з ридикюля носовой платок. Мистер Уэгг гулко откашлялся. Джип смотрела, как пес Дакки ковыляет вслед за ними, и слышала, как миссис Уэгг, не отнимая платка от лица, зовет: "Дакки! Дакки!" Уинтон сказал тихо: - Значит, у этой пары - такая красивая девица! Ну, она показала себя не с лучшей стороны, насколько я могу судить. Она все еще с нашим бывшим другом, как нам говорила твоя тетушка. Джип кивнула. - Да. И я надеюсь, что она счастлива. - А он, видимо, не очень. Ну и поделом ему! Джип покачала головой. - Не надо, отец! - Да, не надо желать человеку худшего, когда ему, видимо, и так достается. Но когда я вижу людей, которые смеют задирать нос перед тобой, тогда, черт побери... - Родной, - какое это имеет сейчас значение? - Для меня - очень большое! - Его рот искривился в мрачной усмешке. - Ну, да, все мы одинаковы, когда дело доходит до осуждения ближних. В эти немногие дни, проведенные на Тэнбриджских водах, они открыли себя друг другу больше, чем за многие годы. Размягчили ли лечебные ванны непроницаемую броню Уинтона или на него произвел действие здешний воздух, который мистер Уэгг находил "немножко... э... железистым", но он явно отступил от первейшей обязанности мужчины - скрывать свои переживания. В последний день их пребывания в Тэнбридже они пошли в один из близлежащих лесов. Джип была растрогана красотой освещенных солнцем деревьев, и ей не хотелось разговаривать. Но Уинтон, которому предстояло расстаться с нею, был чрезвычайно разговорчив. Он начал с того, что в конном спорте происходят зловещие перемены - все стало таким плутократическим, и эти американские седла, и букмекеров развелось видимо-невидимо - словом, положение трагическое; потом он пустился в целую иеремиаду по поводу общего состояния дел: парламент - теперь, когда его членам платят жалованье, - утратил всякое уважение к самому себе; города объедают деревни; над охотой нависла угроза; сила и вульгарность печати ужасающи; женщины потеряли голову; и все словно стыдятся своих "хороших манер"... К тому времени, когда маленькая Джип достигнет возраста своей матери, наверно, все они подпадут под власть Наблюдательных Комитетов, будут жить в городах-садах и отчитываться за каждую истраченную полукрону и за каждые полчаса своего существования; лошадь превратится в вымирающий вид животного царства - ее будут показывать только раз в году на церемониях у лорд-мэра. Он надеется, что не доживет до этого времени. И неожиданно Уинтон добавил: - Как ты думаешь, Джип, что бывает после смерти? - Ничего, отец. Я думаю, мы просто вернемся обратно. - А! И я так думаю! Ни она, ни он не знали, что думал каждый об этом раньше. Джип пробормотала: La vie est vaine - Un peu d'amour. Un peu de haine Et puis bonjour {*}. {* Жизнь - пустое дело: немного любви, немного ненависти - и вот уже конец! (франц.).} Уинтон не то фыркнул, не то засмеялся. - А то, что называют "богом", - что это такое в конце концов? Просто то лучшее, что человек может извлечь из себя, и ничего больше - насколько я в состоянии судить. Невозможно вообразить больше того, чем ты можешь вообразить. Но одно меня всегда ставило в тупик, Джип. Всю жизнь мое сердце принадлежало одной женщине. Наступает смерть, и ты уходишь! Зачем же я любил, если мы уже никогда больше не встретимся! - Может быть, любить кого-либо или что-либо всем сердцем - это и есть главное в жизни? Уинтон посмотрел на нее. - Да-а-а, - протянул он, наконец, - я часто думаю, что верующие простачки откладывают деньги, чтобы поставить на лошадь, которая никогда не побежит. Возьми этих йогов в Индии: сидят себе, и весь мир может полететь к черту, а им нипочем, они надеются, что им будет лучше в царстве божьем. Ну, а если оно не наступит? Взяв его под руку, она крепко прижалась к нему. - Нет, отец, мы с тобой уйдем из жизни туда, где ветер, солнце, деревья, вода - как Прокрида на моей картине. ГЛАВА VI Брайан Саммерхэй сел в ночной экспресс из Эдинбурга с двойственным чувством - печали о девушке, которую он оставил, и тоски по женщине, к которой возвращался. Как могли одновременно жить в его сердце и та и другая? Но, лежа на вагонной полке, он с приятной легкостью вспоминал о Диане, протягивающей ему чашку чая и поглядывающей на него с насмешливой улыбкой, пока он перелистывает страницы ее нот; и тут же в следующую минуту уносился мыслью к Джип, весь охваченный желанием обнять ее, услышать ее голос, глядеть в ее глаза, прижаться губами к ее губам; он знал, что такой любви, такой дружбы, насыщающих душу и тело, он не найдет нигде. И все-таки в глубине сердца притаилась легкая тоска и по той рыжеволосой девушке. Утомленный этим странным колебанием чувств, он заснул и видел сны - какие человек может только видеть в поезде; потом на какой-то станции проснулся от удивительной тишины, снова проспал, как ему показалось, несколько часов и опять проснулся на той же станции; и опять заснул, пока, наконец, не очнулся в Уилсдэне при ярком свете дня. У него было теперь только одно страстное желание - увидеть Джип! Садясь в такси, он улыбался, радуясь даже лондонскому утреннему туману. Она стояла в дальнем углу комнаты гостиницы, смертельно бледная, дрожащая с головы до ног; и когда он крепко обнял ее, она глубоко и прерывисто вздохнула и закрыла глаза. Прижимая губы к ее губам, он чувствовал, что она почти в обмороке; да и сам он тоже не сознавал ничего, кроме этого поцелуя. Наутро они уехали за границу, в маленькое местечко, недалеко от Фекана, в Нормандии. Здесь, в деревне, все было огромных размеров - люди, животные, неогороженные поля, дворы ферм, осененные огромными деревьями, небо, море, даже черника. Джип была счастлива. Но дважды приходили письма с шотландскими марками, написанные тем самым, хорошо памятным ей почерком. В темноте призрак всегда кажется огромным, в тумане - особенно реальным. Ревность коренится не в разуме, а в натуре человека, любящего со всей силой отчаяния и в то же время полного гордости. Ревность вырастает из скептицизма. Если бы гордость даже позволила ей расспрашивать его - что толку? Она все равно не поверила бы его ответам. Конечно, он сказал бы - возможно, только из жалости, - что никогда не позволял себе и думать о другой женщине... Но, в конце концов, может быть, все это - только ее воображение? Было ведь немало часов за эти три недели, проведенных вместе, когда она чувствовала, что он действительно любит ее, и была счастлива. Они вернулись в Красный дом в начале октября. Маленькая Джип теперь была уже законченной наездницей. Под руководством старого Петтенса она ездила верхом к "пустоши". Ее крепкие, загорелые ножки словно врастали в бока мышастого пони, смуглое личико было полно возбуждения, черные глаза смотрели прямо вперед, она красиво держалась в седле, короткие кудри рассыпались по маленькой стройной спине. Она пожелала ездить на прогулки вместе с дедом, мамой и Бэрайном. И первые дни после их приезда ушли на то, чтобы выполнить это ее новое желание. Потом началась судебная сессия, и Джип ничего не оставалось, как снова делить Саммерхэя с его второй жизнью. ГЛАВА VII Старый скоч-терьер Оссиан лежал на дорожке, освещенной бледным ноябрьским солнцем. Он лежал здесь все утро, с той самой минуты, как его хозяин уехал ранним поездом. Оссиану шел уже шестнадцатый год. Он был глух и невесел, и каждый раз, когда Саммерхэй уезжал, его глаза словно говорили: "Кончится тем, что мы расстанемся навсегда!" Остальные славные люди, которые жили в этом доме, не заменяли ему того, с кем, он чувствовал, ему уже недолго осталось быть вместе. Он с трудом переносил появление во дворе каждого чужого. Джип увидела из окна, как Оссиан выгнул спину и заворчал на почтальона. Опасаясь за его икры, она поспешно сбежала вниз. Конверт, надписанный все тем же страшным для нее почерком и помеченный "весьма срочно", был переслан сюда с места работы Саммерхэя. Она поднесла письмо к носу. Аромат - чего? Машинально потрогав ногтями край конверта, она тут же положила его на место - слишком уж хотелось ей его вскрыть. Внезапно у нее мелькнула мысль: "А что если я прочту и в нем ничего особенного не окажется?" Пришел бы конец ее ревнивым опасениям, всему тому, что причиняло ей столько огорчений в последние месяцы. Ну, а если там все-таки что-то есть? Тогда она сразу утратит веру и в него и в себя, утратит его любовь, уважение к себе. Может быть, отвезти ему это письмо? Если выехать трехчасовым поездом, она будет на месте в начале шестого. Еще есть время дойти до станции. Она побежала наверх. Маленькая Джип сидела на верхней ступеньке и рассматривала книгу с картинками. - Я уезжаю в Лондон, деточка. Скажи Бетти, что я вернусь вечером, а возможно, и останусь в городе. Поцелуй меня хорошенько. Маленькая Джип исполнила ее просьбу. - Я хочу посмотреть, как ты надеваешь шляпу, ма! Надевая шляпу и пальто, Джип думала: "Я не возьму с собой сумки. Я ведь всегда могу заехать на Бэри-стрит". Она сбежала вниз, схватила письмо и поспешно зашагала к станции. В поезде она вытащила письмо. Как она ненавидит этот почерк, ненавидит за тот страх, который он вселял в нее в прошедшие месяцы! Если бы эта девушка знала, сколько тоски и страданий она причинила, перестала бы она писать? Джип попыталась вызвать в памяти лицо, которое видела только одну минуту, голос, услышанный только один раз, - голос человека, привыкшего добиваться своего. Нет! Это только побудило бы ее продолжать игру. Честную игру против женщины, не имеющей на него никакого права, кроме любви. Слава богу, она не отняла его ни у какой женщины - разве что у этой девушки! За все эти годы она не узнала ни одного его секрета... Джип стала у окна пустого купе. Вот и река, а вот - ну, конечно! - та самая заводь, возле которой он умолял ее уйти к нему навсегда. Как все изменилось - голые, унылые деревья, бледно-серое небо! Поезд опаздывал; темнело, когда она вышла из Пэддингтонского вокзала и, сев в такси, поехала в Темпл. Как странно - она здесь в первый раз! У Темпл-Лейн она оставила машину и пошла по узкой, плохо освещенной многолюдной улице - центру лондонской юстиции. "Поднимитесь по этим каменным ступенькам, мисс, вдоль перил, вторая дверь". При слабом свете Джип стала рассматривать фамилии. "Саммерхэй. Третий этаж". Сердце ее сильно билось. Что он скажет? Как встретит ее? Не глупо ли она поступила, придя сюда? Может быть, у него на консультации клиент? Или какой-нибудь клерк или истец? Как ей тогда назвать себя? На втором этаже она остановилась, вытащила карточку и написала карандашом: "Могу я повидать тебя на минуту? Джип". Потом, глубоко вздохнув, чтобы успокоить бьющееся сердце, она стала подниматься наверх. Вот его фамилия, вот дверь. Она позвонила - никто не откликнулся; прислушалась - ни звука. Все было здесь массивным и мрачным - железные перила, каменные ступени, голые стены, дубовая дверь. Она позвонила снова. Что делать? Оставить письмо? Так и не увидеть его - ее маленькое романтическое приключение кончится ничем, разве что скучным визитом на Бэри-стрит, где не будет никого, кроме миссис Марки, потому что отец на охоте в Милденхэме и не вернется до воскресенья! Она подумала: "Оставлю письмо. Вернусь на Стрэнд, выпью чаю и попытаюсь заглянуть сюда снова". Она вынула письмо, просунула его в щель и услышала, как оно упало в проволочную сетку; потом тихо спустилась по ступеням и пошла на Темпл-Лейн. Улица была полна людей - кончился рабочий день. Возле Стрэнда ей бросилась в глаза женская фигура. Женщина шла рядом с мужчиной по противоположной стороне улицы; их лица были обращены друг к другу. До Джип донеслись их голоса, и она остановилась, глядя им вслед. Они проходили под фонарем; свет блеснул на волосах женщины, на слегка приподнятом плече Саммерхэя - он всегда приподнимал его, когда спорил; она услышала его звучный, энергичный голос. Джип видела, как они пересекли улицу, поднялись по каменным ступеням, по которым она только что спустилась, прошли мимо перил каменного перехода, вошли в дверь и исчезли. Ее охватил такой ужас, что она едва могла сдвинуться с места. "Нет! Нет! Нет!" Это слово проносилось в ее мозгу, как стон, как студеный ветер проносится в дождь среди мокрых деревьев. Что это значит?! В охватившем ее страшном смятении она даже и не подумала о том, чтобы бежать к нему. Она не сознавала, куда идет, пересекала улицы, не обращая внимания на мчащиеся машины. Дойдя до Трафалгар-сквера, она оперлась на парапет у Национальной галереи. Только здесь она смогла кое-как собраться с мыслями. Так вот почему пуста его квартира! Какие уж там клерки! Все подготовлено для того, чтобы они могли оставаться наедине. Наедине там, где она мечтала побыть с ним!.. И только сегодня утром он целовал ее! Странный смешок застрял у нее в горле вместе с подавленным рыданием. Почему, ну почему у нее есть сердце?.. Внизу, у цоколя одного из львов, молодой человек обнимал девушку и прижимал ее к себе. Джип отвернулась и снова пустилась в свое печальное путешествие. Она дошла до Бэри-стрит. Ни огонька, ни признака жизни. Да это и неважно - она не может сейчас войти туда. На деревьях Грин-парка, по которому она проходила, еще оставалось немного листвы, отливавшей яркой медью, как волосы той девушки. Перед Джип вставали мучительные видения. Эта пустая квартира! Он лгал ей. Он и поступал, как лжец. Нет, она не заслужила этого! Ощущение несправедливости принесло ей первое облегчение, первое прояснение ее мозгу, затуманенному горем. Она ни разу не бросила взгляда ни на одного мужчину, не думала ни о ком, кроме него, - с той ночи на море, когда он пришел к ней через залитый лунным светом сад! Ни одной мысли ни о ком!.. Слабое утешение... Она брела по газону Хайд-парка и уже более спокойно старалась вспомнить, когда он изменился к ней. Она не могла вспомнить. Его отношение к ней не изменилось, совсем нет! Значит, можно притворяться, что любишь? Можно играть в страсть и, целуя ее, думать об этой девушке! Любовь! Почему она так одержима ею, что страдает, когда видит его, идущего с другой женщиной, а это ведь сущий пустяк!.. Что же ей делать? Надо доползти до дома и залезть в свою нору! На Пэддингтонском вокзале она застала отходящий поезд и вошла в вагон. В купе сидели дельцы из Лондона, адвокаты из Темпла, где она была только что. Она обрадовалась шелесту газет, этим бесстрастным лицам, любопытствующим взглядам; она была рада тому, что должна снова надеть маску, чтобы скрывать свои чувства. Но мало-помалу соседи по купе, выходили - некоторых ждали машины, других - вечерний моцион; она осталась одна и стала глядеть в темноту, на пустынную реку, которая уже была видна при свете луны, поднявшейся на юго-западе. На одну безумную секунду она подумала: "А что, если открыть дверь и выпрыгнуть? Один шаг и - покой!" От станции она почти бежала. Шел дождь, и она с удовольствием подставляла под холодные струйки воды разгоряченное лицо. Было еще светло, и она различала дорожку, ведущую через буковую рощу. Ветер вздыхал, шелестел, качал темные ветви, срывал с них листья. Какой-то дикой печалью веяло от гнущегося под ветром леса. Она побежала по шуршащим, не совсем еще намокшим листьям, они прилипали к ее тонким чулкам. На опушке она перевела дыхание и оглянулась назад. Потом, подставив голову дождю, вышла в открытое поле. Добравшись до дома, Джип поднялась к себе никем не замеченная. Она растопила камин и села перед ним, вся сжавшись, прислушиваясь к ветру, который шумел в тополях, И снова пришли ей на память слова той шотландской песни, которую пела девушка на концерте: Солнце угасло в сердце моем, Оно замирает в смертной тоске. Потом она легла в кровать и в конце концов уснула. Утром она проснулась с радостной мыслью: "Суббота! Он приедет сейчас же после завтрака!" И вдруг вспомнила все! Словно бес гордости вселился в нее и с каждым часом все больше подчинял себе все ее мысли. Она не хотела, чтобы Саммерхэй застал ее дома, когда приедет, велела оседлать лошадь и одна уехала к холмам. Дождь перестал, но с юго-запада все еще дул сильный ветер, небо висело рваными серыми полотнищами, и только в редких просветах холодной синевы торопливо проплывали похожие на дым облака. Перед ней расстилались уитенхэмские рощи, вся долина, нескончаемые леса по ту сторону реки, тянущиеся на восток, юг и запад под этим странным рваным небом, осенняя земля - побелевшая трава лугов, голые поля, сильно поредевшая бурая и золотая листва деревьев. Но ни игра ветра, ни небо, ни свежесть дождя и далекие краски не могли изгнать из сердца Джип безысходную боль и беса, который вселился в нее. ГЛАВА VIII Среди людей есть прирожденные игроки. Они не в силах противиться судьбе, когда она их дразнит, толкая на риск. Саммерхэй любил Джип и не пресытился ею ни физически, ни душой и даже был убежден, что не пресытится никогда; но это не мешало ему вот уже несколько месяцев вести рискованную игру, которая вчера дошла до опасной границы. И теперь, когда он сел в поезд, чтобы ехать к Джип, его стало терзать беспокойство. Оглядываясь назад; он с трудом мог бы сказать, когда именно были прорваны его оборонительные позиции. Его кузина по натуре тоже была игроком. Он меньше уважал ее, чем Джип, и она меньше его волновала; да и не была - о, нет! - и вполовину так привлекательна, но она обладала - черт бы ее взял! - какой-то неуловимой способностью кружить ему голову, каким-то удивительным, обжигающим, хотя и поверхностным очарованием, покоряющей, победительной силой жизни. Сама влюбленная в жизнь, она сумела убедить его в том, что он позволяет жизни проходить мимо. А жадно пить из источника жизни - разве это не свойственно и его натуре? Их отдаленное родство порождало между ними фамильярность, которая не вызывала подозрений, но разрушала преграды к близости, устранение которых в других случаях требует сознательного усилия. Саммерхэй еще не отдавал себе отчета, насколько велика опасность. Во всяком случае, он не мог предугадать того кризиса, который возник вчера вечером. Во время завтрака он получил телеграмму от Дианы, она просила его выполнить шутливое обещание, данное ей в Шотландии: пригласить ее на чашку чая и показать ей свою квартиру - безобидная, пустяковая просьба! Не мог же он предвидеть, что она будет выглядеть такой красивой, когда удобно усядется в его большом оксфордском кресле, распахнув манто и открыв белоснежную шею; что, беря из его рук чашку чая, она протянет руки, нагнет его голову, прижмется губами к его губам и скажет: "Теперь ты все знаешь!" У него закружилась голова и даже теперь кружится, когда он вспоминает об этом. Вот и все - в сущности, пустяки. Но какая-то отрава проникла в его кровь. Поцелуй был короткий. Но Саммерхэй замер, глядя на нее, вдыхая ее аромат, напоминающий запах соснового леса. А она взяла со стола перчатки и стала застегивать пальто, словно это он сорвал поцелуй, а не она. Когда они спускались по ступенькам, она крепко оперлась на его руку. И, садясь в машину у Темпл-Стэйшн, оглянулась на него с насмешливой улыбкой, в которой были и вызов, и теплота, и обещание. Вернувшись к себе, Саммерхэй нашел в почтовом ящике письмо - должно быть, Джип переслала его из Красного дома. Он почувствовал смутную неловкость оттого, что письмо прошло через ее руки. Он провел беспокойный вечер в клубе, играл в карты, проигрывал, поздно вечером занялся дома одним судебным делом; наутро подвернулась трудная работа, и только теперь, по дороге к Джип, он понял, насколько все перестало быть ясным и простым. Узнав, что она уехала верхом одна, он почувствовал, как растет в нем ощущение неловкости. Почему она не дождалась его, как всегда? Может быть, подумала, что он не приедет обычным поездом? Он переоделся и отправился в конюшню. Петтенс сидел на ящике для овса и изучал старинный справочник Раффа, в который была занесена летопись и его былой славы; соответствующие места были подчеркнуты карандашом: "Июньские Дерби. "Проворный". Э. Петтенс". "Тайдпот, розыгрыш гандикапа. "Доротея". Э. Петтенс". "Кубок Солсбери. "Плум-Пуддинг" Э. Петтенс". Были помечены и другие его триумфы. - Добрый день, сэр, ветреный денек, сэр. Хозяйка выехала больше двух часов назад, сэр. Не пожелала взять меня с собой. - Седлайте Сорванца и поскорее! - Да, сэр; очень хорошо, сэр! Больше двух часов! Он поскакал к холмам - по дороге, которой они обычно возвращались домой. Но он проездил около часа, не переставая ее искать, и вернулся домой один разгоряченный и встревоженный. В прихожей на столике лежали ее перчатки и хлыст. Облегченно вздохнув, он побежал наверх. Она причесывала волосы и резко обернулась, услышав его шаги. Он бросился к ней, и ему показалось, что она смотрит на него, как затравленный зверь. Она отшатнулась от него и сказала: - Нет! Не притворяйся! Что угодно - только не притворство! Он никогда не видел ее такой - с таким холодным лицом и колючими глазами. И он отодвинулся от нее. - Что с тобой, Джип? - Ничего. Только не притворяйся. - И, повернувшись к зеркалу, она снова принялась расчесывать волосы. Она была прелестна, с лицом, разрумянившимся от долгой прогулки верхом, - ему хотелось обнять ее как можно крепче. Он сказал со страхом и пробуждающимся раздражением: - Объясни же, в чем дело? - Объяснить должен ты. Я - в полном неведении. - Не возьму в толк, о чем ты говоришь. - Неужто? Что-то убийственное было в ее пренебрежительном тоне; пальцы ее торопливо двигались, укладывая темные, блестящие волосы; его потрясла эта неожиданная враждебность. Он сел на край кровати. Может быть, письмо? Но каким образом? Оно не было распечатано. - Ради бога, Джип, что случилось со вчерашнего дня? Говори же, не мучай меня! Она повернулась и взглянула на него: - Не притворяйся, будто ты огорчен тем, что не можешь меня поцеловать! Не лукавь, Брайан! Ты ведь знаешь, - это притворство длится уже не один месяц. Саммерхэй повысил голос: - Ты, наверно, помешалась. Я не понимаю, о чем ты говоришь. - О нет, ты понимаешь! Ты получил вчера письмо с пометкой: "Весьма срочно"? Так и есть! Он ожесточился и сказал упрямо: - Да, получил. От Дианы Лейтон. Ты недовольна? - Нет. Но подумай: как могло оно дойти так быстро отсюда? Он сказал хмуро: - Не знаю. Должно быть, почтой. - Нет! Я сама положила его в твой почтовый ящик в половине шестого. Саммерхэй привык соображать быстро и сразу понял все значение сказанного. Он пристально посмотрел на нее. - Тогда ты, верно, видела нас? - Да. Он встал, беспомощно развел руками и сказал: - О, Джип! Не надо! Не будь же так безжалостна! Я клянусь тебе... Джип коротко засмеялась и повернулась к нему спиной, продолжая убирать волосы. Им овладело ужасное ощущение, что он вот-вот ударится обо что-то головой. Он сказал растерянно: - Я только угостил ее чаем. Почему бы и нет? Она моя кузина, это ведь пустяки. Зачем думать обо мне самое худшее? Она хотела посмотреть мою квартиру. Я не мог отказать. - Твою пустую квартиру? Перестань, Брайан, что за жалкая болтовня! Мне и слушать тебя не хочется. Саммерхэй, вздрогнув, точно от удара хлыстом, резко повернулся к ней и сказал: - Тебе, значит, доставляет удовольствие думать обо мне самое плохое? Пальцы Джип на мгновение замерли. - Я всегда говорила тебе, что ты совершенно свободен. Ты думаешь, я не чувствовала, что это продолжается уже много месяцев? Но наступает час, когда гордость восстает - вот и все. Не лги мне, прошу тебя. - У меня нет привычки лгать! Он чувствовал себя так, словно запутался в какой-то сети и не может выбраться из нее. Всему виной эта проклятая фамильярность в их отношениях с Дианой, о чем он, неизвестно почему, не сказал Джип. Но как заставить ее почувствовать правду, почувствовать, что он любит одну ее, только одну ее? - Джип, клянусь тебе - не было ничего, кроме одного поцелуя, да и тот... Она крикнула: - О, уходи, уходи же! Он положил руки ей на плечи. - Только одну тебя я люблю. Клянусь тебе! Почему ты мне не веришь? Ты должна мне верить. Не надо быть такой злой. Это глупо, глупо! Подумай о нашей любви, подумай обо всем... Ее лицо оставалось ледяным; он убрал руки и пробормотал: - Как она ужасна, твоя гордость! - Это все, что у меня есть. Можешь уходить к ней, когда пожелаешь. - Уйти к ней? Да я бы не мог... если хочешь, я никогда больше не буду с ней встречаться. - О, оставь! Какой в этом толк? Саммерхэй говорил сейчас именно то, что думал. И все-таки он не в силах заставить Джип поверить! Это ужасно! - И так несправедливо, так неразумно! Что он такое сделал, что она потеряла к нему всякое доверие, и он вдруг стал для нее чем-то вроде мелкого негодяя? Разве он виноват в том, что эта девушка поцеловала его? В том, что она в него влюбилась? Или в том, что он мужчина? Неразумно, несправедливо, невеликодушно! И, бросив на Джип разъяренный взгляд, он вышел. В кабинете он бросился на кушетку и повернулся лицом к стене. Но не прошло и пяти минут, как его гнев показался ему ребяческим и испарился, а на смену гневу пришла ужасная, неотступная тревога. Он почувствовал, что против него - все существо Джип, вся ее гордость и недоверчивость и - да! - вся глубина ее любви. Ей ничего не нужно, кроме него, а он... он готов довольствоваться меньшим... Но все это он сознавал как-то смутно, потому что чувствовал себя в тупике и у него было мучительное желание по-бычьи, лбом пробить себе выход из всего этого, каковы бы ни были препятствия... Как долго все это будет продолжаться? Он встал и принялся шагать по комнате, откинув голову, то и дело потряхивая ею, словно стараясь сбросить с себя ощущение, что он зажат в тиски. Диана!.. Он сказал, что больше не увидит ее. После того поцелуя? После взгляда, который она бросила ему на прощание? Можно ли порвать так, вдруг? Он вздрогнул. Ах, как все скверно! Должен же все-таки быть выход? Разумеется, но какой? В чаще жизни поселилась обреченность; ее смутный, сумрачный облик уже маячит среди деревьев, показывая ему то бледную щеку, то темные глаза - с какой-то пугающей настойчивостью и непонятной реальностью! ГЛАВА IX Джип осталась у себя в комнате и занялась всякими мелочами, пришивала ленточки к белью, протирала кольца; так поступает всякая женщина, почувствовав себя несчастной. Бес, вселившийся в нее с самого утра, теперь крадучись отступал, оставляя лишь смутное ощущение обрушившегося на нее несчастья. Она казнила своего возлюбленного, испытав при этом какое-то удовлетворение; а теперь ей было только больно и горько. Какой от этого толк, какое утешение? Можно ли лечить рану, мстительно растравляя ее мелкими уколами, заражая червоточиной самую сердцевину жизни? Можно ли излечить себя, причиняя боль человеку, которого любишь? Если бы он поднялся сейчас к ней и подал хоть какой-нибудь знак, она бросилась бы ему на шею. Но часы шли, он не приходил, а она тоже не опускалась вниз, вконец подавленная и несчастная. Уже стемнело, но она не задвигала штор и не зажигала огня. Луна, сад, шумящие под ветром листья навевали на нее уныние. Вбежала маленькая Джип. Там, в саду, есть дерево, и она забралась на него, и они собрали две корзины желудей - а свиньи их все поели; а потом свинья убежала, и Бетти пришлось ловить ее. А Бэрайн все ходит по кабинету, он так занят - поцеловал ее только раз! Ветер! Если бы он мог развеять мучительное чувство, что это конец, сколько бы Брайан ни притворялся, что любит ее! У женщин ее склада, сомневающихся и неуверенных в себе, доверие к кому-либо, однажды расшатанное до корней, уже не может быть восстановлено. Не ее гордой натуре, беззаветно отдающей себя любви, довольствоваться полулюбовью. Она страшилась любви, сопротивлялась ее приходу, а теперь любовь захватила ее целиком; с того времени она живет только для любви и ни для чего другого, отдает все и хочет получить все; но теперь она со всей очевидностью поняла, что всего не получит. Месяцами он думал - пусть даже немного - о другой женщине. Даже если не было ничего, кроме одного поцелуя, - разве этого мало? У этой девушки, его кузины, в руках все: общество, влиятельная семья, обеспеченная жизнь; на ее стороне и нечто большее, намного большее - тоска мужчины по юному, неразбуженному. На Диане он может жениться! Эта мысль неотступно преследовала Джип. Случайный взрыв мужской естественной страсти она могла бы и забыть, о, да! Но эта девушка, его кузина, берет над ним власть, отнимает его у нее! Может ли она, не поступившись своей гордостью, удерживать его, связывать по рукам и ногам? Она услышала, как он поднялся в ванную, и, пока он был там, потихоньку спустилась вниз. Жизнь должна идти своим чередом, прислуга не должна ничего замечать. Она открыла рояль и начала играть. Он тут же вошел и молча стал у камина. Обед, сопровождаемый вымученным разговором, был почти невыносим; как только он кончился, они разошлись: он в кабинет, она к роялю. Она сидела, готовая каждую минуту ударить по клавишам, если кто-либо войдет; слезы падали на ее руки, лежавшие на коленях. Всей душой она рвалась к нему - пойти, обнять, крикнуть: "Мне все равно!.. Все равно! Делай, что хочешь, - иди к ней, но только люби меня хоть немного!" Да, теперь уже только немного. Разве это возможно? Нет, не для нее! В полном отчаянии она поднялась наверх и легла. Она услышала, как он поднимается, и - наконец! - вот он, в свете камина, стоит перед ней на коленях. - Джип! Она вскочила и судорожно обвила его руками. Так хватается утопающий за своего спасителя. Гордость была отброшена в сторону; только бы еще раз почувствовать его рядом с собой, еще раз вернуть невозвратимое прошлое! Она долго слушала его оправдания и уверения в вечной любви - все это было каким-то чужим и мучительным и в то же время ребяческим и трогательным. И она сама успокаивала его. В этот час Джип сумела подняться над собой. Что творилось в ее сердце - неважно; лишь бы он был счастлив, лишь бы у него было все, чего он желает - с нею или, если так будет нужно, без нее, даже навсегда без нее... Но когда он заснул, для нее началось самое страшное; в эти поздние часы ночи, когда все предстает в зловещем свете, она не могла сдержать рыданий и только старалась их приглушить, уткнувшись в подушку. Он проснулся, и все, началось сначала. Она говорила, плача: "Все кончено"; он повторял: "Не кончено!" Как и во всех человеческих трагедиях, оба были правы, каждый по-своему. Она отдала ему всю себя и того же хотела от него, но это оказалось невозможным. Она была нужна ему, но ему нужны были и покой и жизнь без упреков, а он не мог получить этого. Он не допускал невозможного; она допускала. Наконец наступило временное затишье. Она долго лежала без сна, глядя в темноту, отчаянно пытаясь найти в себе силы перенести все это, и не находила их. Невозможно оторвать его от второй жизни! А пока он будет жить этой жизнью, невозможно сделать так, чтобы эта девушка не отнимала его у нее. Нельзя вечно следить за ним, расспрашивать его. Но нельзя и жить немой и слепой, нельзя соглашаться на объедки, ничем не выдавая себя. Она прямодушна, он нет. Что бы он ни говорил, она чувствовала, что он не хочет отказаться от этой девушки, даже если та сама оставит его в покое. И понемногу у Джип стал складываться замысел, казавшийся ей самой отвратительным: испытать его!.. Осторожно, отняв у него свои руки, она повернулась на другой бок и, совершенно обессиленная, наконец заснула. На следующее утро она уже без всяких угрызений совести начала осуществлять свой план, заставила себя улыбаться и разговаривать так, словно ничего не случилось; и она видела по его просветлевшему лицу, что он рад этой перемене в ней; но сердце у нее по-прежнему болело. Она подождала, пока он собрался уходить, и, все так же улыбаясь, сказала: - Забудь, что было вчера, милый. Обещай мне! Ты не должен ничего терять. Можешь сохранить дружбу с ней. Я не буду возражать; я буду вполне счастлива. Он опустился на колени и прижался лбом к ее груди. Гладя его волосы, она повторяла: - Если ты будешь делать все, что тебе по душе, я только буду счастлива. Я нисколько не буду против этого. - И она увидела, что его озабоченность уже почти исчезла. - Ты и на самом деле так думаешь? - Да, на самом деле. - Значит, ты понимаешь, что это пустяки по сравнению с нашей любовью, сущие пустяки? Он готов был принять ее муки! - Тебе было бы трудно и неловко отказаться от этой дружбы. Это оскорбило бы и твою кузину. Она видела по его лицу, что он окончательно успокоился, и вдруг рассмеялась. Он поднялся с колен и растерянно посмотрел на нее: - О Джип, ради бога, только не начинай все сначала! Она подавила рыдание, отвернулась и закрыла лицо руками. На все его просьбы и поцелуи она не отвечала ни словом и, наконец, вырвавшись, побежала к двери. Отчаянная мысль завладела ею. Зачем продолжать? Если она умрет, это будет выходом для него - мир, покой для всех! Но он бросился ей наперерез. - Джип, ради бога! Я откажусь от нее, правда, откажусь... Ты... ты... будь только разумной! Ну что она для меня значит по сравнению с тобой? И снова пришла передышка, но оба чувствовали: это потому только, что они измучены. Звонили колокола в церкви, юго-западный ветер утих - в природе тоже наступило временное затишье, которое обычно начинается ночью и длится двенадцать-пятнадцать часов; сад был усеян листьями всех цветов и оттенков - от желто-зеленых до медно-красных. Саммерхэй провел с Джип все утро, стараясь помогать ей во всем. Страх его постепенно улетучивался: она, казалось, тоже успокоилась, а ему, с таким трудом переносившему любую неприятность, хотелось поскорее отделаться и от этой. Но после завтрака душевная буря разразилась снова и с такой силой, что стало ясно: рана глубока и трудно излечима. Он только спросил, нет ли у нее для него поручений в Лондоне. Она помолчала, потом ответила: - О нет, спасибо. У тебя много других дел, тебе надо видеться с людьми. Ее голос, выражение лица с новой силой показали ему, какой удар угрожает всей его жизни. Если он не сумеет убедить ее в своей любви, придется жить в постоянной тревоге: вдруг он приедет и увидит, что она уехала или что-нибудь сделала с собой. Он посмотрел на нее с каким-то ужасом и, не произнеся ни слова, вышел из комнаты. Снова ему показалось, что он вот-вот ударится обо что-то головой, и снова, пытаясь избавиться от этого чувства, он принялся расхаживать взад и вперед по кабинету. Такой пустяк - и такие последствия! Куда девалась ясность ее ума, умение владеть собой? Неужели так ужасно то, что он совершил? Разве его вина, что Диана влюбилась в него? Ночью Джип сказала: - Ты жесток. Как ты думаешь, есть ли хоть один мужчина на свете, которого я бы не возненавидела, если бы знала, что мои встречи с ним доставляют тебе боль? Это была правда - он чувствовал, что это правда. Но нельзя же возненавидеть девушку только за то, что она влюблена в него! По крайней мере, он этого не может, как бы ни хотел избавить Джип от страданий. Это просто неразумно, невозможно! Неужели Джип любит его несравненно сильнее, чем он ее, и в этом состоит вообще различие между любовью женщины и мужчины? Почему она не способна видеть жизнь такой, как она есть? Неужели она не в состоянии понять, что мужчине нужны и другие дружеские связи, - и бывает, что они переходят в мимолетную страсть, - но при этом он может по-прежнему любить ту, которой навсегда отдал свое сердце? Она назвала его жестоким, за что? За то, что он ответил на поцелуй девушки? За то, что ему нравится разговаривать с ней или - да! - приятно немножко пофлиртовать? Он жесток? Нет! Джип всегда останется для него первой. Надо заставить ее понять это, но как? Отказаться от всего? Отказаться от... Дианы? Что ж, он готов это сделать. Его чувство к ней вовсе не глубоко - это истинная правда. Но было бы грубо, недостойно, жестоко оттолкнуть ее сразу, навсегда. Правда, он мог это сделать еще до того, как Джип назвала его жестоким. Можно и надо было это сделать! Но к чему это приведет? Поверит ли ему Джип? Как бы он ни вел себя, она все равно будет подозревать его всегда, каждый раз, когда он уезжает в Лондон. Так что же тогда - сидеть здесь сложа руки? В нем подымался гнев. Почему она обращается с ним, как с человеком, не заслуживающим доверия? Разве он такой? Он перестал шагать по комнате. Когда Диана обняла его, он ответил на ее поцелуй, потому что не в силах был сопротивляться, как не в силах, например, вылететь вот через это окно и пронестись над тополями. Но он не негодяй, не чудовище, не лжец. Единственное, что он мог сделать, - это не ответить на первое письмо Дианы, год назад. Но возможно ли все предвидеть? Это складывалось постепенно и кончилось ничем - почти ничем. И снова приступ гнева сдавил его сердце. Джип, должно быть, прочитала то письмо, которое валялось под этим проклятым бюстом. Значит, отрава действует с тех пор. Какая нелепая случайность! И он ударил изо всех сил кулаком по бронзовому лицу Вольтера. Бюст упал, и Саммерхэй тупо посмотрел на свою ушибленную руку. Что за идиотство! Гнев его угас. Как же ему быть? Если бы только она поверила! И снова пришло томительное ощущение безысходности: все бесполезно! Разлад только начинается, но конца ему не видать. Как крыса в мышеловке, его мозг, пытаясь вырваться из этого плена, метался в поисках выхода... Ну, ладно! Раз нет никакой надежды, будь что будет! И, пожав плечами, он вышел, отправился на конюшню и велел старому Петтенсу оседлать Сорванца. Пока седлали, он подумал: "Может быть, позвать Джип?" Но он знал, что больше не вынесет ее упреков. Вскочив в седло, он поскакал к холмам. Сорванцу, рослому, без единой белой отметины гнедому коню, на котором Джип скакала на охоте, когда впервые встретилась с Саммерхэем, было сейчас около девяти лет. Два недостатка его теперешнего хозяина как ездока - привычка вырываться вперед в скачке и не очень легкая рука - действовали на Сорванца, и он не упускал случая закусить удила; возможно, что сегодня его взволновало что-либо уже в конюшне, а может быть он почувствовал, как умеют чувствовать лошади, что с ездоком что-то творится неладное. И Сорванец сразу показал свой норов; Саммерхэю строптивость лошади даже доставляла какое-то странное удовольствие. Он добрый час скакал, не разбирая дороги; потом, разгоряченный, с ноющими руками, повернул назад, к дому; ехал он мимо того места, которое маленькая Джип называла "пустошью", где две болотистых луговины сходились у каменного сарая. Живая изгородь, росшая на насыпи, отделявшей два луга, была в одном месте пониже. Саммерхэй послал Сорванца, и тот перелетел через препятствие, как птица; впервые после того, когда его поцеловала Диана, Саммерхэй на мгновение почувствовал настоящую радость. Он повернул лошадь и снова послал ее на ограду, и снова Сорванец великолепно взял ее. Но у животного взыграла кровь. Саммерхэй с огромным трудом сдерживал лошадь. Бормоча: "Ах, ты, зверь, не смей тянуть!", - он стал скручивать Сорванцу поводьями губы, В голове у него промелькнули слова Джип: "Ты жесток!" И в ярости он ударил упрямившуюся лошадь хлыстом. Лошадь рванулась галопом к тому углу, где сходились луга, и вдруг Саммерхэй понял, что ему уже не сдержать животное - словно под ним был паровой двигатель. Доскакав до сарая, Сорванец вдруг ринулся вперед. "Господи! Он убьется!" - мелькнуло у Саммерхэя. Сорванец несся прямо на увитый плющом сарай - прямо в него! Саммерхэй пригнул голову - поздно! - под плющом был брус! Страшный удар! Выброшенный из седла, Саммерхэй отлетел назад и упал на спину, в лужу, полную опавших листьев и грязи. Сорванец, поскользнувшись, всем корпусом уперся в стену сарая и, невредимый, остановился, храпя от испуга; потом он выскочил из сарая и, сверкнув одичавшими глазами на хозяина, который не шевелился, рысью побежал в поле, высоко задрав голову. ГЛАВА X Когда Саммерхэй, услышав последние слова Джип, вышел из комнаты, сердце ее упало. Все утро она так старалась подавить в себе слепую отчаянную ревность - и вот при первом же напоминании ревность прорвалась снова. Все это свыше ее сил! Жить день за днем, зная, что он в Лондоне либо встречается с этой девушкой, либо с трудом удерживается от встреч с ней! А потом, когда он возвращается сюда, быть с ним такой, как всегда, не показывать вида - разве это возможно? Если он ее любит, как смеет он колебаться хотя бы одну секунду? Да сама мысль об этой девушке должна быть ему ненавистной! Он должен был сам сказать ей это вместо того, чтобы заниматься пустыми уверениями. Чего стоят слова, если они противоречат поступкам? Для нее, любящий его каждой частицей своего сердца, непостижимо, как может мужчина по-настоящему любить и желать одну женщину и в то же время увлекаться другой! Станет ли ее жизнь еще более несчастной, если она уйдет от него и вернется в Милденхэм? Но... жить без него? Это невозможно. Жить с ним? Видимо, и это невозможно тоже. И тут в ее душевной муке наступали минуты, когда разум отказывался служить ей, и она беспомощно металась от одного исхода к другому, уже не пытаясь больше решать. И она все старалась чем-нибудь заняться: то штопала его перчатку, то расчесывала и смазывала мазью старого Осей, то просматривала счета и письма. В пять часов маленькая Джип должна была вернуться с прогулки; чувствуя себя не в силах слушать ее веселую болтовню, Джип незаметно выскользнула из дома и пошла к реке. Затишье в природе кончилось; юго-западный ветер уже снова сотрясал деревья, и величественные тучи сгрудились на горизонте, заслоняя бледную синеву неба. Она стояла у реки и смотрела, как серая холодная волна уносит сломанные ветки и облетевшие листья, слушала, как ветер порывами сгибает растрепанные верхушки ив. Джип вдруг затосковала по отцу; только он один мог бы хоть немного помочь ей своим спокойствием, любовью, самим своим присутствием. Она отвернулась от реки и в тяжком раздумье медленно пошла по дороге. А что, если им уехать путешествовать вокруг света? Но откажется ли он ради этого от своей работы? Осмелится ли она предложить ему этот выход? Или это все равно будет только отсрочкой. Если уже теперь ему мало ее одной, не станет ли еще хуже, если она оторвет его от работы? И все-таки это была какая-то искра надежды. Она дошла до дальнего конца луговины, до того места, которое они окрестили "пустошью". Розоватый свет уже окрасил гряду белых облаков, громоздящихся к востоку от реки; над тучами, похожими на вершины гор, стояла луна, призрачная на бледно-голубом, как лепестки цветущего льна, небе. Все краски были необычны. С дубов, возвышавшихся над живыми изгородями, еще не облетели листья, и, омытые дождем, они сверкали в меркнущем свете заходящего солнца старым золотом с оттенком густой зелени. Полуобнаженные буки пламенели красной медью. Рдели красноватые кисти рябины. Мимо Джип пролетел сорванный ветром лист, он парил, вращаясь на лету, подымался в разгулявшемся ветре все выше, выше, к небу, пока наконец не исчез вдали. Дождь обрызгал густую траву, и Джип повернула назад. Рядом с сараем, у ворот, стояла лошадь. Увидав Джип, она заржала. Сорванец! Оседланный, взнузданный, но без ездока! Почему? Где же он тогда?.. Она, не помня себя, вбежала внутрь сарая и увидела Саммерхэя, лежащего в грязи на спине с широко открытыми глазами. Лоб и волосы его были в крови, он был весь усеян опавшими листьями. Боже! О боже! Его глаза не видели, он не дышал, сердце его не билось. Листья закрыли его лицо, кровь на его бедной голове. Джип приподняла его - застывшего, холодного, как лед. Она только раз вскрикнула и упала, обнимая его окаменевшее тело, целуя губы, глаза, разбитый лоб. Она прижимала его к себе, согревала, пытаясь вдохнуть в него жизнь; и, наконец, тихо легла сама, прижав губы к его холодным губам, тело к его холодному телу, распростертому в грязи, среди опавших листьев. Ветер шуршал в плюще и уносился дальше, пропитанный свежестью дождя. Рядом стоял гнедой; беспокойно вытянув голову, он обнюхал Джип, потом, попятившись, заржал и пошел кружить по лугу... Старый Петтеяс, дожидавшийся возвращения Саммерхэя, чтобы запереть на ночь конюшню, услышал далекое ржание, вышел к садовым воротам и приложил руку козырьком к маленьким глазкам, щурясь на заходящее солнце. Он увидел лошадь без седока, она носилась галопом возле "пустоши", где не должно было быть лошадей. Он подумал: "Вот тебе и на! Этот хитрый дьявол вырвался и убежал от хозяина. А теперь придется ловить его!" Он вернулся в конюшню, взял немного овса и вышел за ворота, стараясь шагать побыстрее негнущимися ногами. Старый лошадник, как это часто бывает, и не подумал о каком-либо несчастье. Просто хозяин спрыгнул с седла - вероятно, чтобы отворить засов в тяжелых воротах. А этот гнедой - просто наказание божье! Петтенсу было не так-то легко простить беды, причиненные ему этим животным. Через полчаса он вбежал в освещенную кухню, шатаясь и задыхаясь, и слезы текли по его морщинистым щекам к уголкам рта. - О господи! Зовите фермеров, доставайте носилки. О мой бог! Бетти, кухарка! Я не мог оторвать ее от него. Она не говорит ни слова. Я пощупал ее - вся холодная. Скорее вы, девчонки, скорее! О боже! Бедный хозяин! Лошадь, наверно, на скаку влетела в сарай, и убила его. Я видел следы царапины на спине этого дьявола Сорванца, он ободрал кожу о стену. Живее, вы! Берите носилки, а то она умрет там с ним в грязи. Уложите ребенка, бегите за доктором, пошлите телеграмму в Лондон майору - пусть едет немедленно. О, черт бы вас побрал, шевелитесь же! Что толку выть и пускать пузыри? В том углу, где сходятся луга, свет луны и фонаря падал на старый каменный сарай, на плющ и сломанные ворота, на грязную лужу с золотистыми листьями и на два неподвижных тела, прижавшихся друг к другу. Джип была без сознания, и, казалось, между обоими нет никакого различия. Потом по смятой траве двинулось назад в ветре и лунном свете маленькое шествие: первые носилки несли двое мужчин, вторые - две женщины и мужчина, а сзади шел старый Петтенс и вел под уздцы лошадь. ГЛАВА XI Когда Джип пришла в себя, первым, еще бессознательным ее движением было приподняться в кровати и убедиться, что Саммерхэй рядом. Еще не открывая глаз, она, как обычно, протянула руку, чтобы коснуться его, а потом снова заснуть. Но рядом не было тепла, не было жизни; в ее мозгу, все еще отуманенном морфием, мысли текли смутно и сиротливо: "Ах да, он в Лондоне". И она повернулась на спину. В Лондоне... Что-то случилось? Она открыла глаза. Ах, значит, огонь горел в камине всю ночь... Кто-то сидит в кресле, или это ей снится? И вдруг, сама не зная почему, она начала задыхаться. Фигура в кресле зашевелилась, повернула лицо к огню камина. Бетти! Джип закрыла глаза. Все ее тело покрылось холодным потом. - Бетти! - Да, моя милочка? - Что случилось? - Не думай об этом! Твой отец сейчас будет здесь, моя радость. - Широко открытыми глазами Джип смотрела на огонь, на покачивающуюся фигуру в кресле, на тонкий луч света, едва пробивающегося сквозь неплотно задернутую штору. Она провела языком по губам, сложила руки под одеялом и прижала их к сердцу... Так значит... значит, она не умерла вместе с ним - не умерла! Не ушла вместе с ним в землю - нет!.. Сразу в ее мозгу вспыхнуло: они хотят, чтобы она осталась в живых! - Бетти, мне так хочется пить. Принеси мне чашку чая. - Да, моя милочка, сейчас. Это тебе полезно. Вот и прекрасно! - Да... Как только за Бетти захлопнулась дверь, Джип соскочила с постели. Вся ее душа теперь была сосредоточена на одном - перехитрить их! Она подбежала к гардеробу, схватила длинное меховое пальто, сунула голые ноги в туфли, обмотала голову куском кружева и открыла дверь. Всюду было темно и тихо. Стараясь ступать неслышно, она спустилась с лестницы, сняла цепочку с входной двери, открыла ее и побежала. Как тень, скользила она по траве, миновала садовую калитку и понеслась по дороге под темными деревьями, с которых падали дождевые капли. Бледный свет зари пробивался сквозь темноту; она уже могла видеть отражение своих ног в лужах на дороге. Потом она услышала гудение въезжающей на холм машины и спряталась в тени ограды. Вспыхнул призрачный, словно нащупывающий свет фар; они выхватили из темноты верхушки кустарника, стволы деревьев, легли блестящей полосой на дорогу. Джип увидела, как шофер повернул к ней голову, потом кузов машины промелькнул и пропал в темноте, мигнув светом заднего фонарика. Может быть, в этой машине проехал в Красный дом отец и привез с собой врача, чтобы помочь ей остаться в живых. Она побежала дальше. Из ворот вышел человек с собакой, он крикнул ей вслед: "Эй!" Джип уже потеряла туфли и бежала босая, не чувствуя камней и сучьев на дороге, бежала все дальше, к тропинке, которая немного левее гостиницы вела прямо к реке, туда, где берег был всегда пустынен. Она свернула на тропинку: в ста или более шагах она уже смутно различала среди и в широкую серую полосу реки. Река!.. На ней прошли самые счастливые часы ее жизни! Его уже нет, но она найдет его там, где он лежал, положив голову ей на грудь, где она мечтала, наслаждалась красотой, любила его! Она добежала до берега. Холодная и молчаливая река текла, казалось, быстрее, чем обычно, и ее берег медленно светлел в первых проблесках зари. Джип стояла неподвижно, часто дыша после долгого бега. Колени ее дрожали и подгибались. Она уселась на мокрую траву, подтянула колени к подбородку и, обхватив их руками, стала раскачиваться взад и вперед; рассыпавшиеся волосы закрыли ей лицо, кровь шумела в ушах. Сердце готово было остановиться. Она сидела, словно ожидая, когда можно будет глубоко вздохнуть и побольше набрать воздуха, прежде чем броситься в свинцовую воду. Странная отрешенность - свойство всякой лихорадки овладело Джип, и ей казалось, что она видит себя со стороны, сидящей здесь и ждущей. У нее мелькнуло в голове: "Я буду видеть себя мертвой, плывущей среди камышей. Я буду видеть птиц, которые станут удивляться мне". И вдруг она вся затряслась от сухих рыданий. Все вокруг словно растаяло, - ничего не осталось, кроме ее собственного тела, прерывистого дыхания и этого страшного шума в ушах. Ее мальчик - ее мальчик, бедный его лоб! Она задрожала и упала лицом вниз, хватаясь руками за землю и мокрую траву. Солнце уже легло светлыми полосами на реку. Запела малиновка, лист упал на голую лодыжку Джип. Уинтон в субботу охотился и, вернувшись в Лондон в воскресенье вечерним поездом, отправился прямо в клуб ужинать. Он заснул с сигарой в зубах, и его разбудили, когда клуб уже закрывался. Был третий час, когда он добрался до Бэри-стрит и там нашел телеграмму: "Что-то ужасное случилось с мистером Саммерхэем. Немедленно приезжайте. Бетти". Никогда он так не проклинал себя за то, что у него одна рука, как в эти минуты, пока Марки одевался, помогал одеться хозяину, укладывал вещи и вызывал такси для дальней поездки. Они выехали в половине четвертого. Всю дорогу Уинтон кутался в меховое пальто и сидел, наклонившись вперед, словно собираясь сунуть голову в окошечко и командовать шофером. Это была сумасшедшая ночь. Он не позволил слабогрудому Марки вылезать и показывать дорогу. Дважды этот молчаливый человек заговаривал с ним: - Это очень плохо для мисс Джип, сэр? - Да, плохо. Ужасно. И второй раз: - Вы думаете, это значит, что он умер, сэр? Уинтон отвечал мрачно: - Бог знает, Марки. Будем надеяться на лучшее. Могла ли судьба нанести еще более жестокий удар ей, такой любящей, такой нежной! Бетти и горничная уже стояли в полумраке, у открытой калитки, ломая руки. Выскочив из машины, Уинтон крикнул: - В чем дело, женщина? Быстро! - О сэр! Моя милочка исчезла. Я оставила ее на минуту, чтобы принести чашку чая, а она убежала на холод! Уинтон стоял несколько секунд, словно окаменев. Потом, схватив Бетти за плечо, он тихо спросил: - Что случилось с ним? Бетти не могла говорить. Ответила горничная: - Лошадь убила его у сарая, сэр, там, в лугах. А хозяйка была без сознания и очнулась всего четверть часа назад. - Какой дорогой она ушла? - Вот отсюда, сэр; дверь и калитка были открыты, а какой дорогой, я не знаю. Река! - Разверните машину! Не выходите, Марки. Бетти и вы, девушка, бегите к лугам, ищите ее там... Да? В чем дело? Шофер высунулся из окошка. - Когда мы поднимались на холм, сэр, я видел какую-то даму в длинном черном пальто и в чем-то белом на голове. Она стояла у изгороди. - Хорошо. Поезжайте снова туда и глядите в оба. В такие минуты раздумывать некогда. Да размышлять и не было нужды: все эти сады, виллы, гостиница только преграждали путь к реке. Уинтон остановил машину возле узкой тропинки, которая ответвлялась вниз, к берегу, выпрыгнул и побежал. Молча, не произнося ни звука, он бежал по краю берега, поросшему травой. Марки спешил за ним. Когда Уинтон увидел на берегу что-то темное, он почувствовал на мгновение, что умирает: ему показалось, что это брошенная одежда. Потом он заметил, что темное пятно шевелится, и, дав знак Марки остановиться, пошел вперед один, ступая на цыпочках по траве. Осторожно обойдя распростертую на земле фигуру, он стал на колени и сказал: - Радость моя! Джип подняла голову и взглянула на него. Ее бледное лицо, неестественно большие темные глаза, рассыпавшиеся волосы - это было воплощение самого горя. Он не знал, что ему делать, как помочь ей, как успокоить, спасти. В ее взгляде был страх затравленного зверя. Только смутный инстинкт заставил его сказать: - Я потерял ее так же ужасно, Джип, Он увидел, что эти слова дошли до ее сознания: безумный взгляд стал смягчаться. Он привлек ее к себе, прижался щекой к щеке и бормотал, обнимая ее дрожащее тело: - Ради меня, Джип, ради меня!.. Усадив ее с помощью Марки в машину, он повез ее не домой, а в гостиницу. Джил вся горела и вскоре начала бредить. На следующий день приехали вызванные телеграммой тетушка Розамунда и миссис Марки. Уинтон, снял всю гостиницу, чтобы шум не беспокоил Джип. В пять часов Уинтона позвали вниз, в так называемую читальную комнату. У окна стояла высокая женщина, прикрыв глаза рукой в перчатке. Хотя они жили всего в десяти милях друг от друга, он знал леди Саммерхэй только в лицо. Он ждал, пока бедная женщина первая нарушит молчание. Она сказала тихим голосом: - Говорить не о чем. Но мне казалось, что я должна повидать вас. Как она? - В бреду. - Мой бедный мальчик! Вы видели его... его лоб? Я отвезу его домой. Слезы медленно покатились по ее бледному лицу, закрытому вуалью. Она отвернулась к окну и провела платком по глазам. Глядя в окно на темнеющую лужайку, Уинтон сказал: - Я пришлю все его вещи, кроме... кроме тех, которые могут чем-либо помочь моей бедной дочери. Она быстро обернулась. - Вот как все это кончилось! Майор Уинтон, не кроется ли что-нибудь за этим? Они действительно были счастливы? Уинтон посмотрел ей прямо в глаза и сказал: - О да, очень счастливы. Не дрогнув, он встретил устремленный на него, замутненный слезами взгляд; тяжело вздохнув, она снова отвернулась и еще раз провела платком по лицу, опустила вуаль и поспешно вышла. Это не было правдой. Он слышал, что бормотала в бреду Джип, но никто, даже мать Саммерхэя, не узнает ничего, насколько это от него зависит. В последующие дни Джип все еще была без памяти, и жизнь ее висела на волоске. Уинтон не оставлял ее комнаты, этой комнаты с низким потолком и увитыми плющом окнами, откуда можно было видеть реку, поблескивающую под бледным ноябрьским солнцем или темную под звездами. Он все смотрел на нее, словно зачарованный. Он просто чудом вырвал Джип у реки. Уинтон отказался от сиделки. Тетушка Розамунда и миссис Марки прекрасно умели ухаживать за больными, а ему не хотелось, чтобы чужой человек слышал слова, которые вырывались у Джип в бреду. Собственно, его участие в уходе за больной заключалось в том, что он сидел с ней рядом и, насколько возможно, охранял ее секреты от других. Он готов был сидеть часами, не отрывая от нее глаз. Никто не мог лучше, чем он, улавливать те звенья реального, цепляясь за которые человек в бреду, сам того не зная, как бы на ощупь ищет дорогу в темном лабиринте, в котором блуждает его душа. Уинтона удивляло, как много людей приходили справляться о здоровье Джип; даже те, кого он считал врагами, оставляли карточки или посылали слуг. Но простые люди особенно волновали его своим участием к Джип, чья красота и мягкость завоевали их сердца. Однажды утром он получил письмо, пересланное с Бэри-стрит: "Уважаемый майор Уинтон, Я прочла в газете о смерти бедного мистера Саммерхэя. И, ах, мне так стало жаль ее! Она была так добра ко мне. Я все еще тяжело переживаю это несчастье. Если вы думаете, что ей будет приятно узнать, как все мы сочувствуем ей, вы, может быть, скажете ей об этом. Да, это жестокий удар. Преданная вам Дафна Уинг". Значит, они знали о Саммерхэе! Уинтон почему-то не предполагал этого. Он не ответил на письмо, не зная, что написать. Иногда он зажимал уши, чтобы не слышать этого тяжелого бреда, порождаемого воспаленным мозгом Джип. Ее помраченное сознание, видимо, все еще не воспринимало всего ужаса совершившейся трагедии; с ее губ все время срывались слова любви, она без конца повторяла, что боится потерять его. И лишь изредка на губах появлялся тихий смех, бесхитростный и чарующий, словно отблеск огромного счастья. Этот смех был страшнее всего, что он слышал. Но постепенно Уинтон стал находить какое-то недоброе утешение в том, что трагическая смерть Саммерхэя предотвратила еще более трагический исход для Джип. Однажды ночью, сидя в большом кресле у ее кровати, он проснулся, почувствовав, что она смотрит на него. Теперь эти глаза видели, они были снова глазами Джип! Губы ее зашевелились. - Отец! - Да, моя крошка. - Отец, я помню все! Услышав эти ужасающие своей краткостью слова, Уинтон наклонился и прикоснулся губами к ее руке. - Где он похоронен? - В Уидрингтоне. - Да... Это был скорее вздох, чем слово. Подняв голову, Уинтон увидел, что глаза ее снова закрылись. Прозрачность ее бледных щек и лба на фоне темных волос и ресниц потрясли его. Живое ли это лицо или это красота смерти? Он наклонился над ней. Она дышала. Уснула. ГЛАВА XII Они вернулись в Милденхэм почти через два месяца после смерти Саммерхэя, в день Нового года. Милденхэм был такой же темный, полный тех же призраков прежних дней. Для маленькой Джип, сейчас уже пятилетней, это был самый приятный дом. Наблюдая, как девочка становится душой этого дома, где жила ребенком она сама, Джип временами находила в этом утешение. Она еще не набралась сил, по-прежнему походила на тень, и тот, кому удавалось взглянуть на ее лицо внезапно, видел самое печальное лицо на свете. Больше всего она заботилась о том, чтобы никто не застал ее врасплох. Уинтона ее улыбка приводила в отчаяние. Всю зиму и весну он не мог придумать, как помочь ей. Она делала над собой огромные усилия, стараясь держаться, и тут он ничего не мог поделать - только наблюдать и ждать. Да и к чему ускорять ход событий? Ее могло исцелить только время. Пришла и ушла весна. Джип окрепла, но ни разу не вышла за ограду сада, никогда не говорила о Красном доме и не упоминала о Саммерхэе. Не то, чтобы она не хотела расставаться со своим горем, - наоборот, она всячески старалась забыть или затаить его. С ней просто было то, что некогда называлось разбитым сердцем. Тут уж нельзя было ничего поделать. Маленькой Джип сказали, что "Бэрайн уехал навсегда и что она не должна о нем говорить, чтобы маме не было грустно"; но она иногда внимательно, с какой-то озадаченной серьезностью приглядывалась к матери. Однажды она сказала Уинтону, поразив его детской прозорливостью: - Мама не живет с нами, дедушка; она живет где-то далеко. Я думаю, она там, с ним, с Бэрайном? Уинтон поглядел на нее и ответил: - Может быть, и так, деточка, но никому не говори об этом, кроме меня. Вообще ни с кем не говори о нем. - Да, я знаю; но где он, дедушка? Что мог ответить Уинтон? Он много ездил верхом и брал с собою девочку, для которой, как некогда для ее матери, это было подлинным счастьем; но Джип он не решался звать с собой. Она никогда не говорила о лошадях, не подходила к конюшням и целые дни занималась мелочами по дому, работала в саду, сидела у рояля, иногда немного играла, но больше смотрела на клавиши, сложив руки на коленях. Это было в начале того рокового лета, когда люди еще не ощущали подземных толчков войны, когда тьма еще по-настоящему не сгустилась. Перед глазами Уинтона уже не вставали темные глаза и вьющиеся волосы той, его возлюбленной, ни образ его самого, в коричневом мундире, выкрикивающего знакомые слова команды на плацу казармы. Он думал об одном: только бы вывести Джип из этого состояния отрешенности! В июне он предложил ей поехать в Лондон. К его удивлению, она согласилась без колебаний. Они поехали в троицын день. Когда они проезжали мимо Уидрингтона, он дал волю своему красноречию, стараясь ее отвлечь; но чуть позже, осторожно выглянув из-за газеты, он увидел, что она сидит, отвернувшись к окну, смотрит на поля, и слезы катятся по ее щекам. Она не вымолвила ни слова, взгляд ее был неподвижен, только слезы все катились по лицу. Уинтон, не отрываясь, смотрел на нее, сузив глаза; лицо его отвердело, кожа, казалось, плотно обтянула скулы. От вокзала на Бэри-стрит машина ехала по узеньким улочкам, где выставляет себя напоказ нищета мира; где изнуренные мужчины, измученные заботами женщины и призраки маленьких детей, беспечно сидящих в канавах и на порогах домов, каждой чертой своих землистых лиц, каждым движением своих исхудалых тел заявляют о том, что золотой век далеко позади; где неприглядные, закопченные дома говорят о том, что избавление откладывается в долгий ящик; где не больше следов красоты, чем в подземном водостоке. Джип, подавшись вперед, глядела из окна машины. Уинтон почувствовал, как она взяла его за руку и крепко сжала ее. Вечером после обеда они сидели в комнате, которую он некогда, очень давно, обставил для ее матери; все так же, как и тридцать лет назад, в ней стояли стулья атласного дерева, и маленькое бюро в стиле XVII века, и старые медные канделябры. Джип спросила: - Отец, ты не будешь возражать, если я устрою в Милденхэме нечто вроде приюта для бедных детей, которые могли бы пожить там, хорошо питаться, дышать свежим воздухом? Странно растроганный этой ее первой просьбой после разыгравшейся трагедии, Уинтон сказал: - Милая моя, а ты достаточно окрепла? - Вполне. Теперь у меня все в порядке, кроме вот этого. - Она показала рукою на сердце. - То, что отдано, человек не может получить обратно. Я тут ничего не могу поделать. Я бы сделала, если бы могла. Все это так ужасно огорчило тебя. Когда я буду глядеть на детишек, ухаживать за ними, мне не придется так много думать; чем больше я буду занята, тем лучше. Мне хотелось бы начать сейчас же. Уинтон кивнул. Все, что она хочет! Все, что только может помочь ей! - Розамунда поможет тебе, - пробормотал он. - Она ведь у нас мастер на такие дела. - И, посмотрев на нее внимательно, он добавил: - Мужайся, дитя мое, все еще вернется когда-нибудь. Джип заставила себя улыбнуться и сказала тихо: - А все-таки без того, что было, я не могла бы жить теперь. Она обхватила руками колени, глаза ее странно блестели и слабая улыбка словно замерла на губах. И Уинтон подумал: "Любовь! Любовь без меры! Сильнее смерти!" 1917 г.