способного даже оценить произведение, созданное его руками. Однако кто может усомниться в том, что та высшая ступень, которой человек может достигнуть в минуты наивысшего душевного подъема, и есть его подлинная сущность и что Драун был больше самим собой, когда создавал великолепную статую прекрасной леди, чем тогда, когда мастерил многочисленных членов семьи деревянных истуканов! Некоторое время спустя по городу пронесся слух, что молодая португалка благородного происхождения, вследствие политических или домашних неурядиц покинула свой дом на Файале и отдалась под покровительство капитана Ханнеуэлла, найдя приют сначала у него на корабле, а затем в его бостонском доме, где и оставалась до тех пор, пока обстоятельства не изменились в ее пользу. Эта-то прекрасная незнакомка, как полагают, и была оригиналом деревянной статуи Драуна. Перевод Р. Рыбаковой Натаниэль Хоторн. Дочь Рапачини Много лет тому назад молодой человек по имени Джованни Гуасконти, уроженец юга Италии, прибыл в Падую, чтобы завершить свое образование в тамошнем университете. Имея в кармане лишь несколько золотых дукатов, он поселился в высокой, мрачной комнате старинного здания, которое вполне могло принадлежать какому-нибудь падуанскому дворянину, да и на самом деле украшено было над входом гербом давно уже угасшего рода. Молодой человек, хорошо знавший великую поэму своей родины, вспомнил, что один из предков этого рода, возможно даже один из владельцев дворца, был изображен Данте терпящим вечные муки в аду среди других грешников. Это воспоминание, усугубленное печалью, вполне естественной в человеке, впервые покинувшем родные места, исторгло из его груди, когда он осматривал эту запущенную, пустую комнату, невольный вздох. - Святая мадонна, синьор! - воскликнула покоренная редкой красотой юноши старая Лизабетта, пытавшаяся по доброте сердечной придать комнате жилой вид. - Вам ли, такому молодому, вздыхать столь тяжко? Неужели этот старый дом кажется вам таким мрачным? Взгляните, ради бога, в окно, и вы увидите то же яркое солнце, какое оставили в Неаполе. Гуасконти машинально последовал ее совету, но не нашел солнце Ломбардии таким же радостным, как солнце юга Италии. Впрочем, каким бы оно ни было, сейчас его животворные лучи ярко освещали раскинувшийся за домом сад с множеством растений, за которыми, по-видимому, ухаживали с особой тщательностью. - Этот сад принадлежит хозяину вашего дома? - спросил Джованни. - Упаси бог, синьор! Вот если бы в нем росло что другое, а не зелья, которые там разводят, - тогда иное дело, - ответила старая Лизабетта. - Сад возделан собственными руками знаменитого доктора Рапачини, о котором, я уверена, слыхали даже в Неаполе. Говорят, что сок этих растений он перегоняет в лекарства, обладающие той же чудодейственной силой, что и амулеты. Вы сможете часто видеть синьора доктора за работой в саду, а возможно - и синьору, его дочь, когда она собирает диковинные цветы, которые там растут. Сделав все возможное, чтобы придать комнате пристойный вид, старуха удалилась, препоручив молодого человека покровительству всех святых. Джованни, не зная, чем бы заняться, вернулся к окну, выходившему в сад доктора. Это был один из тех ботанических садов, которые возникли в Падуе значительно раньше, чем где бы то ни было в Италии, а возможно - и во всем мире. Вероятно, когда-то он служил местом отдыха богатой семьи, ибо в центре его находился мраморный фонтан, скульптурные украшения которого, некогда выполненные с редким искусством, подверглись столь сильному разрушению, что в хаосе обломков невозможно было установить его первоначальный вид. Струи воды, однако, по-прежнему взлетали к небу, весело переливаясь в ярких лучах солнца. Их нежное журчание доносилось до окна комнаты, и молодому человеку чудился в нем голос бессмертного духа, который поет свою бесконечную песнь, равнодушный к свершающимся вокруг него переменам, в то время как одно столетие заключает его в мрамор, а другое превращает эти тленные украшения в груду обломков. Бассейн, куда изливалась вода, окружали растения, нуждавшиеся, по-видимому, в обильной влаге, чтобы напоить свои гигантские листья, а иногда и цветы необыкновенно яркой окраски и пышности. Особенно замечателен был куст, росший в мраморной вазе, помещенной посередине бассейна; обсыпанный пурпурными цветами, каждый из которых горел и переливался подобно драгоценному камню, он, казалось, зайди солнце, один способен был осветить весь сад. Каждый клочок земли был покрыт здесь различными растениями и целебными травами, и хотя они не были столь прекрасны, как тот куст, все же видно было, что и за ними тщательно ухаживают, как будто все они обладают особыми свойствами, хорошо известными ученому, лелеявшему их. Одни росли в вазах, украшенных старинными орнаментами, другие - в простых глиняных горшках, третьи, подобно змеям, стелились по земле или взбирались вверх, обвивая все, что попадалось им на пути. Одно из растений, обвившись вокруг статуи Вертумна, одело ее в зеленый наряд, так искусно драпированный, что он мог бы служить моделью для скульптора. Чуть заметное колебание зеленой стены и доносившийся оттуда шорох подсказали Джованни, что в саду кто-то работает. Вскоре из-за стены показалась фигура человека, совсем не похожего на обычного садовника. Это был высокий худощавый мужчина болезненного вида, в черном одеянии ученого. Его седые волосы и редкая седая борода говорили о том, что он оставил позади среднюю полосу жизни; а отмеченное печатью ума и долгих размышлений лицо, казалось, даже в юные годы неспособно было выражать сердечность и теплоту. Ученый садовник с необыкновенным вниманием рассматривал каждый встречавшийся на его пути куст, словно желая проникнуть в сокровенные тайны его природы, понять, почему один лист имеет такую форму, а другой - иную, а цветы отличаются друг от друга окраской и ароматом. Однако, несмотря на необыкновенное внимание, проявляемое ученым к растениям, между ним и ими не возникало близости. Наоборот, он старательно избегал прикасаться к ним или вдыхать их аромат. Его осторожность неприятно поразила Джованни, ибо незнакомец вел себя так, как будто находился среди враждебных ему существ - диких зверей, ядовитых змей или злых духов, которые, предоставь он им возможность, причинили бы ему непоправимое зло. Юноше показалось странной и отталкивающей эта боязливость в человеке, занимающемся садоводством - занятием простым и невинным, приносящим радости, подобные тем, которые испытывали прародители рода человеческого до своего падения. Уж не был ли этот сад современным Эдемом, а человек, так остро ощущавший зло в растениях, выращенных его собственными руками, - современным Адамом? Руки недоверчивого садовника, обрывавшего мертвые листья или подрезавшего чересчур разросшиеся кусты, были защищены толстыми перчатками. Но они не были его единственными доспехами. Подойдя к великолепному кусту, ронявшему пурпурные цветы на мрамор бассейна, незнакомец прикрыл рот и ноздри подобием маски, как будто в этом прекрасном растении таилась смертельная угроза. И все же, найдя свою задачу слишком опасной, он отпрянул от куста, снял маску и голосом громким, но дрожащим, как у человека, пораженного скрытым недугом, позвал: "Беатриче, Беатриче!" - Я здесь, отец, что вам угодно? - ответил молодой голос из окна противоположного дома. Джованни и сам не понимал, почему звуки этого голоса вызвали в нем представление о тропических закатах, о темно-малиновых и пурпурных оттенках цветов, о тяжелых пряных ароматах. - Вы в саду? - Да, Беатриче, - отвечал садовник, - и мне нужна твоя помощь. Вслед за тем в украшенном скульптурами портале показалась фигура молодой девушки в одежде, не уступающей в великолепии самому роскошному из цветов сада, прекрасной как день, с таким ярким и вместе нежным румянцем, что еще одна капля его, и он бы показался чрезмерным. Вся она дышала здоровьем, энергией и радостью жизни. Но, верно, пока Джованни рассматривал сад, им овладела болезненная подозрительность, ибо прелестная незнакомка показалась ему сестрой этих растений, еще одним цветком этого сада, только принявшим человеческий облик, таким же прекрасным - нет, даже более прекрасным, чем самый роскошный из них, но цветком, приблизиться к которому можно было лишь с маской на лице, а прикоснуться - лишь рукой в перчатке. Молодой человек заметил, что, проходя по саду, Беатриче вдыхала аромат тех самых растений, прикосновения которых ее отец так старательно избегал. - Посмотри, Беатриче, - сказал ученый, - как много ухода требует самое драгоценное наше сокровище. А между тем я так слаб, что если неосторожно приближусь к нему, могу поплатиться жизнью. Боюсь, что впредь оно должно быть полностью представлено твоему попечению. - Я с радостью возьму это на себя, - воскликнула молодая девушка своим грудным голосом, наклоняясь к великолепному растению, как будто желая заключить его в свои объятия. - Да, моя сестра, мое сокровище, теперь Беатриче будет лелеять и охранять тебя, а ты наградишь ее своими поцелуями и ароматным дыханием, которое для нее подобно жизни. Затем с такою же нежностью в движениях, какая звучала в ее словах, она занялась растением. Наблюдавший эту сцену Джованни протирал глаза, не в состоянии решить, девушка ли ухаживала за цветами или старшая сестра любовно склонялась над младшей. Но внезапно сцена оборвалась. Окончил ли доктор Рапачини свою работу в саду или его внимательный взгляд обнаружил незнакомого юношу, но он, взяв дочь за руку, удалился. Надвигалась ночь. Растения издавали удушающий аромат, который поднимался к тому окну, где жил юноша. Закрыв его, Джованни опустился на ложе и всю ночь грезил о великолепном цветке и прекрасной девушке. В его грезах цветок и девушка то сливались в единое целое, то становились отличными друг от друга существами, одинаково таящими в себе опасность. Утренний свет обладает способностью исправлять ошибочные представления, которые поселились в нашей фантазии, и даже неверные суждения наши, возникшие под влиянием сгущающихся сумерек, ночной тени или менее здорового, чем солнечное, сияния луны. Проснувшись на другое утро, Джованни поспешил прежде всего распахнуть окно и взглянуть на сад, представлявшийся таким таинственным в его сновидениях. Он был несколько удивлен и даже смущен при виде обыкновенного сада, освещенного утренними лучами солнца, которые золотили росинки на листьях и лепестках и придавали особое очарование всем редкостным цветам, - но во всем этом не было ничего, что бы выходило за пределы обыденных явлений. Молодой человек обрадовался тому, что, живя в самом центре одетого в камень города, он вместе с тем имеет возможность любоваться клочком земли с такой пышной и ласкающей глаз растительностью. "Этот сад, - сказал он самому себе, - даст мне возможность сохранить общение с природой". Впрочем, в саду не было видно ни истощенного раздумьями болезненного доктора Джакомо Рапачини, ни его прекрасной дочери, и Джованни не мог определить, была ли та таинственность, которая окружала эти существа, свойством их собственной натуры или плодом его разыгравшегося воображения. По зрелом размышлении он решил, что в них не было ничего необычного или сверхъестественного. Днем он отправился засвидетельствовать свое почтение синьору Пьетро Бальони, профессору медицины в Падуанском университете, известному ученому, к которому имел рекомендательное письмо. Профессор оказался человеком преклонного возраста, обладавшим общительным и даже веселым характером. Он пригласил молодого человека к обеду, за которым показал себя весьма приятным собеседником, очаровав Джованни непринужденностью и легкостью разговора, особенно оживившегося после бутылки-другой тосканского вина. Джованни, полагая, что ученые, живущие в одном городе, должны хорошо знать друг друга, воспользовался удобной минутой, чтобы упомянуть о докторе Рапачини. Однако профессор ответил ему без той сердечности, которой можно было от него ожидать. - Не подобает служителю божественного искусства медицины, - ответил профессор Пьетро Бальони на вопрос Джованни, - отказывать в заслуженной похвале такому выдающемуся ученому, как доктор Рапачини, но вместе с тем я бы погрешил против своей совести, если бы позволил столь достойному юноше, как вы, синьор Джованни, сыну моего старинного друга, проникнуться ложными представлениями о человеке, который, может случиться, будет держать в своих руках вашу жизнь и смерть. Действительно, наш высокочтимый доктор Рапачини, за исключением, пожалуй, одного только человека, обладает большей ученостью, чем все профессора нашего факультета в Падуе или даже во всей Италии. Но характер его деятельности вызывает серьезные возражения. - Какие же? - спросил молодой человек. - Уж не страдает ли мой друг Джованни каким-либо телесным или сердечным недугом, что проявляет такое любопытство по отношению к врачам? - спросил, улыбаясь, профессор. - Что касается Рапачини, то утверждают, и я, хорошо знающий этого человека, отвечаю за справедливость этого утверждения, что для него наука важнее всего человечества. Пациенты интересуют его лишь как объекты для все новых и новых опытов. Он не колеблясь пожертвует человеческой жизнью, включая свою собственную и жизнь самого дорогого ему существа, ради того, чтобы прибавить еще хоть одну крупицу к груде приобретенных ранее знаний. - Поистине, он страшный человек! - воскликнул Джованни, припомнив холодное, испытующее выражение лица Рапачини. - А вместе с тем, достопочтенный профессор, не свидетельствует ли все это о благородстве его души? Многие ли способны на такую возвышенную любовь к науке? - Избави нас боже от них! - ответил профессор несколько раздраженно. - По крайней мере до тех пор, пока они не станут придерживаться более здравых взглядов на искусство исцеления, чем те, которым следует Рапачини. Его теория состоит в том, что все лечебные свойства заключены в субстанциях, которые мы именуем растительными ядами. Именно их он и выращивает своими собственными руками и, как говорят, вывел новые виды ядов, во много раз опаснее тех, которыми природа и без помощи этого ученого мужа так досаждает человечеству. Нельзя отрицать, однако, что синьор доктор приносит своими смертоносными ядами значительно меньше вреда, чем можно было от него ожидать. Были случаи, когда он совершил, или казалось, что совершил, чудесные исцеления. Но мое личное мнение, синьор Джованни, состоит в том, что не следует приписывать его заслугам то, что вероятнее всего было лишь делом случая. Что же касается неудач, то они должны быть поставлены ему в вину, ибо, безусловно, являются результатом его собственных действий. Молодой человек принял бы слова Пьетро Бальони с некоторой долей скептицизма, знай он, что между ним и доктором Рапачини существовало многолетнее соперничество на научном поприще, причем, как все считали, преимущество было на стороне последнего. Желающих лично в этом удостовериться мы отсылаем к старопечатным трактатам обоих ученых, до сих пор хранящимся в библиотеке медицинского факультета Падуанского университета. - Мне трудно судить, глубокоуважаемый профессор, - промолвил Джованни спустя несколько минут, в течение которых он размышлял об услышанном, - насколько велика любовь доктора Рапачини к науке, но, несомненно, у него есть предмет, который он любит еще больше. Это его дочь. - Вот как! - воскликнул, смеясь, профессор. - Наконец-то мой друг Джованни выдал свой секрет! И до вас дошли слухи о его дочери, по которой сходят с ума все молодые люди Падуи, хотя едва ли среди них найдется и полдюжины тех, кому посчастливилось ее видеть. Я почти ничего не знаю о синьоре Беатриче, за исключением разве того, что, как говорят, Рапачини посвятил эту молодую и прекрасную девушку во все тайны своей науки, и она так овладела ею, что способна занять профессорскую кафедру. Возможно, ее отец мечтает, чтобы она заняла мою. Все прочие слухи настолько нелепы, что к ним не стоит ни прислушиваться, ни повторять их. А потому, синьор Джованни, допейте-ка свой стакан лакрима кристи. Джованни отправился домой, несколько разгоряченный выпитым вином, воскресившим в его мозгу странные фантазии, связанные с доктором Рапачини и прекрасной Беатриче. По пути, проходя мимо цветочной лавки, он купил букет свежих цветов. Поднявшись в свою комнату, он тотчас же занял место у открытого окна в тени, отбрасываемой стеной, чтобы иметь возможность наблюдать за садом без риска быть замеченным. Внизу не было ни души. Удивительные растения купались в лучах солнца, время от времени нежно кивая друг другу, как будто это были друзья или родственники. В середине, у полуразрушенного фонтана, возвышался великолепный куст, пурпурные цветы которого, похожие на драгоценные камни, пламенели в лучах солнца и, отражаясь в воде бассейна, наполняли его алым сиянием, которое, казалось, пронизывало воду до самого дна. Сначала, как мы уже сказали, в саду не было ни души. Но вскоре, чего Джованни наполовину боялся, а наполовину трепетно ждал, из портала, украшенного античной скульптурой, вышла молодая девушка. Проходя по дорожке сада между рядами растений, она вдыхала их разнообразные ароматы, подобно одному из тех созданий древней мифологии, которые питались одним лишь запахом цветов. Увидев вновь Беатриче, молодой человек был поражен, насколько ее красота превосходила его первое впечатление. Девушка блистала красотой столь ослепительной, столь яркой, что блеск ее не затмевался даже солнцем, и Джованни казалось, что покрытые тенью части дорожки светлели при ее приближении. Теперь, когда он смог лучше разглядеть ее лицо, оно удивило его своим выражением детской наивности и простодушием - качествами, которые, по его мнению, никак не могли соответствовать ее образу, каким он его себе представлял; это заставило его еще раз задать себе вопрос: к какому роду смертных существ принадлежит эта девушка? И на сей раз он заметил, или вообразил, необыкновенное сходство между прелестной девушкой и великолепным кустом, сходство, которое Беатриче, казалось, доставляло удовольствие подчеркивать цветом и покроем своего платья. Подойдя к кусту, она со страстной горячностью обняла его и спрятала на его зеленой груди лицо, смешав сверкающие локоны с пурпурными цветами. - Напои меня своим дыханием, сестра моя! - воскликнула Беатриче. - Я задыхаюсь от обыкновенного воздуха. И подари мне этот цветок, который я бережно срываю со стебля и помещаю у самого своего сердца. С этими словами прекрасная дочь Рапачини сорвала один из самых роскошных цветков, росших на кусте, и готова уже была прикрепить его к своему корсажу. Но тут случилось странное происшествие, если только и оно не было плодом фантазии Джованни, одурманенного несколькими бокалами тосканского вина. Маленькое оранжевое пресмыкающееся - ящерица или хамелеон, - проползавшее по тропинке, в эту минуту случайно приблизилось к Беатриче. И Джованни показалось - впрочем, отделявшее его расстояние не позволяло рассмотреть такие мелкие подробности, - Джованни показалось, что капля из сломанного стебля упала на голову ящерице, в то же мгновение забившейся в сильных конвульсиях. Секунду спустя маленькое пресмыкающееся лежало бездыханным на освещенной солнцем тропинке. Беатриче, заметившая это странное явление, печально перекрестилась, но не выказала никакого удивления. Оно не помешало ей приколоть злополучный цветок к своему корсажу. Здесь он алел и переливался, словно драгоценный камень, внося последнюю и единственно необходимую черту, доводящую до совершенства прелесть ее лица и платья. Джованни, наклонившись вперед, показался было из тени, но снова отпрянул назад, задрожал и промолвил: - Не сплю ли я? Вполне ли я владею своими чувствами? Кто это существо? Прекрасная женщина или чудовище? Беатриче, беззаботно гулявшая по саду, подошла так близко к окну Джованни, что он не мог удержаться и вышел из своего укрытия, чтобы удовлетворить то мучительное и болезненное любопытство, которое она в нем пробуждала. В эту минуту красивая бабочка перелетела через стену в сад; она вероятно, долго порхала по городу, не находя ни цветов, ни зелени среди старинных каменных домов, пока тяжелый аромат растений доктора Рапачини не привлек ее в сад. Прежде чем опуститься на цветы, крылатое существо, видимо, привлеченное красотой Беатриче, стало медленно кружиться над ее головой. И тут, вероятно, зрение обмануло Джованни, ибо ему показалось, что в то время, как Беатриче с детской радостью следила за насекомым, оно все больше и больше теряло силы, пока наконец не упало к ее ногам. Его яркие крылышки затрепетали - бабочка была мертва! Джованни не мог установить никакой видимой причины ее смерти, кроме разве дыхания самой Беатриче, которая опять перекрестилась и с тяжелым вздохом наклонилась над мертвым насекомым. Невольное движение Джованни привлекло ее внимание к окну. Она подняла глаза и увидела сверкающую золотом волос голову юноши, безупречная красота которого скорее напоминала древнего грека, нежели итальянца, Джованни, едва сознавая, что он делает, бросил к ее ногам букет цветов. - Синьора, - сказал он, - эти цветы чисты и безвредны. Примите их как знак уважения к вам Джованни Гуасконти. - Благодарю вас, синьор, - ответила Беатриче голосом, прозвучавшим, как музыка, с лукавым кокетством полуребенка-полуженщины. - Я с радостью принимаю ваш дар и хотела бы предложить вам взамен этот пурпурный цветок, но боюсь, что не смогу добросить его до вашего окна. Поэтому синьору Гуасконти придется удовольствоваться моей благодарностью. Она подняла букет, упавший в траву, а затем, как бы устыдившись, что, забыв девичью скромность, ответила на любезность незнакомца, быстрыми шагами направилась к дому. Хотя все это свершилось в несколько мгновений, Джованни показалось, что, когда молодая девушка подошла к дверям дома, цветы в ее руках уже увяли. Конечно, это была нелепая мысль, ибо кто может на таком расстоянии отличить увядший цветок от свежего? В течение нескольких дней после этого Джованни избегал подходить к окну, выходившему в сад доктора Рапачини, как будто бы ожидая в нем увидеть нечто уродливое и страшное. Юноша почувствовал, что, заговорив с Беатриче, он в некотором роде отдал себя во власть какой-то таинственной силы. Самым благоразумным было бы, зная об опасности, грозившей его сердцу, тотчас же покинуть этот дом и даже Падую; менее благоразумным - постараться видеть Беатриче каждый день, чтобы приучить себя, насколько возможно, к ее облику, возвращая его тем самым жестоко и систематически в границы обычного. И, наконец, самым неблагоразумным (а именно так и поступил Джованни) - оставаясь вблизи девушки, избегать встреч с нею и вместе с тем постоянно занимать ею свое воображение, давая ему все новую пищу для фантастических и беспорядочных образов. Глубиной чувства Гуасконти не отличался или по крайней мере глубина эта была еще не изведана, но у него было живое воображение и горячий южный темперамент, и от этого лихорадка в его крови усиливалась с каждой минутой. Обладала ли Беатриче ужасными свойствами, которые наблюдал Джованни, - смертоносным дыханием и таинственным сродством с прекрасными, но губительными цветами, - так или иначе, она отравила все его существо неуловимым, но жестоким ядом. Это была не любовь, хотя необыкновенная красота девушки сводила Джованни с ума; не ужас, хотя он и подозревал, что ее душа наполнена такой же губительной отравой, как и ее тело. Это было чадо любви и ужаса, сохранившее в себе свойства каждого из родителей, и сжигавшее, подобно огню, и заставлявшее содрогаться. Джованни не знал, чего ему бояться, и еще меньше - на что ему надеяться; в его душе надежда и страх вели нескончаемую борьбу, попеременно одерживая победу друг над другом. Благословенны простые чувства, будь они мрачными или светлыми! Но смешение их в нашей душе сжигает ее адским огнем. Иногда, чтобы приглушить лихорадку в крови, он предпринимал длинные прогулки по улицам Падуи или ее окрестностям. Но так как шагал он в такт ударам своего сердца, его прогулки зачастую превращались в стремительный бег. Однажды, схваченный за руку каким-то дородным человеком, он вынужден был остановиться: толстяк, проходя мимо, узнал юношу и, бросившись за ним, чуть не задохнулся, пытаясь догнать его. - Синьор Джованни! Мой юный друг! Остановитесь! - закричал он. - Разве вы не узнаете меня? Право, я бы не удивился этому, если бы изменился так же сильно, как и вы! Это был Пьетро Бальони, встреч с которым Джованни старательно избегал, опасаясь, что проницательный профессор проникнет в его тайну. Молодой человек, с трудом придя в себя, ответил, словно пробудившись от сна: - Да, я действительно Джованни, а вы профессор Пьетро Бальони. А теперь позвольте мне удалиться! - Одну минуту, синьор Джованни Гуасконти, одну минутку, - промолвил профессор, улыбаясь, но в то же время пытливо разглядывая юношу. - Неужели я, друг детства и юности вашего отца, допущу, чтобы сын его прошел мимо меня как чужой человек на этих старых улицах Падуи? Задержитесь еще немного, синьор Джованни, мне нужно с вами поговорить, прежде чем мы расстанемся. - Тогда поторопитесь, достопочтенный профессор, поторопитесь! - с лихорадочным нетерпением ответил Джованни. - Разве вы не видите, что я спешу? Пока он говорил, на улице появился человек в черном - хилый, согбенный, с трудом передвигавший ноги. Его лицо, покрытое мертвенной бледностью, вместе с тем поражало такой силой ума, что видевшие его забывали о физических недостатках этого человека, пораженные энергией его духа. Проходя мимо, он холодно ответил на поклон профессора Бальони, устремив на Джованни настойчивый взгляд, казалось, проникший в самую глубину существа юноши. Однако в этом взгляде было странное спокойствие, как будто юноша вызывал в нем не человеческий, а чисто научный интерес. - Это доктор Рапачини, - прошептал профессор, когда незнакомец удалился. - Видел ли он вас когда-либо прежде? - Не знаю, - ответил Джованни, вздрогнув при этом имени. - Он видел вас, он определенно видел вас прежде, - с живостью возразил Бальони. - Не знаю, для какой цели, но этот ученый сделал вас предметом своего изучения. Мне знаком этот взгляд! Это тот же холодный взгляд, с каким он рассматривает птичку, мышь или бабочку, убитых ради очередного эксперимента запахом его цветов; взгляд такой же глубокий, как сама природа, но лишенный ее теплоты. Готов поклясться жизнью, синьор Джованни, что вы стали предметом одного из опытов доктора Рапачини! - Не делайте из меня дурака! - вскричал вне себя Джованни. - Это шутка, недостойная вас, синьор профессор. - Спокойствие, спокойствие! - ответил невозмутимый Бальоии. - Я повторяю, мой бедный Джованни, что для Рапачини ты представляешь научный интерес! Ты попал в страшные руки. А синьора Беатриче? Какую роль она играет в этой тайне? Найдя настойчивость Бальони невыносимой, Гуасконти вырвался из его рук и исчез прежде, чем тот смог опомниться. Бальони проводил взглядом молодого человека и, покачивая головой, пробормотал: "Я этого не допущу. Юноша - сын моего старого друга, и с ним не должно случиться никакой беды, если ее может отвратить от него искусство медицины. Кроме того, со стороны доктора Рапачини непростительная дерзость - вырвать юношу из моих рук, если так можно выразиться, и использовать его для своих адских опытов. А его дочь? Я должен в это вмешаться! Кто знает, ученейший синьор Рапачини, не оставлю ли я вас с носом, когда вы меньше всего этого ожидаете?" Между тем, сделав большой круг, Джованни очутился наконец у дверей своего дома. На пороге его встретила старая Лизабетта. Ухмыляясь и гримасничая, она пыталась привлечь к себе внимание молодого человека. Но тщетно, ибо возбуждение юноши сменилось холодным и глухим равнодушием. Он смотрел в упор на морщинистое лицо старухи, но, казалось, не замечал ее. - Синьор, синьор, - прошептала старуха, схватив его за полу плаща. Лицо ее, сведенное подобием улыбки, походило на лица гротескных деревянных скульптур, потемневших от времени. - Послушайте, синьор, в саду есть потайная дверь. - Что ты говоришь? - воскликнул Джованни, очнувшись от своего оцепенения. - Потайная дверь в сад доктора Рапачини? - Шш-шш, не так громко! - пробормотала Лизабетта, закрыв ему рот рукой. - Да, да, в сад достопочтенного доктора, где вы сможете любоваться прекрасными цветами. Многие молодые люди Падуи дорого бы заплатили за то, чтобы проникнуть туда. Джованни сунул ей в руку золотую монету. - Проведи меня в сад, - приказал он. В уме его промелькнуло подозрение, вызванное, вероятно, последним разговором с Бальони, не было ли посредничество старой Лизабетты связано с тайными замыслами Рапачини, в которых Джованни предназначалась еще неизвестная ему роль. Эта мысль, хотя и беспокоившая юношу, была не в состоянии удержать его. Как только он узнал о возможности приблизиться к Беатриче, он понял, что именно этого жаждало все его существо. Для него было безразлично, ангел она или демон. Он был безнадежно вовлечен в ее орбиту и должен был подчиниться силе, увлекавшей его по все сужающимся кругам к цели, которую он не пытался предугадать. Вместе с тем, как это ни странно, им вдруг овладело сомнение: не был ли страстный интерес к девушке лишь иллюзией и действительно ли его чувство было так глубоко, чтобы оправдать безрассудство, с каким он бросился навстречу опасности. Уж не было ли все это игрой юношеского воображения. ничего или почти ничего общего не имеющей с истинным чувством? Он остановился, колеблясь, не повернуть ли назад... но пошел вперед. Старуха провела Джованни по множеству длинных темных коридоров и наконец подвела к двери. Приоткрыв ее, он услышал шорох листвы и увидел зелень деревьев, сквозь которую пробивались лучи солнца. Джованни сделал шаг вперед и, с трудом раздвинув цепкие побеги растений, плотно обвивавших потайную дверь, очутился в саду доктора Рапачини, как раз под окном своей комнаты. Как часто, когда невозможное становится возможным и туманные мечты сгущаются в осязаемую действительность, мы неожиданно для себя оказываемся спокойными и хладнокровными среди таких обстоятельств, одна мысль о которых заставила бы нас раньше от радости или страха дойти до безумия. Судьба наслаждается, играя с нами таким образом. Если ей заблагорассудится, страсть способна ворваться на сцену в самый неожиданный момент и, наоборот, неоправданно медлить с выходом как раз тогда, когда благоприятное стечение обстоятельств, казалось бы, должно было вызвать ее появление. Так было и с Джованни. Каждый раз от одной мысли, что он, как бы невероятно это ни было, может встретиться с Беатриче, оказаться с ней лицом к лицу в этом самом саду, греться в сиянии ее восточной красоты и, наконец, прочесть в ее взгляде разгадку тайны, от которой, считал он, зависела вся его жизнь, кровь начинала лихорадочно стучать в его жилах. Сейчас же в его душе царило необыкновенное и не подходящее к случаю спокойствие. Бросив взгляд вокруг себя и не обнаружив ни Беатриче, ни ее отца, он принялся внимательно разглядывать растения. Рассматривал ли он каждое из них в отдельности или все вместе, их вид производил на него одинаково отталкивающее впечатление, а их великолепие казалось ему неистовым, чрезмерным и даже неестественным. В саду почти не было куста, который, попадись он одинокому путнику в лесу, не заставил бы его вздрогнуть и изумиться, что такое растение могло встретиться рядом с обыкновенными деревьями, как будто из чащи глянуло на него какое-то неземное существо. Другие оскорбили бы впечатлительную душу своей искусственностью, верным знаком того, что она являлась противоестественным скрещением различных пород и своим появлением обязана не богу, а извращенной фантазии человека, кощунственно издевающегося над красотой. Они, вероятно, являлись результатом опыта, в котором удалось, соединив растения сами по себе прелестные, создать нечто чудовищное, обладающее загадочными и зловещими свойствами, как и все, что росло в этом саду. Среди всех растений Джованни нашел только два или три знакомых ему, и те, как он знал, были ядовитыми. В то время, как он рассматривал сад, послышался шелест шелкового платья, и, обернувшись, Джованни увидел Беатриче, выходившую из-под сводов старинного портала. Джованни еще не решил, как следует поступить: извиниться ли перед девушкой за непрошеное вторжение в сад, или же сделать вид, что он находится здесь с ведома, если не по желанию, самого доктора Рапачини или его дочери. Но поведение Беатриче позволило ему обрести непринужденный вид, хотя и не избавило от сомнений, - кому он был обязан удовольствием ее видеть, Заметив его у фонтана, она пошла ему навстречу легкой походкой, и хотя на лице ее было написано удивление, его скоро сменило выражение доброты и искренней радости. - Вы знаток цветов, синьор, - сказала Беатриче с улыбкой, намекая на букет, брошенный им из окна. - Неудивительно поэтому, что вид редкой коллекции растений моего отца побудил вас увидеть их поближе. Будь он здесь, он рассказал бы вам много странного и интересного о свойствах этих растений, изучению которых посвятил всю свою жизнь. Этот сад - его вселенная. - Но и вы не отстаете от него, синьора, - заметил Джованни, - если верить молве, вы обладаете не менее глубокими познаниями о свойствах всех этих великолепных цветов и их пряных ароматов. Если бы вы согласились стать моей наставницей, я, без сомнения, достиг бы еще больших успехов, чем под руководством самого доктора Рапачини. - Как, неужели обо мне ходят такие нелепые слухи? - спросила Беатриче, заливаясь звонким смехом. - Меня считают такой же ученой, как мой отец? Какая глупая шутка! Нет, хотя я и выросла среди этих растений, я различаю только их цвет и запах. А иногда, мне кажется, я с удовольствием бы отказалась и от этих скудных знаний. Здесь множество цветов, но среди них есть такие, которые, несмотря на свою красоту, пугают и оскорбляют мой взгляд. Поэтому прошу вас, синьор, не придавайте веры всем россказням о моей учености. Верьте только тому, что увидите собственными глазами. - Должен ли я верить всему, что видел? - спросил Джованни, с явной нарочитостью намекая на некоторые сцены, свидетелем которых он был и одно воспоминание о которых заставило его вздрогнуть. - Нет, синьора, вы требуете от меня слишком мало. Прикажите мне верить лишь тому, что произносят ваши уста. Казалось, Беатриче поняла его. Яркий румянец окрасил ее щеки, но, посмотрев прямо в глаза Джованни, она ответила на его подозрительный взгляд с величием королевы: - Я приказываю вам это, синьор. Забудьте обо всем, что могли вы вообразить на мой счет. То, что представляется верным нашим чувствам, может оказаться ложным в самом своем существе. Слова же, произнесенные Беатриче Рапачини, - это голос ее сердца, и вы можете ему верить... Страстная убежденность, прозвучавшая в ее словах, показалась Джованни светом самой истины. Но пока она говорила, вокруг нее разлился пряный, упоительный аромат, который молодой человек, вследствие необъяснимого отвращения, не осмеливался вдохнуть. Возможно, это был аромат цветов. А впрочем, и дыхание Беатриче могло напоить ароматом ее слова, словно они были пропитаны благоуханием ее души. У Джованни закружилась голова, но он тотчас же пришел в себя. Заглянув в ясные глаза прекрасной девушки, он, казалось, увидел в их прозрачной глубине ее душу и больше уже не испытывал ни страха, ни сомнений. Яркий румянец гнева, окрасивший щеки Беатриче, исчез, она развеселилась. Детская радость, с которой она слушала юношу, напоминала удовольствие, какое могла бы испытывать девушка, живущая на необитаемом острове, от встречи с путешественником, прибывшим из цивилизованного мира. По-видимому, ее жизненный опыт ограничивался пределами ее сада. Она то говорила о предметах таких же простых и ясных, как дневной свет или летние облака, то засыпала Джованни множеством вопросов о Падуе, о его далекой родине, о друзьях, матери, сестрах - вопросов, в которых сквозила такая наивность и неведение жизни, что Джованни отвечал на них так, как отвечают ребенку. Душа ее изливалась перед ним, подобно прозрачному ручейку, который, пробившись из недр земли навстречу солнцу, с удивлением взирает на то, что в его водах отражаются земля и небо. Вместе с тем из глубин ее существа поднимались мысли, как верные и глубокие, так и порождения фантазии, изумлявшие своим блеском. Можно было подумать, что вместе с пузырьками на поверхность прозрачного потока подымаются сверкающие алмазы и рубины. Время от времени Джованни не мог удержаться от удивления, что он непринужденно разгуливает с существом, которое так завладело его воображением и которое он наделил столь ужасными и губительными свойствами; что он, Джованни, разговаривает с Беатриче как брат с сестрой и видит в ней столько человеческой доброты и девичьей скромности. Впрочем, эти мысли только мгновение проносились в его мозгу - очарование Беатриче полностью захватило и подчинило его себе. Разговаривая, они медленно продвигались по саду и, обойдя несколько раз его аллеи, вышли к разрушенному фонтану, вблизи которого рос великолепный куст, покрытый целой россыпью пурпурных цветов. Вокруг него распространялся аромат, точно такой же, какой Джованни приписывал дыханию Беатриче, но во много раз сильнее. Юноша заметил, что при взгляде на растение Беатриче прижала руку к сердцу, как если бы оно вдруг мучительно забилось. - Впервые в жизни, - прошептала она, обращаясь к кусту, - я забыла о тебе. - Синьора, - сказал Джованни, - я не забыл, что вы однажды обещали мне один из этих драгоценных цветков взамен букета, который я имел счастливую дерзость бросить к вашим ногам. Разрешите же мне сорвать один из них в память о нашем свидании. Протянув руку, он сделал шаг по направлению к кусту, но Беатриче, бросившись вперед с криком, словно лезвие кинжала пронзившим его сердце, схватила его руку и отдернула ее со всей силой, на какую было способно это нежное существо. Джованни затрепетал от ее прикосновения. - Не приближайся к нему! - воскликнула она голосом, в котором слышались тоска и боль. - Заклинаю тебя твоей жизнью, не тронь его! Оно обладает роковыми свойствами! Вслед за тем, закрыв лицо руками, она бросилась прочь и исчезла в портале дома. Там Джованни, провожавший ее взглядом, заметил изможденную фигуру и бледное лицо доктора Рапачини, бог знает как долго наблюдавшего эту сцену. Едва Джованни очутился в своей комнате, как его страстными мечтами снова завладел образ Беатриче, окруженный всеми таинственными чарами, которыми он наделил ее с первого мгновения знакомства с нею, но сейчас полный нежной теплоты и юной женственности. Это была женщина со всеми свойственными ей восхитительными качествами; она была достойна обожания и, со своей стороны, способна в любви на героические подвиги. Все признаки, которые считал он раньше доказательством роковых свойств ее духовной и телесной природы, были либо забыты, либо софистикой страсти превращены в драгоценные качества, делавшие Беатриче тем более достойной восхищения, что она была единственной в своем роде. Все, что раньше казалось ему чудовищным, теперь становилось прекрасным, а то, что неспособно было подвергнуться подобному превращению, ускользнуло и смешалось с толпой бесформенных полумыслей, населяющих сумрачную область, скрытую от яркого света нашего сознания. В этих размышлениях провел Джованни ночь и заснул, лишь когда заря пробудила цветы в саду доктора Рапачини, где витали мечты юноши. Яркие лучи полуденного солнца, коснувшись сомкнутых век Джованни, нарушили его сон. Джованни проснулся с ощущением жгучей, мучительной боли в руке - в той руке, которой коснулась Беатриче, когда он пытался сорвать драгоценный цветок. На тыльной стороне руки горело пурпурное пятно - отпечаток пяти нежных пальчиков. О, как упорно любовь - или даже обманчивое подобие ее, возникающее лишь в воображении, но не имеющее корней в сердце, - как упорно любовь цепляется за веру до тех пор, пока не наступит мгновение, когда сама она исчезнет, как редеющий туман. Обернув руку платком, Джованни решил, что его укусило какое то насекомое, и, вернувшись к мечтам о Беатриче, забыл о боли. За первым свиданием роковым образом последовало второе, затем третье, четвертое, и вскоре встречи с Беатриче сделались не случайными событиями в его жизни, а самой жизнью. Ими были поглощены все его мысли: ожидание свидания, а потом воспоминание о нем заполняли все его существование. То же происходило и с дочерью Рапачини. Едва завидев юношу, она бросалась к нему с такой непосредственной доверчивостью, как если бы они с детства были товарищами игр и продолжали оставаться ими и по сей день. Если же по какой-либо непредвиденной причине он не появлялся в условленное время, она становилась под его окном, и до его слуха долетали нежные звуки ее голоса, на которые эхом отзывалось его сердце: "Джованни, Джованни, почему ты медлишь? Спустись вниз..." И он торопливо спускался в этот Эдем, наполненный ядовитыми цветами. Несмотря на нежность и простоту их отношений, в поведении Беатриче было столько суровой сдержанности и достоинства, что Джованни и в голову не могла прийти мысль нарушить их какой-либо вольностью. Все говорило о том, что они любили друг друга: любовь сквозила в их взглядах, безмолвно обменивавшихся сокровенными тайнами двух сердец, слишком священными, чтобы поведать их даже шепотом, любовь звучала в их речах, в их дыхании, в этих взрывах страсти, когда души их устремлялись наружу, подобно языкам вырвавшегося на свободу пламени, - но ни одного поцелуя, ни пожатия рук, ни одной нежной ласки - ничего, что любовь требует и освящает. Он ни разу не коснулся ее сверкающих локонов и даже одежды - так сильна была невидимая преграда между ними; никогда платье Беатриче, развеваемое ветерком, не коснулось Джованни. В те редкие мгновения, когда он, забывшись, пытался преступить эту грань, лицо Беатриче становилось таким печальным и строгим, на нем появлялось выражение такого горестного одиночества, что не нужны были слова, чтобы юноша опомнился. В эти мгновения темные подозрения, словно чудовища, выползали из пещер его сердца и дерзко смотрели ему в лицо. Любовь его слабела и рассеивалась, как утренний туман. И по мере того как исчезала любовь, сомнения приобретали все большую и большую реальность. Но стоило лицу Беатриче проясниться после этой мгновенной, набежавшей на него тени, и она из таинственного, внушавшего тревогу существа, за которым он следил с отвращением и ужасом, вновь превращалась в прекрасную и наивную девушку, в которую он верил всей душой, что бы ни говорил ему рассудок. Между тем прошло уже достаточно времени с тех пор, как Джованни встретил Пьетро Бальони. Однажды утром молодой человек был неприятно удивлен посещением профессора, о котором он ни разу не вспомнил в течение этих недель и охотно бы забыл вовсе. Отдавшись всепоглощающей страсти, Джованни не выносил общества людей, за исключением тех, кто мог бы понять его и проявить сочувствие к состоянию его души. Ничего подобного, разумеется, не мог он ожидать от профессора Бальони. После нескольких минут непринужденного разговора о событиях, происшедших в городе и университете, посетитель резко переменил тему. - Недавно мне довелось, - сказал он, - прочесть у одного из классиков древности историю, которая меня чрезвычайно заинтересовала. Возможно, вы даже ее помните. Это история об индийском принце, пославшем в дар Александру Македонскому прекрасную женщину. Она была свежа, как утренняя заря, и прекрасна, как закатное небо. Но что особенно отличало ее - это аромат ее дыхания, еще более упоительный, чем запах персидских роз. Александр, как и следовало ожидать от юного завоевателя, влюбился в нее с первого взгляда. Но ученый врач, находившийся случайно подле них, сумел разгадать роковую тайну прекрасной женщины. - И что же это была за тайна? - спросил Джованни, старательно избегая пытливого взгляда профессора. - Эта прекрасная женщина, - продолжал Бальони многозначительно, - со дня своего рождения питалась ядами, так что в конце концов они пропитали ее всю и она стала самым смертоносным существом на свете. Яд был ее стихией. Ее ароматное дыхание отравляло воздух, ее любовь была ядовитой, ее объятия несли смерть. Не правда ли, удивительная история? - Сказка, пригодная разве для детей! - воскликнул Джованни, торопливо поднимаясь со своего места. - Я удивляюсь, как ваша милость находит время читать подобную чепуху. - Однако что это? - сказал профессор, с беспокойством озираясь вокруг. - Какими странными духами пропитан воздух вашей комнаты! Не запах ли это ваших перчаток? Он слабый, но восхитительный, и в то же время в нем есть что-то неприятное. Случись мне продолжительное время вдыхать этот аромат, я, кажется, заболел бы... Он напоминает запах какого-то цветка, но я не вижу цветов в вашей комнате. - Их здесь нет, - ответил Джованни, лицо которого, в то время как говорил профессор, покрылось мертвенной бледностью, - как нет и запаха, который лишь почудился вашей милости. Обоняние - одно из тех чувств, которые зависят одинаково как от нашей физической, так и духовной сущности, и часто мы заблуждаемся, принимая мысли о запахе или воспоминание о нем за самый запах. - Все это так, - промолвил Бальони, - но мой трезвый ум вряд ли способен сыграть со мной такую шутку. И уж если бы мне почудился запах, то это был бы запах одного из зловонных аптекарских зелий, которые приготовлял я сегодня своими руками. Наш почтенный доктор Рапачини, как говорят, сообщает своим лекарствам аромат более тонкий, чем благовония Аравии. Без сомнения, прекрасная и ученая синьора Беатриче также готова была бы лечить своих пациентов лекарствами, благоухающими, как ее дыхание. Но горе тому, кто прикоснется к ним. Пока он говорил, на лице Джованни отражались противоречивые чувства, боровшиеся в его душе. Тон, которым профессор говорил о чистой и прекрасной дочери Рапачини, был истинной пыткой для его души, но намек Бальони на скрытые стороны ее характера внезапно пробудил в нем тысячи неясных подозрений, которые вновь отчетливо встали перед его глазами, оскалясь подобно дьяволам. Но он приложил все старания, чтобы подавить их и ответить Бальони так, как подобает преданному своей даме влюбленному: - Синьор профессор, вы были другом моего отца и, быть может, хотите быть другом и его сыну. И мне бы хотелось сохранить к вам чувство любви и уважения. Но, как вы уже заметили, существует предмет, которого мы не должны касаться. Вы не знаете синьору Беатриче и потому не можете понять, какое зло - нет, святотатство! - совершают те, кто легкомысленно или оскорбительно отзывается о ней. - Джованни! Мой бедный Джованни! - промолвил профессор голосом, полным сочувствия. - Я знаю эту несчастную девушку лучше, чем вы. Вы должны выслушать правду об этом отравителе Рапачини и его ядовитой дочери - да, столь же ядовитой, сколь и прекрасной. Слушайте же, и даже если вы станете оскорблять мои седины, это не заставит меня замолчать. Старинная история об индийской женщине стала действительностью благодаря глубоким и смертоносным познаниям Рапачини. Джованни застонал и закрыл лицо руками. - Отец Беатриче, - продолжал Бальони, - попрал естественные чувства любви к своему ребенку и, как это ни чудовищно, пожертвовал дочерью ради своей безумной страсти к науке. Надо отдать ему справедливость - он настоящий ученый и настолько предан науке, что способен был бы и сердце свое поместить в реторту. Какая же участь ожидает вас? Нет сомнения - он избрал вас объектом своего нового опыта, результатом которого, быть может, будет смерть или нечто еще более страшное. Ради того, что он называет интересами науки, Рапачини не останавливается ни перед чем! - Это сон... - простонал Джованни. - Только сон! - Не падайте духом, сын моего друга! Еще не поздно спасти вас. Быть может, нам даже удастся вернуть несчастную девушку к естественной жизни, которой ее лишило безумие отца. Взгляните на этот серебряный флакон! Это работа прославленного Бенвенуто Челлини - он достоин быть даром возлюбленного самой прекрасной женщине Италии. Его содержимое бесценно. Одна капля этой жидкости была способна обезвредить самые быстродействующие и стойкие яды Борджа. Не сомневайтесь же в ее действии на яды Рапачини. Отдайте этот флакон с бесценной жидкостью Беатриче и с надеждой ждите результатов. С этими словами Бальони положил на стол маленький флакончик удивительной работы и удалился, уверенный, что его слова произведут желаемое действие на ум молодого человека. "Мы расстроим планы Рапачини, - думал он, спускаясь по лестнице и усмехаясь про себя. - Но будем беспристрастны! Рапачини - удивительный человек... поистине удивительный! Хоть и неизменный эмпирик и потому не может быть терпим теми, кто чтит добрые старые правила искусства медицины". Как мы уже говорили, на протяжении своего знакомства с Беатриче Джованни иногда терзался мрачными подозрениями: та ли она, какой он ее видит? Но образ чистой, искренней и любящей девушки так утвердился в его сердце, что портрет, нарисованный профессором Бальони, казался ему странным и неверным, столь разительно он не совпадал с тем первоначальным образом Беатриче, который юноша создал в своем воображении. Правда, в его памяти шевелились неприятные воспоминания, связанные с первыми впечатлениями от прекрасной девушки. Он никак не мог вытеснить из памяти букет цветов, увядший в ее руках, бабочку, непонятно от чего погибшую в воздухе, напоенном лишь солнечным светом, если не считать дыхания Беатриче. Все эти роковые случайности затмил чистый образ девушки, они не имели более силы фактов и рассматривались Джованни как обманчивая игра фантазии, как бы ни свидетельствовали против этого его органы чувств. Существуют доказательства более верные и правдивые, чем наши ощущения. На них-то и опиралась вера юноши в Беатриче, хотя она и питалась скорее достоинствами самой Беатриче, нежели глубиной и благородством его чувства. Но по уходе профессора Джованни был не в состоянии удержаться на той высоте, на какую вознес его восторг первой любви. Он пал так низко, что разрешил себе черными подозрениями осквернить чистоту образа Беатриче. Не в силах отказаться от Беатриче, он стал не доверять ей! И вот он решил произвести опыт, который раз и навсегда смог бы дать ему доказательства того, что эти ужасные свойства существовали в ее природе, а следовательно, - и в ее душе, поскольку нельзя было предположить, что одно не связано с другим. Зрение могло обмануть его на большом расстоянии в случае с ящерицей, насекомым и букетом. Но если бы ему удалось, стоя рядом с Беатриче, заметить, что хотя бы один свежий и здоровый цветок увянет внезапно в ее руках, для сомнений не оставалось бы больше места. С этими мыслями он бросился в цветочную лавку и купил букет цветов, на лепестках которых еще дрожали алмазные капельки росы. Наступил час его обычных свиданий с Беатриче. Прежде чем спуститься в сад, он не удержался, чтобы не взглянуть на себя в зеркало. Тщеславие, вполне естественное в красивом молодом человеке, проявленное в такой критический момент, невольно свидетельствовало о некоторой черствости сердца и непостоянстве натуры. Увидев себя в зеркале, он нашел, что никогда еще черты лица его не казались столь привлекательными, глаза не сверкали подобным блеском, а щеки не были окрашены так ярко. "По крайней мере, - подумал он, - ее яд еще не успел проникнуть в меня. Я не похож на цветок, который вянет от ее прикосновения". Он машинально взглянул на букет, который все это время держал в руках. Дрожь неизъяснимого ужаса пронзила все его существо, когда он увидел, что цветы, еще недавно свежие и яркие, блестевшие капельками росы, сникли и стали увядать, как будто сорванные накануне. Бледный как мел, он застыл перед зеркалом, с ужасом уставясь на свое изображение, как если бы перед ним предстало чудовище. Вспомнив слова Бальони о странном аромате, наполнявшем комнату, который не мог быть не чем иным, как его собственным ядовитым дыханием, Джованни содрогнулся - содрогнулся от ужаса перед самим собою. Очнувшись от оцепенения, он увидел паука, усердно ткавшего свою паутину, затянувшую весь угол древнего карниза. Трудолюбивый ткач энергично и деловито сновал взад и вперед по искусно переплетенным нитям. Джованни приблизился к насекомому и, набрав побольше воздуха, выдохнул его на паука. Тот внезапно прекратил свою работу. Тонкие нити задрожали, сотрясаемые судорогами крохотного тельца. Джованни вторично дохнул на него, послав более сильную струю воздуха, на этот раз отравленного и ядом его сердца. Он сам не знал, какие чувства бушуют в нем - злоба или только отчаяние. Паук судорожно дернул лапками и повис мертвым в собственной паутине. - Проклят! Проклят! - со стоном вырвалось у Джованни. - Неужели ты уже сделался так ядовит, что твое дыхание смертельно даже для этого ядовитого существа? В это мгновение из сада послышался мелодичный голос, полный нежности: - Джованни, Джованни! Час нашей встречи наступил, а ты медлишь! Спустись вниз - я жду тебя. - Да, - произнес вполголоса Джованни, - она единственное существо, которое мое дыхание неспособно убить. Хотел бы я, чтобы это было иначе. Он поспешил вниз и спустя мгновение смотрел уже в ясные и любящие глаза Беатриче. Еще минуту назад его гнев и отчаяние были так велики, что, казалось, он не желал ничего другого, кроме возможности умертвить ее одним своим взглядом. Но в ее присутствии он поддавался влияниям слишком сильным, чтобы от них можно было отделаться в одно мгновение. Это были воспоминания о ее нежности и доброте, которые наполняли его душу каким-то неземным покоем; воспоминания о святых и страстных порывах ее чувства, когда чистый родник любви забил из глубин ее сердца, воочию являя умственному взору Джованни всю свою хрустальную прозрачность, - воспоминания, которые, умей он их только ценить, показали бы ему, что все уродливые проявления тайны, окутывавшей девушку, были химерами и какая бы завеса зла ни окружала ее, Беатриче оставалась ангелом. И все же, хотя и неспособный на такую возвышенную веру, он невольно подчинялся магическому влиянию ее присутствия. Бешенство Джованни утихло и уступило место глухому бесчувствию. Беатриче со свойственной ей душевной чуткостью сразу поняла, что их разделяет мрачная, непроходимая бездна. Они долго бродили по саду, грустные, молчаливые, и наконец подошли к фонтану, посреди которого рос великолепный куст с пурпурными цветами. Джованни испугался той чувственной радости и даже жадности, с какой он начал вдыхать его пряный аромат. - Беатриче, - резко спросил он, - откуда появилось это растение? - Его создал мой отец, - спокойно ответила она. - Создал! Создал! - повторил Джованни. - Что ты хочешь этим сказать, Беатриче? - Моему отцу известны многие тайны природы, - отвечала девушка. - В тот час, когда я появилась на свет, из земли родилось и это растение, произведение его искусства, дитя его ума, в то время как я - лишь его земное дитя. Не приближайся к нему! - воскликнула она с ужасом, заметив, что Джованни сделал движение к кусту. - Оно обладает свойствами, о которых ты даже не подозреваешь! Я же, дорогой Джованни, росла и расцветала вместе с ним и была вскормлена его дыханием. Это была моя сестра, и я любила ее как человека, ибо - неужели ты не заметил этого? - надо мной тяготеет рок! Тут Джованни бросил на нее такой мрачный взгляд, что Беатриче, задрожав, умолкла. Но, веря в его нежность, она покраснела от того, что на мгновение позволила себе усомниться в нем, и продолжала: - Моя участь - результат роковой любви моего отца к науке. Она отделила меня от общества мне подобных. До той поры, пока небо не послало мне тебя, любимый, о, как одинока была твоя Беатриче! - Такой ли ужасной была эта участь? - спросил Джованни, устремив на нее пристальный взгляд. - Только недавно я поняла, какой ужасной она была, - ответила она с нежностью. - До сей поры сердце мое было в оцепенении и потому спокойно. Долго сдерживаемая ярость прорвалась сквозь мрачное молчание Джованни, подобно молнии, сверкнувшей на покрытом тучами небе. - Проклятая богом, - вскричал он с ядовитым презрением, - найдя свое одиночество тягостным, ты отторгла меня от жизни и вовлекла в свой адский круг? - Джованни... - только и смогла вымолвить Беатриче, устремив на него взгляд своих больших и ясных глаз. Она еще не осознала всего значения его слов, но тон, которым он произнес их, как громом поразил ее. - Да, да, ядовитая гадина! - продолжал он вне себя от гнева. - Ты добилась своего и заклеймила меня проклятием. Ты влила яд в мои жилы, отравила мне кровь и сделала из меня такое же ненавистное, уродливое и смертоносное существо, как ты сама, отвратительное чудовище! А теперь, если наше дыхание одинаково смертельно для нас, как и для всех других, - соединим наши уста в поцелуе ненависти и умрем. - Что со мной? - со стоном прошептала Беатриче. - Святая мадонна, сжалься над моим разбитым сердцем! - И ты еще молишься? - продолжал Джованни все с тем же дьявольским презрением. - Разве молитвы, срывающиеся с твоих уст, не отравляют воздух дыханием смерти? Что ж, хорошо, помолимся, пойдем в храм и опустим свои пальцы в чашу со святой водой у входа! Те, кто придет после нас, падут мертвыми, как от чумы. Мы можем еще осенить воздух крестным знамением - изображая рукой своей священный символ, мы посеем вокруг себя смерть! - Джованни, - ровным голосом произнесла Беатриче, скорбь которой приглушила ее гнев. - Зачем соединяешь ты меня и себя в этих ужасных проклятиях? Ты прав, я чудовище, но ты? Что тебя держит здесь, почему, содрогнувшись от ужаса при мысли о моей судьбе, не оставляешь ты этот сад, чтобы смешаться с себе подобными и навсегда забыть, что по земле ползает такое чудовище, как бедная Беатриче? - И ты еще притворяешься, что ничего не знаешь? - грозно спросил Джованни. - Взгляни - вот какой силой наградила меня чистая дочь Рапачини! Рой мошек носился в воздухе в поисках пищи, обещанной им ароматом цветов рокового сада. Они вились и вокруг головы Джованни, по-видимому привлеченные тем же ароматом, какой влек их к кустам. Он дохнул на них и горько улыбнулся Беатриче, увидев, что по меньшей мере дюжина маленьких насекомых мертвыми упала на землю. - Теперь я вижу, вижу! - воскликнула Беатриче. - Это все плоды страшной науки моего отца. Я непричастна к этому, нет, нет! Я хотела только одного - любить тебя, мечтала побыть с тобой хоть недолго, а потом отпустить тебя, сохранив твой образ в сердце. Верь, мне Джованни, хотя тело мое питалось ядами, душа - создание бога, и ее пища - любовь. Мой отец соединил нас страшными узами. Презирай меня, Джованни, растопчи, убей... Что мне смерть после твоих проклятий? Но не считай меня виновной! Даже ради вечного блаженства не совершила бы я этого! Гнев Джованни, излившись в словах, стих. Печально, но без теплоты вспомнил он о том, как нежны были их столь странные и своеобразные отношения. Они стояли друг против друга в своем глубоком одиночестве, которое неспособна была нарушить даже кипящая вокруг них жизнь. Отторгнутые от человечества, не должны ли были они сблизиться? Если они будут жестоки друг к другу, кто же проявит доброту к ним? К тому же, думал Джованни, разве нет у него надежды вернуть девушку к естественной жизни и вести ее, эту спасенную Беатриче, за собой! О, слабый, эгоистичный, недостойный человек! Как смел он мечтать о возможности земного союза и земного счастья с Беатриче, разрушив так жестоко ее чистую любовь? Нет, не это было ей суждено. С разбитым сердцем должна была она преступить границы этого мира, и только омыв свои раны в райском источнике, найти успокоение в бессмертии. Но Джованни не знал этого. - Дорогая Беатриче, - сказал он, приблизившись к девушке, которая отстранилась от него, как она это делала и раньше, но только движимая теперь другими побуждениями. - Дорогая Беатриче, судьба наша не так уж безнадежна. Взгляни сюда! В этом флаконе заключено, как уверил меня ученый доктор, противоядие, обладающее могущественной, почти божественной силой. Оно составлено из веществ, совершенно противоположных по своим свойствам тем, с помощью которых твой отец навлек столько горя на тебя и меня. Оно настояно на освященных травах. Выпьем его вместе и таким образом очистимся от зла. - Дай мне его, - сказала Беатриче, протягивая руку к серебряному флакончику, который Джованни хранил на своей груди. И добавила странным тоном: - Я выпью его, но ты подожди последствий! В то мгновение, когда она поднесла флакон Бальони к губам, в портале появилась фигура Рапачини, который медленно направился к мраморному фонтану. При взгляде на юношу и девушку на бледном лице его появилось торжествующее выражение, какое могло появиться на лице художника или скульптора, всю жизнь посвятившего созданию произведения искусства и наконец удовлетворенного достигнутым. Он остановился, его согбенная фигура выпрямилась от сознания своего могущества, он протянул руки вперед и простер их над молодыми людьми, как будто испрашивая для них небесное благословение. Это были те же руки, что отравили чистый родник их жизни. Джованни затрепетал, Беатриче содрогнулась от ужаса и прижала руки к сердцу. - Дочь моя! - произнес Рапачини. - Ты более не одинока в этом мире. Сорви один из драгоценных цветов с куста, который ты называешь своей сестрой, и вручи его твоему жениху. Цветок неспособен больше причинить ему вред. Моя наука и ваша обоюдная любовь переродили его, и он так же отличается от всех прочих мужчин, как ты, дочь моей гордости и торжества, от обыкновенных женщин. Ступайте же в этот мир, опасные для всех, кто осмелится к вам приблизиться, но любящие друг друга. - Отец мой, - произнесла Беатриче слабым голосом, все еще прижимая руку к своему сердцу, - зачем навлекли вы на свою дочь такую чудовищную кару? Зачем вы сделали меня такой несчастной? - Несчастной? - воскликнул Рапачини. - Что ты хочешь этим сказать, глупое дитя? Разве быть наделенной чудесным даром, перед которым бессильно любое зло, значит быть несчастной? Несчастье - быть способной одним дыханием сразить самых могущественных? Несчастье - быть столь же грозной, сколь и прекрасной? Неужели ты предпочла бы участь слабой женщины, беззащитной перед злом? - Я предпочла бы, чтоб меня любили, а не боялись, - пролепетала Беатриче, опускаясь на землю, - но теперь мне все равно. Я ухожу, отец, туда, где зло, которым ты напитал мое существо, исчезнет как сон, как аромат этих ядовитых цветов, которые в садах Эдема уже не осквернят моего дыхания. Прощай, Джованни! Твои слова, рожденные ненавистью, свинцом лежат у меня на сердце, но я забуду их там, куда иду. О, не было ли с самого начала в твоей природе больше яда, чем в моей! Как яд был жизнью для Беатриче, чья телесная природа была изменена искусством Рапачини, так и противоядие стало для нее смертью. И несчастная жертва дерзновенного ума, посягнувшего на законы бытия и злого рока, который всегда преследует замыслы извращенной мудрости, погибла у ног своего отца и своего возлюбленного. В эту минуту профессор Пьетро Бальони выглянул из окна и голосом, в котором звучали торжество и ужас, воззвал к убитому горем ученому: - Рапачини, Рапачини, этого ли ты ожидал от своего опыта? Перевод Р. Рыбаковой Натаниэль Хоторн. Дэвид Суон. (Фантазия) Подчас мы имеем лишь неясное представление даже о том, что самым решительным образом сказывается на всем течении нашей жизни и определяет нашу судьбу. И в то же время существует бесчисленное множество всяких событий - если только их можно назвать так, - которые вот-вот готовы задеть нас, но скользят мимо, не оставляя никаких ощутимых следов и ничем не выдавая своего приближения - ни отблеском радости, ни тенью печали, мелькнувшими в нашем сознании. Знай мы обо всех уготованных нам судьбой неожиданностях, дни наши были бы так полны страхов и надежд, радостей и разочарований, что нам не удалось бы испытать и минуты истинного покоя. Подтверждением этому может служить страница из жизни Дэвида Суона, неизвестная ему самому. Нас не интересует, что было с Дэвидом до тех пор, пока ему не исполнилось двадцать лет и мы не повстречались с ним на проезжей дороге, ведущей в Бостон, куда он направлялся из своего родного городка к дядюшке, мелкому бакалейному торговцу, обещавшему устроить его к себе в лавку. Скажем только, что Дэвид родился в Нью-Хэмпшире, был сыном почтенных родителей, окончил обычную школу и завершил свое образование, проведя год в классическом Гилмантонском колледже. Стоял жаркий полдень, а Дэвид шагал с самого рассвета, так что в конце концов, истомленный зноем и усталый, он решил присесть где-нибудь в тени и подождать почтовую карету. Вскоре перед ним, словно в угоду его желаниям, появилось несколько кленов, под сенью которых в уютной ложбине так звонко и весело журчал ручеек, что казалось, он сверкал и переливался для одного Давида. Не размышляя, так это или нет, Дэвид приник к нему пересохшими губами, а потом растянулся на берегу, подложив под голову вместо подушки свои пожитки - несколько рубашек и пару брюк, - увязанные в простой полосатый платок. Солнечные лучи к нему не проникали, пыль, прибитая вчерашним дождем, еще не поднималась с дороги, и ложе из травы казалось молодому человеку приятнее мягкой постели. Рядом с ним дремотно журчал ручей, над головой в синем небе тихо покачивались ветви кленов, и Дэвид погрузился в глубокий сон, быть может, таивший в себе сновидения. Но мы намереваемся рассказать о том, что произошло наяву. Пока он крепко спал, лежа в тени, никто кругом не помышлял о сне, и по залитой солнцем дороге мимо его убежища взад и вперед шли пешеходы, проезжали верховые, катились повозки и экипажи. Некоторые из путников не глядели ни вправо, ни влево и не подозревали о том, что он спит рядом. Другие только рассеянно скользили по нему взглядом и, слишком занятые своими мыслями, не обращали внимания на спящего. Третьи посмеивались, видя, как крепко он спит, а иные, чьи души были полны презрения ко всему на свете, изливали на него избыток своего яда. Вдовушка средних лет, улучив минуту, когда поблизости не было ни души, заглянула под ветви деревьев и заметила про себя, что спящий юноша очень хорош собой. Увидел его и проповедник - поборник трезвости - и решил упомянуть о бедном Давиде в своей вечерней беседе, приведя его в назидание как отвратительный пример беспробудного пьянства. Но и похвалы, и осуждение, и насмешки, и равнодушие были одинаково безразличны Давиду Суону - он их не слышал. Не проспал он и нескольких минут, как на дороге показался быстро приближавшийся коричневый экипаж, запряженный парой красивых лошадей, который, поравнявшись с отдыхающим Давидом, внезапно остановился. Выпала чека, и одно из колес соскочило с оси. Повреждение оказалось несложным и причинило лишь минутный испуг пожилому коммерсанту и его жене, возвращавшимся в этом экипаже в Бостон. Пока кучер и слуга прилаживали колесо на место, супруги укрылись под сенью кленов и тут увидели журчащий источник и уснувшего на берегу Дэвида Суона. Испытывая обычную в присутствии спящего (какой бы незначительной ни была его персона) боязнь нарушить его покой, коммерсант начал ступать как можно осторожнее, насколько позволяла ему подагра, а его супруга старалась не шуршать шелковыми юбками, чтобы неожиданно не разбудить Дэвида. - Как крепко он спит, - прошептал старый джентльмен, - и как ровно дышит! Я отдал бы половину своих доходов, чтобы спать вот так без всякого снотворного - ведь его сон говорит о здоровье и безмятежном спокойствии! - И, конечно, о молодости, - добавила его жена. - Такого здорового сна у нас, стариков, не бывает. У нас все не так, как у молодых, - и сон другой, и силы не те. Чем больше смотрела на Дэвида пожилая чета, тем больший интерес возбуждал в них этот незнакомый юноша, нашедший себе приют у самой дороги в укромной тени кленов, пышные ветви которых свисали над ним, словно тяжелые узорчатые занавеси. Заметив, что заблудившийся солнечный луч упал на лицо молодого человека, старая дама осторожно отогнула ветку, желая заслонить его. И это маленькое проявление заботы пробудило в ее душе материнскую нежность. - Можно подумать, что само провидение привело сюда этого юношу, - прошептала она мужу, - чтобы мы нашли его именно сейчас, когда убедились, что сын двоюродного брата так обманул наши надежды. Мне кажется, он похож на нашего покойного Генри. Не разбудить ли его? - Зачем? - неуверенно спросил муж. - Ведь мы совсем ничего о нем не знаем. - Но у него такое открытое лицо, - горячо, хотя по-прежнему шепотом, продолжала жена, - и такой невинный сон1 Во время этого тихого разговора сердце спящего не забилось сильней, дыхание не участилось, на лице не промелькнуло и тени интереса. А между тем в этот миг сама судьба склонилась над ним, готовая уронить ему в руки богатый дар. Старый торговец потерял единственного сына и не имел наследника, если не считать дальнего родственника, поведение которого он не одобрял. При таких обстоятельствах иной человек способен порой и на более странные поступки, чем, преобразившись в доброго волшебника, пробудить юношу, заснувшего бедняком, для блеска и богатства. - Давай разбудим его, - настойчиво повторила леди. - Коляска готова! - прозвучал позади них голос слуги. Старики вздрогнули, покраснели и заспешили прочь, удивляясь в душе, как это им могла прийти в голову такая нелепая мысль. В экипаже торговец откинулся на спинку сиденья и принялся размышлять о великолепном приюте, который он выстроит для разорившихся негоциантов. А Дэвид Суон в это время продолжал спокойно спать. Экипаж не отъехал и двух-трех миль, как на дороге появилась хорошенькая молодая девушка, которая шла, словно приплясывая, и казалось, что с каждым шагом ее сердце весело подпрыгивает в груди. Вероятно, из-за этой-то резвости у нее - почему бы нам не сказать об этом? - развязалась подвязка. Почувствовав, что шелковая лента (если то действительно был шелк) вот-вот соскользнет, она свернула под прикрытие кленов, и взору ее представился юноша, спящий у ручья. Зардевшись, словно роза, от того, что она вторглась в спальню к мужчине, да еще по такому поводу, она повернулась на цыпочках, готовая убежать. Но спящему грозила опасность. Над его головой вилась огромная пчела. Вз-вз-вз... - жужжала она, то мелькая среди листвы, то вспыхивая в солнечном луче, то вдруг исчезая в густой тени, пока наконец не собралась устроиться на веке Давида Суона. А ведь укус пчелы иногда бывает смертельным. Девушка, великодушие которой не уступало непосредственности, замахнулась на злодейку платком, крепко стегнула ее и прогнала прочь из-под сени кленов. Как восхитительна была эта сценка! Совершив такой храбрый поступок, девушка с разгоревшимся лицом и бьющимся сердцем украдкой бросила взгляд на незнакомого юношу, за которого только что сражалась с летающим чудовищем. "Какой красивый!" - подумала она и зарумянилась еще сильней. Как могло случиться, что в этот миг душа Дэвида не затрепетала от блаженства, что, потрясенный сладостным предчувствием, он не сбросил с себя пелены сна и не увидел девушку, пришедшую на смену его грезам? Почему лицо его хотя бы не озарилось радостной улыбкой? Ведь она стояла рядом с ним - та девушка, чья душа, по прекрасному представлению древних, была разлучена с его душой, та, по которой, сам того не сознавая, он страстно тосковал. Ее одну мог он полюбить настоящей любовью, и только ему могла она отдать свое сердце. Вот ее отражение неясно розовеет в струях ручья рядом с ним; исчезни оно - и отблеск счастья никогда больше не озарит его жизнь. - Как крепко он спит! - прошептала девушка. И она ушла, но поступь ее уже не была так легка, как прежде. Надо вам сказать, что отец этой девушки - богатый торговец - жил поблизости и как раз в это время подыскивал себе в помощники такого молодого человека, как Дэвид Суон. Случись Дэвиду познакомиться с его дочкой, он мог бы стать конторщиком у ее отца, а там, глядишь, и еще более близким человеком. Так и на этот раз счастье - самое чистое, которое может выпасть человеку! - проскользнуло совсем близко от него и даже задело его краешком плаща, а он и не подозревал об этом. Едва девушка скрылась из виду, в тень кленов свернули двое прохожих. Оба смотрели угрюмо, и лица их казались еще более мрачными из-за суконных шапок, косо надвинутых на лоб. Платье на них истрепалось, но еще хранило следы щегольства. Это были головорезы, промышлявшие чем дьявол пошлет и решившие в перерыве между своими грязными делами здесь, в тени кленов, разыграть в карты доходы от будущего злодеяния. Однако, увидев у ручья спящего Дэвида, один из них прошептал другому: - Т-с-с... видишь у него под головой узел? Второй негодяй, кивнув, криво усмехнулся и подмигнул. - Ставлю флягу бренди, - сказал первый, - что там у него между рубашек припрятан либо бумажник, либо изрядный запасец мелких монет. А не найдем их в узле, так наверняка отыщем в кармане брюк. - А если он проснется? - спросил второй. В ответ на это его приятель расстегнул жилет, показал рукоять кинжала и кивнул на Дэвида. - Что ж, можно и так, - проговорил второй разбойник. Они направились к ничего не подозревающему юноше, и, пока один ощупывал узелок у него под головой, другой приставил к сердцу Дэвида кинжал. Их мрачные, искаженные от страха и злобы лица, склоненные над жертвой, выглядели так устрашающе, что если бы Давид внезапно проснулся, он мог бы принять их за выходцев из преисподней. Да что там - случись грабителям взглянуть на свое отражение в ручье, они вряд ли узнали бы самих себя. А Дэвид Суон еще никогда не спал так безмятежно, даже лежа на руках у матери. - Придется вытащить узел, - прошептал один. - Если он шевельнется, я всажу в него кинжал, - отозвался другой. Но в эту минуту под тень кленов забежала собака, принюхиваясь к чему-то в траве. Она сначала оглядела злодеев, потом посмотрела на мирно спящего Давида и принялась лакать воду из ручья. - Тьфу, - сплюнул один из негодяев, - теперь ничего не сделаешь. Следом за собакой явится и хозяин. - Давай выпьем да уберемся отсюда, - предложил второй. Грабитель, державший кинжал, спрятал его за пазуху и вытащил карманный пистолет, но не из тех, что убивают с одного выстрела. Это была фляга спиртного с навинченным на горлышко оловянным стаканчиком. Отхлебнув по изрядному глотку, они двинулись дальше с таким громким смехом и шутками, что, казалось, неудавшееся злодеяние их сильно развеселило. Через несколько часов они вовсе забыли это происшествие и не подозревали, что всевидящий ангел на веки вечные занес в списки их грехов преднамеренное убийство. Что же до Давида Суона, то он продолжал крепко спать, не зная, что над ним на какое-то мгновение нависла тень смерти, и не ощутив радости возвращения к жизни, когда опасность миновала. Он спал, но уже не так спокойно, как прежде. За время короткого отдыха его молодое тело скинуло с себя груз усталости, вызванной долгой ходьбой. Он то вздрагивал, то принимался беззвучно шевелить губами, то бормотал что-то неразборчивое, обращаясь к видениям своего полуденного сна. Но вот с дороги донесся стук колес, который становился все громче и громче, пока наконец не дошел до затуманенного дремотой сознания Давида. Это приближалась почтовая карета. Юноша вскочил, мгновенно придя в себя. - Эй, хозяин! Не подвезешь ли? - крикнул он. - Садись наверх, - отозвался кучер. Дэвид вскарабкался на крышу кареты и весело покатил в Бостон, не бросив даже прощального взгляда на источник, где, подобно веренице снов, промелькнуло столько событий. Он не знал, что само Богатство бросило на воды ручья свой золотой отблеск; не знал, что с журчаньем источника смешались тихие вздохи Любви; что Смерть грозила обагрить его воды кровью - и все это за тот короткий час, пока он спал на берегу. Спим мы или бодрствуем, мы не ощущаем неслышной поступи удивительных событий, вот-вот готовых свершиться. И можно ли сомневаться в существовании всесильного провидения, если, вопреки тому, что на нашем пути нас ежечасно подстерегают неожиданные, неведомые нам случайности, в жизни смертных все-таки царит какой-то распорядок, позволяющий хотя бы отчасти угадывать будущее? Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой Натаниэль Хоторн. Молодой Браун Молодой Браун вышел в час заката на улицу Салема, но, переступив порог, обернулся, чтобы поцеловать на прощание молодую жену. Вера - так звали жену, и это имя очень ей шло - высунула из дверей свою хорошенькую головку, позволяя ветру играть розовыми лентами чепчика, и склонилась к молодому Брауну. - Милый мой, - прошептала она тихо и немного грустно, приблизив губы к самому его уху. - Прошу тебя, отложи путешествие до восхода солнца и проспи эту ночь в своей постели. Когда женщина остается одна, ее тревожат такие сны и такие мысли, что подчас она самой себя боится. Исполни мою просьбу, милый муженек, останься со мной - хотя бы одну только эту ночь из всех ночей года. - Вера моя, любовь моя, - возразил молодой Браун. - Из всех ночей года именно эту ночь я не могу с тобой остаться. Это путешествие, как ты его называешь, непременно должно совершиться между закатом и восходом солнца. Неужели, моя милая, дорогая женушка, ты уже не доверяешь мне, через три месяца после свадьбы? - Если так, иди с миром, - сказала Вера, тряхнув розовыми лентами. - И дай бог, чтобы, вернувшись, ты все застал таким, как оставил. - Аминь! - воскликнул молодой Браун. - Прочитай молитву, дорогая Вера, и ложись спать, как только стемнеет; и ничего дурного с тобой не приключится. Так они расстались, и молодой человек пошел прямой дорогой до самого молитвенного дома; там, прежде чем свернуть за угол, он оглянулся и увидел, что Вера все еще смотрит ему вслед и лицо ее печально, несмотря на розовые ленты. "Бедная моя Вера! - подумал он, и сердце у него дрогнуло. - Не злодей ли я, что покидаю ее ради такого дела? А тут еще сны, о которых она говорила! Мне показалось, при этих словах в лице ее была тревога, точно вещий сон и вправду открыл ей, что должно свершиться сегодня ночью. Но нет, нет; она умерла бы от одной подобной мысли. Ведь она - ангел во плоти, и после этой ночи я никогда больше не покину ее и вместе с ней войду в царствие небесное". Приняв на будущее столь похвальное решение, молодой Браун считал себя вправе пока что поспешить к недоброй цели своего путешествия. Он шел мрачной и пустынной дорогой, в тени самых угрюмых деревьев леса, которые едва расступались, чтобы пропустить узкую тропинку, и тотчас же снова смыкались позади. Трудно было вообразить себе более уединенное место; но в подобном уединении есть та особенность, что путник не знает, не притаился ли кто-нибудь за бесчисленными стволами и в сплетении густых ветвей, и, одиноко шагая по дороге, проходит, быть может, в гуще неведомой толпы. "Тут за каждым деревом может прятаться коварный индеец, - сказал себе молодой Браун и, боязливо оглянувшись, прибавил: - А что, если сам дьявол идет бок о бок со мной?" Все еще оглядываясь, он миновал изгиб дороги, потом снова посмотрел вперед и увидел человека в скромной и строгой одежде, сидящего под большим, раскидистым деревом. Как только молодой Браун поравнялся с ним, тот встал и зашагал рядом. - Поздненько вы собрались, молодой Браун, - сказал он. - Часы на Старой Южной церкви били, когда я проходил через Бостон, а с тех пор прошло уже не меньше пятнадцати минут. - Вера немного задержала меня, - отвечал молодой человек с легкой дрожью в голосе, которая была вызвана внезапным появлением спутника, не таким уж, впрочем, неожиданным. В лесу теперь стало совсем темно, особенно в той стороне, которою им пришлось идти. Однако можно было разглядеть, что второй путник - человек лет пятидесяти, видимо принадлежащий к тому же общественному сословию, что и молодой Браун, и очень с ним схожий, хоть, пожалуй, не столько чертами, сколько выражением лица. Их легко было принять за отца и сына. И все же, несмотря на то, что старший был одет так же просто, как и младший, и так же прост в обращении, была в нем какая-то неизъяснимая уверенность знающего свет человека, который не растерялся бы и за столом у губернатора или даже при дворе короля Вильгельма, если бы обстоятельства привели его туда. Впрочем, единственное, что при взгляде на него останавливало внимание, был его посох, напоминавший своим видом большую черную змею и так причудливо вырезанный, что казалось, будто он извивается и корчится, как живая гадина. Это, разумеется, был не более как обман зрения, которому способствовал неверный свет. - Послушай, молодой Браун! - вскричал старший путник. - Таким шагом мы не скоро доберемся. Возьми мой посох, если ты уже успел утомиться. - Друг, - возразил тот и, вместо того чтобы ускорить шаг, круто остановился, - я выполнил наше условие, встретившись с тобой здесь, но теперь хотел бы вернуться туда, откуда пришел. У меня возникли сомнения по поводу известного тебе дела. - Вот как? - воскликнул обладатель змеиного посоха, незаметно улыбнувшись при этом. - Хорошо, но давай все же за разговором будем продолжать наш путь; ведь если мне не удастся убедить тебя, ты всегда успеешь повернуть назад. Мы не так далеко ушли. - Слишком далеко! Слишком далеко! - воскликнул молодой человек и, сам того не замечая, снова зашагал вперед. - Ни мои отец, ни отец моего отца никогда не пускались ночью в лес за подобным делом. Со времен первых мучеников в нашем роду все были честными людьми и добрыми христианами; так мне ли первому из носящих имя Браун вступать на этот путь и заводить... - ..подобные знакомства, хотел ты сказать, - вставил старший путник, истолковывая таким образом его минутное замешательство. - Хорошо сказано, молодой Браун! Ни с кем из пуритан не водил я такой дружбы, как с вашим семейством; это что-нибудь да значит. Я помогал твоему деду, констеблю, когда он плетьми гнал квакершу по улицам Салема; и не кто иной, как я, подал твоему отцу сосновую головню из собственного моего очага, которой он поджег индейский поселок во время войны с королем Филиппом. Оба они были мои добрые друзья; и не раз мы с ними, совершив приятную прогулку по этой самой дороге, весело возвращались после полуночи домой. В память их я и с тобой рад подружиться. - Если то, что ты говоришь, правда, - возразил молодой Браун, - удивляюсь, отчего они никогда не поминали ни о чем подобном; впрочем, удивляться тут нечему, ибо, если б только прошел об этом слух, им бы не видать больше Новой Англии. Мы тут люди богомольные, примерного поведения, и не потерпели бы подобного нечестия. - Нечестие это или нет, - сказал путник со змеиным посохом, - а только я могу похвалиться обширным знакомством здесь, в Новой Англии. Церковные старосты многих приходов пили со мной вино причастия; олдермены многих селений избрали меня своим главой, а среди судей и советников большинство - верные блюстители моей выгоды. Также и губернатор... Однако это уже государственная тайна. - Возможно ли! - вскричал молодой Браун. - А впрочем, что мне до губернатора и советников! У них своя совесть, и они не пример для скромного землепашца. Но если я пойду с тобой, как мне взглянуть потом в глаза нашему салемскому священнику, этому святому человеку? Ведь дрожь пробирает меня с ног до головы, едва я заслышу его голос в день воскресения господня или в день проповеди. До сих пор старший путник слушал его слова с должной серьезностью, но тут им овладел приступ неудержимого веселья и весь он так затрясся от смеха, что, казалось, даже змеиный посох корчится в его руке. - Ха-ха-ха! - покатывался он снова и снова; потом, немного успокоившись, вымолвил: - Отлично, друг Браун, продолжай, да только, прошу тебя, не умори меня со смеху. - Так вот, чтобы сразу покончить с этим, - сказал молодой Браун с немалой досадой, - у меня есть жена, которую я люблю. Это разбило бы ее сердце, а я готов уж лучше разбить свое. - Ну, когда так, - сказал его собеседник, - ступай своим путем, друг Браун. Я не хотел бы огорчить Веру даже ради двадцати таких старушонок, как вон та, что бредет перед нами. Говоря это, он указал своим посохом на женскую фигуру, двигавшуюся по той же тропинке, и молодой Браун узнал в ней некую весьма благочестивую и добродетельную матрону, которая в детстве учила его катехизису и до сих пор оставалась его советчицей в делах религии и нравственности наряду со священником и церковным старостой Гукином. - Удивительно в самом деле, как это тетушка Клойз очутилась одна в таком глухом месте, да еще в такой поздний час, - сказал молодой Браун. - Но если вы позволите, друг, я пойду прямиком через лес, покуда мы не обгоним эту добрую христианку. Ведь она вас не знает; как бы она не стала расспрашивать, с кем это я беседую и куда направляюсь. - Пусть будет так, - отвечал его спутник. - Ступай же сам через лес, а я пойду дальше тропинкой. Так уговорились; молодой человек свернул в сторону и пошел лесной чащей, но при этом старался не упустить из виду своего товарища, который бесшумно шагал по тропинке, покуда расстояние, отделявшее его от старухи, не уменьшилось до длины дорожного посоха. Она меж тем продолжала свой путь с удивительной для ее лет быстротой и на ходу не переставала бормотать что-то, должно быть, молитву. Путник протянул посох и тем концом его, где приходился хвост змеи, дотронулся до морщинистой старушечьей шеи. - Что за черт! - взвизгнула благочестивая дама. - Значит, тетушка Клойз признала своего старого друга? - спросил путник, остановившись перед нею и опершись на свой извивающийся посох. - Ах, батюшка, да это и в самом деле ваша милость! - вскричала добрая старушка. - Вы и есть, да еще в образе старого моего куманька, констебля Брауна, дедушки того молодого дурня, который нынче носит это имя. Поверите ли, ваша милость, моя метла пропала; должно быть, эта ведьма, тетушка Кори - петли на нее нет! - стащила ее, а я как раз только что натерлась вся мазью из настоя дикого сельдерея, лапчатки и волчьего корня... - ...смешанного с просеянной пшеницей и жиром новорожденного младенца, - вставил двойник старого Брауна. - Ах, ваша милость знает этот рецепт! - воскликнула почтенная особа, подобострастно хихикнув. - Ну вот, приготовившись ехать на сбор и не найдя своей лошади, я решилась отправиться пешком; говорят, нынче будут посвящать новичка, славного молодого человека. Но теперь, если ваша милость захочет предложить мне руку, мы во мгновение ока будем на месте. - Вот уж это едва ли, - отвечал ее друг. - Рука моя занята, тетушка Клойз; но если хотите, вот вам мой посох. С этими словами он бросил свой посох на землю, и, быть может, тот сразу же ожил, будучи сродни тем жезлам, которыми его обладатель некогда снабдил египетских магов. Этого чуда, однако, молодому Брауну не пришлось наблюдать. Он в изумлении поднял глаза к небу, а когда снова опустил их, то не увидел уже ни тетушки Клойз, ни змеиного посоха; только прежний спутник дожидался его на тропинке, спокойный и равнодушный, словно ничего не произошло. - Она учила меня катехизису, - сказал молодой человек, и эти слова были в его устах полны значения. Они продолжали свой путь, и старший все уговаривал младшего не поворачивать назад, а, напротив, прибавить шагу, так искусно подбирая при этом доводы, что казалось, они не им высказаны, а возникают в мыслях у самого слушателя. По дороге он отломил большой кленовый сук, чтобы сделать себе новый посох, и принялся очищать его от сучков и веточек, еще влажных от вечерней росы. И странно - как только он прикасался к ним пальцами, листья на них становились сухими и желтыми, словно целую неделю пробыли под палящим солнцем. Так, широким бодрым шагом подвигаясь вперед, дошли оба путника до глухого и темного оврага. Но тут вдруг молодой Браун уселся на придорожный пень и отказался идти дальше. - Друг, - сказал он с твердостью, - решение мое непреклонно. Больше ты меня не заставишь сделать ни шагу. Пусть этой глупой старухе угодно было отправиться к дьяволу, когда я думал, что она на пути к вечному блаженству, - разве это причина, чтобы мне покинуть милую мою Веру и поспешить туда же? - Скоро ты переменишь свое мнение, - хладнокровно ответил его спутник. - Посиди тут, отдохни немного; а когда явится у тебя желание продолжать путь - вот тебе мой посох в подмогу. Не говоря более ни слова, он бросил к его ногам кленовый сук и так быстро скрылся из виду, будто растаял в сгущающейся мгле. Молодой человек еще несколько времени сидел у дороги, весьма довольный собою, думая о том, как завтра со спокойной душой встретит он священника в час его утренней прогулки и как ему не нужно будет прятать глаза от доброго старосты Гукина. И как сладко будет ему спаться в ту ночь, которую он начал так дурно, но окончит теперь тихо и безмятежно в объятиях милой Веры! Среди этих приятных и похвальных размышлений молодой Браун заслышал вдруг конский топот и, помня о нечестивом замысле, приведшем его на эту дорогу, хоть и столь счастливо отвергнутом ныне, счел благоразумным укрыться в лесной чаще. Все явственнее становился стук копыт и вместе с ним голоса всадников - два глуховатых старческих голоса, степенно ведших беседу. Судя по звуку, можно было заключить, что всадники едут по дороге в нескольких ярдах от того места, где прятался молодой человек, но, должно быть, тут, у оврага, сильно сгустилась тьма, потому что ни людей, ни коней не было видно. Слышалось шуршание задетых ими веток, но ни разу их фигуры не заслонили полоску слабого света в том месте, где сквозь гущу деревьев проглядывало ночное небо, хотя, проезжая по дороге, они непременно должны были пересечь это место. Молодой Браун то присаживался на корточки, то приподнимался на носки и, раздвинув ветки, насколько позволяла осторожность, вытягивал голову, но не мог ровно ничего разглядеть. Это было тем досаднее, что голоса показались ему знакомыми, и, будь что-либо подобное мыслимо, он мог бы поклясться, что это священник и староста Гукин мирно трусят рысцой бок о бок, как то бывало обычно, когда они ехали на собрание церковного совета. Миновав молодого Брауна, один из всадников остановился сорвать прутик. - Что до меня, достопочтенный сэр, - послышался голос старосты, - я бы лучше согласился пропустить парадный обед, чем нынешнее собрание. Говорят, кое-кто из наших явится сегодня из Фэлмута и его окрестностей, а иные из Коннектикута и Род-Айленда, и еще будет несколько индейских шаманов, которые на свой лад искусны в чертовщине не меньше, чем самые опытные из нас. К тому же будут посвящать одну новенькую, очень благочестивую молодую женщину. - Все это отлично, староста Гукин, - возразил густой бас священника. - Но вы пришпорьте свою кобылу, а то уже поздно. Ведь вы же знаете, без меня там не могут начать. Копыта снова застучали, и голоса, так удивительно перекликавшиеся в пустом пространстве, затерялись в лесных чащобах, где никогда не собиралась паства и не молился одинокий прихожанин. Что же нужно было этим святым людям в глубине языческого леса? Молодой Браун схватился за ближнее дерево, чтобы не упасть, потому что ноги у него подкосились от внезапной тяжести, болезненно сдавившей сердце. Он поднял глаза, сомневаясь в том, есть ли еще небо над его головою. Но синяя твердь была на своем месте, и на ней уже поблескивали звезды. - Нет, всевышний на небе и Вера на земле помогут мне устоять против дьявола! - воскликнул молодой Браун. Все еще глядя в глубину небосвода, он воздел руки, чтобы прочитать молитву, но тут, хотя ветра не было вовсе, набежала откуда-то туча и застлала сверкающие звезды. Кругом по-прежнему было ясное небо, только прямо над его головой чернела эта туча, быстро двигавшаяся на север. Воздух вдруг наполнился смутным и нестройным гулом людских голосов, доносившихся сверху, как будто из недр тучи. Ему показалось было, что он различает голоса своих односельчан, мужчин и женщин, праведников и нечестивцев, добрых людей, вместе с ним ходивших к причастию, и беспутных гуляк, не раз виденных им у дверей кабака. Но звуки были так неясны, что в следующий миг его взяло сомнение, не лес ли это зашелестел вдруг листвой. Потом докатилась новая волна знакомых голосов, которые каждый день при солнечном свете раздавались на улицах Салема, но никогда еще не звучали ему из ночного неба. Один голос выделялся из общего шума, голос молодой женщины; она как будто жаловалась на что-то, хотя и не очень горестно, и молила о какой-то милости, которую, быть может, страшилась заслужить; а весь невидимый рой святых и грешников подбадривал ее и торопил вперед. - Вера! - вскричал молодой Браун голосом, полным ужаса и отчаяния; и со всех сторон понеслись насмешливые отголоски: "Вера! Вера!" - точно потревоженная нечисть искала ее по всему лесу. Еще не улегся этот крик боли, гнева и страха, пронзивший ночную тишину, а несчастный уже затаил дыхание, ожидая ответа. Послышался одинокий вопль, но он тотчас же затерялся в гомоне множества голосов, который перешел в хохот и вскоре замер вдали; темная туча пронеслась мимо, и над молодым Брауном снова засияло безмолвное чистое небо. Что-то легко спустилось сверху и повисло, зацепившись за сук. Молодой человек протянул руку и увидел перед собой розовую ленту. - Моя Вера погибла! - воскликнул он, когда прошел первый миг оцепенения. - Нет добра на земле; и грех - лишь пустое слово. Сюда, дьявол, теперь я вижу, что ты хозяин в этом мире. Тут, словно обезумев от отчаяния, молодой Браун разразился долгим и громким хохотом, а затем ухватил кленовый посох и зашагал вперед с такой быстротой, что казалось, он не шел и не бежал по земле, а летел над нею. Дорога становилась все более мрачной и дикой, тропинка то и дело терялась в чаще, а под конец и вовсе пропала, но, следуя тому чутью, которое безошибочно ведет смертного к дурной цели, он шел напролом сквозь дремучие дебри. Со всех сторон лес оживал в страшных звуках - трещали ветки, выли дикие звери, перекликались индейцы; а ветер то гудел, точно колокол дальней церкви, то поднимал вокруг путника рев и хохот, как будто вся природа решила над ним посмеяться. Но страшней всего этого был сам молодой Браун, и никакие ужасы не могли его напугать. - Ха-ха-ха! - вторил молодой Браун хохоту ветра. - Ну-ка, посмотрим, кто громче умеет смеяться. Выходи, ведьма, выходи, колдун, выходи, индейский шаман! Выходи хоть сам дьявол - вот я, молодой Браун! Бойтесь меня так же, как я боюсь вас! И в самом деле, вся нечисть, кишевшая в лесу, не могла быть страшней, чем молодой Браун в этот час. Без устали мчался он среди черных сосен, бешено размахивая посохом, и то изрыгал потоки неслыханных богохульств, то разражался смехом, от которого по всему лесу шел трезвон, точно стая демонов хохотала с ним вместе. Бес в подлинном своем образе куда менее страшен, чем когда он вселяется в человека. Так спешил этот одержимый к своей цели, покуда не увидел впереди между деревьями мерцающий красный свет, как бывает, когда на корчевье жгут срубленные стволы и сучья и зловещие отсветы пламени играют на полночном небе. Буря, гнавшая его вперед, немного утихла, он замедлил шаг, и откуда-то издалека донеслись до него волны торжественных звуков, похожих на пение многоголосого клира. Он узнал мелодию; то был гимн, который часто пели у них в молитвенном доме. Последняя нота стиха тяжело замерла вдали, но ее тотчас же подхватил хор, состоявший не из человеческих голосов, а из всех звуков полночного леса, которые сливались в дикой гармонии. Молодой Браун закричал, но даже сам не услышал своего голоса, прозвучавшего в унисон с криком дебрей. В наступившей затем тишине он стал красться вперед, и вскоре свет ударил ему в глаза. На краю открытой полянки, окруженной темной стеною леса, высилась скала, которой природа придала некоторое сходство с алтарем или кафедрой, и вокруг нее, точно свечи на вечерней молитве, стояли четыре горящие сосны, вздымая на черных стволах объятые пламенем кроны. Густая листва, скрывавшая вершину скалы, тоже пылала, и огненные языки взвивались высоко в ночь, ярко озаряя все кругом. Каждая веточка, каждый завиток зелени полыхал огнем. Красные отсветы разгорались и гасли, и многолюдная толпа, собравшаяся на поляне, то ярко освещалась, то исчезала в тени и снова как будто рождалась из мрака, наполняя жизнью лесную глушь. - Почтенные люди в темных одеждах, - прошептал молодой Браун. И это в самом деле было так. Среди толпы, в быстрой смене тьмы и света, мелькали лица, которые накануне можно было увидеть в залах ратуши, глаза, которые каждое воскресенье молитвенно обращались к небу или отечески ласково взирали на паству с высоты прославленных своей святостью церковных кафедр. Утверждают, будто и супруга губернатора была там. Во всяком случае, были многие знатные дамы, близко к ней стоящие, и жены почтенных мужей, и вдовы, целое скопище вдов, и старые девы с незапятнанным именем, и юные красотки, трепетавшие от страха, как бы не попасться на глаза маменькам. И, может быть, резкие вспышки света среди мглы ослепили молодого Брауна, но только ему показалось, что он узнает десятка два прихожан салемской церкви, славившихся своим примерным благочестием. Добрый староста Гукин был уже на месте и не отходил от святого старца, своего достопочтенного пастыря. Но тут же, в неподобающей близости с этими почтенными, богобоязненными и уважаемыми людьми, столпами церкви, целомудренными матронами и непорочными девственницами, стояли мужчины, известные своей беспутной жизнью, женщины, пользовавшиеся дурной славой, отщепенцы, повинные во всех видах гнусного порока и подозреваемые в страшных преступлениях. Странно было видеть, что добрые не сторонились злых и грешников не смущало соседство праведников. Вперемежку со своими бледнолицыми врагами попадались в толпе и индейские жрецы, или шаманы, умевшие держать в страхе родные леса силой таких заклинаний, каких не знает ни один колдун в Европе. "Но где же Вера?" - подумал молодой Браун, и надежда, затеплившаяся в сердце, заставила его вздрогнуть. Зазвучал новый стих гимна, медленная и скорбная мелодия, отрада б