передалось оборке платья и косичкам с бантиками из той же материи. Учитель Лау по- чесал под шапкой макушку и обтискал глазами уже степенно, с чувством, с толком, все семь пугал снова, но в обратном порядке. Амзель и Вальтер Матерн, усевшись на крутом гребне дюны, вразнобой болтают ногами и не сводят глаз с неподвижных крыльев далекой мельницы. Упитанные икры Амзе- ля туго перехвачены резинками гетр - в припухлостях розовой кожи есть что-то кукольно-голышовое. Белый мельник у подножия холма все еще стоит. Все так же покоится на его правом плече неподъемный шестипудовый мешок. И хотя самого мельника хорошо видно, мыслями он совсем не здесь. - Слышь, браток, если хочешь, могу спросить у мальца, сколько такое пугало может стоить, если оно вообще что-то стоит. Медленнее, чем кивает мужицкая голова сельского учителя, кивнуть просто невозможно. А у дочурки его каждый день воскресенье. Сента, на- вострив уши, ловит каждое движение, большинство из которых угадывает на- перед: она еще слишком молодая собака, чтобы привыкнуть к нерасторопнос- ти человеческих указаний. Когда Амзеля крестили и птицы подали первый знак, Хедвиг Лау еще плавала в водах материнского лона. Морской песок очень портит лаковые туфельки. Криве в своих деревянных башмаках, нехотя повернув голову в сторону дюны, сплевывает куда-то вбок сгусток табачной жижи, который в песке тут же превращается в шарик, и произносит: - Слышь, малец, тут кое-кто любопытствует, сколько такое вот пугало огородное может стоить, если оно вообще что-то стоит. Нет, белый мельник вдалеке не уронил свой мешок, и Хедвиг Лау не пе- рестала буравить песок мыском туфельки, только Сента подскочила, взмет- нув пыль, когда Эдуард Амзель свалился с гребня дюны. И покатился вниз, дважды перевернувшись через голову. И вскочил, как бы завершив тем самым два кувырка, и оказался аккурат посередке между двумя взрослыми мужчина- ми в суконных куртках, чуть-чуть не доходя до девчоночьей туфельки, что буравит песок. Только тут наконец белый мельник тронулся с места и неторопливо, за шагом шаг, стал подниматься на вершину холма. Лаковая туфелька с пряжкой прекратила буравить песок, красно-белое клетчатое платьице и такие же бантики в косичках то и дело подрагивали, теперь от хихиканья, сухого и бестолкового, как вчерашние хлебные крошки. Стороны приступили к торгу. Амзель, ткнув большим пальцем вперед и вниз, указал на лаковые туфельки с пряжками. Решительно мотнув головой, учитель то ли дал понять, что ту- фельки вообще не продаются, то ли временно изъял их из продажи. Несосто- ятельность натурального обмена вызвала к жизни звон твердой валюты. По- куда Амзель и Криве (а вместе с ними, но гораздо медленнее, и сельский учитель Эрих Лау) подсчитывали и вычисляли, то и дело загибая и выбрасы- вая пальцы, Вальтер Матерн продолжал восседать на гребне дюны и, судя по звукам, которые он издавал зубами, явно не одобрял всю эту торговлю, ко- торую он позже назовет "суетней". Криве и Эдуард Амзель сумели договориться гораздо быстрее, чем учи- тель Лау кивнуть. Его дочурка уже снова буравила песок своей туфелькой. Отныне одно пугало стоило пятьдесят пфеннигов. Мельник исчез. Мельница замахала крыльями. Сента к ноге. За три пугала Амзель запросил один гульден. Сверх того он запросил - и не без оснований, поскольку торговлю надо развивать, - по три старые тряпки на каждое пугало и впридачу лако- вые туфельки Хедвиг Лау, когда они будут сочтены изношенными. О, этот деловитый и торжественный день, когда заключена первая сдел- ка! На следующее утро сельский учитель благополучно переправил все три пугала в Шивенхорст и установил их в своей пшенице за железной дорогой. Поскольку Лау, как и многие крестьяне в долине, выращивал либо эппскую, либо куявскую пшеницу, то есть безостные сорта, особенно подверженные птичьей потраве, пугала Амзеля получили прекрасную возможность зареко- мендовать себя в деле. В своих кофейниковых нахлобучках, с пучками соло- мы вместо волос и ремнями крест-накрест, они вполне могли сойти за трех последних гренадеров первого гвардейского полка после битвы при Торгау, которая, если верить Шлиффену, была просто смертоубийственной. Так уже сызмальства возобладало явное пристрастие Амзеля к чеканному образу прусского воинства. Как бы там ни было, а эти три головореза свое дело сделали - над вызревающим полем яровой пшеницы, где прежде господствова- ли птичий грай и разорение, воцарилась мертвая тишина. Весть об этом разнеслась по округе. Уже вскоре стали приезжать крестьяне из соседних деревень по обе стороны Вислы, из Юнкеракера и Па- зеварка, из Айнлаге и Шнакенбурга, но и из глубинки - из Юнгфера, Шарпау и Ладекоппа. Криве посредничал, но Амзель поначалу цены все равно не взвинчивал и принимал, после того как Вальтер Матерн сделал ему серьез- ное внушение, сперва лишь каждый второй, а потом - каждый третий заказ. И себе, и своим клиентам он объяснял, что халтурно работать не хочет, а потому будет производить на свет по одному, от силы - по два пугала за день. Всякую помощь он отклонял. Помогать дозволялось лишь Вальтеру Ма- терну, который поставлял Амзелю сырье с обоих берегов и продолжал куда как надежно охранять художника и его творения с помощью двух своих кула- ков и черной собаки. Брауксель считает также необходимым сообщить, что уже вскоре у Амзеля было достаточно средств, чтобы за скромную плату снять у Фольхерта его хотя и развалюшистый, но все же запирающийся на замок сарай. В этом де- ревянном строении, пользовавшемся дурной славой, поскольку на одной из его балок якобы кто-то когда-то по какой-то причине повесился, то есть под крышей, которая способна вдохновить любого художника, хранилось все, что под рукой Амзеля должно было ожить в образе пугала. В дождливую по- году сарай из склада превращался в мастерскую. Дело здесь было поставле- но как у настоящего ремесленника, ибо Амзель работал на своем капитале: на свои деньги в магазине матери, то есть по оптово-закупочным ценам, он приобрел молотки, две ножовки, дрель, щипцы, клещи и кусачки, долото, стамеску и перочинный нож с тремя лезвиями, шилом, штопором и пилкой. Нож этот он подарил Вальтеру Матерну. А Вальтер Матерн два года спустя, когда он стоял на гребне дамбы и искал, да так и не нашел камень, швыр- нул этот нож вместо камня в половодную Вислу. Но об этом мы уже слышали. Четырнадцатая утренняя смена Некоторым господам не худо бы взять за образец рабочую тетрадь Амзе- ля, дабы научиться вести книгу как положено. Сколько уж раз Брауксель описывал обоим своим соавторам надлежащий порядок работы? Две поездки - обе, между прочим, за счет фирмы - сводили нас вместе, и обоим господам было предоставлено достаточно времени, дабы без всяких помех сделать не- обходимые записи, составить подробный план работы и всевозможные рабочие схемы. Вместо этого теперь в ответ сыплются вопросы: "Когда надо предс- тавить рукопись? Сколько строк должно быть в одной странице - тридцать или тридцать четыре? Вы действительно согласны с жанром писем или мне следует отдать предпочтение более современным формам в духе, допустим, французского "нового романа"? Удовлетворит ли Вас, если я опишу Штрисбах попросту как мелкий ручеек между Верхним Штрисом и Легштрисом? Или сле- дует ввести исторический контекст, упомянув, допустим, пограничный спор между городом Данцигом и Оливой, монастырем цистерцианцев? В частности, охранное письмо герцога Свянтополка, внука Субислава I, основателя мо- настыря, от одна тысяча двести тридцать пятого года? Там Штрисбах упоми- нается в связи с Сасперским озером: "Lacum Saspi usque in rivulum Strie- za...". Или охранную грамоту Мествина II от года одна тысяча двести во- семьдесят третьего, где о пограничном ручье Штрисбахе сказано так: "Pra- efatum rivulum Striesz usque in Vislam...". Либо же охранное письмо с подтверждением всех владений монастырей Олива и Сарновиц от года одна тысяча двести девяносто первого? Там в одном месте Штрисбах пишется как "Стризде", а в другом сказано: "...prefatum fluuium Strycze cum utroque littore a lacu Colpin unde scaturit descendendo in Wislam...". Другой господин соавтор тоже на ответные вопросы не скупится и в каж- дое письмо норовит вставить напоминание об авансе: "...если дозволено упомянуть об устной договоренности, согласно которой каждый соавтор, на- чиная работу над рукописью..." Что ж, да получит господин артист свой аванс. Но не худо бы ему при этом положить перед собой рабочую тетрадь Амзеля - если не подлинник, то хотя бы фотокопию, - и хранить ее как святыню. Пусть его вдохновит хотя бы жанр бортового журнала. Ведется на любом корабле, даже на пароме. Возьмем, к примеру, Криве: рожа сыромятная, вся в бороздах, глаза что мартовские лужи, без ресниц вовсе, и к тому же ко- сят, что позволяет ему, однако, водить свой паровой паром поперек тече- ния, то бишь тоже наискось, точнехонько от одной пристани к другой. По- возки и экипажи, рыбных торговок с их вонючими коробами, пастора и шко- ляров, просто проезжих и коммивояжеров с образцами товара, пассажирские и товарные вагончики местной узкоколейки, скотину убойную и племенную, свадьбы с молодоженами и похоронные процессии с венками и гробом - всех их Криве переправлял через реку и все происшествия исправно заносил в бортовой журнал. Между обитым железом бортом парома и пристанью монетку не просунешь - так плотно, без малейшего стука умел причаливать Криве. К тому же дольше, чем кто-либо еще, он пробыл у наших друзей, Вальтера Ма- терна и Эдуарда Амзеля, надежным торговым агентом, не требуя с произве- денных сделок никаких процентов, разве что иногда принимая в подарок та- бачок. А когда паром прекращал работу, он водил их обоих в места, одному ему, Криве, известные. Это он побудил Амзеля вплотную заняться изучением устрашающего действия ивы - ведь их, Криве и Амзеля, теории искусства, отразившись впоследствии в рабочем дневнике, вот к чему клонили: "Модели следует преимущественно заимствовать из природы". А уж позже, много лет спустя, под псевдонимом Зайцингер, Амзель развил этот тезис, записав в тот же дневник: "Все, что поддается набивке изнутри, принадлежит приро- де, включая, допустим, куклу". Но та - полая - ива, к которой отвел друзей Криве, шевелила ветвями и была еще не набита. Вдали, на плоском фоне, машет крыльями мельница. Из-за поворота медленно выползает по узкоколейке последний поезд, пыхтя куда быстрее, чем он едет. Еще бы - масло растает! Молоко скиснет! Четы- ре босые ступни, два рыбацких сапога, пропитанные ворванью. Сперва дер- нина и крапива, потом клевер. Через два забора, три жердины отвалить, потом еще забор перелезть. И вдруг, по обе стороны ручья, ивы обступают на шаг ближе, на шаг дальше, оборачиваются, живые, бедрастые, даже с пупками; а одна - ибо даже среди ив бывает одна ива - была совсем-совсем пустая, покуда Амзель три дня спустя ее не набил; уселся толстячком-хо- мячком на корточки и изучает нутро ивы, потому что паромщик Криве ска- зал... А потом, выбравшись из огромного дупла, где он все обсмотрел, си- дя на корточках, начинает внимательно обследовать все ивы по обоим бере- гам ручья, в особенности одну, о трех макушках, которая одной ногой на сухом бережку стоит, а другой в воде прохлаждается, потому что в незапа- мятные времена богатырь Милигедо, тот, что со свинцовой палицей, ей на пятку наступил, - вот ее-то Амзель и выберет моделью. И она стоит, не шелохнется. Хотя по виду - вот-вот сорвется прочь, тем более, что и ту- ман - ведь рань несусветная, до школы еще сто лет, - туман с реки по лу- гам ползет-клубится, проглатывая ивы сперва по пояс, потом целиком, так что вскоре лишь три головы ивы-натурщицы будут плавать над туманной пе- леной, о чем-то друг с дружкой переговариваясь. Тут наконец Амзель вылезает из своего кокона, но хочет не обратно до- мой, к маме, которая и во сне ворочает свои амбарные книги, снова и сно- ва все подсчитывая, а хочет, наоборот, быть свидетелем млечного часа, о котором говорил Криве. И Вальтер Матерн тоже хочет. А Сенты с ними нет, потому что Криве сказал: - Ребятки, только псину с собой не брать, а то еще напугается и ску- лить начнет, когда дело до дела дойдет. Что ж, без так без. Так что теперь между друзьями как бы пустое пятно о четырех лапах и с хвостом. Тишком босиком по серым лугам, с оглядкой назад, на клубящиеся клочья, то и дело подмывает свистнуть: "Сюда! К но- ге!" - но идут молчком, потому что Криве сказал... Вдруг, прямо перед ними, как памятники - коровы в туманной мути. Тут же, неподалеку от ко- ров, аккурат посередке между байстеровскими льнами и ивами у ручья, они залегают прямо в росу и ждут. Серая пелена мало-помалу сползает с дамб и с прибрежного леса. Вдали, над туманом, над тополями вдоль шоссе, что на Пазеварк, Штеген и Штутхоф, скрестились крылья матерновской мельницы. Неподвижные, будто выпиленные лобзиком. В такую рань даже мельник молоть не станет. Даже петух не крикнет, но уже скоро. Безмолвно и близко, как призраки, бредут гуськом, наклоненные ветром в одну сторону, с севе- ро-запада на юго-восток, девять береговых сосен по большой дюне. Жабы - или это волы? - жабы, а может, волы, надрываются что есть мочи. Лягушки, те понежней, будто молебен затянули. И комары в унисон. Вот кто-то - но вроде не чибис - то ли всполошился, то ли просто подал голос. Все еще ни одного петуха. Коровы, острова в тумане, сопят. Сердце Амзеля как булыж- ник по жестяной банке. Сердцем Матерна хоть дверь высаживай. Одна из ко- ров мыкнула теплым мыком. Другие отозвались нутряным, утробным сапом. Сколько же звуков в рассветном тумане: сердце по жести и в дверь, кто-то кому-то голос, девять коров, жабы-волы, комары... И вдруг, вроде и знака никто не подал - безмолвно. Сгинули лягушки, нет ни жаб, ни волов, ни комаров, никто никого не зовет, не приманивает, не кличет, коровы ложат- ся в траву, а Амзель с другом, затаив дыхание, усмиряя сердце, вдавив ухо в росистый клевер, слышат: вот они! Ровное шуршание от ручья. Как будто мокрая тряпка по половицам, но равномерно и по нарастающей: плюх-плюх-пшиф - плюх-плюх-пшиф. Неужто водяные? Или безголовые монахи- ни? Кума лешего гномы? Да кто же это бродит? Неужто призрак или сам дь- явол Злодей Асмодей? Или черный рыцарь Пиг-Пигуд? Или поджигатель Боб- ровский и его дружок Матерна, от которого все пошло? Дочка Кестутиса, ее, кажется, Туллой звали? И вдруг, вот они, высверком в траве, все еще в иле-тине, одиннадцать, пятнадцать, семнадцать бурых речных угрей пол- зут, плещутся в росе, извиваются, змеятся, проскальзывают сквозь клевер и рвутся все в одну сторону. Липкий-липкий извилистый след на примятой траве. Все еще в немоте жабы-волы и комары-мухи. Певуньи лягушки тоже помалкивают. Никто не зовет и никто не отзывается. Теплые коровы грузно лежат на черно-белом боку. Каждая выставила вымя - бледно-розово-желтое, по-утреннему тугое: девять коров, тридцать шесть сосцов-титек, восемнад- цать угрей. Тут на всех хватит, и вот они уже коричневато-черными шлан- гами приникли к розовато-пятнистым титькам: дружно-весело рядком смаком млеком-молоком... Сперва угри даже дрожат. Чья тут жажда, к кому-чему страсть? Потом, одна за другой, коровы роняют отяжелевшие головы в кле- вер. Течет молоко. Разбухают угри. Снова ревут жабы. Запевают потихоньку комары. Лягушки-вокалистки подхватывают. Все еще ни одного петуха, но зато Вальтер Матерн сдавленным голосом. Хочет подскочить и поймать ру- кой. Это запросто, там делать нечего. Но Амзель не хочет, у него другое на уме, он уже делает наброски. И вот угри уже уползают обратно к ручью. Коровы вздыхают. Первый петух. Медленно поворачиваются крылья мельницы. Из-за поворота узкоколейки уже слышно первый поезд. Амзель задумал сов- сем новое пугало. Сказано - сделано. Поскольку у Ликфеттов как раз был убой, свиной пу- зырь достался задарма. Вымя получилось хоть куда - тугое, звонкое. Коп- ченые шкурки настоящих угрей, насаженные на проволоку, набитые соломой и зашитые, были прикреплены к пузырю по кругу, так что угри, словно толс- тые волосы, извивались и шевелились в воздухе вокруг головы-вымени. И вот, покачиваясь между двумя скрещенными палками, над пшеницей кресть- янина Карвайзе поднялась голова Медузы. И точно в том виде, в каком Карвайзе пугало купил - это уж потом оно было дополнено чем-то вроде мантии, когда на перекрестье палок набросили дырявую шкуру сдохшей коровы, - Амзель зарисовал новое пугало в свой ра- бочий дневник: сперва как первоначальный и куда более выразительный наб- росок, одну голову без мантии, а затем уж и готовое изделие в дурацкой коровьей шкуре. Пятнадцатая утренняя смена Ну вот, с господином артистом уже начались неурядицы. Покуда Браук- сель и молодой человек изо дня в день усердно пишут - один склоняясь над рабочим дневником Амзеля, другой обращаясь к своей кузине и помышляя о ней, - этот третий уже в начале года исхитрился подхватить легкий грипп. Вынужден временно прерваться, не имеет надлежащего ухода, об эту зимнюю пору, оказывается, всегда был подвержен, еще раз "позволяет разрешить себе" напомнить об обещанном авансе. Распоряжение уже отдано, господин артист. Отправляйтесь в свой карантин, господин артист, надеюсь, он пой- дет вашей рукописи на пользу. О деловитая радость оттого, что есть на- дежное поприще повседневному тщанию - рабочий дневник, куда Амзель кра- сивым и только что разученным зюттерлиновским шрифтом заносил свои рас- ходы по изготовлению птичьих, или, как их еще называют, огородных пугал. Свиной пузырь достался задарма. Драную коровью шкуру Криве сосватал ему за две пачки жевательного табаку. О красивое и округлое словечко "сальдо": есть цифирки, пузатые и ост- роверхие, которыми Амзель заносил в свой дневник выручку от продажи раз- личных, садовых и огородных, пугал - в частности, вымя с угрями принесло ему полновесный гульден. Эдуард Амзель вел этот дневник года два, чертил вертикальные и гори- зонтальные графы, выводил зюттерлиновские буквы кругляшами и с хвости- ком, документировал историю создания множества пугал эскизами конструк- ций и цветовыми пробами, увековечил - задним числом - и почти все пуга- ла, которые к тому времени были проданы, и красными чернилами ставил сам себе оценки за каждое изделие. Позже, уже гимназистом, он куда-то засу- нул эту мятую, затрепанную общую тетрадку в потрескавшейся коленкоровой обложке и лишь много лет спустя снова нашел ее во время срочных сборов - он покидал город на Висле, торопясь на похороны своей матери, - в сун- дучке, который служил ему скамеечкой. Среди вещей, унаследованных от от- ца, среди книг о прусских героях и битвах, под толстенным томом Отто Вайнингера обнаружился рабочий дневник, а в нем добрая дюжина чистых страниц, которую Амзель позднее, уже будучи Зайцингером и Золоторотиком, правда нерегулярно, порой с годовыми паузами, заполнял многочисленными сентенциями. Сегодня Брауксель, чьи деловые книги ведут в конторе один делопроиз- водитель и семь служащих, располагает этой трогательной тетрадкой в ко- ленкоровых ошметках. У него, конечно, и в мыслях нет использовать бес- ценный и ломкий оригинал для освежения памяти! Нет, вместе с договорами, ценными бумагами, лицензиями и важными производственными секретами сей оригинал хранится в сейфе, тогда как фотокопия дневника действительно лежит сейчас прямо перед Браукселем между набитой окурками пепельницей и чашкой полуостывшего утреннего кофе в качестве неизменного подспорья. Первую страницу тетрадки почти целиком занимает всего одна фраза, скорее нарисованная, нежели написанная: "Пугала, изготовленные и продан- ные Эдуардом Амзелем". Под ней, наподобие девиза, значительно мельче и без даты: "Начато на Пасху, потому что ничего нельзя забывать. Криве намедни сказал". Брауксель, впрочем, считает, что нет особого смысла полностью воспро- изводить в данной рукописи своеобычно-терпкую манеру письма восьмилетне- го школьника Эдуарда Амзеля; с другой стороны, очарование этого языка, который вскоре, вместе с землячествами беженцев, отомрет и уже как мерт- вый язык, вроде латыни, будет представлять интерес лишь для науки, впол- не допустимо передать в ходе работы над текстом формами прямой речи. Так что лишь когда Амзель, его друг Вальтер, паромщик Криве или бабушка Ма- терн раскрывают рот - вот тогда Брауксель и будет во всей красе воспро- изводить местные обороты. При цитировании же дневника вполне уместно, поскольку, по мнению Браукселя, главную ценность данной тетрадки опреде- ляет все же не столько отважное правописание даровитого школьника, сколько запечатленные в ней на самых первых порах целеустремленные пуга- лотворческие искания, - воспроизводить неповторимую манеру сельского школьника лишь в стилизованном виде, то есть наполовину подлинным, а на- половину литературным слогом, примерно вот так: "Севодни после дойки од- ним гульденом больше за пугало што одной ногой стоит а другую держит на- перикосяк взял Вильгельм Ледвормер. Дал шлем улана и кусок подстежки когда-то из козы". Более добросовестно Брауксель пытается дать описание сопутствующего этой записи рисунка: карандашами разных цветов - коричневый, киноварь, лиловый, ярко-зеленый, берлинская лазурь, - цветов, которые, однако, нигде не выступают в чистом виде, а, напротив, смешанной заштриховкой наслаиваются друг на друга, дабы вернее передать ветхость поношенного и драного тряпья, - вышеупомянутое пугало, которое "... одной ногой стоит а другую держит наперикосяк...", запечатлено целиком, очевидно по памя- ти, эскизы отсутствуют. Наряду с цветовым решением особенно поражает на редкость смелая, набросанная буквально несколькими штрихами и даже на сегодняшний взгляд вполне современная конструкция основного рисунка. По- зиция "... што одной ногой стоит..." намечена контуром слегка наклонен- ной вперед лестницы с двумя отсутствующими перекладинами; позиции же "...а другую держит наперикосяк..." может соответствовать лишь та непов- торимая поперечина, что под углом в сорок пять градусов выделывает ант- раша, как бы отламываясь в неудержимом плясовом порыве от середины лест- ницы куда-то влево, в то время как сама лестница, напротив, слегка кре- нится вправо. Первым делом, конечно, именно этот контурный рисунок, но и последующая цветовая заштриховка создают в конечном итоге образ лихого танцора, нацепившего на себя былую доблесть и вылинявшие обноски боевого мундира, в котором красовались мушкетеры славного пехотного полка принца Анхальт-Дессау в битве при Лигнице. Чтобы не ходить вокруг да около - в дневнике Амзеля прямо-таки кишмя кишат пугала в военных мундирах. Вот гренадер третьего гвардейского ба- тальона штурмует лейтенское кладбище; бедняк из Тоггенбурга стоит во фрунт в рядах своего итценплицкого полка; беллингский гусар капитулирует при Максене; бело-голубые натцмерские уланы, спешившись, рубятся с шор- лемскими драгунами; в голубом, с красной подстежкой мундире, чудом оста- ется в живых стрелок из полка барона де Ламотт Фуке; короче, все, что на протяжении знаменитых семи лет, да и раньше бушевало на пространствах между Богемией, Саксонией, Силезией и Померанией, унося ноги под Молль- вицем, потеряв кисет под Хенненсдорфом, присягнув под Пирной Фрицу, пе- реметнувшись к неприятелю под Колином, а при Росбахе снискав внезапную славу, - все это оживало под руками Амзеля, разгоняя, однако, отнюдь не лоскутное имперское воинство, а всего лишь птиц в дельте Вислы. И если Зайдлицу пришлось гнать Хильдбургхаузена - "... voila au moins mon mar- tyre est fini..." - через Веймар, Эрфурт, Зальфельд аж до самого Майна, то крестьянам Ликфетту и Момзену, Байстеру, Фольхерту и Карвайзе за гла- за хватало и того, что запечатленные в рабочей тетради пугала Амзеля в мгновение ока разгоняли пернатое население дельты Вислы с тучных полей эппской безостой пшеницы, вытесняя его на каштаны и ивы, ольху, тополя и гордые прибрежные сосны. Шестнадцатая утренняя смена Он благодарит. Звонит по междугородному, разумеется за счет собесед- ника, семь минут, никак не меньше: деньги пришли, ему снова лучше, грипп миновал свой кризисный апогей и теперь отступает, завтра, самое позднее послезавтра он снова сядет за машинку; как уже говорилось, он, к сожале- нию, вынужден сразу писать на машинке, поскольку совершенно не в состоя- нии, увы, разбирать свои собственные каракули, зато во время болезни его осенило несколько прекрасных мыслей... Будто он сам и вправду не знает цену подобным горячечным озарениям. Господин артист не видит большого проку от ведения приходно-расходной бухгалтерии, хотя Брауксель посредством многолетних подсчетов неутеши- тельных балансов уже не раз подводил его к неутешительному сальдо. Как знать, возможно, смышленый Эдуард Амзель перенял основы ведения книг не только из бортового журнала Криве, но и от своей матушки, кото- рая в вечерние часы, вздыхая, склонялась над своими бухгалтерскими фоли- антами, - не исключено, что он даже помогал ей в записях, подшивке доку- ментов, в проверке подсчетов. Лоттхен Амзель, урожденная Тиде, несмотря на все трудности послевоен- ных лет, исхитрилась держать фирму "А.Амзель" на плаву и даже смогла, на что сам Амзель, мир его праху, в военные годы никогда бы не отважился, перестроить и расширить дело. Она начала торговать рыбацкими куттерами, не только новенькими, прямо с верфи Клавитер, но и подержанными, которые полностью перебирались на Соломенной дамбе, а еще подвесными моторами. Она продавала куттеры или, что было еще выгодней, сдавала их в аренду молодым рыбакам, которые только что обженились. И хотя к маме Эдуард относился с достаточным пиететом и никогда, даже ненароком, не воспроизводил ее в виде пугала, с тем большей беззастенчи- востью он принялся - примерно с восьмого года жизни - копировать финан- сово-экономическую политику своей матушки. Если она сдавала в аренду ры- бацкие куттеры, то он начал давать напрокат свои особенно прочные, спе- циально для прокатных целей изготовленные пугала. Многие и многие стра- ницы его рабочего дневника скрупулезно документируют, сколько раз и кому выдавались пугала напрокат. Отдельным столбиком, все больше смахивающим на каланчу, Брауксель подсчитывает, сколько Амзель заработал на прокате птичьего страха - получается очень даже приличная сумма! Из прокатных пугал здесь будет рассмотрено лишь одно, которое хотя и не принесло вы- соких сборов, однако существенно повлияло на дальнейший ход событий на- шего повествования, а тем самым, значит, и на всю эволюцию птицеустраша- ющего искусства. Итак, вскоре после уже упомянутого ивового похода к ручью, после того как Амзель создал и продал пугало на тему "Угри, сосущие молоко", воз- никло еще одно произведение, отчасти обязанное своим обликом, с одной стороны, трехглавой иве, с другой же - восставшей из немощи, размахиваю- щей поварешкой и скрежещущей зубами бабке Матерн, и работа эта тоже наш- ла отражение в дневнике Амзеля; однако рядом с эскизом конструкции здесь имеется надпись, безусловно обосабливающая данный художественный продукт ото всех прочих: "Придется сиводни уничтожить потому как Криве говорит ничего окромя беды не будет". Макс Фольхерт, который вообще-то всю семейку Матернов недолюбливал, взял у Амзеля упомянутое пугало и установил прямо у забора в своем саду, который выходил на Штутхофское шоссе аккурат напротив матерновского ого- рода. Вскоре выяснилось, что прокатное пугало наводит ужас не только на птиц - при его виде лошади взбрыкивали и, высекая копытами искры, пуска- лись в галоп. Мирно бредущее по домам коровье стадо кидалось врассыпную, едва размахивающая поварешкой ива бросала на них свою грозную тень. Ко всей этой пуганой скотине вскоре присоединилась и бедная, вечно встре- панная Лорхен, которую и так день-деньской гоняла бабка с поварешкой, причем самая что ни на есть доподлинная. Теперь же, узрев еще одну баб- ку, о трех головах и почему-то в обличье ивы, бедняжка, форменным обра- зом зажатая этими бабками в тиски, совсем обезумела от страха и бродила теперь, простоволосая, шальная, по полям и прибрежной роще, по дюнам и дамбам, по дому и саду, а однажды чуть было не угодила на плетеное крыло вертящейся мельницы, если бы родной брат, мельник Матерн, вовремя не ус- пел оттащить ее, ухватив за передник. По совету Криве и к явному неудо- вольствию старика Фольхерта, который позднее без всяких церемоний потре- бовал часть уплаченных денег назад, Вальтер Матерн и Эдуард Амзель за одну ночь разобрали злополучное пугало. Так у природы с достаточным усердием, имеют власть не только над птицами в небе, но и способны влиять и на коров, и на лошадей, а также и на бед- ную Лорхен, то бишь и на людей, сбивая их всех с привычного для сельских мест неторопливо-размеренного шага. В жертву этому знанию Амзель принес одно из самых впечатляющих своих пугал и никогда больше не использовал ивы в качестве моделей, что не мешало ему время от времени, особенно при низком тумане, прятаться в дупле старой ивы, а пластунский марш угрей к залегшим в траве коровам вспоминать как событие в высшей степени замеча- тельное. Впредь он предусмотрительно избегал сращивать человека и дере- во, а использовал, подвергая себя добровольному самоограничению, в ка- честве моделей неотесанные и бесхитростные, но вполне пригодные как про- образ пугала фигуры местных крестьян. Этот сельский люд, переодетый в мундиры прусских королевских гусар, стрелков, ефрейтор-капралов, штан- дарт-юнкеров и старших офицеров, поистине преображался, возносясь над садами и огородами, пшеничными нивами и полями ржи. Со спокойной со- вестью Амзель усовершенствовал свою систему проката и даже предпринял - впрочем, без роковых последствий - уголовно наказуемый подкуп должност- ного лица, склонив красиво упакованными подарками кондуктора местной прибрежной узкоколейки к бесплатной транспортировке его, Амзеля, пугал, или, фигурально выражаясь, к транспортировке ожившей и наконец-то не совсем бесполезной прусской истории. Семнадцатая утренняя смена Артист протестует. Отступающий недуг не помешал ему самым пристальным образом изучить рабочие планы Браукселя, которые тот рассылает своим со- авторам. Его никак не устраивает, что уже в этой утренней смене будет воздвигнут памятник мельнику Матерну. Он считает, что это право неотъем- лемо принадлежит ему. Поэтому Брауксель, радея о сохранении и сплочен- ности авторского коллектива, добровольно отказываясь от создания всеобъ- емлющего полотна, тем не менее настаивает на своем праве запечатлеть здесь ту часть образа мельника, которая уже бросила свой отсвет на стра- ницы рабочего дневника Амзеля. Дело в том, что, хотя восьмилетний мальчуган и рыскал с особым тщани- ем по прусским полям боевой славы в поисках бесхозных мундиров, одна мо- дель - а именно вышеназванный мельник - была позаимствована им прямо из жизни, без всяких прусских примесей, зато с мешком муки на плече. В результате возникло кривое пугало, ибо мельник был, что называется, кривой, как черт. Поскольку на правом плече он всю жизнь протаскал мешки с зерном и мукой, плечо это было теперь чуть ли не на ладонь шире лево- го, так что всякий, кто смотрел на мельника спереди, испытывал необори- мый соблазн немедленно схватить эту голову обеими руками и посадить, как кочан капусты, куда следует. Поскольку ни рабочую, ни выходную одежду он на заказ не шил, любой сюртук и пиджак, любое пальто и вообще все, что он надевал на плечи, казалось сшитым вкривь и вкось, сбивалось на шее складками, а правый рукав был короток и неизменно полз по всем швам. Правый глаз постоянно подмигивал в хитроватом прищуре. На той же правой стороне лица, даже когда на плечо не давил шестипудовый мешок, угол рта почему-то ехал вверх. Нос вело туда же. Вдобавок ко всему - а ради это- го, собственно, и пишется весь портрет - его правое ухо, все расплющен- ное и раздавленное тысячами мешков, перетасканных за многие десятилетия трудов праведных, пласталось по голове наподобие оладьи, тогда как ле- вое, отчасти по контрасту, отчасти же по прихоти матушки-природы, лопу- хом торчало в сторону. Собственно говоря, если смотреть на мельника спе- реди, то казалось, что у него вообще только одно ухо и есть, а между тем именно это, второе, как бы отсутствующее, а вернее сказать, лишь слабо угадывающееся ухо и было самым главным. Он тоже, хотя и не настолько, как бедная Лорхен, был, что называется, не от мира сего. В деревнях вокруг поговаривали, что бабка Матерн, долж- но быть, в детстве слишком усердно прикладывала к его воспитанию пова- решку. От средневекового разбойника и поджигателя Матерны, того самого, что вместе с дружком доживал свой век в темнице, потомкам передалось все самое худшее. Меннониты, что грубые, что тонкие, только перемигивались, а грубый меннонит-бескарманник Симон Байстер вообще уверял всех, что, дескать, католическая вера не идет всей семейке Матернов впрок, особливо мальцу, он только и знает, что с этим увальнем Амзелем, который с того берега, по всей округе шастать да зубами скрипеть: да одна псина их чего стоит - она же чернее преисподней. При этом надобно заметить, что по на- туре мельник Матерн был человеком скорее мягким, врагов в окрестных де- ревнях у него, как и у бедной Лорхен, почти не было, зато насмешников - хоть отбавляй. Итак, ухо мельника - а впредь, когда речь пойдет об ухе мельника, бу- дет иметься в виду только правое, расплющенной оладьей прилегающее, раз- давленное мешками, - так вот, ухо мельника достойно упоминания вдвойне: во-первых, потому что Амзель в своем пугале, которое отражено в рабочем дневнике в эскизном виде, это ухо с истинно творческой отвагой вообще отбросил; во-вторых, потому что это ухо, оставаясь совершенно глухим ко всем обычным мирским звукам, как-то кашлю-говору-проповеди, церковному пению, звону коровьих колокольцев, выковке подков, всякому лаю собачь- ему, пенью птичьему, треньканью сверчковому, - слышало, причем отчетли- во, до малейшего шепотка, шушуканья и полуслова, все, что творилось и переговаривалось в мешке с зерном или же с мукой. Зерно голое или мякин- ное, какое на побережье и не выращивали почти, отмолоченное на грубой или тонкой молотилке; пшеница твердая или мягкая, полбенная двузернянка или эммер, хрупкая, стекловидная, полустекловидная или мучнистая - ухо мельника, глухое ко всем другим звукам, прослушивало каждый мешок, точно устанавливая процент зерна порченого, прогорклого, а то и вовсе без ростков. Он сорт угадывал на слух, не раскрывая мешка: светло-желтую франкенштайнскую, пеструю куявскую, розоватую пробштайнскую и рыжую цве- точную, которая особенно хороша на глинистых почвах, английскую колосис- тую и еще два сорта, которые на побережье только начинали пробовать: си- бирскую зимнестойкую и шлипхакенскую белую, сорт номер пять. Еще больший дар яснослышанья ухо мельника, глухое ко всем прочим зву- кам, обнаруживало в отношении муки. Если, прильнув - не как очевидец, а как ухослышец - к мешку с зерном, он дознавался, много ли в нем живет долгоносиков, включая куколки и личинки, много ли жуков-наездников и жу- ков-узкотелов, то, приложив свое ухо к мешку с мукой, он мог с точностью до единицы сказать, сколько в данных шести пудах пшеничной муки обитает мучных червей - tenebrio molitor. При этом - что и вправду поразительно - он благодаря своему плоскостопому уху, иногда сразу, а иногда после нескольких минут яснослышанья, был осведомлен даже о том, скольких дох- лых мучных червей в данном мешке оплакивают их живые сородичи, ибо, как не без лукавства уверял он, прищурив правый глаз, кривя направо рот и ведя в ту же сторону носом, по шуму от живых червей всегда можно узнать о численности погибших собратьев. Жители Вавилонии, как утверждал Геродот, засевали пшеницу зернами ве- личиной с горошину; можно ли, спрашивается, положиться на сведения Геро- дота? Мельник Антон Матерн особым способом досконально оценивал качество и состояние зерна и муки; можно ли, спрашивается, верить мельнику Матерну? И вот в корчме у Люрмана, что между усадьбой Фольхерта и его же, Люр- мана, сыроварней, устраивается спор. Корчма для этой цели отлично годи- лась и даже имела наглядные свидетельства славного прошлого по этой час- ти. Во-первых, здесь можно было своими глазами узреть дюймовый, а по не- которым уверениям даже двухдюймовый гвоздь, по самую шляпку утопленный в массивную деревянную стойку, куда его много лет назад и тоже на спор с одного удара голым кулаком загнал Эрих Блок, плотницких дел мастер из Тигенхофа; во-вторых, белый потолок корчмы хранил на себе доказательства и другого рода - следы от сапог, числом не меньше дюжины, наводившие на мысль о кознях нечистой силы, благодаря которым кто-то разгуливал по по- толку головой вниз. На самом же деле сила была, с определенными, конеч- но, оговорками, достаточно чистой и принадлежала Герману Карвайзе, кото- рый, когда некий агент-представитель страховой противопожарной компании усомнился в мощи его мускулов, попросту схватил вышеозначенного агента и, перевернув вверх тормашками, стал подбрасывать к потолку, всякий раз заботливо подхватывая у самого пола, чтобы человек не расшибся, а глав- ное, мог потом подтвердить, каким образом доказательства доблестной про- бы сил, то есть отпечатки его представительских сапог, запечатлелись на потолке трактира. Когда испытывали Антона Матерна, тоже не обошлось без силы, но не те- лесной - вид у мельника был, пожалуй, тщедушный, - а скорее призрачной и таинственной. Дверь и окна закрыты. Лето осталось на улице. О времени года громко и на разные голоса напоминают только липучки-мухоловки. В стойке дюймовый гвоздь по самую шляпку, отпечатки сапог на сером, ког- да-то свежевыбеленном потолке. Фотографии и призы, обычные реликвии стрелковых праздников. На полке лишь несколько бутылей зеленого стекла с огнедышащим содержимым внутри. Запахи махорки, сапожной ваксы и молочной сыворотки спорят друг с другом, но едва ощутимый перевес остается за си- вушным духом, который набирает силу еще с субботнего вечера. В корчме болтают-пьют-спорят. Карвайзе, Момбер и молодой Фольхерт ставят бочонок крепкого нойтайхского пива. Тишком сгорбившись над шкаликом курфюрстской водки, которую обычно здесь никто, кроме городских, не пьет, мельник Ма- терн со своей стороны выставляет такой же бочонок. Люрман, за стойкой уже принес десятикилограммовый мешочек муки и держит наготове для окон- чательной третейской проверки мучное сито. Сперва мешочек просто так, ознакомления ради, покоится на ладонях у кривого-кособокого мельника, а уж потом к нему, как к подушке, приникает плоское мельничье ухо. И тот- час - поскольку в этот миг никто не жует, не мелет деревенской трактир- ной околесины, даже почти не дышит сивушным перегаром - явственней раз- дается пение липучек-мухоловок. Что все арии умирающих лебедей-лоэнгри- нов во всех театрах мира супротив предсмертного хора разноцветных мух в сельской местности! Люрман уже подсунул мельнику под свободную руку свою аспидную дощечку с грифелем на веревочке. На ней уже размечены - инвентаризация дело не- шуточное - соответствующие графы: 1. Личинки; 2. Куколки; 3. Черви. Мельник пока что все еще слушает. Мухи жужжат. Ароматы сыворотки и ваксы набирают силу, поскольку сивушное дыхание все затаили. Но вот несподруч- ная левая рука - правой мельник чуть приобнял мешочек - поползла по стойке к дощечке: в графе "Личинки" грифель с натужным скрипом выводит скошенную цифру семнадцать. Потом, с повизгиванием, - двадцать две ку- колки. Но их тут же стирает губка, и по мере просыхания мокрого пятна становится все отчетливей видно, что куколок всего девятнадцать. И, на- конец, живых червей в мешке обретается восемь особей. А в довесок, пос- кольку условия пари этого не требуют, грифель в пальцах мельника тор- жественно возвещает на доске: "Мертвых червей в мешке пять штук". Вот теперь наконец сивушный дух берет свое, разом перебивая ваксу и сыворот- ку. И предсмертную песню мух тоже кто-то поубавил. Теперь настал черед Люрмана с его мучным ситом. Короче, чтобы долго не томить: один к одному сошлось предуказанное число жестких пергаментных личинок, мягких, лишь на кончиках роговистых куколок и взрослых личинок, называемых в народе мучными червями. Недос- тавало лишь одного дохлого червя из предполагаемых пяти: по всей види- мости - даже наверняка! - он, высохший и распавшийся на фрагменты, сумел ускользнуть через ячейки сита. Так мельник Антон Матерн выиграл свой бочонок нойтайхского крепкого пива, а в утешение и в награду всем присутствующим, особенно же Карвай- зе, Момберу и молодому Фольхерту, которым пришлось на этот бочонок рас- кошеливаться, он подарил то ли предсказание, то ли напутствие. Водружая бочонок аккурат на то самое место, где только что лежал испытуемый мешо- чек муки, он как бы между прочим, словно припоминая какие-то байки, за- метил: он, плоскоухий мельник, покуда на этих двадцати фунтах муки своим плоским ухом кемарил, ясно услышал, что полагают некоторые черви - он, правда, не знает, сколько в точности, потому как все они галдели напере- бой, - относительно видов на урожай. Эппскую пшеницу, как считают черви, надо сжать за неделю до Семи братьев, а куявскую и шлипхакенскую, сорт номер пять, после Семи братьев на третий день. С тех пор, за много лет до того, как Амзель изготовил пугало яснослы- шащего мельника, всех Матернов неизменно встречали в округе то ли приве- том, то ли присказкой: - Здравствуй, дорогуша, ну что там сказали старику Матерну его мучные черви? Шутки шутками, однако многие приходили и упрашивали мельника разуз- нать у туго набитого мешочка, когда сеять озимую, а когда яровую пшени- цу, когда - а мешочек довольно точно знал и это - начинать жать, когда свозить. Задолго до того, как он предстал в виде пугала и был запечатлен эскизом конструкции на страницах рабочего дневника Амзеля, мельник изре- кал и другие, куда более мрачные предсказания, которые и по сей день, когда господин артист надумал у себя в Дюссельдорфе воздвигать мельнику памятник, подтверждаются отнюдь не в шутку, а самым недвусмысленным об- разом. Ибо он сумел разглядеть в ближайшем будущем не только угрозу подсту- пающей спорыньи; не только градобой, не записанный ни в одной страховке, - он с точностью до дня предсказал обвалы курса на Берлинской и Буда- пештской зерновых биржах, крах банков в тридцатом, смерть Гинденбурга, девальвацию данцигского гульдена в мае тридцать пятого; и о дне, когда заговорят пушки, мучные черви тоже, конечно, нашептали ему заранее. Разумеется, благодаря своему удивительному уху он знал и о собаке Сенте, которая родит Харраса, гораздо больше, чем можно было догадаться по внешнему виду этой псины, черным пятном застывшей возле белого мель- ника. И после большой войны, когда мельник со своим беженским удостоверени- ем, разряд "А", ютился где-то между Крефельдом и Дюреном, он все еще мог по своему заветному мешочку, который пережил с ним все военные невзгоды и мытарства, предсказывать, как в будущем... Но об этом, по уговору меж- ду членами авторского коллектива, Брауксель не имеет права рассказывать, ибо об этом поведает господин артист. Восемнадцатая утренняя смена Вороны на снегу - какой мотив! Снег укрыл толстыми шапками заржавелые махины скреперов и воротов - свидетелей славных времен соледобычи. Бра- уксель распорядился снег растопить, потому как мыслимое ли это дело: во- роны на снегу, которые, если смотреть на них долго и пристально, превра- щаются в монахинь на снегу, нет уж, снег долой! Ночной смене, прежде чем она начнет проталкиваться в проходную, придется часок потрудиться свер- хурочно - а если вдруг станут артачиться, Брауксель прикажет поднять со дна семисотдевяностометровой шахты новые, недавно приобретенные и испы- танные модели - комбайны Перкунас, Пеколс, Потримпс, - дабы проверить их эффективность на снежных сугробах: вот тогда и поглядим, каково придется воронам-монахиням, тогда можно и не растапливать снег. Пусть лежит, ни- чем не запятнанный, под окном у Браукселя и в меру сил поддается описа- нию. Висла пусть течет, мельница мелет, поезд по узкоколейке спешит, масло тает, молоко киснет - немного сахару сверху, и ложка стоит, - а паром пусть приближается, а солнце заходит, а утром всходит, прибрежный песок пусть отступает, а волны прибоя пусть его лижут... И дети бегают босиком и ищут янтарь, а находят синие черничины, выкапывают из норок мышей, босиком прямо по колючкам, босиком на дуплистые ивы... Но кто ищет янтарь, бегает босиком по колючкам, прячется в дуплистые ивы, выка- пывает из норок мышей, тот в один прекрасный день найдет в дамбе мертвую девочку, совсем-совсем засохшую - да это же Тулла, дочурка герцога Свян- тополка, та самая Тулла, что раскапывала песок, ловила мышей и прикусы- вала их своими острыми резцами, Тулла, которая никогда не носила ни баш- маков, ни чулок, - а дети бегают босиком, ивы колышут ветками, Висла по-прежнему течет, солнце всходит и заходит, а паром плывет, уплывает или скрежещет бортом о причал, а молоко киснет, покуда ложка в нем не встанет торчком, и медленно поспешает, хотя и вовсю пыхтит почти игру- шечный поезд на повороте узкоколейки... И мельница тоже покряхтывает, когда ветер восемь метров в секунду. И мельник слушает, что нашепчет ему мучной червяк. И зубы скрежещут, когда Вальтер Матерн ими слева направо. И бабка точно так же, вон она гоняет по огороду бедную Лорхен. Сента, черная и уже беременная, ломится через заросли бобов. Ибо ужасное виде- ние приближается, уже воздета в роковом изломе десница, уже зажата в ку- лаке и грозно вздымается в небо деревянная поварешка, она уже отбрасыва- ет свою черную тень на лохматую Лорхен, и тень все больше, все жирней, вот она совсем рядом, совсем большая... Но и Эдуард Амзель, который вов- сю глазеет по сторонам и ничего не забывает, потому что за него отныне все помнит его дневник, тоже требует теперь за свою работу несколько больше, чем прежде, - гульден двадцать за одно-единственное пугало. Тут вот в чем дело. С тех пор как господин Ольшевский, учитель на- чальной школы, стал рассказывать детям про всяких богов, которые раньше были, которые и сейчас еще, оказывается, есть и еще с незапамятных вре- мен существовали, - с тех пор Амзель всецело отдался мифологии. А началось все с того, что овчарка одного самогонщика из Штутхофа по узкоколейке была доставлена вместе со своим хозяином в Никельсвальде. Кобеля звали Плутон, у него была безупречная родословная и почетная за- дача покрыть Сенту, что и воспоследовало. Ученик начальной школы Амзель поинтересовался, откуда пошло имя Плутон и что оно, в сущности, означа- ет. Господин Ольшевский, молодой, тяготеющий к педагогическому реформа- торству сельский учитель, охотно черпавший вдохновение в вопросах своих питомцев, с тех пор все чаще стал заполнять занятия по своему предмету, что фигурировал в расписании под названием "Родная речь и родной край", цветистыми и весьма многословными историями о чудесных деяниях и подви- гах сперва Вотана, Бальдура, Фафнира и Фрейи, а потом уж Зевса, Юноны, Плутона, Аполлона, Меркурия и даже египетской богини Изиды. И уж совсем он впадал в раж, когда добирался до древних прусских богов Перкунаса, Пеколса и Потримпса и начинал рассказывать, как они обитали в пышных и раскидистых кронах вековых дубов-исполинов. Разумеется, Амзель все это не просто мотал на ус, но и, как явствует из его дневника, творчески и с большим мастерством перерабатывал. Так, огненно-рыжего Перкунаса он украсил старыми наперницами, предусмотри- тельно раздобытыми в домах, где побывала смерть. Растресканный дубовый чурбан, на который Амзель со всех сторон понабил стоптанных лошадиных подков, в расщелины которого понатыкал цветастых перьев из петушиных хвостов, - это была голова Перкунаса. Пугало во всем своем великолепии - ни дать ни взять огненный бог! - недолго красовалось на дамбе для всеоб- щего обозрения: не прошло и дня, как оно было продано за гульден двад- цать и перекочевало в равнинный Ладекопп, подальше от побережья. Бледный Пеколс, о котором сказано, что он вечно смотрит исподлобья, и который поэтому в языческие времена ведал делами смерти, был изготовлен отнюдь не из постельных принадлежностей старых, не слишком старых и даже вовсе не старых мертвецов - такая отдающая саваном костюмировка была бы решением слишком очевидным и напрашивающимся, - нет, для этой цели было выбрано брошенное при переезде - вот он, дар благосклонной к художнику судьбы, - пожелтевшее, ветхое, пропахшее лавандой и плесенью, мускусом и мышами свадебное платье. В этом подвенечном наряде, лишь слегка переде- ланном на мужской манер, Пеколс был просто неотразим, так что пугало бо- жества в облике невесты-смерти не замедлило перебраться в Шустеркруг, в тамошнее садоводческое хозяйство, принеся автору выручку аж в два гуль- дена. Зато Потримпс, вечно смеющийся отрок с пшеничными колосьями в зубах, одно из самых вдохновенных творений Амзеля, чарующее своим игривым и многоцветным изяществом, ушло всего за один гульден, хотя, как известно, Потримпс оберегает посевы, что озимые, что яровые, от всех напастей- от посевного куколя и свербигузки, полевой редьки и пырея, вики, торицы и ядовитой спорыньи. Больше недели это юношески стройное пугало, ажурный торс которого, выполненный из посеребренных станиолью ветвей орешника, украшал еще и передник из кошачьих шкурок, простояло на дамбе, зазывно шурша шафрановым ожерельем из крашеных яичных скорлупок, прежде чем его приобрел крестьянин из Фишер-Бабке. Его беременная и потому особенно приверженная мифологии половина посчитала пугало плодородного божества "прехорошеньким" и "ужасть как уморительным"; несколько недель спустя она разрешилась двойней. Но и Сенте тоже перепало от милостей отрока Потримпса: ровнехонько через шестьдесят четыре дня она принесла шестерых кутят, покуда еще сле- пых, но, в строгом соответствии с родословной, густого черного окраса. Все шестеро были зарегистрированы и постепенно проданы, среди них и ко- бель Харрас, о котором в следующей книге еще не раз пойдет речь, ибо господин Либенау купил Харраса, дабы тот сторожил его столярную мастерс- кую. По объявлению, которое мельник Матерн поместил в местной газете "Последние новости", столяр приехал в Никельсвальде по узкоколейке, сто- роны быстро сторговались и ударили по рукам. А в самом начале, где-то в темном первоистоке, была волчица из ли- товских чащоб, чей внук, черный кобель Перкун, зачал суку Сенту, а Сенту покрыл Плутон, и Сента ощенилась шестью кутятами, среди которых был и Харрас; а Харрас зачал Принца, а Принц будет героем другой истории - в книгах, которые Браукселю писать не надо. Но никогда, ни разу в жизни не создавал Амзель птичье пугало по обра- зу и подобию собаки, даже по образу и подобию Сенты, что так преданно носилась между ним и Вальтером Матерном. Все пугала, запечатленные в его дневнике, все, за исключением одного, присосавшихся к вымени угрей, и еще одного - полубабки-полуивы о трех головах - сотворены с оглядкой на людей и богов. Параллельно школьным занятиям, облекая в наглядные образы учебный ма- териал, который учитель Ольшевский, превозмогая жужжание мух и изнуряю- щий летний зной, рассеивал над головами своих задремывающих питомцев, одно за другим возникают птицеустрашающие творения, запечатлевшие наряду с богами также и галерею магистров славных немецких рыцарских орденов - от Германа Бальке и Конрада фон Валленрода вплоть до Юнгингена: вот уж где вдоволь погромыхало заржавелое кровельное железо, в прорезях которо- го, в обрамлении бочковых заклепок, гордо мерцали на белой промасленной бумаге черные рыцарские кресты. Тут уж, уступая доблестям Книпроде, Летцкау и фон Плауэна, волей-неволей пришлось потесниться не одному Ягайло, но и великому Казимиру, не говоря о столь сомнительных личнос- тях, как разбойник Бобровский, Бенеке, Мартин Бардевик и бедолага Ле- щинский. А Амзель просто не мог насытиться преданиями прусско-бранден- бургской старины: он лудил ее целыми столетиями - от Альбрехта Ахилла до Цитена, выжимая из плодородного компоста восточно-европейской истории свои пугала и наводя ими ужас на птиц в восточно-европейском небе. Примерно в ту же пору, когда отец Харри Либенау, столярных дел мас- тер, купил у мельника Антона Матерна щенка Харраса, а мир еще не знал ни самого Харри Либенау, ни его кузину Туллу, всякий, кто умеет читать, мог прочесть под рубрикой "Родимый край" в одном из номеров "Последних но- востей" статью, которая весьма пространно, вдохновенно и поэтично воспе- вала красоты восточно-прусского побережья. Страна и люди, особенности строения аистиных гнезд и архитектуры крестьянских усадеб, в частности косяков и карнизов над крыльцом, - все это описано с большим знанием де- ла. А в центральной части статьи, с которой Брауксель на всякий случай даже заказал себе фотокопию, говорилось и все еще говорится примерно вот что: "И хотя в общем и целом на нашем побережье все идет своим привычным чередом, а всепобеждающая техника еще не вошла сюда своим триумфальным маршем, в одной, пусть и побочной области можно наблюдать поистине рази- тельные перемены. Птичьи пугала на привольных и холмистых пшеничных по- лях нашего благодатного края, еще несколько лет тому назад банально це- лесообразные, пусть чуточку чудные и грустные, но в целом, безусловно, еще вполне схожие с пугалами других земель и провинций, - теперь обнару- живают в полях между Айнлаге, Юнгфером и Ладекоппом, но и вверх по Висле вплоть до Кэземарка и Монтау, а в отдельных случаях даже южнее Нойтайха совершенно новую и разнообразную физиогномику. Буйная фантазия перемеша- лась здесь с древними народными поверьями: потешные, но и жутковатые фи- гуры возвышаются среди колышущихся на ветру нив, среди тучного изобилия садов. Не пора ли уже сейчас местным краеведческим и историческим музеям обратить внимание на эти сокровища пусть наивного, но столь искусного по форме народного творчества? Подумать только, ведь это в наши дни посреди плоской обезлички современной цивилизации снова, а быть может, и по-но- вому расцветает нордическое наследие, нарождается восточно-прусский сим- биоз гордого духа викингов и христианского благочестия! Особенно поража- ет тройственная группа в привольно колосящемся поле между Шарпау и Бэр- вельде - своей пронзительной простотой она напоминает тройное распятие Господа нашего и двух разбойников на Голгофе и в своей наивной набожнос- ти буквально хватает за душу путника, что держит путь по нашим бескрай- ним волнистым нивам, пригвождая его к месту - а он и сам не знает поче- му". Только пусть никто не подумает, будто Амзель сотворил эту группу - в дневнике остался запечатленным только один разбойник - исключительно в порыве детского благочестия и совершенно бескорыстно: согласно тому же дневнику, она принесла автору два гульдена двадцать. А куда девались те деньги, которые крестьяне округа Большой Вердер - с легким ли сердцем или сперва изрядно поторговавшись - выкладывали на плоскую мальчишечью ладошку? Эти растущие богатства хранились в кожаном мешочке под присмотром Вальтера Матерна. Он хранил их бдительно, угрюмо поглядывая исподлобья, и не без скрежета зубовного. Обвязав тесемку вок- руг запястья, он повсюду носил с собой этот мешочек, полный звонких мо- нет Вольного города Данцига: под тополями вдоль шоссе и по ветродуйным просекам прибрежного леса, переправлялся с ним на пароме, крутил им в воздухе, бил им об забор, а также - с особым вызовом - о собственное ко- лено и обстоятельно, не торопясь, развязывал, когда крестьянин превра- щался в клиента. Так что кассу держал не Амзель. Вальтеру Матерну полагалось, покуда Амзель изображал напускное безразличие, назначать цену, ударять по рукам на манер барышников, скрепляя сделку рукопожатием, и загребать выручку. Кроме того, Вальтер Матерн отвечал за транспортировку проданных, равно как и выданных напрокат, пугал. Так он попал в кабалу. Амзель сделал его своим батраком. В коротких приступах гнева он бунтовал, силясь освобо- диться. История с перочинным ножом и была, в сущности, попыткой такого бессильного бунта; ибо Амзель, с виду столь неповоротливый увалень, ка- тившийся колобком по жизни на своих толстых коротеньких ножках, неизмен- но умудрялся быть на шаг впереди. Так что когда оба шли по дамбе, сын мельника наподобие настоящего батрака всегда плелся на полшага позади неутомимого изобретателя и создателя все новых и новых птичьих пугал. Ему, как батраку, полагалось, кроме того, таскать за своим господином все материалы: жердины, палки, мокрое тряпье и вообще все, что вздумает принести в своих мутных водах Висла. Девятнадцатая утренняя смена "Холуй! Холуй!" - кричали другие дети при виде Вальтера Матерна, ко- торый, как батрак, следовал за своим другом Эдуардом Амзелем. Кто сквер- нословит и богохульствует, того, как известно, ждет суровая кара; но кто станет всерьез спрашивать с деревенских мальчишек, этих сорвиголов, что поминают черта чуть ли не на каждом слове? А уж эти двое - Брауксель имеет в виду сына мельника и толстяка-увальня с того берега - были вооб- ще не разлей вода, срослись, словно сам Господь Бог и дьявол, так что им эти подначки сельского юношества были все равно как бальзам. Кроме того, они ведь оба, тоже как Бог и дьявол, скрепили свое кровное братство од- ним ножом. Вот так, душа в душу - ибо добровольное батрачество тоже было любов- ным проявлением дружбы, - друзья нередко сиживали в верхней горенке, странности освещения которой зависели, как помним, от взаимодействия солнечных лучей и крыльев матерновской ветряной мельницы. Сиживали ряд- ком, на маленьких скамеечках в ногах у бабки Матерн. За окном день кло- нится к вечеру. Древесные червяки безмолвствуют. Тени от крыльев мельни- цы падают не в горенку, а уже во двор. Курятник на малой громкости, по- тому что окно закрыто. Только муха на липучке все тянет и тянет свою сладкоголосую прощальную арию. А внизу, так сказать в партере, сварливым голосом, словно бы заведомо недовольная любым слушателем, старуха Матерн рассказывает свои байки-небывальщины. Размахивая костлявыми морщинистыми руками и широко разводя их в стороны всякий раз, когда требуется обозна- чить любые встречающиеся в истории размеры, старуха Матерн рассказывает байки о наводнениях, байки о заколдованных коровах, в том числе и о со- сущих молоко угрях и всякую прочую всячину: одноглазый кузнец, лошадь о трех ногах, дочка князя Кестутиса, что выходила ночами мышковать, и ис- торию о гигантской морской свинье, которую выбросило на берег приливом неподалеку от Бонзака, как раз в тот год, когда Наполеон вздумал на Рос- сию войной идти. Но всякий раз - сколь бы длинными оселками она ни петляла - в конце концов, попадаясь на крючки ловких наводящих вопросов Амзеля, она всту- пала в гулкие ходы темного подземелья нескончаемой, потому что она не окончена и по сегодня, истории о двенадцати обезглавленных монашках и о двенадцати обезглавленных рыцарях, каждый со своим шлемом под мышкой, которые в четырех экипажах, две упряжки белых, две вороных, проезжали через Тигенхоф по громыхающей мостовой, останавливались на заброшенном постоялом дворе и там, сойдя, выстраивались парами - и сразу же ударяла музыка. Трубы, цитры, барабаны - во всю мощь. И к этому еще вдобавок цо- канье языком и гнусавое пение. Скверные песни, похабный припев - мужски- ми голосами, это рыцари поют, прихвативши головы в шлемах под мышку, а затем вдруг, тонко так, жалостливо, благочестивый женский хор, будто в церкви. А потом снова безголовые монахини, головы они держат перед со- бой, и головы эти на разные голоса поют сами, а песни блудливые, неприс- тойные, а пляски под них все с притопом да с прихлопом, с визгом да с кружением до одури. И тут же, снова выстроившись в благочестивую процес- сию, две дюжины безголовых фигур в освещенных окнах гостиницы отбрасыва- ют на мостовую свои смиренные тени, покуда снова не загрохочут барабаны, не взвоют трубы, не взвизгнут смычки и весь дом не затрясется от пола до самой крыши. Наконец под утро, перед петухами, к воротам сами, без куче- ров, подъезжают четыре экипажа, две упряжки белых, две вороных. И две- надцать рыцарей, дребезжа железом и осыпаясь ржой, покидают постоялый двор в Тигенхофе, и на плечах у них дамские вуали, сквозь которые мерт- венно-бледными ангельскими чертами мерцают профили монахинь. И двенад- цать монахинь, в рыцарских шлемах с опущенным забралом поверх орденского платья, тоже покидают постоялый двор. Они садятся в четыре экипажа, уп- ряжка белая, упряжка вороная, садятся по шестеро, но не вперемежку - за- чем, когда головами они уже и так обменялись? - и уезжают из притихшего городка, однако мостовая под ними снова грохочет. - Еще и сейчас, - так говаривала старуха Матерн, прежде чем направить зловещие кареты в другие места, где те и по сей день останавливаются пе- ред часовнями и замками, - еще и сейчас в заброшенном трактире, где ник- то жить не хочет, по ночам из камина раздается благочестивое пение впе- ремежку с богохульными молитвами на восемь кошачьих голосов. Выслушав все это, оба закадычных друга больше всего на свете хотели сразу же отправиться в Тигенхоф. Но сколько ни пытались они осуществить эту затею, им удавалось добраться только до Штегена, в крайнем случае - до Ладекоппа. Зато следующей зимой, которая, разумеется, для строителя птичьих пугал и должна быть самым творческим временем года, Эдуард Ам- зель все же нашел возможность побывать на заколдованном месте и снять с безголовых привидений все нужные мерки: так он создал свои первые меха- нические пугала, хотя на это и ушла изрядная доля его состояния из за- ветного денежного мешочка. Двадцатая утренняя смена Эта оттепель продолбит у Браукселя дырку в башке. Капель стучит и стучит по оцинкованному оконному карнизу. Поскольку в конторе у Брауксе- ля есть и помещения вовсе без окон, он мог бы от этой весенней терапии отказаться. Но Брауксель остается, он явно хочет заиметь в башке дырку: цел-лу-лойд, цел-лу-лойд, - коли уж кукла, то обязательно с дырочкой в аккуратном целлулойдовом лобике. Ибо Брауксель однажды уже пережил отте- пель и превращался в невесть что под талой водицей с худеющего снегови- ка; но еще раньше, за много-много оттепелей до того, Висла текла под толстым, изрезанным санными следами ледяным покрывалом. А юношество всех окрестных рыбацких деревень вовсю забавлялось катанием под парусом на закругленных коньках, называемых попросту "снегурками". Катались по двое, брали в руки сколоченную из досок раму с натянутой на нее просты- ней - это и был парус - и, поймав ветер, неслись вперед, аж дух захваты- вало. У всех изо рта пар. Снег, конечно, мешал, его сперва разгребали лопатами. Там, за дюнами, все земли без разбору, что плодородные, что нет, укрыты сугробами. Сугробы на обеих дамбах. Прибрежный снег незамет- но переходит в снег на льду, который укрыл под собою бескрайнее море со всеми его рыбами. В скособоченной снежной шапке, наметенной с востока, на округлом белом холме стоит на своих скрещенных козлах матерновская ветряная мельница, стоит посреди белых полей, которые не убегают с глаз долой лишь благодаря прочным заборам, и мелет, мелет. Засахаренные напо- леоновские тополя. Прибрежный лес почти не виден, словно художник-люби- тель густо замазал его белилами прямо из тюбика. Когда снег начал се- реть, мельница сказала себе "Кончай работу!" и отвернулась из-под ветра. Мельник и его работник отправились домой. Кривобокий мельник по пятам за своим работником. Черная псина Сента, нервная с тех пор, как у нее отня- ли и продали всех щенков, рыщет по своим же следам и кусает снег. А пря- мо напротив мельницы, на заборе, с которого они предварительно ногами оббили снег, сидят в своих теплых зимних одежках и варежках Вальтер Ма- терн и Эдуард Амзель. Сперва они попросту молчат. Потом начинается разговор, темный, нев- нятный, одним словом - технический. Про мельницы с одним мельничным пос- тавом, про голландские мельницы, хоть и без козел и без седла, но зато с тремя поставами да еще с поворотным ветряком, о хитроумном устройстве мельничных крыльев, со всеми их иглицами, рычагами и щитиками, позволяю- щими регулировать скорость вращения в зависимости от силы ветра. Помина- ются мельничные веретена и мельничная параплица, мельничные балки и мельничные валы. Сложные взаимоотношения между седлом и тормозным прис- пособлением. Это только мелюзге лишь бы горланить: "Крутится мельница, вертится мельница..." А Вальтер Матерн и Амзель не горланят Бог весть что, они знают, почему и когда мельница крутится то быстрее, то медлен- нее, это зависит от того, насколько выпущены тормозные башмаки. И даже когда падает снег, если ветер дает свои восемь метров в секунду, мельни- ца мелет равномерно, невзирая на беспорядочную снежную круговерть. Ничто в мире не способно сравниться с мельницей, которая мелет в метель, - да- же пожарная команда, которая под проливным дождем тушит загоревшуюся во- донапорную башню. Но когда мельница сказала себе "Кончай работу!" и ее крылья, будто выпиленные лобзиком, замерли в снежной круговерти, Амзелю вдруг показа- лось, может, оттого, что он на секундочку то ли прищурил, то ли смежил веки, что мельница вовсе не остановилась. Бесшумно мела метель, надувая с Большой дюны мельтешащую бело-черно-серую рябь. Терялись вдали тополя у шоссе. В корчме Люрмана яичным желтком зажегся свет. Не слышно пыхте- ния поезда из-за поворота узкоколейки. Ветер вдруг сделался колючим. Взметнулись и застонали кусты. Амзелю жарко, как в печке. Его друг клюет носом. Амзель видит нечто. А его друг ничего не видит. Пальчики Амзеля трутся друг о дружку в рукавицах, потом выскальзывают наружу, рыщут и нашаривают в левом кармане тулупчика правую лаковую туфельку с пряжкой - и сразу как электричеством! На руках и на лице у Амзеля ни снежинки - сразу же тают. Губы сами приоткрылись, а слегка прищуренные глазки видят сразу столько всего, что словами и не расскажешь. Они подъезжают друг за дружкой. Без кучеров. И мельница как мертвая. Четыре кареты на полозьях, две упряжки белых - на снегу почти скрадываются, две вороных - эти, нао- борот, как нарисованные, а из них вылезают и помогают друг другу двенад- цать и двенадцать, все безголовые. И вот уже безголовый рыцарь ведет безголовую монашенку на мельницу. А всего их было двенадцать пар - каж- дый рыцарь вел свою монахиню, и каждый нес свою голову, рыцари под мыш- кой, монахини перед собой, и все они зашли в мельницу. Однако в расста- новке процессии возникли явные сложности, ибо - несмотря на одинаковые вуали и одинаковые доспехи - старые распри, еще со времен рагнитского лагеря, навязли у них в зубах. Первая монахиня не разговаривает с чет- вертым рыцарем. Что не мешает обоим весело болтать с рыцарем Фицватером, который знает литовские земли, как дыры в своей кольчуге. Девятая мона- хиня в мае должна была разродиться, но не разродилась, потому что вось- мой рыцарь - его зовут Энгельгард Ворон - ей и шестой монахине (той, что каждое лето объедалась вишнями), схвативши меч толстого, десятого рыца- ря, того, что уселся на балке с закрытым забралом и, со смаком отдирая мясо от костей, уплетал курицу, снес головы вместе с шестой и девятой вуалью. И все это только из-за того, что хоругвь Святого Георгия еще не была соткана, а река Шяшупа меж тем уже замерзла и годилась для перепра- вы. И покуда оставшиеся монахини тем поспешнее ткали хоругвь - последнее багряное поле уже почти было закончено, - третья монахиня, та, что с восковым лицом всегда тенью следовала за одиннадцатым рыцарем, сходила и принесла лохань, дабы было что подставить под кровавые струи. И тогда седьмая, вторая, четвертая и пятая монахини облегченно рассмеялись, отб- росили в сторону свое рукоделие и склонили перед восьмым рыцарем, черно- кудрым Энгельгардом Вороном, свои головы вместе с вуалями. Тот, не будь лентяй, сперва снес голову десятому рыцарю, который, расположившись на балке, уплетал курицу, - снес вместе с курицей, шлемом и забралом, после чего вернул ему меч, а уж этот толстый, безголовый, но тем не менее жую- щий десятый помог восьмому чернокудрому, помог второй, третьей - воско- волицей, что всегда держалась в тени, а уж заодно и четвертой и пятой монахиням избавиться от своих голов и вуалей, а Энгельгарду Ворону - от головы и шлема. Со смехом подставили лохань. Теперь ткачих-монахинь ос- талось совсем немного, а хоругвь все еще не была закончена, хотя Шяшупа все еще была подо льдом и годилась для переправы, хотя англичане со сво- им Ланкастером уже встали лагерем, хотя лазутчики уже разведали дороги и вернулись, хотя князь Витовд решил не вмешиваться, а Валленрод уже поз- вал всех к столу. Но лохань уже была полна и даже переплескивалась. И тогда настал черед десятой, толстой монахини - ибо, раз был толстый ры- царь, должна быть и толстая монахиня - подойти вразвалку и трижды под- нять лохань, в третий раз уже тогда, когда Шяшупа освободилась ото льда, а Урсуле, восьмой монахине, которую все и всюду ласково кликали Туллой, пришлось опуститься на колени и подставить свою нежную, покрытую пушком шею под меч. А она только в марте приняла обет и уже двенадцать раз ус- пела его нарушить. И не помнила точно, когда с которым по счету, потому как все с закрытым забралом; а тут еще англичане с Генрихом Дерби во главе - не успели лагерь разбить, а уже туда же, и всем невтерпеж. Был среди них и Перси, но не Генри, а Томас Перси. Для него Тулла из тонкого шелка соткала особую маленькую хоругвь, хотя Валленрод и запретил все особые флаги. А вслед за Перси захотели и Джекоб Доутремер и Пиг Пигуд. В конце концов сам Валленрод вышел супротив Ланкастера. И вырвал из рук у Томаса Перси его маленькую карманную хоругвь и повелел фон Хаттенштай- ну поднять только что изготовленную хоругвь Святого Георгия и перепра- вить ее через освободившуюся ото льда реку, а восьмой монахине, которую все кликали Туллой, приказал опуститься на колени, покуда сколачивается мост, во время коей работы утонуло четыре лошади и один смерд. И она пе- ла куда прекрасней, чем пели до нее одиннадцатая и двенадцатая монахини. Умела и рулады выводить, и трелью рассыпаться, так что нежно-розовый язычок легкой пташкой порхал под темно-багряными сводами неба. Грозный Ланкастер плакал, пряча слезы под забралом, так ему не хотелось ни в ка- кой крестовый поход, но у него были нелады с семьей, хоть потом он и стал королем. И тут вдруг, поскольку никто не хотел переправляться через Шяшупу, а всем, наоборот, до слез захотелось домой, из пышной кроны де- рева, где он до этого спал, выпрыгивает самый младший из рыцарей и пру- жинистым шагом, крадучись, устремляется прямо к склоненной шее с нежным девичьим пушком. Он вообще-то из Мерса был, очень ему хотелось бартов в истинную веру обратить. Но барты к тому времени были уже все обращены и основали Бартенштайн. Вот ему и остались только литовские земли, а спер- ва пушок на шее у Туллы. По нему он и хрястнул, аккурат возле первого позвонка, а после на радостях подбросил свой меч в воздух и, пригнув- шись, поймал его на загривок. Такой он был ловкий парень, этот шестой, самый молодой из двенадцати. Четвертому этот трюк так понравился, что он решил его повторить, но неудачно - с первой попытки смахнул голову деся- той, толстой, а со второй - первой, строгой монахине, обе головы, одна строгая, другая с двойным подбородком, так и покатились. Вот и пришлось третьему рыцарю, который никогда не снимал кольчугу и считался среди них мудрым, самому тащить лохань, поскольку живых монахинь у них больше не осталось. Недолгий поход по литовскому бездорожью оставшиеся рыцари проделали с головами на плечах в сопровождении англичан без хоругви, дружины из Ха- нау с хоругвью и ополченцев из Рагнита. Князь Кестутис бухал в непролаз- ных топях. В дебрях гигантских папоротников кикиморой завывала его доч- ка. От гулкого, зловещего уханья шарахались кони. А в итоге Потримпс так и остался непохороненным, Перкунас ни в какую не желал гореть, а неос- лепленный Пеколс по-прежнему угрюмо глядел исподлобья. Ах, почему они не додумались снять фильм! Статистов сколько угодно, натуры для съемок не- початый край, реквизита завались! Шестьсот пар ножных лат, арбалеты, ме- таллические нагрудники, размокшие сапоги, жеваные уздечки, семьдесят штук льняного полотна, двенадцать чернильниц, двадцать тысяч факелов, сальные свечи, скребницы для лошадей, пряжа в мотках, солодовые палочки - эта жевательная резинка четырнадцатого столетия, - чумазые оруженосцы, своры псов, господа за игральной доской, арфисты, шуты, погонщики, гал- лоны ячменного пива, пучки штандартов, стрел, вертелов и копий для Симо- на Бахе, Эрика Крузе, Клауса Шоне, Рихарда Вестралля, Шпаннерле, Тильма- на и Роберта Венделла, без которых не сколотился бы мост, не было бы шальной переправы, засады в грозу под затяжным дождем: пучки молний, ду- бы в щепки, кони на дыбы, совы таращатся, лисы петляют, стрелы свищут, славному немецкому рыцарству делается не по себе, а тут еще в кустах ольшаника слепая провидица завывает: "Вела! Вела!" - "Назад! Назад!", - но лишь в июле им суждено снова узреть ту речушку, которую и сегодня еще поэт Бобровский воспевает в загадочных, темных виршах. Шяшупа текла как прежде, мирно журча и пенясь о прибрежные валуны. И гляди-ка, целая тол- па старых знакомых: на бережку рядком сидят двенадцать безголовых мона- хинь, у каждой в левой руке собственная голова в собственной вуали, а правой рукой они черпают водичку из прозрачной Шяшупы и освежают ею свои разгоряченные лица. А чуть поодаль угрюмо стоят безголовые рыцари и ох- лаждаться не желают. И тогда оставшиеся рыцари, те, что еще с головами, решают, что отныне они будут заодно с безголовыми. Неподалеку от Рагнита взаимно и в одночасье они снесли друг другу буйные головушки, впрягли верных своих коней в простые повозки и отправились в белых и вороных уп- ряжках колесить по обращенным и необращенным землям. Они возвысили Пот- римпса, низринули Христа, в который раз тщетно попытались ослепить Пе- колса и снова вознесли крест. Они останавливались в трактирах и на пос- тоялых дворах, в часовнях и на мельницах и так, с музыкой да потехой, прошли через столетия: стращали поляков, гуситов и шведов, побывали и при Цорндорфе, когда Зейдлиц решил исход битвы своими кавалерийскими эс- кадронами, подобрали на дороге, по которой без оглядки отступал корсика- нец, четыре брошенных экипажа, радостно пересели в них из своих грубых крестоносных повозок и так, уже на рессорах, стали свидетелями второй битвы при Танненберге, которая, впрочем, точно так же, как и первая, вовсе не при Танненберге имела место. В рядах дикой буденновской конницы они едва-едва унесли ноги от Пилсудского, когда тот, не иначе как с по- мощью Пресвятой Девы Марии, разгромил их в излучине Вислы, а в те годы, когда Амзель создавал и продавал свои птичьи пугала, все еще не угомони- лись и колобродили где-то между Тапиау и Нойтайхом. И все они, двенад- цать и двенадцать, не намерены были прекращать свои непотребства, покуда не будет ниспослано им избавление и каждый не сможет снова носить на плечах свою голову или хотя бы то, что от нее осталось. Под конец они собирались сперва в Шарпау, потом в Фишер-Бабке. Первая монахиня уже иногда носила голову четвертого рыцаря, хотя по-прежнему с ним не разговаривала. И вот однажды они направились в Штутхоф, но не по дороге, а прямиком через поле, между шоссе и дюнами, остановились - только Амзель один их и видел - перед матерновской мельницей и вылезли: было как раз второе февраля, Сретенье, что они и намеревались отпраздно- вать. Помогли друг дружке выйти из экипажей, взобраться на горку, войти в мельницу. И сразу же после этого - один Амзель это слышал - мельница вся, от козел до чердака, пошла ходить ходуном, содрогаясь от стуков и вскриков, воя и клацанья, ведьмовских заклинаний и молитв. Тут и зацока- ло что-то, и с металлическим звоном присвистнуло, а снег между тем все мело и мело откуда-то с дюн, надо полагать все же с неба. Амзель весь горит и крепче сжимает в глубине своего кармана лаковую туфельку с пряж- кой, между тем как друг его спит и знай себе посапывает. Короткий ант- ракт, ибо они там внутри тем временем валяются в муке, скачут верхом на балках, засовывают пальцы между веретеном и тормозом и поворотным брусом устанавливают, раз уж сегодня Сретенье, мельницу против ветра: она раск- ручивается медленно, поначалу с неохотой; и тут двенадцать голов бла- гостными голосами затягивают "Мать стояла в смертной боли": О Пеколс, как хладны наши косточки, семерых из двенадцати холод сковал - juxta crucem lacrimosa - О Перкунас, мы горим все двенадцать, вот уж пеплом один из нас стал - Dum pendebat filius - О Потримпс, в муке катаясь, кровь Христа мы пьем, покаясь... И вот наконец, покуда в помольном ков- ше, перекатываясь, подпрыгивает, гремя шлемом, голова восьмого, черного рыцаря вместе с добродушной толстомясой головой десятой монахини, матер- новская мельница раскручивается все быстрей и быстрей - и это при полном безветрии. И вот уже младший из рыцарей, тот, что с нижнего Рейна, лихо швыряет свою поющую голову с широко раззявленным забралом восьмой мона- хине. А та как будто ни при чем, даже узнавать не хочет, и вообще ее зо- вут Урсула, а не Тулла, и ей вполне достаточно собственного общества, вон как скачет на штыре, что крепит мельничную балку. Он, понятное дело, трясется - крутится мельница, вертится мельница, - головы в помольном ковше уже горланят вовсю, и деревянный штырь уже скрипит от натуги, во- роны в муке, обвязка крыши уже потрескивает, засовы уже выпрыгивают из скоб, черепушки вверх-вниз по лестнице скок-поскок, паломничество с чер- дака в закром и обратно, старая матерновская мельница молодеет на глазах от такого зуда-блуда и молельного восторга, она превращается - один Ам- зель со своей лаковой туфелькой это видит - в рыцаря, что, сидя гузном на козле, разит направо и налево, врубаясь в снегопад, превращается - один Амзель со своей туфелькой это понимает - в монашку в широком ор- денском платье, что, раздувшись от бобов и экстаза, машет рукавами, вет- ряной рыцарь, ветряная монахиня, бедность, бедность, бедность. Но уже выхлебано свернувшееся молоко кобылицы. Уже забродила брага из посевного куколя. И острые резцы уже обгладывают лисьи косточки, пока черепушки все еще мыкают горе: бедность, солодовый рай. Потом все-таки переметну- лись, перевертыши, головы припрятали, и из великого попрания поднимает- ся, возликовав, чистейший голос аскезы, отрешение, сладостная песнь пес- ней богоугодного бичевания - ветряной рыцарь взмахивает ветряным бичом, ветряной бич настигает ветряную монахиню - аминь - или нет, еще не аминь, ибо пока с небес, бесшумный и бесстрастный, падает белый снег, а Амзель, прищурив глазенки, прирос к забору, нашаривая в глубинах левого кармана своего тулупчика правую лаковую туфельку с пряжкой, что принад- лежала когда-то Хедвиг Лау, и уже вынашивает свой очередной замысел, - где-то на чердаке проснулся огонек, который дремлет в закутке всякой мельницы. И тогда все скопом - едва их головы шустро и без разбору повскакивали на обрубки шей - они покинули мельницу, крылья которой крутились все медленнее, пока почти вовсе не остановились. Зато сама мельница - покуда они расселись по экипажам и на быстрых полозьях умчались в сторону дюн, - занявшись изнутри, начала разгораться все сильней. Тут только Амзель кубарем свалился с забора, увлекая за собой товарища. "Пожар! Пожар!" - вопили оба во все горло, повернувшись в сторону деревни, но уже поздно было что-либо спасать. Двадцать первая утренняя смена Наконец-то рисунки доставлены. Брауксель немедленно распорядился их окантовать, застеклить и развесить. Средний формат: "Скопление монахинь между кельнским собором и кельнским главным вокзалом", "Евхаристический конгресс. Мюнхен", "Монахини и вороны, вороны и монахини". Потом большие листы, формат А-1, черная тушь, местами с прорисовкой: "Разоблачение послушницы", "Большая аббатиса", "Аббатиса на корточках" - это особенно удачная работа. Автор просит пятьсот марок. Что ж, это по-божески, впол- не по-божески. Этот рисунок сразу в конструкторское бюро. Мы встроим почти бесшумные электромоторчики: ветряная монахиня взмахивает ветряным бичом... Ибо покуда полиция обследовала пепелище, поскольку подозревали под- жог, Эдуард Амзель построил свое первое, а по весне, когда всякий снег утратил всякий смысл и выяснилось, что католическую мельницу из религи- озных побуждений подпалил меннонит Симон Байстер, - и свое второе меха- ническое птичье пугало. Много денег, много монет из заветного кожаного мешочка ушло на эту затею. Судя по чертежам в дневнике, он изготовил ветряного рыцаря и ветряную монахиню, облачил их в соответствующий наряд с лоскутными рукавами-крыльями и, усадив на козлы, отдал на произвол ветрам; однако ни ветряной рыцарь, ни ветряная монахиня, хотя обе эти работы мгновенно нашли покупателей, не воплотили в себе то, что запечат- лелось в душе Эдуарда Амзеля снежной ночью на Сретенье; словом, художник в нем остался не удовлетворен; вот и фирма "Брауксель и Ко" вряд ли за- кончит разработку мобильных птичьих пугал раньше середины октября и только тогда запустит их в серийное производство. Двадцать вторая утренняя смена После пожара сперва паром, потом поезд узкоколейки доставили бескар- манного и беспуговичного, то бишь грубого меннонита, мелкого землепашца и рыбака Симона Байстера, который из религиозных побуждений учинил под- жог, в город, а точнее - в городскую тюрьму Шисштанге, что находилась в районе Новосад, у подножия Ячменной горы, и на несколько лет стала его постоянным местом жительства. Сента, из рода Перкуна, ощенившаяся шестью кутятами, Сента, чей чер- ный окрас так замечательно выделялся на фоне белого мельника, начала, после того как всех щенков ее продали, проявлять признаки собачьей нер- возности, а после пожара и вовсе впала в столь опасное умопомешательство - аки волк зарезала в деревне овцу, а потом напала на представителя про- тивопожарной страховой компании, - что мельник Матерн вынужден был пос- лать своего сына Вальтера к Эриху Лау, учителю сельской школы в Шивен- хорсте: у отца Хедвиг Лау имелось охотничье ружье. В жизнь друзей пожар на мельнице тоже внес кое-какие перемены. Судьба - а точнее сельский учитель, вдова Амзель и мельник Матерн вкупе с ди- ректором департамента учебных заведений доктором Батке - сделала из де- сятилетнего Вальтера Матерна и десятилетнего Эдуарда Амзеля двух гимна- зистов, которым даже удалось сесть за одну парту. И покуда на пепелище матерновская мельница отстраивалась заново - от проекта голландской, кирпичной мельницы с поворачивающимся чепцом пришлось отказаться ради сохранения исторического образа исконно немецкой мельницы на козлах, ибо здесь как-никак переночевала императрица Луиза, - разразился праздник Пасхи, сопровождаемый умеренным паводком, традиционным нашествием мышей и бурным лопаньем вербных почек; а вскоре после Пасхи Вальтер Матерн и Эдуард Амзель уже щеголяли в зеленых бархатных шапочках реальной гимна- зии Святого Иоанна. У обоих был одинаковый размер головы, но в остальном Амзель был много, много толще. Кроме того, у Амзеля на макушке был толь- ко один вихор, а у Вальтера Матерна целых два, что, по некоторым суевер- ным утверждениям, является предвестьем ранней кончины. Необходимость добираться от устья Вислы до гимназии Святого Иоанна превратила наших друзей из обычных учеников в учеников приезжих. А при- езжие ученики много видят по дороге и еще больше врут. Приезжие ученики умеют спать сидя. Приезжие ученики делают домашние задания в поезде, благодаря чему у них вырабатывается неровный, тряский почерк. И даже в зрелые годы, когда домашние задания делать уже не надо, эта своеобыч- ность почерка сохраняется, разве что тряскость исчезает. Вот почему гос- подин артист вынужден печатать свою рукопись прямо на машинке - бывший приезжий ученик, он пишет совершенно неразборчивыми каракулями, все еще сотрясаемый толчками воображаемых поездов своего детства. Поезд узкоколейки отправлялся с Прибрежного вокзала, который городс- кие жители называли Нижним, проезжал через Кнюппелькруг и Готтсвальде, под Шустеркругом переправлялся на канатной переправе через старицу - Мертвую Вислу, а под Шивенхорстом, уже на паровом пароме, через так на- зываемый Стежок попадал в Никельсвальде. Затем, втащив на дамбу Вислы каждый из четырех вагончиков по отдельности и оставив Эдуарда Амзеля в Шивенхорсте, а Вальтера Матерна в Никельсвальде, трудяга-паровозик уст- ремлялся дальше через Пазеварк, Юнкеракер и Штеген к Штутхофу, конечной станции узкоколейки. Все приезжие ученики всегда садились в первый вагончик, сразу за па- ровозом. Из Айнлаге приезжали Петер Иллинг и Арнольд Матрай. В Шустерк- руге подсаживались Грегор Кнессин и Иоахим Бертулек. В Шивенхорсте, не- изменно сопровождаемая матерью, к поезду соизволяла прибыть Хедвиг Лау. Впрочем, нежное дитя часто страдало от воспаления миндалин и тогда не появлялось. Совершенно непонятно, как это узкогрудый трудяга-паровозик осмеливался трогаться в путь, так и не дождавшись Хедвиг Лау. Дочь сель- ского учителя была, как и Вальтер Матерн с Эдуардом Амзелем, в шестом младшем классе. Позже, начиная с четвертого среднего, она погрубела, пе- рестала болеть воспалением миндалин и, поскольку никто больше не трясся за ее драгоценное здоровье и даже жизнь, превратилась в столь скучную особу, что вскоре Брауксель вообще прекратит упоминать ее имя на этих страницах. Но пока что Амзель все еще питает некоторую слабость к этой тихой, почти заспанной, хотя и хорошенькой - пусть только в масштабах побережья - девчушке. Вот она, чуть-чуть слишком белокурая, чуть-чуть слишком голубоглазая, с чересчур свежим личиком и раскрытым учебником английского на коленях, сидит прямо напротив Амзеля. Хедвиг Лау носит косички с бантиками. Даже когда поезд начинает приб- лижаться к городу, от нее все равно пахнет маслом и молоком. Амзель, прищурив глаза, ловит золотисто-белокурые отблески прибрежной девичьей красы. А за окном после Кляйн-Пленендорфа вместе с первыми пилорамами начинается лесопогрузочный порт: чайки сменяют ласточек на проводах, те- леграфные столбы остаются. Амзель раскрывает свой рабочий дневник. Ко- сички Хедвиг Лау кокетливо и легко покачиваются над учебником английско- го. Амзель быстрыми штрихами набрасывает рисунок: мило, очень даже мило! Висячие косы он по художественным соображениям решительно отвергает и вместо этого свивает из них два бублика, чтобы закрыть ее слишком розо- вые, почти красные ушки. Но не то чтобы он сказал - мол, сделай так, так гораздо лучше, косы у тебя дурацкие, надо носить бублики, нет, дождав- шись, когда за окном показывается предместье Кнайаб, он молча кладет свой дневник на ее раскрытый учебник, и Хедвиг Лау, изучив рисунок, ма- новением ресниц выражает согласие, почти покорность, хотя внешне Амзель вовсе не похож на тех мальчишек, которых привыкли слушаться одноклассни- цы. Двадцать третья утренняя смена Брауксель питает неистребимое отвращение к неиспользованным бритвен- ным лезвиям. Его верный друг и правая рука в свое время, еще в пору ак- ционерного общества "Бурбах-калий АО", освоивший в качестве забойщика весьма обильные соляные залежи, "освящает" лезвия Браукселя и приносит их ему после своего первого бритья, благодаря чему Браукселю не прихо- дится преодолевать того отвращения, какое - с той же силой, хотя и не к бритвенным лезвиям, - от рождения мучило Амзеля. А именно: Амзель не мог выносить и, следовательно, носить новую, пахнущую обновкой одежду. Равно как и запах свежего белья вынуждал его с трудом подавлять в себе присту- пы подкатывающей дурноты. Покуда он пребывал в лоне сельской школы, этой его аллергии были положены естественные пределы, поскольку что шивен- хорстская, что никельсвальденская поросль просиживала школьные парты в перешитом и перелатанном, перелицованном и перештопанном, протертом поч- ти до дыр тряпье. Но реальная гимназия Святого Иоанна требовала иного облачения. И вот мать одела Амзеля во все новехонькое, с иголочки: зеле- ная бархатная шапочка уже упоминалась выше, к ней присовокупились рубаш- ки спортивного покроя, песочно-серые бриджи дорогого сукна, синяя куртка из чертовой кожи с перламутровыми пуговицами и - не исключено, что по заявке самого Амзеля, - лаковые башмаки с пряжками; ибо Амзель не имел ничего против пряжек и лака, перламутровых пуговиц и чертовой кожи, и лишь мысль о том, что все эти новые одежки будут соприкасаться с его жи- вой кожей, с его шкурой простого крестьянина, который сам сродни своим птичьим пугалам, - эта мысль приводила его в содрогание, больше того, свежее белье и неношеная одежда вызывали у него мучительный зуд и экзе- му; точно так же и Брауксель после бритья новыми лезвиями вынужден опа- саться появления отвратительных лишаев вокруг подбородка. К счастью, тут Вальтер Матерн мог выручить своего друга. Его школьный костюм был пошит из перелицованного сукна, его ботинки на шнурках уже дважды побывали у сапожника, гимназическую шапочку бережливая мать Валь- тера Матерна тоже купила ношеную, поэтому первые две, если не три недели поездки друзей в школу по узкоколейке начинались с одной и той же неиз- менной церемонии: где-нибудь в товарном вагоне, среди бессловесной убой- ной скотины, друзья обменивались школьной одеждой; в том, что касается обуви и шапочек, это было проще простого, зато куртка, бриджи и рубашка Вальтера Матерна - отнюдь, кстати, не замухрышки - были его другу явно узки, тесны и неудобны, и тем не менее они ласкали его тело и дух, пос- кольку были ношеными, перелицованными и пахли старьем, а не обновкой. Надо ли объяснять, что новая одежда Амзеля висела на его друге мешком, к тому же лак и пряжки, перламутровые пуговицы и смешная курточка из гру- бой замши были ему не слишком к лицу. Амзель, однако, с наслаждением пряча свои ноги чучельного крестьянина в грубые, сморщенные, залатанные башмаки, искренне восторгался лаковыми ботинками на ногах у Вальтера Ма- терна. Тому пришлось их разнашивать до тех пор, покуда Амзель не признал их ношеными и не счел такими же растрескавшимися, как та лаковая туфель- ка с пряжкой, что хранилась у него в ранце и так много для него значила. Забегая вперед, надо сказать, что это традиционное переодевание дол- гие годы оставалось если не главным связующим звеном, то по крайней мере важным компонентом дружбы Вальтера Матерна и Эдуарда Амзеля. Даже носо- вые платки, свежевыстиранные и складочка к складочке отутюженные, кото- рые Амзелю заботливо подкладывала в карман его матушка, приходилось об- новлять его другу, равно как и гетры и носки. Впрочем, дело не ограничи- валось одной одеждой - ту же болезненную чувствительность Амзель выказы- вал по отношению к новым карандашам и ручкам: карандаши Вальтеру Матерну приходилось затачивать, снимать парадный глянец с нового ластика, распи- сывать новые зуттерлиновские перья; разумеется, он, точно так же, как верный друг Браукселя и его правая рука, неминуемо должен был бы опробо- вать и новые бритвенные лезвия, если бы в ту пору на веснушчатом мальчи- шеском лице Амзеля уже созрел первый рыжеватый пушок. Двадцать четвертая утренняя смена Кто это там стоит, облегчившись после завтрака и изучая собственное дерьмо? Кто этот человек, задумчивый и озабоченный, вечно в погоне за прошлым? И почему это принято глазеть именно на иссохший и лысый череп? Театральщина, гамлетовская болтовня, актерство! Брауксель, чьим пером пишутся эти строки, поднимает взгляд и спускает воду, созерцание помогло ему припомнить одну историю, которая дала обоим друзьям возможность - Амзелю скорее трезво, а Вальтеру Матерну по-актерски - и впрямь пережить приключение, от которого веет театральщиной. Гимназия, расположенная в Мясницком переулке, разместилась там весьма таинственно и путано в зданиях бывшего монастыря францисканцев, то есть имела свою предысторию и, значит, была для обоих друзей гимназией не только реальной, но и идеальной, так как в древних стенах бывшего монас- тыря обнаружилось великое множество укромных уголков и потаенных мест, о которых ни учителя, ни даже гимназический сторож ведать не ведали. Брауксель, руководящий сейчас шахтой, в которой не добывается ни ка- лийная соль, ни руда, ни уголь и которая тем не менее работает вовсю, углубившись своим стволом уже на восемьсот пятьдесят метров в недра, сразу распознает все маленькие радости этого запутанного подземного царства: ведь под всеми классными комнатами, под гимнастическим залом и под писсуаром, под актовым залом и даже под учительской комнатой тяну- лись потайные ходы, ведшие в таинственные подземелья и темницы либо по кругу и даже в опасные тупиковые лабиринты. Когда после Пасхи начались уроки, Амзель первым вошел в классную комнату на первом этаже. Коротко- ногий увалень в башмаках Вальтера Матерна, он, едва ступив на натертые половицы и поведя своим розовым хомячковым носом, мигом учуял: сырость! подвал! приключение! - тут же остановился, сплел в задумчивости свои толстые пальчики, слегка попружинил на мысках тут и там, после чего нос- ком правого ботинка отметил на одной из половиц крест. Поскольку же ус- ловный знак не повлек за собой ответного условного свиста, голова Амзеля на пухлой подушечке шеи недоуменно обернулась - там, за спиной, в лако- вых ботинках Амзеля стоял Вальтер Матерн и явно не соображал что к чему, только таращился, как бычок, пока наконец свет понимания не озарил - от носа ко лбу - всю его физиономию и он не издал короткий ответный услов- ный свист через зубы. Поскольку пустота под половицами отзывается гулко и загадочно, оба сразу почувствовали себя в классной комнате шестого на- чального почти уютно, чуть ли не как дома, пусть за окнами класса и не текла красавица Висла, раздвигая прибрежные дамбы своими могучими плеча- ми. Так что после первой же гимназической недели оба они, столь небезраз- личные к рекам, нашли доступ к небольшой речушке и тем самым как бы воз- местили себе отсутствие Вислы. В помещении раздевалки возле гимнастичес- кого зала, который во времена францисканцев служил библиотекой, надо бы- ло открыть крышку люка. Врезанный в половицы квадрат, пазы которого были забиты отходами многолетней чистоплотности, но все же не настолько, что- бы укрыться от всевидящего ока Амзеля, поддался наконец усилиям Вальтера Матерна и из черного отверстия дохнуло все тем же: сырость! подвал! приключение! Так они обнаружили начало затхлого подземного лаза, который отличался от других ходов под классными комнатами тем, что выходил в шахту городской канализации и по ее тоннелям вел прямиком в Радауну. Ма- ленькая эта речушка, обязанная своим таинственным именем, а также изоби- лием раков и рыбы Радаунским озерам, текла из этих озер по округу Берент и, миновав Петерсхаген, втекала в город со стороны Нового рынка. Попет- ляв - где под открытым небом, а где и в трубах под землей - по старому городу, ныряя под многочисленные мосты, облагороженная лебедями и плаку- чими ивами, она, наконец, между Карповым омутом и Брабанком сливалась с Мотлавой незадолго до впадения той в Мертвую Вислу. Таким образом, Амзель и его друг могли, когда в раздевалке не было посторонних, подняв квадратную крышку заветного люка - что они и делали, - заползти в подземный ход - оба заползали,- где-то на уровне писсуара спуститься в шахту - по вмурованным в кирпичную кладку железным скобам первым спускался Вальтер Матерн, - на дне шахты без труда открыть зар- жавленную железную дверь - Вальтер Матерн открывал - и пройти по сухому, но зловонному и изобилующему крысами тоннелю в своих обменянных друг у друга ботинках до самого конца. А если точнее: пройдя под Куриным валом и Тележным валом, под зданием управления Главной страховой компании, под Городским парком, под железнодорожными путями между Петерсхагеном и главным вокзалом, тоннель выводил к Радауне. Прямо напротив кладбища Святого Сальвадора, что уютно расположилось у подошвы Епископской горы между Гренадерским переулком и меннонитской церковью, тоннель под свода- ми мощной арки выбегал к реке. Тут же, чуть поодаль от проема, в отвес- ную каменную стену набережной снова были вмурованы железные скобы, по которым можно было взобраться до замызганных перил парапета. А уж отсюда открывался вид, хорошо знакомый Браукселю по многочисленным гравюрам: из свежей майской зелени парка во всем своем красно-кирпичном великолепии вздымается панорама города - от Оливских ворот до Легенских, от Святой Катарины до Святого Петра на Поггенпфуле многочисленные башни и шпили своей разновеликой высотой и неодинаковой статью доказывают, что они друг другу не ровня и далеко не одногодки. Прогулку по тоннелю друзья совершали уже два или три раза. При этом Вальтер Матерн прикончил добрую дюжину крыс. Когда во второй раз они вышли на свет божий у берегов Радауны, их заметили старички, коротающие досуг в парке за пенсионерскими посиделками, но в полицию заявлять не стали. Да им и самим уже поднадоело - ведь Радауна все же не Висла, но тут, опять-таки под гимнастическим залом, но еще до шахты, ведшей в го- родскую канализацию, они наткнулись на боковой ход, кое-как заложенный кирпичами и потому поначалу ими не замеченный. Фонарь Амзеля выхватил его из темноты. Неизученное ответвление подземного хода нельзя оставлять без внимания. Тем более, что ход был наклонный и вел куда-то вниз. Вско- ре они оказались в довольно просторном, в человеческий рост, каменном тоннеле, который явно не относился к городской канализации, но вел по ветхим, гулким и шуршащим средневековым плитам не куда-нибудь, а под церковь, и не простую, а готическую церковь Святой Троицы. Знаменитая эта церковь стояла около музея в какой-нибудь сотне метров от реальной гимназии. В одну из суббот, когда было только четыре урока, а до ближай- шего поезда оставалось еще два часа, друзья и совершили то открытие, о котором здесь и будет рассказано - и не потому только, что средневековые подземные ходы так увлекательно описывать, но потому, что открытие это дало шестикласснику начальной школы Эдуарду Амзелю пищу для созерцания, а его однокласснику Вальтеру Матерну - повод для актерства и скрежета зубовного. Не считая того, что Брауксель, руководящий, как известно, це- лой шахтой, обо всем, что касается подземных миров, умеет и любит изъяс- няться с особым шиком. Скрипун - прозвище придумал Амзель, и оно в школе прижилось - идет впереди. В левой руке у него карманный фонарь, в правой - увесистая пал- ка, чтобы отпугивать, а при случае и приканчивать огромных подземных крыс. Но крыс немного. Каменная кладка стен на ощупь крошковата, грубая, но сухая. Воздух прохладный, но не замогильно-холодный, как в склепе, к тому же в нем чувствуется легкий сквознячок, хотя и не очень понятно, откуда тянет. И эхо шагов не отдается, как в городских тоннелях. Так же, как в первом ответвлении и в связующем проходе, здесь довольно крутой уклон. На Вальтере Матерне наконец-то его собственные башмаки, ибо лако- вые ботинки с пряжками от лазаний по подземельям достаточно натерпелись, так что теперь их обладатель может спокойно разгуливать в ношеной обув- ке. Так вот откуда сквознячок и хорошая рудничная вентиляция - из этой вот дырки! Так и прошли бы мимо, кабы не Амзель. Вон там, слева. Через этот лаз - семь кирпичей в высоту, пять в ширину - Амзель Скрипуна до- вольно быстро проталкивает. С ним-то самим посложнее. Зажав фонарик в зубах, Матерн изо всех сил тянет Амзеля сквозь проем, в немалой мере способствуя превращению почти новенького костюма друга в обычную школь- ную рванину. Наконец оба стоят по ту сторону, удовлетворенно пыхтя. Ока- зывается, они очутились на довольно просторной площадке - это дно круг- лого шахтного колодца. Взоры обоих немедленно устремляются вверх, ибо оттуда сочится слабый, размытый свет: там виднеется проломанная, но с большим искусством выкованная решетка, что вмурована в пол церкви Святой Троицы - они позже сами в этом удостоверятся. Вместе со слабеющим светом взгляды их сползают вниз, и там, внизу, фонарь совершенно отчетливо вых- ватывает из темноты прямо чуть ли не у них под ногами - да-да, скелет. Он лежит скрюченный, явно какой-то неполный, с перепутанными или въ- ехавшими друг в дружку костями. Правая лопатка продавила четыре ребра. Грудину с отростком проткнули правые ребра. Левой ключицы вообще нет. Позвоночный столб в области первого поясничного позвонка переломился, как тростинка. Кости рук и ног почти все кучей - в общем, кто-то явно гробанулся. Скрипун стоит столбом, даже позволяет забрать у себя фонарь. Амзель принимается скелет высвечивать. При этом, вовсе не по его злому умыслу, а просто сама по себе возникает игра света и тени. Мыском своего лаково- го ботинка - впрочем, качественное определение "лаковый" Браукселю вско- ре уже не понадобится - он проводит в мучнистой, лишь поверху заскоруз- лой корке шахтного дна борозду вокруг этих бренных останков рухнувшего тела, отходит в сторону, пускает вдоль этой борозды шустрого электричес- кого зайчика из своего фонаря, прищуривает глазки, как всегда, когда он видит прототип или модель, склоняет набок голову, облизывает кончиком языка губы, прикрывает один глаз