слышали этот голос - он добывал из своих недр чис- тое серебро. Тонкие, как дыхание, острые ножички кололи и резали воздух. Гвозди плавились. Воробьи - и те устыдились. Даже в наших доходных домах повеяло набожностью, потому что толстый ангел все тянул и тянул "Dona nobis". Дорогая кузина Тулла, только потому, что Эдди Амзель стал ходить в наш дом, понадобилось это нудное, как гаммы, введение. Поначалу он приходил только с Йенни, потом стал водить с собой своего насупленного дружка. Вообще-то Вальтера Матерна можно было считать нашим дальним родственником, потому что ов- чарка его отца Сента приходилась матерью нашему Харрасу. Мой отец, зави- дя юношу, тут же начинал расспрашивать о самочувствии и успехах мельника и об экономическом положении Большой поймы вообще. Отвечал ему, как пра- вило, Эдди Амзель, который и в экономике был подкован, рассуждал обстоя- тельно, приводя примеры и факты, в свете которых план партии и сената по расширению занятости выглядел несбыточным. Он рекомендовал смычку со стерлинговым блоком, иначе не избежать чувствительной девальвации гуль- дена. Эдди Амзель даже цифры называл: дескать, придется считаться с па- дением гульдена на сорок два с чем-то процента, а польский импорт подо- рожает процентов на семьдесят; даже дату девальвации можно, мол, уже сейчас предположить где-то в первых числах мая; а все эти даты и цифры он якобы позаимствовал у отца Матерна, мельника, тот всегда все наперед знает. Излишне говорить, что все предсказания мельника второго мая трид- цать пятого года полностью сбылись. Амзель и его товарищ были тогда уже в выпускном классе и потихоньку приближались к экзаменам. Оба уже ходили во взрослых костюмах с настоя- щими длинными брюками, пили возле спортзала или в пивнушке на Цинглерс- кой горке дешевое пиво, а про Вальтера Матерна, который к тому же курил дешевые сигареты "Регата" и "Артур", вообще ходили слухи, что он в прош- лом году соблазнил в Оливском лесу ученицу предпоследнего класса из шко- лы имени Елены Ланге. Никому бы и в голову не пришло приписывать такие подвиги увесистому Эдди Амзелю. Одноклассники и приглашаемые иногда в компанию барышни считали его, уже из-за одного только нездешнего, в гор- них высях витающего голоса, тем, что они, не обинуясь, называли словом "евнух". Другие высказывались поделикатней, Эдди, мол, еще слишком ин- фантилен, в известном смысле он еще существо бесполое. Сколько мне об этом понаслышке известно, Вальтер Матерн, слыша такие разговорчики, дол- го отмалчивался, пока однажды в присутствии многих однокашников и слу- чившихся с ними барышень не произнес длинную речь, представившую его друга в истинном свете. Амзель, дал он понять, по части девушек и женщин всех ребят за пояс заткнет. Он довольно регулярно ходит к девкам в Сто- лярный переулок, в дом против пивоварни Адлера. И занимается он там этим не как другие, по пять минут, а считается в заведении дорогим гостем, а все потому, что девушки видят и ценят в нем художественную натуру. Ам- зель, кстати, выполнил там тушью, кисточкой и пером, а сначала и в ка- рандаше, изрядную стопку портретов и актов, причем не каких-нибудь свинских, а таких, что и выставить не стыдно. Потому что с папкой этих рисунков Эдди Амзель без всякого приглашения нанес визит знаменитому профессору живописи, мастеру писать лошадей, Августу Пфуле, который в высшей технической школе преподает архитекторам рисунок, и показал ему эти работы; и Пфуле, известный своей суровостью, сразу же признал в Ам- зеле большое дарование и обещал всяческое содействие. После такой речи, содержание которой я могу воспроизвести лишь по смыслу, подтрунивания над Амзелем почти вовсе прекратились. На него те- перь поглядывали даже с особым уважением. Многие однокашники приставали к нему с требованиями взять их с собой в Столярный переулок, но он эти поползновения дружелюбно, а иногда и с помощью Матерна пресекал. Однако когда Эдди Амзель как-то раз - так во всяком случае мне донесли - пред- ложил своему другу вместе пойти в Столярный переулок, тот, к его изумле- нию, отмахнулся. Он, мол, не хочет разочаровывать бедных девушек, - так, с не по годам уверенной рассудительностью, он заявил. Дескать, професси- онализм в этом деле его отталкивает. У него, мол, ничего не воспрянет. А он от этого только хуже ожесточится, что в конечном счете для обеих сто- рон будет неприятно. Словом, без любви или на худой конец без страсти тут никак нельзя. Все эти сильные доводы друга Амзель вроде бы выслушал молча, слегка покачивая головой, после чего, прихватив папку для рисования и изящно упакованную коробку шоколадного ассорти, направился к девушкам в заведе- ние напротив пивоварни Адлера в одиночку. Тем не менее - и если я верно осведомлен - вскоре, в один из унылых декабрьских дней он все же угово- рил друга отпраздновать вместе с ним и девушками второй или третий со- чельник. Но только на четвертый сочельник Матерн действительно явился. При этом выяснилось вскоре, что профессионализм в девушках отталкивает его так притягательно, что у него, вопреки всем его прогнозам, все восп- рянуло, а потом, по школьным ценам и с умелой помощью немногословной де- вушки по имени Элизабет, успокоилось и улеглось. Воспоминания об этом ее благом деле ничуть, впрочем, не помешали ему по пути домой - сперва по Староградскому рву вверх, потом по Перечному граду вниз - злобно скреже- тать зубами и предаваться мрачным размышлениям о продажности баб вообще и в частности. Дорогая кузина! Точно с такой же тигровой, шоколадно-коричневой в яично-желтую полос- ку рисовальной папкой, которая облагораживала его визиты в непотребный Столярный переулок, превращая их в легальные художественные экскурсии, Эдди Амзель в сопровождении Вальтера Матерна приходил и в наш доходный дом. Мы оба видели его в музыкальной гостиной учителя музыки Фель- знер-Имбса, где он, поставив перед собой статуэтку фарфоровой балерины, бросал на бумагу ажурные, как дыхание, эскизы. А в один из умытых, сол- нечных майских дней я увидел, как он подходит к моему отцу, столярных дел мастеру, указывает на свою тигровую папку и тут же ее раскрывает, предоставляя рисункам говорить самим за себя. И отец сходу дал ему раз- решение рисовать нашего сторожевого пса Харраса. Только втолковал ему, чтобы он со всеми своими причиндалами располагался за чертой того полук- руга, который канавкой и насыпью достаточно ясно обозначал пределы дося- гаемости собачьей цепи. - Собака злая, и художников наверняка не жалует, - так мой отец, сто- лярных дел мастер, сказал. Однако с первого дня наш Харрас слушался Эдди Амзеля с самого тихого полуслова. Амзель сделал Харраса своей собачьей моделью. Амзель не гово- рил, к примеру, "Харрас, сидеть!", как это делала Тулла, которая говори- ла "Сидеть, Харрас!", если нужно было, чтобы Харрас неподвижно сел. С первого дня Амзель игнорировал его собачью кличку Харрас и обращался к нашему сторожевому псу, когда хотел, чтобы тот поменял позу, примерно так: - Ах, Плутон, не соблаговолите ли вы сперва встать на все четыре ла- пы, а потом правую переднюю поднять и слегка согнуть, но непринужденно, еще свободнее, пожалуйста. А теперь не будете ли вы так добры повернуть вашу благородную голову овчарки вполоборота налево, вот так, именно так, прошу вас, Плутон, так и оставайтесь. И Харрас отзывался на кличку Плутон, словно он и вправду весь свой век был адским псом преисподней. Казалось, серый в клеточку, спортивного покроя костюм Амзеля вот-вот лопнет по всем швам под напором его необъ- ятных телес. Макушку его укрывала белая льняная шапочка, придававшая ему невнятное сходство с английским репортером. Но одежка была не новая: все, что носил Амзель, вид имело подержанный, да и было подержанное, по- тому что он, - так рассказывали, - хотя деньги на карманные расходы имел сказочные, покупал только ношеные вещи либо в ломбарде, либо в лавках старьевщиков в Поденном переулке. А ботинки так и вовсе вроде были от почтальона. Он водружался своим широченным задом на маленький, но, судя по всему, невероятно прочный складной стульчик. Но покуда он, оперев на упругую левую ляжку свою папку с прижатым к ней чистым листом, расслаб- ленной правой рукой как бы от запястья водил по нему своей неизменной густо-черной кисточкой, которая постепенно покрывала лист из левого верхнего угла в правый нижний стремительными, летящими, иногда, впрочем, неудачными, но чаще очень точными и какими-то удивительно свежими зари- совками нашего сторожевого пса Харраса или, как он считал, адского пса Плутона, вокруг день ото дня все больше - а Эдди Амзель рисовал у нас во дворе примерно неделю, каждый день после обеда, - нагнетались самые раз- ные страсти и осложнения. Во-первых, поодаль всегда стоял Вальтер Матерн. Одетый в живописные лохмотья - этакий костюмированный пролетарий в злободневной критической пьесе, который заучил наизусть свои обличительные тирады и в третьем ак- те становится предводителем мятежа, - он у нас во дворе становился, нап- ротив, жертвой дисковой пилы. Подобно нашему Харрасу, который то и дело, особенно в плохую погоду, подхватывал ее напев - только пилы, фрезы ни- когда - руладами истошного воя, задирая морду к небу, так и этот молодой человек голос нашей пилы спокойно переносить не мог. Он, правда, голову не задирал и выть не порывался, не произносил и пылких бунтарских моно- логов, а перемалывал рабочий шум инструмента своим старым излюбленным способом - сухим скрежетом зубовным. Этот скрежет, однако, действовал на Харраса. Губы его раскрывались, обнажая нехороший оскал. Углы губ подрагивали. Ноздри расширялись. Спин- ка носа сморщивалась от кончика до самого корня. Знаменитые стоячие, с легким наклоном вперед овчарочьи уши теряли свою уверенную стать и опа- дали. Харрас поджимал хвост, выгибал спину от холки до крупа трусливым горбом, словом, выглядел просто как побитая собака. И вот в этой позор- ной позе Эдди Амзель запечатлевал его снова и снова, причем с самой прискорбной достоверностью - то юркой густо-черной кисточкой, то царапа- ющим врастопырку пером, то вдохновенно-брызгучим рапидографом. Наша дис- ковая пила, скрежещущие зубы Вальтера Матерна и наш Харрас, которого эта пила и этот скрежет превращали в выродка, - все они работали художнику Эдди Амзелю на руку. А все вместе - дисковая пила, Матерн, пес и Амзель - они образовывали примерно столь же слаженную рабочую команду, как ав- торский коллектив господина Браукселя, где он, я и еще некий соавтор пи- шут одновременно и должны управиться к четвертому февраля, когда начнет- ся вся эта свистопляска и прочая дребедень со звездами. Но моя кузина Тулла, которая, день ото дня разъяряясь все больше, стояла тут же поодаль, больше в стороне оставаться не хотела. Всевластие Амзеля над адским псом Плутоном лишало ее прежней власти над сторожевым псом Харрасом. Не то чтобы пес совсем перестал ее слушаться - он, как и прежде, садился не- подвижно, когда она приказывала "Сидеть, Харрас!", только исполнял эти все более сурово выкрикиваемые команды до того рассеянно и бездумно, что и Тулла сама себе, и я сам себе и Тулле вынуждены были признаться: этот Амзель портит нам собаку. Тулла, вне себя от ярости, сперва просто бросалась камушками, не однажды весьма метко попадая Амзелю то в круглую спину, то в мясистый загривок. Он, однако, легким пожатием плеч и вялым поворотом головы всякий раз да- вал понять, что, хотя камушек его и задел, чувствовать себя задетым он не намерен. Тулла, с перекошенным белым лицом, опрокинула его пузырек с тушью. Черная, отсверкивающая металлом лужица долго поблескивала на песке нашего двора и не хотела рассасываться. Амзель достал новый пузырек из кармана и как бы между прочим показал, что у него и третий в запасе. Когда Тулла, подкравшись сзади, швырнула горсть мельчайших опилок, из тех, что ап- петитной горкой скапливаются в ящичке под кожухом дисковой пилы, на поч- ти законченный, еще влажный и поблескивающий рисунок, Эдди Амзель сперва удивился, потом рассмеялся, раздосадованно и добродушно одновременно, по-отечески погрозил Тулле, которая с отдаления наблюдала за произведен- ным эффектом, своим толстым пальцем-сарделькой, после чего, все более и более вдохновляясь открывшейся новой техникой, начал обрабатывать при- липшие к бумаге опилки, придавая рисунку то, что в наши дни называют структурой; он мгновенно оценил возможности этой хотя и забавной, но не- долговечной художественной манеры, извлекающей выгоду из случайности, тут же прихватил мелких опилок из ящичка под дисковой пилой, завернул их в носовой платок, добавил туда же мохнатые стружки от фрезы, игривые ло- коны от строгального станка, остренькие опилки от пилы ленточной и собс- твенноручно, не дожидаясь Туллиных набегов из-за спины, сообщил своему рисунку кисточкой точечно-бугристый рельеф, прелесть которого состояла еще и в том, что некоторая часть прилипших к рисунку древесных крупиц через какое-то время отпадала, обнажая таинственно мерцающие крохотные островки чистой бумаги. Однажды - видимо, он был недоволен своими слиш- ком нарочитыми стружечно-опилковыми загрунтовками - он попросил Туллу подкрасться сзади и как бы непроизвольно швырнуть на только что закон- ченный лист пригоршню опилок, стружек, можно даже песка. Он многого ожи- дал от Туллиного соавторства; но та отказалась и изобразила "задернутые занавески". Моей кузине Тулле никак не удавалось ущучить живописца и укротителя собак Эдди Амзеля. И только Август Покрифке сумел нащупать его слабину. С пильными козлами на плече, он не раз останавливался за спиной у художника и, хрустя своими клейкими паль- цами, высказывал критические соображения и похвалы, обстоятельно вспоми- нал другого художника, который в свое время каждое лето приезжал в Кош- надерию и писал маслом Остервикское озеро, "церкву" в Шлангентине и раз- ных кошнадерских обитателей - таких, как Йозеф Бутт из Аннафельда, порт- ной Мусольф из Дамерау и вдова Ванда Йентак. И его тоже за резкой торфа нарисовали, а потом под названием "Резчик торфа" даже в Конице на выс- тавке показывали. Эдди Амзель интерес к собрату по живописи выказал, од- нако наносить быстрые штрихи на бумагу не бросил. Тогда Август Покрифке оставил Кошнадерию и завел разговор о политической карьере нашего сторо- жевого пса. Со всеми подробностями он поведал о том, каким образом Вождь у себя в Оберзальцберге оказался владельцем овчарки по кличке Принц. Рассказал и про фотографию с подписью, что висит у нас в красной горнице над горкой грушевого дерева, выпускной работой одного из отцовских под- мастерьев, рассказывал, загибая пальцы, сколько раз его дочку Туллу, сфотографированную вместе с Харрасом, а то и посреди большой статьи о Харрасе, в газетах пропечатали. Амзель вместе с ним порадовался ранним успехам Туллы и принялся за новый рисунок сидящего Харраса, или Плутона. Август Покрифке выразил уверенность, что уж Вождь-то все сделает как на- до, уж в нем-то можно не сомневаться, ума у него больше, чем у всех про- чих, вместе взятых, и рисовать он, кстати, тоже умеет. А кроме того, Вождь не из этих, которые только и знают, что важных господ из себя ра- зыгрывать. - Вождь, он когда в машине-то едет, всегда спереди с нашим братом шо- фером сидит, а не сзади, как какой-нибудь жидюга. Амзель счел народную простоту Вождя весьма похвальной и перенес на бумагу уши адского пса с карикатурным преувеличением - они встали совсем уж торчком. Тогда Август Покрифке поинтересовался, состоит ли Амзель по- ка только в молодежном союзе "Гитлерюгенд" или уже в партию вступил; по- тому как где-нибудь, либо тут, либо там, Амзель - так ведь, кажись, его звать - конечно же состоит наверняка. Тут Амзель медленно опустил кисточку, проглядел, склонив голову чуть набок, еще раз рисунок сидящего Харраса или Плутона, а затем, повернув- шись всем своим круглым, взмокшим, забрызганным веснушками лицом к воп- рошающему, с готовностью ответил, что нет, к сожалению, он нигде никакой не член и о человеке этом - ну-ка, еще раз, как там его зовут? - слышит впервые, но теперь обязательно наведет справки, кто этот господин, отку- да родом и какие у него планы на будущее. Тулла на следующий день сполна отплатила Амзелю за его неосведомленность. Едва он уселся на своем прочном походном стульчике, едва опер на упругую левую ляжку свою папку с листом бумаги, едва Харрас, он же Плутон, при- нял свою новую модельную позу - лежа с вытянутыми передними лапами и бдительно-гордо вскинутой головой, - едва кисточка Амзеля обмакнулась в пузырек с тушью и напилась досыта, едва Вальтер Матерн, правым ухом к дисковой пиле, занял свой наблюдательный пост, - как дверь столярный мастерской распахнулась и выплюнула сперва Августа Покрифке, клеевара, а вслед за ним клееварову дочь. Вместе с Туллой он стоит под дверью, шушукает что-то, косо поглядывая на прогибающийся складной стульчик, учит дитятко, дает ей наставления - и вот она уже подходит, сперва как бы нехотя, вихлявыми вензелями, скрестив тонкие ручки за спиной своего национального баварского плать- ица, бесцельно загребая босыми ногами песок, а потом вдруг начинает опи- сывать вокруг рисующего Эдди Амзеля быстрые, стремительно сужающиеся петли, подскакивая то слева, то справа. - Эй, вы! - И уже снова слева: - Эй, как вас там? - И тут же опять слева: - Чего вам здесь вообще надо? - И слева опять: - Чего вам надо-то здесь? - А теперь справа: - Вам тут вообще не место! - И снова справа: - Ведь вы же... - И справа, совсем близко: - Знаете, вы кто? - И слева, почти в ухо: - Сказать, кто вы такой? - И в правое ухо, как иглу: - Вы же абрашка! А-бра-шка. Да-да, абрашка! Или, может, вы не абрашка, вот тогда и можете рисовать нашу собаку, раз вы не абрашка. Кисточка Амзеля замерла в неподвижности. А Тулла, уже отбежав в сто- ронку, снова: - Абрашка! Слово. Слово брошено, летает, скачет по двору, сперва тихо, вблизи от Амзеля, потом достаточно громко, чтобы и Матерн отвлекся от своих взаи- моотношений с запевающей дисковой пилой. Он пытается схватить эту мелкую тварь, что выкрикивает слово "абрашка". Амзель встает. Матерн Туллу не поймал. - Абрашка! Папка с первыми, еще влажными штрихами туши падает на песок, рисунком вниз. - Абрашка! Вверху, на третьем, четвертом этажах, а потом и на первом, втором распахиваются окна: домохозяйки решили проветрить. А с Туллиного язычка снова: - Абрашка! Пронзительней, чем дисковая пила. Матерн хвать - и снова мимо. Туллин язык. Вострые ножонки. Амзель стоит возле своего складного стульчика. Слово. Матерн поднимает с земли папку и рисунок. Тулла пружинит на дос- ке, что лежит на козлах. - Абрашка! Абрашка! Матерн завинчивает крышечку на пузырьке с тушью. Тулла взлетела на доске и спрыгнула: - Абрашка! - катится по песку. - Абрашка! Во всех окнах дома уже зрители, из окон мастерской тоже выглядывают подмастерья. Слово, три раза подряд, слово. Лицо Амзеля, которое во вре- мя рисования пылало, теперь остывает. Он не может согнать с лица улыбку. Пот, только уже липкий и холодный, течет по веснушкам и складкам жира. Матерн кладет ему руку на плечи. Веснушки теперь серые. Слово. Одно и то же слово. У Матерна рука тяжелая. Теперь с наружной лестницы. Вездесущая Тулла: - Абрашка-абрашка-абрашка!!! Матерн уже ведет Амзеля под руку. Эдди Амзель дрожит. Левой рукой, в которой у него уже папка, Матерн подхватывает складной стульчик. Только тут Харрас, освобожденный от приказа, меняет предписанную ему позу. Он принюхивается, понимает. И вот уже натянулась, напряглась цепь - голос собаки. Голос Туллы. Дисковая пила вгрызается в пятиметровую доску. Пока молчит шлифовальный. А вот и он. Так, а теперь фреза. Долгие двадцать семь шагов до калитки. Харрас рвется и готов сдвинуть сарай, к которому прикована цепь. Тулла, приплясывая и беснуясь, все еще слово. А непода- леку от калитки, что ведет со двора, там, где стоит, похрустывая клейки- ми пальцами и в деревянных сапогах, Август Покрифке, запах клея не на шутку схватился с ароматом из палисадника перед окнами учителя музыки. Сирень атакует и побеждает. Май как-никак. Слова не слышно, но оно висит в воздухе. Август Покрифке хочет сплюнуть то, что он уже несколько минут копил во рту, но не осмеливается - Вальтер Матерн смотрит в упор, пока- зывая ему свои громкие зубы. Дорогая кузина Тулла! Теперь я перескакиваю. Эдди Амзель и Вальтер Матерн были с нашего двора изгнаны. Тебе ничего за это не сделали. Поскольку Амзель нашего Харраса испортил, Харраса пришлось по два раза в неделю водить на перед- рессировку. А тебе, как и мне, приходилось учиться читать, писать и счи- тать. Амзель и Матерн сдали свои экзамены, письменные и устные. Харраса подтянули в облаивании незнакомых лиц и в отказе от корма из чужих рук - но все равно Амзель его уже слишком сильно успел испортить. Тебе трудно давалось чистописание, мне арифметика. Но оба мы с удовольствием ходили в школу. Амзель и его друг получили аттестаты зрелости, Амзель - с отли- чием, Матерн - как говорится, с грехом пополам. Вроде снова началась жизнь или должна была начаться: после девальвации гульдена экономические трудности быстро и легко рассосались. Пошли заказы. Отец смог снова на- нять подмастерья, которого он за месяц до девальвации вынужден был уво- лить. А Эдди Амзель и Вальтер Матерн после аттестата зрелости начали иг- рать в кулачный мяч. Дорогая Тулла, кулачный мяч - это коллективная игра, осуществляемая двумя командами по пять игроков в каждой на двух прилегающих друг к другу площадках пе- ребрасываемым с одной площадки на другую мячом величиной примерно с фут- больный, но легче футбольного. Как и лапта, это исконно немецкая игра, пусть даже Плавт еще в третьем столетии до нашей эры и упоминает некий follus pugilatorius - "мяч избиваемый". Дабы усугубить истинно немецкий характер кулачного мяча - ибо у Плавта, вне сомнений, речь идет о гер- манских рабах, играющих в эту игру, - следует сообщить: во время первой мировой войны в лагере военнопленных под Владивостоком пятьдесят команд играли в кулачный мяч; а в лагере военнопленных Оувестри, в Англии, свы- ше семидесяти команд проводили турниры по кулачному мячу, терпя в них бескровные поражения или одерживая столь же бескровные победы. Игра не сопряжена с чрезмерными физическими нагрузками, как то с не- обходимостью много бегать, поэтому в нее можно играть и в шестидесяти- летнем возрасте, как мужчинам, так и женщинам, причем даже чрезмерно тучной комплекции. Словом, Амзель начал играть в кулачный мяч. Кто бы мог подумать! Этим маленьким пухлым кулачком, этим кулачишкой, в который только посмеиваться хорошо, кулачком, который ни разу в жизни по столу не стукнул! Таким кулачком разве что письма придерживать, чтоб на сквоз- няке не улетели. Да какие это кулаки - так, тефтельки, клецки, две розо- вые примочки на коротеньких ручонках болтаются. Не то чтобы там рабочий кулак, пролетарский кулак, который "Рот фронт!" - эти кулачки были мягче воздуха. Кулачки для угадайки: угадай, в какой руке лежит. В кулачном праве он всегда и заведомо был неправ; в любом кулачном бою мгновенно превратился бы в "мяч избиваемый" - и только в кулачном мяче кулачок Ам- зеля был триумфатором; вот почему здесь и будет по порядку рассказано, как Эдди Амзель стал мастером кулачного мяча, то есть спортсменом, кото- рый сжатым кулаком - выставлять большой палец запрещено правилами - на- носил по кулачному мячу удары снизу, сверху и сбоку. Туллу и меня перевели в следующий класс. Каникулы - вполне ими заслуженные - привели Амзеля и его друга в устье Вислы. Рыбаки молча наблюдали, как Амзель штрихует рыбацкие лодки и сети. Паромщик заглядывал Эдди Амзелю через плечо, когда тот набрасы- вал контуры парового парома. У Матернов, на том берегу, он тоже побывал, многозначительно посудачил с мельником Матерном насчет будущего и зари- совал матерновскую мельницу на козлах со всех сторон. И с сельским учи- телем Эдди Амзель хотел было словечком перекинуться, но тот вроде бы своего бывшего ученика дальше порога не пустил. С чего бы это вдруг? Еще более решительно, к тому же с насмешками, отшила Эдди Амзеля ветреная шивенхорстская красавица, которую он хотел запечатлеть на ветреном бере- гу с ветром в волосах и в развевающемся на ветру платье. Но все равно папку свою он набил дополна и с полной рисовальной папкой уехал обратно в город. Он, правда, пообещал своей матушке поступить в какой-нибудь приличный институт - хотя бы в Высшую техническую школу на инженера, - но для начала стал завсегдатаем в доме у лошадиного живописца и профес- сора Пфуле и так же, как Вальтер Матерн, которому предстояло стать эко- номистом, но который с гораздо большим удовольствием декламировал против ветра монологи что Франца, что Карла Моора, никак не решался приступить к занятиям. И тут пришла телеграмма: матушка призывала его в Шивенхорст к своему смертному одру. Причиной смерти вроде бы оказалась сахарная болезнь. Эд- ди Амзель сперва запечатлел мертвое лицо своей матери на рисунке пером, а потом сангиной. Говорят, на похоронах в Бонзаке он плакал. Очень мало людей собралось у гроба. С чего бы это вдруг? После похорон Амзель начал сводить на нет вдовье хозяйство. Он распродавал все: дом, мастерскую с рыбацкими куттерами, подвесными моторами, траловыми сетями, коптильными принадлежностями, полиспаст, ящики с инструментом и все вразнобой пахну- щие товары из лавки. К концу распродажи Эдди Амзель уже считался, да и был, завидным женихом. И если некоторую часть своего состояния он помес- тил в Сельскохозяйственный банк Вольного города Данцига, то другую, большую часть ему удалось весьма выгодно вложить где-то в Швейцарии - там эти деньги много лет тихо работали на проценты и, ясное дело, не убывали. Из осязаемых предметов Амзель лишь очень немногое взял с собой из Ши- венхорста. Два фотоальбома, почти никаких писем, военные награды отца - лейтенант запаса, он погиб в первую мировую, - семейная Библия, его дневник первых школьных лет со множеством рисунков, некоторое число за- мызганных фолиантов о Фридрихе Великом и его генералах, а также бесс- мертный труд Отто Вайнингера "Пол и характер" - вот и все, что укатило вместе с Амзелем по рельсам узкоколейки. Хрестоматийный этот опус высоко ценил его отец. Вайнингер пытался на протяжении двенадцати весьма протяженных глав доказать отсутствие души у женщин, чтобы затем в тринадцатой, под заголовком "Еврейство", пуститься в рассуждения о том, что евреи - раса женская, следовательно, бездушная, и лишь когда еврей преодолеет в себе свое еврейство, от еврейства можно ожидать искупления. Особенно значительные мысли отец Эдди Амзеля подчер- кивал красным карандашом, нередко снабжая их к тому же на полях пометкой "Очень верно!". Так, на странице 408 лейтенант запаса нашел очень вер- ным, что "евреи, как и женщины, любят бывать вместе, но друг с другом не сношаются..." На странице 413 он поставил три восклицательных знака про- тив фразы: "Сводничающие мужчины всегда имеют в себе еврейство..." Хвос- тик предложения на странице 434 он подчеркнул многократно и сопроводил возгласом "Храни нас Боже!" на полях: "...что истинному еврею во веки вечные недоступно, так это бытие непосредственное, благодать Божья, тев- тонский дуб, трубный глас, порыв Зигфрида, сотворение самого себя, слова "Я есьм"..." Еще два места, подкрепленные отцовским красным карандашом, обрели значимость и для сына. Поскольку в хрестоматийном труде было сказано, что еврей не поет и не занимается спортом, Альбрехт Амзель, стараясь хо- тя бы эти тезисы как-то ослабить, основал в Бонзаке атлетический кружок и украсил церковный хор своим баритоном. В том, что касается музыки, Эд- ди Амзель, как известно, упражнялся в лихой и задорной игре на пианино, а также изливал мальчишеское сопрано, которое и после окончания гимназии не желало покидать свои горние выси, в моцартовских мессах и небольших ариях; что же до занятий спортом, то Эдди с головой окунулся в кулачный мяч. Он, который годами был жертвой всенепременной школьной лапты, сам, добровольно, влез в хромово-зеленые спортивные брюки атлетического круж- ка "Младопруссия" и даже сподвиг своего друга, который дотоле с удоволь- ствием играл в хоккей на траве за Данцигский хоккейный клуб, примкнуть вместе с ним к младопруссакам. С разрешения тренеров, дав обещание по меньшей мере дважды в неделю отстаивать на травяной арене Нидерштадт хоккейную честь своего клуба, Вальтер Матерн записался еще и в секции легкой атлетики и ручного мяча; ибо одного кулачного мяча с его неспеш- ными, уютными передвижениями крепкому телу молодого человека было явно недостаточно. Тулла и я, мы прекрасно знали стадион имени Генриха Элерса - спортивно-трениро- вочный комплекс между Главной городской больницей и интернатом для сле- пых "Святой колодец". Приличный газон, но старые деревянные трибуны и раздевалки, в щелях которых гулял ветер. Главное поле и два небольших тренировочных с утра до вечера были заняты любителями лапты, ручного и кулачного мяча. Иногда, правда, заявлялись футболисты и легкоатлеты, по- куда неподалеку от крематория не отгрохали шикарный стадион имени Аль- берта Форстера, после чего скромная арена имени Генриха Элерса осталась, в основном, для соревнований школьников. Поскольку за год до того Вальтер Матерн на городском чемпионате школьников победил в толкании ядра и в беге на три тысячи метров и с тех пор имел репутацию перспективного юниора, ему удалось выбить для Эдди Амзеля допуск и сделать своего друга младопруссаком. Они его сперва только судьей на линии соглашались брать. А смотритель арены сунул Амзе- лю веник: и чтобы в раздевалках чистота была! Ему приходилось также сма- зывать мячи и на гандбольном поле обновлять мелом разметку штрафных пло- щадок. И лишь когда Вальтер Матерн возвысил голос протеста, Эдди Амзель был взят разводящим в команду по кулачному мячу. На задней линии играли Хорст Плец и Зигги Леванд. Левым нападающим был Вилли Доббек. Ну а уж справа, под самым тросом, роль главного забойщика в команде, которая вскоре стала грозой всех соперников и безусловным лидером в турнирной таблице, играл Вальтер Матерн. А все потому, что Эдди Амзель был дириже- ром, он был сердцем и мозгом команды, прирожденным диспетчером-разводя- щим. Все, что Хорсту Плецу и Зигги Леванду удавалось сзади принять и пе- реправить в центр площадки, Эдди Амзель легкими движениями запястья ар- тистически и точно накидывал к тросу - а уж там стоял Матерн, центровой и бомбардир. Он словно выхватывал мячи из воздуха и редко "гасил" прямы- ми ударами, все больше подрезая. И если Амзель прекрасно умел, принимая даже коварно поданные мячи, сервировать их партнерам как на блюдечке, Вальтер Матерн даже внешне совершенно безобидные удары превращал в вер- ные очки, поскольку если неподрезанный, прямой мяч отскакивает точно под углом удара, то есть предсказуемо, то мячи Вальтера Матерна, после удара по нижней трети мяча, на лету приобретали вращение и отскакивали куда им вздумается. Что до Амзеля, то его фирменным номером был внешне простова- тый, но редко чисто исполняемый удар снизу. Низко летящие мячи он подби- рал превосходно. Мощные удары сверху вытаскивал, ныряя под них "рыбкой" и подставляя кулаки "бобышками". Подкрученные мячи он распознавал мгно- венно и либо отражал их легким ударом снизу, либо бил сильно с плеча. Он то и дело подчищал промахи и неточности собственных защитников и был, несмотря на все усмешки, впрочем усмешки уважительные, отличным неарийс- ким игроком, спортсменом и младопруссаком. Тулла и я были свидетелями, как Амзелю даже удалось похудеть на пару кило. Эту его "усушку" заме- тила кроме нас только еще Йенни Брунис, в ту пору уже десятилетняя пы- шечка. Ей, как и нам, бросилось в глаза, что двойной трясущийся подборо- док Амзеля вдруг окреп, превратившись как бы в плотный округлый цоколь. Да и его рыхлая грудь с вечно подрагивающими сосками расправилась и об- наружила более плоский рельеф. Не исключено, впрочем, что Эдди Амзель ни фунта и не сбросил, просто распределил свой жир более равномерно по все- му телу и дал, благодаря спортивно развитой мускулатуре, этой прежде бесформенной жировой оболочке атлетический мышечный каркас. Его торс, ранее напоминавший пуховую подушку, теперь округлился в подобие бочонка. Он стал похож на фигурку китайского божка, этакого божка-покровителя всех игроков в кулачный мяч. Нет, вряд ли Эдди Амзель сбросил хотя бы полкило веса, скорее он в амплуа разводящего даже килограмма два приба- вил, однако этот привесок он сумел сублимировать в спортивность - вот насколько относительным может казаться в человеке даже его вес. В любом случае это, видимо, Амзель, который при своих набранных ста двух килограммах казался много легче, чем при прежних девяноста девяти, навел старшего преподавателя Бруниса на мысль прописать и пухленькому созданию Йенни побольше движения и физических нагрузок. Старший препода- ватель вместе с учителем музыки Фельзнер-Имбсом решили, что Йенни три раза в неделю будет ходить в балетную школу. В предместье Олива имелся Шиповниковый переулок, что начинался у рынка и наискось выходил к Оливс- кому лесу. В Шиповниковом переулке стояла скромная вилла в стиле бидер- майер, к песочно-желтой штукатурке которой, наполовину укрытой боярышни- ком, лепилась эмалированная вывеска балетной школы. Поступление Йенни в балетную школу, так же как и вступление Амзеля в атлетический клуб мла- допруссаков, потребовало посреднических усилий - в данном случае Феликса Фельзнер-Имбса, который много лет был в этой школе аккомпаниатором. Ник- то не умел, как он, сопровождать упражнения у станка: все деми-плие, от первой до пятой позиции, с трепетом ждали его адажио. Он окроплял своими аккордами пор-де-бра. А его образцовый ритм при батманах дегаже и неве- роятный темп при пти батман сюр ле ку-де-пье! Кроме того, это был просто кладезь историй. Можно было подумать, что он лично и в одну эпоху видел на сцене Мариуса Петипа и Преображенскую, трагического Нижинского и неп- ревзойденного Мясина, Фанни Эльслер и Барбарину. Никто не сомневался, что он был очевидцем того легендарного, исторического спектакля, когда, как он рассказывал, еще в бидермайеровские времена знаменитые Тальони, Гризи, Фанни Черрито и Люсиль Гран танцевали большой "Падекатр" и вос- торженная публика забросала их розами. С превеликим трудом он достал би- лет на галерку - тогда говорили "на Олимп" - на премьеру балета "Коппе- лия". Само собой разумеется, балетный пианист Фельзнер-Имбс мог воспро- извести на пианино по клавирам весь балетный репертуар от скорбной Жизе- ли до воздушной Сильфиды; и именно по его рекомендации мадам Лара взя- лась делать из Йенни Брунис вторую Уланову. Понятно, что уже вскоре Эдди Амзель стал терпеливым зрителем этих за- нятий. Стоя за пианино, вооруженный эскизным блокнотом, оснащенный мяг- ким свинцом, он шустрым взглядом следил за упражнениями у станка и вско- ре уже умел лучше запечатлевать нужные позиции на бумаге, чем мальчики и девочки, частично из детской балетной труппы Данцигского театра, способ- ны были воспроизвести их наяву. Мадам Лара нередко прибегала к услугам его рисовального искусства и объясняла своим ученикам с рисунком в руках нужные плие. Йенни являла собою в танцклассе зрелище одновременно и грустное, и умилительное. Ибо, хотя ребенок прилежно воспроизводил все фигуры - ах, как старательно она семенила ножками в па-де-бурре, как трогательно от- личался ее сдобный пти шанжман де пье от скучного шанжмана тренированных балетных цапель, как светился, когда мадам Лара разучивала с классом "Танец маленьких лебедей", ее вдохновенный, столетия и клубы пыли прони- цающий взор, который даже суровая мадам Лара называла "лебединым", - и все же, при несомненном балетном очаровании, Йенни, увы, производила впечатление хорошенькой розовой свинки, которая хочет превратиться в воздушную Сильфиду. Почему же тогда Амзель снова и снова запечатлевал ее плачевные ара- бески, ее надрывающие душу тур а ля згонд в своих слегка размытых рисун- ках? Потому что его свинцовый карандаш, нисколько не затушевывая полноту Йенни, умел обнаруживать дремлющую в ее теле танцевальную линию и дока- зывал мадам Ларе, что в этом мешочке жира скрыта и готова засиять ма- ленькая, с орешек величиной, балетная звездочка; надо только суметь рас- пустить на огне все это сало, наружное и нутряк, покуда в шипящем пламе- ни знаменитых тридцати двух фуэте на сковородке сцены не останется, подпрыгивая и вертясь, одна только тощенькая и упругая балетная шкварка. Дорогая Тулла! Как Эдди Амзель становился в балетной школе зрителем Йенни, точно так же и Йенни Брунис ближе к вечеру, устроившись на пригорке газона, смот- рела, как Амзель дирижирует своей командой, ведя ее к очередной победе. И когда Амзель тренировался, то есть когда он с упорством монахини, по три раза перебирающей четки, жонглировал легким кулачным мячом, Йенни не отводила от него глаз и не закрывала свой круглый ротик-пуговичку. Оба они, тянувшие вместе килограммов эдак на сто шестьдесят, составляли па- рочку, знаменитую если не в масштабах города, то уж точно в масштабах нашего предместья; ибо все жители предместья Лангфур знали Йенни и Эдди ничуть не хуже, чем им был известен некий шкет-недомерок со своим нераз- лучным детским жестяным барабаном. Правда, тот гном - все кликали его просто Оскаром - слыл законченным нелюдимом и ни с кем не водился.