Грэм Грин. Почетный консул ----------------------------------------------------------------------- Graham Green. The Honorary Consul (1973). Пер. - Е.Голышева, Б.Изакова. В кн.: "Грэм Грин. Избранное". М., "Радуга", 1990. OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2001 ----------------------------------------------------------------------- Посвящается с любовью Виктории Окампо, в память о счастливых неделях, которые я провел в Сан-Исидро и Мар-дель-Плата Все слито воедино: добро и зло, великодушие и правосудие, религия и политика... Томас Харди ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1 Доктор Эдуардо Пларр стоял в маленьком порту на берегу Параны, среди подъездных путей и желтых кранов, глядя на перистую линию дыма, которая стелилась над Чако. Она тянулась между багровыми отсветами заката, как полоса на государственном флаге. В этот час доктор Пларр был здесь в одиночестве, если не считать матроса, охранявшего здание порта. В такой вечер таинственное сочетание меркнущего света и запаха какого-то незнакомого растения в одних пробуждает воспоминания детства и надежды на будущее, а в других - ощущение уже почти забытой утраты. Рельсы, краны, здание порта - их доктор Пларр раньше всего увидел на своей новой родине. Годы тут ничего не изменили, разве что добавили полосу дыма, которая теперь тянулась вдоль горизонта по ту сторону Параны. А более двадцати лет назад, когда они с матерью приехали сюда из Парагвая на ходившем раз в неделю пароходе, завод, откуда шел дым, еще не был построен. Он вспоминал, как отец стоял на набережной в Асунсьоне, возле короткого трапа этого небольшого речного парохода, высокий, седой, со впалой грудью; он с наигранным оптимизмом утверждал, что скоро к ним приедет. Через месяц, а может быть, через три - надежда скрипела у него в горле, как ржавая пружина. Четырнадцатилетнему мальчику показалось не то чтобы странным, а чуть-чуть чужеземным, что отец как-то почтительно поцеловал жену в лоб, будто это была его мать, а не сожительница. В те дни доктор Пларр считал себя таким же испанцем, как и его мать, хотя отец у него был родом англичанин. И не только по паспорту, он и по праву принадлежал к легендарному острову снегов и туманов, родине Диккенса и Конан Дойла, правда, у него вряд ли сохранились отчетливые воспоминания о стране, покинутой им в десять лет. Осталась книжка с картинками, подаренная ему перед самым отплытием родителями, - "Панорама Лондона", и Генри Пларр часто ее перелистывал, показывая своему маленькому Эдуардо серые фотографии Букингемского дворца, Тауэра и Оксфорд-стрит, забитой каретами, экипажами и дамами, подбирающими длинные подолы юбок. Отец, как позднее понял доктор Пларр, был эмигрантом, а эта часть света полна эмигрантов - итальянцев, чехов, поляков, валлийцев и англичан. Когда доктор Пларр еще мальчиком прочел роман Диккенса, он читал его как иностранец, воспринимая все, что там написано, словно это сегодняшний день, подобно тому как русские до сих пор думают, будто судебный пристав и гробовщик по-прежнему занимаются своим ремеслом в том мире, где Оливер Твист, попросивший добавки, сидит взаперти в лондонском подвале. В четырнадцать лет он еще не мог сообразить, что заставило отца остаться на набережной старой столицы у реки. Ему понадобилось прожить немало лет в Буэнос-Айресе, прежде чем он понял, до чего непроста эмигрантская жизнь, сколько она требует документов и походов в присутственные места. Простота по праву принадлежала местным уроженцам, тем, кто принимал здешние условия жизни, какими причудливыми бы они ни были, как должное. Испанский язык - романский по происхождению, а римляне были народ простой. Machismo - культ мужской силы и гордости - испанский синоним virtus [доблести (лат.)]. В этом понятии мало общего с английской храбростью или умением не падать духом в любых обстоятельствах. Быть может, отец, будучи иностранцем, пытался воображать себя macho, когда решил остаться один на один со все возрастающими опасностями по ту сторону парагвайской границы, но в порту он выражал лишь решимость не падать духом. Маленький Пларр проезжал с матерью этот речной порт по дороге в большую шумную столицу республики на юге, почти в такой же вечерний час (их отплытие задержалось из-за политической демонстрации), и что-то в этом пейзаже - старые дома в колониальном стиле, осыпавшаяся штукатурка на улице за набережной, парочка, сидевшая на скамейке в обнимку, залитая луной статуя обнаженной женщины и бюст адмирала со скромной ирландской фамилией, электрические фонари, похожие на спелые фрукты над ларьком с прохладительными напитками, - так крепко запало в душу молодого Пларра как символ желанного покоя, что в конце концов, почувствовав непреодолимую потребность сбежать от небоскребов, уличных заторов, полицейских сирен, воя санитарных машин и героических статуй освободителей на конях, он решил переехать в этот маленький северный город, что не составляло труда для дипломированного врача из Буэнос-Айреса. Ни один из его столичных друзей или знакомых, с которыми он встречался в кафе, не мог понять, что его к этому побудило; его убеждали, что на севере жаркий, сырой, нездоровый климат, а в самом городе никогда ничего не происходит, даже актов насилия. - Может быть, климат такой нездоровый, что у меня будет побольше практики, - отвечал он с улыбкой, такой же ничего не выражавшей или притворной, как оптимизм его отца. За годы долгой разлуки они получили в Буэнос-Айресе только одно письмо от отца. Конверт был адресован обоим: Senora e hijo [сеньоре и сыну (исп.)]. Письмо пришло не по почте. В один прекрасный вечер, года через четыре после приезда, они нашли его под дверью, вернувшись из кино, где в третий раз смотрели "Унесенных ветром". Мать никогда не пропускала случая посмотреть эту картину. Может быть, потому, что старый фильм, старые звезды хоть на несколько часов превращали гражданскую войну во что-то неопасное, спокойное. Кларк Гейбл и Вивьен Ли мчались сквозь годы, несмотря на все пули. На конверте, очень мятом и грязном, значилось: "Из рук в руки", но чьи были эти руки, они так и не узнали. Письмо было написано не на их старой писчей бумаге с элегантно отпечатанным готическим шрифтом названием их estancia, а на линованном листке из дешевой тетради. Письмо, как и голос на набережной, было полно несбыточных надежд. "Обстоятельства, - писал отец, - должны вскоре измениться к лучшему". Но даты на письме не было, и поэтому надежды, вероятно, рухнули задолго до получения ими этого письма. Больше вестей от отца до них не доходило, даже слуха об его аресте или смерти. Письмо отец закончил с истинно испанской церемонностью: "Меня весьма утешает то, что два самых дорогих для меня существа находятся в безопасности. Ваш любящий супруг и отец Генри Пларр". Доктор Пларр не отдавал себе отчета в том, насколько повлияло на его возвращение в этот маленький речной порт то, что теперь он будет жить почти на границе страны, где он родился и где похоронен его отец, в тюрьме или на клочке земли - где именно, он, наверное, так никогда и не узнает. Тут ему надо лишь проехать несколько километров на северо-восток и поглядеть через излучину реки... Стоит лишь сесть в лодку, как это делают контрабандисты... Иногда он чувствовал себя дозорным, который ждет сигнала. Правда, у него была и более насущная причина. Как-то раз он признался одной из своих любовниц: "Я уехал из Буэнос-Айреса, чтобы быть подальше от матери". Она и правда, потеряв свою красоту, стала сварливой, вечно оплакивала утрату estancia и доживала свой век в огромном, разбросанном, путаном городе с его fantastica arquitectura [причудливой архитектурой (исп.)] небоскребов, нелепо торчащих из узеньких улочек и до двадцатого этажа обвешанных рекламами пепси-колы. Доктор Пларр повернулся спиной к порту и продолжал вечернюю прогулку по берегу реки. Небо потемнело, и он уже не различал полосу дыма и очертания противоположного берега. Фонари парома, соединявшего город с Чако, были похожи на светящийся карандаш, карандаш этот медленно вычерчивал волнистую диагональ, преодолевая быстрое течение реки к югу. Три звезды висели в небе, словно бусины разорванных четок, - крест упал куда-то в другое место. Доктор Пларр, который сам не зная почему каждые десять лет возобновлял свой английский паспорт, вдруг почувствовал желание пообщаться с кем-нибудь, кто не был испанцем. Насколько ему было известно, в городе жили только еще два англичанина: старый учитель, который называл себя доктором наук, хоть никогда и не заглядывал ни в один университет, и Чарли Фортнум - почетный консул. С того утра несколько месяцев назад, когда доктор Пларр сошелся с женой Чарли Фортнума, он чувствовал себя неловко в обществе консула; может быть, его тяготило чувство вины; может быть, раздражало благодушие Чарли Фортнума, который, казалось, так смиренно полагался на верность своей супруги. Он рассказывал скорее с гордостью, чем с беспокойством, о недомогании жены в начале беременности, будто это делало честь его мужским качествам, и у доктора Пларра вертелся на языке вопрос: "А кто же, по-вашему, отец?" Оставался доктор Хэмфрис... Но было еще рано идти к старику в отель "Боливар", где он живет, сейчас его там не застанешь. Доктор Пларр сел под одним из белых шаров, освещавших набережную, и вынул из кармана книгу. С этого места он мог присматривать за своей машиной, стоявшей у ларька кока-колы. Книга, которую он взял с собой, была написана одним из его пациентов - Хорхе Хулио Сааведрой. У Сааведры тоже было звание доктора, но на этот раз невымышленное - двадцать лет назад ему присудили почетное звание в столице. Роман, его первый и самый известный, назывался "Сердце-молчальник" и - написанный в тяжеловесном меланхолическом стиле - был преисполнен духа machismo. Доктор Пларр с трудом мог прочесть больше нескольких страниц кряду. Эти благородные, скрытные персонажи латиноамериканской литературы казались ему чересчур примитивными и чересчур героическими, чтобы иметь подлинных прототипов. Руссо и Шатобриан оказали гораздо большее влияние на Южную Америку, чем Фрейд; в Бразилии был даже город, названный в честь Бенжамена Констана. Он прочел: "Хулио Морено часами просиживал молча в те дни, когда ветер безостановочно дул с моря и просаливал несколько гектаров принадлежавшей ему бедной земли, высушивая редкую растительность, едва пережившую прошлый ветер; он сидел подперев голову руками и закрыв глаза, словно хотел спрятаться в темные закоулки своего нутра, куда жена не допускалась. Он никогда не жаловался. А она подолгу простаивала возле него, держа бутыль из тыквы с матэ в левой руке; когда Хулио Морено открывал глаза, он, не говоря ни слова, брал у нее бутыль. И лишь резкие складки вокруг сурового, неукротимого рта чуть смягчались - так он выражал ей благодарность". Доктору Пларру, которого отец воспитывал на книгах Диккенса и Конан Доила, трудно было читать романы доктора Хорхе Хулио Сааведры, однако он считал, что это входит в его врачебные обязанности. Через несколько дней ему предстоит традиционный обед с доктором Сааведрой в отеле "Националы), и он должен будет как-то отозваться о книге, которую доктор Сааведра так тепло надписал: "Моему другу и советчику доктору Эдуардо Пларру эта моя первая книга, в доказательство того, что я не всегда был политическим романистом, и чтобы открыть, как это можно сделать только близкому другу, каковы были первые плоды моего вдохновения". По правде говоря, сам доктор Сааведра был далеко не молчальником, но, как подозревал доктор Пларр, он считал себя Морено manque [несостоявшимся (франц.)]. Быть может, он не зря дал Морено одно из своих имен... Доктор Пларр никогда не замечал, чтобы кто-нибудь еще в этом городе читал книги вообще. Когда он обедал в гостях, он там видел книги, спрятанные под стекло, чтобы уберечь их от сырости. Но ни разу не видел, чтобы кто-нибудь читал у реки или хотя бы в одном из городских скверов, разве что иногда проглядывал местную газету "Эль литораль". На скамейках сидели влюбленные, усталые женщины с сумками для продуктов, бродяги, но не читатели. Бродяга, как правило, важно занимал целую скамейку. Ни у кого не было охоты сидеть с ним рядом, поэтому, в отличие от остального человечества, он мог растянуться во весь рост. Привычку к чтению на открытом воздухе доктор Пларр, вероятно, заимствовал у отца - тот всегда брал с собой книгу, отправляясь работать на ферму, и на пропахшей апельсинами покинутой родине доктор Пларр прочел всего Диккенса, кроме "Рождественских рассказов". Люди, видевшие, как он сидит на скамейке с открытой книгой, смотрели на него с живым любопытством. Они, наверное, считали, что таков уж обычай у этих иностранных докторов. И в нем сквозило не столько что-то не очень мужественное, сколько явно чужеземное. Здесь мужчины предпочитали беседовать, стоя на углу, сидя за чашкой кофе или высунувшись из окна. И, беседуя, они все время трогали друг друга руками, либо чтобы подчеркнуть свою мысль, либо просто из дружелюбия. На людях доктор Пларр не дотрагивался ни до кого, только до своей книги. Это, как и его английский паспорт, было признаком того, что он навсегда останется чужаком и никогда здесь не приживется. Он снова принялся читать: "Сама она работала в нерушимом молчании, приемля тяжкий труд, как и непогоду, как закон природы". В столице у доктора Сааведры был период, когда он пользовался успехом и у публики, и у критики. Когда он почувствовал, что им пренебрегают рецензенты и - что еще обиднее - хозяйки салонов и газетные репортеры, он переехал на север, где его прадед был губернатором, а ему самому оказывали почтение как знаменитому столичному романисту, хотя тут уж наверняка мало кто читал его книги. Но, как ни странно, воображаемая география его романов оставалась неизменной. Где бы он ни жил, свое вымышленное место действия он еще в молодости выбрал раз и навсегда, проведя отпуск в одном приморском городке на крайнем юге, возле Трелью. В жизни он никогда не встречал такого Морено, но однажды в баре маленького отеля увидел человека, который молча сидел, меланхолически глядя на свою выпивку, и тут же вообразил себе очень ясно своего будущего героя. Доктор Пларр все это узнал еще в столице, от старого друга и ревнивого врага писателя; знание прошлого Сааведры ему пригодилось, когда он начал лечить своего пациента от приступов болтливой депрессии. Во всех его книгах снова и снова возникало одно и то же действующее лицо, биография его несколько менялась, но волевое тоскливое молчание сопутствовало ему всегда. Друг и враг, сопровождавший Сааведру в том знаменательном путешествии на юг, в сердцах воскликнул: "А вы знаете, кто был тот человек? Он был валлиец, валлиец. Где это слыхано: валлиец с machismo?! В тех краях уйма валлийцев. Да и был он просто пьян. Напивался каждую неделю, когда приезжал в город". Паром двинулся к невидимому болотистому берегу, заросшему кустарником, а позже тот же паром вернулся назад. Доктору Пларру было трудно вникать в молчаливую душу Хулио Морено. Жена Морено в конце концов его бросила, променяв на батрака с его плантации, который был молод, красив и разговорчив, но в городе у моря, где ее любовник не мог получить работы, ей жилось плохо. Скоро он стал напиваться в барах, без умолку болтать в постели, и ее обуяла тоска по долгому молчанию и сухой, просоленной земле. Тогда она вернулась к Морено, который, не говоря ни слова, предложил ей место за столом, на котором стояла приготовленная им скудная еда, а потом молча сел в свое кресло, подперев голову рукой, а она встала рядом, держа бутыль с матэ. В книге после этого оставалось еще страниц сто, хотя доктору Пларру казалось, что история на этом могла и закончиться. Однако machismo Хулио Морено еще не нашел своего полного выражения, и, когда он скупыми словами высказал жене свое намерение посетить город Трелью, доктор уже заранее знал, что там произойдет. Хулио Морено встретит в городском баре батрака, и между ними завяжется драка на ножах, где победителем, конечно, будет более молодой. Разве жена не видела в глазах Морено, когда он уезжал, "выражение выбившегося из сил пловца, которого неуловимо влечет темное течение неотвратимой судьбы"? Нельзя сказать, что доктор Сааведра писал плохо. В его стиле был свой тяжеловесный ритм, и барабанный бой судьбы звучал довольно внятно, но доктора Пларра часто подмывало сказать своему меланхолическому пациенту: "Жизнь совсем не такая. В жизни нет ни благородства, ни достоинства. Даже в латиноамериканской жизни. Не бывает ничего неотвратимого. В жизни полно неожиданностей. Она абсурдна. И потому, что она абсурдна, всегда есть надежда. Что ж, когда-нибудь мы даже можем открыть средство от рака или от насморка". Он перевернул последнюю страницу. Ну да, конечно, Хулио Морено истекал кровью среди разбитого кафеля на полу бара в Трелью, а его жена (как она туда так быстро добралась?) стояла возле него, хотя на этот раз и не держала бутыли с матэ. "Только резкие складки вокруг сурового неукротимого рта разгладились еще прежде, чем закрылись от безмерной тягости жизни его глаза, и она поняла, что он рад ее присутствию". Доктор Пларр с раздражением захлопнул книгу. Южный Крест лежал на своей поперечине в этой усыпанной звездами ночи. Глухой черный горизонт не просвечивался ни городскими огнями, ни телевизионными мачтами, ни освещенными окнами. Если он пойдет домой, грозит ли ему еще телефонный звонок? Когда он вышел от своей последней пациентки - жены министра финансов, страдавшей легкой лихорадкой, - он решил не возвращаться домой до утра. Ему хотелось быть подальше от телефона, пока не станет слишком поздно для звонка не по врачебной надобности. В этот день и час его могли побеспокоить только по одной причине. Он знал, что Чарли Фортнум обедает у губернатора - тот нуждался в переводчике для своего почетного гостя - американского посла. А Клара, которая уже преодолела свою боязнь телефона, вполне могла позвонить ему и позвать к себе, пользуясь отсутствием мужа, но ему вовсе не хотелось ее видеть именно в этот вторник. Беспокойство парализовало его влечение к ней. Он знал, что Чарли мог неожиданно вернуться, - ведь обед рано или поздно должны были отменить, хотя о причине этого он не имел права знать заранее. Доктор Пларр решил, что лучше ему быть где-нибудь подальше до полуночи. К этому времени прием у губернатора наверняка кончится и Чарли Фортнум отправится домой. Я не из тех, из кого так и брызжет machismo, уныло подумал доктор Пларр, хотя ему трудно было вообразить, чтобы Чарли Фортнум кинулся на него с ножом. Он встал со скамьи. Было уже достаточно поздно для визита к преподавателю английского языка. Он не нашел доктора Хэмфриса, как ожидал, в отеле "Боливар". У Хэмфриса там был маленький номер с душем на первом этаже: окно выходило на внутренний дворик с пыльной пальмой и фонтаном без воды. Дверь он оставлял незапертой, что, как видно, говорило о его вере в устойчивость существования. Доктор Пларр вспомнил, как по ночам в Парагвае его отец запирал даже внутренние двери в доме: в спальнях, уборных, пустых комнатах для гостей - не от воров, а от полиции, от военных и правительственных убийц, хотя их вряд ли надолго задержали бы замки. В комнате доктора Хэмфриса едва помещались кровать, туалетный стол, два стула, таз и душ. Между ними приходилось пробираться, как в набитом пассажирами вагоне подземки. Доктор Пларр заметил, что доктор Хэмфрис приклеил к стене новую картинку из испанского издания журнала "Лайф" - фотографию королевы верхом на лошади во время церемонии выноса знамени. Выбор этот вовсе не обязательно выражал тоску по родине или патриотизм: на штукатурке то и дело выступали сырые пятна, и доктор Хэмфрис прикрывал их первой попавшейся картинкой. Однако этот выбор все же свидетельствовал о некоторых его склонностях: ему было приятнее, просыпаясь, видеть лицо королевы, а не мистера Никсона (лицо мистера Никсона, несомненно, мелькало в том же номере "Лайфа"). В комнатке было прохладно, но прохладу пронизывала сырость. У душа за пластиковой занавеской стерлась прокладка, и вода капала на кафель. Узкая кровать была скорее прикрыта, чем застелена; мятая простыня казалась наскоро накинутой на чей-то труп, а москитная сетка свернулась наверху, как серое дождевое облако. Доктору Пларру было жалко самозваного доктора филологии: любому человеку по своей воле - если кто-либо вообще в себе волен - вряд ли захотелось бы ожидать своего конца в такой обстановке. Отцу моему, подумал он с тревогой, сейчас примерно столько же лет, сколько Хэмфрису, а он, быть может, доживает свой век в еще худшей обстановке. За раму зеркала была сунута записка: "Пошел в Итальянский клуб". Хэмфрис, вероятно, ждал ученика и поэтому оставил дверь незапертой. Итальянский клуб помещался напротив, в когда-то пышном здании колониального стиля. Там стоял чей-то бюст, вероятно, Кавура или Мадзини, но камень был выщерблен и надпись стерлась; его установили между домом, чьи высокие окна были увиты каменными гирляндами, и улицей. Прежде в городе жило много итальянцев, но теперь от клуба осталось только название, бюст и внушительный фасад с датой XIX века римскими цифрами. Внутри было расставлено несколько столиков, где можно было недорого поесть, не платя членского взноса, а в городе проживал лишь один итальянец, одинокий официант, уроженец Неаполя. Повар был венгром и готовил только гуляш - блюдо, в котором легко было скрыть качество продуктов, что было мудро, потому что говядина получше отправлялась по реке в столицу, за восемьсот с лишним километров отсюда. Доктор Хэмфрис сидел за столиком у открытого окна, заправив салфетку за потертый воротник. Какая бы ни стояла жара, он всегда носил костюм с жилетом и галстуком, словно писатель викторианской эпохи, живущий во Флоренции. На носу у него сидели очки в стальной оправе, видно, выписанные много лет назад, потому что он низко склонился над гуляшом, чтобы получше разглядеть, что ест. Седые волосы кое-где по-молодому желтели от никотина, а на салфетке были пятна почти такого же цвета от гуляша. - Добрый вечер, доктор Хэмфрис, - сказал Пларр. - Значит, вы нашли мою записку? - Да я все равно заглянул бы сюда. Откуда вы знали, что я к вам приду? - Этого я не знал, доктор Пларр. Но полагал, что кто-нибудь вдруг да заглянет... - Я хотел предложить вам пообедать в "Национале", - сказал доктор Пларр. Он поискал глазами официанта, не предвкушая от обеда никакого удовольствия. Они были тут единственными посетителями. - Очень мило с вашей стороны, - сказал доктор Хэмфрис. - С удовольствием приму ваше приглашение на другой день, если вы будете любезны его перенести. Гуляш здесь не так уж плох, правда, он надоедает, но зато сытный. Старик был очень худ. Он производил впечатление прилежного едока, который тщетно надеется наполнить ненасытную утробу. За неимением лучшего доктор Пларр тоже заказал гуляш. Доктор Хэмфрис сказал: - Вот не ждал, что вас увижу. Я-то думал, что губернатор вас пригласит... Ему сегодня на обеде нужен человек, говорящий по-английски. Доктор Пларр понял, почему в зеркальную раму воткнута записка. На приеме у губернатора в последнюю минуту могла произойти накладка. Так уже однажды было, и тогда туда вызвали доктора Хэмфриса... В конце концов в городе было всего три англичанина. Он сказал: - Губернатор пригласил Чарли Фортнума. - Ну да, естественно, - сказал доктор Хэмфрис, - нашего почетного консула. - Он подчеркнул эпитет "почетный" со злобой и уничижением. - Обед-то ведь дипломатический. А жена почетного консула, наверное, не смогла присутствовать по причине нездоровья? - Американский посол не женат. Это не официальный обед - холостяцкая пирушка. - Что ж, вполне подходящий случай, чтобы пригласить миссис Фортнум развлекать гостей. Она, верно, привыкла к холостяцким пирушкам. Да, но почему бы губернатору не пригласить вас или меня? - Будьте объективны, доктор. Ни вы, ни я не занимаем официального положения. - Но мы же гораздо лучше осведомлены об иезуитских развалинах, чем Чарли Фортнум. Если верить "Эль литораль", посол приехал осматривать развалины, а не чайные плантации или посевы матэ, хотя это мало похоже на истину. Американские послы обычно люди деловые. - Новый посол хочет произвести впечатление, - сказал доктор Пларр. - Как знаток искусства и истории. Он не может позволить себе прослыть купчиком, который хочет перебить у кого-то сделку. Желает показать, что у него научный, а не коммерческий интерес к нашей провинции. Секретарь по финансовым вопросам тоже не приглашен, хотя он немного говорит по-английски. Не то заподозрили бы, что речь пойдет о какой-то сделке. - А сам посол неужели не говорит по-испански хотя бы настолько, чтобы произнести вежливый тост и несколько банальностей? - По слухам, он делает большие успехи. - Как вы всегда все знаете, Пларр. Я-то свои сведения получаю только из "Эль литораль". Он ведь завтра едет осматривать руины, а? - Нет, он ездил туда сегодня. А ночью летит назад в Буэнос-Айрес. - Значит, газета ошиблась? - В официальной программе были неточности. Думаю, что губернатор хотел избежать каких-либо неприятностей. - Неприятности у нас? Ну, знаете! За двадцать лет я не видел здесь ни одной неприятности. Они случаются только в Кордове. А гуляш ведь не так уж плох, а? - спросил он с надеждой. - Едал и похуже, - сказал доктор Пларр, даже не пытаясь вспомнить, когда это было. - Вижу, вы читали одну из книг Сааведры. Как она вам понравилась? - Очень талантливо, - сказал доктор Пларр. Он, как и губернатор, избегал неприятностей, а в тоне старика почувствовал злобу, живучую и неугомонную, - всякая сдержанность давно была им утрачена от долголетнего пренебрежения окружающих. - Вы правда в состоянии читать эту белиберду? И верите в их machismo? - Пока я читаю, мне удается справиться с моим скепсисом, - осторожно выразился Пларр. - Ох уж эти аргентинцы, все они верят, что их деды скакали с гаучо в прериях. У Сааведры столько же machismo, сколько у Чарли Фортнума. Это правда, что у Чарли будет ребенок? - Да. - А кто счастливый папаша? - Почему им не может быть Чарли? - Старик и пьяница? Вы же ее врач, Пларр. Ну, откройте хоть капельку правды. Я не прошу, чтобы всю. - А почему вы так добиваетесь правды? - В противовес общему мнению правда почти всегда бывает забавной. Люди стараются выдумывать только трагедии. Если бы вы знали, из чего сварганили этот гуляш, вы бы хохотали до упаду. - А вы знаете? - Нет. Все кругом сговариваются, чтобы скрыть от меня правду. Даже вы мне лжете. - Я? - Лжете относительно романа Сааведры и ребенка Чарли Фортнума. Дай ему бог, чтобы это была девочка. - Почему? - Гораздо труднее по сходству определить отца. - Доктор Хэмфрис стал вытирать куском хлеба тарелку. - Скажите, доктор, почему я всегда хочу есть? Я ем невкусно, но съедаю огромное количество того, что зовется питательной пищей. - Если вы действительно хотите знать правду, я должен вас осмотреть, сделать рентген... - Ой нет. Я хочу знать правду только о других. Смешными бывают только другие. - Тогда зачем вы спрашиваете? - Вступление к разговору, - сказал старик, - и чтобы скрыть смущение от того, что я беру последний кусок хлеба. - Они что, экономят на нас хлеб? - Доктор Пларр крикнул через вереницу пустых столиков: - Официант, принесите еще хлеба! Единственный здешний итальянец, шаркая, подошел к ним. Он принес хлебницу с тремя ломтиками хлеба и наблюдал с глубочайшей тревогой, как число их свелось к одному. Можно было подумать, что он - молодой член мафии, нарушивший приказ главаря. - Вы заметили, какой он сделал знак? - спросил доктор Хэмфрис. - Нет. - Выставил два пальца. Против дурного глаза. Он думает, что у меня дурной глаз. - Почему? - Я как-то непочтительно выразился об их мадонне. - Не сыграть ли нам, когда вы кончите, в шахматы? - спросил доктор Пларр. Ему надо было как-то скоротать время подальше от своей квартиры и телефона возле кровати. - Я уже кончил. Они вернулись в чересчур обжитую комнату в отеле "Боливар". Управляющий читал в патио "Эль литораль", расстегнув ширинку для прохлады. Он сказал: - Доктор, вас спрашивали по телефону. - Меня? - взволнованно спросил Хэмфрис. - Кто? Что вы ему сказали? - Нет, профессор, спрашивали доктора Пларра. Женщина. Она думала, что доктор, может быть, у вас. - Если она снова позвонит, не говорите, что я здесь, - сказал Пларр. - Неужели вам не любопытно знать, кто это? - спросил Хэмфрис. - Я догадываюсь, кто это может быть. - Не пациентка, а? - Пациентка. Но ничего срочного. Ничего опасного. Доктор Пларр получил мат меньше чем за двадцать ходов и стал нетерпеливо расставлять фигуры снова. - Что бы вы ни говорили, но вас что-то беспокоит, - сказал старик. - Этот чертов душ. Кап-кап-кап. Почему вы не скажете, чтобы его починили? - А что в нем плохого? Успокаивает. Усыпляет, как колыбельная. Доктор Хэмфрис начал партию пешкой от короля. - Е-два - Е-четыре, - сказал он. - Даже великий Капабланка иногда начинал с такого простого хода. А у Чарли Фортнума новый "кадиллак", - добавил он. - Да. - Сколько лет вашему доморощенному "фиату"? - Четыре или пять. - Выгодно быть консулом, а? Имеешь разрешение каждые два года ввозить новую машину. У него наверняка есть генерал в столице, который ждет не дождется ее купить. - Вероятно. Ваш ход. - Если он сделает консулом и свою жену, они смогут ввозить по машине каждый год. А это целое состояние. В консульской службе есть половые ограничения? - Я их правил не знаю. - Как вы думаете, сколько он заплатил за свой пост? - Это сплетни, Хэмфрис. Ничего он не заплатил. Наше министерство иностранных дел такими вещами не занимается. Какие-то очень важные лица пожелали осмотреть руины. Испанского они не знали. Чарли Фортнум устроил им хороший прием. Все очень просто. И удачно для него. С урожаями матэ дела у него шли неважно, и возможность покупать по "кадиллаку" через год сильно поправила его положение. - Да, можно сказать, что он и женился на деньги от "кадиллака". Но меня удивляет, что за эту свою женщину ему пришлось заплатить целым "кадиллаком". Право же, хватило бы и малолитражки. - Я несправедлив, - сказал Пларр. - Дело не только в том, что он обхаживал королевских особ. В нашей провинции тогда было много англичан, вы это знаете лучше меня. И один среди них попал на границе в беду, когда через нее перешли партизаны, а у Фортнума были связи. Он избавил посла от больших неприятностей. Ему, конечно, все же повезло, не все послы такие благодарные люди. - Поэтому, если мы попадем в переплет, нам остается надеяться на Чарли Фортнума. Шах. Доктору Пларру пришлось отдать ферзя в обмен на слона. Он сказал: - Бывают люди и похуже Чарли Фортнума. - Вы уже попали в переплет, но Чарли Фортнум вас не спасет. Доктор Пларр быстро поднял глаза от доски, но старик имел в виду только партию в шахматы. - Снова шах, - сказал Хэмфрис. - И мат. - Он добавил: - Этот душ течет уже полгода. Вы не всегда так легко мне проигрываете, как сегодня. - Вы стали лучше играть. 2 Доктор Пларр отказался от третьей партии и поехал домой. Он жил на верхнем этаже желтого многоквартирного дома, выходившего на Парану. Этот дом был бельмом на глазу у старого колониального города, однако желтый цвет с годами все больше линял, да, впрочем, доктор и не мог позволить себе собственного дома, пока жива была мать. Просто не поверишь, сколько женщина может истратить в столице на пирожные. Когда доктор Пларр закрывал ставни, реку пересекал последний паром, а когда лег в постель, то услышал шум самолета, медленно делавшего в небе круг. Шел он очень низко, словно лишь несколько минут назад оторвался от земли. Это явно не был реактивный самолет, пролетавший над городом по пути в Буэнос-Айрес или Асунсьон, да и час был чересчур поздний для дальнего пассажирского рейса. Пларр подумал, уж не самолет ли это американского посла, хотя и не ожидал его услышать. Он погасил свет и лежал в темноте, раздумывая о том, как легко могла сорваться вся их затея, пока шум самолета не стих, удаляясь на юг. Ему очень хотелось поднять трубку и набрать номер Чарли Фортнума, но он не мог придумать повода для звонка в такой поздний час. Нельзя же спросить, понравились ли послу руины? Хорошо ли прошел обед? Надеюсь, что у губернатора вам подали хорошие бифштексы? Он не имел обыкновения болтать с Чарли Фортнумом в такое время - Чарли слишком любил свою жену. Пларр снова включил свет - лучше почитать, чем вот так мучиться неведением; он заранее знал, чем кончится книга доктора Сааведры, и она оказалась отличным снотворным. Движения по набережной уже почти не было, раз только с ревом пронеслась полицейская машина, но доктор Пларр скоро заснул, так и не погасив света. Разбудил его телефонный звонок. Часы показывали ровно два часа ночи. Он знал, что ему вряд ли в это время позвонит кто-нибудь из пациентов. - Слушаю, - сказал он. - Кто говорит? Голос, которого он не узнал, ответил с большой осторожностью: - Спектакль прошел удачно. - Кто вы? Зачем вы это мне говорите? Какой спектакль? Какое мне до этого дело? В голосе его от страха звучало раздражение. - Нас беспокоит один из исполнителей. Он заболел. - Не понимаю, о чем вы говорите. - Мы опасаемся, что роль была ему не под силу. Они никогда еще не звонили ему так открыто и в такой подозрительный час. У него не было оснований опасаться, что телефон прослушивается, но они не имели права рисковать. За беженцами с севера в пограничном районе еще со времен партизанских боев велось - хоть и не слишком пристальное - наблюдение, отчасти для их же собственной безопасности: бывали случаи, когда людей насильно утаскивали через Парану домой в Парагвай, чтобы там их убить. Как, например, врача-эмигранта в Посадасе... С тех пор как ему сообщили план спектакля, этот случай - хотя бы потому, что там тоже был замешан его коллега врач, - не выходил у него из головы. Телефонный звонок к нему на квартиру мог быть оправдан лишь крайней необходимостью. Смерть одного из участников спектакля - по тем правилам, какие они сами для себя установили, - была в порядке вещей и ничего не оправдывала. - Не понимаю, о чем вы говорите. Вы ошиблись номером, - сказал он. Он положил трубку и лег, глядя на телефон, словно это была черная ядовитая гадина, которая непременно ужалит снова. Две минуты спустя так и случилось, и ему пришлось взять трубку - это ведь мог быть самый обыкновенный пациент. - Слушаю, кто говорит? Тот же голос произнес: - Вам надо приехать. Он при смерти. Доктор Пларр, сдаваясь, спросил: - Чего вы от меня хотите? - Выйдите на улицу. Мы вас подберем ровно через пять минут. Если нас не будет, выйдите еще раз через десять минут. После этого выходите через каждые пять минут. - Сколько на ваших часах? - Шесть минут третьего. Доктор надел рубашку и брюки; потом положил в портфель то, что могло ему понадобиться (скорее всего, речь шла о пулевом ранении), и тихо спустился по лестнице в одних носках. Он знал, что шум лифта проникает сквозь тонкие стены каждой квартиры. В десять минут третьего он уже стоял возле дома, в двенадцать минут третьего он ждал на улице, а в восемнадцать минут опять вошел в дом. Страх приводил его в бешенство. Его свобода, а может быть, и жизнь находились в руках безнадежных растяп. Он знал только двух членов группы, они учились с ним в Асунсьоне, а те, с кем ты провел детство, кажется, так и не становятся взрослыми. У него было не больше веры в их деловую сноровку, чем тогда, когда они были студентами; организация, в которую они когда-то входили в Парагвае - "Ювентуд фебрериста" - мало чего добилась, разве что погубила большинство своих членов в ходе плохо задуманной и дурно проведенной партизанской акции. Однако именно эта любительщина и вовлекла его в то сообщество. В планы их он не верил и слушал их только по дружбе. Когда он расспрашивал, что они будут делать в тех или иных обстоятельствах, жестокость ответов казалась ему своего рода актерством (они все трое играли небольшие роли в школьной постановке "Макбета" - прозаический перевод не делал события пьесы более достоверными). А теперь, стоя в темном вестибюле и напряженно вглядываясь в светящийся циферблат часов, он понимал, что никогда ни на йоту не верил, что они перейдут к действиям. Даже тогда, когда дал им точные сведения о том, где будет находиться американский посол (подробности он узнал у Чарли Фортнума за стаканом виски), и снабдил их снотворным, он ни на минуту не сомневался, что ничего не произойдет. И только когда, проснувшись утром, услышал голос Леона: "Спектакль идет удачно", ему подумалось, что эти любители все же могут быть опасными. Кто же теперь умирал - Леон Ривас? Или Акуино? Было двадцать две минуты третьего, когда он вышел на улицу в третий раз. За угол дома завернула машина и остановилась, но мотора не выключили. Ему махнули рукой. Насколько он мог разглядеть при свете щитка, человек за рулем был ему незнаком, но его спутника он узнал и в темноте по жидкой бородке. Акуино отрастил эту бородку в полицейской камере и там же начал писать стихи, там же, в камере, он приобрел неудержимое пристрастие к чипа - непропеченным лепешкам из маниоки, - к ним можно пристраститься только с голодухи. - Что случилось, Акуино? - Машина не заводилась. Засорился карбюратор. Верно, Диего? А кроме того, там был полицейский патруль. - Я спрашиваю, кто умирает? - Надеемся, что никто. - А Леон? - В порядке. - Зачем же ты позвонил? Ведь обещал меня не впутывать. И Леон обещал. Он бы ни за что не согласился им помогать, если бы не Леон Ривас. Это по Леону он скучал почти так же, как по отцу, когда уплыл с матерью на речном пароходе. Леон был тем, чьему слову, как ему казалось, он всегда мог верить, хотя потом он как будто нарушил свое слово, когда по дошедшим до Пларра слухам стал священником, а не бесстрашным abogado [адвокатом (исп.)], который защищает бедных и невинных, как Перри Мейсон [герой серии детективных повестей американского писателя Э.С.Гарднера]. В школьные годы у Леона было громадное собрание Перри Мейсонов, топорно переведенных языком классической испанской прозы. Он давал их читать только избранным друзьям, да и то нехотя и не больше чем по одной книжке за раз. Секретарша Перри Мейсона Делла была первой женщиной, пробудившей у Пларра вожделение. - Отец Ривас сказал, чтобы мы вас привезли, - объяснил человек, которого звали Диего. Пларр заметил, что он продолжает называть Леона отцом, хотя тот вторично нарушил обет, покинув церковь и вступив в брак, правда, этот невыполненный обет мало занимал Пларра, который никогда не ходил к мессе, разве что сопровождая мать во время редких наездов в столицу. Теперь выходит, что после ряда неудач Леон пытается вернуться вспять, к первоначальному обету помогать бедноте, который он, правда, и не собирался нарушить. Он еще кончит abogado. Они свернули в Тукуман, а оттуда в Сан-Мартин, но потом доктор Пларр уже старался не смотреть в окно. Лучше не знать, куда они едут. Если случится беда, меньше выдашь на допросе. Они ехали так быстро, что могли привлечь к себе внимание. Пларр спросил: - А вы не боитесь полицейских патрулей? - Леон все их засек. Он изучал их маршруты целый месяц. - Но сегодня ведь не совсем обычный день. - Машину посла найдут в верховьях Параны. Они будут обыскивать каждый дом на берегу и предупредят тех, в Энкарнасьоне, по ту сторону реки. Поставят заслоны на дороге в Росарио. Поэтому патрулей здесь осталось меньше. Им нужны люди в других местах. А тут они, скорее всего, не будут его искать, ведь губернатор ждет его дома, чтобы везти в аэропорт. - Надеюсь, все это так. Когда машина, накренясь, сворачивала за угол, доктор Пларр невольно поднял глаза и увидел на тротуаре шезлонг, в котором восседала тучная пожилая женщина; он ее узнал, равно как и маленькую открытую дверь у нее за спиной, - женщину звали сеньорой Санчес, и она никогда не ложилась спать, пока не уходил последний клиент. Это была самая богатая женщина в городе - так по крайней мере здесь считали. Доктор Пларр спросил: - Как прошел обед у губернатора? Сколько пришлось ждать? Он представил себе, какая там царит растерянность. Ведь нельзя же обзвонить по телефону все развалины? - Не знаю. - Но кого-то вы же оставили для наблюдения? - У нас и так было дел невпроворот. Опять любительщина; доктор Пларр подумал, что Сааведра придумал бы сюжет получше. Изобретательности, не в пример machismo, явно недоставало. - Я слышал шум мотора. Это был самолет посла? - Если посла, то назад он полетел пустой. - Кажется, вы не очень-то осведомлены, - сказал доктор Пларр. - А кто же ранен? Автомобиль резко затормозил на краю проселка. - Здесь мы выходим, - сказал Акуино. Когда Пларр вышел, он услышал, как машина, дав задний ход, проехала несколько метров. Он постоял, вглядываясь в темноту, пока не увидел при свете звезд, куда его привезли. Это была часть бидонвиля [поселок, построенный бедняками из случайных материалов], тянувшегося между излучиной реки и городом. Проселок был ненамного уже городской улицы, и он едва разглядел хижину из старых бензиновых баков, обмазанных глиной, спрятавшуюся за деревьями авокадо. Когда глаза его привыкли к темноте, Пларр сумел различить и другие хижины, притаившиеся между деревьями, словно бойцы в засаде. Акуино повел его вперед. Ноги доктора тонули в грязи выше щиколотки. Даже "джипу" быстро здесь не пройти. Если полиция устроит облаву, об этом станет известно заранее. Может быть, любители все же что-то соображают. - Он тут? - спросил Пларр у Акуино. - Кто? - О господи, ведь тут на деревьях нет микрофонов. Да конечно, посол! - Он-то здесь! Но после укола так и не очнулся. Они старались продвигаться по немощеному проселку как можно быстрее и миновали несколько темных хижин. Стояла неправдоподобная тишина - даже детского плача не было слышно. Доктор Пларр остановился перевести дух. - Здешние люди должны были слышать вашу машину, - прошептал он. - Они ничего не скажут. Думают, что мы контрабандисты. И как вы знаете, они не очень-то благоволят к полиции. Диего свернул в сторону на тропинку, где грязь была еще более топкой. Дождь не шел уже два дня, но в этом квартале бедноты грязь не просыхала, пока не наступит настоящая засуха. У воды не было стока, однако доктор Пларр знал, что жителям приходится тащиться чуть не милю до крана с питьевой водой. У детей - а он лечил тут многих детей - животы были вздуты от недостатка белков в пище. Вероятно, он много раз ходил по этой тропинке, но как ее отличить от других? - когда он посещал здешних больных, ему всегда нужен был провожатый. Пларру почему-то вспомнилось "Сердце-молчальник". Драться с ножом в руке за свою честь из-за женщины было из другой, до смешного допотопной жизни, которая если и существовала теперь, то лишь в романтическом воображении таких, как Сааведра. Понятия чести нет у голодных. Их удел нечто более серьезное - битва за существование. - Это ты, Эдуардо? - спросил чей-то голос. - Да, а это ты, Леон? Кто-то поднял свечу, чтобы он не споткнулся о порог. Дверь за ним поспешно закрыли. При свете свечи он увидел человека, которого все еще звали отцом Ривасом. В тенниске и джинсах Леон выглядел таким же худым подростком, какого он знал в стране по ту сторону границы. Карие глаза были чересчур велики для его лица, большие оттопыренные уши придавали ему сходство с маленькой дворняжкой, которые стаями бродят по barrio popular [квартал, околоток бедноты (исп.)]. В глазах светилась все та же мягкая преданность, а торчащие уши подчеркивали беззащитность. Несмотря на годы, его можно было принять за робкого семинариста. - Как ты долго, Эдуардо, - мягко упрекнул он. - Пеняй на своего шофера Диего. - Посол все еще без сознания. Нам пришлось сделать ему второй укол. Так сильно он вырывался. - Я же тебе говорил, что второй укол - это опасно. - Все опасно, - ласково сказал отец Ривас, словно предостерегал в исповедальне от соблазнов плоти. Пока доктор Пларр раскрывал свой чемоданчик, отец Ривас продолжал: - Он очень тяжело дышит. - А что вы будете делать, если он совсем перестанет дышать? - Придется изменить тактику. - Как? - Придется объявить, что он был казнен. Революционное правосудие, - добавил он с горькой усмешкой. - Прошу тебя, пожалуйста, сделай все, что можешь. - Конечно. - Мы не хотим, чтобы он умер, - сказал отец Ривас. - Наше дело - спасать человеческие жизни. Они вошли в другую комнату - их было всего две, - где длинный ящик - он не понял, что это за ящик, - застелив его несколькими одеялами, превратили в импровизированную кровать. Доктор Пларр услышал тяжелое, неровное дыхание человека под наркозом - тот словно силился очнуться от кошмара. Он сказал: - Посвети поближе. Нагнувшись, он поглядел на воспаленное лицо. И долгое время не мог поверить своим глазам. Потом громко захохотал, потрясенный тем, что увидел. - Ох, Леон, - сказал он, - плохо же ты выбрал профессию! - Ты это к чему? - Лучше вернись под церковную сень. Похищать людей не твоя стихия. - Не понимаю. Он умирает? - Не беспокойся, - сказал доктор Пларр, - он не умрет, но это не американский посол. - Не... - Это Чарли Фортнум. - Кто такой Чарли Фортнум? - Наш почетный консул. - Доктор Пларр произнес это так же издевательски, как доктор Хэмфрис. - Не может быть! - воскликнул отец Ривас. - В жилах Чарли Фортнума течет алкоголь, а не кровь. Морфий, который я вам дал, не подействовал бы на посла так сильно. Посол остерегается алкоголя. Для сегодняшнего обеда пришлось добывать кока-колу. Мне это рассказывал Чарли. Немного погодя он придет в себя. Пусть проспится. - Однако не успел он выйти из комнаты, как человек, лежавший на ящике, открыл глаза и уставился на доктора Пларра, а тот уставился на него. Надо было все же удостовериться в том, что тебя узнали. - Отвезите меня домой, - сказал Фортнум, - домой. - И перевернулся на бок в еще более глубоком забытьи. - Он тебя узнал? - спросил отец Ривас. - Почем я знаю? - Если он тебя узнал, это сильно осложняет дело. В соседней комнате зажгли вторую свечу, но никто не произносил ни слова, будто все ждали друг от друга подсказки, что делать дальше. Наконец Акуино произнес: - Эль Тигре будет недоволен. - Чистая комедия, если подумаешь, - сказал доктор Пларр. - Наверное, тот самолет, что я слышал, был самолетом посла, и посол на нем улетел. Назад в Буэнос-Айрес. Не пойму, как же на обеде у губернатора обошлись без переводчика? Он перевел взгляд с одного лица на другое, но никто не улыбнулся в ответ. В комнате было два незнакомых ему человека, но Пларр заметил еще и женщину, лежавшую в темном углу, - сначала он принял ее за брошенное на пол пончо. Один из незнакомцев был рябой негр, другой индеец - сейчас он наконец заговорил. Слов понять Пларр не мог, говорил он не по-испански. - Что он сказал, Леон? - Мигель считает, что его надо утопить в реке. - А ты что сказал? - Я сказал, что, если мертвеца найдут в трехстах километрах от машины, полицию это очень заинтересует. - Дурацкая идея, - сказал доктор Пларр. - Вы не можете убить Чарли Фортнума. - Я стараюсь даже мысленно не употреблять таких выражений, Эдуардо. - Разве убийство для тебя теперь только вопрос семантики? Правда, семантика всегда была твоим коньком. В те дни ты объяснял мне, что такое троица, но твои объяснения были куда сложнее катехизиса. - Мы не хотим его убивать, - сказал отец Ривас, - но что нам делать? Он тебя видел. - Он ничего не будет помнить, когда проснется. Чарли все забывает, когда напивается. Как же вас угораздило совершить такую ошибку? - добавил доктор Пларр. - Это я должен выяснить, - ответил отец Ривас и заговорил на гуарани. Доктор Пларр взял одну из свечей и подошел к двери второй комнаты. Чарли Фортнум мирно спал на ящике, словно у себя дома на большой медной кровати, где обычно лежал на боку возле окна. Когда доктор спал там с Кларой, брезгливость заставляла его ложиться с левого края, ближе к двери. Лицо Чарли Фортнума, сколько он его знал, всегда выглядело воспаленным. У него было высокое давление, и он злоупотреблял виски. Ему шел седьмой десяток, но жидкие волосы сохранили пепельную окраску, как у мальчика, а румянец неопытному глазу мог показаться признаком здоровья. У него был вид фермера, человека, который живет на открытом воздухе. Он и правда владел поместьем в пятидесяти километрах от города, где выращивал немного зерна, а больше матэ. Он любил трястись от поля к полю на старом "лендровере", который звал "Гордость Фортнума". "Ну-ка, галопом, - говорил он, со скрежетом переводя скорость, - гопля!" А сейчас он вдруг поднял руку и помахал ею. Глаза у него были закрыты. Ему что-то снилось. Может, он думал, что машет своей жене и доктору, предоставляя им решать на веранде свои скучные медицинские дела. "Женские внутренности - никак в них не разберешься, - однажды сказал ему Чарли Фортнум. - Как-нибудь нарисуйте мне их схему". Доктор Пларр быстро вышел в переднюю комнату. - Он в порядке, Леон. Можете спокойно выкинуть его где-нибудь на обочине дороги, полиция его найдет. - Этого мы сделать не можем. А что, если он тебя узнал? - Он крепко спит. Да и ничего не скажет мне во вред. Мы старые друзья. - Я, кажется, понял, как это произошло, - сказал отец Ривас. - Сведения, которые ты нам дал, были довольно точными. Посол приехал из Буэнос-Айреса на машине; трое суток провел в дороге, потому что хотел посмотреть страну, посольство послало из Буэнос-Айреса за ним самолет, чтобы отвезти его назад после обеда у губернатора. Все это подтвердилось, но ты не сказал, что смотреть руины поедет с ним ваш консул. - Я этого не знал. Чарли рассказал мне только про обед. - Он и ехал-то не в машине посла. Тогда бы мы по крайней мере захватили обоих. Как видно, сел в свою машину, а потом решил вернуться, посол же оставался там. Наши люди ожидали, что пройдет только одна машина. Дозорный дал световой сигнал, когда она проехала. Он видел флаг. - Британский, а не звездно-полосатый. Но Чарли не имеет права ни на тот, ни на этот. - В темноте не разглядишь, но было сказано, что на машине будет дипломатический номер. - Буквы были тоже не совсем те. - И буквы, когда темно и машина на ходу, не очень-то различишь. Наш человек не виноват. Один, в темноте, вероятно, еще и напуган. Могло случиться и со мной, и с тобой. Не повезло. - Полиция, может, еще и не знает, что произошло с Фортнумом. Если вы его быстро отпустите... В ответ на их настороженное молчание доктор Пларр заговорил, как адвокат в суде. - Чарли Фортнум не годится в заложники, - сказал он. - Он член дипломатического корпуса, - заметил Акуино. - Нет. Почетный консул - это не настоящий консул. - Английский посол вынужден будет принять меры. - Естественно. Сообщит об этом деле своему начальству. Как и насчет любого британского подданного. Если бы вы захватили меня или старого Хэмфриса, было бы то же самое. - Англичане попросят американцев оказать давление на Генерала в Асунсьоне. - Будьте уверены, что американцы и не подумают за него заступаться. С какой стати? Они не пожелают сердить своего друга Генерала ради Чарли Фортнума. - Но он же британский консул. Доктор Пларр уже отчаивался убедить их, до чего незначительная персона этот Чарли Фортнум. - У него даже нет права на дипломатический номер для своей машины, - ответил он. - Имел из-за этого неприятности. - Ты его, видно, хорошо знал? - спросил отец Ривас. - Да. - И тебе он нравился? - Да. В какой-то мере. То, что Леон говорит о Фортнуме в прошедшем времени, было дурным признаком. - Жаль. Я тебя понимаю. Гораздо удобнее иметь дело с чужими. Как в исповедальне. Мне всегда бывало неприятно, когда я узнавал голос. Куда легче быть суровым с незнакомыми. - Что тебе даст, если ты его не отпустишь, Леон? - Мы перешли границу, чтобы совершить определенную акцию. Многие наши сторонники будут разочарованы, если мы ничего не добьемся. В нашем положении непременно надо чего-то добиться. Даже похищение консула - это уже кое-что. - Почетного консула, - поправил его доктор Пларр. - Оно послужит предостережением более важным лицам. Может, они отнесутся серьезнее к нашим угрозам. Маленькая тактическая победа в долгой войне. - Значит, как я понимаю, ты готов выслушать исповедь незнакомца и дать ему отпущение грехов перед тем, как его убьешь? Ведь Чарли Фортнум - католик. Ему будет приятно увидеть священника у своего смертного одра. Отец Ривас сказал негру: - Дай мне сигарету, Пабло. - Он будет рад даже женатому священнику вроде тебя, Леон. - Ты охотно согласился нам помогать, Эдуардо. - Когда речь шла о после. Его жизни не угрожала никакая опасность. И они пошли бы на уступки. Притом - с американцем... это как на войне. Американцы сами поубивали прорву людей в Южной Америке. - Твой отец один из тех, кому мы стараемся помочь, если он еще жив. - Не знаю, одобрил ли бы он ваш метод. - Мы этого метода не выбирали. Они нас довели. - Ну что вы можете попросить в обмен на Чарли Фортнума? Ящик хорошего виски? - За американского посла мы потребовали бы освобождения двадцати узников. За британского консула, вероятно, придется снизить цену наполовину. Пусть решит Эль Тигре. - А где же он, черт бы его побрал, этот ваш Эль Тигре? - Пока операция не кончена, с ним имеют связь только наши в Росарио. - Наверное, его план не был рассчитан на ошибку. И не учитывает человеческую природу. Генерал может убить тех, кого вы просите освободить, и сказать, что они умерли много лет назад. - Мы неоднократно обсуждали эту возможность. Если он их убьет, то в следующий раз мы предъявим ему еще большие требования. - Леон, послушай. Если вы будете уверены, что Чарли Фортнум ничего не вспомнит, право же... - А как мы можем быть в этом уверены? У тебя нет такого лекарства, чтобы заглушить память. Он так тебе дорог, Эдуардо? - Он - голос в исповедальне, который мне знаком. - Тед, - окликнул его знакомый голос из задней комнаты. - Тед! - Видишь, - сказал отец Ривас. - Он тебя узнал. Доктор Пларр повернулся спиной к судьям и вышел в соседнюю комнату. - Да, Чарли, я тут. Как вы себя чувствуете? - Ужасно, Тед. Что это? Где я? - У вас была авария. Ничего страшного. - Вы отвезете меня домой? - Пока не могу. Вам надо спокойно полежать. В темноте. У вас легкое сотрясение мозга. - Клара будет беспокоиться. - Не волнуйтесь. Я ей объясню. - Не надо ее тревожить, Тед. Ребенок... - Я же ее врач, Чарли. - Конечно, дорогой, я просто старый дурак. Она сможет меня навестить? - Через несколько дней вы поедете домой. - Через несколько дней? А выпить что-нибудь тут найдется? - Нет. Я дам вам кое-что получше, чтобы вы заснули. - Вы настоящий друг, Тед. А кто эти люди там рядом? Почему вы светите себе фонариком? - Не работает электричество. Когда вы проснетесь, будет светло. - Вы заедете меня проведать? - Конечно. Чарли Фортнум минутку полежал спокойно, а потом спросил так громко, что его должны были слышать в соседней комнате: - Ведь это же была не авария, Тед? - Конечно, это была авария! - Солнечные очки... где мои солнечные очки? - Какие очки? - Очки были Кларины, - сказал Чарли Фортнум. - Она их так любит. Не надо было мне их брать. Не нашел своих. - Он подтянул повыше колени и со вздохом повернулся на бок. - Важно знать норму, - произнес он и замер - точь-в-точь как состарившийся зародыш, который так и не сумел появиться на свет. Отец Ривас сидел в соседней комнате, положив голову на скрещенные руки и прикрыв глаза. Доктор Пларр, войдя туда, подумал, что он молится, а может быть, только прислушивается к словам Чарли Фортнума, как когда-то прислушивался в исповедальне к незнакомому голосу, решая, какую назначить епитимью... - Ну и шляпы же вы, - попрекнул его доктор Пларр. - Ну и любители! - На нашей стороне только любители. Полиция и солдаты - вот те профессионалы. - Почетный консул, да еще алкоголик, - вместо посла! - Да. Че Гевара тоже снимал фотографии как турист, а потом их терял. Тут хотя бы ни у кого нет аппарата. И никто не ведет дневник. На ошибках мы учимся. - Твоему шоферу придется отвезти меня домой, - сказал доктор Пларр. - Хорошо. - Я завтра заеду... - Ты здесь больше не понадобишься, Эдуардо. - Тебе, может, и нет, но... - Лучше, чтобы он тебя больше не видел, пока мы не решили... - Леон, - сказал доктор Пларр, - неужели ты серьезно? Старый Чарли Фортнум... - Он не в наших руках, Эдуардо. Он в руках правительства. И в божьих, конечно. Как видишь, я не забыл той моей трескотни, но мне еще ни разу не приходилось видеть, чтобы бог хоть как-то вмешивался в наши войны или в нашу политику. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Доктор Пларр хорошо помнил, как он познакомился с Чарли Фортнумом. Встреча произошла через несколько недель после его приезда из Буэнос-Айреса. Почетный консул был в стельку пьян и не держался на ногах. Доктор Пларр шел в "Боливар", когда из окна Итальянского клуба высунулся пожилой джентльмен и попросил помочь. - Проклятый официант ушел домой, - объяснил он по-английски. Когда доктор Пларр вошел в клуб, он увидел пьяного, но вполне жизнерадостного человека, он, правда, не мог встать на ноги, но это его ничуть не смущало. Он заявил, что ему вполне удобно и на полу. - Я сиживал и на кое-чем похуже, - пробормотал он, - в том числе на лошадях. - Если вы возьмете его за одну руку, - сказал старик, - я возьму за другую. - А кто он такой? - Джентльмен, который, как видите, сидит на полу и не желает вставать, наш почетный консул, мистер Чарлз Фортнум. А вы ведь доктор Пларр? Рад познакомиться. Я - доктор Хэмфрис. Доктор филологии, а не медицины. Мы трое, так сказать, столпы местной английской колонии, но один из столпов рухнул. Фортнум объяснил: - Не рассчитал норму... - И добавил что-то насчет того, что стакан был не тот. - Надо пить из стакана одного размера, не то запутаешься. - Он что-нибудь празднует? - спросил доктор Пларр. - На прошлой неделе ему доставили новый "кадиллак", а сегодня нашелся покупатель. - Вы здесь ужинали? - Он хотел повести меня в "Националь", но такого пьяного не только в "Националь", но и в мой отель не пустят. Теперь нам надо как-нибудь довести его домой. Но он настаивает на том, чтобы пойти к сеньоре Санчес. - Кто это, его приятельница? - Приятельница половины мужчин этого города. Держит единственный здесь приличный бордель, так по крайней мере говорят. Лично я не судья в этих делах. - Но бордели запрещены законом, - заметил доктор Пларр. - Не у нас в городе. Мы ведь все же военный гарнизон. А военные не желают, чтобы ими командовали из Буэнос-Айреса. - Почему бы не пустить его туда? - Вы же сами видите почему: он не держится на ногах. - Но ведь все назначение публичного дома в том, чтобы там лежать. - Кое-что должно стоять, - неожиданно грубо сказал доктор Хэмфрис и сморщился от отвращения. В конце концов они вдвоем кое-как перетащили Чарли Фортнума через улицу, в маленькую комнатку, которую доктор Хэмфрис занимал в отеле "Боливар". В те дни на ее стенах висело не так много картинок, потому что было поменьше сырых пятен и душ еще не тек. Неодушевленные предметы меняются быстрее, чем люди. Доктор Хэмфрис и Чарли Фортнум в ту ночь были почти такими же, как теперь; трещины в штукатурке запущенного дома углубляются быстрее, чем морщины на лице, краски выцветают быстрее, чем волосы, а разруха в доме происходит безостановочно; она никогда не стоит на одном и том же уровне, на котором человек может довольно долго прожить, не меняясь. Доктор Хэмфрис находился на этом уровне уже много лет, а Чарли Фортнум, хоть и был лишь на подходе к нему, нашел верное оружие в борьбе со старческим маразмом: он заспиртовал жизнерадостность и простодушие своих молодых лет. Годы шли, но доктор Пларр почти не замечал перемен в своих старых знакомцах - быть может, Хэмфрис медленнее преодолевал расстояние между "Боливаром" и Итальянским клубом, а на хорошо укупоренном благодушии Чарли Фортнума, как пятна плесени, все чаще проступала меланхолия. В тот раз доктор Пларр оставил консула у Хэмфриса в отеле "Боливар" и пошел за своей машиной. Он жил тогда в той же квартире того же дома, что и теперь. В порту еще горели огни, там работали всю ночь. На плоскодонную баржу поставили металлическую вышку, и железный стержень бил с нее по дну Параны. Стук-стук-стук - удары отдавались, как бой ритуальных барабанов. А с другой баржи были спущены трубы, соединенные под водой с мотором; они высасывали гравий с речного дна и с лязгом и грохотом перебрасывали его по набережной на островок в полумиле отсюда. Губернатор, назначенный последним президентом после coup d'etat [государственный переворот (франц.)] этого года, задумал углубить дно бухты, чтобы порт мог принимать с берега Чако грузовые паромы более глубокой осадки и пассажирские суда покрупнее из столицы. Когда после следующего военного переворота, на этот раз в Кордове, он был смещен с поста, затею эту забросили, и сну доктора Пларра уже ничто не мешало. Говорили, будто губернатор Чако не собирается тратить деньги на то, чтобы углубить дно со своей стороны реки, а для пассажирских судов из столицы верховья реки все равно чересчур мелки - в сухое время года пассажирам приходилось пересаживаться на суда поменьше, чтобы добраться до Республики Парагвай на севере. Трудно сказать, кто первый совершил ошибку, если это было ошибкой. Вопрос "Cui bono?" [Кому на пользу? (лат.)] не мог быть задан кому-нибудь персонально, потому что все подрядчики нажились и, несомненно, поделились наживой с другими. Работы в порту, прежде чем их забросили, дали людям хоть как-то поправить свои дела: в доме одного появился рояль, в кухне другого - холодильник, а в погребе мелкого, второстепенного субподрядчика, где до сих пор не видали спиртного, теперь хранились одна или две дюжины ящиков местного виски. Когда доктор Пларр вернулся в отель "Боливар", Чарли Фортнум пил крепкий черный кофе, сваренный на спиртовке, которая стояла на мраморном умывальнике рядом с мыльницей и зубной щеткой доктора Хэмфриса. Консул выражался куда более вразумительно, и его стало еще труднее отговорить от посещения сеньоры Санчес. - Там есть одна девушка, - говорил он. - Настоящая девушка. Совсем не то, что вы думаете. Мне надо ее еще повидать. В прошлый раз я никуда не годился... - Да вы и сейчас никуда не годитесь, - сказал Хэмфрис. - Вы ничего не понимаете! Я просто хочу с ней поговорить. Не все же мы такие похабники, Хэмфрис. В Марии есть благородство. Ей вовсе не место... - Такая же проститутка, наверное, как и все, - сказал доктор Хэмфрис, откашливаясь. Доктор Пларр скоро заметил, что, когда Хэмфрис чего-нибудь не одобряет, его сразу начинает душить мокрота. - Вот тут вы оба очень ошибаетесь, - заявил Чарли Фортнум, хотя доктор Пларр и не думал высказывать какого-либо мнения. - Она совсем не такая, как другие. В ней есть даже порода. Семья ее из Кордовы. В ней течет хорошая кровь, не будь я Чарли Фортнум. Знаю, вы считаете меня идиотом, но в этой девушке есть... ну да, можно сказать, целомудрие. - Но вы здешний консул, все равно - почетный или какой другой. Вам не подобает ходить в такие притоны. - Я уважаю эту девушку, - заявил Чарли Фортнум. - Я ее уважаю даже тогда, когда с ней сплю. - А ни на что другое вы сегодня и не способны. После настойчивых уговоров Фортнум согласился, чтобы его усадили в автомобиль доктора Пларра. Там он какое-то время мрачно молчал: подбородок его трясся от толчков машины. - Да, конечно, стареешь, - вдруг произнес он. - Вы человек молодой, вас не мучают воспоминания, сожаления о прошлом... Вы женаты? - внезапно спросил он, когда они ехали по Сан-Мартину. - Нет. - Я когда-то был женат, - сказал Фортнум, - двадцать пять лет назад, теперь уже кажется, что с тех пор прошли все сто. Ничего у меня не вышло. Она была из тех, из умниц, если вам понятно, что я хочу этим сказать. Вникнуть в человеческую натуру не умела. - По странной ассоциации, которой доктор Пларр не смог уловить, он перескочил на свое теперешнее состояние. - Я всегда становлюсь куда человечнее, когда выпью больше полбутылки. Чуть меньше - ничего не дает, а вот чуть больше... Правда, надолго этого не хватает, но за полчаса блаженства стоит потом погрустить. - Это вы говорите о вине? - с недоумением спросил доктор Пларр. Ему не верилось, что Фортнум может так себя ограничивать. - О вине, виски, джине - все равно. Весь вопрос в норме. Норма имеет психологическое значение. Меньше полбутылки - и Чарли Фортнум одинокий бедняга, и одна только "Гордость Фортнума" у него для компании. - Какая гордость Фортнума? - Это мой гордый, ухоженный конь. Но хотя бы одна рюмка сверх полбутылки - любого размера, даже ликерная, важна ведь определенная норма, - и Чарли Фортнум снова человек. Хоть ко двору веди. Знаете, я ведь раз был на пикнике с королевскими особами, там, среди руин. Втроем выпили две бутылки и здорово, надо сказать, повеселились. Но это уже из другой оперы. Вроде той, про капитана Изкуиердо. Напомните мне, чтобы я вам как-нибудь рассказал про капитана Изкуиердо. Постороннему было трудно уследить за ходом его ассоциаций. - А где находится консульство? Следующий поворот налево? - Да, но можно с тем же успехом свернуть через две или три улицы и сделать маленький круг. Мне, доктор, с вами очень приятно. Как, вы сказали, ваша фамилия? - Пларр. - А вы знаете, как меня зовут? - Да. - Мейсон. - А я думал... - Так меня звали в школе. Мейсон. Фортнум и Мейсон ["Фортнум и Мейсон" - известный гастрономический магазин в Лондоне], близнецы-неразлучники. Это была лучшая английская школа в Буэнос-Айресе. Однако карьера моя там была далеко не выдающейся. Вернее сказать, я ничем не выдавался... Удачное слово, правда? Все было в норме. Не слишком хорош и не слишком плох. Никогда не был старостой и прилично играл только в ножички. Официально я там признан не был. Школа у нас была снобистская. Однако директор, не тот, которого я знал, тот был Арден, мы звали его Вонючкой, нет, новый директор, когда я был назначен почетным консулом, прислал мне поздравление. Я, конечно, написал ему первый и сообщил приятную новость, так что ему неудобно было игнорировать меня совсем. - Вы скажете, когда мы подъедем к консульству? - Да мы его, дорогой, проехали, но какая разница? У меня голова уже ясная. Вы вон там сверните. Сперва направо, а потом опять налево. У меня такое настроение, что я могу кататься хоть всю ночь. В приятной компании. Не обращайте внимания на знаки одностороннего движения. У нас дипломатические привилегии. На машине номер К. Мне ведь не с кем поговорить в этом городе, как с вами. Испанцы. Гордый народ, но бесчувственный. В этом смысле совсем не такой, как мы - англичане. Нет любви к домашнему очагу. Шлепанцы, ноги на стол, стаканчик под рукой, дверь нараспашку... Хэмфрис парень неплохой, он ведь такой же англичанин, как мы с вами... а может, шотландец? Но душа у него менторская. Тоже удачное словечко, а? Вечно пытается меня перевоспитать в смысле морали, а ведь я не так уж много делаю дурного, дурного по-настоящему. Если я сегодня слегка нагрузился, значит, не тот был стакан. А как ваше имя, доктор? - Эдуардо. - А я-то думал, что вы англичанин! - Мать у меня парагвайка. - Зовите меня Чарли. Не возражаете, если я буду звать вас Тед? - Зовите, как хотите, но ради Христа скажите наконец, где ваше консульство? - На углу. Но не думайте, будто это что-то особенное. Ни мраморных вестибюлей, ни люстр, ни пальм в горшках. Всего-навсего холостяцкое жилье - кабинет, спальня... Обычное присутственное место. Это все, чем наши чинуши меня удостоили. Никакого чувства национальной гордости. Трясутся над каждым грошом, а сколько на этом теряют? Вы должны приехать ко мне в поместье, там мой настоящий дом. Почти тысяча гектаров. Точнее говоря, восемьсот. Лучшее матэ в стране. Да мы можем хоть сейчас туда съездить, отсюда всего три четверти часа езды. Хорошенько выспимся, а потом дернем для опохмелки. Могу угостить настоящим виски. - Только не сегодня. У меня утром больные. Они остановились возле старинного дома в колониальном стиле с коринфскими колоннами; в лунном свете ярко белела штукатурка. С первого этажа свисал флагшток, и на щите красовался королевский герб. Чарли Фортнум, нетвердо стоя на ногах, посмотрел вверх. - Верно, по-вашему? - спросил он. - Что верно? - Флагшток. Кажется, он торчит чересчур наклонно. - По-моему, в порядке. - Жаль, что у нас такой сложный государственный флаг. Как-то раз, в день тезоименитства королевы, я вывесил его вверх ногами. Мне казалось, что чертова штука висит как следует, а Хэмфрис обозлился, сказал, что пожалуется послу. Зайдем, выпьем по стаканчику. - Если вы доберетесь сами, я, пожалуй, поеду. - Имейте в виду, виски у меня настоящее. Получаю "Лонг Джон" из посольства. Там предпочитают "Хэйг". Но "Лонг Джон" бесплатно выдает к каждой бутылке стакан. И очень хорошие стаканы, с делениями. Женская мера, мужская, шкиперская. Я-то, конечно, считаю себя шкипером. У меня в имении дюжины этих стаканов. Мне нравится название "шкипер". Лучше, чем капитан - тот может быть просто военным. Он долго возился с замком, но с третьей попытки все же дверь открыл. Покачиваясь на пороге за коринфскими колоннами, он произнес речь, доктор Пларр с нетерпением ждал, когда наконец он кончит. - Очень приятно провели вечерок, Тед, хотя гуляш был на редкость противный. Так хорошо иногда поболтать на родном языке, с непривычки уже заикаешься, а ведь на нем говорил Шекспир. Не думайте, что я всегда такой веселый, все дело в норме. Иногда я и радуюсь обществу друга, но на меня все равно нападает меланхолия. И помните, когда бы вам ни понадобился консул, Чарли Фортнум будет счастлив оказать вам услугу. Как и любому англичанину. Да и шотландцу или валлийцу, если на то пошло. У всех у нас есть нечто родственное. Все мы подданные этого чертова Соединенного Королевства. Национальность гуще, чем водица, хотя выражение это довольно противное: почему гуще? Напоминает о том, что давно пора забыть и простить. Вам, когда вы были маленький, давали инжирный сироп? Идите прямо наверх. В среднюю дверь на первом этаже, там большая медная дощечка, ее сразу заметишь. Сколько сил уходит на ее полировку, не поверите, часами приходится тереть. Уход за "Гордостью Фортнума" по сравнению с этим - детская игра. Он шагнул назад, в темный вестибюль, и пропал из виду. Доктор Пларр поехал к себе, в новый желтый многоквартирный дом, где рядом в трубах шуршал гравий и визжали ржавые краны. Лежа в постели, он подумал, что в будущем вряд ли захочет встречаться с этим почетным консулом. И хотя доктор Пларр не спешил возобновить знакомство с Чарли Фортнумом, месяца через два после их первой встречи он получил документы, которые полагалось заверить у британского консула. Первая попытка его повидать окончилась неудачей. Он приехал в консульство часов в одиннадцать утра. Сухой, горячий ветер с Чако развевал национальный флаг на криво висевшем флагштоке. Пларр удивился, зачем его вывесили, но потом вспомнил, что сегодня годовщина заключения мира в предыдущей мировой войне. Он позвонил и вскоре мог бы поклясться, что кто-то за ним наблюдает сквозь глазок в двери. Он встал подальше на солнце, чтобы его можно было разглядеть, и сразу же дверь распахнула маленькая чернявая носатая женщина. Она уставилась на него взглядом хищной птицы, привыкшей издали находить падаль; может быть, ее удивило, что падаль стоит так близко и еще живая. Нет, сказала она, консула нет. Нет, сегодня он не ожидается. А завтра? Может быть. Наверняка сказать она не может. Доктору Пларру казалось, что это не лучший способ отправлять консульскую службу. Он часок отдохнул после ленча, а потом по дороге к больным в barrio popular, которые не могли встать с постели, если можно назвать постелью то, на чем они там лежали, снова заехал в консульство. И был приятно удивлен, когда дверь ему открыл сам Чарлз Фортнум. Консул при первом знакомстве говорил о своих приступах меланхолии. Как видно, сейчас у него и был такой приступ. Он хмуро, недоумевающе и с опаской смотрел на доктора, словно где-то в подсознании у него копошилось неприятное воспоминание. - Ну? - Я доктор Пларр. - Пларр? - Мы познакомились с вами у Хэмфриса. - Правда? Да-да. Конечно. Входите. В темный коридор выходили три двери. Из-под первой тянулся запах немытой посуды. Вторая, как видно, вела в спальню. Третья была открыта, и Фортнум повел доктора туда. В комнате стояли письменный стол, два стула, картотека, сейф, висела цветная репродукция с портрета королевы под треснутым стеклом - вот, пожалуй, и все. А стол был пуст, не считая стоячего календаря с рекламой аргентинского чая. - Простите, что побеспокоил, - сказал доктор Пларр. - Я утром заезжал... - Не могу же я здесь быть неотлучно. Помощника у меня нет. Куча всяких обязанностей. А утром... да, я был у губернатора. Чем могу быть полезен? - Я привез кое-какие документы, их надо заверить. - Покажите. Фортнум грузно сел и стал выдвигать ящик за ящиком. Из одного он вынул пресс-папье, из другого бумагу и конверты, из третьего печать и шариковую ручку. Он стал расставлять все это на столе, как шахматные фигуры. Переложил с места на место печать и ручку - быть может, ненароком поместил ферзя не по ту сторону короля. Прочитал документы якобы со вниманием, но глаза его тут же выдали: слова явно ничего ему не говорили; потом он дал доктору Пларру поставить свою подпись. После чего прихлопнул документы печатью и добавил собственную подпись: Чарлз К.Фортнум. - Тысяча песо, - сказал он. - И не спрашивайте, что означает "К". Я это скрываю. Расписки он не дал, но доктор Пларр заплатил без звука. Консул сказал: - Голова просто раскалывается. Сами видите: жара, сырость. Чудовищный климат. Один бог знает, почему отец решился тут жить и тут умереть. Что бы ему не поселиться на юге? Да где угодно, только не здесь. - Если вам так плохо, почему не продать имущество и не уехать? - Поздно. В будущем году мне стукнет шестьдесят один. Какой смысл начинать сначала в такие годы? Нет ли у вас в чемоданчике аспирина? - Есть. А вода у вас найдется? - Давайте так. Я их жую. Тогда они быстрее действуют. Он разжевал таблетку и попросил вторую. - А вам не противно их жевать? - Привыкаешь. Если на то пошло, вкус здешней воды мне тоже не нравится. Господи, ну до чего же мне сегодня паршиво. - Может, измерить вам давление? - Зачем? Думаете, оно не в порядке? - Нет. Но лишняя проверка в вашем возрасте не мешает. - Беда не в давлении. А в жизни. - Переутомились? - Нет, этого бы я не сказал. Но вот новый посол, он меня донимает. - Чем? - Хочет получить отчет об урожаях матэ в нашем округе. Зачем? Там, на родине, никто парагвайского чая не пьет. Да сам небось и слыхом о нем не слыхал, а мне придется неделю работать, разъезжать по плохим дорогам, а потом эти типы в посольстве еще удивляются, почему я каждые два года выписываю новую машину! Я имею на нее право. Как дипломат. Сам за нее плачу, и, если решаю потом продать, это мое личное дело, а не посла. "Гордость Фортнума" на здешних дорогах много надежнее. Я за нее ничего не требую, а между тем, обслуживая их, она совсем выматывается. Ну и мелочные же людишки эти посольские! Они даже намекают, что я, мол, меньше плачу за это помещение! Доктор Пларр раскрыл чемоданчик. - А что это у вас за штука? - Мы же решили измерить вам кровяное давление. - Тогда лучше пойдем в спальню, - сказал консул. - Нехорошо, если нас увидит горничная. По всему городу пойдут слухи, что я при смерти. А тогда сбегутся все кредиторы. Спальня была почти такая же пустая, как и кабинет. Постель смялась во время полуденного отдыха, и подушка валялась на полу рядом с пустым стаканом. Над кроватью вместо портрета королевы висела фотография человека с густыми усами, в костюме для верховой езды. Консул сел на мятое покрывало и закатал рукав. Доктор Пларр стал накачивать воздух грушей. - Вы правда думаете, что мои головные боли - это что-то опасное? Доктор Пларр следил за стрелкой на циферблате. - Думаю, в ваши годы опасно столько пить. Он выпустил воздух. - Головные боли - это у меня наследственное. Отец страдал ужасными головными болями. Он и умер в одночасье. Удар. Вот он там, на стене. Прекрасно сидел на лошади. Хотел и меня научить, но я этих глупых скотов не выносил. - А по-моему, вы говорили, что у вас есть лошадь. "Гордость Фортнума". - Да какая же это лошадь, это мой "джип". Нет, на лошадь я ни за какие коврижки не сяду! Но скажите правду, Пларр, хоть и самую страшную. - Эта штука не показывает ни самого страшного, ни самого невинного. Давление у вас, однако, слегка повышено. Я дам вам таблетки, но не могли бы вы пить хоть немного поменьше? - Вот и отцу врачи всегда советовали то же самое. Он мне как-то сказал, что за те же деньги лучше купить стаю попугаев, они бы ничуть не хуже твердили одно и то же. Видно, я пошел в этого старого негодяя - во всем, кроме лошадей. Боюсь их смертельно. Он на меня за это злился, говорил: "Преодолей страх, Чарли, не то он тебя одолеет". А как вас по имени, Пларр? - Эдуардо. - Друзья зовут меня Чарли. Не возражаете, если я буду звать вас Тед? - Если вам так хочется. Трезвый Чарли Фортнум впал в такую же фамильярность, как и прошлый раз пьяный, правда не сразу. Интересно, подумал доктор Пларр, часто ли они будут ходить по этому кругу, если их знакомство не оборвется, и на каком круге они окончательно станут друг для друга Чарли и Те дом? - Знаете, тут, в городе, кроме нас еще только один англичанин. Некто Хэмфрис, учитель английского. Знакомы с ним? - Да мы ведь вместе провели вечер. Не помните? Я вас еще проводил домой. Почетный консул посмотрел на него чуть не со страхом. - Нет. Не помню. Ровно ничего. Это плохой признак? - Ну, с кем этого не бывает, если здорово напьешься. - Когда я вас увидел за дверью, ваше лицо мне показалось знакомым. Поэтому я и спросил, как вас зовут. Подумал, что мог что-нибудь у вас купить и забыл отдать деньги. Да, надо будет поостеречься. На время, конечно. - Вреда вам от этого не будет. - Кое-что я помню очень хорошо, но я как мой старик - он ведь тоже многое забывал. Знаете, как-то раз я свалился с лошади; она вдруг стала на дыбы, чтобы меня испытать, эта скотина. Мне было всего шесть лет, и она знала, что я еще маленький; было это возле дома, и отец сидел тут же, на веранде. Я боялся, не рассердится ли он, но еще больше испугался, когда увидел, что он сверху смотрит, как я лежу на земле, и не помнит, кто я такой. Он даже не рассердился, а только был встревожен и ничего не понимал; потом он вернулся на свое место, сел и снова взял свой стакан. А я обогнул дом, пошел на кухню (с поваром мы дружили) и больше ни разу не сел на эту проклятую лошадь. Теперь-то я, конечно, его понимаю. У нас ведь с ним много общего. Он тоже все забывал, когда напивался. Вы женаты, Тед? - Нет. - А я был женат. - Да, вы говорили. - Я был рад, что мы разошлись, но все же хотел бы, чтобы сначала у нас был ребенок. Когда нет детей, в этом, как правило, виноват мужчина? - Нет. Думаю, что тут бывают виноваты как тот, так и другая. - Я, наверное, сейчас уже бесплоден, а? - Почему? Годы в этом деле не играют роли. - Если бы у меня был ребенок, я бы не заставлял его перебарывать страх, как это делал мой отец. Ведь чувство страха - это естественное свойство человека, правда? Если ты подавляешь страх, ты подавляешь свою натуру. Природа вроде сама соблюдает равновесие. Я прочел в какой-то книге, что, если бы мы перебили всех пауков, нас бы задушили мухи. А у вас есть дети, Тед? Имя Тед раздражало доктора Эдуардо Пларра. Он сказал: - Нет. Если вы хотите звать меня по имени, я бы попросил вас звать меня Эдуардо. - Но ведь вы такой же англичанин, как я! - Я только наполовину англичанин, и та половина либо в тюрьме, либо мертва. - Отец? - Да. - А ваша мать? - Живет в Буэнос-Айресе. - Вам повезло. Есть для кого копить. Моя мать умерла, когда меня рожала. - Это еще не повод, чтобы губить себя пьянством. - Да, это еще не повод, Тед. Я упомянул о матери так, между прочим. Кому нужен друг, если нельзя с ним поговорить? - Друг не обязательно хороший психиатр. - Эх, Тед, ну и суровый же вы человек. Неужели вы никогда никого не любили? - Смотря что называть любовью. - Вы чересчур много рассуждаете, - сказал Чарли Фортнум. - Это у вас от молодости. А я всегда говорю: не надо глубоко копать. Никогда не знаешь, что там найдешь. Доктор Пларр сказал: - Моя профессия требует, чтобы я поглубже копал. Догадки не помогают поставить верный диагноз. - А каков ваш диагноз? - Я выпишу вам лекарство, но оно не поможет, если вы не станете меньше пить. Он снова вошел в кабинет консула. Его злило, что он потерял столько времени. Пока он выслушивал сетования почетного консула, он мог бы посетить не меньше трех или четырех больных из квартала бедноты. Он ушел из спальни, сел к столу и выписал рецепт. Его так же злило, что он даром потратил время, как во время посещений матери, когда она жаловалась на одиночество и головные боли, сидя над блюдом с эклерами в лучшей кондитерской Буэнос-Айреса. Она постоянно сетовала на то, что муж ее бросил, а ведь первейший долг мужа - перед женой и ребенком, он просто обязан был бежать вместе с ними. Чарли Фортнум надел в соседней комнате пиджак. - Неужели вы уходите? - крикнул он оттуда. - Да. Рецепт я оставил на столе. - Куда вы торопитесь? Побудьте еще, выпейте. - Мне надо к больным. - Да, но я ведь тоже ваш больной, верно? - Но не самый тяжелый, - сказал доктор Пларр. - Рецепт годен только на один раз. Таблеток вам хватит на месяц, а там посмотрим. Доктор Пларр с облегчением закрыл за собой дверь консульства - с таким же облегчением, как покидал квартиру матери, когда выезжал в столицу. Не так уж много у него свободного времени, чтобы тратить его на неизлечимых больных. 2 Прошло два года, прежде чем доктор Пларр впервые посетил заведение, которым так умело заправляла сеньора Санчес, и пришел он туда не в обществе почетного консула, а со своим приятелем и пациентом, писателем Хорхе Хулио Сааведрой. Сааведра, как он сам это признал над тарелкой жесткого мяса в "Национале", был сторонником строгого режима в области гигиены. Наблюдательный человек мог бы сам это определить по его внешности - аккуратной, однообразно серой: иссера-седые волосы, серый костюм, серый галстук. Даже в здешнюю жару он носил тот же хорошо сшитый двубортный жилет, в котором щеголял в столичных кафе. Портной его, как он сообщил доктору Пларру, был англичанином. - Не поверите, но я мог бы по десять лет не заказывать новых костюмов. - А что касается режима в работе, то он не раз говорил: - После завтрака я обязан написать три страницы. Не больше и не меньше. Доктор Пларр умел слушать. Он был этому обучен. Большинство его пациентов среднего достатка тратили не меньше десяти минут на то, чтобы рассказать о легком приступе гриппа. Только в квартале бедноты страдали молча, страдали, не зная слов, которые могли бы выразить, как им больно, где болит и отчего. В этих глинобитных или сколоченных из жести хижинах, где больной часто лежал ничем не прикрытый на земляном полу, ему приходилось самому определять недуг по ознобу или нервному подергиванию века. - Режим, - повторял Хорхе Хулио Сааведра, - мне нужнее, чем другим, легче пишущим авторам. Понимаете, я ведь одержимый, тогда как другие просто талантливы. Имейте в виду, я их таланту завидую. Талант - он покладистый. А одержимость разрушительна. Вы и вообразить не можете, какое для меня мучение писать. День за днем принуждаю себя сесть за стол и взять в руки перо, а потом пытаюсь выразить свои мысли... Помните в моей последней книге этого персонажа Кастильо, рыбака, который ведет неустанную борьбу с морем и едва сводит концы с концами. Можно сказать, что Кастильо - это портрет художника. Такие каждодневные муки, а в результате три страницы. Мизерный улов. - Насколько я помню, Кастильо погиб в баре от револьверного выстрела, защищая одноглазую дочь от насильника. - Ну да. Хорошо, что вы обратили внимание на этот циклопический символ, - сказал доктор Сааведра. - Символ искусства романиста. Одноглазого искусства, потому что все видишь отчетливее, когда прищуришь один глаз. Автор же, который разбрасывается, всегда двуглаз. Он вмещает в свое произведение чересчур много, как киноэкран. А насильник? Быть может, он - моя тоска, которая обуревает меня, когда я часами напролет пытаюсь выполнить ежедневный урок. - Надеюсь, мои таблетки вам все же помогают. - Да, да, конечно, немного помогают, но иногда я думаю, что только жесткий режим спасает меня от самоубийства. - И, замерев с вилкой у рта, доктор Сааведра повторил: - От самоубийства. - Ну что вы, разве ваша религия вам это позволит?.. - В такие беспросветные минуты, доктор, у меня нет веры, никакой веры вообще. En una noche oscura [в непроглядную ночь (исп.)]. Не откупорить ли нам еще бутылку? Вино из Мендосы не такое уж плохое. После второй бутылки писатель сообщил об еще одном правиле его режима: еженедельно посещать дом сеньоры Санчес. Он объяснял это не только попыткой умиротворить свою плоть, чтобы неугодные желания не мешали работе, - во время этих еженедельных визитов он многое узнает о человеческой природе. Общественная жизнь в городе не допускает контакта между различными классами. Может ли обед с сеньорой Эскобар или сеньорой Вальехо дать глубокое представление о жизни бедноты? Образ Карлоты, дочери доблестного рыбака Кастильо, был навеян девушкой, которую он встретил в заведении сеньоры Санчес. Правда, она была зрячей на оба глаза. И притом на редкость красива, но, когда он писал свой роман, он понял, что красота придает ее истории фальшивый и банальный оттенок; она плохо сочетается с унылой суровостью жизни рыбака. Даже насильник при этом становится обычным пошляком. Красивых девушек постоянно и повсюду насилуют, особенно в книгах современных романистов, этих поверхностных писак, правда обладающих несомненным талантом. К концу обеда доктор Пларр без труда дал себя уговорить составить компанию писателю в его оздоровительном походе, хотя толкало его на это скорее любопытство, чем физическое влечение. Они встали из-за стола в полночь и пошли пешком. Хотя сеньора Санчес и пользовалась у властей покровительством, все же лучше не оставлять машину у дверей, чтобы старательный полицейский не записал ее номер. Заметку в полицейском досье могут когда-нибудь использовать против тебя. На докторе Сааведре были остроносые, до блеска начищенные туфли, а ходил он слегка подпрыгивая, потому что носки ставил внутрь. Так и казалось, что на пыльном тротуаре за ним останутся следы птичьих лапок. Сеньора Санчес сидела перед домом в шезлонге и вязала. Это была очень толстая дама с лицом в ямочках и приветливой улыбкой, которой до странности не хватало доброты, словно она запропастилась, как куда-то сунутые очки. Писатель представил ей доктора Пларра. - Всегда рада видеть у себя джентльмена медицинской профессии, - заявила сеньора Санчес. - Можете убедиться, какой за моими девушками уход. Обычно я пользуюсь услугами вашего коллеги, доктора Беневенто, - очень симпатичный господин. - Да, мне об этом говорили. Но лично я с ним не знаком, - сказал доктор Пларр. - Он посещает нас по четвергам после обеда, и все мои девушки его очень любят. Они вошли в освещенный узкий подъезд. Если не считать сеньоры Санчес в шезлонге, то ее заведение ничем внешне не отличалось от других домов на этой чинной улице. Хорошее вино не нуждается в этикетке, подумал доктор Пларр. Однако ж внутри этот дом был разительно не похож на подпольные дома терпимости, которые он иногда посещал в столице, где маленькие клетушки, затемненные закрытыми ставнями, загромождены мещанской мебелью. Это заведение приятно напоминало загородную усадьбу. Просторный внутренний дворик, величиной с теннисный корт, был со всех сторон окружен небольшими каморками. Когда доктор сел, две открытые двери прямо перед ним вели в такие кельи, и он подумал, что они выглядят чище, изящнее и веселее, чем номер доктора Хэмфриса в отеле "Боливар". В каждой из них был маленький алтарь с зажженной свечкой, создававшей в аккуратной комнатке атмосферу домашнюю, а не деловую. За отдельным столом сидели несколько девушек, и еще две разговаривали с молодыми людьми, прислонясь к столбам окружавшей дворик веранды. Девушки вели себя сдержанно - видно, сеньора Санчес строго за этим следит; мужчина тут мог не спешить. Один из клиентов сидел со стаканом в руке, другой, судя по одежде peon [крестьянин (исп)], стоял у столба, завистливо наблюдая за девушками (видно, у него не было денег даже на выпивку). К ним сразу же подошла девушка по имени Тереса и приняла у писателя заказ ("Виски, - посоветовал он, - здешнему коньяку я не доверяю"), а потом без особого приглашения села рядом. - Тереса родом из Сальты, - рассказал доктор Сааведра, отдав свою руку ей на попечение, как перчатку в раздевалке. Она вертела ее то так, то сяк, разглядывая пальцы, словно искала в них дырки. - Я собираюсь выбрать Сальту местом действия моего будущего романа. Доктор Пларр сказал: - Надеюсь, ваша муза не заставит вас сделать ее одноглазой. - Вы надо мной смеетесь, - сказал доктор Сааведра, - потому что плохо себе представляете, как работает у писателя воображение. Оно должно преображать действительность. Поглядите на нее - на эти большие карие глаза, на эти пухленькие грудки, она ведь хорошенькая, правда? - (Девушка благодарно улыбнулась и поскребла ногтем его ладонь.) - Но что она собой представляет? Я ведь не собираюсь писать любовную историю для дамского журнала. Мои персонажи должны символизировать нечто большее, чем они есть. Мне пришло в голову, что, может быть, с одной ногой... - Одноногую девушку легче изнасиловать. - В моем произведении изнасилования не будет. Но красавица с одной ногой - понимаете, что это значит? Представьте себе ее неверную походку, минуты отчаяния, любовников, которые делают ей одолжение, если проводят с ней хотя бы одну ночь. Ее упорную веру в будущее, которое так или иначе будет лучше настоящего. Я впервые намерен написать политический роман, - заявил доктор Сааведра. - Политический? - удивился доктор Пларр. Дверь одной из каморок открылась, и оттуда вышел мужчина. Он закурил сигарету, подошел к столу и допил вино из стакана. При свете свечи на алтаре доктор Пларр разглядел худую девушку, стелившую постель. Прежде чем выйти и присоединиться к другим за общим столом, она аккуратно расправила покрывало. Ее ожидал недопитый стакан апельсинового сока. Пеон у столба следил за ней жадным, завистливым взглядом. - Вас, наверное, злит этот человек? - спросил доктор Пларр у Тересы. - Какой человек? - Да тот, что там стоит и только глазеет. - Пусть себе глазеет, бедняга, что тут плохого? У него нет денег. - Я же вам рассказываю о моем политическом романе, - с раздражением перебил их доктор Сааведра. Он отнял у Тересы руку. - Но я так и не понял, в чем смысл этой одной ноги. - Она символ нашей бедной, искалеченной страны, где все мы еще надеемся... - А ваши читатели это поймут? Может быть, вам надо что-то сказать более прямо? Возьмите хотя бы студентов, в прошлом году в Росарио... - Если хочешь написать настоящий политический роман, а не какую-то однодневку, надо избегать мелких подробностей, привязывающих к определенному времени. Убийства, кражи людей для выкупа, пытки заключенных - все это характерно для нашего десятилетия. Но я не желаю писать только для него. - Испанцы пытали своих узников уже триста лет назад, - пробормотал доктор Пларр и почему-то снова поглядел на девушку за общим столом. - Вы разве сегодня со мной не пойдете? - спросила Тереса доктора Сааведру. - Пойду, немного погодя пойду. Я обсуждаю с моим другом очень важный вопрос. Доктор Пларр заметил на лбу у той девушки, что только что освободилась, маленькую серую родинку чуть пониже волос, на том месте, где индианки носят алый знак касты. Хорхе Хулио Сааведра продолжал: - Поэт, а настоящий романист непременно должен быть по-своему поэтом, имеет дело с вечными ценностями. Шекспир избегал политических вопросов своего времени, политических мелочей. Его не занимали ни Филипп, король Испании, ни такой пират, как Дрейк. Он пользовался историческим прошлым, чтобы выразить то, что я называю политической абстракцией. И сегодня писатель, желая изобразить тиранию, не должен описывать деятельность какого-нибудь генерала Стреснера [имеется в виду Стреснер, Альфредо - генерал; в 1954 г. совершил государственный переворот в Парагвае и с тех пор неоднократно переизбирался президентом] в Парагвае - это дело публицистики, а не литературы. Тиберий - гораздо лучший объект для поэта. Доктор Пларр думал о том, как было бы приятно отвести ту девушку в ее комнату. Он не спал с женщиной уже больше месяца, а как легко вызывает влечение любая мелочь, даже родинка на необычном месте. - Вы, надеюсь, поняли, что я хотел сказать? - строго спросил его писатель. - Да. Да. Конечно. Какая-то брезгливость мешала доктору Пларру сразу пойти по следам своего предшественника. А через какой промежуток времени он готов пойти? Через полчаса, час или хотя бы когда этого предшественника уже тут не будет? Но тот как раз заказал новую выпивку. - Вижу, эта тема вас совсем не интересует, - с огорчением сказал доктор Сааведра. - Тема... извините... сегодня я, как видно, чересчур много выпил. - Я говорил о политике. - Политика как раз меня интересует. Я ведь и сам своего рода политический беженец. А мой отец... Я даже не знаю, жив ли мой отец. Может быть, он умер. Может быть, его убили. Может быть, сидит где-нибудь в полицейском участке по ту сторону границы. Генерал не считает нужным сажать политических в тюрьмы, он предоставляет им гнить по одному в полицейских участках. - Вот об этом-то и речь, доктор. Конечно, я вам сочувствую, но разве можно создать произведение искусства о человеке, запертом в полицейском участке? - Почему бы и нет? - Потому что это частный случай. Явление семидесятых годов нашего века. А я надеюсь, что мои книги будут читать - пусть только избранные - в двадцать первом веке. Я пытался создать моего рыбака Кастильо как вневременной образ. Доктор Пларр подумал, как редко он вспоминает отца, и, вероятно почувствовав себя виноватым - сам-то он живет в безопасности и с комфортом, - вдруг обозлился. - Ваш рыбак вне времени, потому что его никогда не существовало, - сказал он и сразу же в этом раскаялся. - Простите меня за резкость. А не выпить ли нам еще по одной? К тому же мы совсем не обращаем внимания на вашу прелестную подружку. - На свете есть вещи поважнее Тересы, - заявил Сааведра, но снова отдал руку на ее попечение. - А разве тут нет девушки, которая вам приглянулась? - Да, есть, но она нашла другого клиента. Девушка с родинкой подошла к мужчине, пившему в одиночестве, и они вместе направились к ней в каморку. Она прошла мимо своего бывшего партнера, даже на него не взглянув, но и его явно не интересовало, кто стал его преемником. Публичный дом чем-то похож на клинику, и это нравилось доктору Пларру. Казалось, он наблюдает за тем, как хирург ведет нового больного в операционную - предыдущая операция прошла удачно, и о ней уже забыли. Ведь только в телевизионных мелодрамах любовь, страх и тревога проникают в палаты. В первые годы в Буэнос-Айресе, когда мать без конца разыгрывала трагедию и стенала над судьбой его пропавшего отца, и в более позднее время, когда она, продолжая так же многословно его оплакивать, утешалась пирожными и шоколадным мороженым, доктор Пларр стал испытывать недоверие к чувствам, которые можно утолить такими незамысловатыми способами, как постель или пирожное эклер. Ему припомнился разговор - если его можно так назвать - с Чарли Фортнумом. Он спросил Тересу: - Вы тут знаете девушку по имени Мария? - У нас нескольких девушек зовут Мариями. - Она из Кордовы. - Ах, та? В прошлом году умерла. Совсем нехорошая девушка. Кто-то зарезал ее ножом. Бедняга сел за это в тюрьму. - Наверное, мне надо с ней пойти, - сказал Сааведра. - Очень жаль. Не часто выпадает случай побеседовать на литературные темы с образованным человеком. Пожалуй, я бы предпочел выпить еще и продолжить наш разговор. Он поглядел на свою захваченную в плен руку, словно она принадлежала кому-то другому и он не имел права ее взять. - У нас еще не раз будет такая возможность, - успокоил его доктор Пларр, и писатель сдался. - Пойдем, chica [девочка (исп.)], - сказал он, поднимаясь. - Вы меня дождетесь, доктор? Сегодня я буду недолго. - Может, узнаете что-нибудь новое насчет Сальты. - Да, но наступает минута, когда писатель должен сказать себе: "Хватит!" Слишком много знать вредно. Доктору Пларру стало казаться, что под влиянием вина Хорхе Хулио Сааведра собирается повторить лекцию, которую когда-то читал в столичном женском клубе. Тереса потянула его за руку. Он нехотя встал и пошел-за ней туда, где под статуэткой святой из Авилы [Святая Тереза (1515-1582) - монахиня-кармелитка, родилась в Авиле] горела свеча. Дверь за ними затворилась. Работа писателя, как он однажды с грустью признался доктору Пларру, не кончается никогда. Вечер в заведении сеньоры Санчес выдался очень спокойный. Все двери, за исключением тех, за которыми скрылись Тереса и девушка с родинкой, были распахнуты. Доктор Пларр допил вино и ушел. Он был уверен, что, несмотря на свое обещание, писатель задержится. Ведь в конце-то концов ему надо было решить - потеряет девушка ступню или всю ногу до колена. Сеньора Санчес по-прежнему шевелила спицами. К ней подсела подруга и тоже принялась вязать на шезлонге рядом. - Нашли себе девушку? - спросила сеньора Санчес. - Мой приятель нашел. - Неужели ни одна вам не понравилась? - Дело не в этом. Просто я перепил за обедом. - Можете спросить о моих девушках