зрассудные люди убедятся в тщетности своей попытки. В этом случае президент Аргентины будет решать, намерен ли он проявить к преступникам милосердие. А теперь, если председатель позволит, мне бы хотелось вернуться к основной теме сегодняшней передачи. Могу вас заверить, что на борту самолета не было охраны, и, следовательно, вопрос о вооруженном столкновении..." Пабло выключил радио. - Что все это значит? - спросил отец Ривас. Доктор Пларр объяснил: - Они предоставили вам самим решать участь Фортнума. - Если они отклонили ультиматум, - сказал Акуино, - чем скорее мы его убьем, тем лучше. - Наш ультиматум был адресован не британскому правительству, - заметил отец Ривас. - Ну конечно, - поспешил поправиться доктор Пларр, - им приходится говорить все это на публику. Мы не знаем, какое давление они негласно оказывают в Буэнос-Айресе и Асунсьоне. - Даже ему самому эти слова показались недостаточно убедительными. Не считая тех, кто стоял на посту, все после обеда пили матэ, кроме доктора Пларра - он унаследовал от отца вкус к обычному чаю. Сыграв еще одну партию с Акуино, Пларр притворился, что допустил ошибку, потерял королеву и дал Акуино одержать победу, но, когда тот произнес "шах и мат", в его угрюмом голосе звучало недоверие. Доктор Пларр дважды навестил своего пациента и оба раза застал его спящим. Его раздражало спокойное выражение лица приговоренного к смерти. Консул даже слегка улыбался - может, ему снилась Клара или ребенок, а может, он просто видел во сне, как принимает свою "норму". Доктор Пларр задумался о будущем - на тот маловероятный случай, если им суждено будущее. О Кларе он не беспокоился: эта связь - если ее можно назвать связью - все равно скоро кончилась бы. Его тревожил ребенок, который будет расти под надзором Чарли Фортнума. Непонятно почему, но он представлял себе его мальчиком - мальчиком, похожим на две ранние фотографии его самого: на одной он был снят в возрасте четырех, на другой - восьми лет. Мать все еще хранила их в своей захламленной квартире среди фарфоровых попугаев и старья из антикварных лавок, но серебряные рамки почернели - их, видно, давно не чистили. Он был уверен, что Чарли воспитает ребенка католиком - и с тем большей строгостью, что сам уже давно нарушил церковный закон; он представлял себе, как Чарли сидит у кровати мальчика и с умилением внимает усилиям ребенка пролепетать "Отче наш". Потом он выйдет на веранду к Кларе и к бару. Чарли будет очень добрым отцом. Он не станет заставлять мальчика ездить верхом. Он даже бросит пить или по крайней мере решительно сократит свою "норму". Чарли будет называть мальчика "старина", трепать по щеке и перед сном перелистывать с ним "Панораму Лондона". Доктор Пларр вдруг увидел, как мальчик сидит в постели, будто это был он сам, прислушиваясь к отдаленным звукам запираемых дверей, к тихим голосам этажом ниже, к осторожным шагам. Он вспомнил ночь, когда со страха прокрался в комнату отца, и теперь всматривался в бородатое лицо этого отца, растянувшегося на крышке гроба, - четырехдневная щетина стала похожа на бороду. Тут доктор Пларр поспешил вернуться в компанию будущих убийц Чарли Фортнума. Караульная служба возобновилась. На посту стоял Акуино, а Пабло заменил индейца у двери. Гуарани тихо спал на полу, а Марта гремела тарелками на заднем дворе. Отец Ривас сидел, прислонившись спиной к стене. Он забавлялся сухими горошинами, перебрасывая их из одной руки в другую, как бусины разорванных четок. - Ты дочитал свою книгу? - спросил доктор Пларр. - Ну да, - ответил отец Ривас. - Конец был именно такой, как я ожидал. Всегда можно предсказать, чем все кончится. Убийца взял и покончил с собой в эдинбургском экспрессе. Вот почему экспресс опоздал на полчаса и этот Бредшоу ошибся. Как консул? - Спит. - А его рана? - В порядке. Но доживет ли он до того, чтобы она зажила? - Мне казалось, что ты веришь в закулисное давление. - Мне казалось, будто и ты во что-то веришь, Леон. В такие вещи, как милосердие и сострадание. Священник всегда остается священником - так ведь утверждают, верно? Не говори мне об отце Торресе [Торрес Рестрепо, Камило (1929-1966) - национальный герой Колумбии, священник, автор "Революционной платформы Единого народного фронта", убит в стычке с правительственными войсками] или о епископах, которые шли на войну в средние века. Сейчас не средневековье, и тут не воюют. Вы готовы убить человека, который не причинил вам никакого зла, человека, который по годам годится мне в отцы - да и тебе тоже. Где отец твой, Леон? - В Асунсьоне под мраморным памятником величиной с эту лачугу. - Кажется, все мы не можем расстаться со своими мертвыми отцами. Фортнум ненавидел своего. Пожалуй, моего я любил. Возможно. Откуда мне знать? Само слово "любовь" звучит так фальшиво. Мы ставим любовь себе в заслугу, словно выдержали экзамен с хорошими отметками. Каким был твой отец? Я его ведь даже не видел. - Он был таким, каким и полагалось быть одному из богатейших людей в Парагвае. Ты, наверное, помнишь наш дом в Асунсьоне с большой галереей, белыми колоннами, мраморными ваннами и сад со множеством апельсиновых и лимонных деревьев. И лапачо, осыпавшими дорожки своими розовыми лепестками. Вероятно, ты никогда не бывал в самом доме, но я твердо помню, что ты как-то раз приходил на мой день рождения, который устраивали в саду. Моих друзей в дом не пускали - там было столько вещей, которые они могли сломать или запачкать. У нас было шестеро слуг. Они мне нравились куда больше моих родителей. Там был садовник Педро - он все время подметал лепестки: мать говорила, что они замусоривают сад. Я очень любил Педро, но отец его выгнал, потому что он украл несколько песо, забытых на садовой скамейке. Отец ежегодно давал кучу денег партии Колорадо, поэтому у него не было неприятностей, когда после гражданской войны к власти пришел Генерал. Он был хорошим адвокатом, но никогда не защищал бедных. Он до самой смерти верно служил богачам, и все говорили, какой он хороший отец, потому что он оставил много денег. Ну ладно, может, он и был хорошим отцом в этом смысле. Одна из обязанностей отца - обеспечивать семью. - А бога-отца, Леон? Я что-то не вижу, чтобы он так уж щедро нас обеспечивал. Вчера вечером я спросил, веришь ли ты еще в него. Мне всегда казалось, что в нем есть что-то крайне неприятное. Скорее я поверил бы в Аполлона. Тот по крайней мере был красив. - Беда в том, что мы потеряли способность верить в Аполлона, - сказал отец Ривас. - Иегова вошел в нашу плоть и кровь. Тут уж ничего не поделаешь. Прошли века, и Иегова живет во тьме нашей души, как глист в кишечнике. - Тебе нельзя было идти в священники, Леон. - Может, ты и прав, но теперь уже поздно об этом думать. Который час? Мне до смерти надоело это радио, но надо послушать известия - а вдруг они еще уступят. - Мои часы остановились. Забыл завести. - Тогда лучше не выключать радио, хоть это и опасно, пока все-таки еще не отпала возможность... Он совсем приглушил звук, и все равно они уже не были в одиночестве. Кто-то едва слышно играл на арфе, кто-то шепотом пел, будто они сидели в огромном зале, где артистов не видно и не слышно. Оставалось только разговаривать, разговаривать о чем попало, кроме ночи с субботы на воскресенье. - Я часто замечал, - сказал доктор Пларр, - когда мужчина бросает женщину, он начинает ее ненавидеть. Может, он ненавидит собственную неудачу? Или же мы просто хотим уничтожить свидетеля, который точно знает, что мы собой представляем, когда перестаем разыгрывать комедию. Наверно, я возненавижу Клару, когда с ней расстанусь. - Клару? - Жену Фортнума. - Значит, правда, что про тебя говорят? - В нашем положении, Леон, вряд ли есть смысл лгать. Близкая смерть - отличное лекарство от лжи, лучше пентотала. Вы, священники, всегда это знали. Когда приходит священник, я всегда оставляю умирающего с ним наедине, чтобы он мог говорить свободно. Большинство хочет говорить, если только еще в силах. - Ты собираешься бросить эту женщину? - Ничего я не собираюсь. Но это неизбежно. Если останусь жив. В этом я уверен. Ничто на свете не вечно, Леон. Разве, когда тебя рукополагали в священники, ты в душе не был уверен, что в один прекрасный день перестанешь им быть? - Нет. Никогда я так не думал. Ни на минуту. Я думал, что церковь и я хотим одного и того же. Понимаешь, в семинарии я был просто счастлив. Можно сказать, это был мой медовый месяц... Хотя и там случалось... Наверно, так бывает и в медовый месяц... вдруг по какой-то мелочи почувствуешь - что-то обстоит не так... Помню одного старого священника... он преподавал богословскую этику. Никогда не видел человека, настолько знавшего истину в конечной инстанции... и уверенного в своей правоте. Конечно, богословская этика - это кошмар каждой семинарии. Учишь правила и находишь, что в жизни они неприменимы... Ну ничего, думал я, маленькая разница во взглядах, какое это имеет значение? В конце концов муж и жена приноравливаются друг к другу. Церковь будет мне ближе по мере того, как я буду ближе к ней. - Но когда ты оставил церковь, ты стал ее ненавидеть, верно? - Я же сказал тебе - церкви я никогда не оставлял. У меня это не развод, Эдуардо, а только разлука, разлука по взаимному соглашению. Я никогда не буду всецело принадлежать никому другому. Даже Марте. - Но и разлука часто приносит ненависть, - сказал доктор Пларр. - Я замечал это не раз у моих пациентов в этой проклятой стране, где не разрешен развод. - Со мной этого не случится. Даже если я не могу любить, я не вижу причин для ненависти. Я никогда не забуду тот долгий медовый месяц в семинарии, когда я был так счастлив. Если я теперь и питаю какое-то чувство к церкви, это не ненависть, а сожаление. Думаю, она могла бы использовать меня для благой цели, если бы ей было дано понимать - я хочу сказать, понимать мир, какой он есть. Радио продолжало шептать, и они напряженно вслушивались, ожидая, когда им объявят, сколько сейчас времени. В этой глиняной хижине, которая легко могла сойти за первобытную гробницу для целой семьи, доктор Пларр больше не чувствовал ни малейшего желания мучить Леона Риваса. Если он и хотел кого-то мучить, то только себя. Он подумал: как бы мы ни притворялись друг перед другом, оба мы потеряли надежду. Вот почему мы можем разговаривать как друзья, какими были когда-то. Я прежде времени постарел, раз больше не могу издеваться над человеком за его убеждения, какими бы они ни были нелепыми. Я могу только ему завидовать. Немного погодя любопытство заставило его снова вернуться к этому разговору. Он вспомнил, что, когда он шел к первому причастию в Асунсьоне, одетый как маленький монах и подпоясанный веревкой, он еще во что-то верил, хотя теперь уже не мог вспомнить - во что. - Мне давно не приходилось слышать священников, - сказал он Леону. - А я-то думал, вы учите, что церковь непогрешима, как Христос. - Христос был человеком, - сказал отец Ривас, - хотя кое-кто из нас верит, что он был и богом. Но римляне убили не бога, а человека. Плотника из Назарета. Некоторые правила, которые он установил, были просто правилами поведения хорошего человека. Человека своего времени и своей страны. Он понятия не имел о том мире, в котором мы теперь живем. Отдавайте кесарево... но если наш кесарь применяет напалм и осколочные бомбы... Церковь тоже не живет вне времени. Лишь иногда, на короткий срок, отдельные люди... себя я к ним не причисляю, я не обладаю таким провидением, но думаю, что, может быть... как бы мне это тебе объяснить, если и сам я недостаточно верю?.. Думаю, что память о том человеке, о плотнике, может возвысить каких-то людей над теперешней церковью наших страшных лет, когда архиепископ садится обедать за стол с Генералом, - может возвысить этих людей до великой церкви вне времени и пространства, и тогда... этим счастливцам... не хватит слов, чтобы описать красоту той церкви. - Я ничего не понял из того, что ты сказал, Леон. Прежде ты все объяснял яснее. Даже троицу. - Прости. Я так давно не читал подходящих книг. - У тебя здесь нет и подходящих слушателей. Церковь интересует меня теперь не больше, чем марксизм. Библию я так же не хочу читать, как и "Капитал". Лишь иногда по дурной привычке пользуюсь примитивным словом "бог". Вчера вечером... - Любое слово, которым пользуются по привычке, ровно ничего не значит. - И все же ты уверен, что ни на секунду не убоишься гнева старого Иеговы, когда выстрелишь Фортнуму в затылок? "Не убий". - Если мне придется его убить, бог будет виноват не меньше, чем я. - Бог будет виноват? - Он сделал меня тем, что я есть. Он зарядит мой револьвер и заставит мою руку не дрогнуть. - А я-то думал, что церковь учит, будто бог - это любовь. - Разве любовь посылала в газовые камеры миллионы людей? Ты врач, ты часто видел невыносимые страдания... ребенка, умирающего от менингита. Это любовь? Нет, не любовь отрезала пальцы у Акуино. Полицейские участки, где такое происходит... Он создал их. - Вот уж не ожидал, чтобы священник винил во всем этом бога! - Я его не виню, я его жалею, - сказал отец Ривас, и в темноте раздался едва слышный радиосигнал. - Жалеешь бога? Священник положил пальцы на рычажок приемника. Прежде чем его повернуть, он минуту помедлил. Да, подумал доктор Пларр, есть своя прелесть в том, чтобы не знать самого худшего. Я еще никогда не говорил больному раком, что у него нет надежды. Голос произнес столь же равнодушно, как если бы передавал бюллетень биржевых курсов: - Главное полицейское управление сообщает: "Вчера в семнадцать часов человек, отказавшийся себя назвать, был арестован при попытке сесть на паром, отплывавший к парагвайскому берегу. Он пытался бежать, бросившись в реку, но был застрелен полицейскими. Труп вытащили из воды. Беглец оказался водителем грузовика с консервной фабрики Бергмана. Его не было на работе с понедельника - кануна того дня, когда похитили британского консула. Его зовут Диего Корредо, возраст тридцать пять лет. Холост. Полагают, что опознание его личности будет способствовать поимке других участников банды. Считают, что похитители все еще находятся в пределах провинции, и сейчас их энергично разыскивают. Командующий 9-й пехотной бригадой предоставил в распоряжение полиции роту парашютистов". - Ваше счастье, что его не успели допросить, - сказал доктор Пларр. - Не думаю, чтобы на данном этапе Перес стал бы с ним миндальничать. Пабло ответил: - Они очень скоро дознаются, кто были его друзья. Еще год назад я работал на той же фабрике. Все знали, что мы приятели. Диктор снова заговорил об аргентинской футбольной команде. Во время ее выступлений в Барселоне произошли беспорядки, ранено двадцать человек. Отец Ривас разбудил Мигеля и послал его сменить на посту Акуино, а когда Акуино вернулся, старый спор разгорелся с новой силой. Марта приготовила безымянное варево, которое она подавала вот уже два дня. Интересно, уж не вкушал ли отец Ривас это блюдо ежедневно всю свою семейную жизнь, подумал доктор Пларр, впрочем, оно, вероятно, было не хуже того, что он привык есть в бедняцком квартале Асунсьона. Размахивая ложкой, Акуино требовал немедленно застрелить Чарли Фортнума. - Они же убили Диего! Чтобы хоть на время от них избавиться, доктор Пларр понес в соседнюю комнату тарелку с похлебкой. Чарли Фортнум взглянул на нее с отвращением. - Я бы не отказался от хорошей отбивной, - сказал он, - но они, должно быть, боятся, что я воспользуюсь ножом для побега. - Все мы едим то же самое, - сказал доктор Пларр. - Жаль, что здесь нет Хэмфриса. Это еще больше возбудило бы его аппетит к гуляшу в Итальянском клубе. - "В чем бы ни была твоя вина, пищу всем дают одну и ту же". - Это цитата? - Это стихотворение Акуино... Что нового? - Человек по имени Диего пытался бежать в Чако, но полиция его застрелила. - Десять негритят пошли купаться в море, и вот - осталось девять. Следующая очередь моя? - Не думаю. Ты ведь единственный козырь в их игре. Даже если полиция обнаружит это убежище, она побоится атаковать, пока ты жив. - Вряд ли она станет обо мне заботиться. - Полковник Перес будет заботиться о своей карьере. - Тебе так же страшно, как и мне, Тед? - Не знаю. Может быть, у меня немного больше надежды. Или мне меньше терять, чем тебе. - Да. Это верно. Ты счастливец - тебе не надо беспокоиться о Кларе и о ребенке. - Да. - Ты все знаешь о таких вещах, Тед. Будет очень больно? - Говорят, что, если рана серьезная, люди почти ничего не чувствуют. - Моя рана будет самая что ни на есть серьезная. - Да. - Клара будет страдать дольше моего. Хорошо бы наоборот. Когда доктор Пларр вернулся в другую комнату, спор все еще продолжался. Акуино говорил: - Но что он знает о нашем положении? Сидит себе спокойно в Кордове или... - он спохватился и взглянул на доктора Пларра. - Не обращайте на меня внимания, - сказал доктор Пларр, - вряд ли я вас переживу. Если только вы не откажетесь от вашей безумной затеи. У вас еще есть время скрыться. - И признать поражение перед лицом всего мира, - сказал Акуино. - Ты был поэтом. Разве ты боялся признать неудачу, если стихотворение было плохим? - Мои стихи не печатались, - возразил Акуино. - Никто не знал, когда меня постигала неудача. Мои стихи никогда не читали по радио. И запросов в британском парламенте о них не делали. - Значит, в тебе опять заговорил этот проклятый machismo. Кто изобрел этот machismo? Банда головорезов вроде Писарро и Кортеса. Неужели никто из вас не может хоть на время забыть о вашей кровавой истории? Разве вы ничему не научились на примере Сервантеса? Он досыта хлебнул machismo под Лепанто. - Акуино прав, - сказал отец Ривас. - Мы не можем позволить себе признать неудачу. Однажды наши люди отпустили человека вместо того, чтобы его убить, - это был парагвайский консул, и Генерала он так же мало интересовал, как Фортнум, но, когда дошло до дела, мы не решились его убить. Если мы снова проявим малодушие, никакие угрозы смертью на нашем континенте больше не подействуют. Пока более безжалостные люди, чем мы, не начнут убивать всех подряд. Я не хочу нести ответственность за те убийства, которые последуют за нашей неудачей. - У тебя сложно работает совесть, - сказал доктор Пларр. - Тебе будет жаль бога и за те убийства? - Ты совсем не понял того, что я хотел сказать? - Совсем. Ведь иезуиты в Асунсьоне не учили меня жалеть бога. Я этого, во всяком случае, не помню. - Пожалуй, у тебя было бы больше веры, если бы ты это помнил. - У меня много работы, Леон, я стараюсь лечить больных. И не могу перепоручить это богу. - Может, ты и прав. У меня всегда было слишком много свободного времени. Две мессы по воскресеньям. Несколько праздников. Два раза в неделю исповеди. Исповедоваться приходили большей частью старухи... ну и, конечно, дети. Их заставляли приходить. Били, если они не являлись, а я к тому же давал им конфеты. Вовсе не в награду. Плохие дети получали столько же конфет, сколько и хорошие. Мне просто хотелось, чтобы они чувствовали себя счастливыми, когда стояли на коленях в этой душной коробке. И когда я назначал им епитимью, я старался превратить это в игру, в награду, а не в наказание. Они сосали конфеты, произнося "Богородице дево, радуйся". Пока я был с ними, я тоже радовался. Я никогда не чувствовал себя счастливым с их отцами... или матерями. Не знаю почему. Может, если б у меня самого был ребенок... - Какой долгий путь ты прошел, Леон, с тех пор, как покинул Асунсьон. - Жизнь там была не такой уж непорочной, как ты думаешь. Как-то раз восьмилетний ребенок признался мне, что утопил свою младшую сестренку в Паране. Люди думали, что она сорвалась с утеса. Он мне сказал, что она слишком много ела и ему доставалось меньше еды. Меньше маниоки! - Ты дал ему конфету? - Да. И три "Богородицы" в наказание. Пабло отправился на пост, чтобы подменить Мигеля. Марта дала индейцу похлебки и перемыла посуду. - Отец мой, завтра воскресенье, - сказала она. - Право же, в такой день ты мог бы отслужить для нас мессу. - Я уже больше трех лет не служил мессы. Вряд ли я сумею даже припомнить слова. - У меня есть молитвенник, отец мой. - Тогда прочитай себе мессу сама. Польза будет та же. - Ты слышал, что они сказали по радио. Нас ищут солдаты. Это может быть последняя месса, которую нам доведется услышать. А тут еще и Диего... надо отслужить мессу за упокой его души. - Я не имею права служить мессу. Когда я на тебе женился, Марта, я отлучил себя от церкви. - Никто не знает, что ты женился. - Знаю я. - Отец Педро спал с женщинами. В Асунсьоне все это знали. А он служил мессу каждое воскресенье. - Он не был женат. Марта. Он мог пойти на исповедь, и снова согрешить, и снова сходить на исповедь. Я за его совесть не отвечаю. - Для человека, который замышляет убийство, у тебя, по-моему, какие-то странные угрызения совести, Леон, - заметил доктор Пларр. - Да. Возможно, это не совесть, а всего лишь предрассудки. Видишь ли, когда я беру в рот облатку, я все еще немножко верю, что вкушаю тело господне. Впрочем, что тут спорить! У нас нет вина. - Нет есть, отец мой, - заявила Марта. - Я нашла на свалке пустую бутылочку из-под лекарства и, когда была в городе, наполнила ее в cantina [трактире (исп.)]. - Ты ничего не забываешь, - грустно сказал отец Ривас. - Отец мой, ты же знаешь, что все эти годы я хотела снова услышать, как ты служишь мессу, и видеть, как люди молятся вместе с тобой. Конечно, без красивых риз это будет не так хорошо. Жаль, что ты их не сохранил. - Они мне не принадлежали. Марта. Да и ризы - это еще не месса. Думаешь, апостолы облачались в ризы? Я терпеть не мог их носить, люди передо мной были одеты в лохмотья. Рад был повернуться к ним спиной, забыть о них и видеть перед собой только алтарь и свечи, но на деньги, которых стоили свечи, можно было накормить половину этих людей. - Ты не прав, отец мой. Мы все так радовались, когда видели тебя в облачении. Оно было такое красивое - ярко-красное с золотым шитьем. - Да. Наверно, это помогало вам хоть на какое-то время уйти от действительности, но для меня это была одежда каторжника. - Но ты же не побоишься нарушить правила архиепископа, отец мой. Ты отслужишь для нас завтра мессу? - А если то, что они говорят, правда, и я обреку себя на вечное проклятие? - Господь бог никогда не обречет на проклятие такого человека, как ты, отец мой. А бедному Диего и жене Хосе... и всем нам... нужно твое заступничество перед богом. - Хорошо. Я отслужу мессу, - сказал отец Ривас. - Ради тебя. Марта. Я так мало для тебя сделал за все эти годы. Ты дала мне любовь, а все, что я дал тебе, - это постоянную опасность и земляной пол вместо ложа. Я отслужу мессу, как только рассветет, если солдаты отпустят нам на это время. У нас еще остался хлеб? - Да, отец мой. Какая-то неясная обида заставила доктора Пларра сказать: - Ты и сам не веришь во всю эту галиматью, Леон. Ты их дурачишь, как дурачил того ребенка, который убил свою сестру. Хочешь раздать им на причастии конфеты, утешить перед тем, как убьешь Чарли Фортнума. Я видел своими глазами такие же гнусности, как те, о которых ты слышал в исповедальне, но меня не утешишь конфетой. Я видел ребенка, родившегося без рук и ног. Я бы его убил, останься я с ним наедине, но родители не сводили с меня глаз - они хотели сохранить в живых это несчастное, искалеченное туловище. Иезуиты твердили нам, что наш долг возлюбить господа. Любить бога, который производит на свет таких недоносков! Это все равно что считать долгом немцев любить Гитлера. Разве не лучше просто не верить в то чудовище, которое сидит там на облаках, чем делать вид, будто его любишь? - Может, лучше и не дышать, но я волей-неволей дышу. Кое-кто из людей, как видно, приговорен неким судьей к тому, чтобы верить, точно так же как приговаривают к тюремному заключению. У них нет выбора. Нет избавления. Они посажены за решетку на всю жизнь. - "Отца я вижу только сквозь решетку", - с мрачным удовлетворением процитировал Акуино. - Вот я и сижу на полу моей тюремной камеры, - сказал отец Ривас, - пытаясь что-то понять. Я не богослов, почти по всем предметам я был последним в классе, но я всегда старался понять того, кого ты зовешь чудовищем, и почему я не могу перестать его любить. Совсем как родители, которые любили то изувеченное, жалкое туловище. Что ж, я с тобой согласен, он выглядит довольно уродливо, но ведь и я тоже урод, а все-таки Марта меня любит. В моей первой тюрьме - я имею в виду семинарию - было множество книг, где я мог прочесть все насчет любви к богу, но они мне не помогли. Не помог и никто из святых отцов. Ведь они никогда не единым словом не обмолвились, что он чудовище: ты совершенно прав, что так его зовешь. Им все было ясно. Они удобно рассаживались в присутствии такого чудовища, как старый архиепископ за столом Генерала, и болтали об ответственности человека и о свободе воли. Свобода воли служила оправданием всему. Это было алиби господа бога. Фрейда они не читали. Зло творил человек или сатана. Поэтому все выглядело просто. Но я никогда не мог поверить в сатану. Куда легче было поверить, что зло - от бога. - Ты сам не знаешь, что говоришь, отец мой! - воскликнула Марта. - Я говорю сейчас не как священник, Марта. Мужчина вправе размышлять вслух в присутствии жены. Даже сумасшедший, а может быть, я и в самом деле немного сошел с ума. Может, в те годы в бедных кварталах Асунсьона я и свихнулся и поэтому сижу сейчас в ожидании часа, когда мне придется убить безвинного человека... - Ты не сумасшедший, Леон, - сказал Акуино. - Напротив, ты взялся за ум. Мы еще сделаем из тебя хорошего революционера. Разумеется, бог - это зло, бог - это капитализм. "Собирайте себе сокровища на небе" [Евангелие от Матфея, 6:20], и они стократно окупятся в вечности. - Я верю, что бог - это зло, - сказал отец Ривас, - но я верю и в его добро. Он сотворил нас по своему образу и подобию, как гласит древнее поверье. Ты отлично знаешь, Эдуардо, сколько истинной пользы в старых медицинских поверьях. Лечение змеиным ядом открыла не современная лаборатория. И старуха пользовалась плесенью с перезрелых апельсинов задолго до пенициллина. Вот и я верю в древнее, почти позабытое поверье. Он сотворил нас по своему образу и подобию, значит, наши грехи - это и его грехи. Разве я мог бы любить бога, если бы он не был похож на меня? Раздвоен, как я. Подвергается искушениям, как я. Если я люблю собаку, то только потому, что вижу в ней нечто человеческое. Я моту почувствовать ее страх, и ее благодарность, и даже ее предательство. Когда она спит, то видит сны, как и я. Не думаю, чтобы я мог полюбить жабу, хотя порой, когда мне приходилось дотронуться до жабы, ее кожа напоминала мне кожу старика, который провел суровую голодную жизнь, работая в поле, и я подумываю... - Право же, мое неверие куда легче понять, чем такую веру, как твоя. Если твой бог - зло... - Я провел больше двух лет в подполье, - сказал отец Ривас, - и нам приходилось ездить налегке. В наших рюкзаках богословские книги не помещаются. Только Марта сохранила молитвенник. Свой я потерял. Иногда мне попадался роман в бумажной обложке, вроде того, что я здесь читал. Какой-нибудь детектив. Такая жизнь оставляет много времени для раздумья, и, быть может, Марта права, у меня зашел ум за разум. Но иначе верить в бога я не могу. Бог, в которого я верю, должен нести ответственность за все творимое зло так же, как и за своих святых. Он должен быть богом, созданным по нашему подобию, с темной стороной наряду со стороной светлой. Когда ты, Эдуардо, говоришь о чудовище, ты говоришь о темной стороне бога. Я верю, что придет время, когда эта темная сторона рассеется, как и твои коммунистические бредни, Акуино, и мы сможем видеть лишь светлую сторону доброго бога. Ты веришь в эволюцию, Эдуардо, хотя бывает, что целые поколения людей скатываются назад, к зверью. Это долгая борьба и мучительно долгая эволюция; я верю, что и бог проходит такую же эволюцию, как мы, только, пожалуй, с большими муками. - Не очень-то я верю в эволюцию. Ведь ухитрились же мы породить Гитлера и Сталина за одно поколение. А что если темная сторона твоего бога поглотит его светлую сторону? Представь себе, что исчезнет именно добро. Если бы я разделял твою веру, мне иногда казалось бы, что это уже произошло. - Но я верю в Христа, - продолжал отец Ривас, - я верю в крест и верю в искупление. В искупление бога и человека. Верю, что светлая сторона бога в какой-то счастливый миг творения произвела совершенное добро, так же как человек может написать хоть одну совершенную картину. В тот раз бог полностью воплотил свои добрые намерения, поэтому темная сторона может одерживать то там, то тут лишь временные победы. С нашей помощью. Потому что эволюция бога зависит от нашей эволюции. Каждое наше злое дело укрепляет его темную сторону, а каждое доброе - помогает его светлой стороне. Мы принадлежим ему, а он принадлежит нам. Но теперь мы хотя бы твердо знаем, к чему когда-нибудь приведет эволюция - она приведет к благодати, подобной благодати Христовой. И все же это ужасный процесс, и тот бог, в которого я верю, страдает, как и мы, борясь с самим собой - со своим злом. - А что, убийство Чарли Фортнума поможет его эволюции? - Нет. Я все время молюсь, чтобы мне не пришлось его убить. - И все же ты его убьешь, если они не уступят? - Да. Потому же, почему ты спишь с чужой женой. Десять человек подыхают в тюрьме медленной смертью, и я говорю себе, что борюсь за них и люблю их. Я знаю, что эта моя любовь - слабое оправдание. Святому достаточно было бы сотворить молитву, а мне приходится носить револьвер. Я замедляю эволюцию. - Тогда почему же?.. - Святой Павел ответил на этот вопрос: "Потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю" [Послание Павла к Римлянам, 7:15]. Он знал все о темной стороне бога. Он был одним из тех, кто побил камнями первомученика Стефана. - И, веря во все это, ты все еще называешь себя католиком? - Да. Я называю себя католиком, что бы ни говорили епископы. И даже сам папа. - Отец мой, ты меня пугаешь, - сказала Марта. - Ведь всего этого нет в катехизисе? - В катехизисе этого нет, но катехизис - это еще не вера, Марта. Это нечто вроде графика движения. В том, что я говорил, нет ничего, что противоречило бы катехизису. Когда ты была ребенком, ты учила про Авраама и Исаака, и как Иаков обманул своего брата, и как был разрушен Содом, вроде той деревни в Андах в прошлом году. Когда бог - зло, он требует, чтобы и люди творили зло; он может создавать таких чудовищ, как Гитлер; он губит детей и города. Но когда-нибудь с нашей помощью он сумеет навсегда сорвать свою злую личину. Ведь злую личину иногда носили и святые, даже Павел. Господь связан с нами чем-то вроде общего кровообращения. Его здоровая кровь течет в наших жилах, а наша зараженная - в его. Ладно, знаю - я болен или сошел с ума. Но только так я могу верить в благодать божию. - Куда проще вообще не верить в бога. - Ты в этом уверен? - Ну, может, иезуиты и заронили в меня микроб этой болезни, но я его выделил. И слежу, чтобы он не размножался. - Я никогда еще не говорил таких вещей вслух... Не знаю, почему заговорил сейчас. - Может, потому, что потерял надежду? - Тед! - позвал из соседней комнаты голос, который доктор Пларр начинал ненавидеть. - Тед! Доктор Пларр не двинулся с места. - Твой больной, - напомнил отец Ривас. - Я сделал для него все, что мог. И какой смысл чинить его лодыжку, если ты собираешься пустить ему пулю в лоб? - Тед! - раздался снова тот же голос. - Наверно, хочет меня спросить, какие витамины Клара должна давать его ребенку. Или когда его лучше отнять от груди. Его ребенку! Темная сторона господа бога, наверное, смеется до упаду. Я никогда не хотел ребенка. Если бы она позволила, я бы от него избавился. - Говори потише, - сказал отец Ривас, - хоть ты и ревнуешь к этому бедняге. - Ревную к Чарли Фортнуму? С чего это мне ревновать? - Он выкрикнул: - Ревновать из-за ребенка? Но ребенок-то мой. Ревновать его к жене? Но она ведь тоже моя. Пока я ее хочу. - Ты ревнуешь, потому что он любит ее. Пларр чувствовал, как на него смотрит Марта. Даже в молчании Акуино было осуждение. - Опять эта любовь! Такого слова нет в моем словаре. - Дай мне твою рубашку, отец, - сказала Марта. - Я хочу ее выстирать к мессе. - Немножко грязи не помешает. - Ты не снимал ее три недели, отец мой. Нехорошо идти к алтарю, если от тебя пахнет псиной. - Здесь нет алтаря. - Дай рубашку, отец мой. Он послушно снял рубашку, синяя краска вылиняла от солнца и была в пятнах от пищи и известки множества стен. - Делай как знаешь, - сказал священник. - А все-таки жалко попусту тратить воду. Она еще может напоследок понадобиться. Стемнело так, что хоть глаз выколи, и негр зажег три свечи. Одну он понес в соседнюю комнату, но тут же вернулся с нею и погасил. - Он спит, - сказал он. Отец Ривас включил радио, и по комнате понеслись печальные звуки музыки гуарани - музыки народа, обреченного на гибель. Треск атмосферных помех был похож на ожесточенную пулеметную стрельбу. Наверху в горах по ту сторону реки к концу подходило лето, и отблески молний дрожали на стенах. - Пабло, выставь наружу все ведра и кастрюли, - сказал отец Ривас. Внезапно налетел ветер, зашелестел по жестяной крыше листьями авокадо, но тут же стих. - Если не удастся убедить Марту, что богу не противно голое человеческое тело, придется служить мессу в мокрой рубашке, - сказал отец Ривас. Вдруг с ними заговорил голос, словно кто-то стоял в самой хижине, рядом. - Управление полиции уполномочило нас зачитать следующее сообщение. - Наступила пауза, диктор искал нужное место. Им даже было слышно, как шуршит бумага. - "Теперь известно, где банда похитителей держит пленного британского консула. Ее обнаружили в квартале бедноты, где..." Дождь из Парагвая обрушился на крышу и заглушил слова диктора. Вбежала Марта, держа в руках мокрую тряпку - это была рубашка отца Риваса. Она закричала: - Отец мой, что делать? Дождь... - Тише, - сказал священник и усилил звук. Дождь прошел над ними по направлению к городу, а комната почти непрерывно освещалась молнией. С той стороны реки, из Чако, доносился гром, он придвигался все ближе, как огневой вал перед атакой. - "У вас больше нет надежды на спасение, - в перерыве между атмосферными помехами медленно, внушительно продолжал голос, отчетливо выговаривая слова, как учитель, объясняющий математическую задачу школьникам; доктор Пларр узнал голос полковника Переса. - Мы точно знаем, где вы находитесь. Вы окружены солдатами 9-й бригады. До восьми часов завтрашнего утра вам надлежит выпустить из дома британского консула. Он должен выйти один и пройти в полной безопасности под укрытие деревьев. Через пять минут после этого вы выйдете сами по одному, с поднятыми руками. Губернатор гарантирует, что вам будет сохранена жизнь и вас не вернут в Парагвай. Не пытайтесь бежать. Если кто-нибудь выйдет из хижины прежде, чем консула отпустят целым и невредимым, он будет застрелен. Белый флаг принят во внимание не будет. Вы окружены со всех сторон. Предупреждаю, если консула не отпустят целым и..." В приемнике так завыло и затрещало, что слов уже нельзя было расслышать. - Берут на пушку! - сказал Акуино. - Просто берут на пушку. Если бы они были здесь, Мигель бы нас предупредил. Он видит даже муравья впотьмах. Убьем Фортнума, а потом будем тянуть жребий, кому выходить первому. В такую темень разве разглядишь, кто отсюда выйдет - консул или кто другой? - Он распахнул дверь и позвал индейца: - Мигель! В ответ на его оклик полукругом вспыхнули прожектора - они загорелись между деревьями дугой в каких-нибудь ста шагах. Через открытую дверь доктор Пларр видел, как мошкара тучей летит на огонь прожекторов, бьется о стекла и сгорает. Индеец плашмя лежал на земле, тень же доктора откинулась назад, в глубь хижины, и растянулась на полу как мертвец. Доктор отошел в сторону. Интересно, заметил ли его Перес, узнал ли? - Они не посмеют стрелять в хижину, - сказал Акуино, - побоятся убить Фортнума. Огни снова погасли. В затишье между раскатами грома послышался слабый шорох, словно забегали крысы. Акуино, стоя у косяка двери, направил автомат в темноту. - Не надо, - сказал отец Ривас, - это Мигель. Новая волна дождя окатила крышу; ветер во дворе опрокинул ведро, и оно с грохотом покатилось. Темнота длилась недолго. Может быть, молния вызвала короткое замыкание, которое теперь починили. Из хижины им было видно, как индеец поднялся на ноги, хотел побежать, но его ослепил свет. Он завертелся, прикрыв рукой глаза. Раздался одинокий выстрел, он упал на колени. Казалось, что солдаты 9-й бригады не желают тратить боеприпасы на такую ничтожную мишень. Индеец стоял на коленях, опустив голову, как набожный прихожанин во время вознесения даров. Он покачивался из стороны в сторону, словно совершая какой-то первобытный обряд. Потом с огромным усилием стал поднимать автомат, но повел его совсем не туда, куда следовало, пока не нацелил на открытую дверь хижины. Доктор Пларр наблюдал за ним, прижавшись к стене, ему казалось, что парашютисты злорадно ожидают, что произойдет дальше. Тратить еще одну пулю они не собирались. Индеец не представлял для них опасности: прожектора слепили так, что цель он не мог разглядеть. Им было безразлично, умрет он сейчас или несколько позже. Пусть валяется хоть до утра. Автомат пролетел по воздуху несколько футов к хижине. Но упал так, что его было не достать, а Мигель остался лежать на земле. Акуино сказал: - Надо втащить его сюда. - Он мертв, - заверил его доктор Пларр. - Почем вы знаете? Свет снова погас. Люди, укрывшиеся за деревьями, словно играли с ними в жестокую игру. - Рискните вы, доктор, - сказал Акуино. - Что я могу сделать? - Верно, - кивнул отец Ривас. - Они хотят выманить наружу кого-нибудь из нас. - Ваш друг Перес может не открыть огня, если выйдете вы. - Мой пациент находится здесь, - сказал доктор Пларр. Акуино потихоньку растворил дверь пошире. Еще чуть-чуть, и можно было дотянуться до автомата. Акуино протянул к нему руку. Вспыхнул свет, пуля вошла в косяк двери, которую он едва успел захлопнуть. Должно быть, тот, кто ведал прожекторами, услышал скрип дверных петель. - Закрой ставни, Пабло. - Хорошо, отец мой. Отгородившись от слепящего света, они почувствовали себя хоть в какой-то безопасности. - Что нам делать, отец мой? - спросил негр. - Убить Фортнума немедля, - отозвался Акуино, - а когда свет снова потухнет, попытаться бежать. Пабло сказал: - Двое из нас уже мертвы. Будет лучше, отец мой, если мы сдадимся. Ведь тут есть еще Марта. - А как же месса, отец мой? - Кажется, мне придется отслужить заупокойную мессу, - сказал отец Ривас. - Отслужи какую хочешь мессу, - сказал Акуино, - но сперва убей консула. - Разве я могу служить мессу, убив человека? - А почему бы и нет, если ты можешь служить мессу, собираясь убить человека? - сказал доктор Пларр. - Эх, Эдуардо, значит, ты все еще католик, если умеешь поворачивать в ране нож. Ты еще будешь моим исповедником. - Можно мне приготовить стол, отец мой? У меня есть вино. У меня есть хлеб. - Я отслужу мессу, когда начнет светать. Я должен подготовиться сам, Марта, а это дольше, чем накрыть на стол. - Позволь мне убить его, пока ты будешь молиться, - сказал Акуино. - Делай свое дело и предоставь мне делать мое. - Я думал, твое дело - писать стихи, - сказал доктор Пларр. - Все мои стихи были о смерти, так что по этой части я знаток. - Чего дальше тянуть, это же бессмыслица, - сказал Пабло. - Прости меня, отец мой, но Диего правильно поступил, когда пытался спастись. С ума надо сойти, чтобы убить одного человека, если за это наверняка убьют пятерых. Отец мой... - Давайте голосовать, - нетерпеливо перебил его Акуино. - Решим голосованием. - Ты уверовал в парламентскую систему, Акуино? - спросил доктор Пларр. - Не говори о том, чего не знаешь, доктор. Троцкий считал, что споры можно разрешить голосованием. - Я голосую за то, чтобы сдаться, - сказал Пабло. Он закрыл лицо руками. Плечи его дрожали, видно было, что он плачет. Кого он оплакивал? Себя? Мертвых? Или плакал от стыда? Доктор Пларр подумал: головорезы! Вот как их окрестят газеты. Поэт-неудачник, отлученный от церкви священник, набожная женщина, человек, который плачет. Господи, пусть эта комедия кончится как комедия. Никто из нас не рожден для трагедии. - Я люблю этот дом, - сказал Пабло. - Когда умерли мои жена и ребенок, у меня не осталось ничего, кроме этого дома. Вот и еще один отец, сказал себе доктор Пларр, прямо спасу нет от отцов! - Я голосую за то, чтобы убить Фортнума сейчас же, - заявил Акуино. - Ты же сказал, что они берут нас на пушку, - сказал отец Ривас. - Может, ты и прав. Допустим, что вот уже восемь часов, а мы так ничего и не сделали, - они все равно не смогут на нас напасть. Пока он жив. - Тогда за что же ты голосуешь? - спросил Акуино. - За отсрочку. Мы же назначили срок - он истекает завтра в полночь. - А ты, Марта? - Я голосую, как мой муж, - гордо ответила она. Громкоговоритель - его было слышно так хорошо, что он, вероятно, был установлен тут же между деревьями, - заговорил с ними, как и прежде, голосом Переса: - Правительство Соединенных Штатов и британское правительство отказались посредничать в этом деле. Если вы слушали радио, вы знаете, что я говорю правду. Ваш шантаж не удался. Вы ничего не выиграете, продолжая задерживать консула. Если хотите спасти себе жизнь, выпустите его из хижины до восьми ноль-ноль. - Они чересчур настойчивы, - сказал отец Ривас. Кто-то шептался рядом с микрофоном. Слова были неразборчивыми - они звучали, как шелест гальки при откате волны. Потом Перес продолжал: - У вашего порога лежит умирающий. Выпустите сейчас же к нам консула, и мы постараемся спасти вашего друга. Неужели вы обречете одного из ваших товарищей на медленную смерть? Даже клятва Гиппократа не обязывает идти на самоубийство, сказал себе доктор Пларр. Когда он был ребенком, отец читал ему о героях, о спасении раненых под огнем, о том, как капитан Отс [участник экспедиции Р.Скотта к Южному полюсу; в надежде спасти своих товарищей ушел в метель из палатки и погиб] уходит из палатки в метель. "Стреляйте, хоть я и стара, коль так велит вам долг" [строки из баллады американского поэта Д.Г.Уитьера (1807-1892) "Барбара Фритчи", героиня которой, девяностолетняя старуха, несмотря на угрозы южан, отказывается снять флаг северных штатов] - в те дни это было одним из его любимых стихотворений. Он вышел в соседнюю комнату. В темноте ничего нельзя было разглядеть. Он прошептал: - Вы не спите? - Нет. - Как ваша лодыжка? - Ничего. - Я принесу свечу и сменю повязку. - Не надо. - Солдаты нас окружили, - сказал доктор Пларр. - Не теряйте надежду. - Надежду на что? - Только один из них действительно хочет вашей смерти. - Да? - равнодушно откликнулся голос из темноты. - Акуино. - И вы, - сказал Чарли Фортнум, - вы! Вы тоже ее хотите. - Чего ради? - Вы слишком громко разговариваете, Пларр. Не думаю, чтобы вы так громко говорили в поместье, даже когда я был в поле, за милю оттуда. Вы всегда были чертовски осторожны - боялись, чтобы не услышали слуги. Но наступает минута, когда даже у мужа открываются уши. - В темноте послышался шорох, словно он пробовал приподняться. - Я ведь думал, Пларр, что у врачей должен быть кодекс чести, но это, конечно, чисто английское представление, а вы ведь только наполовину англичанин, ну а другая половина... - Не знаю, что вы подслушали, - сказал доктор Пларр. - Вы либо неправильно поняли, либо вам что-то приснилось. - Наверно, вы думали, какое, черт побери, это имеет значение, она ведь всего только проститутка из дома матушки Санчес? Сколько она вам стоила? Что вы ей подарили, Пларр? - Если хотите знать, - вспыхнув от злости, сказал доктор Пларр, - я подарил ей солнечные очки от Грубера. - Те самые очки? Она их очень берегла. Считала шикарными, ну вот, а теперь ваши друзья разбили их вдребезги. Какая вы свинья, Пларр. Ведь это все равно что изнасиловать ребенка. - Ну, положим, это было куда легче. Доктор Пларр не сообразил, что стоит рядом с гробом. И не заметил в темноте, что на него занесли кулак. Удар пришелся по шее и заставил поперхнуться. Доктор Пларр отступил и услышал, как заскрипел гроб. - Боже мой, - сказал Чарли Фортнум, - я опрокинул бутылку. - И добавил: - А там еще оставалась целая норма. Я берег ее для... Рука зашарила по полу, дотронулась до туфли доктора Пларра и отдернулась. - Я принесу свечу. - Ну нет, не надо. Не хочу больше видеть вашу подлую рожу. - Вы смотрите на такие вещи слишком серьезно. Все ведь в жизни бывает, Фортнум. - Вы даже не делаете вид, что ее любите. - Не делаю. - Наверно, вы бывали с ней в публичном доме, вот и думали... - Я же говорил вам - я ее там видел, но никогда с ней не был. - Я спас ее оттуда, а вы стали толкать ее назад. - Я этого не хотел, Фортнум. - Не хотели и того, чтобы вас вывели на чистую воду. Думали устроиться подешевле, не платить денег за свои удовольствия. - Какой смысл закатывать сцену? Я считал, что все быстро кончится и вы ничего не узнаете. Ведь ни она, ни я не любим друг друга. Любовь - вот единственная опасность, Фортнум. - Я любил. - Вы же получили бы ее обратно. И никогда бы ничего не узнали. - Когда же это началось, Пларр? - Когда я во второй раз ее встретил. У Грубера. И подарил ей солнечные очки. - Куда вы ее повели? Назад к мамаше Санчес? Эти настойчивые вопросы напомнили доктору Пларру, как пальцами выжимают из нарыва гной. - Я повел ее к себе домой. Пригласил на чашку кофе, но она отлично понимала, что я под этим подразумеваю. Если бы не я, рано или поздно был бы кто-нибудь другой. Ее и мой швейцар знал. - Слава богу, - сказал Фортнум. - Почему? - Нашел бутылку. Ничего не пролилось. Было слышно, как Фортнум пьет. Доктор Пларр заметил: - Лучше бы вы оставили немножко на тот случай... - Я знаю, вы считаете меня трусом, но теперь я не очень-то боюсь умереть. Это куда легче, чем вернуться назад в поместье и дожидаться, когда у нее родится похожий на вас ребенок. - Я этого не хотел, - повторил доктор Пларр. Злости больше не было, и защищаться он уже не мог. - Никогда ничего не выходит так, как хочется. Они же не собирались вас похитить. А я не собирался иметь ребенка. Можно подумать, что где-то сидит большой шутник, которому нравится из всего устраивать ералаш. Может, у темной стороны господа бога такое чувство юмора. - У какой еще темной стороны? - Это сумасшедшая выдумка Леона. Вот что вам следовало бы услышать, а вовсе не то, что вы услышали. - Я не собирался подслушивать, просто хотел слезть с этого проклятого ящика и побыть с вами. Мне было тоскливо, а ваши наркотики больше не действуют. Я уже почти добрался до двери, когда услышал, как священник говорит, что вы ревнуете. Ревнует, подумал я, к кому же он ревнует? А потом услышал и вернулся на этот чертов ящик. Однажды в дальней деревне доктору Пларру пришлось сделать срочную операцию, которой он делать еще не умел. Перед ним был выбор - пойти на риск или предоставить женщине умереть. Потом он испытывал такую же усталость, какую чувствовал теперь, а женщина все равно умерла. В изнеможении он опустился на пол. И подумал: я сказал все, что мог. Что еще я могу сказать? А женщина умирала долго - или так ему тогда показалось. Фортнум сказал: - Подумать только, я ведь написал Кларе, что вы будете присматривать за ней и за ребенком. - Знаю. - Откуда, черт возьми, вы можете это знать? - Не только вы один здесь слушаете то, что не надо. И тут вмешался шутник. Я слышал, как вы диктовали Леону. Это меня разозлило. - Разозлило? Почему? - Наверно, Леон был прав - я и в самом деле ревную. - Кого? - Еще одна забавная неразбериха, а? Он услышал, что Чарли Фортнум снова пьет. - Даже вашей нормы вам не хватит на целую вечность, - сказал доктор Пларр. - Вечность мне и не грозит. Почему я не могу вас ненавидеть, Пларр? Неужели из-за виски? Но я еще не пьян. - Может, вы и пьяны. Немножко. - Это ужасно, Пларр, но ведь мне больше не на кого их оставить. Хэмфрису я не доверяю... - Если хотите уснуть, я сделаю вам укол морфия. - Лучше не спать. Мне еще о многом надо подумать, а времени мало. Дайте мне побыть одному. Пора к этому привыкать, правда? 4 Доктору Пларру казалось, что их оставили совершенно одних. Враги от них отступились: громкоговоритель молчал, дождь прекратился, и, несмотря на тревожные мысли, доктор Пларр заснул, хотя то и дело просыпался. В первый раз он открыл глаза потому, что его разбудил голос отца Риваса. Священник стоял на коленях у двери, прижав губы к трещине в доске. Он, казалось, разговаривал с мертвым или с умирающим за порогом. Что это было: слова утешения, молитва, отпущение грехов? Доктор Пларр повернулся на другой бок и снова заснул. Когда он проснулся во второй раз, в соседней комнате храпел Чарли Фортнум - хриплым, скрипучим, пьяным храпом. Может, ему снилось, как он блаженствует у себя дома в большой кровати после того, как прикончил у бара бутылку? Неужели Клара терпит его храп? О чем она думает, вынужденная лежать рядом с ним без сна? Вспоминает ли с сожалением о своей каморке у мамаши Санчес? Там с наступлением рассвета она могла спокойно спать одна. Грустит ли о простоте своей тогдашней жизни? Он всего этого не знал. Отгадать ее мысли было все равно что понять мысли какого-нибудь странного зверька. Свет прожекторов, проникавший под дверь, стал тускнеть. Наступал последний день. Он вспомнил, как много лет назад сидел с матерью на представлении son-et-lumiere [звука и света (франц.)] в окрестностях Буэнос-Айреса. Лучи прожекторов появлялись и исчезали, как слова, которые мелом писал на доске учитель, выхватывая из темноты то дерево, под которым однажды кто-то сидел - уж не Сан-Мартин ли? - то старую конюшню, где какая-то другая историческая личность привязывала коня, а то и окна комнаты, где что-то подписывали - договор или конституцию, он не мог припомнить. Чей-то голос рассказывал эту историю прозой, отмеченной величием невозвратного прошлого. Он устал от медицинских размышлений и заснул. Когда он проснулся в третий раз, Марта уже хлопотала, накрывая скатертью стол, а сквозь щели в окне и двери просачивался дневной свет. На столе стояли на блюдцах две незажженные свечи. - Это все свечи, какие у нас остались, отец мой, - сказала Марта. Отец Ривас еще спал, свернувшись, как зародыш. Марта снова окликнула его: - Отец мой! От ее голоса навстречу новому дню стали просыпаться остальные - Леон, Пабло, Акуино. - Который час? - Что? - Что ты сказала? - Не хватает свечей, отец мой. - Дело не в свечах. Марта. Что ты так суетишься? - Рубашка твоя еще мокрая. Ты помрешь от простуды. - Вряд ли от нее, - сказал отец Ривас. Она досадливо ворчала, ставя на стол пузырек из-под лекарства с вином, бутыль из тыквы, которая должна была служить потиром, расстилая дырявое кухонное полотенце вместо салфетки. - Не того я хотела, - жаловалась она. - Не о том мечтала. - Она положила на стол карманный молитвенник с рваным переплетом и раскрыла его. - Какое сегодня воскресенье, отец мой? - спросила она, листая страницы. - Двадцать пятое воскресенье после троицына дня или двадцать шестое? А может быть, сегодня рождественский пост, отец мой? - Понятия не имею, - сказал отец Ривас. - Как же я тогда найду нужное послание и главу из Евангелия? - Прочту что попадется, наугад. - Было бы хорошо отпустить Фортнума сейчас, - сказал Пабло. - Уже почти шесть, и через два часа... - Нет, - возразил Акуино, - мы проголосовали за то, чтобы подождать. - А вот он не голосовал, - сказал Пабло, указывая на доктора Пларра. - У него нет права голоса. Он не с нами. - Он умрет вместе с нами. Отец Ривас взял у Марты мокрую рубашку. - Нам некогда спорить, - сказал он. - Я отслужу мессу. Если сеньор Фортнум захочет ее послушать, помогите ему войти. Я отслужу мессу по Диего, по Мигелю, по всем нам, кто сегодня может умереть. - Только не по мне, - заявил Акуино. - Ты не можешь мне указывать, за кого надо молиться. Я знаю, что ты ни во что не веришь. Ладно. Не верь. Встань в тот угол и ни во что не верь. Кому какое дело, веришь ты или нет. Даже твой Маркс знает не больше моего, что истинно и что ложно. - Терпеть не могу, когда попусту тратят время. У нас его не так много осталось. - А как бы ты хотел его употребить? Акуино рассмеялся. - Конечно, я бы так же его потратил, как и ты. "Когда о смерти речь, то говорит живой". Если бы я все еще хотел писать стихи, я бы сделал эту строчку чуть яснее - я уже начинаю понимать ее сам. - Ты примешь мою исповедь, отец мой? - спросил негр. - Конечно. Погоди минутку. Давай выйдем на задний двор. А ты. Марта? - Как я могу тебе исповедоваться, отец мой? - А почему бы нет? Ты достаточно близка к смерти, чтобы дать любое обещание - даже покинуть меня. - Я никогда... - Об этом позаботятся парашютисты. - А ты сам, отец мой? - Ну, мне придется обойтись без исповеди. Не всем так везет, что перед смертью у них под рукой священник. Я рад принадлежать к большинству. Слишком долго был одним из привилегированных. Доктор Пларр оставил их и пошел в другую комнату. - Леон собирается служить мессу, - сказал он. - Хотите присутствовать? - Который час? - Не знаю. Кажется, начало седьмого. Уже взошло солнце. - Что они намерены делать? - Перес велел им освободить вас до восьми. - А они не хотят? - Думаю, что нет. - Значит, они убьют меня, а Перес убьет их. Только у вас есть шанс уцелеть, да? - Может быть. Хотя и этот шанс невелик. - Мое письмо Кларе... как бы там ни было, возьмите его у меня. - Как хотите. Чарли Фортнум вынул из кармана сверток бумаги. - Здесь главным образом счета. Неоплаченные. Все торговцы жульничают, кроме Грубера... Куда, черт возьми, я его дел? - В конце концов он нашел письмо в другом кармане. - Нет, - сказал он, - теперь уже нет смысла его передавать. Зачем ей мои нежности, если у нее будете вы? - Он разорвал письмо на мелкие клочки. - Да я и не хотел бы, чтобы его прочла полиция. У меня есть еще и фотография, - добавил он, роясь в бумажнике. - Единственная моя фотография "Гордости Фортнума", но на ней и Клара тоже. - Он кинул взгляд на фотографию, потом порвал и ее. - Обещайте, что не расскажете ей, что я все о вас знал. Не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой. Если она на это способна. - Обещаю, - сказал доктор Пларр. - Эти счета... лучше займитесь ими сами. - Чарли Фортнум передал их Пларру. - На моем текущем счету, наверно, найдется, чем их оплатить. Если нет, эти жулики и так достаточно меня надували. Я ухожу с корабля, - добавил он, - но не хочу, чтобы пострадал экипаж. - Сейчас отец Ривас начнет служить мессу. Если хотите послушать, я вас туда отведу. - Нет, я никогда не был, что называется, человеком религиозным. Пожалуй, останусь здесь со своим виски. - Он смерил взглядом то, что осталось в бутылке. - Может, хлебну глоточек сейчас, тогда напоследок еще останется настоящая норма. Даже больше шкиперской. Из соседней комнаты доносился тихий голос. Чарли Фортнум сказал: - Знаю, что если во все это верить, люди под конец получают какое-то утешение. А вы вообще во что-нибудь верите? - Нет. - Теперь, когда в их отношения была внесена ясность, доктор Пларр испытывал странную потребность выражаться предельно точно. Он добавил: - Думаю, что нет. - Я тоже... хотя... Это страшно глупо, но, когда со мной тот тип, я говорю о священнике... ну о том, кто собирается меня убить... я чувствую... Знаете, была даже минута, когда мне показалось, что он хочет мне исповедаться. Мне, Чарли Фортнуму! Можете себе представить? И ей-богу, я бы отпустил ему грехи... Когда они убьют меня, Пларр? - Не знаю, который сейчас час. У меня нет часов. Наверно, около восьми. Перес даст тогда команду парашютистам. Что будет дальше, один бог знает. - Опять бог! Никуда от этого дурацкого слова не денешься, верно? Может, все-таки пойти и немного послушать? Вреда от этого не будет. А ему приятно. Я имею в виду священника. Да и делать все равно нечего... Если вы мне поможете. Он оперся рукой на плечо доктора Пларра. Весил он на удивление мало для своей комплекции - будто его тело было надуто воздухом. Он старик, жить ему все равно осталось недолго, подумал Пларр и вспомнил тот вечер, когда встретил его в первый раз и они с Хэмфрисом тащили его, несмотря на все протесты, через дорогу в "Боливар". Тогда он весил куда больше. Они не сделали и двух шагов к двери, как Чарли Фортнум остановился и будто застыл на месте. - Не могу, - сказал он. - Да и к чему это? Не хочу в последнюю минуту подлизываться. Проводите меня назад, к моему виски. Это и будет мое причастие. Доктор Пларр вернулся в соседнюю комнату. Он встал рядом с Акуино, тот сидел на полу, недоверчиво наблюдая за движениями священника. Словно опасался, что, двигаясь взад и вперед возле стола и делая таинственные жесты руками, отец Ривас готовит ловушку, замышляет измену. Доктор Пларр вспомнил, что все стихи Акуино были о смерти. Видно, он не хотел, чтобы под конец ее у него отобрали. Отец Ривас читал отрывок из Евангелия. Читал он не по-испански, а по-латыни; доктор Пларр давно забыл те немногие латинские слова, которые когда-то знал. Пока голос торопливо произносил фразы на этом мертвом языке, он следил за Акуино. Быть может, остальные думали, что, опустив глаза, он молится; у него и в самом деле промелькнула в голове какая-то молитва - или по крайней мере мольба, полная недоверия к себе, мольба о том, чтобы в нужный момент у него хватило сил и решимости действовать быстро. Если бы я был с ними по ту сторону границы, подумал он, как бы я поступил, когда мой отец молил о помощи во дворе полицейского участка? Вернулся бы я назад к нему или спасался бы сам, как они? Отец Ривас стал совершать последование мессы и освящение хлеба. Марта смотрела на мужа с гордостью. Священник поднял тыквенный сосуд и произнес единственную фразу из всей службы, которую доктор Пларр почему-то еще помнил: "...сие есть Тело Мое, которое за вас предается; сие творите в Мое воспоминание" [Евангелие от Луки, 22:19]. Сколько поступков совершал он в своей жизни в память о чем-то забытом или почти забытом? Священник опустил сосуд. Он встал на колени и сразу поднялся. Казалось, ему не терпится поскорее закончить службу. Он был как пастух, который спешит загнать стадо в коровник до начала грозы, но пустился домой он слишком поздно. Репродуктор гаркнул свое сообщение голосом полковника Переса: "Торопитесь выслать к нам консула и спасти свою жизнь. У вас остался ровно час". Доктор Пларр заметил, что рука Акуино крепче сжала автомат. Голос продолжал: "Повторяю, у вас остался всего один час. Освободите консула и спасите свою жизнь". - "...ради того, кто взял на себя грехи всего мира, да дарует он им вечный покой". Отец Ривас начал: "Domine, non sum dignus" [владыка, я недостоин (лат.)]. Ему вторил только голос Марты. Доктор Пларр оглянулся, чтобы посмотреть, где Пабло. Негр стоял у задней стены на коленях, с опущенной головой. Смогу ли я, подумал доктор Пларр, пока их внимание отвлечено мессой, выхватить у Акуино автомат и продержать их под дулом достаточно долго, чтобы Чарли Фортнум успел сбежать? Я бы спас жизнь им всем, не только Чарли, думал он. Он посмотрел на Акуино, а тот, словно угадав его мысли, покачал головой. Отец Ривас взял кухонное полотенце и стал вытирать бутыль так тщательно, словно стоял в приходской церкви Асунсьона. - Ite Missa est [идите, месса свершилась (лат.)]. Голос из репродуктора откликнулся, словно литургическое ответствие: "У вас осталось пятьдесят минут". - Отец мой, - произнес Пабло, - месса кончена. Лучше сдаться сейчас. Или давайте проголосуем снова. - Я голосую как прежде, - сказал Акуино. - Ты ведь священник, отец мой, тебе нельзя убивать, - сказала Марта. Отец Ривас протянул ей кухонное полотенце: - Ступай во двор и сожги его. Больше оно не понадобится. - Это будет смертный грех, если ты убьешь его сейчас, отец мой. После мессы. - Убивать когда бы то ни было - смертный грех для любого человека. Все, что мне остается, - это молить господа смилостивиться надо мной, как молил бы всякий другой. - Так вот что ты делал там, у алтаря? - спросил доктор Пларр. Он был измучен спорами и тем, как медленно тянулось отпущенное им краткое время. - Я молился о том, чтобы мне не пришлось его убивать. - Письмо туда послал? - сказал доктор Пларр. - А мне казалось, ты не веришь, что на такие письма получают ответ. - Может, я надеялся на счастливое совпадение. Репродуктор объявил: "У вас осталось сорок пять минут". - Хоть бы они оставили нас в покое... - пожаловался Пабло. - Действуют нам на психику, - пояснил Акуино. Отец Ривас внезапно вышел в соседнюю комнату. Револьвер он взял с собой. Чарли Фортнум лежал на крышке гроба. Глаза его были открыты, он смотрел на глиняный потолок. - Вы пришли со мной покончить, отец мой? - спросил он. Вид у отца Риваса был смущенный, а может, и пристыженный. Он сделал несколько шагов в комнату и сказал: - Нет, нет. Не это. Еще нет. Я подумал, может быть, вам что-нибудь нужно. - У меня есть еще немножко виски. - Вы слышали, что сказал их громкоговоритель. Скоро они за вами придут. - И тогда вы меня убьете? - Так мне приказано, сеньор Фортнум. - А я думал, что священник повинуется только церкви. Ах да, забыл. Вы ведь больше в ней не состоите? Тем не менее вы служили мессу. Я не бог весть какой верующий, но мне не захотелось на ней присутствовать. Это ведь не такой праздник, когда надо быть в церкви. Во всяком случае, мне. - Я помянул вас в своей молитве, - неловко произнес заученную фразу отец Ривас, словно обращаясь к богатому прихожанину; но за последние годы он отвык от этого языка. - Я предпочел бы, чтобы вы обо мне забыли, отец мой. - Вот это мне не будет дозволено, - сказал отец Ривас. Чарли Фортнум с удивлением заметил, что священник вот-вот заплачет. - Что с вами, отец мой? - спросил он. - Я не думал, что до этого дойдет. Понимаете, если бы вы были американским послом, они бы уступили. И я бы спас десять человеческих жизней. Я никогда не думал, что мне придется отнять у кого-то жизнь. - Почему вас вообще назначили главным? - Эль Тигре считал, что может мне доверять. - А что, разве это не так? - Теперь не знаю. Не знаю. Неужели приговоренный к смерти должен утешать своего палача? - подумал Чарли Фортнум. - Могу я чем-нибудь вам помочь, отец мой? - спросил он. Священник смотрел на него с надеждой, как собака, которой послышалось слово "гулять". Он продвинулся на шаг ближе. Чарли Фортнум вспомнил мальчика с оттопыренными ушами в школе, которого изводил Мейсон. Он пробормотал: - Простите меня... За что он просил прощения? За то, что не был американским послом? - Я знаю, как вам тяжко, - сказал Ривас. - Лежать здесь. Ждать. Может, если бы вы смогли немножко подготовиться... это вас отвлекло бы... - Вы хотите сказать - исповедаться? - Да. - Он объяснил: - В чрезвычайных обстоятельствах... даже я... - Но я не гожусь в кающиеся грешники, отец мой. Я не исповедовался лет тридцать. Во всяком случае, со времени моего первого брака... который и браком-то не был. Лучше займитесь другими. - Для них я сделал все, что мог. - После такого долгого перерыва... это невозможно... и нет у меня достаточной веры. Мне было бы стыдно произносить все те благочестивые слова, даже если бы я их и вспомнил. - Вам не было бы стыдно, если б вы совсем не верили. И слова эти вовсе не нужно произносить вслух. Только совершите обряд покаяния. Молча. Про себя. Этого достаточно. У нас так мало времени. Просто акт покаяния, - уговаривал он, словно просил дать ему денег на обед. - Но я же говорю, что забыл слова. Ривас приблизился еще на два шага, словно вдруг обрел не то смелость, не то надежду. Быть может, надежду на то, что ему подадут на кусок хлеба. - Просто скажите, что вы сожалеете, и постарайтесь это прочувствовать. - Ну, я о многом жалею, отец. Вот только не насчет виски. - Он поднял бутылку, посмотрел, сколько в ней осталось, и снова поставил на пол. - Жизнь - штука нелегкая. Вот человек и лечится то одним, то другим лекарством. - Не думайте сейчас о виски. Есть ведь и другое, о чем стоит подумать. Прошу вас просто сказать: я жалею, что нарушал правила. - А я даже не припомню, какие правила нарушал. Их так много, этих проклятых правил. - Я тоже нарушал правила, сеньор Фортнум. Но я не жалею, что выбрал Марту. Не жалею, что я здесь, с этими людьми. Вот у меня револьвер... нельзя ведь всю жизнь только помахивать кадилом или кропить святой водой. И все же, если бы здесь был другой священник, я бы сказал ему: да, я сожалею. Сожалею, что не живу в тот век, когда, как видно, было легче соблюдать церковные правила, или в каком-то будущем, когда их то ли изменят, то ли они перестанут быть такими жестокими. Кое-что я могу сказать без натяжки. Может, скажете это и вы. Я жалею, что у меня не хватало терпения. Неудачи вроде нашей - иногда это просто крушение надежды... Пожалуйста... ну разве вы не можете сказать, как вам жаль, что у вас не хватало надежды? Этот человек явно нуждался в утешении, и Чарли Фортнум утешил его как мог: - Ну, это я, кажется, мог бы сказать, отец мой. Отец, отец, отец. Мысленно он повторял это слово. Ему привиделось, как отец сидит возле бара, он тупо смотрит, не узнает его, а сам он лежит на земле, и над ним лошадь. Вот бедняга, подумал он. Отец Ривас произнес отпущение грехов. - Пожалуй, - сказал он, - теперь я бы выпил с вами по маленькой. - Спасибо, отец мой, - откликнулся Чарли Фортнум. - Мне повезло больше, чем вам. Здесь нет никого, кто отпустил бы грехи вам. - Я видел твоего отца только по нескольку минут в день, - сказал Акуино, - когда мы ходили вокруг двора. Иногда... - Он замолчал, прислушиваясь к громкоговорителю, вещавшему из купы деревьев. Голос произнес: - У вас осталось только пятнадцать минут. - Последняя четверть часа, на мой взгляд, пробежала слишком быстро, - заметил доктор Пларр. - Неужели они теперь начнут отсчитывать минуты? Я бы хотел, чтобы они дали нам спокойно умереть. - Расскажи мне еще немного о моем отце. - Он был хороший старик. - О чем вы говорили в те минуты, когда бывали вместе? - спросил доктор Пларр. - У нас никогда не было времени толком поговорить. Рядом всегда был охранник. Он шагал тут же. Твой отец здоровался со мной очень вежливо и ласково - как отец с сыном... а я... ну я, сам понимаешь, очень его уважал. Сперва всегда немного помолчим... знаешь, как это бывает, когда имеешь дело с настоящим caballero. Я ждал, чтобы он заговорил первый. А потом охранник, бывало, закричит на нас и растолкает в разные стороны. - Его пытали? - Нет. Во всяком случае, не так, как меня. Людям из ЦРУ это бы не понравилось. Он ведь был англичанин. Все равно пятнадцать лет в полицейской тюрьме - долгая пытка. Легче потерять несколько пальцев. - Как он выглядел? - Стариком. Что еще тебе сказать? Ты должен знать, как он выглядел, лучше, чем я. - В последний раз, когда я его видел, он стариком не был. Жаль, что у меня нет хотя бы фотографии, где он лежит мертвый. Знаешь, такой, какие снимает полиция, чтобы подшить к делу. - Зрелище было бы не из приятных. - Зато заполнило бы пробел в памяти. Может, мы и не узнали бы друг друга, если бы ему удалось бежать. И он был бы сейчас здесь, с тобой. - Волосы у него были совсем седые. - Таким я его не видел. - И он очень горбился. Его мучил ревматизм в правой ноге. Можно сказать, что ревматизм его и убил. - Я помню его совсем другим человеком. Тот был высокий, худой и стройный. Он быстро шел от пристани в Асунсьоне. Только раз обернулся, чтобы нам помахать. - Странно. Мне он казался невысоким и толстым, и он хромал. - Я рад, что его не пытали - как тебя. - Кругом постоянно были охранники, и мне даже не удалось предупредить его насчет нашего плана. Когда время настало - он даже не знал, что охранник подкуплен, - я крикнул ему "беги", а он растерялся. И замешкался. Это промедление да еще и ревматизм... - Ты сделал все, что мог, Акуино. Никто не виноват. - Как-то раз я прочитал ему стихотворение, - сказал Акуино, - но, по-моему, он не очень любил стихи. А все равно стихотворение было хорошее. Конечно, о смерти. Оно начиналось так: "Смерть имеет привкус соли..." Знаешь, что он мне как-то сказал? И даже сердито - уж не знаю, на кого он сердился. Он сказал: "Я здесь не страдаю, мне просто скучно. Скучно. Хоть бы бог послал мне немножко страданий". Какие странные слова. - Кажется, я их понимаю, - сказал доктор Пларр. - Под конец он настрадался вдоволь, как хотел. - Да. Под конец ему повезло. - Что касается меня, я не знал, что такое скука, - сказал Акуино. - Боль знал. Страх. Мне и сейчас страшно. А скуки не знал. - Может, ты не узнал себя до конца, - заметил доктор Пларр. - Хорошо, когда это происходит в старости, как у моего отца. Он подумал о матери, коротавшей дни среди фарфоровых попугаев в Буэнос-Айресе или поглощавшей эклеры на калье Флорида; о Маргарите, когда она спала в тщательно зашторенной комнате, а он лежал рядом и рассматривал ее нелюбимое лицо; о Кларе и ребенке, о долгом несбыточном будущем на берегу Параны. Ему казалось, что он уже достиг возраста отца, что он провел в тюрьме столько же лет, сколько отец, а бежать удалось не ему, а отцу. - У вас осталось десять минут, - произнес громкоговоритель. - Выпустите консула немедленно, затем выходите по одному и руки вверх! Еще не смолкли эти распоряжения, когда в комнату вошел отец Ривас. Акуино сказал: - Время почти истекло, позволь мне сейчас его убить. Это не дело для священника. - Может, они все еще берут нас на пушку. - Когда мы наверняка это выясним, скорее всего, будет слишком поздно. Янки хорошо обучили этих парашютистов в Панаме. Они действуют быстро. Доктор Пларр сказал: - Я выйду поговорить с Пересом. - Нет, нет, Эдуардо. Это самоубийство. Ты слышал, что сказал Перес. Он не посмотрит даже на белый флаг. Верно, Акуино? Пабло сказал: - У нас ничего не выгорело. Выпустите консула. - Если тот человек пройдет через комнату, я его застрелю, - заявил Акуино, - и всякого, кто станет ему помогать... даже тебя, Пабло. - Тогда они убьют нас всех, - сказала Марта. - Если он умрет, мы все умрем. - Это им, во всяком случае, надолго запомнится. - Machismo! - сказал доктор Пларр. - Опять ваш проклятый дурацкий machismo. Леон, я должен что-то сделать для бедняги, который там лежит. Если я поговорю с Пересом... - Что ты можешь ему предложить? - Если он согласится продлить свой срок, вы согласитесь продлить ваш? - Что это даст? - Он все же британский консул. Британское правительство... - Всего лишь почетный консул, Эдуардо. Ты сам не раз нам это объяснял. - Но ты согласишься, если Перес... - Да, соглашусь, но не думаю, чтобы Перес... Может, он не даст тебе даже рта раскрыть. - Я думаю, даст. Мы с ним были приятелями. На память доктору Пларру пришел речной плес, бескрайний лес до горизонта и Перес, решительно шагающий с одного мокрого бревна на другое навстречу группке людей, где его ждал убийца. Это мои люди, сказал тогда Перес. - Для полицейского Перес не такой уж плохой человек. - Я боюсь за тебя, Эдуардо. - Доктор тоже страдает machismo, - сказал Акуино. - Давай... выходи и разговаривай... но захвати с собой револьвер. - Я страдаю не machismo. Ты сказал правду, Леон. Я и в самом деле ревную. Ревную к Чарли Фортнуму. - Если человек ревнует, - сказал Акуино, - он убивает соперника или тот убивает его. Ревность - штука простая. - Моя ревность другого сорта. - Какая еще может быть ревность? Ты спишь с чужой женой. А когда он делает то же самое со своей... - Он ее любит... вот в чем беда. - У вас осталось пять минут, - объявил громкоговоритель. - Я ревную, потому что он ее любит. Такое глупое, избитое слово - любовь. Для меня оно никогда не имело смысла. Как и слово бог. Я знаю, как спят с женщиной, я не знаю, как любят. Жалкий пьянчужка Чарли Фортнум победил меня в этой игре. - Любовницу так легко не уступают, - сказал Акуино. - Их не так-то просто приобрести. - Клару? - Доктор Пларр засмеялся. - Я расплатился с ней солнечными очками. - Воспоминания продолжали преследовать его. Они были как надоедливые препятствия, как бутылки в игре, которые требовалось обойти с завязанными глазами по дороге к двери. Он пробормотал: - Она что-то у меня спросила перед тем, как я ушел из дома... А я не стал слушать... - Постой, Эдуардо. Пересу нельзя доверять... Когда доктор Пларр открыл дверь, его на миг ослепил солнечный свет, а потом мир снова приобрел резкие очертания. Перед ним шагов на двадцать тянулась жидкая грязь. Индеец Мигель валялся, как тюк выброшенного тряпья, насквозь промокшего от ночного дождя. Сразу за ним начинались деревья и густая тень. Вокруг не было никаких признаков жизни. Полиция, как видно, выселила людей из соседних хижин. Шагах в тридцати среди деревьев что-то блеснуло. Возможно, это луч солнца отразился на лезвии штыка, но когда Пларр немного приблизился и вгляделся внимательнее, он увидел, что это просто кусок жестяного бака из-под горючего, который был вделан в стену хижины, спрятанной среди деревьев. Вдалеке залаяла собака. Доктор Пларр продолжал медленно, нерешительно двигаться вперед. Никто не шевельнулся, никто не заговорил, не раздалось ни единого выстрела. Он поднял руки чуть выше пояса, как фокусник, который хочет показать, что в них ничего нет. И позвал: - Перес! Полковник Перес! Он чувствовал себя дурак дураком. В конце концов, опасности не было и в помине. Они преувеличили серьезность положения. Ему было гораздо страшнее в тот раз, когда он прыгал за Пересом с бревна на бревно. Он не услышал выстрела - пуля ударила его сзади в правую ногу - и рухнул ничком, словно ему подставили подножку при игре в регби; голова его была всего в нескольких шагах от тени, которую отбрасывали деревья. Боли он не почувствовал, и, хотя ненадолго потерял сознание, ему было так спокойно, будто он заснул в жаркий день над книгой. Когда он снова открыл глаза, тень от деревьев почти не сдвинулась. Его сморил сон. Захотелось заползти под деревья и снова заснуть. Утреннее солнце палило. Он смутно помнил, что с кем-то что-то должен обсудить, но это могло подождать, пока он поспит. Слава богу, подумал он, я один. Он слишком устал, чтобы заниматься любовью, да и погода для этого чересчур жаркая. А он забыл задернуть шторы. За спиной он услышал чье-то дыхание, но не мог понять, откуда оно взялось. Чей-то голос шепнул: - Эдуардо... Сперва он не узнал голоса, но, когда его снова окликнули, Пларр громко спросил: - Леон? Непонятно, что тут делает Леон. Пларр хотел повернуться, но нога одеревенела и не дала ему этого сделать. Голос произнес: - Кажется, они попали мне в живот. Доктор Пларр вздрогнул и сразу очнулся. Деревья перед ним были деревьями квартала бедноты. Солнце жгло ему голову, потому что он не успел до них добраться. Он понимал, что только гам был бы в безопасности. Голос - он уже понял, что это голос Леона, - произнес: - Я услышал выстрел. И не мог не прийти. Доктор Пларр снова попробовал повернуться, но у него опять ничего не вышло, и он отказался от этой попытки. Голос за спиной спросил: - Ты серьезно ранен? - Не думаю. А ты? - Ну, я уже в безопасности. - В безопасности? - В полной безопасности. Не смогу убить даже мухи. - Нам надо отвезти тебя в больницу, - сказал доктор Пларр. - Ты был прав, Эдуардо, - произнес голос. - Какой из меня убийца? - Не понимаю, что произошло... Мне надо поговорить с Пересом... А тебе здесь нечего делать, Леон. Ты должен был ждать вместе с остальными. - Я подумал - а что, если я тебе нужен? - Зачем? Для чего? Наступило долгое молчание, пока доктор Пларр не задал довольно нелепый вопрос: - Ты еще здесь? В ответ послышался невнятный шепот. - Не слышу! - сказал доктор Пларр. Голос произнес что-то похожее на слово "отец". Во всем, что с ними происходило, явно не было никакого смысла. - Лежи спокойно, - сказал доктор Пларр. - Если увидят, что кто-то из нас шевельнулся, могут выстрелить опять. И лучше не разговаривай. - Я сожалею... Прости... - Ego te absolve [отпускаю тебе грехи (лат.)], - прошептал доктор Пларр вдруг всплывшие в памяти слова. Он хотел рассмеяться, показать Леону, что шутит - мальчиками они часто подшучивали над ничего не значившими формулами, которые заставляли их заучивать священники, - но он слишком устал, и смех застрял у него в горле. Из тени вышли три парашютиста. В своих маскировочных костюмах они были похожи на ходячие деревья. Автоматы они держали наготове. Двое направились к хижине. Третий подошел к доктору Пларру, который лежал не шевелясь и затаив дыхание - оно уже прерывалось. 5 На кладбище было много людей, которых Чарли Фортнум раньше и в глаза не видел. Женщина в длинном старомодном черном платье была, очевидно, сеньорой Пларр. Она цепко держала за руку тощего священника, его темно-карие глаза шныряли туда-сюда, налево-направо, словно он боялся упустить важного прихожанина. Чарли Фортнум слышал, как эта дама не раз его представляла: "Мой друг, отец Гальвао из Рио". Две другие дамы на краю могилы демонстративно вытирали слезы. Можно было подумать, что они служат плакальщицами в похоронном бюро. Обе не заговаривали с сеньорой Пларр, как, впрочем, и друг с другом, но этого мог требовать профессиональный этикет. После мессы в соборе они по очереди подошли к Чарли Фортнуму и представились. - Вы сеньор Фортнум, консул? Мы были такими друзьями с бедным Эдуардо. Это мой муж, сеньор Эскобар. - Я сеньора Вальехо. Муж не сумел прийти, но я не могла не проводить Эдуардо, поэтому пришла со своим другом, сеньором Дюраном. Мигель, это сеньор Фортнум, британский консул, которого те негодяи... При имени Мигель в памяти у Чарли Фортнума сразу же возник индеец, сидевший на корточках у двери хижины и с улыбкой чистивший автомат, а потом - тюк промокшего под дождем тряпья, мимо которого парашютисты пронесли его на носилках. Его рука свесилась с носилок и коснулась мокрой материи. Он начал было: - Позвольте представить вам мою жену... Но сеньора Вальехо и ее друг уже прошли мимо. Она прижимала развернутый платок к глазам - он выглядел чем-то вроде паранджи - до следующего светского выхода. Клара по крайней мере не изображает горя, подумал Чарли Фортнум. Это хотя бы честно. Похороны, думал он, похожи на те дипломатические коктейли, на которых он присутствовал в Буэнос-Айресе. Их устраивали по случаю отъезда британского посла. Дело было вскоре после его назначения почетным консулом, и к нему еще проявляли некий интерес, поскольку он возил на пикник среди развалин членов королевской фамилии. Люди хотели знать, о чем говорили высокопоставленные гости. Теперь прием с теми, кого он видел в соборе, происходил на открытом воздухе, на кладбище. - Меня зовут доктор Сааведра, - произнес кто-то рядом. - Может, вы припомните, мы как-то раз с вами встречались вместе с доктором Пларром... Чарли Фортнуму захотелось ответить: как же, как же, в доме матушки Санчес. Конечно, помню, вы были с той девушкой. А я - с Марией, с той, кого закололи ножом. - Это моя жена, - сказал он, и доктор Сааведра учтиво склонился над ее рукой; лицо ее наверняка было ему знакомо хотя бы из-за родинки на лбу. Интересно, кто из этих людей знает, что Клара была любовницей Пларра? - подумал Фортнум. - Мне надо идти, - сказал доктор Сааведра. - Меня попросили сказать несколько слов в память о нашем бедном друге. Он направился к гробу, задержавшись, чтобы пожать руку полковнику Пересу и обменяться с ним несколькими словами. Полковник Перес был в мундире и нес фуражку на согнутой руке. Казалось, он серьезнее всех относится к тому, что происходит. Может, он размышлял о том, как отразится смерть доктора на его карьере. Многое, конечно, зависит от позиции британского посольства. Молодой человек по фамилии Кричтон - личность Чарли Фортнуму неизвестная - прилетел из Буэнос-Айреса как представитель посла (первый секретарь был прикован к постели гриппом). Кричтон стоял рядом с Пересом у самой могилы. Общественное положение присутствующих можно было определить по их близости к гробу - гроб как бы заменял собой почетного гостя. Чета Эскобар старалась пробраться к нему поближе, а сеньора Вальехо стояла почти рядом и могла бы дотронуться до него рукой. Чарли Фортнум с костылем под мышкой держался позади светского общества. Ему казалось глупостью, что он вообще здесь находится. Он чувствовал себя самозванцем. Ведь своим присутствием он обязан только тому, что его по ошибке приняли за американского посла. Тоже позади, но еще дальше Фортнума, стоял доктор Хэмфрис. И у него был вид человека, который сам понимает, что ему здесь не место. Его родной средой был Итальянский клуб, а законным соседом - официант из Неаполя, который боялся его дурного глаза. Заметив Хэмфриса, Чарли Фортнум сделал к нему шаг, но тот поторопился отойти. Чарли Фортнум вспомнил, как в незапамятном прошлом он пожаловался доктору Пларру, что Хэмфрис с ним не раскланивается, и Пларр воскликнул: "Ну, это вам повезло!" То были счастливые дни, а ведь в это время Пларр жил с Кларой и его ребенок рос в ее чреве. Фортнум тогда любил Клару, и она была с ним кротка и нежна. Все это уже позади. Своим счастьем он, оказывается, был обязан доктору Пларру. Фортнум исподтишка взглянул на Клару. Она смотрела на Сааведру, который произносил речь. Вид у нее был скучающий, словно тот, кого он славословил, был ей незнаком и ничуть не интересен. Бедный Пларр, подумал Чарли Фортнум, и его она обманула. - Вы были больше чем врачом, исцелявшим наши тела, - говорил доктор Сааведра, адресуя свои слова гробу, обернутому в британский флаг, который по просьбе устроителей похорон одолжил Чарли Фортнум. - Вы были другом каждого из нас, своих больных, даже самых бедных. Все мы знаем, как, не щадя своих сил, вы, движимый любовью и чувством справедливости, безвозмездно лечили жителей квартала бедноты. И разве не трагедия, что тот, кто так самозабвенно трудился на благо обездоленных, пал от руки их так называемых защитников? Боже мой, подумал Чарли Фортнум, неужели полковник Перес распространяет такую версию? - Ваша мать родилась в Парагвае - в стране, бывшей некогда нашим доблестным противником, и вы, побуждаемый духом machismo, достойным ваших предков по материнской линии, которые сражались вместе с Лопесом [Лопес, Франсиско Солано - командующий вооруженными силами Парагвая во время войны с Аргентиной, Бразилией и Уругваем (1864-1870)], не думая о том, правое или неправое дело он защищал, пошли на смерть из хижины, где прятались эти мнимые защитники бедняков, в последней попытке спасти их, равно как и вашего друга. Вы пали от руки фанатичного священника, но вышли победителем - друга вы спасли. Чарли Фортнум взглянул на полковника Переса по ту сторону открытой могилы. Он стоял, опустив обнаженную голову, прижав руки к бокам, сдвинув ноги по стойке "смирно". Он был похож на памятник павшим воинам XIX века, а доктор Сааведра в своем надгробном слове продолжал внушать своим слушателям официальную версию смерти Пларра - уж не договорился ли он о ней с Пересом? Кто теперь станет ее оспаривать? Речь будет дословно опубликована в "Эль литораль", а ее изложение появится даже в "Насьон". - Если не считать ваших убийц и их пленника, я был последним, Эдуардо, кто видел вас живым. Ваши увлечения были много шире профессиональных интересов, и ваша любовь к литературе обогащала нашу дружбу. В последний раз, когда мы были вместе, не я позвал вас, а вы позвали меня (пациент и врач поменялись ролями) поговорить о создании в нашем городе культурного центра - Англо-аргентинского клуба - и с присущей вам скромностью предложили мне быть его первым президентом. Друг мой, в тот вечер вы говорили о том, как сделать более тесными узы между английским и южноамериканскими народами. Кто же из нас мог предположить, что через считанные дни вы отдадите за это дело свою жизнь? Пытаясь спасти своего соотечественника и этих обманутых людей, вы пожертвовали всем - своей врачебной карьерой, глубоким восприятием искусства, дружескими привязанностями, любовью к приемной родине, которая жила в вашей душе. У вашего гроба я обещаю, что Англо-аргентинский клуб, окропленный кровью отважного человека, будет существовать. Сеньора Пларр плакала; плакали, но более демонстративно, и сеньора Вальехо, и сеньора Эскобар. - Я устал, - сказал Чарли Фортнум, - пора домой. - Хорошо, Чарли, - сказала Клара. Они медленно побрели к нанятой ими машине. Кто-то тронул Фортнума за руку. Это был Грубер. - Сеньор Фортнум... - сказал он, - я так рад, что вы здесь... целый и... - Почти невредимый, - сказал Чарли Фортнум. Интересно, знает ли Грубер? Ему хотелось поскорее укрыться в машине. - Как ваш магазин? - спросил он. - Дела идут? - Надо проявить целую груду фотографий. Снимки хижины, где вас держали. Все рвутся туда, хотят посмотреть. Но, по-моему, они не всегда снимают ту самую хижину. Сеньора Фортнум, понимаю, какое тяжелое время вам пришлось пережить. - Он объяснил Фортнуму: - Сеньора всегда покупает в моем магазине солнечные очки. Если угодно, у меня есть новые образцы из Буэнос-Айреса... - Да, да. В следующий раз, когда будем в городе... Извините нас, Грубер. Солнце здорово печет, а я чересчур долго стоял на ногах. Его лодыжка, закованная в гипс, невыносимо зудела. В больнице ему сказали, что доктор Пларр хорошо обработал рану. Не пройдет и нескольких недель, как он снова сядет за руль "Гордости Фортнума". Машину он нашел на старом месте, под купой авокадо; она была немного побита, не хватало одной фары, да и радиатор был погнут. Клара объяснила, что машиной воспользовался кто-то из полицейских. - Я пожалуюсь Пересу, - сказал Фортнум, опираясь на капот и с нежностью поглаживая раненую обшивку. - Нет, нет, не надо, Чарли. У бедняги будут неприятности. Ведь это я позволила ее взять. В первый день пребывания дома из-за этого не стоило затевать спор. Домой из больницы его повезли по местам, которые напоминали ему какую-то полузабытую страну - мимо проселочной дороги, которая вела на консервную фабрику Бергмана, мимо проржавевшей железнодорожной ветки заброшенного поместья, которое когда-то принадлежало чеху с труднопроизносимой фамилией. Он пересчитал пруды, мимо которых проезжал, - их должно было быть четыре - и думал о том, как он встретится с Кларой. Но при встрече он только поцеловал ее в щеку и отказался прилечь, сославшись на то, что и так слишком долго лежал на спине. Ему было противно даже подумать о широкой двуспальной кровати, на которой Клара наверняка не раз лежала с Пларром, пока он объезжал плантацию (остерегаясь слуг, они не стали бы мять постели в комнате для гостей). Он сел на веранде возле бара, пристроив ногу повыше. И хотя он отсутствовал меньше недели, но эта неделя казалась ему чуть не годом тягостной разлуки, таким долгим, что двум людям немудрено было друг от друга отвыкнуть... Он налил себе шкиперскую норму "Лонг Джона". Глядя поверх бокала на Клару, он спросил: - Они тебе, конечно, сообщили? - О чем, Чарли? - Что доктор Пларр умер. - Да. Сюда приезжал полковник Перес. Он мне сказал. - Доктор был твоим близким другом. - Да, Чарли. Тебе удобно так сидеть? Может, принести подушку? Как жестоко, думал он, что после их любовных утех и такого низкого обмана Пларр не заслужил ни единой слезы. У "Лонг Джона" был необычный вкус - он уже привык к аргентинскому виски. Фортнум стал объяснять Кларе, что в ближайшие недели будет лучше, если он поспит один в комнате для гостей. Гипс на ноге, сказал он, его беспокоит, а ей надо крепко спать - из-за ребенка. Она сказала - да, конечно, она понимает. Все будет сделано, как он хочет... А пока он ковылял на костыле с кладбища к нанятой машине, кто-то его окликнул: - Прошу прощения, мистер Фортнум... - Это был молодой секретарь из посольства Кричтон. - Позвольте мне днем заехать к вам в поместье. Посол поручил мне... обсудить с вами кое-какие вопросы... - А вы пообедайте с нами, - сказал Чарли Фортнум. - Мы будем вам очень рады, - добавил он, подумав, что любой человек, даже из посольства, поможет ему избежать одиночества, которое ему пришлось бы делить с Кларой. - Боюсь... я бы с большим удовольствием... но я уже обещал сеньоре Пларр... и отцу Гальвао. Если позволите, я приехал бы часа в четыре. Мне надо поспеть на вечерний самолет в Буэнос-Айрес. Вернувшись в поместье, Чарли Фортнум сказал Кларе, что он слишком устал и обедать не хочет. До прихода Кричтона он немного поспит. Клара уложила его поудобнее - она была обучена укладывать мужчин поудобнее не хуже любой медицинской сестры. Он старался не показать, что прикосновение ее рук, когда она взбивала подушку, его раздражает. Он даже поежился, когда она поцеловала его в щеку, - ему хотелось попросить ее больше себя не утруждать. Поцелуй женщины, которая не способна любить даже своего любовника, не стоит ни гроша. И все-таки, спрашивал он себя, чем она виновата? Разве можно научиться любить в публичном доме? У кого - у клиентов? А раз она не виновата, он не должен показывать ей свои чувства. Было бы куда проще, думал он, если бы она действительно любила Пларра. Он сразу представил себе, как ему было бы легко, если бы, вернувшись домой, он увидел, что она убита горем, с какой нежностью он бы ее утешал. Ему пришла в голову фраза из сентиментального романа: "Дорогая, мне нечего тебе прощать". Но пока он себе это воображал, он вспомнил, что она продалась за пару вульгарных солнечных очков от Грубера. Сквозь жалюзи солнце ложилось полосами на пол комнаты для гостей. На стене висела одна из охотничьих гравюр отца. Охотник поднял убитую лису над сворой взбешенных собак. Чарли с отвращением посмотрел на картину и отвернулся - он ни разу в жизни не убил даже крысы. Кровать была довольно удобная, но ведь и гроб, застеленный одеялами, был, в конце концов, не таким уж жестким - лучше его кровати в детской, где он спал ребенком. В доме стояла глубокая тишина, ее лишь изредка нарушали шаги возле кухни или скрип стула на веранде. Не было слышно ни радио, передававшего последние известия, ни возбужденных голосов в соседней комнате. Свобода, как он обнаружил, - это такое одиночество... Ему даже захотелось, чтобы дверь открылась и в нее застенчиво вошел священник с бутылкой аргентинского виски. Он чувствовал странное сродство с этим священником. Похороны священника прошли очень буднично. Его на скорую руку закопали в неосвященной земле, и Чарли Фортнум был этим глубоко возмущен. Если бы он вовремя об этом узнал, он произнес бы у могилы несколько слов вроде доктора Сааведры, хоть и не помнил, чтобы за всю его жизнь ему приходилось произносить речи; однако в пылу возмущения он бы на это отважился. Он бы всем им сказал: "Отец был человек хороший. Я знаю, что он не убивал Пларра". Но кто бы его слушал? Два могильщика и водитель полицейского грузовика? Я все же узнаю, где его зарыли, и положу на могилу букетик цветов, решил он. И с этой мыслью в изнеможении заснул глубоким сном. Клара разбудила его - приехал Кричтон. Она подала ему костыль, помогла надеть халат, и он вышел на веранду. Опустившись на стул возле бара, он предложил: - Виски? - А не рановато ли? - взглянув на часы, спросил Кричтон. - Для выпивки рано никогда не бывает. - Ну тогда разве что глоточек. Я тут говорил, что миссис Фортнум, вероятно, пришлось пережить страшные дни. Не выпив ни глотка, он поставил стакан на столик. - Ваше здоровье, - сказал Чарли Фортнум. - И ваше. - Кричтон нехотя снова поднял стакан. Может, он рассчитывал, что так и оставит его нетронутым до положенного часа. - Посол хотел, чтобы я кое о чем с вами переговорил, мистер Фортнум. Мне, разумеется, нет нужды рассказывать, как мы за вас беспокоились. - Да я и сам немного беспокоился, - заметил Чарли Фортнум. - Посол просил вас заверить - мы делали все, что в наших силах... - Да. Да. Конечно. - Слава богу, все обошлось. - Не все. Доктор Пларр погиб. - Да. Я не хотел сказать... - И священник тоже. - Ну, он-то получил по заслугам. Он же убил Пларра. - Ничего подобного, он его не убивал! - Значит, вы не видели доклада полковника Переса? - Полковник Перес страшный враль. Пларра застрелили парашютисты. - Но ведь было же произведено вскрытие, мистер Фортнум! Нашли пули. Одну в ноге. Две в голове. И это не армейские пули. - А кто проводил следствие - хирург девятой бригады? Вот что передайте от меня послу, Кричтон. Когда Пларр выходил из хижины, я был в соседней комнате. И слышал все, что происходило. Пларр вышел, чтобы переговорить с Пересом - думал спасти всем нам жизнь. Отец Ривас подошел ко мне и сказал, что согласился отсрочить ультиматум. Тут мы услышали выстрел. Тогда он сказал: "Они застрелили Эдуардо". И бросился вон. - А потом нанес coup de grace, - сказал Кричтон. - Да нет же, нет! Он оставил револьвер у меня в комнате. - У своего пленника? - Я все равно не мог до него дотянуться. В соседней комнате он заспорил с Акуино... и со своей женой. Я слышал, как Акуино сказал: "Сперва убей его". И слышал его ответ. - Какой? - Он рассмеялся. Я слышал его смех. Меня это даже удивило - он ведь не был смешливым человеком. Разве что иногда робко хихикнет. Смехом это не назовешь. Он сказал: "Акуино, у священника всегда есть дела поважнее". Не знаю почему, но я начал читать "Отче наш", хоть я и не из тех, кто любит молиться. И только дошел до "царствие твое", как снова раздался выстрел. Нет. Он не убивал Пларра. Он даже дойти до него не успел. Меня ведь пронесли мимо них. Трупы лежали в десяти шагах друг от друга. Будь там Перес, он бы наверняка позаботился, чтобы их передвинули. На такое расстояние, с которого возможен coup de grace. Пожалуйста, расскажите об этом послу. - Я, конечно, расскажу ему вашу версию. - Это никакая не версия. На счету у парашютистов все три смерти - Пларра, священника и Акуино. Они хорошо поохотились, как у них говорится. - Они спасли вам жизнь. - Ну да, они. Или то, что Акуино промазал. Видите ли, у него ведь работала только левая рука. Прежде чем выстрелить, он подошел чуть ли не вплотную к гробу, на котором я лежал. И сказал: "Они застрелили Леона". Он был слишком взволнован, рука у него дрожала, но не думаю, чтобы он промахнулся во второй раз. Хоть и держал револьвер левой рукой. - Как же Перес не знает всего этого? - Он меня не спрашивал. Пларр как-то сказал, что Пересу прежде всего надо помнить о своей карьере. - Я все же рад, что они покончили с Акуино. Он-то уж, во всяком случае, был убийцей... или хотел им стать. - Он видел, как застрелили его друга. Нечего об этом забывать. Они многое пережили вместе. И он на меня злился. Мы с ним подружились, а потом я пытался бежать. Знаете, он ведь считал себя поэтом. Читал мне свои стихи, а я делал вид, что они мне нравятся, хоть и не находил в них особого смысла. Так или иначе я рад, что парашютисты удовольствовались тремя смертями. Двое остальных - Пабло и Марта - просто бедолаги, которые впутались во все это нечаянно. - Им повезло больше, чем они заслужили. Нечего было им впутываться. - Может быть, их толкала своего рода любовь. Люди впутываются в разные истории из-за любви, Кричтон. Рано или поздно. - Ну, это не оправдание. - Нет. Вероятно, нет. Во всяком случае, не для дипломатической службы. Кричтон взглянул на часы. Может, хотел удостовериться, что положенный приличиями час наступил. Он поднял стакан: - Думаю, что какое-то время вам надо будет отдохнуть. - Да я и так не очень-то надрываюсь, - сказал Чарли Фортнум. - Вот именно. - Кричтон отхлебнул виски. - Только не говорите, что посол опять требует отчета об урожаях матэ. - Нет, нет. Мы просто хотим, чтобы вы спокойно поправлялись. Дело в том... в конце недели посол вам напишет официально, но ему хотелось, чтобы сперва я с вами переговорил. После всего, что вы пережили, официальные письма выглядели бы... так сказать, слишком официально. Вы же понимаете. Их пишут для подшивки в дело. Первый экземпляр идет в Лондон. Приходится выражаться... осторожно. Ведь кто-нибудь там может заглянуть в досье. - Но насчет чего послу осторожничать? - Лондон вот уже больше года нажимает на нас, требует, чтобы мы сократили расходы. Знаете, они даже урезали на десять процентов смету на официальные приемы, и на малейшие издержки приходится предъявлять счета. А эти проклятые члены парламента ездят и ездят - рассчитывают, что мы хотя бы на обед их пригласим. Некоторые даже считают, что им надо устроить прием с коктейлями. Ну а что касается вас, вы, понимаете ли, довольно долго состояли на службе. Будь вы дипломатом, вам бы уже давно полагалось выйти на пенсию. О вас в каком-то смысле просто забыли, пока не произошло это похищение. Вам будет куда безопаснее... находиться подальше от переднего края. - Понятно. Вот оно что. Это для меня в некотором роде удар, Кричтон. - Почему? Вам же только оплачивали консульские расходы. - Я мог каждые два года ввозить новую машину. - Вот и это тоже... в качестве почетного консула вы на нее, собственно, не имели права. - Здешняя таможня не видит разницы. И все так делают. Парагвайцы, боливийцы, уругвайцы... - Не все, Фортнум. Мы в британском посольстве стараемся ничем себя не пятнать. - Может, потому вы никогда и не поймете Южной Америки. - Я не хочу быть передатчиком одних только дурных вестей, - сказал Кричтон. - Посол поручил мне сообщить вам кое-что... строго конфиденциально. Обещаете? - Конечно, кому мне рассказывать? - Даже Пларра больше нет, подумал он. - Посол собирается представить вас к ордену по списку новогодних награждений. - К ордену?.. - недоверчиво переспросил Чарли Фортнум. - К О.Б.И. [ордену Британской империи]. - Что ж, это очень мило с его стороны, Кричтон, - сказал Чарли Фортнум. - Вот уж никогда не думал, что он ко мне так хорошо относится... - Но вы никому не расскажете, правда? Вы же знаете, теоретически это еще должна утвердить королева. - Королева? А, понимаю. Надеюсь, что после этого я не задеру нос. Знаете, мне как-то довелось показывать членам королевского дома здешние развалины. Очень милая была пара. Такой же был пикник, как с американским послом, но они не заставляли меня пить кока-колу. Мне эта семья очень нравится. Вот уж кто на