Грэм Грин. Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой ----------------------------------------------------------------------- Graham Green. Doctor Fisher of Geneva or The Bomb Party (1980). Пер. - Е.Голышева, Б.Изаков. М., "Эй-Ди-Лтд", 1994. OCR & spellcheck by HarryFan, 8 May 2002 ----------------------------------------------------------------------- Кто хоть раз попотчевал обедом друзей, тот испытал, каково быть Цезарем. Герман Мелвилл 1 По-моему, я ненавидел доктора Фишера больше всех, кого я когда-либо знал, а его дочь любил больше всех женщин в мире. Странно, что мне с ней вообще довелось встретиться, не говоря уже о том, чтобы жениться. Анна-Луиза и ее отец-миллионер занимали большой белый дворец в классическом стиле на берегу озера в Версуа, в окрестностях Женевы, а я работал переводчиком и письмоводителем на огромной застекленной шоколадной фабрике в Веве. В сущности, нас разделял целый мир, а не просто один кантон. Я начинал работать в восемь тридцать утра, когда она еще спала в своей бело-розовой спальне, которая, по ее словам, напоминала свадебный торт, а когда я выходил наспех проглотить бутерброд вместо ленча, она, наверно, еще причесывалась, сидя в халате перед зеркалом. Из прибылей от своего шоколада хозяева платили мне три тысячи франков в месяц, что, вероятно, равнялось доходу доктора Фишера за полчаса: много лет назад он изобрел "Букет Зуболюба", пасту, будто бы предохраняющую от болезней, вызванных чрезмерным потреблением нашего шоколада. Слово "букет" должно было означать особый набор запахов, и первая реклама зубной пасты изображала со вкусом подобранный букетик цветов. "Ваш любимый цветок?" Позднее для рекламы использовались фотографии очаровательных девушек с цветами в зубах - у каждой девушки во рту был свой цветок. Но я ненавидел доктора Фишера не из-за его богатства. Я ненавидел его за высокомерие, за презрение, которое он питал ко всему на свете, за жестокость. Он не любил никого, даже дочь. Он не потрудился помешать нашему браку, хотя презирал меня не меньше и не больше, чем своих так называемых друзей, которые готовы были бежать к нему по первому зову. Анна-Луиза называла их по-английски "жабами" - этот язык она знала далеко не в совершенстве. Она, конечно, подразумевала "жадюг", но я вскоре перенял кличку, которую она им дала. В числе жаб были пьяница киноактер Ричард Дин, командир дивизии - очень высокое звание в швейцарской армии, которая дает чин генерала только в военное время, - по фамилии Крюгер, юрист-международник Кипс, консультант по налоговым вопросам мсье Бельмон и американка с подсиненными волосами миссис Монтгомери. Генерал, как кое-кто из них называл Крюгера, числился в отставке; миссис Монтгомери удачно овдовела, и все они поселились в окрестностях Женевы по одной и той же причине: чтобы не платить налогов в собственных странах и чтобы воспользоваться выгодными налоговыми условиями в кантоне. Доктор Фишер и Дивизионный были единственными швейцарцами в этой компании, когда я с ней познакомился, и Фишер был куда богаче всех остальных. Он правил ими, как хозяин управляет ослом: с кнутом в одной руке и морковкой в другой. Все они были вполне состоятельными людьми, но как их манили морковки! Только из-за них они мирились с гнусными ужинами доктора Фишера, где гостей сперва унижали (представляю себе, как он вначале спрашивал: "Неужели у вас нет чувства юмора?"), а затем одаривали. В конце концов они научились смеяться еще раньше, чем над ними сыграют шутку. Они считали себя избранниками: ведь в Женеве и ее окрестностях было немало людей, которые завидовали их дружбе с великим доктором Фишером. (Я и по сей день не знаю, доктором каких наук он был. Может быть, это звание придумали из лести, так же как командира дивизии величали "генералом".) Как случилось, что я полюбил дочь Фишера? Объяснять тут нечего. Она была молода и красива, отзывчива и умна, я и сейчас не могу вспоминать о ней без слез; но какая тайна скрывалась за ее привязанностью ко мне? Когда мы встретились, она была больше чем на тридцать лет меня моложе, и, конечно, во мне не было ничего, что могло бы привлечь девушку ее возраста. В молодости я потерял левую руку, будучи пожарным во время бомбежки Лондона - в ту декабрьскую ночь 1940 года, когда запылал район Сити, - а маленькой пенсии, назначенной мне после войны, едва-едва хватило на то, чтобы я мог поселиться в Швейцарии, где зарабатывал себе на жизнь благодаря знанию языков, которое получил заботами родителей. Мой отец был мелким чиновником на дипломатической службе, поэтому в детстве я жил во Франции, в Турции и Парагвае и выучил языки этих стран. По удивительному совпадению и отец и мать погибли в ту самую ночь, когда я потерял руку; они были погребены под развалинами дома в западной части Кенсингтона, а моя рука осталась где-то на Лиденхолл-стрит возле Английского банка. Как и все дипломаты, мой отец закончил свои дни дворянином, сэром Фредериком Джонсом - это имя, облагороженное титулом, никто в Англии не находил ни смешным, ни странным, но, как я обнаружил, просто мистер А.Джонс выглядел в глазах доктора Фишера потешно. К моему несчастью, отец, будучи дипломатом, увлекался историей англосаксов и - разумеется, с согласия матери - дал мне имя одного из своих любимых героев, Альфреда (вероятно, мама дрогнула перед именем Элфрид). По непонятной причине имя Альфред стало каким-то плебейским в представлении нашего среднего класса; теперь его дают только детям рабочих и в просторечии заменяют уменьшительным - Альф. Быть может, поэтому доктор Фишер, изобретатель "Букета Зуболюба", звал меня исключительно Джонсом, даже после того, как я женился на его дочери. Но Анна-Луиза - что могло привлечь ее в человеке за пятьдесят? Быть может, она искала более чуткого отца, чем доктор Фишер, точно так же как я подсознательно был занят поисками дочери, а не жены. Моя первая жена умерла при родах двадцать лет назад, унеся с собой ребенка, который, по словам врачей, был бы девочкой. Я был влюблен в жену, но тогда я еще не дорос до тех лет, когда любишь по-настоящему, а может быть, просто время не настало. Думаю, что никогда не перестаешь любить, но перестать быть влюбленным так же легко, как охладеть к писателю, которым увлекался в детстве. Память о жене поблекла довольно быстро, и отнюдь не постоянство мешало мне жениться вновь: найти женщину, которая меня полюбила бы, несмотря на пластмассовое подобие руки и убогий заработок, было почти чудом, и я не мог надеяться, что такое чудо повторится. Когда потребность в женщине становилась настоятельной, я всегда мог купить себе физическую близость - даже в Швейцарии, после того как стал получать жалованье на шоколадной фабрике вдобавок к своей пенсии и тому немногому, что я унаследовал от родителей (это были действительно гроши, но поскольку сбережения были вложены в военный заем, они по крайней мере не облагались английскими налогами). Впервые мы встретились с Анной-Луизой в кафе за бутербродами. Я в полдень заказал свой обычный ленч, а она зашла перекусить, собираясь затем проведать в Веве старушку, нянчившую ее в детстве. Пока мне не подали еды, я встал и вышел в уборную, положив на стул газету, чтобы сохранить за собой место, а Анна-Луиза, не заметив ее, села за тот же столик. Когда я вернулся, она, как видно, заметила, что у меня нет руки - хотя я ношу на протезе перчатку, - и, вероятно, поэтому не пересела, извинившись. (Я уже писал, какой она была доброй. В ней не было ничего от отца. Жаль, что я не знал ее матери.) Наши бутерброды были поданы одновременно: ее - с ветчиной и мой - с сыром; она попросила кофе, а я пиво, и официантка, которая решила, что мы пришли вместе, заказы перепутала... И вот неожиданно мы вдруг почувствовали себя как два друга, встретившиеся после долгой разлуки. У нее были волосы цвета красного дерева, блестевшие точно от лака, длинные волосы, которые она зачесывала наверх и закалывала раковиной с продетой в нее палочкой - кажется, эту прическу называют китайской; вежливо с ней здороваясь, я уже представлял себе, как выдерну эту палочку, раковина упадет на пол и волосы - на спину. Она была так не похожа на швейцарских девушек, которых я постоянно встречал на улице, - хорошеньких, свежих, кровь с молоком, с глазами, пустыми от полнейшего отсутствия жизненного опыта. У нее-то хватало опыта, раз она жила вместе с доктором Фишером после смерти матери. Еще не успев доесть бутерброды мы познакомились, и, когда она произнесла фамилию "Фишер", я невольно воскликнул: - Но ведь не _тот же_ Фишер! - Не знаю, кто это _тот_ Фишер. - Доктор Фишер со зваными ужинами, - ответил я. Она кивнула, и я увидел, что ее огорчил. - Я на них не бываю, - сказала она, и я поспешил успокоить ее, что слухи всегда все преувеличивают. - Нет, - возразила она, - эти ужины просто отвратительны. Может быть, желая переменить тему, она прямо заговорила о моей пластмассовой руке, на которую я всегда натягиваю перчатку, чтобы скрыть увечье. Большинство людей делают вид, будто его не замечают, хотя, когда им кажется, что мое внимание чем-то отвлечено, они украдкой поглядывают на протез. Я рассказал Анне-Луизе о той ночи, когда бомбили лондонский Сити, о том, как пламя пожаров озаряло небо до самого Вест-Энда и в час ночи можно было читать. Моя пожарная часть находилась возле Тоттнем-корт-роуд, и нас вызвали на подмогу лишь рано утром. - Прошло больше тридцати лет, - заметил я, - а кажется, что это было совсем недавно. - Как раз в тот год отец женился. Мама вспоминала, какой пир он закатил после венчания. Ну да, - добавила она, - "Букет Зуболюба" уже принес ему тогда состояние, а мы были нейтральной страной, и богачи, в общем, не знали карточек. Думаю, с того пира и пошли его ужины. Все женщины получили французские духи, а мужчины - золотые палочки для размешивания коктейлей; в те дни ему еще нравилось видеть за своим столом женщин. Пировали до пяти часов утра. Мне бы такая брачная ночь не понравилась. - Бомбардировщики убрались в пять тридцать, - сказал я. - Тогда я уже был в больнице, но, лежа на койке, услышал сигнал отбоя воздушной тревоги. Мы оба заказали еще по бутерброду, и она не разрешила мне заплатить за нее. - В другой раз, - сказала она, и эти слова прозвучали как обещание, что мы встретимся хотя бы еще раз. Ночь бомбежки и завтрак с бутербродами - вот самые сокровенные и самые яркие мои воспоминания, более яркие даже, чем память о дне, когда умерла Анна-Луиза. Мы доели бутерброды, и я долго смотрел ей вслед, прежде чем отправиться в свою контору к пяти письмам на испанском и трем на турецком языках, которые лежали у меня на столе и касались нового сорта молочного шоколада с привкусом виски. Без сомнения, "Букет Зуболюба". 2 Так оно все и началось для нас, но понадобился месяц мимолетных встреч в Веве и походов на классические фильмы в маленький кинотеатр Лозанны на полпути между нашими домами, прежде чем я понял, что мы полюбили друг друга и она готова "заняться любовью" со мной - дурацкая фраза: ведь давным-давно мы занимались любовью там, за бутербродами с ветчиной и сыром. В сущности, мы были вполне старомодной парой, и я без особой надежды сделал ей предложение в первый же вечер - это было в воскресенье, когда мы лежали в постели, которую в то утро я не потрудился заправить, так как не предполагал, что она согласится зайти ко мне после встречи в кафе, где мы с ней познакомились. Я тогда выразился так: - Как я хотел бы, чтобы мы могли пожениться. - А почему бы нет? - спросила она, лежа на спине и глядя в потолок, а раковина, которую швейцарцы называют просто заколкой, валялась на полу, и ее волосы рассыпались по всей подушке. - Доктор Фишер, - сказал я. Я ненавидел его даже до того, как с ним познакомился, и мне было противно произнести "твой отец": разве она не призналась мне, что слухи о его ужинах соответствовали действительности? - А нам незачем его спрашивать, - сказала она. - К тому же, по-моему, ему это будет безразлично. - Я говорил тебе, сколько зарабатываю. По швейцарским условиям это немного на двоих. - Обойдемся. Немножко мне завещала мама. - И к тому же мой возраст. Я бы мог быть тебе отцом, - добавил я, думая, что как раз им и стал - заместителем отца, которого она не любит, и что своим успехом я обязан доктору Фишеру. - Я бы мог быть даже твоим дедом, если бы женился пораньше. Она сказала: - Ну и что? Ты мой любовник и мой отец, мой ребенок и моя мать, ты вся моя семья, единственная семья, которая мне нужна. - И она прижалась своим ртом к моему, чтобы я не мог возразить, придавила меня к постели, и так мы поженились, на радость или на горе, без разрешения доктора Фишера, а если на то пошло, и без благословения священника. Брак такого рода не имел законной силы, а значит, невозможен был и развод. Мы обвенчались друг с другом бесповоротно и навсегда. Она вернулась в белый дворец в классическом стиле на берегу озера, уложила чемодан (удивительно, как много вещей может женщина затолкать в один чемодан) и ушла, не сказав никому ни слова. Лишь когда мы купили платяной шкаф и кое-какую кухонную утварь (у меня не было даже сковородки), а также более удобный матрац и прошло три дня, я сказал: - Он, наверное, удивляется, куда ты исчезла. - Я сказал "он", а не "твой отец". Она делала прическу в китайском стиле, которая мне так нравилась. - Он, может, ничего и не заметил, - бросила она. - Разве вы обедаете не вместе? - Его часто не бывает дома. - Пожалуй, мне надо пойти увидеться с ним. - Зачем? - А если он станет искать тебя через полицию? - Они не будут слишком усердствовать, - возразила она. - Я уже взрослая. Мы не совершили никакого преступления. Но я не был уверен, что его не совершил - конечно, не юридически, но в глазах отца: однорукий инвалид, которому за пятьдесят и который целыми днями строчит письма о шоколаде, склонил к сожительству девушку, которой нет и двадцати одного года. - Если ты в самом деле хочешь пойти, - сказала она, - ступай. Но будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен. - Он так опасен? - Это дьявол во плоти, - сказала она. 3 Я отпросился на день с работы и поехал на машине к озеру, но чуть не повернул обратно, когда увидел размеры парка, серебристые березы, плакучие ивы и огромный зеленый каскад лужайки перед колоннадой портика. Сонная борзая разлеглась, как геральдическая эмблема. Я почувствовал, что мне полагалось бы зайти с черного хода. Когда я позвонил, дверь отворил человек в белой куртке. - Можно видеть доктора Фишера? - спросил я. - Ваша фамилия? - грубо осведомился он. Я сразу понял, что это англичанин. - Мистер Джонс. Он провел меня наверх по нескольким ступенькам то ли в коридор, то ли в прихожую - там стояли два дивана, несколько кресел и висела большая люстра. Один из диванов занимала пожилая дама в голубом платье, с голубыми волосами и множеством золотых колец. Человек в белой куртке исчез. Мы с ней взглянули друг на друга, потом я осмотрел комнату и подумал об источнике всего этого богатства - о "Букете Зуболюба". Прихожая могла быть приемной очень дорогого зубного врача, а мы оба, сидевшие здесь, - пациентами. Немного погодя дама произнесла по-английски с легким американским акцентом: - Он такой занятой человек, правда? Ему приходится заставлять дожидаться даже друзей. Я - миссис Монтгомери. - Моя фамилия Джонс. - Кажется, я не встречала вас на его приемах. - Нет. - Конечно, иногда приходится пропускать их и мне. Не всегда же тут бываешь. Верно? Не всегда. Вероятно, не всегда. - Вы, конечно, знаете Ричарда Дина? - Я с ним не знаком. Но читал о нем в газетах. Она захихикала. - А вы злой, сразу видно. А генерала Крюгера вы знаете? - Нет. - Но вы должны знать мистера Кипса? - спросила она даже с оттенком тревоги и недоверия. - О нем я слышал. Кажется, он консультант по налогам? - Нет, нет. Это мосье Бельмон. Как странно, что вы не знаете мистера Кипса. Я понял, что от меня ждут какого-то объяснения, и сказал: - Я друг его дочери. - Но мистер Кипс не женат. - Я говорю о дочери доктора Фишера. - А! - сказала она. - Никогда ее не видела. Она держится особняком. На вечерах у доктора Фишера не бывает. А жаль. Нам всем хотелось поближе с ней познакомиться. Человек в белой куртке вернулся и произнес тоном, который показался мне довольно наглым: - Мадам, доктор Фишер немного температурит и сожалеет, что не может вас принять. - Спросите у него, не нужно ли ему чего-нибудь, я сейчас же схожу и достану. Хорошего винограда? - У доктора Фишера есть хороший виноград. - Я это сказала к примеру. Спросите, не могу ли я чем-нибудь ему помочь, все равно чем. Раздался звонок у входной двери, и слуга, не удостоив даму ответом, пошел открывать. Он снова поднялся по ступенькам в переднюю в сопровождении тощего старика в темном костюме, который шел, согнувшись чуть ли не вдвое. Голова у него была вытянута вперед, и мне показалось, что она очень напоминает семерку. Согнутую левую руку он прижимал к бедру, чем еще больше напоминал эту цифру. - Он простудился, - сказала миссис Монтгомери, - и не может нас принять. - Мистеру Кипсу назначен прием, - отозвался слуга и, больше не обращая на нее внимания, повел старика вверх по мраморной лестнице. Я крикнул ему вдогонку: - Передайте доктору Фишеру, что у меня к нему поручение от его дочери! - Температурит! - воскликнула миссис Монтгомери. - Вот уж не верьте. Они пошли вовсе не в спальню. Они пошли в кабинет. Но вы, конечно, знаете расположение комнат. - Я здесь впервые. - Ах так. Теперь понятно - вы не из наших. - Я живу с его дочерью. - В самом деле? - сказала она. - Как интересно и как откровенно. Я слышала, она - хорошенькая девушка. Но я никогда ее не видела. Я ведь уже говорила, что она не любит общества. - Миссис Монтгомери подняла руку, чтобы поправить прическу, звякнув золотым браслетом. - Знаете, на мне лежит большая ответственность. Когда доктор Фишер устраивает приемы, приходится быть за хозяйку. Я единственная женщина, которую он теперь приглашает. Это, конечно, большая честь, но в то же время... Генерал Крюгер обычно выбирает вино... Когда бывает вино, - загадочно добавила она. - Генерал большой знаток вин. - Разве там, на ужинах, вино подают не всегда? - спросил я. Она молча на меня посмотрела, словно я задал дерзкий вопрос. Потом немного смягчилась. - У доктора Фишера, - сказала она, - замечательное чувство юмора. Как странно, что он ни разу не пригласил вас на один из своих ужинов, но, может быть, при таких обстоятельствах это было бы не совсем удобно. У нас очень тесная компания, - добавила она. - Мы все хорошо друг друга знаем и все так любим, просто обожаем доктора Фишера. Но вы, конечно, знакомы хотя бы с мсье Бельмоном - мсье Анри Бельмоном? Он может решить любую налоговую проблему. - У меня нет налоговых проблем, - признался я. Сидя на другом диване под большой хрустальной люстрой, я понял, что сказал что-то не совсем приличное. Миссис Монтгомери, явно шокированная моим признанием, отвела глаза. Несмотря на скромный титул моего отца, обеспечивший ему на время местечко в справочнике "Кто есть кто", я почувствовал себя в обществе миссис Монтгомери парией, а тут еще, к моему вящему стыду, слуга, сбегая с лестницы и не удостаивая меня даже взглядом, объявил: - Доктор Фишер примет мистера Джонса в четверг, в пять часов, - и удалился в потайные просторы большого дома, который - странно подумать - был еще недавно обиталищем Анны-Луизы. - Что ж, мистер Джонс, - ведь вас так зовут? Приятно было познакомиться. Я немножко задержусь: хочу узнать у мистера Кипса, как здоровье нашего друга. Мы обязаны заботиться об этом милейшем человеке. Лишь позднее я сообразил, что встретил первых двух жаб. 4 - Перестань, - советовала мне Анна-Луиза. - Ничем ты ему не обязан. Ты ведь не из этих жаб. Он отлично знает, где я теперь нахожусь. - Он знает, что ты находишься у какого-то Джонса - вот и все. - Если захочет, он легко может выяснить твое имя, профессию, место работы и все подробности. Ты же постоянно проживающий здесь иностранец. Ему надо только справиться. - Это сведения секретные. - Не думай, что для моего отца существуют какие-либо секреты. Наверно, и в полиции у него есть своя жаба. - По-твоему, он вроде нашего господа бога - да исполнится воля его на земле, как и на небесах. - Вроде этого. - Ты разжигаешь мое любопытство. - Ладно, встречайся с ним, если уж тебе неймется, - бросила она. - Но будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен. И особенно осторожен, если он вздумает улыбаться. - Улыбкой Зуболюба, - отшутился я. Впрочем мы оба пользовались именно этой пастой. Ее рекомендовал мой зубной врач. Может быть, он тоже был жабой. - Никогда не упоминай при нем "Букет Зуболюба", - сказала она. - Он не любит, чтобы ему тыкали в нос, как он сколотил свое состояние. - Разве он сам этой пастой не пользуется? - Нет. Он пользуется штукой, которая называется водяной зубочисткой. Вообще не упоминай при нем о зубах, не то он подумает, что ты над ним потешаешься. Он издевается над другими, но над ним не издевается никто. У него на это монополия. В четверг, в четыре часа, когда я отпросился с работы, я не испытывал той храбрости, которую внушало мне присутствие Анны-Луизы. Я просто был человеком по имени Альфред Джонс, пятидесяти лет с хвостиком, работающим в шоколадной фирме за три тысячи франков в месяц. Я оставил свой "фиат" и поехал в Женеву поездом, а от вокзала пошел к стоянке такси. Поблизости от нее находилось заведение, которое швейцарцы зовут Английской пивной и которое, как и следовало ожидать, окрестили "Уинстон Черчилль", снабдив невразумительной вывеской, деревянными панелями, окнами с цветными стеклами (почему-то в белых и алых розах Йорка и Ланкастера) и английским баром с фаянсовыми пивными кружками, пожалуй единственными здесь подлинными вещами - ведь нельзя же считать ими резные деревянные скамьи, фальшивые бочки вместо столов и прессованный белый хлеб. Рад заметить, что питейное заведение открывалось не в обычное для англичан время, и я решил немножко подбодриться, прежде чем взять такси. Поскольку пиво из бочки стоило почти так же дорого, как виски, я заказал виски. Мне хотелось поболтать, чтобы как-то отвлечься, и я встал у бара, пытаясь втянуть в беседу хозяина. - Много английских клиентов? - осведомился я. - Нет, - ответил он. - Почему? Казалось бы. - У них нет денег. Он был швейцарцем и человеком не очень общительным. Он был французским швейцарцем и человеком более общительным, чем бармен. Я выпил еще одно виски и вышел. Таксиста я спросил: - Вы знаете дом доктора Фишера в Версуа? - Хотите повидать доктора? - спросил он. - Да. - Будьте осторожны. - Почему? Разве он такой страшный? - Un peu farfelu [с маленькими странностями (фр.)], - сказал он. - В каком смысле? - А вы не слыхали о его приемах? - Да, ходят всякие слухи. Никто никогда не рассказывал мне подробностей. - Ну да, все они поклялись молчать. - Кто? - Люди, которых он приглашает. - Тогда откуда же знают о его приемах? - Никто ничего не знает, - сказал он. Все тот же наглый слуга открыл мне дверь. - Вам назначено? - спросил он. - Да. - Фамилия? - Джонс. - Не знаю, сможет ли он вас принять. - Я же сказал, я договорился о своем визите. - Подумаешь, договорился, - произнес он пренебрежительно. - Вы все заявляете, что договорились. - Ступайте и доложите, что я пришел. Он скорчил гримасу и удалился, оставив меня на этот раз на пороге. Его не было довольно долго, и я чуть было не ушел. Я заподозрил, что он Медлит нарочно. Наконец он вернулся и объявил: - Он вас примет. - И повел меня через прихожую вверх по мраморной лестнице. Там висела картина: женщина в развевающихся одеждах очень нежно держала в руках череп; я не знаток, но картина выглядела как подлинник семнадцатого века, а не копия. - Мистер Джонс, - доложил слуга. Напротив меня за столом сидел доктор Фишер, и я удивился, увидев человека, похожего на всех прочих людей (а ведь я выслушал столько намеков и предостережений), человека примерно моего возраста, с рыжими усами и волосами, начинавшими терять свой огненный блеск, - усы он, возможно, подкрашивал. Под глазами у него висели мешки, а веки были очень тяжелые. Он выглядел так, будто по ночам его мучит бессонница. Сидел он за большим столом в единственном здесь удобном кресле. - Садитесь, Джонс, - сказал он, не поднимаясь и не протягивая руки. Это больше походило на приказ, чем на приглашение, но не звучало неприязненно: я мог быть одним из его служащих, привыкшим стоять перед ним навытяжку, которому он оказывал маленький знак расположения. Я пододвинул стул, и наступила тишина. Наконец он произнес: - Вы хотели поговорить со мной? - Я-то думал, что это вы, наверно, хотите поговорить со мной. - С чего бы это? - спросил он с легкой улыбкой, и я вспомнил предостережение Анны-Луизы. - Я даже не знал о вашем существовании, пока вы тут не появились на днях. Между прочим, что скрывается под этой перчаткой? Какое-нибудь увечье? - Я потерял руку. - Надеюсь, вы явились сюда не для того, чтобы советоваться со мной на этот счет. Я другого рода доктор. - Я живу с вашей дочерью. Мы собираемся пожениться. - Это всегда нелегкое решение, - сказал он, - но вам лучше его обсудить между собой. Меня оно не касается. А ваше увечье - наследственное? Наверно, вы обговорили этот важный вопрос? - Я потерял руку во время лондонской бомбежки, - сказал я и неуверенно добавил: - Мы полагали, что вам нужно это сообщить. - Ваша рука меня, в сущности, не касается. - Я имел в виду наш брак. - Ну, эту новость, по-моему, проще было сообщить в письменном виде. Вас бы это избавило от поездки в Женеву. В его устах Женева казалась другим миром, таким же далеким от нашего дома в Веве, как Москва. - Вас, кажется, не слишком беспокоит судьба вашей дочери. - Вы, наверно, знаете ее лучше меня, Джонс, если узнали так хорошо, что решили на ней жениться и, значит, освободили меня от всякой ответственности за нее, какая у меня когда-то, вероятно, была. - Вы не хотели бы узнать наш адрес? - Я полагаю, что она живет у вас? - Да. - Должно быть, вы значитесь в телефонном справочнике? - Да. В Веве. - Тогда вам нет надобности записывать адрес. - Он снова наградил меня одной из своих опасных улыбочек. - Что ж, Джонс, с вашей стороны было любезно зайти ко мне, хотя в этом и не было необходимости. - Он явно меня выпроваживал. - Прощайте, доктор Фишер, - произнес я. Он снова заговорил, когда я уже был почти у двери: - Джонс, вы случайно не разбираетесь в овсянке? Я имею в виду настоящую овсяную кашу. Может быть, поскольку вы уроженец Уэльса... у вас ведь валлийская фамилия... - Овсянка - блюдо шотландское, - сказал я, - не валлийское. - Вот оно что, значит, меня неправильно информировали. Спасибо, Джонс, кажется, это все. Когда я пришел домой, Анна-Луиза встретила меня встревоженно. - Как вы поладили? - Да никак мы не поладили. - Он тебе нахамил? - Я бы этого не сказал... мы оба его совершенно не интересуем. - Он улыбался? - Да. - Пригласил тебя на ужин? - Нет. - Слава богу хоть за это. - Слава доктору Фишеру, - сказал я, - или это одно и то же? 5 Неделю или две спустя мы поженились в мэрии; свидетеля я привел из своей конторы. От доктора Фишера не было никаких вестей, хотя мы послали ему сообщение о дне нашей свадьбы. Мы были совершенно счастливы, особенно счастливы потому, что будем одни, не считая конечно, свидетеля. За полчаса до ухода в мэрию мы занимались любовью. - Ни свадебного торта, - говорила Анна-Луиза, - ни подружек, ни священника, ни родни - вот это замечательно. И так будет торжественнее - почувствуешь себя замужем по-настоящему. А по-другому получается вроде вечеринки. - Одной из вечеринок доктора Фишера? - Ничуть не лучше. В глубине комнаты в мэрии стоял человек, которого я не знал. Опасаясь появления доктора Фишера, я то и дело нервно поглядывал через плечо и увидел очень высокого тощего человека со впалыми щеками; у него подергивалось левое веко, и на секунду мне показалось, что он мне подмигивает; я подмигнул ему в ответ, но встретил отсутствующий взгляд и решил, что это один из чиновников мэрии. Перед столом для нас поставили два стула, а свидетель, некий мсье Экскофье, вертелся у нас за спиной. Анна-Луиза шепнула мне что-то, но я не разобрал. - Что ты сказал? - Он из этих жаб. - Мосье Экскофье? - воскликнул я. - Нет, нет, тот, сзади. Началась церемония, и, пока она длилась, человек, стоявший сзади, не переставал действовать мне на нервы. Я вспомнил ту часть английской церемонии бракосочетания, когда священник спрашивает, не знает ли кто-либо причины или препятствия, которые могут помешать этим двум людям сочетаться священным браком, и если да, то пусть объявит об этом во всеуслышание, и я поневоле подумал, не подослана ли доктором Фишером какая-нибудь жаба именно для такой цели. Однако вопрос не был задан, ничего не случилось, все сошло гладко, и мэр - я полагаю, что это был мэр, - пожал нам руки, пожелал счастья и быстро исчез за дверью позади стола. - Теперь надо выпить, - сказал я мсье Экскофье; это было самое меньшее, что мы могли предложить в благодарность за его немые услуги, - бутылочку шампанского в "Трех коронах". Но тощий человек по-прежнему не двигался с места, подмигивая нам из глубины комнаты. - Нет ли здесь другого выхода? - спросил я у письмоводителя - если это был письмоводитель - и указал на дверь позади стола. Нет, ответил он, нет: пройти туда совершенно невозможно, тот выход не для посторонних, поэтому нам не оставалось ничего другого, как встретиться лицом к лицу с жабой. У самой двери незнакомец меня остановил: - Мсье Джонс, меня зовут мсье Бельмон. Я должен вам кое-что передать от доктора Фишера. - Он протянул мне конверт. - Не бери! - сказала Анна-Луиза. По своей наивности мы оба решили, что это, возможно, повестка в суд. - Мадам Джонс, он посылает вам свои наилучшие пожелания. - Вы ведь консультант по налогам? - сказала она. - Во сколько обойдутся нам его лучшие пожелания? Должна я поставить в известность fisc? [здесь: налоговое управление (фр.)] Я вскрыл конверт. Внутри была только карточка, отпечатанная в типографии: "Доктор Фишер просит... (от руки было написано "Джонса" даже без добавления "мистера") оказать ему честь своим присутствием на встрече друзей и неофициальном ужине... (было вписано "10 ноября") в 8:30 вечера. Просьба подтвердить согласие". - Это приглашение? - спросила Анна-Луиза. - Да. - Не ходи ни за что. - Он будет очень огорчен, - сказал мсье Бельмон. - Он так надеется, что мсье Джонс придет и присоединится к нашему обществу. Будут мадам Монтгомери, и, конечно, мсье Кипс, и надеемся, что и Дивизионный... - Сборище всех жаб, - заметила Анна-Луиза. - Жаб? Жаб? Такого слова не знаю. Прошу вас, он очень хочет представить вашего мужа всем своим друзьям. - Но, судя по карточке, моя жена не приглашена. - Никто из наших жен не приглашен. Без дам. На наших маленьких собраниях это стало правилом. Не знаю почему. Когда-то, правда, бывало... Но теперь мадам Монтгомери - единственное исключение. Можно сказать, что она представляет собой весь женский пол. - Он добавил не слишком уместное жаргонное выражение: - Она своя в доску. - Я пошлю ответ сегодня же вечером, - сказал я. - Уверяю вас, если вы не придете, вы много потеряете. Ужины доктора Фишера всегда так интересны. У него большое чувство юмора, и он такой щедрый. Нам бывает очень весело. Мы выпили бутылочку шампанского с мсье Экскофье в "Трех коронах", а затем отправились домой. Шампанское было отличное, но день потерял свою прелесть. Доктор Фишер посеял между нами разлад: я стал доказывать, что, в конце концов, в сущности, ничего против него не имею. Он ведь мог воспротивиться нашему браку или по крайней мере выразить свое неодобрение. Приглашая меня на один из своих ужинов, он в известном смысле сделал мне свадебный подарок, и было бы крайне невежливо отклонить это приглашение. - Он хочет, чтобы ты стал одной из жаб. - Но я ничего не имею против жаб. Они действительно такие ужасные, как ты говоришь? Я видел троих из них. Правда, миссис Монтгомери мне не очень понравилась. - Неверно, они не всегда были жабами. Он их развратил. - Развратить можно только того, кто имеет склонность к разврату. - Откуда ты знаешь, что у тебя ее нет? - Я этого не знаю. Может быть, полезно было бы это выяснить. - И ты позволишь ему подняться с тобой на высокую гору и показать тебе все царства мира? - Я не Христос, а он не дьявол, и, по-моему, мы договорились, что он господь бог, хотя в глазах обреченных на проклятие господь бог, наверно, очень напоминает дьявола. - Ладно, - сказала она, - ступай и убирайся к черту! Ссора была похожа на тлеющий лесной пожар: иногда он как бы угасал, но потом искры зажигали обугленную щепку, и на мгновение снова вспыхивал огонь. Спор окончился, когда она плача уткнулась в подушку, и я сдался. - Ты права, - сказал я, - я ничем ему не обязан. Это просто кусок картона. Я не пойду. Обещаю, что не пойду. - Нет, - возразила она, - ты прав. Я не права. Я знаю, что ты не жаба, но ты так и не будешь этого знать, если не пойдешь на его проклятый ужин. Иди, пожалуйста, обещаю, что больше не буду сердиться. Я хочу, чтобы ты пошел. - И добавила: - В конце концов, он мой отец. Может, он не такой уж и плохой. Может, он тебя пощадит. Он не щадил моей матери. Спор нас измучил. Она сразу же уснула в моих объятиях, вскоре заснул и я. Наутро я послал официальный ответ на приглашение: "М-р А.Джонс с удовольствием принимает любезное приглашение д-ра Фишера..." А про себя поневоле подумал: сколько волнений из-за пустяков; но я ошибался, глубоко ошибался. 6 Ссора не возобновлялась. Это было одно из величайших достоинств Анны-Луизы: она никогда не возвращалась к ссорам или к принятым решениям. Когда она надумала выйти за меня замуж, я знал, что она решила это на всю жизнь. Она больше ни разу не упоминала о приглашении на ужин, и следующие десять дней были одними из самых счастливых в моей жизни. Для меня было удивительной переменой приходить вечером из конторы домой, где не было одиночества, где звучал голос, который я любил. Только раз это счастье слегка омрачилось, когда мне пришлось отправиться в Женеву для деловой встречи с одним важным испанским кондитером из Мадрида. Он угостил меня отличным обедом в ресторане "Бориваж", но я не мог насладиться едой потому, что он говорил только о шоколаде, начиная с аперитива - помню, он выбрал коктейль "Александр", посыпанный шоколадными крошками. Казалось бы, шоколадная тема довольно ограничена, но нет, не для важного кондитера с передовыми идеями. Он закончил обед шоколадным муссом, который подверг строгой критике за то, что в нем не было апельсиновой цедры. Вставая из-за стола, я чувствовал легкое недомогание в области печени, будто перепробовал все сорта шоколада, когда-либо выпущенные моей фирмой. Был облачный, сырой, осенний день, и, направляясь туда, где стояла моя машина, я старался отвлечься от сырости воздуха, от сырости озера, от навязчивого привкуса шоколада, как вдруг услышал женский голос: - Да это же мистер Смит! Вы-то как раз мне и нужны. Я обернулся и увидел миссис Монтгомери на пороге магазина, где торговали предметами роскоши. - Джонс, - автоматически поправил я. - Простите! Ах, у меня ужасная память. Сама не знаю, почему я решила, что вы мистер Смит. Но это все равно, потому что сейчас мне нужен мужчина. Просто мужчина. И все. - Это брачное предложение? - спросил я, но она не поняла шутки. - Я хочу, чтобы вы зашли сюда со мной и показали четыре вещицы, которые вам бы хотелось иметь, если вы были бы достаточно расточительны и решили их купить. Она потащила меня за руку в магазин, и один вид всех этих предметов роскоши вызвал у меня тошноту, как шоколад за обедом; казалось, все здесь было из золота или платины, хотя дли покупателей победнее имелись вещи из серебра и свиной кожи. Я вспомнил о слухах, которые доходили до меня о приемах доктора Фишера, и понял, что знаю, за чем охотится миссис Монтгомери. Она выбрала красный сафьяновый футляр с золотым ножичком для обрезания сигар. - Вы хотели бы иметь вот это? - спросила она. "Это" стоило бы мне примерно месячного жалованья. - Я не курю сигар, - сказал я. И добавил: - Этого не берите. Разве он не дарил их на своем свадебном обеде? Вряд ли доктор Фишер любит повторяться. - Вы уверены? - Нет. Впрочем, кажется, тогда были палочки для размешивания коктейлей. - Так вы не уверены? - спросила она разочарованным тоном и отложила ножичек для обрезания сигар. - Вы не представляете себе, как трудно найти то, что понравится всем - особенно мужчинам. - Почему бы не раздавать вместо этого чеки? - спросил я. - Нельзя дарить людям чеки. Это оскорбительно. - Может, никто из вас и не обидится, если чеки будут на достаточно крупную сумму. Я заметил, что она взвешивает мои слова, а позднее у меня появилось основание полагать, что она передала мое замечание доктору Фишеру. Она сказала: - Не годится. Никак не годится. Подумайте только: дать чек генералу - это будет выглядеть как взятка. - Генералы брали взятки и раньше. К тому же, если он швейцарец, он не может быть генералом. Вероятно, он просто командир дивизии. - Ну а как можно дать чек мистеру Кипсу! Это же просто немыслимо. Не проговоритесь, что я вам сказала, но мистеру Кипсу фактически принадлежит этот магазин. - Она погрузилась в размышления. - Как насчет электронных золотых часов или, еще лучше, платиновых? Но, может быть, у них они уже есть... - Новые они всегда сумеют вернуть в магазин. - Уверена, что никому из них и в голову не придет продавать подарок. Тем более подарок доктора Фишера. Теперь секрет был выдан, моя догадка подтвердилась. Я увидел, как она запнулась, словно попыталась проглотить сказанное. Я взял рамку для фотографии из свиной кожи. Словно здешние покупатели были недостаточно сообразительны и не понимали, для чего употребляют такие рамки, администрация вставила туда фотографию кинозвезды Ричарда Дина. Даже я читал газеты и мог узнать это подержанно-молодое лицо и пьяную улыбку. - Как насчет рамки? - спросил я. - Ну, вы невозможный человек, - простонала миссис Монтгомери, но все равно, как потом выяснилось, она передала и это мое издевательское предложение доктору Фишеру. Кажется, она обрадовалась моему уходу. Я ей ничем не помог. 7 - Ты ненавидишь отца? - спросил я Анну-Луизу, пересказав ей события дня, начиная от обеда с испанским кондитером. - Я его не люблю. - И добавила: - Да, кажется, я его ненавижу. - Почему? - Он отравил жизнь матери. - Как? - Все дело в его гордыне. В его дьявольской гордыне. Она рассказала мне, как ее мать любила музыку, которую отец ненавидел - вот тут, без сомнения, была настоящая ненависть. Почему - она не знала, но музыка словно дразнила его тем, что была ему недоступна, разоблачала его тупость. Тупость? Человек, который изобрел "Букет Зуболюба" и сколотил многомиллионное состояние, - тупица? Так или иначе, мать начала убегать в одиночестве на концерты и на одном из них встретила человека, который разделял ее любовь к музыке. Они даже стали вместе покупать пластинки и слушать их тайком у него дома. И когда доктор Фишер разглагольствовал, что струнные концерты - это кошачье мяуканье, она больше не пыталась с ним спорить: ей достаточно было пройти по улице к мясной лавке, сказать два слова в переговорное устройство, подняться на лифте на третий этаж, чтобы целый час с наслаждением слушать Хейфеца. Физической близости между ними не было - Анна-Луиза твердо это знала, супружеская верность не страдала. Физическая близость была с доктором Фишером, и матери она никогда не доставляла радости: это были муки деторождения и огромное чувство одиночества, когда доктор Фишер сопел от удовольствия. Много лет она притворялась, будто и ей это приятно; обманывать мужа не составляло труда - ведь ему было безразлично, приятно ей или нет. Могла бы и не стараться. Все это она рассказала дочери в приступе истерики. Потом доктор Фишер обо всем узнал. Он стал ее допрашивать, и она сказала ему правду, а он правде не поверил, хотя, возможно, и поверил, но ему было все равно, изменяла она ему с мужчиной или с пластинкой Хейфеца, с кошачьим концертом, которого он не понимал. Она убегала от него в тот мир, куда он не мог за ней последовать. Его ревность так на нее действовала, что она поверила, будто у него на это есть основания: она почувствовала себя в чем-то виновной, хотя в чем именно - не знала. Она просила прощения, она унижалась, она рассказала ему все - даже какая пластинка Хейфеца ей больше всего нравилась, а потом ей всегда казалось, что в минуты близости он ее ненавидит. Она не могла объяснить это дочери, но я себе представлял, как это было, как он вонзался в нее, словно закалывал врага. Но один решающий удар не мог его удовлетворить. Ему нужна была смерть от тысячи ран. Он сказал, что прощает ее, и это только усугубило чувство ее вины - значит, было что прощать, - но он сказал также, что никогда не сможет забыть ее измены... какой измены? И вот он будил ее по ночам, чтобы закалывать снова и снова. Она узнала, что он выведал фамилию ее друга, этого безобидного маленького любителя музыки, пошел к его хозяину и дал пятьдесят тысяч франков, чтобы тот его уволил без рекомендации. "Хозяином был мистер Кипс", - рассказала она. Ее друг был просто конторщиком, отнюдь не важной персоной, мелкой сошкой, которую легко заменить другой мелкой сошкой. Его единственным достоинством была любовь к музыке, но об этом мистер Кипс ничего не знал. Доктора Фишера еще больше оскорбляло то, что этот человек так мало зарабатывал. Его бы не обидело, если бы жена изменила ему с другим миллионером, - так по крайней мере считала мать Анны-Луизы. Он безусловно презирал бы Христа за то, что тот был сыном плотника, если бы Новый завет со временем не стал приносить такую колоссальную прибыль. - А что случилось с тем человеком? - Мать так этого и не узнала, - сказала Анна-Луиза. - Он просто исчез. А всего через несколько лет исчезла и моя мать. Я думаю, она была как те африканки, которые могут заставить себя умереть. Она только однажды заговорила со мной о своей личной жизни - я тебе все это рассказала. Насколько запомнила. - А ты? Как он обращался с тобой? - Плохо он никогда со мной не обращался. Для этого я его недостаточно интересовала. Но знаешь, мне кажется, что маленький конторщик мистера Кипса действительно уколол его в самое сердце и он так и не оправился от этого укола. Может, тогда он и научился ненавидеть и презирать людей. Вот он и пригласил жаб, чтобы развлечься после смерти матери. Первой из них стал, конечно, мистер Кипс. По отношению к мистеру Кипсу у него душа была не на месте. В известном смысле отец ему себя выдал. И раз мистер Кипс все знал, отцу надо было его унизить, как он унижал мою мать. Он нанял его своим поверенным в делах, чтобы заткнуть ему рот. - Что же он устроил мистеру Кипсу? - Ты ведь не знаешь, как он выглядит. - Знаю. Я видел его, когда в первый раз пытался встретиться с твоим отцом. - Тогда ты знаешь, что он согнут почти вдвое. Что-то не в порядке с позвоночником. - Да. Мне показалось, что он похож на семерку. - Отец нанял известного детского писателя и очень хорошего карикатуриста, и вместе они создали книгу в картинках: "Приключения мистера Кипса в поисках доллара". Он подарил мне сигнальный экземпляр. Я тогда не знала, что существует настоящий мистер Кипс, и книга показалась мне очень смешной и очень жестокой. В книге мистер Кипс все время согнут вдвое и все время находит монеты, оброненные прохожими. Книга появилась в рождественские дни, и отец устроил - понятно, за деньги, - чтобы она была броско выставлена в витринах всех книжных магазинов. Книгу поместили на такой высоте, чтобы сгорбленный мистер Кипс, проходя мимо, мог ее увидеть. Имя юриста - особенно юриста-международника, который занимается громкими уголовными делами, - не пользуется широкой известностью даже в родном городе, и, кажется, только хозяин одного книжного магазина возражал против этой затеи, опасаясь ответственности за диффамацию. Но отец обязался заплатить любой штраф. Наверно, большинству детей свойственна жестокость: книга имела шумный успех. Последовало много переизданий. Одна из газет даже стала печатать такие комиксы. Думаю, что отец заработал на этом немалые деньги, и это доставило ему изрядное удовольствие. - А мистер Кипс? - Он узнал об этом на первом из званых ужинов отца. Каждый нашел возле своего прибора маленький, но роскошный подарок - из золота или платины; каждый, кроме мистера Кипса: он получил большой бумажный пакет со специально переплетенным в красный сафьян экземпляром книги. Наверное, он пришел в бешенство, но перед другими гостями ему пришлось притвориться, будто это шутка, - ведь он ничего не мог поделать: отец платил ему огромное жалованье ни за что ни про что и он потерял бы его в случае ссоры. Кто знает? Быть может, он сам скупил все это множество экземпляров, и потому книга была распродана. Все это мне рассказал отец. Он считал эту историю очень забавной. "Но за что страдает бедный мистер Кипс?" - спросила я. Конечно, он не открыл мне настоящей причины. "Ну, со временем я посмеюсь над каждым из них", - ответил он. - "Тогда со временем ты потеряешь всех своих друзей" - сказала я. "Ошибаешься, - заявил он. - Все мои друзья богачи, а богачи жадны. У богачей нет гордости, они гордятся только своим состоянием. Церемониться надо с бедняками". - Тогда мы с тобой в безопасности, - заметил я. - Мы не богачи. - Да, но, может быть, для него мы недостаточно бедны. Она обладала мудростью, и в этом я не мог с ней тягаться. Возможно, это была еще одна из причин, почему я ее любил. 8 Теперь, когда я остался один в этой квартире, я стараюсь припомнить, до чего же мы были счастливы накануне того первого ужина с жабами. Но как выразить словами счастье? Описать ощущение несчастья легко: я был несчастлив, говорим мы, потому что... Мы вспоминаем то и это, приводим всякие причины, а счастье подобно островам далеко в Тихом океане, которые, по рассказам матросов, выплывают из дымки там, где их никогда не отмечал ни один картограф. Потом остров снова исчезает на целое поколение, но ни один мореплаватель не может быть уверен, что он существовал только в воображении какого-то давно умершего моряка. Я повторяю себе снова и снова, как я был счастлив в те дни, но, когда пытаюсь мысленно найти причину этого счастья, не нахожу ничего осязаемого. Дает ли счастье физическая близость? Конечно, нет. Это возбуждение сродни безумию, иногда - почти мука. Быть может, счастье - просто тихое дыхание рядом со мной на подушке или шорохи на кухне по вечерам, когда я возвращался с работы и читал "Журналь де Женев", сидя в нашем единственном кресле? Мы вполне могли позволить себе купить второе кресло, но на ото у нас не хватало времени, а когда мы наконец приобрели его в Веве - с машиной для мытья посуды в придачу, которая заменила грохотом мотора веселое бренчание тарелок в руках, - остров безмерного счастья уже затерялся в тумане. К тому времени перед нами стала маячить близкая угроза ужина у доктора Фишера, и мысли о нем обуревали нас минуты молчания. Тень, темнее ангела смерти, прошла над нашими головами. Однажды в конце такого долгого молчания я высказал свою мысль вслух: - Кажется, все-таки напишу ему, что не смогу прийти. Я сошлюсь... - На что? - Скажу, что мы едем отдыхать, будто фирма отпускает меня как раз на этот день. - В ноябре люди не берут отпуск. - Тогда я напишу, что тебе нездоровится, и я не могу тебя оставить. - Он знает, что у меня лошадиное здоровье. Это в какой-то мере было правдой, но лошадь была чистокровная, а они, кажется, требуют ухода. Анна-Луиза была стройной, тоненькой. Я любил трогать ее скулы и голову. Сила ее проявлялась главным образом в тонких запястьях, которые были крепки, как манильский канат: она легко могла отвинтить крышку банки, которая мне не поддавалась. - Лучше не пиши, - сказала она. - Ты был прав, что согласился, а я нет Если ты сейчас откажешься, то решишь, что струсил, и никогда себе этого не простишь. В конце концов, это всего один ужин. Отец не может нам повредить. Ты не мистер Кипс, не богач, и мы от него не зависим. В другой раз ты уж не пойдешь. - Конечно, не пойду, - заявил я и сам в это верил. Так или иначе, день ужина быстро приближался. Море затянуло густым туманом, остров исчез из виду, и я так никогда и не узнаю его широту и долготу, чтобы нанести на карту. Настанет время, когда я стану сомневаться, действительно ли я видел его. В ту пору лихорадочных покупок мы приобрели и кое-что еще - пару лыж. Мать научила Анну-Луизу бегать на лыжах, когда ей было четыре года, и это стало для нее так же естественно, как ходить пешком, а зимний сезон приближался. Перебираясь ко мне в Веве, она забыла лыжи дома, и ничто не могло заставить ее за ними вернуться. А потом пришлось искать и ботинки. Это был долгий день хождения по магазинам, и, кажется, мы все еще чувствовали себя счастливыми; пока мы были чем-то заняты, мы не думали о тучах. Мне нравилось, с каким знанием дела Анна-Луиза выбирала лыжи, а ноги ее никогда еще не казались мне такими красивыми, как тогда, когда она примеряла тяжелые ботинки. Опыт мне подсказывал, что совпадения редко бывают счастливыми. Как лицемерно мы говорим: "Какое счастливое совпадение!", когда встречаем знакомого в гостинице, где нам так хотелось побыть одним! По дороге домой мы прошли мимо librairie, а я всегда заглядываю в витрину каждой книжной лавки - это почти рефлекс. В ноябре магазины уже готовились к рождеству, и здесь была витрина, заставленная детскими книгами. Я мельком взглянул и тут в самом центре увидел мистера Кипса с головой, опущенной к земле в поисках доллара. - Смотри! - Да, - сказала Анна-Луиза, - к рождеству всегда выпускают новое издание. Может, отец платит издателям, а может, всегда есть новые дети, которые хотят читать эти книжки. - Мистеру Кипсу, наверно, очень хотелось бы, чтобы все на свете принимали противозачаточные пилюли. - Я сама перестану их принимать, как только кончится лыжный сезон, - сказала Анна-Луиза. - Так что, может быть, прибавится еще один читатель "Мистера Кипса". - Зачем откладывать? - Я хорошая лыжница, - ответила она, - но бывают несчастные случаи. Не хочется лежать в гипсе беременной. Дальше уже нельзя было избегать мыслей об ужине у доктора Фишера. Это "завтра" почти настало и не выходило у нас из головы. Словно акула терлась пастью о нашу маленькую лодку, из которой мы однажды видели остров. Долгие часы лежали мы в ту ночь без сна плечом к плечу, но разделенные безграничной далью нашего уныния. - Какие мы глупые, - рассуждала Анна-Луиза, - в конце концов, что он нам может сделать? Ты же не мистер Кипс. Ну, завалит все витрины карикатурой на тебя, а нам-то что? Кто тебя узнает? И твоя фирма тебя не уволит, если он даже заплатит им пятьдесят тысяч франков. Да они за полчаса получают большую прибыль. Мы никак от него не зависим. Мы свободны, свободны. Повтори это вслух за мной. Свободны! - Может быть, он ненавидит свободу так же, как презирает людей. - Он никак не сможет превратить тебя в жабу. - Тогда я хотел бы знать, зачем ему нужно, чтобы я пришел. - Просто показать остальным, что может заставить тебя прийти. Он даже попробует оскорбить тебя в их присутствии - это на него похоже. Потерпи часок-другой, а если он зайдет слишком далеко, выплесни вино ему в лицо и уйди. Все время помни, что мы свободны. Свободны, мой дорогой. Он не может причинить вреда ни тебе, ни мне. Мы слишком маленькие люди, чтобы он мог нас обидеть. Это все равно что пытаться унизить официанта - ты только унижаешь самого себя. - Да, знаю. Ты, конечно, права. Это действительно глупо, но все-таки мне хотелось бы понять, что у него на уме. Наконец мы заснули. А следующий день приближался к вечеру медленно, как калека, как мистер Кипс. Тайна, которая окутывала ужины доктора Фишера, и поток самых невероятных слухов придавали им какой-то зловещий характер, но постоянное присутствие все одной и той же компании жаб означало, что там можно найти и удовольствие. Почему мистер Кипс не перестает принимать в них участие после того, как его так оскорбили? Допустим, это можно объяснить нежеланием потерять жалованье, но вот Дивизионный - уж он-то, во всяком случае, не должен бы мириться с чем-то позорным? Не так-то легко получить звание командира дивизии в нейтральной Швейцарии, так что Дивизионный, Дивизионный в отставке, пользуется престижем редкой и оберегаемой птицы. Помню каждую подробность того неприятного дня. За завтраком подгорели тосты - это была моя вина; я пришел в контору с пятиминутным опозданием; мне передали для перевода два письма на португальском языке - португальского я не знаю; мне пришлось работать в обеденный перерыв по милости испанского кондитера, который, окрыленный нашим совместным обедом, прислал свои предложения на двадцати страницах и желал получить ответ до своего возвращения в Мадрид (в числе прочего он добивался изменения одного из сортов нашего шоколада применительно ко вкусам басков: кажется, мы почему-то недооценили силу национального самосознания басков при изготовлении молочного шоколада с привкусом виски). Я очень поздно пришел домой, порезался бритвой и чуть было не надел не тот пиджак к моей единственной паре темных брюк. По дороге в Женеву мне пришлось остановиться у бензоколонки и расплатиться наличными, так как я забыл переложить кредитную карточку из одного пиджака в другой. Все эти происшествия казались мне предзнаменованием неприятного вечера. 9 Дверь мне открыл мерзкий слуга, которого я надеялся никогда больше не увидеть. У подъезда стояло пять дорогих автомобилей, в двух сидели шоферы, и мне показалось, что слуга взглянул на мой маленький "фиат-500" с презрением. Потом он осмотрел мой костюм, и я заметил, как его брови поползли вверх. - Фамилия? - спросил он, хотя я был уверен, что он отлично ее запомнил. Он говорил по-английски с легким акцентом обитателя лондонских трущоб. Значит, кто я по национальности, он запомнил. - Джонс, - сказал я. - Доктор Фишер занят. - Он меня ждет, - сказал я. - Доктор Фишер ужинает с друзьями. - Я тоже с ними ужинаю. - Вы получили приглашение? - Разумеется, получил. - Покажите. - Не покажу. Я оставил его дома. Он злобно смотрел на меня, но заколебался - это было заметно. - Не думаю, - сказал я, - что доктор Фишер будет доволен, если за его столом окажется пустое место. Лучше ступайте и спросите его. - Как, вы сказали, вас зовут? - Джонс. - Следуйте за мной. Я проследовал за его белой курткой через переднюю и вверх по лестнице. На площадке он повернулся ко мне и произнес: - Если вы меня обманули... Если вас не приглашали... Он двинул кулаками, как боксер на тренировке. - Как вас зовут? - спросил я. - А вам какое дело? - Просто я хочу рассказать доктору, как вы встречаете его друзей. - Друзей? - сказал он. - У него нет друзей. Говорю вам, если вас не приглашали... - Меня пригласили. Мы повернули в противоположную сторону от кабинета, где я видел доктора Фишера в прошлый раз, и слуга распахнул одну из дверей. - Мистер Джонс, - пробурчал он, и я вошел, а там стояли и глазели на меня все жабы. Мужчины были в смокингах, а миссис Монтгомери в вечернем платье. - Входите, Джонс, - сказал доктор Фишер. - Альберт, можете подавать ужин, как только он будет готов. Стол был сервирован хрустальными бокалами, в которых отражался свет люстры над толовой; даже суповые тарелки выглядели дорого. Я немножко удивился, увидев тарелки. В это время года не едят холодного супа. - Вот это Джонс, мой зять, - сказал доктор Фишер. - Извините его за перчатку Она скрывает какое-то увечье. Миссис Монтгомери, мистер Кипс, мсье Бельмон, мистер Ричард Дин, дивизионный командир Крюгер. - (Фишер был не из тех, кто путает звания.) Я ощущал волны из враждебности, направленные на меня, как слезоточивый газ. За что? Возможно, виноват мой костюм. Своим появлением я снизил, так сказать, "высокий уровень" встречи. - Я знаком с мсье Джонсом, - сказал Бельмон тоном свидетеля обвинения, устанавливающего личность преступника. - Я тоже, - заметила миссис Монтгомери. - Мельком. - Джонс - великий лингвист, - сказал доктор Фишер. - Он переводит письма насчет шоколада. - И я понял, что он наводил обо мне справки у моих хозяев. - Имейте в виду, Джонс, на наших маленьких собраниях мы говорим по-английски, так как Ричард Дин, хоть он, может быть, и звезда, других языков не знает; правда, иногда, выпив, он пытается говорить на чем-то вроде французского - после третьей рюмки. В фильмах на французском его дублируют. Все рассмеялись, как по команде, за исключением Дина, который кисло улыбнулся. - После рюмки-другой он может сыграть Фальстафа - не хватает только юмора и веса. Второе мы всемерно попытаемся сегодня возместить. Что касается юмора, тут мы, к сожалению, бессильны. Вы спросите: что же у него есть? Только быстро падающий успех у женщин и девчонок... Кипс, а вы почему невеселы? Что-нибудь не в порядке? Может, не хватает наших обычных аперитивов, но сегодня мне не хотелось портить вам аппетит перед тем, чем я хочу вас угостить. - Нет, нет, уверяю вас доктор Фишер, все в порядке. В полном порядке. - Я всегда слежу за тем, - сказал доктор Фишер, - чтобы на моих маленьких вечерах все были веселы. - Мы веселимся до упаду, - сказала миссис Монтгомери, - до упаду. - Доктор Фишер - отличный хозяин, - снисходительно сообщил мне дивизионный Крюгер. - И такой щедрый, - добавила миссис Монтгомери. - Видите ожерелье, которое на мне, - это подарок, полученный на нашем последнем вечере. - На ней было тяжелое ожерелье из золотых монет - издали они показались мне южноафриканскими. - Каждый всегда получает здесь маленький подарок, - шепнул Дивизионный. Он был очень старый и седой. На верно, его тянуло ко сну. Мне он понравился больше всех, поскольку он, как видно, отнесся ко мне благожелательнее остальных. - Подарки вон там, - сказала миссис Монтгомери. - Я помогала их выбирать. - Она подошла к столику для закусок, где я теперь заметил кучу пакетов в подарочной обертке. Одного из них она коснулась кончиком пальца, как ребенок, который трогает рождественский чулок, чтобы по шороху определить его содержимое. - А за что дают подарки? - спросил я. - Во всяком случае, не за умственные способности, - ответил доктор Фишер, - иначе Дивизионный никогда бы ничего не получил. Все уставились на кучу подарков. - От нас требуется только не перечить маленьким причудам хозяина, - объяснила миссис Монтгомери, - и тогда он раздаст подарки. Был такой вечер - можете поверить? - когда нам подали живых омаров и миски с кипящей водой. Каждому надо было изловить и сварить своего омара. Один из них ущипнул генерала за палец. - У меня до сих пор остался шрам, - пожаловался Дивизионный. - Единственное боевое ранение, которое он получил за всю свою жизнь, - вставил доктор Фишер. - Было так весело, - пояснила мне миссис Монтгомери, словно я мог чего-то не понять. - Так или иначе, - сказал доктор Фишер, - но после того вечера волосы у нее посинели. Раньше они были противного серого цвета с никотиновыми пятнами. - Вовсе не серого - я естественная блондинка, и никаких никотиновых пятен у меня не было. - Не нарушайте правил, миссис Монтгомери, - сказал доктор Фишер. - Еще раз мне возразите - и потеряете право на подарок. - На одном из наших вечеров это случилось с мистером Кипсом, - сказал мсье Бельмон. - Он остался без зажигалки из золота семьдесят второй пробы. Вот как эта. - Он вынул из кармана кожаный футляр. - Не большая потеря, - сказал мистер Кипс. - Я не курю. - Осторожнее, Кипс. Не брезгуйте моими подарками - не то не видать вам вашего и сегодня. Я подумал: "Да ведь это же сумасшедший дом во главе с сумасшедшим врачом". Только любопытство удерживало меня за столом - никакой подарок в мире, конечно, не заставил бы меня остаться. - Пожалуй, прежде чем мы сядем ужинать, - сказал доктор Фишер, - а ужин, я очень надеюсь, вам понравится и вы отдадите ему должное, поскольку я тщательно обдумал меню, - нужно объяснить нашему новому гостю этикет, который мы соблюдаем за столом. - Это совершенно необходимо, - сказал Бельмон. - Вы меня извините, но, я думаю, вам, вероятно, следовало поставить вопрос о его присутствии хотя бы на голосование. В конце концов, у нас же тут что-то вроде клуба. - Я согласен с Бельмоном, - вставил мистер Кипс. - Все мы знаем, что к чему. Принимаем определенные условия, только для того, чтобы позабавиться. Посторонний может все понять превратно. - Мистер Кипс в поисках доллара, - заметил доктор Фишер. - Боитесь, что с появлением еще одного гостя ценность подарков уменьшится? После смерти двоих наших друзей вы ведь надеялись, что их ценность возрастет. Наступило молчание. Судя по выражению глаз мистера Кипса, я подумал, что он готов дать отпор, но этого не произошло. - Вы поняли меня превратно, - вот и все, что он сказал. Для того, кто не был на ужине, этот разговор мог бы показаться всего лишь шутливой перепалкой между членами клуба, которые добродушно осыпают друг друга колкостями, прежде чем сесть за стол, вкусно поужинать, выпить и по-приятельски побеседовать. Но я смотрел на их лица и видел, что шутки граничат с непристойностью, в пикировке слышатся ложь и лицемерие, а над комнатой словно туча нависла ненависть - ненависть хозяина к гостям и гостей к хозяину. Я был здесь совершенно чужим, и, хотя каждый из них мне не нравился, мои чувства еще были далеки от ненависти. - Тогда к столу, - сказал доктор Фишер, - и, пока Альберт подаст ужин, я объясню нашему новому гостю характер моих маленьких приемов. Я оказался рядом с миссис Монтгомери, сидевшей справа от хозяина. Справа от меня поместился Бельмон, а напротив - актер Ричард Дин. Рядом с каждой тарелкой стояла бутылка хорошего иворнского вина, и только наш хозяин, как я заметил, отдавал предпочтение польской водке. - Прежде всего, - начал доктор Фишер, - я попрошу вас почтить память двоих наших... друзей - да будет разрешено мне назвать их по этому случаю друзьями - в годовщину их смерти два года назад. Странное совпадение. Хотя я выбрал сегодняшний день по этой причине. Мадам Фэверджон сама наложила на себя руки. Полагаю, что она больше не могла себя выносить - ведь и мне выносить ее было трудно, хотя поначалу она показалась мне интересным экземпляром. Из всех людей за этим столом она была самой жадной, а это кое-что значит. Она была и богаче вас всех. В какие-то минуты я замечал у каждого из вас желание возмутиться теми критическими замечаниями, которые я делал по вашему адресу, и мне приходилось напоминать о подарках, ожидающих вас в конце ужина, и опасности их потерять. Но мадам фэверджон напоминать об этом не приходилось. Она готова вытерпеть все что угодно, лишь бы заслужить подарок, хотя свободно могла купить себе не менее дорогой сама. Она была гнусной женщиной, отвратительной женщиной, и все же я должен признать, что под конец она проявила известную отвагу. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из вас - даже наш доблестный Дивизионный - мог с ней сравниться. Сомневаюсь, что кому-нибудь из вас даже пришла в голову мысль избавить мир от своего бесполезного присутствия. Поэтому я прошу вас поднять бокал за тень мадам Фэверджон. Я выпил, как и все остальные. Вошел Альберт, неся на серебряном подносе большую банку икры и серебряные тарелочки с ломтиками лимона и яйцами с луком. - Извините Альберта за то, что он подает мне первому, - сказал доктор Фишер. - Обожаю икру, - заявила миссис Монтгомери. - Я могла бы питаться одной икрой. - Вы могли бы питаться одной икрой, если бы захотели тратить на нее свои деньги. - Я не такая уж богачка. - Не трудитесь мне врать. Если бы вы не были так богаты, вы бы не сидели за этим столом. Я приглашаю только самых богатых. - А как же мистер Джонс? - Он здесь скорее в качестве наблюдателя, чем гостя, хотя, конечно, будучи моим зятем, может вообразить, что у него есть большие надежды на будущее. Надежды - тоже своего рода богатство. Я уверен, что мистер Кипс мог бы устроить ему солидный кредит, а так как надежды не облагаются налогом, ему даже не придется советоваться с мсье Бельмоном. Альберт, слюнявчики. Тут я впервые заметил, что возле наших приборов не было салфеток. Альберт повязал слюнявчик на шею миссис Монтгомери. Она взвизгнула от удовольствия: - Ecrevisses! [Раки! (франц.)] Обожаю ecrevisses! - Мы не выпили за покойного, оплакиваемого нами мсье Грозели, - сказал Дивизионный, поправляя слюнявчик. - Не стану притворяться, будто этот человек лично мне нравился. - Тогда поторопимся, пока Альберт принесет вам ужин. За мсье Грозели! Он присутствовал только на двух наших ужинах, прежде чем умер от рака, поэтому я не успел изучить его характер. Если бы я знал, что он болен раком, я ни за что бы его сюда не пригласил. Я рассчитываю, что мои гости будут развлекать меня куда дольше. А вот и ваш ужин, теперь я могу приняться за свой. Миссис Монтгомери испустила пронзительный вопль: - Да ведь это овсянка, холодная овсянка! - Настоящая шотландская овсянка. Вам, при вашей шотландской фамилии, она должна понравиться. Доктор Фишер положил себе икры и налил рюмку водки. - Она испортит нам аппетит, - сказал Дин. - Не надо этого бояться. Больше ничего не будет. - Это уж слишком, доктор Фишер, - сказала миссис Монтгомери. - Холодная овсянка. Она же совершенно несъедобна! - А вы ее и не ешьте. Не ешьте, миссис Монтгомери. Согласно правилам, вы только потеряете свой маленький подарок. По правде говоря, я заказал овсянку специально для Джонса. Подумал было о куропатках, но как бы он с ними управился одной рукой? К моему удивлению, я увидел, что Дивизионный и Ричард Дин принялись есть, а мистер Кипс, во всяком случае, взял в руки ложку. - Если бы дали немножко сахару, - сказал Бельмон, - это, пожалуй, сошло бы. - Насколько я знаю, жители Уэльса... нет, нет, Джонс, я вспомнил: я хочу сказать - шотландцы, считают святотатством портить овсянку сахаром. Говорят, они даже едят ее с солью. Вы, конечно, можете получить соль. Альберт, подайте господам соль. А миссис Монтгомери решила остаться голодной? - Нет, нет, доктор Фишер, я не хочу портить вам эту маленькую шутку. Передайте мне соль. Хуже от этого овсянке не станет. Минуты две, к моему изумлению, все они молча, с угрюмой сосредоточенностью ели. Возможно, рот у них был забит овсянкой. - А вы почему не попробуете Джонс, - спросил доктор Фишер, кладя себе еще немного икры. - Я не настолько голоден. - И не настолько богат, - сказал доктор Фишер. - Вот уже не один год я изучаю жадность богачей. "Ибо, кто имеет, тому дано будет и приумножится" - эти циничные слова Христа они воспринимают чересчур буквально. Обратите внимание: "дано будет", а не "заработано". Подарки, которые я раздаю после ужина, они легко могли бы сделать себе сами, но тогда они бы их заработали, хотя бы подписывая чек. Богачи терпеть не могут подписывать чеки. Отсюда успех кредитных карточек. Одна карточка заменяет сотню чеков. Они готовы на все, лишь бы получить свои подарки бесплатно. Это одно из самых трудных испытаний, которым я их до сих пор подверг, а поглядите, как быстро они поедают свою холодную овсянку, лишь бы поскорей наступило время раздачи подарков. А вы... боюсь, что если вы не станете есть, то ничего не получите. - Дома меня ждет нечто куда более ценное, чем ваш подарок. - Сказано весьма галантно, - заметил доктор Фишер, - но не будьте слишком самоуверенны. Женщины не всегда ждут. Сомневаюсь, чтобы отсутствие руки помогало любви... Альберт, мистер Дин желает получить вторую порцию. - Ой, нет, - простонала миссис Монтгомери, - нет, только не по второй порции! - Это специально для мистера Дина. Я хочу его откормить, чтобы он мог играть Фальстафа. Дин кинул на него яростный взгляд, но взял вторую порцию. - Я, конечно, шучу. Дин так же может сыграть Фальстафа, как Бритт Экланд - Клеопатру. Дин не актер, он сексуальный символ. Несовершеннолетние девчонки, Джонс, его обожают. Какое бы их постигло разочарование, если бы они увидели его раздетым. Я имею основания полагать, что как мужчина он слабак. Может, овсянка придаст вам сил, бедняга. Альберт, вторую порцию мистеру Кипсу. Вижу, миссис Монтгомери почти все съела. Поторопитесь, Дивизионный, поторопитесь Бельмон. Никаких подарков, пока все не кончат есть. Я мог бы сравнить его с охотником, который, щелкая бичом, управляет сворой псов. - Поглядите на них, Джонс. Они так торопятся доесть, что даже забывают выпить. - Не думаю, что иворнское хорошо идет под овсянку. - Посмейтесь над ними, Джонс. Они не обидятся. - Я не нахожу их смешными. - Я, конечно, согласен, что такой ужин имеет свою драматическую сторону, а все же... Разве это зрелище не напоминает вам свиней, которые жрут из корыта? Можно даже подумать, что им это нравится. Мистер Кипс заляпал овсянкой рубашку. Почистите его, Альберт. - Вы мне отвратительны, доктор Фишер. Он перевел на меня взгляд - его глаза были похожи на осколки отшлифованного голубого камня. Несколько серых зерен икры застряло в его рыжих усах. - Да, я могу понять, что вы сейчас чувствуете. Иногда я и сам чувствую то же самое, но мои исследования должны быть доведены до конца. Теперь уже я от них не откажусь. Браво, Дивизионный, вы догоняете остальных. Хорошо работаете ложкой, Дин, мой мальчик, хотел бы я, чтобы ваши поклонницы видели, как вы обжираетесь. - Зачем вы это делаете? - спросил я. - А зачем я буду вам объяснять? Вы не из наших. И никогда не будете. Не питайте надежды на мой счет. - Я и не питаю. - Вижу, в вас говорит гордыня бедняка. Впрочем, почему бы мне вам и не объяснить. Вы ведь мне вроде сына. Я хочу выяснить, Джонс, есть ли предел жадности у наших богатых друзей. Существует ли для них "досюда - и ни шагу дальше". Настанет ли день, когда они откажутся зарабатывать свои подарки. Во всяком случае, не гордость поставит предел их жадности. Сегодня вечером вы это видите своими глазами. Как и герр Крупп, мистер Кипс с удовольствием сел бы за стол с Гитлером и в чаянии милостей разделил бы с ним любую трапезу... Дивизионный закапал овсянкой слюнявчик. Дайте ему чистый, Альберт. Кажется, сегодняшний вечер положит конец одному из экспериментов. Мне пришла в голову новая идея. - Вы ведь и сами богач. А есть ли предел вашей жадности? - Может быть, в один прекрасный день я это выясню. Но моя жадность другого сорта. Я не жаден до безделушек, Джонс. - Безделушки - вещь довольно безвредная. - Мне хочется думать, что моя жадность скорее похожа на жадность господа бога. - Разве бог жаден? - Ну, не воображайте ни на секунду, что я верю в него больше, чем верю в дьявола, но я всегда находил теологию забавной игрой ума. Альберт, миссис Монтгомери покончила со своей овсянкой. Можете взять у нее тарелку... О чем это я говорил? - О том, что бог жаден. - Что ж, люди верующие или сентиментальные уверяют, будто он жаден до нашей любви. Я предпочитаю думать, что, судя по тому миру, который, как говорят, он создал, у него, наверное, жадность только к нашему унижению, а _эту_ жадность разве можно когда-либо утолить? Она бездонна. Мир становится все более и более несчастным по мере того, как бог бесконечно закручивает гайки, хотя порой и подкидывает нам подарочки, чтобы облегчить унижения, которые мы терпим: ведь всеобщее самоистребление препятствовало бы его цели. Он дарит нам рак прямой кишки, насморк, недержание мочи. К примеру, вы бедняк, вот он и преподносит вам маленький подарочек - мою дочь, чтобы хоть ненадолго вас утешить. - Она для меня очень большое утешение, - сказал я. - Если ее послал мне бог, я ему благодарен. - А между тем ожерелье миссис Монтгомери сохранится дольше, чем ваша так называемая любовь. - Почему же господу богу хочется нас унижать? - А кому не хочется? Ведь говорят, что он сотворил нас по своему образу и подобию. Может, он понял, что был довольно плохим мастером, и разочаровался в результате своей работы. Бракованную поделку бросают в мусорный ящик. Вы только на них поглядите, Джонс, и посмейтесь. Неужели у вас нет чувства юмора?.. У всех уже пустые тарелки, кроме мистера Кипса, и все они сгорают от нетерпения! Смотрите, Бельмон даже помогает ему очистить тарелку. Не уверен, что это по правилам, но я закрою на это глаза. Потерпите еще минутку, друзья мои, пока я доем икру. Отвяжите им слюнявчики, Альберт. 10 - Это было отвратительно, - рассказывал я Анне-Луизе. - Твой отец, как видно, сумасшедший. - Если бы он был сумасшедшим, это было бы куда менее отвратительно, - сказала она. - Видела бы ты, как они набросились на его подарки - все, кроме мистера Кипса, которому пришлось сперва пойти в уборную, где его вырвало. Холодная овсянка не пошла ему впрок. Должен признать, что по сравнению с жабами твой отец сохранял какое-то достоинство, дьявольское достоинство. Все они были очень злы на меня, потому что я не участвовал в их игре. Я был как бы недружественным свидетелем. Вероятно, я словно поднес к их лицу зеркало, чтобы они почувствовали, как скверно себя ведут. Миссис Монтгомери сказала, что меня следовало выгнать из-за стола, как только я отказался есть овсянку. "Каждый из вас мог поступить так же", - возразил твой отец. "А тогда что бы вы сделали со всеми подарками?" - спросила она. "Может быть, в следующий раз удвоил бы ставки", - ответил он. - Ставки? Что он имел в виду? - Наверно, он ставил на их жадность, подвергая их унижению. - А какие были подарки? - Миссис Монтгомери подарили прекрасный изумруд в платиновой оправе с бриллиантовой короной, насколько я мог заметить. - А мужчинам? - Золотые электронные часы со всякими фокусами. Их получили все, кроме бедняги Ричарда Дина. Ему досталась собственная фотография в рамке из свиной кожи, которую я видел в магазине. "Вам остается только ее надписать, - сказал ему доктор Фишер, - и любая девчонка ваша". Дин ушел в бешенстве, а я последовал за ним. Он заявил, что никогда больше туда не придет. "Мне не нужна фотография, - сказал он, - чтобы получить любую девочку, какую я захочу", - и сел в свой спортивный "мерседес". - Он вернется, - сказала Анна-Луиза. - Машина ведь тоже подарок. Но ты - ты ведь никогда туда больше не пойдешь, правда? - Никогда. - Обещаешь? - Обещаю, - сказал я. Но смерть перечеркивает обещания, говорил я себе потом. Обещания даются живому. Мертвый уже не тот человек, что когда-то жил. Даже любовь меняет свою природу. Любовь перестает быть счастьем. Превращается в чувство невыносимой утраты. - И ты над ними не смеялся? - Там не над чем было смеяться. - Это должно было его огорчить, - заметила она. Больше приглашений не последовало: нас оставили в покое, и что это был за покой в ту зиму - глубокий, как ранний снег, и почти такой же тихий. Снег падал, пока я работал (он пошел в тот год еще до конца ноября), он падал, пока я переводил письма из Испании и Латинской Америки, и тишина снежного покрова за стенами большого здания с цветными стеклами была подобна тишине счастья, царившей в нашем доме, - казалось, Анна-Луиза сидела тут, со мной, по другую сторону конторского стола, как будет сидеть вечером дома за последней партией в карты, прежде чем мы ляжем в постель. 11 В начале декабря по субботам и воскресеньям я увозил ее в горы, в Дьяблере, где она несколько часов каталась на лыжах. Мне было уже не по возрасту учиться ходить на лыжах, и я сидел в каком-нибудь кафе, читая "Журналь де Женев", и радовался, что она счастлива, петляя, как ласточка, по склонам морозной белизны. Словно цветы ранней весной, с первым снегом начали открываться гостиницы. Все предвещало прекрасное рождество. Я любил смотреть, как Анна-Луиза приходит ко мне в кафе со снегом на ботинках и щеки ее горят от мороза, точно свечки. Как-то раз я ей сказал: - Я еще никогда не был так счастлив. - Зачем ты так говоришь? - спросила она. - Ты был женат. Ты был счастлив с Мэри. - Я ее любил, - ответил я. - Но у меня никогда не было спокойно на душе. Мы были погодками, когда поженились, и я всегда боялся, что она умрет первой, как оно и случилось. Но тебя я получил на всю жизнь - если ты меня не бросишь. А если бросишь, это будет моя вина. - А как же я? Ты должен жить так долго, чтобы мы могли уйти туда, куда все уходят, вместе. - Постараюсь. - В одни и тот же час? - В один и тот же час. Я засмеялся, и она тоже. Нам обоим смерть казалась серьезной темой. Нам предстояло быть вместе всегда и еще один день - le jour le plus long [самый долгий день (фр.)], как мы говорили. Думаю, что, хотя доктор Фишер больше не давал о себе знать, мысль о нем все это время таилась где-то в глубине моего сознания, потому что однажды ночью я увидел его во сне как наяву. Он был в костюме и стоял у открытой могилы. Я смотрел на него с другой стороны ямы и крикнул ему с насмешкой: "Кого вы хороните, доктор? Это натворил ваш "Букет Зуболюба"?" Он поднял глаза и взглянул на меня. Он плакал, и я почувствовал в его слезах горький упрек. Вскрикнув, я проснулся и разбудил Анну-Луизу. Странно, как мы можем весь день находиться под впечатлением сна. Доктор Фишер сопровождал меня на работу; он заполнял минуты бездействия между двумя переводами - и он все время был печальным доктором Фишером из моего сна, а не надменным доктором Фишером, который у меня на глазах сидел во главе стола со своим безумным ужином, издевался над гостями и заставлял их обнажать свою позорную жадность. В тот вечер я сказал Анне-Луизе: - Тебе не кажется, что мы слишком суровы к твоему отцу? - Что ты хочешь этим сказать? - Он, должно быть, очень одинок в этом большом доме у озера. - У него есть друзья, - сказала она. - Ты с ними познакомился. - Они ему не друзья. - Он сделал их такими, какие они есть. Тогда я рассказал ей про свой сон. На что она ответила: - Может быть, это была могила моей матери. - Он там был? - Ну да, он там был, но слез я не видела. - Могила была открыта. Во сне там не было ни гроба, ни священника, ни провожающих, только он сам, если не считать меня. - Людей у могилы было много, - сказала она, - мою мать очень любили. Там были все слуги. - Даже Альберт? - Альберта в те дни не существовало. Был старый дворецкий - не помню его имени. После смерти матери он ушел, как и все остальные слуги. Отец начал новую жизнь в окружении незнакомых лиц. Пожалуйста, не будем больше говорить о твоем сне. Это похоже на кончик шерстяной нитки, который торчит из свитера. Потянешь - и начнет распускаться весь свитер. Она была права, мой сон словно положил начало целому процессу распутывания. Возможно, мы были слишком счастливы. Возможно, мы слишком далеко ушли в тот мир, где существовали только мы двое... На следующий день была суббота, а по субботам я на службу не ходил. Анна-Луиза хотела подыскать кассету для своего магнитофона (как и мать, она любила музыку), и мы пошли в магазин в старом районе Веве возле рынка. Ей хотелось купить новую запись симфонии Моцарта "Юпитер". Из глубины магазина появился, чтобы нас обслужить пожилой человек невысокого роста (не знаю, почему я написал "пожилой" - вряд ли он был намного старше меня). Я от нечего делать разглядывал альбом пластинок французского певца, часто выступающего по телевидению, и продавец подошел спросить, не может ли он помочь. Вероятно, его старил какой-то робкий, смиренный вид - вид человека, который достиг предела своих надежд и уже не ждет ничего, кроме маленьких комиссионных от продажи того, что тут продают. Сомневаюсь, слышал ли кто-нибудь еще в этом магазине о симфонии "Юпитер". Большую часть ассортимента составляла поп-музыка. - А, Сорок первая симфония, - сказал он. - Венский симфонический оркестр. Очень хорошее исполнение, но не думаю, чтобы она была у нас. К сожалению, - добавил он с застенчивой улыбкой, - спрос на то, что называют настоящей музыкой, не очень велик. Если вы согласны подождать, я спущусь и поищу на складе. - Он бросил взгляд через мое плечо туда, где стояла (спиной к нам) Анна-Луиза, и заметил: - Может быть, раз уж я буду там, внизу, посмотреть еще какую-нибудь симфонию Моцарта?.. Наверно, Анна-Луиза это услышала и повернулась. - Если у вас есть "Коронационная месса"... - сказала она и запнулась, потому что продавец уставился на нее с выражением, как мне показалось, похожим на ужас. - "Коронационная месса"... - откликнулся он как эхо, но не тронулся с места. - Да, Моцарта, - нетерпеливо повторила она и отошла в сторону, чтобы посмотреть кассеты на вертящейся подставке. Продавец не спускал с нее глаз. - Поп-музыка, - сказала она, крутя пальцем вертушку, - одна только поп-музыка. Я поглядел на продавца. - Извините, мсье, - сказал он, - сейчас я схожу посмотрю. Он медленно двинулся к двери в глубине магазина, но на пороге оглянулся, сперва на Анну-Луизу, потом на меня. Он сказал: - Честное слово... я постараюсь... В его словах мне послышался призыв о помощи, словно там, внизу, его ожидало нечто ужасное. Я подошел к нему и спросил: - Вам нездоровится? - Нет, нет. Немножечко напиливает сердце - и все. - Вам следовало бы отдохнуть. Я попрошу кого-нибудь из других продавцов... - Нет, нет. Пожалуйста, не надо. Но можно мне вас о чем-то спросить? - Разумеется. - Та дама, с вами... - Моя жена? - Ах, ваша жена... она мне так напомнила... вам это покажется нелепым, дерзким... одну даму, которую я когда-то знал. Конечно, прошло много лет, она должна была постареть... почти так же, как я, а эта молодая дама, ваша жена... И вдруг я понял, кто стоял передо мной, придерживаясь рукой за дверной косяк, - старый, смиренный, неспособный на борьбу, да он никогда и не был на нее способен. Я сказал: - Это дочь доктора Фишера, доктора Фишера из Женевы. У него медленно подогнулись колени, словно он хотел опуститься для молитвы, а потом голова его ударилась об пол. Девушка, которая показывала покупателю телевизор, прибежала мне на помощь. Я попытался повернуть упавшего, но даже самое легкое тело становится тяжелым, когда оно безжизненно. Вдвоем мы положили его на спину, она расстегнула ему воротничок. - Ах, бедный мсье Стайнер! - сказала она. - Что случилось? - спросила Анна-Луиза, отойдя от вертушки для кассет. - Сердечный приступ. - Ох, - сказала она, - бедный старик. - Вызовите "скорую помощь", - сказал я девушке. Стайнер открыл глаза. Над ним склонились три лица, но он смотрел только на одно, слегка покачал головой и улыбнулся. - Что же произошло, Анна? - спросил он. Через несколько минут подъехала "скорая помощь", и мы вышли из магазина вслед за носилками. В машине Анна-Луиза сказала: - Он заговорил со мной. Он знал мое имя. - Он сказал Анна, а не Анна-Луиза. Он знал имя твоей матери. Она промолчала, но поняла не хуже меня, что это значило. За обедом она спросила: - Как его зовут? - Девушка назвала его Стайнер. - Я не знала его имени. Мать просто называла его "он". - В конце обеда она сказала: - Ты не съездишь в больницу, посмотреть, как он там? Мне нельзя. Для него это было бы новым потрясением. Я нашел его в больнице над Веве, где каждого пациента или взволнованного посетителя встречает объявление, адресующее его в Centre funeraire [похоронное бюро (франц.)]. Выше, на горе, автомобильная дорога неумолимо наигрывает бетонную симфонию. Его поместили в одну палату с бородатым стариком, который лежал на спине с широко открытыми глазами, уставясь в потолок, - я принял бы его за мертвеца, если бы он иногда не моргал, не отрывая глаз от белого штукатурного неба. - Как это любезно, что вы зашли справиться обо мне, - сказал Стайнер, - но вам не стоило беспокоиться. Меня завтра выпишут с условием, чтобы я не переутомлялся. - В отпуск? - Нет необходимости. Мне ведь не приходится таскать тяжести. Телевизорами занимается девушка. - Приступ вызвала вовсе не тяжесть, - сказал я. Я посмотрел на старика, его соседа. С тех пор как я вошел, он не шевельнулся. - Не обращайте внимания, - сказал Стайнер. - Он не разговаривает и не слышит, когда к нему обращаются. Я спрашиваю себя, о чем он думает. Может быть, о долгом путешествии, которое ему предстоит. - В магазине я испугался, что и вы пустились в "это путешествие. - Мне не так повезло. У него явно не было желания бороться со смертью. - Она очень похожа на свою мать, когда та была в ее возрасте, - сказал он. - Это и вызвало приступ? - Сперва я решил, что мне кажется. После ее смерти я много лет вглядывался в женские лица, отыскивая сходство, потом перестал. Но сегодня утром вы произнесли его имя. Наверно, он еще жив. Я, конечно, узнал бы из газет, если бы он умер. В Швейцарии каждый миллионер удостаивается некролога. Вы должны его знать, раз женились на его дочери. - Я видел его всего два раза, но и этого достаточно. - Вы ему не друг? - Нет. - Он жестокий человек. Он никогда и в глаза меня не видел, но погубил меня. И все равно что убил ее, хотя она ни в чем не была виновата. Я ее любил, но она меня не любила. Ему нечего было бояться. Это никогда бы не повторилось. - Он бросил взгляд на старика, но тут же успокоился. - Она любила музыку, - сказал он. - Особенно Моцарта. Дома у меня есть пластинка с "Юпитером". Я хотел бы ее подарить вашей жене. Вы можете ей сказать, что я нашел ее на складе. - У нас нет проигрывателя - только магнитофон. - Пластинка была записана еще в докассетные дни, - сказал он таким тоном, каким говорят о доавтомобильной эре. Я его спросил: - Что вы имели в виду, когда сказали: это никогда бы не повторилось? - В этом я виноват... и Моцарт... и ее одиночество. Она не повинна в своем одиночестве. - Он произнес это даже с гневом (возможно, подумал я, если бы дать ему время, он научился бы и бороться). - Может, он и сам знает теперь, что такое одиночество. - Значит, вы _были_ ее любовником, - сказал я. - Я думал, судя по словам Анны-Луизы, что до этого так и не дошло. - Мы не были любовниками, - сказал он, - вы не должны так говорить... не во множественном числе. Она позвонила мне на другой же день, пока муж был в конторе. Мы оба согласились, что это для нее неправильно... я хочу сказать - неприлично, запутаться во лжи. Тут для нее нет будущего. Как оказалось, для нее и так не было будущего. - Жена сказала, что ее мать просто заставила себя умереть. - Да. _Моя_ воля была недостаточно сильна. Странно, не права ли? Она меня не любила, а все же нашла в себе силы умереть. Я ее любил, а у меня не хватило сил умереть. Я смог пойти на похороны: ведь он не знал меня в лицо. - Значит, там был еще кто-то, кто ее оплакивал... помимо Анны-Луизы и слуг. - Что вы этим хотите сказать? Он плакал. Я видел, как он плакал. - Анна-Луиза говорит, что он не плакал. - Ошибается. Она была еще ребенком. Наверно, не заметила. Да и какая разница. Кто был прав? Я вспомнил доктора Фишера за ужином, как он подхлестывал свою свору. Уж я-то не мог представить себе его плачущим - а, впрочем, какое это имеет значение? - Знаете, - сказал я, - мы всегда будем вам рады. Я хочу сказать, что жена будет рада вас видеть. Выпьем как-нибудь вечерком рюмочку? - Нет, - сказал он. - Лучше не надо. Пожалуй, мне этого не вынести. Понимаете, они так похожи. После этого говорить было больше не о чем. Я не рассчитывал, что когда-нибудь еще его увижу. Я был уверен, что на этот раз он поправится; впрочем, ни одна газета не сообщила бы о его смерти. Он не был миллионером. Я передал Анне-Луизе то, что он рассказал. - Бедная мама, - произнесла она. - Но это была всего лишь маленькая ложь. Если это случилось только раз. - Удивительно, как _он_ узнал. - Странно, как редко мы называли их по именам. Обычно мы говорили "он" или "она", но никогда не происходило путаницы. Вероятно, это тоже телепатия, которая существует у любящих. - Она говорила, что, когда он начал подозревать - хотя на самом-то деле подозревать было нечего, - он установил какую-то штуку на телефон, чтобы записывать разговоры. Он сам ей это сказал, так что, когда произошел _тот_ разговор, он все и узнал. И все же меня бы не удивило, если бы она все рассказала ему сама и пообещала, что этого больше не будет. Может быть, она солгала мне потому, что я была слишком маленькой, чтобы понять. Слушать вдвоем Моцарта, держась за руки, было для меня тогда почти то же, что и любовные объятия, - как, впрочем, и для него... я имею в виду отца. - Интересно, действительно ли он плакал на похоронах. - Я в это не верю - если только он не плакал оттого, что жертва ускользнула. Может, это была сенная лихорадка. Она умерла в сезон, когда страдают сенной лихорадкой. 12 Наступило рождество, и снег покрыл землю до края озера; это было самое холодное рождество за многие годы - на радость собакам, детям и лыжникам, но я не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим. В конторе очень хорошо топили; сад снаружи казался синим сквозь цветные стекла, но меня все равно пробирал озноб. Я ощущал себя чересчур старым для моей работы: постоянно иметь дело с шоколадом - молочным, простым, с миндалем и каштанами - больше пристало человеку помоложе или девушке. Я удивился, когда один из моих начальников отворил дверь моего кабинета и впустил мистера Кипса. Мне показалось, что ожила карикатура: согнувшись чуть не вдвое, мистер Кипс шел ко мне с протянутой рукой - словно не здоровался, а отыскивал потерянный доллар. Сослуживец сказал почтительно, к чему я не привык: - По-моему, вы знакомы с мистером Кипсом. - Да, - сказал я, - познакомились у доктора Фишера. - Я не знал, что вы знакомы с доктором Фишером. - Мистер Джонс женат на его дочери, - сказал мистер Кипс. Мне показалось, что на лице моего начальника отразился страх. До сих пор я ничем не привлекал его внимания и вдруг стал представлять опасность - ведь зять доктора Фишера, имея такую поддержку, может занять место и в правлении! Я неосторожно позволил себе над ним чуть-чуть подтрунить. - "Букет Зуболюба", - сказал я, - пытается смягчить вред, который мы тут причиняем зубам. - Это было весьма опрометчивое замечание: оно могло быть сочтено нелояльным. Крупные предприятия, как и разведка, требуют от своих подчиненных не столько порядочности, сколько лояльности. - Мистер Кипс - друг нашего управляющего, - сказал мой начальник. - У него небольшое затруднение с переводом, и управляющий хочет, чтобы вы ему помогли. - Мне надо послать письмо в Анкару, - сказал мистер Кипс. - Я хочу приложить к нему перевод на турецкий, чтобы не было недоразумений. - Я вас оставлю, - сказал начальник, и, когда дверь за ним закрылась, мистер Кипс предупредил: - Это, конечно, не подлежит разглашению. - Понимаю. Я действительно понял это с первого взгляда. Там упоминались Прага и "Шкода", а "Шкода" для всего мира означает оружие. Швейцария - страна причудливо переплетающихся деловых афер: множество не только политических, но и финансовых махинаций совершается в этом маленьком, безобидном, нейтральном государстве. Все технические термины, которые надо было перевести, как я увидел, относились к вооружению. (На какое-то время я попал в сферу, далекую от шоколада.) Вроде бы существовало американское акционерное общество "И.К.Ф.К.", которое вроде бы покупало оружие для Турции у Чехословакии. Конечный адресат этого оружия - только стрелкового - был неясен. Там упоминалось имя, которое могло быть палестинским или иранским. Турецкий язык я забыл в значительно большей мере, чем испанский, - у меня было мало практики (мы редко имели дело со страной рахат-лукума), и я долго провозился с переводом. - Я попрошу это перепечатать начисто, - сказал я мистеру Кипсу. - Предпочел бы, чтобы вы сделали это сами, - сказал он. - Секретарша не понимает по-турецки. - Все равно. Когда я кончил печатать, мистер Кипс сказал: - Я понимаю, что вы делали это в служебное время, и тем не менее небольшой подарок?.. - Совершенно необязательно. - Могу я хотя бы послать коробку шоколада вашей жене? Может, конфет с ликером? - Ах, знаете, мистер Кипс, в нашем доме недостатка в шоколаде не бывает. Мистер Кипс, по-прежнему сгибаясь чуть не вдвое, так что нос его почти касался стола, словно вынюхивая все тот же увертливый доллар, сложил письмо, черновик и спрятал их в бумажник. Он сказал: - Когда мы увидимся у доктора Фишера, вы, конечно, не станете упоминать... Это дело в высшей степени секретное. - Не думаю, что мы когда-нибудь с вами там увидимся. - Почему? В это время года, если погода хорошая, он несмотря на снег, устраивает самый пышный прием в году. Думаю, что скоро мы получим приглашения. - Я был на одном приеме, и с меня хватит. - Должен признать, что последний прием был недостаточно продуман. И тем не менее он останется в памяти его друзей как Овсяный ужин. Крабовый ужин был гораздо занятнее. Но никогда не знаешь, чего можно ждать от доктора Фишера. Был Перепелиный ужин, который так расстроил мадам Фэверджон... - Он вздохнул. - Она обожала птиц. На всех ведь не угодишь. - Но подарками, думаю, он угождает всем. - Да, он очень, очень щедрый. Мистер Кипс, согнувшись крючком, двинулся к двери: казалось, на серой дорожке отпечатан маршрут, по которому он должен следовать. Я крикнул ему вслед: - Встретил бывшего вашего служащего. Он работает в музыкальном магазине. Некий Стайнер. Он сказал: - Не помню такого. - И, не останавливаясь, продолжал свой путь по начертанному маршруту. Вечером я рассказал об этой встрече Анне-Луизе. - Никуда от них не денешься, - огорчилась она. - Сперва бедняга Стайнер, а теперь мистер Кипс. - Просьба мистера Кипса никак не была связана с твоим отцом. Наоборот, если я твоего отца увижу, он просил не упоминать о нашей встрече. - И ты обещал? - Конечно. Я не собираюсь больше с ним встречаться. - Но теперь они этой тайной связали тебя с ними, верно? Они не выпустят тебя из рук. Хотят, чтобы ты стал одним из них. Не то будут чувствовать себя в опасности. - В опасности? - Опасаясь, что кто-то посторонний поднимет их на смех. - Ну, знаешь, боязнь, что над ними будут смеяться, не очень-то их удерживает. - Я знаю. Жадность всегда берет верх. - Интересно, что же это был за Перепелиный ужин, если мадам Фэверджон так расстроилась. - Что-нибудь отвратительное. Можешь не сомневаться. Снег продолжал падать. Рождество сулило быть белоснежным. На дорогах даже образовались заносы, и аэропорт Куэнтрен был на сутки закрыт. Нас это не трогало. Это было первое рождество, которое мы проводили вместе, и мы праздновали его как дети - со всеми почестями. Анна-Луиза купила елку, и мы положили под нее подарки друг другу, празднично обернутые в яркую бумагу и перевязанные ленточками. Я чувствовал себя скорее отцом, чем любовником или мужем. Меня это не огорчало: отец умирает первым. В сочельник снег прекратился, и мы пошли в старинное аббатство в Сен-Морисе на полуночную мессу и выслушали еще более старинную историю о личном приказе императора Августа, который подверг наш мир страшному испытанию ["В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле" (библ.)]. Мы оба не были католиками, но рождество - это праздник, напоминающий детство. Вполне уместно было там присутствие Бельмона, он внимательно слушал приказ императора, держась сам по себе, как и на нашей свадьбе. Быть может, Святому семейству следовало прислушаться к совету Бельмона и как-нибудь уклониться от регистрации брака в Вифлееме. Когда мы выходили, он ждал нас у дверей, и мы не могли от него скрыться, от его темного костюма, темного галстука, темных волос, худого тела, тонких губ и искусственной улыбки. - Счастливого рождества, - пожелал он нам, подмигнул и сунул мне в руки конверт, как налоговую повестку. На ощупь я почувствовал, что там карточка. - Не доверяю почте на рождество, - сказал он. И замахал рукой. - Вот и миссис Монтгомери. Я был уверен, что она будет здесь. Она такая сторонница объединения церквей. Голубые волосы миссис Монтгомери были покрыты голубым шарфом, и я заметил новый изумруд во впадине ее тощей шеи. - Ха-ха, как полагается, мсье Бельмон со своими карточками. И юная чета. Желаю всем вам счастливого рождества. Почему-то не видела в церкви генерала. Надеюсь, он не заболел. Ага! Вот и он. И действительно, в пролете двери появился Дивизионный, словно оживший портрет крестоносца: с прямой, как палка, спиной и одной ногой, не гнувшейся от ревматизма, с носом конкистадора и свирепыми усами, - трудно было поверить, что он ни разу в жизни не слышал выстрела неприятеля. Он тоже был в одиночестве. - А мистер Дин?! - воскликнула миссис Монтгомери. - Он-то _наверняка_ должен быть здесь. Он ведь всегда приходит, если не уезжает куда-нибудь за границу на съемки. Я видел, что мы совершили очень большую ошибку. Полуночная месса в Сен-Морисе была таким же светским мероприятием, как званый коктейль. Мы бы так и не унесли ноги, если бы в эту минуту в дверях церкви не появился красивый, опухший от пьянства Ричард Дин. Мы сбежали, едва успев разглядеть, что он ведет на буксире хорошенькую девчонку. - Господи! - сказала Анна-Луиза. - Все жабы в сборе. - Мы же не знали, что они будут здесь. - Я не очень верю во всю эту историю с рождеством, но хочу поверить, а вот жабы... Зачем они-то приходят? - Наверно, обычай, как у нас елка. В прошлом году я пришел сюда один. Непонятно почему. Вероятно, и они тоже все были здесь, но в те дни я никого из них не звал... в те дни... кажется, с тех пор прошли годы. Я даже не знал, что ты существуешь. В ту ночь, лежа в постели, в счастливый короткий промежуток между любовью и сном, мы могли весело посмеяться над жабами, словно это был комический хор в нашей собственной пьесе, которая только одна имела для нас значение. - Как ты думаешь, у жаб есть душа? - спросил я Анну-Луизу. - Разве не у всех есть душа - конечно, если вообще верить в души? - Это официальная точка зрения, но я смотрю на дело иначе. Я думаю, что души развиваются из зародыша, как мы сами. Мы в зародыше - еще не человеческие существа, в нас есть еще что-то от рыбы, и зародыш души - еще не душа. Сомневаюсь, чтобы у маленьких детей души было больше, чем у собак, может быть, поэтому католическая ц