ерковь изобрела чистилище. - А у тебя есть душа? - По-моему, вроде есть - замызганная, но все же есть. Однако, если души существуют, у тебя она есть наверняка. - Почему? - Ты страдала. За мать. Маленькие дети и собаки не страдают. Разве что за себя. - А у миссис Монтгомери? - Души не красят волосы синькой. Можешь себе представить, чтобы она сама когда-нибудь задавалась вопросом, есть ли у нее душа? - А у мсье Бельмона? - Ему было некогда ее вырастить. Страны меняют свои налоговые установления каждый бюджетный год, закрывая возможности их обойти, и ему приходится все время выдумывать новые лазейки. Душе нужна личная жизнь. А у Бельмона на личную жизнь нет времени. - А у Дивизионного? - Тут я не совсем уверен. Может статься, что у неге все-таки есть душа. Какой-то он не очень счастливый. - А это всегда признак? - По-моему, да. - А у мистера Кипса? - Нет у меня уверенности и на его счет. Чувствуется в мистере Кипсе неудовлетворенность. Может, он что-то потерял и теперь ищет. Может, он ищет свою душу, а не доллар. - А Ричард Дин? - У него ее нет. Определенно нет. Никакой души. Мне говорили, что у него есть копии всех его старых фильмов и он каждый вечер их для себя прокручивает. У него нет времени даже на то, чтобы прочесть сценарий очередного фильма. Его удовлетворяет собственная персона. Если у тебя есть душа, ты не можешь быть удовлетворен собой. Потом мы долго молчали. Нам давно полагалось бы заснуть, но мы оба знали, что другой не спит, думая об одном и том же. Моя глупая шутка обернулась чем-то серьезным. Мысль эту выразила вслух Анна-Луиза: - А у моего отца? - Ну, у него-то душа есть, - сказал я, - но мне кажется, что душа у него окаянная. 13 В жизни большинства людей, вероятно, бывает день, когда самая обыденная подробность отпечатывается в памяти навсегда. Таким стал для меня последний день года - суббота. Накануне вечером мы решили с утра, если погода позволит Анне-Луизе покататься на лыжах, съездить в Ле-Пако. В пятницу началась небольшая оттепель, но к ночи подморозило. Мы поедем пораньше, пока на склонах немного народу, и пообедаем там в отеле. Я проснулся в половине восьмого и позвонил в справочную метеослужбы. Все хорошо, хотя рекомендуется соблюдать осторожность. Я поджарил хлеб, сварил два яйца и подал Анне-Луизе завтрак в постель. - Почему два яйца? - спросила она. - Потому что ты помрешь с голоду до обеда, если собираешься приехать к открытию фуникулера. Она надела новый свитер, который я подарил ей на рождество, - из толстой белой шерсти с широкой красной полосой на груди; она выглядела в нем замечательно. Мы двинулись в путь в половине девятого. Дорога была неплохая, но, как и предупреждала метеослужба, местами был гололед, поэтому в Шатель-Сен-Дени мне пришлось надеть на колеса цепи, и фуникулер открылся до того, как мы приехали. В Сен-Дени мы немножко поспорили. Она хотела сделать большой круг от Корбетты и спуститься по "черной лыжне" от Ле-Прале, но я беспокоился и уговорил ее спуститься по более легкой "красной лыжне" в Ла-Сьерн. В душе я был рад, что у подъемника в Ле-Пако уже дожидалось много народу. Мне казалось, что так безопаснее. Я не любил, когда Анна-Луиза спускалась на лыжах по пустому склону. Это было слишком похоже на купанье на пустом пляже. Почему-то всегда боишься, что для безлюдья должна быть веская причина: незаметное загрязнение воды или предательское течение. - Ох, - сказала она, - какая жалость, что я не первая. Я так люблю пустую piste [здесь: лыжня (франц.)]. - Безопаснее, когда рядом кто-то есть, - сказал я. - Вспомни, какая была дорога. Веди себя осторожно. - Я всегда осторожна. Я подождал, пока она начнет подниматься, и помахал ей вдогонку. Я следил за ней, пока она не скрылась из виду среди деревьев; мне легко было выделить ее среди других благодаря красной полосе на свитере. Потом я пошел в отель "Корбетта" с книжкой, которую захватив с собой. Это была антология стихов и прозы под названием "Рюкзак", изданная маленьким форматом Гербертом Ридом [Герберт Рид (1893-1968) - английский поэт, критик, издатель] в 1939 году, после того как началась война: она легко умещалась в солдатском вещмешке. Я никогда не был солдатом, но полюбил эту книжечку во время "странной войны" Она скрашивала мне долгие часы дежурства на лондонском пожарном посту в ожидании бомбежки, которая, казалось, так никогда и не начнется, пока другие, не снимая противогазов, убивали время игрой в метание стрел. Сейчас я выбрал эту книжку, но кое-какие отрывки, прочитанные мною в тот день, остались в памяти, как та ночь в 1940 году, когда я потерял руку. Я отчетливо помню, чти я читал, когда завыла сирена: по иронии судьбы это было стихотворение Китса "Ода греческой вазе": Напев звучащий услаждает ухо, Но сладостней неслышимая трель. Неслышимая сирена, безусловно, была бы сладостней. Я хотел дочитать оду до конца, но успел только прочесть: Тот городок, что у река ютился, Благочестивым утром опустел, - когда мне пришлось вылезти из нашего относительно безопасного убежища. В два часа ночи слова эти вернулись ко мне, словно я их открыл в sortes Virgilianae [гадание по "Энеиде" Вергилия, принятое в средние века и позже], потому что на городских улицах поистине царило странное безмолвие - весь шум был наверху: треск огня, шипение воды и рев бомбардировщиков, будто твердивших: "Где вы? Где вы?" Словно нечто вроде затишья возникло среди развалин перед тем, как неразорвавшаяся бомба почему-то пришла в себя, прорвала тишину и оставила меня без руки. Я помню... но в тот день не было ничего до самого вечера, что я мог бы забыть... вот, например, я помню глупый спор с официантом в отеле "Корбетта" из-за того, что я хотел получить место у окна, откуда мне была бы видна дорога, по которой она будет возвращаться от подножия Ла-Сьерна. Столик только что освободил предыдущий посетитель, и на нем стояли грязная чашка с блюдцем, которые официанту, как видно, не хотелось убирать. Это был угрюмый человек, говоривший с иностранным акцентом. Думаю, что он был взят временно: швейцарские официанты самые вежливые на свете, и, помню, я подумал, что долго он здесь не удержится. Без Анны-Луизы время тянулось медленно; читать мне надоело, и с помощью двухфранковой монеты я уговорил официанта сохранить за мной столик, пообещав, что, когда настанет время обеда, мы придем вдвоем. Теперь уже подъезжало много машин с лыжами, привязанными на крыше, и у фуникулера образовалась длинная очередь. Один из спасателей, которые всегда дежурят в отеле, рассказывал приятелю в очереди: "Последний несчастный случай был в понедельник. Мальчик лодыжку сломал. Вечно с ними что-нибудь случается во время каникул". Я пошел в лавчонку рядом с отелем спросить французскую газету, но там была только лозаннская, которую я уже пробежал за завтраком. Я купил палочку "Тоблерона" [сорт шоколада] нам на десерт, зная, что в ресторане будет только мороженое. Потом пошел прогуляться и посмотреть на лыжников, съезжавших по piste bleu [синяя лыжня (франц.)], пологому склону для начинающих, однако я знал, что Анну-Луизу я там не увижу: она будет высоко, на piste rouge [красная лыжня (франц.)], среди деревьев. Она очень хорошая лыжница: как я уже писал, мать поставила ее на лыжи и стала учить кататься в четыре года. Дул ледяной ветер, я вернулся обратно за столик и стал довольно кстати читать "Мореплавателя" Эзры Паунда [Эзра Паунд (1885-1972) - известный американский поэт]: Покрытый твердыми льдинами там, где ураганом налетела метель, Я ничего не слышал, кроме сердитого моря и плеска холодной, как лед, волны. Я открыл антологию наудачу и напал на "33 счастливых мгновения" Цзинь Шэнтаня. Мне всегда чудилось в восточной мудрости отвратительное самодовольство: "Разрезать в летний день острым ножом ярко-зеленый арбуз на большом малиновом блюде. Ах, разве это не счастье?" Ну да, конечно - если ты китайский философ, зажиточный, высокопочитаемый, живешь покойно, в мире со всеми, а главное, в полной безопасности, не то что христианский философ, который вскормлен на опасностях и сомнениях. Хотя я и не разделяю христианских верований, я предпочитаю Паскаля: "Все знают, что зрелище кошек или крыс, дробление угля и прочее может привести к умопомешательству". А кроме того, подумалось мне, не люблю я арбузов. Но мне было забавно, однако, добавить тридцать четвертое счастливое мгновение, столь же пропитанное самодовольством, как и у Цзинь Шэнтаня: "Сидеть в тепле в швейцарском кафе, глядя на белые склоны гор за стеклом, и знать, что скоро войдет та, которую любишь, с румянцем на щеках и снегом на ботинках, в теплом свитере с красной полосой. Ну разве это не счастье?" Я снова наудачу раскрыл "Рюкзак", но sortes Virgilianae не всегда срабатывает, и передо мной были "Последние дни доктора Донна". Странно, зачем бы солдату носить это в своем вещмешке для утешения и бодрости? Я сделал еще одну попытку. Герберт Рид поместил в антологию отрывок из собственного сочинения под заголовком "Отступление из-под Сент-Квентина", и я до сих пор помню если не буквальные слова, то смысл того, что прочел, прежде чем бросил эту книжку навсегда: "Я подумал, что вот настала смертная минута. Но ничего не чувствовал. Я вспомнил, что однажды где-то прочел, будто люди, раненные в бою, ощущают боль не сразу, а позже". Я поднял глаза. Возле фуникулера была какая-то суматоха. Человек, который рассказывал о мальчике со сломанной лодыжкой, помогал другому нести к подъемнику носилки. Они положили на носилки свои лыжи. Я бросил читать и из любопытства вышел. Пришлось пропустить несколько машин, прежде чем я смог пересечь дорогу, и, когда я дошел до фуникулера, спасатели уже поднялись наверх. Я спросил кого-то из очереди, что случилось. Никто, казалось, особенно этим не интересовался. Какой-то англичанин сказал: - Ребенок неудачно упал. Вечная история. Женщина сказала: - По-моему, это спасателей тренируют. Сверху звонят и пытаются поймать их врасплох. - Очень интересно наблюдать за их упражнениями, - сказал другой. - Им приходится съезжать на лыжах с носилками. Тут требуется большая сноровка. Я вернулся в отель, чтобы согреться; из окна все было видно не хуже, но большую часть времени я следил за фуникулером, потому что с минуты на минуту ждал Анну-Луизу. Подошел угрюмый официант и спросил, не хочу ли я что-нибудь заказать; он был как счетчик на стоянке машин, показывающий, что время за мои два франка уже истекло. Я заказал еще кофе. Толпа возле фуникулера пришла в движение. Я не стал пить кофе и пошел через дорогу. Англичанин, который при мне высказал предположение, что разбился ребенок, теперь с торжеством во всеуслышание объявил: - Нет, это несчастный случай всерьез. Я слышал разговор в конторе. Они вызывали неотложку из Веве. Но и тогда я, как тот солдат из-под Сент-Квентина, не почувствовал, что пуля попала в меня, - даже когда спасатели подошли по дороге из Ла-Сьерна и с большой осторожностью поставили носилки, чтобы не потревожить лежавшую там женщину. На ней был совсем не такой свитер, какой я подарил Анне-Луизе, - это был красный свитер. - Женщина, - кто-то сказал, - бедняжка, вид у нее нехороший. - И я почувствовал такое же мгновенное инстинктивное сочувствие, как и тот, кто это сказал. - Дело серьезное, - все так же торжествующе сообщил нам англичанин. Он ближе всех стоял к носилкам. - Много потеряла крови. Оттуда, где я стоял, мне показалось, что она седая, но потом я сообразил, что ей забинтовали голову прежде, чем нести вниз. - Она в сознании? - спросила женщина, и знавший все англичанин помотал головой. Небольшая группа стала редеть и понемногу терять интерес к происшествию, когда подъемник пополз наверх. Англичанин подошел к одному из спасателей и поговорил с ним на ломаном французском. - Они думают, что у нее поврежден череп, - передал он нам всем его слова, как телевизионный комментатор. Теперь мне уже никто не заслонял носилки. Это была Анна-Луиза. А свитер уже не был белым из-за крови. Я оттолкнул англичанина в сторону. Он схватил меня за руку и сказал: - Не напирайте, милейший. Ей нужен воздух. - Это моя жена, ты, идиот. - Вот как? Извините. Не обижайтесь, старина. Прошло несколько минут, хотя они мне показались часами, прежде чем приехала "скорая помощь". Я стоял всматривался в лицо Анны-Луизы, и не видел в нем признаков жизни. Я спросил: - Она умерла? - Наверное, им показалось, что я довольно равнодушен. - Нет, - заверил меня один из них. - Просто без сознания. Ушибла голову. - Как ото случилось? - Насколько мы понимаем, там упал мальчик и вывихнул лодыжку. Мальчик не должен был находиться на piste rouge - ему полагалось быть на piste bleu. Она спускалась вниз, и ей трудно было его объехать. Наверное, все бы обошлось, если бы она свернула вправо, но думаю, что у нее не было времени сообразить. Она свернула влево, к деревьям - вы же знаете этот спуск, но наст - твердый, предательский, сперва подтаяло, потом подморозило, и она на всем ходу врезалась в дерево. Не волнуйтесь. "Скорая" вот-вот будет здесь. В больнице вашу жену приведут в порядок. Я сказал: - Сейчас вернусь. Мне надо сходить расплатиться за кофе. Англичанин сказал: - Извините меня, старина. Я не знал... - Ради бога, мотайте отсюда, - сказал я. Официант был еще неприветливее, чем раньше. Он мне заявил: - Вы оставили за собой столик, чтобы обедать. Мне пришлось отказывать посетителям. - Одного посетителя вы никогда больше не увидите, - огрызнулся я и швырнул монету в полфранка, которая упала на пол, а потом задержался у двери, чтобы посмотреть, поднимет он ее или нет. Он поднял, и мне стало стыдно. Но если бы на то была моя воля, я отомстил бы всему миру за то, что произошло, - как доктор Фишер, подумал я, совсем как доктор Фишер. Я услышал вой "скорой помощи" и вернулся к фуникулеру. Мне дали место в машине возле ее носилок, и я бросил наш "фиат" возле отеля. Я сказал себе, что как-нибудь за ним приеду, когда Анна-Луиза поправится, и все время следил за ее лицом, ожидая, что она придет в сознание и меня узнает. Когда мы сюда вернемся, мы больше не пойдем в тот ресторан, мы пойдем в самый лучший отель этого кантона и будем есть икру, как доктор Фишер. Анна-Луиза еще не будет настолько здорова, чтобы ходить на лыжах, да к тому времени и снег, вероятно, растает. Мы посидим на солнце, и я ей расскажу, как перепугался. Я расскажу ей об этом проклятом англичанине - я крикнул ему, чтобы он мотал отсюда, и он смотался, - а она будет смеяться. Я снова посмотрел на ее лицо - оно не менялось. Если бы глаза ее не были закрыты, она бы казалась уже мертвой. Бессознательное состояние - как глубокий сон. Не просыпайся, уговаривал я ее молча, пока они не дадут тебе наркотиков, чтобы ты не чувствовала боли. "Скорая помощь", стеная, понеслась с горы туда, где помещалась больница, и я увидел вывеску морга, которую видел десятки раз, но теперь вдруг обозлился и на нее, и на глупость администрации, повесившей вывеску так, чтобы ее мог прочесть кто-нибудь вроде меня. Она ведь никак не относится ни ко мне, ни к Анне-Луизе, подумал я, никак не относится. Но вывеска морга была единственным, на что я мог пожаловаться. Когда "скорая" подъехала, все действовали очень расторопно. Нашего приезда у входа ожидали два врача. Швейцарцы действительно очень расторопны. Вспомните, какие сложные часы и точные приборы они производят. Мне казалось, что Анна-Луиза будет так же мастерски починена, как они чинят часы, - ведь эти часы подороже обычных, часы электронные, она дочь самого доктора Фишера. Они это узнали, когда я сказал, что должен ему позвонить. - Доктору Фишеру? - Да, отцу моей жены. По их поведению я понял, что такие часы дают очень основательную гарантию. Анну-Луизу уже укатили в сопровождении врача постарше. Мне были видны лишь белые бинты у нее на голове, которые создали у меня впечатление седины. Я спросил, что мне сказать ее отцу. - Думаете, это может быть что-то серьезное? Молодой врач осторожно сказал: - Нам приходится считать серьезными любые повреждения черепа. - Советуете подождать со звонком до результатов рентгена? - Думаю, что, раз доктору Фишеру надо приехать из Женевы, лучше позвонить ему сразу. Скрытый смысл этого совета дошел до меня, только когда я набирал номер телефона. Сначала я не узнал голоса Альберта, взявшего трубку. Я сказал: - Мне надо поговорить с доктором Фишером. - Кто его спрашивает, сэр? - Тон был лакейский, такого я раньше не слышал. - Скажите, что звонит мистер Джонс, его зять. Альберт сразу принял свой обычный тон: - А, это вы, мистер Джонс? Доктор занят. - Это не играет роли. Соедините меня с ним. - Он сказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили. - Дело срочное. Соедините нас, вам говорят. - Я могу потерять место. - Вы наверняка его потеряете, если нас не соедините. Наступило долгое молчание, а потом голос послышался снова, голос наглеца Альберта, а не лакея: - Доктор Фишер говорит, что слишком занят, чтобы сейчас с вами разговаривать. Его нельзя беспокоить. Он готовит званый ужин. - Мне надо с ним поговорить. - Он сказал, что вам надо изложить ваше дело в письменной форме. Прежде чем я успел ответить, он дал отбой. Пока я разговаривал по телефону, молодой доктор куда-то скрылся. Теперь он вошел снова. Он сказал: - Боюсь, мистер Джонс, что придется прибегнуть к операции. К срочной операции. В приемном покое много амбулаторных больных, но на втором этаже есть пустая палата, где вас никто не потревожит. Как только операция будет закончена, я сразу же туда к вам приду. Когда он отворил дверь пустой комнаты, я ее сразу узнал или, вернее, решил, что узнал: это была палата, где лежал мсье Стайнер, однако все больничные палаты выглядят одинаково, как таблетки снотворного. Окно было открыто, и через него доносился лязг и грохот с шоссе. - Закрыть окно? - спросил молодой врач. Он был так заботлив, будто больным был я. - Нет, нет, не трудитесь. Пусть будет побольше воздуха. Но нужен мне был не воздух, а шум. Тишину можно вынести, только когда ты счастлив или спокоен. - Если вам что-нибудь понадобится, позвоните. - Он показал мне на звонок возле кровати. На столике стоял термос с ледяной водой, и врач проверил, полон ли он. - Я скоро вернусь. Постарайтесь поменьше волноваться. У нас было много случаев потяжелее. В палате стояло кресло для посетителей, и я на него сел, жалея, что на кровати нет мсье Стайнера и я не могу с ним поговорить. Меня устроил бы и старик, который не говорит и не слышит. Мне припомнились кое-какие слова мсье Стайнера. Он сказал о матери Анны-Луизы: "Я многие годы вглядывался в лица других женщин после того, как она умерла, а потом перестал". В этой фразе самое страшное было "многие годы". Годы, подумал я, годы... разве можно после этого жить годы? Каждые несколько минут я смотрел на часы... прошло две минуты, три минуты, а раз мне повезло: прошло целых четыре с половиной минуты. Я подумал: неужели только это я и буду делать, пока не умру? Раздался стук в дверь, и вошел молодой врач. У него был оробелый, смущенный вид, и у меня родилась безумная надежда: они допустили ошибку и ушиб был вовсе не серьезный. Он сказал: - Мне очень жаль. Боюсь... Потом он быстро заговорил без запинки: - Мы и сразу не очень надеялись. Она совсем не мучилась. Умерла под наркозом. - Умерла? - Да. Я сумел лишь произнести: - "Ой". - Хотите ее видеть? - спросил он. - Нет. - Вызвать вам такси? Может, вы не откажетесь завтра заехать в больницу. Повидать регистратора. Придется подписать кое-какие бумаги. Всегда столько писанины... Я сказал: - Я хотел бы покончить со всем этим сразу. Если вам все равно. 14 Я послал доктору Фишеру письмо, как он велел. Я сухо изложил обстоятельства смерти его дочери и сообщил, когда и где ее хоронят. Так как в это время года сенная лихорадка не свирепствует, на слезы его рассчитывать было нечего, но я все же полагал, что, может, он и появится. Но он не появился, и никто так и не увидел, как ее зарыли в землю, кроме английского священника, два раза в неделю убиравшей у нас прислуги и меня. Я похоронил Анну-Луизу на кладбище святого Мартина в гибралтарской земле (в Швейцарии английская церковь подчинена Гибралтарской епархии), потому что надо же было мне ее где-то похоронить. Я понятия не имел, к какой религии изволит причислять себя доктор Фишер и к какой принадлежала ее мать или в какой церкви крестили Анну-Луизу, - у нас было слишком мало времени, чтобы узнать друг о друге такие маловажные подробности. Я ведь англичанин, и мне казалось, что самое простое - это похоронить ее так, как хоронят в Англии; насколько я знал, никто еще не завел кладбищ для неверующих. Большинство швейцарцев в Женевском кантоне протестанты, и мать Анны-Луизы, вероятно, похоронена на протестантском кладбище, но швейцарские протестанты - люди всерьез верующие; англиканская церковь со всей ее двойственностью казалась мне более близкой нашему неверию. Я ожидал, что на кладбище может где-нибудь сзади деликатно появится мсье Бельмон, как он сделал это на нашей свадьбе и потом на полуночной мессе, но, к моему облегчению, его не оказалось. Таким образом, не было никого, с кем мне пришлось бы разговаривать. Я был один, я мог один вернуться к нам в квартиру - это не то, что быть с ней вдвоем, но лучше всего другого. Я заранее решил, что буду там делать. Много лет назад я прочел в одном детективе, как можно покончить самоубийством, выпив залпом четверть литра спирта. Насколько я помнил, один персонаж подзадорил другого выпить штрафную (писатель явно учился в Оксфорде). Я подумал, что для верности растворю в виски двадцать таблеток аспирина - все, что у меня было. Потом я удобно устроился в кресле, в котором обычно сидела Анна-Луиза, и поставил стакан рядом на стол. В душе у меня был покой, мной владело странное ощущение, похожее на счастье. Мне казалось, что я могу провести так целые часы и даже дни, просто глядя на стакан с эликсиром смерти. На дне его осели крупинки аспирина, я помешал пальцем жидкость, и они растворились. Пока здесь стоял этот стакан, мне не угрожало одиночество и даже горе. Словно это был промежуток между двумя приступами боли, и я мог длить этот промежуток, сколько захочу. И тут зазвонил телефон. Пусть звонит, но он нарушал покой в комнате, как соседская собака. Я встал и вышел в переднюю. Подняв трубку, я для бодрости обернулся и взглянул на свой стакан - этот залог недолгого будущего. Женский голос произнес; - Мистер Джонс. Это ведь мистер Джонс? - Да. - Говорит миссис Монтгомери. Значит, жабы все же меня настигли. - Вы меня слушаете, мистер Джонс? - Да. - Я хотела вам сказать... мы только сейчас услышали... как мы все огорчены. - Спасибо, - сказал я и дал отбой, но, прежде чем я успел вернуться в свое кресло, телефон зазвонил снова. Нехотя, я пошел назад. - Слушаю, - сказал я. Кто из них на сей раз? Но звонила снова миссис Монтгомери. Как много времени надо, чтобы проститься даже по телефону. - Мистер Джонс, вы не дали мне договорить. У меня к вам поручение от доктора Фишера. Он хочет вас видеть. - Он мог бы меня увидеть, если бы пришел на похороны своей дочери. - О, тут были веские причины... Вы не должны его винить... Он вам все объяснит... Он хочет, чтобы вы завтра к нему пришли... В любое время во второй половине дня... - А почему он не мог позвонить сам? - Он терпеть не может телефон. Всегда пользуется услугами Альберта... или одного из нас, когда мы под рукой. - Тогда почему бы ему мне не написать? - Мистер Кипс сейчас в отлучке. - Разве мистеру Кипсу приходится писать его письма? - Деловые письма, конечно. - У меня нет никаких дел с доктором Фишером. - Речь идет о каком-то наследстве. Вы придете, не правда ли? - Скажите ему... - произнес я, - скажите ему... я подумаю. Я положил трубку. Это по крайней мере заставит его полдня ломать голову, потому что идти туда я не собирался. Все, что мне хотелось, - это снова вернуться в кресло к четверти литра неразбавленного виски; в стакане снова появился небольшой осадок аспирина, и я помешал его пальцем, но ощущение счастья ушло. Я уже не был один. Доктор Фишер, казалось, наполнял комнату, как дым. Был только один способ от него избавиться, и я, не переводя дыхания, залпом осушил стакан. Судя по детективному роману, я ожидал, что сердце у меня остановится внезапно, как часы, но почувствовал, что все еще жив. Теперь я думаю, что аспирин был ошибкой: один яд мог парализовать действие другого. Надо было мне довериться автору детектива: говорят, что они тщательно осведомляются насчет медицинских подробностей; к тому же, насколько я припоминаю, тип, выпивший штрафную, был уже полупьян, я же был трезв как стеклышко. Вот так мы иногда можем прошляпить собственную смерть. В ту минуту я не чувствовал даже сонливости. Голова у меня была более ясная, чем всегда, - как бывает, когда немного выпьешь, и такое, хоть и временное, состояние позволило мне сообразить причину вызова доктора Фишера: имущество, наследство... Деньги, оставленные Анне-Луизе матерью, как я вспомнил, находились под каким-то контролем, она могла получать только проценты. Я понятия не имел, к кому теперь попадет капитал, и подумал с ненавистью: "На похороны ее он не пришел, а уже думает о том, что будет с деньгами". Может быть, их получит он, эти кровавые деньги. Я вспомнил ее белый рождественский свитер, выпачканный кровью. Значит, он не менее жаден, чем все жабы. Да он и сам жаба - их жабий король. И вдруг, именно так, как я воображал свою смерть, меня одолел сон. 15 Когда я проснулся, я был уверен, что проспал час или два. Голова у меня была совершенно ясная, но, кинув взгляд на часы, я решил, что стрелки каким-то непонятным образом ушли назад. Я взглянул в окно, однако свинцовое снежное небо ничего мне не сказало: оно было почти такое же, как и прежде, когда я заснул. То ли утреннее небо, то ли вечернее - думайте как хотите. Я далеко не сразу понял, что проспал больше восемнадцати часов, и тут кресло, в котором я сидел, и пустой стакан вернули меня к сознанию того, что Анна-Луиза умерла. Стакан был как разряженный револьвер или нож, который без толку обломился о грудную кость. Надо будет поискать другой способ умереть. Тут я вспомнил про телефонный звонок и беспокойство доктора Фишера о наследстве. Я был болен от горя, и, право же, больному простительны болезненные фантазии. Я хотел унизить доктора Фишера - человека, который убил мать Анны-Луизы; я хотел, чтобы он страдал, как страдаю я. Я пойду и встречусь с ним, раз он об этом просит. Я нанял у себя в гараже машину и поехал в Версуа. Я чувствовал, что голова у меня не такая ясная, как я полагал. На автостраде я чуть не врезался в заднюю часть сворачивавшего грузовика и подумал, что такая смерть ничуть не хуже, чем от виски, - но, быть может, она и вовсе обошла бы меня стороной. Меня могли вытащить из обломков машины калекой, уже неспособным себя уничтожить. После этого я стал вести машину более внимательно, но мысли мои блуждали, их притягивало красное пятно, за которым я следил, когда она поднималась вверх на фуникулере к той piste rouge, тот уже совсем красный свитер на носилках и бинты, которые я принял за седину незнакомого человека. Я чуть было не проехал поворот на Версуа. Громадный белый дом стоял над озером, как усыпальница фараона. Рядом с ним моя машина казалась карликовой, а звонок неестественно тренькал в недрах гигантской могилы. Дверь отворил Альберт. Почему-то он был в черном. Может, доктор Фишер надел траур вместо себя на своего слугу? Черный костюм явно пошел на пользу его характеру. Он даже не сделал вида, что не узнает меня. Он не стал надо мной глумиться, а поспешно пошел наверх по широкой мраморной лестнице. Доктор Фишер не был в трауре. Он сидел за своим столом, как и при нашей первой встрече (стол был почти пуст, если не считать большой и явно дорогой рождественской хлопушки, сверкавшей киноварью и золотом), и предложил мне, как раньше: - Садитесь, Джонс. Потом наступило долгое молчание. На этот раз он, казалось, не знал, с чего начать. Я поглядел на хлопушку, он взял ее, потом положил на место, и молчание длилось и длилось, так что в конце концов нарушил его я. Я упрекнул его: - Вы не пришли на похороны своей дочери. Он сказал: - Она была слишком похожа на мать. - И добавил: - Она даже лицом стала на нее похожа, когда выросла. - Да, это говорил и мсье Стайнер. - Стайнер? - Стайнер. - А-а. Этот человечек еще жив? - Да. По крайней мере несколько недель назад был еще жив. - Клопа трудно прикончить, - сказал он. - Они заползают обратно в щели, откуда их потом не достанешь. - Дочь никогда не причиняла вам зла. - Она была похожа на мать. И характером, и лицом. И вам бы причинила такое же зло, дай ей только время. Интересно, какой бы Стайнер выполз из щели в вашей жизни. Быть может, мусорщик. Им нравится нас унижать. - Вы позвали меня для того, чтобы это сказать? - Не только, но и это, да. В тот раз после ужина я подумал, что кое-чем вам обязан, а я не из тех, кто любит быть должником. Вы вели себя лучше других. - Кого - жаб? - Жаб? - Так ваша дочь называла ваших друзей. - У меня нет друзей, - повторил он слова своего слуги Альберта. И добавил: - Это знакомые. А знакомых не избежать. Не думайте, что такие люди мне не нравятся. Это неверно. Не нравиться могут только равные. А их я презираю. - Так, как я презираю вас? - Нет, Джонс, вы меня не презираете, отнюдь. Вы неточно выражаетесь. Вы не презираете меня. Вы меня ненавидите или думаете, что ненавидите. - Не думаю, а знаю. На это утверждение он ответил мне улыбочкой, которая, по словам Анны-Луизы, была опасной. Это была улыбка, полная беспредельного безразличия. Это была та улыбка, которую, как я представляю себе, скульптор смело и богохульственно высекает на невыразительном, бесстрастном лике Будды. - Значит, Джонс меня ненавидит, - сказал он. - Что ж, это делает мне честь. Меня и вас ждет Стайнер. И в каком-то смысле по одной и той же причине. В одном случае - это моя жена, в другом - моя дочь. - Вы никогда не прощаете, верно? Даже мертвым? - Ах, Джонс, при чем тут прощение. Это христианское понятие. Вы христианин, Джонс? - Не знаю. Но точно знаю, что никого так не презирал, как вас. - Вы опять выразились неточно. Семантика - важная наука, Джонс. Говорю вам: вы ненавидите, а не презираете меня. Презрение рождается из полного крушения надежд. Большинство людей не способны пережить крушение надежд, сомневаюсь, чтобы способны были на это и вы. Их надежды для этого слишком мелки. Когда ты презираешь, это похоже на глубокую, неизлечимую рану, преддверие смерти. И пока у тебя еще есть время, надо за эту рану отомстить. Когда тот, кто эту рану тебе нанес, умер, надо мстить другим. Если бы я верил в бога, я, вероятно, захотел бы отомстить ему за то, что он сделал меня способным чувствовать разочарование. Кстати - это чисто философский вопрос, - как можно отомстить богу? Христиане, наверное, скажут: заставить страдать его сына. - Быть может, вы и правы, Фишер. Быть может, мне даже не стоит вас ненавидеть. По-моему вы сумасшедший. - Ах нет же, нет, я не сумасшедший, - сказал он с этой невыносимой улыбочкой, полной несказанного превосходства. - Вы человек не слишком большого ума, Джонс, не то в ваши годы не переводили бы для заработка письма о шоколадках. Но иногда у меня возникает желание поговорить с человеком, даже если это и выше его понимания. На меня такое желание находит порой и когда я сижу с одним из - как их называла моя дочь? - с одной из жаб. Забавно следить за их восприятием. Никто из них не осмелится назвать меня сумасшедшим, как это сделали вы. Это ведь может лишить их приглашения на мой следующий ужин. - И лишить тарелки каши? - Нет, подарка, Джонс. Они не вынесут, если их лишат подарка. Миссис Монтгомери притворяется, что меня понимает. "Ох, до чего же я с вами согласна, доктор Фишер", - говорит она. Дин злится: он не переносит, когда что-нибудь недоступно его пониманию. Говорит, что даже "Король Лир" - это полная чепуха, потому что знает: он сыграть его не способен даже в кино. Бельмон внимательно слушает и сразу же меняет тему разговора. Подоходные налоги научили его увертливости. Дивизионный... Я только раз при нем сорвался, когда не мог больше вынести глупости этого старика. А он на это только хмыкнул и сказал: "Шагом марш под грохот орудий". Он, конечно, никогда не слышал орудийного залпа - разве что ружейные выстрелы на учебном полигоне. Кипс - самый лучший слушатель... Думаю, он надеется извлечь хоть зернышко здравого смысла из того, что я говорю, авось пригодится. Ах да, Кипс... он мне напомнил, зачем я вас вызвал. Наследство. - Какое наследство? - Вы знаете, а может, и не знаете, что моя жена оставила доходы от своего маленького капитала дочери, но только пожизненно. Потом капитал должен был отойти к ребенку, который мог у нее родиться, но, так как дочь умерла бездетной, деньги возвращаются ко мне. Чтобы показать, что она меня "прощает" - как нагло указано в завещании. Будто мне не плевать на ее прощение - прощение за что? Если я приму эти деньги, я как бы соглашусь принять и ее прощение - прощение женщины, которая изменила мне с конторщиком мистера Кипса. - Вы уверены, что она с ним спала? - Спала? Возможно, что она просто дремала рядом с ним под какую-нибудь мяукающую пластинку. Если вы спрашиваете, совокуплялась ли она с ним, - нет, в этом я не уверен. Возможно, но я в этом не уверен. Да я и не придал бы этому большого значения. Животный инстинкт. Я бы мог выбросить это из головы; но она предпочитала его общество моему. Конторщика мистера Кипса с нищенским жалованьем! - Весь вопрос в деньгах, а, доктор Фишер? Он был недостаточно богат, чтобы наставлять вам рога. - Да, деньги, конечно, имеют значение. Есть люди, которые даже на смерть пойдут ради денег. А из-за любви не умирает никто, Джонс, разве что в романах. Я подумал, что пытался сделать именно это, но не сумел. Однако предпринял ли я эту попытку из-за любви или из страха перед непоправимым одиночеством? Я перестал его слушать, и мое внимание привлекли только последние его слова: - Поэтому деньги эти ваши, Джонс. - Какие деньги? - Наследство, конечно. - Мне они не нужны. Мы с ней обходились тем, что я зарабатываю. Нам хватало. - Вы меня удивляете. Я-то думал, что вы хотя бы попользовались, пока могли, небольшими деньгами ее матери. - Нет, мы к ним не притрагивались. Оставили для ребенка, которого собирались родить. - И я добавил: - Когда кончится лыжный сезон. Сквозь оконное стекло я видел, как прямо и беспрестанно падают белые хлопья, словно планета перестала вращаться и, успокоившись, лежала в снежном лоне. Я снова пропустил мимо ушей, что он говорил, и уловил только последние фразы: - Это будет мой последний ужин. Это будет величайшее испытание. - Вы опять устраиваете званый ужин? - Последний, и я хочу, Джонс, чтобы вы на нем были. Как я уже сказал, я вам кое-чем обязан. Вы унизили их на ужине с овсянкой больше, чем мне пока удавалось. Вы не стали есть. Вы отказались от подарка. Вы были посторонним, и вы показали, что они такое. Как они вас ненавидели. А я получил такое удовольствие! - Я встретил их в Сен-Морисе после ночной мессы. Они не высказали ни малейшего негодования. Бельмон даже прислал мне на рождество поздравительную открытку. - Еще бы. Если бы они проявили свои чувства, это еще больше бы их унизило. Им надо было как-то отговориться, сделать вид, что ничего не произошло. Знаете, что Дивизионный сказал мне через неделю (придумала это миссис Монтгомери, вероятно): "Вы чересчур сурово обошлись с вашим зятем, не дали бедняге подарка. Разве он виноват, что в тот вечер у него было расстройство желудка? С каждым из нас это могло случиться. Кстати, меня самого немножко мутило, но я не хотел портить вам забаву". - Еще раз на ужин вы меня не затащите. - Это будет очень серьезный вечер, Джонс. Никакой жеребятины, я вам обещаю. И отличная еда. Это я вам тоже обещаю. - У меня сейчас нет настроения чревоугодничать. - Говорю вам, этот ужин будет последним испытанием их жадности. Вы посоветовали через миссис Монтгомери давать им чеки, вот они их и получат. - Она мне сказала, что они ни за что не возьмут чеки. - Посмотрим, Джонс, посмотрим. Чеки будут на очень, очень солидную сумму. Я хочу, чтобы вы присутствовали и своими глазами увидели, до чего они дойдут. - Дойдут? - Из жадности, Джонс. Из жадности богачей, которую вам, увы, никогда не придется испытать. - Вы же сами богаты. - Да, но мая жадность - я вам уже говорил - другого сорта. Я хочу... - Он поднял над головой елочную хлопушку, наподобие того, как священник на ночной мессе поднимал святые дары, будто собираясь сделать важное сообщение своему послушнику: "Это плоть моя". Он повторил: - Я хочу... - И опустил хлопушку. - Чего вы хотите, доктор Фишер? - Вы недостаточно умны, чтобы это понять, даже если я вам и скажу. В ту ночь мне вторично приснился доктор Фишер. Я думал, что не усну, но, как видно, долгая, зябкая поездка из Женевы нагнала на меня сои, и, может, пикируясь с Фишером, я сумел хоть на полчаса забыть, до чего бессмысленной стала моя жизнь. Я заснул сразу, как и вчера, у себя в кресле и увидел доктора Фишера с лицом, размалеванным, точно у клоуна, с усами, торчащими вверх, как у кайзера; он жонглировал яйцами, не роняя ни одного. Он доставал все новые и новые яйца из сгиба руки, из-за спины, из воздуха - он создавал эти яйца, и в конце по воздуху летали сотни яиц. Руки его сновали вокруг них, как птицы, потом он хлопнул в ладоши - яйца упали на землю, лопнули, и я проснулся: "Доктор Фишер приглашает Вас на Последний ужин". Он должен был состояться через неделю. Я пошел в контору. Люди удивились, увидев меня, но" что мне еще было делать? Попытка умереть не удалась. Ни один врач не прописал бы мне в том состоянии, в каком я находился, ничего, кроме успокоительного. Хватило бы у меня мужества, я бы поднялся на верхний этаж и выбросился из окна - если бы окно там открылось, в чем я сомневаюсь, - но мужества у меня не хватило. "Несчастный случай" на машине может вовлечь посторонних и к тому же не гарантирует смертельного исхода. Револьвера у меня не было. Я думал обо всем этом, а вовсе не о письме к испанскому кондитеру, которого все еще волновало отношение басков к конфетам с ликерной начинкой. После работы я не покончил самоубийством, а пошел в первый же кинотеатр по дороге домой и просидел час на вялом порнофильме. Движения обнаженных тел не вызывали ни малейшей сексуальной эмоции - они были похожи на рисунки в доисторической пещере, непонятные письмена людей, о которых я ничего не знал. Я подумал, выходя: "Вероятно, надо поесть", зашел в кафе, заказал чай с пирожным, а потом подумал: "Зачем я ел?" Не надо было мне есть. Это ведь тоже способ умереть - голодная смерть, но я тут же вспомнил мэра Корка: он выжил после более чем пятидесятидневной голодовки. Я попросил у официанта листок бумаги и написал: "Альфред Джонс принимает приглашение доктора Фишера" - и положил листок в карман как залог того, что не передумаю. На другой день я отправил письмо почти машинально. Почему я принял приглашение? Сам не знаю. Может быть, я принял бы любое, которое сулило бы мне возможность час или два не думать - не думать главным образом о том, как умереть без особой боли или больших неприятностей для окружающих. Можно утопиться - озеро Леман совсем недалеко: ледяная вода быстро парализует инстинктивное желание выплыть. Но у меня не хватило мужества: я с детства боялся утонуть, с тех пор как молодой секретарь посольства толкнул меня в глубокую часть piscine [бассейна (франц.)]. К тому же мой труп может отравить окуней. Газ? Но в квартире было только электричество. Оставались, конечно, выхлопные газы автомобиля; я хранил этот способ про запас, так что голодная смерть была все же наилучшим выходом - чистый, деликатный, интимный вид смерти: я ведь старше и, вероятно, менее крепок, чем мэр Корка. Я решил назначить дату, когда начну: на другой день после званого ужина у доктора Фишера. 16 По иронии судьбы я опоздал из-за несчастного случая на автостраде: частная машина врезалась в грузовик на покрытом льдом участке дороги. Там уже была полиция и машина "скорой помощи"; ацетиленовая горелка, которая так ярко пылала в темноте, что ночь потом показалась мне вдвое темнее, резала обломки, и оттуда что-то вытаскивали. Когда я подъехал, Альберт уже стоял у открытой двери. Его манеры явно стали лучше (возможно, меня уже принимали за одну из жаб); он спустился со ступенек, чтобы меня приветствовать, отворил дверцу машины и впервые позволил себе вспомнить мое имя: - Добрый вечер, мистер Джонс, доктор Фишер советует не снимать пальто. Ужин сервируют на лужайке. - На лужайке? - воскликнул я. Ночь была ясная, звезды горели как льдинки, и температура стояла ниже нуля. - Думаю, сэр, что вам будет достаточно тепло. Он провел меня через переднюю, где я однажды познакомился с миссис Монтгомери, а потом через другую комнату, где стены были уставлены книгами в дорогих сафьяновых переплетах - их, как видно, покупали оптом. ("Библиотека, сэр...") Было бы много дешевле обзавестись фальшивыми корешками, подумал я, - у комнаты был совсем нежилой вид. Высокие окна, от потолка до пола, выходили на большую лужайку, спускавшуюся к невидимому отсюда озеру, и какое-то время я не различал ничего, кроме яркого пламени. На снегу потрескивали четыре гигантских костра, а с веток каждого дерева свисали лампочки. - Ну, разве это не великолепно, не восхитительно, с ума сойти! - воскликнула миссис Монтгомери, выходя ко мне из темноты с уверенностью хозяйки, встречающей оробевшего гостя. - Просто сказка, волшебство. Думаю, что пальто, мистер Джонс, вам даже не понадобится. Мы все так рады, что вы снова с нами. Нам вас очень недоставало. "Мы" и "нам"... Теперь, когда глаза больше не слепило пламя костров, я увидел, что все жабы были в сборе; они стояли вокруг стола, накрытого посреди костров; он сверкал хрусталем, в котором переливались отсветы огня. Атмосфера была совсем не такая, как на памятном ужине с овсянкой. - Какая жалость, что это самый последний прием, - сказала миссис Монтгомери, - но вот увидите, он с нами простится по-королевски. Я сама помогала ему составить меню. Овсянки не будет! Внезапно рядом со мной появился Альберт, держа на подносе стаканы с виски, бокалы с сухим мартини и коктейлем "Александр". - Я предпочитаю "Александр", - сказала миссис Монтгомери. - Это сегодня у меня уже третий. Какую чепуху говорят, будто коктейли портят вкус еды. Я считаю и постоянно всем говорю, что вкус еды портит только отсутствие аппетита. Из темноты выступил Ричард Дин, держа тисненое золотом меню. Я видел, что он уже порядком нализался, а там, за его спиной, между двумя кострами стоял мистер Кипс и, казалось, действительно смеялся - сказать это наверняка было трудно, он так сутулился, что рта не было видно, но плечи у него явно вздрагивали. - Это получше каши, - сказал Дин, - какая жалость, что ужин последний. Как вы думаете, старичок совсем растратился? - Нет, нет, - живо возразила миссис Монтгомери. - Он же всегда говорил, что в один прекрасный день устроит последний, самый роскошный и самый увлекательный ужин. Мне кажется, душа ему больше не позволяет этим заниматься. После того, что случилось. Его бедная дочь... - А у него есть душа? - спросил я. - Ах, вы не знаете этого человека так, как знаем его мы. Его щедрость... - Автоматический рефлекс, как у собачки Павлова, заставил ее дотронуться до изумруда, висевшего на шее. - Допивайте и рассаживайтесь. Голос доктора Фишера из темного угла сада призвал нас к порядку. До этого я не видел, где он находится. Он нагнулся над бочкой метрах в двадцати от нас, и я заметил, как он шевелит в ней руками, словно их моет. - Вы только поглядите, до чего он милый, - сказала миссис Монтгомери. - Его заботит всякая мелочь. - А что он там делает? - Прячет хлопушки в бочке с отрубями. - Почему бы не выложить их на стол? - Не хочет, чтобы люди, желая узнать, что там внутри, стали стрелять ими во время ужина. Это я посоветовала ему насчет бочки с отрубями. Только подумайте, он никогда о такой вещи не слышал. Видно, у него было не очень счастливое детство, правда? Но он сразу зажегся этой идеей. Понимаете, он положил подарки в хлопушки, а хлопушки в отруби, и нам надо будет тащить их на счастье с зажмуренными глазами. - А что, если вам достанется золотой ножик для обрезания сигар? - Невозможно. Подарки выбраны так, чтобы подошли любому. - А что такого есть в мире, что подойдет любому? - Вот увидите. Он нам скажет. Не сомневайтесь. В глубине души он ведь человек очень чуткий. Мы сели за стол. На этот раз я был посажен между миссис Монтгомери и Ричардом Дином, а напротив были Бельмон и мистер Кипс. Дивизионный сидел напротив хозяина. Набор бокалов был внушительный, а меню сообщало, что будут поданы "Мерсо" 1971 года, "Мутон-Ротшильд" 1969-го, а вот года закладки портвейна "Кокберн" я не запомнил. Тут, подумалось мне, я смогу по крайней мере упиться и забыть обо всем без помощи аспирина. Бутылка финской водки, поданная к икре (на этот раз икрой оделили нас всех), была заморожена в цельной глыбе льда вместе с лепестками оранжерейных цветов. Я снял пальто и повесил его на спинку стула, чтобы предохранить себя от жара костра, горевшего сзади. Два садовника ходили взад и вперед, как часовые, подбрасывая в огонь поленья, но шаги их не были слышны на глубоком снежном ковре. Зрелище было до странности нереальным - столько жара и столько снега, хотя снег под нашими стульями уже начал таять от тепла, которое шло от костров. Я подумал, что скоро ноги наши будут мокнуть в талой воде. Икрой в большой вазе обнесли нас дважды, и все, кроме меня и доктора Фишера, положили ее себе по второму разу. - Она так полезна, - объяснила миссис Монтгомери. - В ней столько витамина С. - Могу пить финскую водку с чистой совестью, - сказал нам Бельмон, позволяя налить себе третью рюмку. - Они провели настоящую кампанию зимой тридцать девятого, - заметил Дивизионный. - Если бы французы поступили так в сороковом... Ричард Дин спросил меня: - Вам довелось видеть меня в "Пляжах Дюнкерка"? - Нет. Я в Дюнкерке не был. - Я говорю о фильме. - Нет. Боюсь, что не довелось. А что? - Да просто так. По-моему, это мой самый лучший фильм. К "Мутон-Ротшильду" было подано roti de boeuf [жаркое из говядины (франц.)]. Мясо зажарили в тонком слое теста, что сохранило все его соки. Прекрасное блюдо, что и говорить, но на минуту мне стало дурно от вида крови: я снова стоял у подножия фуникулера. - Альберт, - сказал доктор Фишер, - нарежьте мистеру Джонсу мясо. У него покалечена рука. - Бедненький мистер Джонс, - сказала миссис Монтгомери. - Давайте я вам нарежу. Вы любите мясо маленькими кусочками? - Сострадание, вечно сострадание, - сказал доктор Фишер. - Вам надо бы написать Библию заново. "Пожалей ближнего своего, как ты жалеешь себя". У женщин чересчур развито чувство сострадания. Моя дочь унаследовала это от матери. Может, она и замуж вышла за вас, Джонс, из жалости. Уверен, что миссис Монтгомери выйдет за вас, если вы ей предложите. Но жалость - чувство нестойкое, оно быстро проходит, когда объект не маячит перед глазами. - А какое чувство стойкое? - спросил Дин. - Любовь, - поспешно ответила миссис Монтгомери. - Я никогда не мог спать с какой-нибудь женщиной больше трех месяцев кряду, - сказал Дин. - Это превращается в поденщину. - Тогда это не настоящая любовь. - А вы долго были замужем, миссис Монтгомери? - Двадцать лет. - Я вам должен пояснить. Дин, - сказал доктор Фишер, - что мистер Монтгомери был очень богат. Большой счет в банке помогает любви длиться дольше. Но почему вы не едите, Джонс? Мясо недостаточно нежное или миссис Монтгомери слишком крупно его нарезала? - Мясо превосходное, но у меня нет аппетита. - Я налил себе еще бокал "Мутон-Ротшильда"; я пил вино не из-за букета - небо мое потеряло всякую чувствительность, - а из-за того, что оно сулило забытье. - При обычных обстоятельствах вы бы не получили подарка, потому что не едите, - сказал доктор Фишер, - но за этим нашим последним ужином никто не лишится подарка, если сам этого не пожелает. - Да разве кто-нибудь откажется от _вашего_ подарка, доктор Фишер? - спросила миссис Монтгомери. - Вот через несколько минут это и будет мне интересно выяснить. - Вы же Знаете, щедрый вы человек, что этого никогда быть не может! - Никогда - сильное слово. Я не уверен, что сегодня... Альберт, вы забываете разливать вино. Смотрите, у мистера Дина бокал почти пустой, да и у мсье Бельмона тоже. Лишь когда мы приступили к портвейну (поданному, по английскому обычаю, в конце трапезы - к сыру), он объявил, что он имел в виду, когда не кончил фразы. Как всегда, завела разговор миссис Монтгомери. - У меня руки так и чешутся, - сказала она, - добраться до этого пирога из отрубей. - Там одни хлопушки, - сказал доктор Фишер. - Мистер Кипс, вы только не вздумайте заснуть, пока не вытащите вашу хлопушку. Дин, не задерживайте у себя портвейн. Нет. Не туда. Где вы воспитывались? По часовой стрелке. - Одни хлопушки? - сказала миссис Монтгомери. - Ах вы глупенький. Будто мы не знаем. Важно то, что спрятано в хлопушке. - Шесть хлопушек, - сказал доктор Фишер, - и в пяти из них одинаковые бумажки. - Бумажки? - воскликнул Бельмон, а мистер Кипс попытался повернуть голову к доктору Фишеру. - Изречения, - объяснила миссис Монтгомери. - Во все хорошие хлопушки кладут изречения. - Да, но что еще? - спросил Бельмон. - Там нет никаких изречений, - сказал доктор Фишер. - На этих бумажках напечатано название и адрес: "Швейцарский кредитный банк, Берн". - Неужели чеки? - спросил мистер Кипс. - Чеки, мистер Кипс, и выписаны на одну и ту же сумму, чтобы никому не было завидно. - Мне не очень-то нравится, когда друзья дарят друг другу чеки, - сказал Бельмон. - Я знаю, доктор Фишер, вы делаете это от доброго сердца, и мы все были вам очень благодарны за те маленькие подарки, которыми вы оделяли нас в конце ужина, но чеки... это... как бы сказать... не слишком уважительно, не говоря уже о связанных с ними налогах! - Я вам всем даю выходное пособие - вот в чем дело. - Но, черт возьми, мы у вас не служим! - сказал Ричард Дин. - Вы в этом уверены? Разве все вы не играли свои роли для моего развлечения и своей прибыли? К примеру, вы, Дин, охотно выполняли мои приказания. Я был одним из режиссеров, снабжающих вас талантом, которого сами вы лишены. - Я могу и не взять ваш проклятый чек! - Можете, Дин, но возьмете. Да вы даже согласитесь сыграть в "Питере Пене" мистера Дарлинга и посидеть в собачьей будке, если чек будет достаточно крупным. - Мы прекрасно поужинали, - сказал Бельмон, - и всегда будем вспоминать об этом с благодарностью. Не надо так нервничать. Я могу понять точку зрения Дина, но думаю, что он сгущает краски. - Вы, конечно, если хотите, можете отказаться от моих маленьких прощальных подарков. Я скажу Альберту, чтобы он убрал бочку с отрубями. Альберт, вы слышали? Отнесите бочку на кухню - нет, погодите минутку. Прежде чем решать, вам, по-моему, надо знать, что написано на этих бумажках: два миллиона франков на каждой. - Два миллиона! - воскликнул Бельмон. - Имя получателя не чеках не проставлено. Вы вправе написать любое. Быть может, мистеру Кипсу захочется пожертвовать этот чек на медицинские исследования по выпрямлению спинного хребта. Миссис Монтгомери может даже захотеть купить себе любовника. Дин вложит деньги в съемку фильма. А то ему, по-моему, грозит что-то вроде некредитоспособности. - Все это как-то не совсем прилично, - сказала миссис Монтгомери. - Можно подумать, что вы считаете нас, своих друзей, корыстолюбивыми. - А разве ваш изумруд не доказательство тому? - Драгоценности, полученные от мужчины, которого любишь, - совсем другое дело. Вы и не представляете себе, доктор Фишер, как мы вас любим. Платонической любовью, правда, но разве она не такая же настоящая, как... ну эта... сами знаете какая. - Я, конечно, знаю, что никто из вас не нуждается в двух миллионах франков, чтобы истратить их на себя. Вы все достаточно богаты, чтобы эти деньги отдать, хоть я и сомневаюсь, что кто-нибудь из вас это сделает. - То, что наши имена не значатся на чеках, несколько меняет дело, - сказал Бельмон. - С налоговой точки зрения, - согласился доктор Фишер. - Я был уверен, что так будет удобнее. Но вы лучше разбираетесь в таких делах, чем я. - Я думал не об этом. Я думал о человеческом достоинстве. - Ну да, понятно, вы хотите сказать, что чек в два миллиона франков менее оскорбителен, чем чек в две тысячи. - Я бы выразил это несколько иначе, - сказал Бельмон. Впервые за этот вечер заговорил Дивизионный. Он сказал: - Я не финансист, как мистер Кипс или мсье Бельмон. Я простой солдат и не вижу разницы между тем, берешь ли ты икру или берешь чек. - Браво, генерал, - сказала миссис Монтгомери. - Я как раз это хотела сказать. Мистер Кипс пояснил: - Я ведь не возражал. Только задал вопрос. - Я тоже, - сказал Бельмон. - Раз на чеках нет наших имен... Я просто хотел внести ясность для всех нас - особенно для мистера Дина: он ведь англичанин. Это мой долг как его консультанта по налоговым вопросам. - И вы советуете мне взять? - спросил Дни. - При таких условиях - да. - Альберт, оставьте бочку с отрубями на месте, - сказал доктор Фишер. - Но кое-что еще неясно, - сказал мистер Кипс. - Вы заявили, что там шесть хлопушек и пять бумажек. Это потому, что мистер Джонс не участвует? - Мистер Джонс будет иметь те же возможности, что и все вы. Каждый по очереди подойдет к бочонку с отрубями и будет там искать свою хлопушку, вы ее дернете, стоя возле бочонка, а потом вернетесь к столу. Точнее говоря, если вы вообще вернетесь. - То есть что значит - если? - спросил Дин. - Прежде чем я отвечу на ваш вопрос, советую выпить еще по рюмочке портвейна. Нет, пожалуйста, не туда. Дин. Я вам уже говорил: не против часовой стрелки. - Вы хотите, чтобы мы совсем захмелели, - сказала миссис Монтгомери. Дин заметил: - Вы не ответили на вопрос мистера Кипса. Почему только пять бумажек? - Я пью за здоровье вас всех, - сказал доктор Фишер, поднимая рюмку. - Если вы даже откажетесь вытягивать хлопушку, вы все равно заслужили ужин, потому что помогаете мне провести последнее исследование. - Исследование чего? - Жадности богачей. - Не понимаю. - Ах, этот милый доктор Фишер! Так любит пошутить, - сказала миссис Монтгомери. - Допивайте, мистер Дин. Все выпили. Я заметил, что они порядком опьянели; я один, сколько бы ни пил, был безнадежно обречен на тоскливую трезвость. Я себе ничего не налил. Решил больше не пить, пока не останусь дома один и не смогу упиться, если захочу, до смерти. - Джонс не выпил за наше здоровье. Пусть. Сегодня все правила побоку. Я уже давно хочу испытать предел вашей жадности. Вы подвергались большим унижениям и терпели их ради награды, которая за этим следовала. Наш ужин с овсянкой был предпоследней пробой. Ваша жадность оказалась сильнее любого унижения, которое я мог для вас изобрести. - Да какое же это было унижение, милый? Вы просто тешили свое необыкновенное чувство юмора. И мы получали такое же удовольствие, как и вы. - А теперь я хочу знать, способны ли вы из жадности преодолеть даже страх, и вот я устроил то, что можно назвать ужином с бомбой. - Это еще что за чертовщина - ужин с бомбой? - Вино сделало Дина агрессивным. - В шестую хлопушку помещен небольшой заряд - вероятно, смертельный, - который взорвется, когда один из вас дернет за язычок. Вот почему бочка с отрубями поставлена на значительном расстоянии от нашего стола и почему хлопушки глубоко закопаны, а бочка закрыта крышкой, чтобы туда случайно не попали искры от одного из костров. Надо добавить, что бесполезно и, вероятно, даже опасно мять и прощупывать хлопушки. Во всех одинаковые металлические футляры, но только в одном из футляров то, что я называю бомбой. В остальных - чеки. - Он шутит, - сообщила нам миссис Монтгомери. - Может, и шучу. Вы это выясните в конце ужина. Разве игра не стоит свеч? Смерть не наверняка вам грозит, даже если ваш выбор падет на опасную хлопушку, и я даю вам честное слово, что чеки во всех случаях там лежат. На два миллиона франков. - Но, послушайте, если кто-нибудь умрет, - сказал Бельмон, часто моргая, - это же будет убийство. - Но почему же убийство? Вы все тут будете свидетелями. Нечто вроде русской рулетки. Даже не самоубийство. Мистер Кипс, я уверен, со мной согласится. Тот, кто не желает играть, пусть сейчас же выйдет из-за стола. - Я-то уж безусловно не буду играть, - сказал мистер Кипс. Он огляделся вокруг в поисках поддержки, но ее не нашел. - И отказываюсь быть свидетелем. Будет большой скандал, доктор Фишер. Это самое меньшее, что вам грозит. Он встал из-за стола, и когда его горбатая фигура зашагала между кострами к дому, она мне снова напомнила маленькую черную семерку. Странно было, что такой калека первый отказался от смертельного риска. - Ваши шансы - пять к одному, - сказал ему доктор Фишер, когда он проходил мимо. - Я никогда не играл на деньги, - сказал мистер Кипс. - Считаю это в высшей степени безнравственным. Как ни странно, слова его, казалось, разрядили атмосферу. Дивизионный сказал: - Не вижу ничего безнравственного в азартных играх. Я лично провел в Монте-Карло много приятных недель. И как-то раз трижды подряд выиграл на девятнадцать. - Я иногда ездил на ту сторону озера в казино Эвиана, - сказал Бельмон. - Никогда много не ставил. Но в этих делах я вовсе не пуританин. Казалось, они совсем забыли о бомбе. Вероятно, только мы с мистером Кипсом верили, что доктор Фишер сказал правду. - Мистер Кипс отнесся к вашим словам слишком серьезно, - сказала миссис Монтгомери. - У него нет чувства юмора. - А что будет с чеком мистера Кипса, - спросил Бельмон, - если его хлопушка так и останется там? - Я разделю его на всех вас. Если только там нет бомбы. Вы вряд ли захотите, чтобы я ее делил. - Еще по четыреста тысяч франков на каждого, - быстро подсчитал мсье Бельмон. - Нет. Больше. Один из вас ведь вряд ли выживет. - Выживет! - воскликнул Дин. Как видно, он был слишком пьян, чтобы взять в толк историю со смертельной хлопушкой. - Конечно, - сказал доктор Фишер, - все может кончиться и счастливо. Если шестая хлопушка как раз и будет содержать бомбу. - Вы что это - серьезно говорите, что в одной из ваших чертовых хлопушек есть бомба? - Два миллиона пятьсот тысяч франков, - пробормотала миссис Монтгомери; она явно исправила цифру, названную Бельмоном, и уже в мечтах видела то, что доктор Фишер считал счастливым концом. - Вы, Дин, я уверен, не откажетесь от этой маленькой игры. Я помню, как в "Пляжах Дюнкерка" вы отважно вызвались пойти чуть ли не на самоубийство. Вы были великолепны - во всяком случае, режиссер это великолепно поставил. И вам чуть было не присудили "Оскара", не правда ли? "Я пойду, сэр, если я могу пойти один". Это была замечательная реплика, я ее навсегда запомнил. Кто ее написал? - Я написал ее сам. Не сценарист и не режиссер. Она пришла мне в голову вдруг, на съемке. - Поздравляю, мой мальчик. Ну а теперь вот вам прекрасный случай пойти одному к бочке с отрубями. Я никак не ожидал, что Дин пойдет. Он поднялся, допил свой портвейн, и я решил, что он последует за мистером Кипсом. Но, может быть, спьяну ему действительно показалось, что он снова на съемочной площадке, в воображаемом Дюнкерке. Он дотронулся до головы, словно поправляя несуществующий берет, однако, пока он вживался в старую роль, миссис Монтгомери не зевала. Она вышла из-за стола и с криком: "Дам пропускают вперед!" - побежала к бочке с отрубями, рывком скинула крышку и окунула руку в отруби. Наверное, она вычислила, что сейчас у нее наилучшие шансы для счастливого исхода. Мысли Бельмона, как видно, шли в том же направлении, потому что он запротестовал: - Надо было кинуть жребий, чья очередь. Миссис Монтгомери нашла хлопушку и дернула за язычок. Послышался легкий треск, и небольшой металлический цилиндр выпал на снег. Вытащив оттуда свернутую трубочкой бумажку, она взвизгнула. - Что случилось? - спросил доктор Фишер. - Ничего не случилось, мой дружок. Все просто роскошно! Швейцарский кредитный банк, Берн. Два миллиона франков. - Она кинулась назад, к столу. - Дайте мне кто-нибудь ручку. Я хочу вписать мое имя. Он может потеряться. - Я бы вам советовал не вписывать ваше имя, пока мы хорошенько все не обсудим, - сказал Бельмон, но она осталась глуха к его словам. Ричард Дин стоял вытянувшись, как по стойке "смирно". Я ждал, что он вот-вот отдаст своему полковнику честь. Мысленно он, видимо, выслушивал приказ, поэтому Бельмон получил возможность раньше его подбежать к бочке с отрубями. Он помешкал, прежде чем вытащить свою хлопушку - тот же металлический цилиндр, та же бумажка; он самодовольно улыбнулся и подмигнул. Он рассчитал все "за" и "против" - и оказался прав, пойдя на риск. Это был человек, знавший, что такое деньги. Дин произнес: - Я пойду, сэр, если я могу пойти один. И все же не двигался с места. Может быть, режиссер в эту минуту распорядился: "Стоп!" - Ну а вы, Джонс? - спросил доктор Фишер. - Шансы все уменьшаются. - Я предпочитаю понаблюдать за вашим чертовым экспериментом до конца. Жадность побеждает, а? - Если вы наблюдаете, вам придется рано или поздно принять участие в игре или же удалиться, как мистеру Кипсу. - Что ж, я буду играть, обещаю. Я сделаю ставку на последнюю хлопушку. Это повысит шансы Дивизионного. - Вы скучный, глупый тип, - сказал доктор Фишер. - Какая доблесть идти на смерть, если вы хотите умереть. Но, господи помилуй, что там вытворяет Дин? - По-моему, импровизирует. Дин по-прежнему стоял у стола и наливал себе еще рюмку портвейна, однако на этот раз никто не воспользовался задержкой, потому что оставались только Дивизионный и я. - Спасибо, сэр, - сказал Дин. - Спасибо за добрые слова. Ведь и пьяная отвага - вещь невредная... Да, знаю, в данном случае это совсем не обязательно, капитан... Может, это и лишнее, зато блеска больше... Спасибо, сэр. Если вернетесь невредимым, разопьем еще бутылочку... "Кокберна" - вот как эта, надеюсь, сэр. Я подумал, не будет ли он плести эту чепуху до рассвета, но, произнеся последнюю фразу, он поставил рюмку, лихо отдал честь и зашагал к бочке с отрубями, пошарил в ней, вытащил хлопушку, дернул и повалился на землю рядом с цилиндром и чеком. - Мертвецки пьян, - сказал доктор Фишер и распорядился, чтобы садовники унесли его в дом. Дивизионный глядел на меня с другого конца стола. Он спросил: - Почему вы не ушли, мистер Джонс? - Мне все равно нечего делать, генерал. - Не зовите меня генералом. Я не генерал. Я командир дивизии. - А вы почему остались, командир дивизии? - Поздно идти на попятный. Смелости не хватает. Мне следовало первым подойти к бочке, когда шансы были лучше. Что там говорил этот Дин? - По-моему, он играл молодого капитана, который вызвался сделать отчаянную вылазку. - Я командир дивизии, а дивизионные не совершают отчаянных вылазок. К тому же в Швейцарии таких вылазок не бывает. Разве что эта - исключение из правил. Может, вы пойдете первым, мистер Джонс? - А что вы думаете о конвертируемых облигациях? - услышал я голос миссис Монтгомери, которая спрашивала Бельмона. - У вас их и так слишком много, - сказал Бельмон, - а доллар, по-моему, не скоро опять войдет в силу. - Предлагаю вам подойти первому, командир. Мне деньги не нужны, а шансы у вас все-таки будут получше. У меня другие цели... - Когда я был мальчишкой, - сказал Дивизионный, - я играл в русскую рулетку с игрушечным пистолетом, заряженным пистонами. Это было так увлекательно. - Но он не двигался с места. Я слышал, как Бельмон говорит миссис Монтгомери: - Я-то подумываю вложить деньги во что-нибудь немецкое. Например, "Баденверк" в Карлсруэ платит акционерам восемь и пять восьмых процента - правда, русская опасность всегда налицо, не так ли? Будущее ведь довольно непредсказуемо. Так как Дивизионный явно не желал двигаться, то пошел я. Мне хотелось, чтобы этот ужин кончился поскорее. Пришлось долго разгребать отруби, прежде чем я нащупал хлопушку. Но я не чувствовал приятного возбуждения, как мальчик, стрелявший пистонами, - я спокойно взял в руку хлопушку, сознавая, что стал ближе к Анне-Луизе, чем когда-либо с тех пор, как дожидался в больничной палате и молодой доктор пришел сказать, что она умерла. Я держал хлопушку, словно держал ее руку, и слушал разговор, который шел за столом. Бельмон говорил миссис Монтгомери: - У меня больше доверия к японца. "Мицубиси" платит только шесть и три четверти, но двумя миллионами зря рисковать не стоит. Я увидел, что рядом со мной стоит Дивизионный. - По-моему, нам пора расходиться, - сказала миссис Монтгомери. - Боюсь, тут что-то произойдет, хотя в глубине души я уверена, что доктор Фишер просто над нами слегка подшутил. - Если вы отошлете вашу машину с шофером, я вас подвезу, и мы по дороге обсудим, куда вам вложить деньги. - Но разве вы не дождетесь, пока кончится ужин? - спросил доктор Фишер. - Теперь уже недолго осталось. - Ах, это был такой замечательный последний ужин, но мне, бедняжке, пора бай-бай. - Она замахала нам ручками. - Спокойной ночи, генерал. Спокойной ночи, мистер Джонс. А где же мистер Дин? - Подозреваю, что в кухне, на полу. Надеюсь, Альберт не возьмет у него чек. Он тогда уйдет от меня, и я потеряю хорошего слугу. Дивизионный мне шепнул: - Конечно, мы можем просто взять и уйти, верно? Если вы пойдете со мной. Я не хочу уходить один. - Мне-то лично идти некуда. Хотя мы и шептались, доктор Фишер услышал. - Дивизионный, вы с самого начала знали правила игры. Могли уйти с мистером Кипсом, прежде чем она началась. А теперь, когда шансов осталось маловато, вы перепугались. Подумайте о вашей солдатской чести и о награде. В бочке все еще лежит два миллиона франков. Но Дивизионный не шевельнулся. Он продолжал смотреть на меня с мольбой. Когда человек боится, он нуждается в поддержке. Доктор Фишер безжалостно продолжал: - Если поторопитесь, шансы будут два к одному в вашу пользу. Дивизионный закрыл глаза, опустил в бочку руку и сразу же нащупал свою хлопушку, но все так же нерешительно продолжал стоять. - Если боитесь дернуть, идите к столу, Дивизионный, дайте мистеру Джонсу испытать судьбу. Дивизионный поглядел на меня грустным взглядом спаниеля, который пытается внушить хозяину, чтобы тот произнес магическое слово: "Гуляй!" Я сказал: - Я первый вытащил хлопушку. По-моему, вы должны разрешить мне первому и дернуть. - Конечно, конечно, - сказал он. - Это ваше право. Я смотрел на него, пока он не дошел до безопасного места возле стола, неся свою хлопушку. Без левой руки мне не так-то легко было дернуть язычок. Замешкавшись, я увидел, что Дивизионный следит за мной - следит, как мне казалось, с надеждой. Может быть, он молился - в конце концов, я же видел его на ночной мессе, вероятно, он верующий, вероятно, он говорил богу: "Прошу тебя, добрый боженька, взорви его!" Я бы, наверно, молился почти о том же: "Пусть это будет конец", если бы верил, но разве у меня не было хотя бы полуверы, иначе почему же, пока я держал эту хлопушку в руке, я чувствовал близость Анны-Луизы? Анна-Луиза была мертва. Она могла еще где-то существовать, если существует бог. Я взял торчавший язычок и потянул за другой край хлопушки. Послышался слабый щелчок, и я почувствовал, как Анна-Луиза выдернула у меня свою руку и пошла между кострами к озеру, чтобы умереть во второй раз. - Ну вот, Дивизионный, - сказал доктор Фишер, - шансы теперь равные. Я никогда еще не испытывал такой ненависти к Фишеру, как в эту минуту. Он дразнил нас обоих. Он издевался над моим разочарованием и издевался над страхом Дивизионного. - Наконец-то вы стоите под огнем противника, Дивизионный. Разве не об этом вы мечтали все долгие годы нашего швейцарского нейтралитета? Глядя на мертвую, бесполезную хлопушку у себя в руке, я услышал печальный голос командира дивизии: - Я тогда был молодым. А теперь я стар. - Но там же два миллиона франков. Я знаю вас давно и знаю, как вы цените деньги. Вы женились на деньгах - вот уж нельзя сказать, чтобы вы прельстились красотой, но, даже когда ваша жена умерла и оставила вам все, что у нее было, вам этого показалось мало, не то вы не стали бы приходить на мои званые ужины. Вот ваш шанс. Два миллиона франков, которые вы можете выиграть. Два миллиона франков за небольшое проявление храбрости. Военной отваги. Под огнем противника, Дивизионный. Я посмотрел на стол в другом конце лужайки и увидел, что старик вот-вот заплачет. Я сунул руку в бочонок с отрубями и вытащил последнюю хлопушку - хлопушку, предназначенную для Кипса. Я снова потянул за язычок зубами, и снова раздался легкий щелчок - не громче, чем чирканье спички. - Ну какой же вы дурак, Джонс, - сказал доктор Фишер. - Чего торопитесь? Весь вечер раздражали меня одним вашим присутствием. Да, вы не такой, как другие. Не вписываетесь в общую картину. И никому вы не помогали. Ничего не смогли доказать. Деньги вас не прельщают. Вы жадно хотите смерти. А такая жадность меня не интересует. Дивизионный сказал: - Но ведь осталась только одна - моя хлопушка. - Да, Дивизионный, верно, теперь ваш черед. Не отвертитесь. Придется играть до конца. Встаньте. Отойдите на безопасное расстояние. Я не Джонс и не хочу умирать. Но старик не двинулся с места. - Я не могу вас расстрелять за трусость, проявленную перед лицом врага, но обещаю, что эту историю узнает вся Женева. Я взял два чека из двух цилиндров и подошел с ними к столу. Один чек я швырнул Фишеру. - Вот доля мистера Кипса, можете разделить ее между остальными. - А другой оставляете себе? - Да. Он улыбнулся мне своей опасной улыбочкой. - А знаете, Джонс, у меня есть надежда, что в конце концов и вы не испортите общей картины. Садитесь и выпейте еще рюмочку, пока Дивизионный соберется с духом. Вы теперь человек вполне зажиточный. Относительно. С вашей точки зрения. Заберите завтра деньги из банка, припрячьте их хорошенько, и я уверен, что скоро и у вас появятся те же чувства, что и у остальных. Я могу даже снова устраивать свои ужины, хотя бы для того, чтобы посмотреть, как развивается у вас жадность. Миссис Монтгомери, Бельмон, Кипс и Дин - все они, в общем, были такими же и тогда, когда я с ними познакомился. Но вас я таким создал. Совсем как бог создал Адама. Дивизионный, время ваше истекло. Не заставляйте нас больше ждать. Ужин окончен, костры догорают, становится холодно, и Альберту пора убирать со стола. Дивизионный сидел молча; его старая голова была опущена над лежавшей на столе хлопушкой. Я подумал: "Он действительно плачет (я не видел его глаз) - плачет над утраченной мечтой о героизме, которая, наверно, тешит по ночам каждого молодого солдата". - Будьте же мужчиной, Дивизионный. - Как вы, должно быть, себя презираете, - сказал я доктору Фишеру. Не знаю, что заставило меня произнести эти слова. Их будто кто-то нашептал мне на ухо, и я их только передал дальше. Я пододвинул чек к командиру дивизии и сказал: - Я куплю вашу хлопушку за два миллиона франков. Отдайте ее мне. - Нет. Нет. - Он произнес это еле слышно, но не воспротивился, когда я взял хлопушку из его пальцев. - Что это значит, Джонс? Я не дал себе труда ответить - у меня было дело поважнее, - да к тому же я и не знал ответа. Ответа мне не дал тот, кто только что шепнул мне на ухо. - Стойте, черт вас возьми! Скажите же, ради Христа, что вы затеяли? Я был слишком счастлив, чтобы отвечать, потому что в руках у меня была хлопушка Дивизионного, и я пустился вниз по лужайке к озеру - туда, куда, как мне представлялось, ушла Анна-Луиза. Когда я проходил мимо Дивизионного, он закрыл лицо руками; садовники ушли, и костры догорали. - Вернитесь, - крикнул мне вслед доктор Фишер, - вернитесь, Джонс! Я хочу с вами поговорить. Я подумал: "Когда дело доходит до дела, он тоже боится. Наверное, хочет избежать скандала". Но я ему в этом не помощник. Тут смерть - она принадлежит мне, это мое дитя, мое единственное дитя, мое и Анны-Луизы. Никакой несчастный случай на лыжне не может отнять у нас ребенка, которого я держал в руке. Я уже больше не одинок, это они одиноки - Дивизионный и доктор Фишер; они сидят по краям длинного стола и ждут грохота, который возвестит о моей кончине. Я подошел к самой кромке озера, где склон лужайки должен был скрыть меня от них обоих, и в третий раз, но теперь уже с полной уверенностью в исходе, зажал язычок в зубах и дернул хлопушку правой рукой. Дурацкий, немощный щелчок и последовавшая за ним тишина показали, что я кругом был обманут. Доктор Фишер украл у меня смерть и унизил Дивизионного; он доказал, что его богатые друзья действительно одержимы жадностью, а теперь сидит за столом и смеется над нами обоими. Да, этот последний ужин кончился для него удачно. На таком расстоянии я не мог слышать его смеха. А услышал я скрип шагов, приближавшихся по берегу. Человек, увидев меня, внезапно остановился - все, что я мог различить, был черный костюм на фоне белого снега. Я спросил: - Кто вы? - Ах, да это мистер Джонс, - произнес чей-то голос. - Конечно же, это мистер Джонс. - Да. - Вы не помните меня? Я Стайнер. - Как вы сюда попали? - Больше не мог вынести. - Вынести чего? - Того, что он с ней сделал. В ту минуту мои мысли были поглощены Анной-Луизой, и я не понял, о чем он говорит. Потом я сказал: - Теперь вы уже ничего не можете поделать. - Я слышал про вашу жену, - сказал он. - Мне очень жаль. Она была так похожа на Анну. Когда я узнал, что она умерла, это было совсем как если бы Анна умерла снова. Вы уж меня простите. Я так нескладно выражаюсь. - Нет. Я понимаю, что вы почувствовали. - А где он? - Если вы говорите о докторе Фишере, то он сыграл свою лучшую и последнюю шутку и, как я себе представляю, хихикает там наверху. - Я должен его увидеть. - Зачем? - Когда я лежал в больнице, у меня было время подумать. Лицо вашей жены заставило меня задуматься. Когда я увидел ее там, в магазине, будто ожила Анна. Я слишком многое принимал как должное... у него ведь была такая сила... он изобрел пасту "Букет Зуболюба"... он был всемогущ, почти как бог... мог лишить меня работы... мог даже отнять Моцарта. Когда она умерла, я больше не хотел слушать Моцарта. Поймите, прошу вас, ради нее. Мы никогда не были по-настоящему любовниками, но он и невинность умел превратить в грязь. А теперь я хочу подойти к нему очень близко и плюнуть в лицо этому всемогущему богу. - Поздновато для этого, не правда ли? - Плюнуть во всемогущего никогда не поздно. Он пребывает во веки веков, аминь. И он сотворил нас такими, какие мы есть. - Он, возможно, и да, а вот доктор Фишер - нет. - Он сделал мня таким, каким я стал. - Что ж, - сказал я; мне мешал этот человек, нарушивший мое одиночество, - ступайте туда и плюйте. Много это вам даст. Он посмотрел вверх, туда, где простиралась лужайка, которая теперь едва была видна в гаснувшем свете костров, но оказалось, что мсье Стайнеру не придется шагать вверх по склону в поисках доктора Фишера, потому что доктор Фишер шагал вниз, к нам, шагал медленно, с трудом, следя за тем, куда ступает, - ноги его то и дело скользили по ледяной тропке. - Вот он идет, - сказал я, - поэтому запаситесь слюной для плевка. Мы стояли, ожидая его, и, казалось, время тянулось бесконечно, пока он к нам подошел. Он остановился в нескольких шагах от нас и сказал мне: - Я не знал, что вы тут. Думал, вы уже ушли. Они все ушли. И Дивизионный ушел. - Взяв свой чек? - Конечно. Взяв свой чек. - Он стал вглядываться сквозь темноту в моего собеседника. - Вы не один? Кто этот человек? - Его фамилия Стайнер. - Стайнер? - Я никогда еще не видел доктора Фишера в растерянности. Словно он оставил половину своего рассудка там, за столом. Он, казалось, ждал, чтобы я помог ему, но я этого не сделал. - Кто он, этот Стайнер? Что он тут делает? - У него был такой вид, будто он уже давно ищет то, что куда-то задевал, как человек, который переворачивает вверх дном набитый ящик в поисках паспорта или чековой книжки. - Я знал вашу жену, - сказал Стайнер. - Вы заставили мистера Кипса меня уволить. Вы погубили жизнь нас обоих. Мы все трое продолжали стоять молча, в темноте, на снегу. Мы все словно чего-то ждали, но никто из нас не знал, что это будет: издевка, удар или просто уход. Это была та минута, когда мистеру Стайнеру полагалось бы себя проявить, но он этого не сделал. Быть может, он знал, что его плевок так далеко не долетит. Наконец я произнес: - Ваш ужин был необычайно удачным. - Да? - Вам удалось унизить нас всех. А что еще вы намерены совершить? - Не знаю. У меня снова возникло ощущение, что он ждет, чтобы я помог ему. Он произнес: - Вот вы только что сказали... Невероятно, но великий доктор Фишер из Женевы ждал, чтобы Альфред Джонс помог ему вспомнить... но что? - Как вы, должно быть, смеялись, когда я покупал последнюю хлопушку, а вы знали, что получу я только негромкое пуканье, когда ее дерну. Он сказал: - Вас я не хотел унизить. - Значит, это была непредвиденная прибыль, а? - В мои намерения это не входило, - сказал он. - Вы не из их числа. - И он скороговоркой произнес их имена, словно делал перекличку своим жабам: - Кипс, Дин, миссис Монтгомери, Дивизионный, Бельмон и еще те двое, что умерли. Мистер Стайнер сказал: - Вы убили вашу жену. - Я ее не убивал. - Она умерла потому, что не хотела жить. Без любви. - Любви? Я не читаю романов, Стайнер. - Но вы же любите ваши деньги, верно? - Нет. Джонс подтвердит, что сегодня я большую их часть роздал. - А для чего вы теперь будете жить, Фишер? - спросил я. - Не думаю, чтобы кто-нибудь из ваших друзей к вам снова пришел. Доктор Фишер сказал: - А вы уверены, что я хочу жить? Вот вы хотите жить? На это было что-то непохоже, когда вы брали хлопушки. А вот этот - как его? - Стайнер хочет жить? Да, может, оба вы и хотите. Может, когда дело доходит до дела, и у меня есть желание жить. Не то зачем бы я здесь стоял? - Что ж, сегодня вечером вы позабавились, - сказал я. - Да. Это все же было лучше, чем ничего. Ничто - вещь довольно страшная, Джонс. - Странную же вы избрали месть, - сказал я. - Какую месть? - Только потому, что вас презирала одна женщина, вы стали презирать весь мир. - Она меня не презирала. Возможно, она меня ненавидела. Никому никогда не удастся меня презирать, Джонс. - Кроме вас самого. - Да... Помню, вы это уже говорили. - Это ведь правда, не так ли? Он сказал: - Этой болезнью я заболел, когда вы вошли в мою жизнь, Стайнер. Мне следовало бы приказать Кипсу удвоить вам жалованье и подарить Анне все пластинки Моцарта, которые она хотела. Я мог купить и ее, и вас так же, как купил всех остальных - кроме вас, Джонс. Сейчас уже слишком поздно вас покупать. Который час? - После полуночи, - сказал я. - Пора спать. Он минуту постоял, раздумывая, а потом пошел, но не по направлению к дому. Он медленно шел по лужайке вдоль озера, пока не пропал из виду, и его шагов не стало слышно в этом снеговом молчании. Даже озеро не нарушало тишины, волны не лизали берег у наших ног. - Бедняга, - сказал Стайнер. - Вы слишком великодушны, мсье Стайнер. Я еще ни к кому в жизни не испытывал такой ненависти. - Вы его ненавидите, и я, пожалуй, ненавижу его тоже. Но ненависть - это не такая уж важная штука. Ненависть не заразна. Она не распространяется. Можно ненавидеть человека - и точка. Но вот когда вы начинаете презирать, как доктор Фишер, вы кончаете тем, что презираете весь мир. - Жаль, что вы не выполнили своего намерения и не плюнули ему в лицо. - Не мог. Видите ли... когда дело к этому подошло... мне его стало жаль. Как бы я хотел, чтобы Фишер был рядом и слышал, что его жалеет мистер Стайнер. - Очень холодно тут стоять, - сказал я, - так можно насмерть простудиться... - Но, подумал я, разве как раз этого я и не хочу? Если постоять здесь достаточно долго... Резкий звук прервал мою мысль на середине. - Что это? - спросил Стайнер. - Выхлоп автомобиля? - Мы слишком далеко от шоссе, чтобы его услышать. Нам пришлось пройти всего шагов сто, и мы наткнулись на тело доктора Фишера. Револьвер, который он, по-видимому, носил в кармане, валялся возле его головы. Снег уже впитывал кровь. Я протянул руку, чтобы взять револьвер - он может теперь послужить и мне, подумал я, - но Стайнер меня удержал. - Оставьте это для полиции, - сказал он. Я посмотрел на мертвое тело - в нем теперь было не больше величия, чем в дохлой собаке. И этот хлам я когда-то мысленно сравнивал с Иеговой и Сатаной. 17 Тот факт, что я написал эту историю, довольно убедительно доказывает, что, не в пример доктору Фишеру, у меня так и не нашлось достаточно мужества, чтобы покончить с собой; в ту ночь мне и не нужно было мужества, у меня хватало отчаяния, но, так как следствие показало, что револьвер был заряжен только одним патроном, мое отчаяние мне не помогло бы, даже если бы мсье Стайнер и не завладел оружием. Мужество губит отупляющая повседневность, а каждый прожитый день так обостряет отчаяние, что смерть в конце концов становится бессмысленной. Я чувствовал близость Анны-Луизы, когда держал в руке виски и потом, когда выдергивал зубами язычок хлопушки, но теперь я потерял всякую надежду, что когда-нибудь ее увижу. Вот если бы я верил в бога, я мог бы мечтать, что мы вдвоем когда-нибудь обретем этот jour le plus long. Но при виде мертвого доктора Фишера и моя хилая полувера как-то совсем усохла. Зло было мертво, как собака, и почему, скажите, добро должно обладать большим бессмертием, чем зло? Не было никакого смысла отправляться вслед за Анной-Луизой, если дорога ведет в ничто. Пока я живу, я могу хотя бы ее вспоминать. У меня были две ее любительские фотографии и записочка, написанная ее рукой, где она назначала мне свидание, когда мы еще не жили вместе; было кресло, в котором она сидела, и кухня, где она гремела тарелками, пока мы не купили посудомойку. Все это было как мощи, которые хранятся в католических церквах. Однажды, когда я варил яйцо на ужин, я поймал себя на том, что повторяю слова, сказанные священником на ночной мессе в Сен-Морисе: "Всякий раз, когда вы станете это делать, вы это сделаете в память обо мне". Смерть уже не была выходом - она была несообразностью. Иногда я пью кофе с мсье Стайнером - он не пьет спиртного. Он рассказывает о матери Анны-Луизы, и я его не прерываю. Я даю ему выговориться, а сам думаю об Анне-Луизе. Враг наш мертв, и ненависть наша умерла вместе с ним, оставив нас с нашими столь разными воспоминаниями о любви. Жабы все еще живут в Женеве, и я стараюсь как можно реже бывать в этом городе. Однажды возле вокзала я встретил Бельмона, но мы не заговорили. Я много раз встречал и мистера Кипса, но он меня не видит, уставясь взглядом в тротуар, а единственный раз, когда я столкнулся с Дином, он был слишком пьян чтобы меня заметить. Только миссис Монтгомери раз подвернулась мне в Женеве и весело окликнула меня из двери ювелирного магазина: "Не может быть, да это ж вы, мистер Смит!" - но я сделал вид, что не слышу, и поспешил дальше, на свидание с покупателем из Аргентины.