аясь, Хаммарстен вытер нос уголком манжеты. - Я, например, герр Крог... вы будете смеяться, всю жизнь мечтал произвести в театральном мире маленькую сенсацию... но в самом благородном смысле. Я бы хотел... какое слабое слово: "хотел"... поставить в Стокгольме... - и он запнулся. - Да? - Великого "Перикла". - Это что такое? - "Перикл" Шекспира. В моем переводе. - Хорошая пьеса? - О - великая, герр Крог, и очень смелая. Она предвосхищает "Профессию миссис Уоррен". Я много лет бьюсь над тем, чтобы ученики постигли самый дух... У Шекспира это самая высокая, самая поэтическая... Разумеется, есть свои трудности. Например, вопрос о Гауэре. Кто он, этот Гауэр? - Спросите у моего приятеля, он англичанин. Вот он. Фаррант, кто такой Гауэр? - Мистер Крог, вы не возражаете, если девушка подсядет к нам? Ей хочется пить. Это видно, хотя она ни одного моего слова не понимает. Пепельно-светлые волосы, загорелая кожа - это красиво; на верхней губе бусинки пота; девушка обвела мужчин пустыми, ничего не выражающими глазами. Не проронив ни звука, она села, взяла стакан, желая одного: чтобы ее не замечали. Крог забыл, что существуют такие женщины. Он сказал - Фаррант, профессор Хаммарстен говорит по-английски. - В "Перикле" Вильяма Шекспира есть старик по имени Гауэр. Кто он, по-вашему, этот Гауэр, мистер Франт? - Боюсь, я не читал эту пьесу, профессор. - Но вы наверняка ее видели, в Лондоне ее часто ставят. Старик Гауэр. "Из пепла старый Гауэр..." - Я видел "Гамлета" и "Макбета". - Эти меня не интересуют. "Перикл" - вот величайшая пьеса. По ее поводу у меня есть теория. "Из пепла" - это не из пепла, а "из ясеня". Из ясеневой рощи. Ясень, дуб, терновник - ведь это священные деревья. Старый Гауэр - это английский друид, он старый в том смысле, в каком мы говорим о Мафусаиле; он жрец и король. И вот как я это перевожу; "Из рощи древний Гауэр..." Иными словами "из священной ясеневой рощи друид Гауэр явился к вам" - а никакой не "старый Гауэр". Вы согласны со мной? - Похоже, что так и есть. Возможно, девушка почувствовала, что Крогу тоже не интересен разговор. Все так же молча она взяла его правую руку и положила перед собой ладонью вверх. В ее действиях не было и тени кокетства - просто она по-своему участвовала в общем разговоре. Мужчины любят, когда им гадают по руке; это поднимает их в собственных глазах; им приятно, когда девушка говорит - "у вас впереди длинная дорога", приятно это касание рук, позволительное, как в танце, приятно услышать предостережение - "остерегайтесь двух женщин, брюнетки и блондинки", в такие минуты им море по колено. - У вас уже готово возражение. Действие происходит в Тире, у замка Антиноха, в Эфесе. При чем здесь, скажете вы, английский друид? - Понимаю, профессор. Действительно, странно. - На это возражение я отвечаю следующим образом: Шекспир ваш национальный поэт; он жил в бурную эпоху славной королевы Бесс, в эпоху националистической экспансии. - В вашей жизни много удач, - говорила девушка. - Держитесь за теперешнюю работу. - Откуда вы приехали? - спросил Крог, поражаясь, что ей незнакомо его лицо. - Из Лунда, - ответила она, трогая пальцем линию жизни. - У вас очень крепкое здоровье, вы долго проживете. Все-таки приятно это слышать. - А какая-нибудь неожиданность? - Ничего такого. Вы трудно обзаводитесь друзьями, - продолжала девушка. - Вам угрожают мужчина и женщина. Вы очень щедрый человек. Профессор говорил: - Я одену Гауэра в символический костюм, олицетворяющий империализм или националистическую экспансию. - Девушки вас не особо интересуют. Вам больше нравится ваша работа. - А какая это работа? - Что-то умное. - Она отпустила его руку, сразу потеряв к нему всякий интерес; отпив пива, она устремила на танцевальную площадку взгляд больших тускло-мраморных глаз. Вскоре с поклоном подошел молодой человек, девушка встала и ушла. Ко всему равнодушная, такая хорошенькая и невероятно глупая, она заронила в душу Крога покой и счастье, но едва он успел осознать это чувство, как оно ушло. Вот так иногда на скверной улице, осторожно обходя смятые папиросные коробки, картофельные очистки, грязь из прохудившихся труб, вдруг почувствуешь свежее дуновение, запах мяты, обернешься (она меня не знала... долгая жизнь... щедрый человек) - но запах уже пропал. Музыка смолкла, за соседним столиком девушка положила перед собой руку юноши, ладонью вверх. - Когда же вы думаете поставить эту пьесу, мистер Хаммарстен? - Никогда. Это все так, мечты... У меня нет денег, мистер Франт. - Фаррант. - Фаррант. У меня нет связей в театральном мире, импресарио не пустят меня на порог. Кто я такой? Школьный учитель и безумный поклонник Вильяма Шекспира. (Долгая жизнь... щедрый...) - Я даю вам двадцать пять тысяч крон, профессор Хаммарстен. - Старик молчал. Он отвернулся от Энтони и с полуоткрытым ртом смотрел на Крога. От потрясения он утратил дар речи. Хотя именно так он всегда представлял себе эту сцену, думал Крог: он годами мечтал о том, что какой-нибудь богач позволит ему высказаться об этой пьесе - как он ее назвал? Забыл - и, убежденный его доводами, даст ему деньги. Старый дурачок раздразнил меня, а теперь не верит, боится, что я шучу. - Позвоните завтра утром моему секретарю, - сказал он. - У меня нет слов, - мямлил профессор, - я не знаю... - На кончике носа еще оставалось немного пены, он пытался смахнуть ее. - "Перикл"? - спросил он. - В моем переводе? - Ну разумеется. Профессор Хаммарстеу неожиданно заговорил: - В моем переводе - но вдруг он плох? Я не знаю. Я никому не показывал. Вдруг люди не поймут. Друид Гауэр... Ведь сколько лет... - Ему хотелось объяснить, что в конце долгого путешествия начинаешь бояться встречи. Друзья состарились; может, тебя вообще никто не узнает. А что путешествие было долгим - тому свидетели седая щетина на подбородке, плохонькие очки в стальной оправе. - Я перевел ее двадцать лет назад. - Найдите театр и подберите актеров, - сказал Крог. Ему уже наскучила щедрость. В конце концов, он не впервые такой щедрый. Ему полагается быть щедрым. Сто крон за бумажный цветок, новый флигель для больницы, не уступающая месячному заработку пенсия первой жертве нового усовершенствования резака. Все это попало в газеты, произвело хорошее впечатление. Чем необычнее пожертвование, тем громче огласка, а это бывает очень кстати, например, перед новым выпуском или в такой момент, как сейчас, когда приходится брать краткосрочные займы, сбивать продажу в Амстердаме, терять порядочные деньки. Право, даже занятно, что повезло не кому-нибудь, а жалкому старику Хаммарстену, что именно он нагрел руки на тревогах Лаурина и Холла. Крог почувствовал глубокое презрение к этому престарелому педагогу, подрабатывающему журналистикой, в котором удача породила страх и неуверенность в себе, который не мог удержать очки на носу и сидел как в воду опущенный. - Прошу прощения, герр Крог, - раздался высокий сиплый голос, и между бассейном, и танцевальной площадкой возник с кепкой в руке седой, тощий, с обвислой кожей на лице Пилстрем. Залитые прожекторами, казались бесцветными его редкие крашеные волосы. Опередив Крога и Энтони, профессор вскочил из-за стола. Он весь дрожал от возмущения, очки прыгали, он сунул руки под черные фалды фрака. - Пилстрем! - Хаммарстен! - взвизгнул Пилстрем и осторожно приблизился. - Старый лгун! - выпалил он. - Стыдитесь! - Вам тут нечего делать, Пилстрем, - заявил профессор. - Я не позволю вам беспокоить герра Крога. Если желаете знать, Пилстрем, герр Крог приехал сюда обсудить со мной один маленький проект, маленькую сенсацию, для которой нам нужна обоюдная поддержка. Вам нечего тут делать, Пилстрем, вам и вашей газете. - Однако, Хаммарстен... - Убирайтесь, Пилстрем, - оборвал его профессор и, ничтоже сумняшеся, позвенел в кармане мелочью. - Джентльмены, вы не откажетесь распить со мной бутылочку вина? По длинной лестнице на пятый этаж из Чистилища (оставив на другом берегу общественные уборные с похабными шутками, зависть, неприязнь редактора, недоверие, неприличные журналы) - в Рай (школьные фотографии, укромное байковое тепло, жесткая аскетическая постель) восхожу невредимый я, Минти. Всего ступенек пятьдесят шесть; четырнадцать ступенек - и второй этаж, здесь живут Экманы, у них двухкомнатная квартира, телефон и электрическая плитка; Экман работает мусорщиком, но без денег не бывает. Он частенько возвращается поздно, как Минти, возвращается выпивши и, одолевая свои четырнадцать ступенек, много раз кричит "до свидания" оставшемуся на улице приятелю, и фру Экман, заслышав его голос, выходит на площадку и тоже кричит "до свидания". Не было случая, чтобы она осерчала на пьяного мужа; иногда она сама бывает навеселе, тогда в дверях толкутся и прощаются гости и дым дешевых сигар, разъедая ему глаза, преследует Минти все четырнадцать ступенек до третьего этажа. Двадцать восемь ступенек - и вот она, пустая квартира. Она самая большая в доме, она обставлена, сдана и всегда пустует. Жильцы за границей, они не были дома уже два года, но квартира оплачена. Минти не видел их ни разу. Он умирал от любопытства и в то же время боялся прямыми расспросами покончить с неизвестностью. Так интереснее. Однажды в квартиру пришла убраться хозяйка, и Минти удалось заглянуть в прихожую; он увидел гравюру, изображавшую Густава Адольфа, и подставку для зонтов, в ней торчал древний зонтик. Он поднялся выше, еще на четырнадцать ступенек увеличив разрыв с Экманами. На четвертом этаже жила итальянка, она давала уроки; он вспомнил коллегу Хаммарстена - эта дама работала с ним в одной школе; следующие четырнадцать ступенек он преодолел уже быстрее - пятый этаж, покой, дом. На двери висит коричневый шерстяной халат, в шкафу какао и галеты, на камине мадонна, под стаканом паук. Устал. И не так уж поздно, а надо ложиться. Он зажег свет и первым делом закрыл окно от мошкары. Снаружи ступеньками поднимались к нему окна нижних квартир: все были дома, Экманы включили приемник. На умывальнике рядом с пауком счет за квартиру. Минти опустился на колени и покопался в шкафу. Он вылил в кастрюльку немного сгущенного молока, добавил две ложки какао, зажег газовую горелку, стоявшую у полированного комода красного дерева, и, пока напиток закипал, пошел за чашкой. Он нашел блюдце, но чашки нигде не было. На подушке заметил записку, оставленную хозяйкой: "Герр Минти, к сожалению, ваша чашка разбилась" - и подпись с завитушкой, никаких извинений. Придется пить из стакана. Паук, очевидно, умер, он весь сморщился, почему хозяйка его не выбросила - непонятно. Он взял освободившийся стакан и выпил теплого какао, потом поискал глазами мыльницу, где у него сберегались окурки, и увидел, что паук ожил. Он не умер, он притворился и теперь, раздувшись вдвое, по невидимой нити спускался к полу. В Минти пробудился охотничий азарт. Вспомним молодость. Он заманил паука в стакан, оборвал нить, отрезав начатое отступление, и, быстро перевернув стакан, ловко усадил узника на мраморную доску умывальника. Паук между тем потерял еще одну ножку и сидел в лужице какао. Терпение, думал Минти, разглядывая паука, терпение; может, ты еще меня переживешь. Он постучал по стакану ногтем. Двадцать лет протрубить в Стокгольме - не шутка. Надо будет завтра оставить записку: "Не трогать". Надо купить еще один стакан и чашку. Минти предстоят большие покупки! От возбуждения он даже забыл помолиться на ночь, а выбираться из постели на холодный линолеум уже не стоило: Господу важен не обряд, а вера. Чтобы молитва шла от сердца. И, сложив под грубым одеялом руки, он горячо молил: чтобы Господь подвергнул сильных и возвысил униженных, чтобы дал Минти хлеб насущный и избавил от лукавого, чтобы Энтони не связался с Пилстремом и прочей компанией, чтобы посланник пришел на обед, чтобы новая чашка подошла к блюдцу; кончая, он благодарил Господа за его бесконечную милость, за счастливый и удачный день. В доме напротив один за другим погасли огни, скоро он перестал слышать, как в окно бьется мошкара. Погасив лампу, он терпеливо замер в темноте, как тот паук под стаканом. И он так же подобрался, как паук, умудренно затих; вытянув тело, затаившись, он лежал как мертвый и смиренно искушал Бога: не забудь снять стакан. 4 Энтони явился минута в минуту. Ступив на Северный мост, он слышал, как на том и другом берегу куранты пробили восемь раз. Такая точность была не в его правилах. Он не любил приходить раньше женщины, ждать - это сразу ставит отношения на неверную почву. Женщина должна прийти первой, а он немного опоздать, пусть даже послонявшись для этой цели где-нибудь неподалеку, и явиться веселым, виноватым, рассеянным. Но сейчас особый случай. У него появилась работа, и, торопливо шагая в утреннем тумане с Меларена, словно росой покрывшем его новое пальто, он на ходу тщательно отработал всю тактику: деловитость, пунктуальность, терять время на женщин некогда, он занятой человек, в начале десятого нужно быть в конторе, могу вам уделить час, на мне огромная ответственность. Но на другом конце моста она уже ждала его, и он смягчился. Какое глупое имя - Лючия; ужасно, бедная крошка. А уж как одеться постаралась: такая серьезная мордочка - и тут эта развратная шляпка. Она-то думает, что пришла на встречу с возлюбленным, а не случайным знакомым по Гетеборгу, думал он, расплачиваясь предательской нежностью за ошеломляющее открытие, что женщина старается понравиться ему (даже если она высыпает на себя всю пудреницу, как Лючия Дэвидж). Как хотите, но даже последние стервы бывают наивны до слез. Даже у Мейб это было. Увидев его, она заспешила навстречу. Они были одни на мосту. Высокие каблуки царапали мокрую от тумана мостовую, она ткнулась головой ему в грудь, сбив на затылок шляпку. Они расцеловались запросто, как старые друзья. Он вытащил из-за пазухи тигра, но он не догадался спрятать его сразу, теперь игрушка была насквозь мокрая. - Вы прелесть, - сказала она. - Какой он мокрый. Вы оба мокрые. Как утопленники. - И правда, в плотном тумане пальто и шляпа намокли так, словно побывали под проливным дождем. Пожалуй, еще на дне озера, подумал он, можно набрать столько воды, но подобные мысли угнетающе действовали на него и он отогнал их смехом: - Я хороший пловец. - И соврал, потому что всегда боялся воды; когда ему было шесть лет, отец для пробы бросил его в бассейн, и он сразу пошел ко дну. С тех пор многие годы его преследовал страх утонуть. Но он перехитрил судьбу, готовящую ту смерть, которой больше всего боишься. Рискует хороший пловец, а Энтони плавал плоха и положил себе никогда не рисковать. Он и сейчас не хотел рисковать: ему напомнили о сыром пальто, и он сразу запаниковал. Он очень по-матерински относился к собственному здоровью. - Вот что нам сейчас нужно, - сказал он, - чашка хорошего горячего кофе. - И гренки с вареньем. - И яичница с беконом. - И чтобы был Лондон. Оба рассмеялись, потом вздохнули, взгрустнув по Англии, по дому. Нечего здесь торчать, думал Энтони, он легко простужается, у него от рождения слабая грудь, только с виду она такая атлетическая. Он поймал такси, и, запыхавшиеся, смеющиеся, они забрались в машину, не представляя толком, куда ехать, и испытывая ту неловкость, которая знакома всякой паре, впервые без посторонних отправившейся на прогулку. - Куда едем? - спросил Энтони. Шофер еще придерживал дверь; на мосту густо клубился туман, выжимал на мостовую дождичек; где-то около ратуши загудел пароход - звук вырос, упал, опять вырвался на волю, словно, симулируя поврежденное крыло, уводила от гнезда ржанка. - Я совсем не знаю этих мест. Выбирайте сами. Так куда мы едем? - Снимая мокрое пальто, он подозрительно ощупал рубашку - сухая. Он никогда не чувствовал себя застрахованным от печальной развязки этих увеселительных экскурсий: постель, жестокая простуда, а то и воспаление легких. Она сказала: - Едем в Дротнингхольм. Я там еще не была. Там есть дворец. - А завтрак там будет? - Будет. В тумане запотели окна, она ладонью расчистила стекло. Энтони поцеловал ее в склоненную шею. Она сказала: - Бедный отец, если бы он знал, какой образ жизни я веду. - Вы меня имеете в виду? - спросил Энтони. Она обернулась, но вместо задуманного безрассудно дерзкого взора он увидел взгляд испуганного звереныша. - Вы не единственный на свете. - Господи, испугался он, что она имеет ввиду? Надо как-то объяснить, что у него честные намерения, что сейчас он хочет только завтракать. Она небрежно обронила: - И в Ковентри найдется несколько приличных мужчин. - У нее были неаккуратно выщипанные брови, и вообще над внешностью трудилась неумелая рука: слишком яркая помада, на шее засохшие пятна пудры. Она вела себя с неуверенной развязностью новичка в интернате: его втайне что-то угнетает - может, физический недостаток, может, смешное имя. Лючия, подумал он, Лючия. Отрекомендовавшись отчаянным существом и как бы предлагая ему действовать теперь на свой страх и риск, она спросила: - Как ваша работа? - Отлично, - ответил Энтони. - У нас с Крогом нет ни минуты свободной. - Он обнял ее за плечи и рассеянно погладил левую грудь. - А что... чем вы, собственно, занимаетесь? - Я его телохранитель. Эти промышленные тузы, знаете, очень боятся, что их кто-нибудь продырявит. Ну, а я, - сказал он, в свою очередь набивая себе цену, - должен опередить такого. Сбив набок шляпку, она прижалась к нему теснее, во рту у нее пересохло, она нетвердо сказала: - Не может быть. Ее возбуждение заставило его вспомнить свои обязанности - он покровительственно потрепал ее грудь и сказал: - Очень может быть. Он настоящий денежный мешок. - Я не про него, - сказала она. - Такая работа не для джентльмена. - А я и не джентльмен, - сказал Энтони и поцеловал ее. - Нет, - возразила она, - вы джентльмен. Туман уже сходил с заросших цветами пригородных улиц, оставив кое-где белые хлопья, - на печных трубах, вокруг развалившихся колонн, в высоких вазах с цветами, около фонтанов. - За это я вас сразу и полюбила. Вот этот галстук - он итонский? - Харроу, - поправил Энтони. - Я сноб, - сказала она. Ее признания представляли поразительную мешанину бравады и робости. - Я ужасный сноб. - Она наговорит на себя что угодно, думал Энтони, только бы не выдать свой испуг, незнание, как вести себя дальше. - После этих иностранцев с вами приятно общаться. - Но вы в Швеции меньше недели. - Как будто нужна неделя, чтобы раскусить пару-другую мужчин! - фыркнула она и, пожалуйста, сразу пугливое признание: - Я впервые выбралась из Англии. - Он растерялся, он был совершенно сбит этими смутными намеками и ее разоблачительной наивностью. Когда берет сомнение, решил он, люби молча. Он снова поцеловал ее, поиграл ее грудью, похлопал по бедру. Ответная реакция его озадачила. Он чувствовал себя опытным игроком, которому попался не знающий дело противник; вы хотите сорвать банк, у вас уже туз припрятан, вы искусной рукой сняли колоду, но нужно еще соблюсти известное условие - нужно, чтобы противник хоть немного играл. Есть формальности, которыми не желает пренебречь даже шулер. И вас раздражает в противнике неумение владеть лицом, простодушные обмолвки, вас бесит мысль, что можно было легко выиграть и без уловок, без этой подтасовки. Выходит, можно было играть честно! Она обхватила руками его голову, нашла губы; он почувствовал, как дрогнули и напряглись ее ноги. Она изнемогла, ей нужно утоление, она извелась в этом своем Ковентри. Зачем тогда хитрить, лгать, морочить голову? Он с тревогой подумал - вдруг он попался на удочку и эта интрига скорее поражение, чем победа? Обнимая ее, он подумал о велосипедах, вспомнил пересадку в Регби. Да и вообще нет необходимости чувствовать себя виноватым. В приступе оскорбленной нравственности он сокрушался, как просто стало соблазнить - исчезло очарование запертых дверей, распитой бутылки шампанского, полночных поисков "мужской комнаты". Похоже, он обманет ее ожидания. Гора свалилась с плеч, когда она опять забилась в угол и занялась своей внешностью. Так и подмывает сказать: - Выбросьте эту помаду. Она вам совсем не идет. - Он вспомнил костюмы Крога, загубленный хороший материал, чудовищный выбор галстуков. За людей надо взяться. После меня они хоть что-то будут понимать. Его лицо приняло ответственное выражение, когда он вообразил разговор с портными Крога, хождение с Лючией по магазинам. Он сказал: - Мне не хочется называть вас Лючией. Лучше - Лу, - и прибавил: - Наверное, в Ковентри неважные магазины. Глядясь в пудреницу и по всей машине пуская душистую пыль, Лу ответила: - Нет, у нас есть очень хорошие магазины, вы не думайте. А кроме того, до Лондона меньше двух часов на поезде. Билеты дешевые. - Скучать вы себе, конечно, не позволяете, - заметил Энтони. - Ну нет, - ответила Лу, - я разборчива. И потом, дома не разгуляешься. Отец поднимает скандал, если меня нет до двенадцати. Вы не представляете, какой бывает крик. Он ведь не ложится, пока я не вернусь. - И правильно, - сварливо одобрил Энтони. - В вашем возрасте не годится... - Значит, вы против свободы личности? Может, еще станете читать мораль? Какой тогда смысл объездить весь свет, участвовать в революциях и так далее - и выступать против свободы личности! - Мужчинам можно, - сказал Энтони. - Всем можно, - упорствовала Лу. - Теперь, слава богу, есть противозачаточные средства. - Ерунда это, по-моему. - Да какая же девушка поедет с вами... - Оставим эту тему, - сказал Энтони, - мы едем завтракать только и всего. Она разочарованно спросила: - Вы меня совсем не любите, Тони? Я не имею в виду что-то возвышенное. Терпеть не могу, когда люди разводят сентиментальную чепуху вокруг очень простых вещей. Не успеешь опомниться, как тебя опутают по рукам и ногам, и уже никого больше им не нужно, и ты изволь отвечать им тем же, как будто человек молигамное... то есть моногамное животное! Нет, физически - я вам совсем не нравлюсь? - Вы не понимаете, о чем говорите, - сказал Энтони. - Еще бы, - сказала она, - у меня нет такого опыта, как у вас. В каждой гавани девушка, а гаваней на свете много. - Вряд ли у вас вообще был мужчина, - брякнул Энтони. - Я-то уверен, что вы девственница. Она влепила ему пощечину. - Извините, - сказал Энтони. Ему было больно и обидно. - Хамство говорить такие вещи. - Извините. Я сказал: извините. Такси остановилось: Дротнингхольм. За кофе с булочками они еще препирались. Обоим хотелось есть, но как спросить по-шведски яйца, они не знали. - Как вам удается работать в Швеции, не зная шведского языка? - удивлялась Лу. - На моей работе вообще никакого языка не нужно. - Это несолидно. - Разве солидное поведение не противоречит вашим взглядам? Заморив червячка, она могла уже спокойно растолковать ему, что солидность не имеет никакого отношения к свободе личности. Его раздражение утихло, он слушал даже с интересом. Совсем неглупая девчонка. К личной свободе она возвращалась несколько раз, но уже без практических выводов, и это, в свою очередь, тоже не удивило его. Если разобраться, она такая же несовременная, как и он. В Ковентри, видно, еще не перевелись теории, оправдывающие желание "весело пожить". Она сформировалась в эпоху, когда американские замки произвели целую революцию в нравах. Сравнивая ее с Кейт, он не мог не отдать ей предпочтения. Кейт грубовата, она не станет подыскивать себе оправданий - ему до сих пор было стыдно и больно вспомнить ту минуту, когда она сказала ему в квартире Крога: - Это моя спальня. - Он, конечно, знал, что она его любовница, но нельзя же говорить об этом так прямо, не пытаясь как-то оправдать себя. И явись такая необходимость, неприязненно подумал он, Кейт скорее заговорила бы о деньгах и работе, а не о личной свободе. Милая Лу, думал он, какая несовременная, у нес, оказывается, есть принципы. Они шли по дороге к дворцу. Туман растаял; на сером мосту продавец расставлял под ярким зонтом бутылки минеральной воды, вишневой шипучки, лимонада. - Я хочу шипучки, - сказала Лу. - Вы же только что пили кофе. - А сейчас захотелось шипучки. По течению цепочкой спускался утиный выводок. Птицы производили впечатление занятых важным мальчишеским делом бойскаутов. Может, будут чертить мелом условные знаки на берегу, а может, сгрудившись, разожгут костер с двух спичек. - Столько шуму поднимается из-за этого полового вопроса, - не унималась Лу. В ее стакане пузырилась ярко-розовая шипучка. Задрав лапки, утки одна за другой окунули в воду головы. - Великая важность, если кто-то переспал... Приземистый белый дворец на краю луга с пожухлой августовской травой напомнил Энтони чучело распростершей крылья чайки. - Скажите, а сколько... - Всего два, - ответила она. - Я разборчива. - В Ковентри? - Один в Ковентри, - отчиталась она, - а другой в Вутоне. - И вы хотите увеличить счет до трех? - Баркис не прочь, - сказала она. - Но ведь вам уезжать через несколько дней. - Они направлялись к террасе у заднего фасада этого холодного северного Версаля. Никогда еще Энтони так остро не чувствовал себя на чужбине. На террасе продувало, зябли несколько деревьев с желтеющими кронами, нескладно подстриженными, около двери в одном из флигелей торчала у порога бутылка молока. Держась за руки, они стояли на вытоптанной траве. Подошел человек с метлой и сказал по-английски, что дворец еще не открыт для осмотра. В "Лайонзе" на Ковентри-стрит в этот час уже открыто, думал Энтони, а после завтрака всегда можно что-нибудь найти; хотя бы тот отель неподалеку от Уордор-стрит, комнатушки сдаются на час, пусть там не очень романтично и не очень чисто - с девушкой и так хорошо. Мне, например, задаром не нужна их квартира на Северной набережной. Он до боли сжал пальцы, распалив воображение образами спиртового чайника, неряхи-судомойки с чистыми полотенцами, груды английских сигарет. Я был дурак, что уехал, подумал он; надо было переждать и найти работу; там бы меня не взяли голыми руками - я же знаю все ходы и выходы. - Нас не пустят во дворец? - Не пустят. - Что же делать, надо возвращаться. - Подождите, - сказал он. - Попробую его подкупить. - Он отправился искать сторожа с метлой и скоро нашел его возле сарайчика на краю террасы. Нет, сказал тот, дворец он показать не может, у него нет ключей. Если бы через час... правда, у него есть ключи от театра, если господа интересуются. В маленьком театре сохранялась обстановка восемнадцатого века. Королевские кресла были увенчаны коронами, на длинных бордовых скамьях висели таблички, стерегущие мертвых: фрейлины, камергеры, парикмахер. Энтони и Лу уселись, и провожатый, скрывшись за кулисами маленькой глубокой сцены, натягивая веревки, стал приводить в действие театральные механизмы. На истершееся кресло, где в масках и операх сиживали Венера или Юпитер, опустились пышные, как ягодицы Купидона, голубые и белые облака. Сторож выключил свет и произвел гром. Поднялась и осела пыль. - Надо придумать, куда пойти, - сказал Энтони. - Если бы мы были в Лондоне... - Или в Ковентри. - Как вы обошлись в Бутоне? - У нас был автомобиль. Поползли в сторону декорации, из-за кулис судорожными толчками выехал поблекший элегантный пейзажик. Они тесно сидели на скамье, которую в былое время занимали королевский парикмахер и придворный капеллан; их ноги встретились и застыли; они всем существом тянулись друг к другу; им до дурноты хотелось близости. Все работает, как новенькое, объявил он, и снова исчез. Они слышали, как он ходит под сценой. - Придумал, - сказал Энтони. - Мы поедем к Минти. - Кто этот Минти? - Журналист. Одинокое существо. Скажем, что пришли позавтракать. Он подскажет, куда можно пойти. - Но вы в самом деле хотите? - спросила она неожиданно деловым тоном. - Я не собираюсь тянуть вас насильно. - Очень хочу. Не меньше, чем домой. - Люблю решительных людей. - А-а, - его знобило от здешнего холода и неуютности: эти каменные дома по берегам озер, вода, всюду вода, эти чопорные люди, раскланивающиеся за шнапсом; как хочется легкого знакомства, слышать родную речь, глазеть на гвардейцев в парке, на автомобили, караулящие случайную подружку, на продавщиц, обойти бары. - Хорошо, если бы вы тут остались или бы я уехал тоже. - Кейт карьеристка. Он ничего не понимает. Мне так мало нужно - виски с содовой, журнальчик, отели в Пэддингтоне, клуб в глубине Лайл-стрит; миллионер, сталь и стекло, непонятная статуя - к чему мне все это? - Если бы я мог уехать с вами. - У вас несолидная работа. Я очень хочу, чтобы вы нашли что-нибудь поприличнее. - После вас у меня тут ни души знакомой не останется. - Мне кажется, так лучше. Не стоит заводить роман. - Почему же не стоит? - спросил Энтони. - Что в этом плохого? Не будьте снобом. Вы мне нравитесь, я вам нравлюсь. Почему мы не можем видеться, пока это нам не надоест? - Этого мало, - сказала Лу. Они поцеловались, вкушая отчаяние, гложущую боль разлуки, печать вокзалов; один уезжает, другой остается; отпуск кончился; ненужным мусором лежит в траве фейерверк, уже другие грустят с Пьеро и в окна морских ресторанов любуются спускающимися сумерками, и крепче всего, что было, этот поцелуй. У вас есть мой адрес, лязг дверей, пишите, взмах флажка, мы еще увидимся, клубы дыма заволакивают все кругом. Она освободилась. - Этого мало; - неуверенно повторила она. Он потянулся, но не нашел губ и лизнул соленую щеку. - К чертям собачьим такую жизнь, - сказала она и с вымученной беззаботностью добавила: - Простите за выражение. Как странно, думал он, что-то дьявольски странное со мной происходит. Он спросил упавшим голосом: - Вы вернетесь сюда в будущем году? - Исключено, - сказала она. - Старики готовились к этой поездке всю жизнь. Но, может, Крог их обогатит. Они здесь вложили немного денег в "Крог". - Он платит десять процентов. - Нужно пятьдесят, чтобы опять поднять их с места. Сторож еще раз крутанул гром. Потом стал выуживать кресло Венеры, оно с минуту раскачивалось на ветхих веревках, потом взмыло под облака и скрылось. - Времени в обрез, - заметил Энтони, - а мы его тратим впустую. - Понятно, куда вы клоните. - А что, вы против? - Конечно, нет. Для здоровья только полезно. - Опять из нее полез этот цинизм. - После Вутона прошло целых шесть месяцев. - Ради бога, - взмолился Энтони, - забудьте о Бутоне. Они ехали обратно; ради чего забирались в такую даль? Выпили кофе, Лу выпила вишневой шипучки - и все. - Мы потеряли два часа, - подвел итог Энтони. - Наверстаем, - ответила Лу. Подтянув колени к подбородку, она устроилась в самом углу машины; на неровностях дороги колени подкидывали ее голову. - В будущем году в это время... - Где вы будете? - Скорее всего, поедем в Борнмут. Они вышли у магазина и купили бутерброды. Энтони не любил занимать руки, и Лу сама понесла пакет. На площадке четвертого этажа они подошли к окну перевести дух. Обежав всю улицу, взгляд упирался в воду; из-за озера со стороны Центрального вокзала доносились трамвайные звонки, было слышно, как в берег бьется вода. Отдышавшись, они поднялись на последний этаж. На двери была приколота визитная карточка Минти: "М-р Ф.Минти". Не найдя звонка, Энтони забарабанил в дверь рукой. - Интересно, как расшифровывается это "Ф", - сказала Лу. Дверь открылась, и Энтони объявил: - Мы пришли завтракать. - Невероятно, - сказал Минти. - Я очень рад. Обождите минутку - Минти приберется и заправит постель. - Они слышали, как он разгладил одеяло, вылил умывальный таз, куда-то пошел в шлепанцах, закрыл шкаф, передвинул стул. Потом вышел и пригласил: - Проходите, проходите. - Познакомьтесь: мисс Дэвидж. - Доброе утро, - сказал Минти. - Мне очень приятно, такая неожиданность. Ничего, если вы сядете на кровать? Хотите какао? - Мы принесли бутерброды. - Прямо пикник, - сказал Минти. Он опустился на колени, порылся в шкафу, вспомнил. - Вот беда! Хозяйка разбила мою единственную чашку. Спущусь к Экманам, у них есть. - Он продолжал оставаться на коленях, зажав в руке банку сгущенного молока. - Можно, конечно, пить и отсюда. Я не частый гость у Экманов. Могут не дать. - Он оживился: - Вспомним старину, Фаррант! - Какую старину? - Когда мы прятали в тумбочке банку сгущенки - как же вы забыли? И сосали через дырочку в крышке. - Он с сомнением взглянул на гостью: - Вы когда-нибудь тянули молоко через дырочку, мисс Дэвидж? - Зовите ее Лу, - предложил Энтони. - Тут все свои. Хотите бутерброд? - Минти вынул ножик с двумя лезвиями, кривым шилом и штопором. Размеры ножика объяснили происхождение странной опухоли на его кармане. Минти принялся шилом буравить крышку. - Не проще открыть консервным ключом? - спросила Лу. - Это будет не то, - огрызнулся Минти. - И потом, у меня нет консервного ключа. - Он подал ей банку, зажигая в глазах недобрый огонек, когда, не пробуя, она передала ее Энтони. - Так что же, собственно, - спросил он, - привело вас к Минти? - Дружба, - ответил Энтони, расправляясь с банкой. - Хотелось поймать вас до работы. - Для хроники ничего нет? - Ничего, - ответил Энтони. - Я рассчитывал, что мы вместе что-нибудь подыщем. - А Хаммарстен дал хронику. И Пилстрем. - Мы встретили их вчера в Тиволи. - Об этом и речь, - сказал Минти. Он опустился на колени около умывальника и грустно продолжал: - Я знал, что они вас переманят, вы, наверное, пришли подготовить меня. Что будете работать с ними, а не со мной. Они предложили вам половину. - Он достал из шкафа еще одну банку, поболтал над ухом, положил назад. - Эту я вчера кончил. - Что они написали? - Пилстрем пишет, что Крог не дослушал оперу и уехал на автомобиле в Тиволи. Хаммарстен пишет, что в Тиволи он ездил обсудить какое-то театральное начинание, подробности в завтрашнем номере газеты. - И это, по-вашему, хроника? - Все, что он делает, - хроника. - Ну, если вам этого достаточно, то разговор шел о "Перикле", - сказал Энтони. - Под это дело Крог дает Хаммарстену деньги. - Что? - вскричал Минти. - Хаммарстену? С ума сошел. Они все сумасшедшие, эти денежные тузы. Заберут себе что-нибудь в голову - и готово. Могли вы подвернуться или я. Но подвернулся Хаммарстен. - В конце концов, это его деньги, он может поступать с ними как ему нравится, - сказала Лу. - Почему бы мне не оказаться на месте Хаммарстена? - обижался Минти. - Последние десять лет я ходил за Крогом как привязанный. - Он подошел к двери, обшарил карманы халата, сигарет не обнаружил, зато вытащил свалявшуюся пыль, какая обычно собирается под кроватью, и клочок бумаги. Записку он прочитал вслух: "Не забыть: канарейка, пирог, варенье из крыжовника". - У вас есть канарейка? - спросила Лу. - Выходит, этой бумажке пять лет, - подсчитал Минти. - Птичка очень много пела и умерла. Но при чем варенье из крыжовника? Я никогда его не любил. - Он смял бумажку, чтобы выбросить, но передумал и сунул ее обратно в карман. - Если бы десять лет назад я заполучил такие деньги... - Или я, - подхватил Энтони. - Я бы сразу запатентовал зимний зонтик с рукогрейкой. Не было капитала! А дело было верное. - Ради бога, говорите о сегодняшнем дне, - запротестовала Лу. - Что вы все время говорите о прошлом? Какие странные. Разве у вас нет будущего? - Откровенно говоря - нет, - сказал Минти. - Если бы у нас было будущее, мы бы тут не сидели. - А что такое? Чем плох Стокгольм? - Это не Лондон, - сказал Энтони. - Вот именно: не Лондон. - Здесь в тысячу раз лучше, чем в Ковентри, - сказала Лу. - Милое дитя, - начал Минти, шаря пальцем в мыльнице. Те о чем-то пошептались за его спиной, Энтони заскрипел кроватью. - А мне нравятся такие мужчины, - повысила голос Лу. - Раз это его деньги. Минти обернулся и уставил на нее влажные горящие глаза. - Это не его деньги. Он их взял в долг, он самый обыкновенный должник. Мы так не можем, потому что нам не доверяют. Если бы нам доверяли, мы бы сами были Крогами. Он такой же человек, как мы все. Никаких особенных преимуществ у него нет. Однако нам приходится жить в обрез, нам не доверяют в банке, мы считаем каждую сигарету, ютимся в дешевых углах, экономим на прачке, крохоборствуем. Вам этого не понять, дорогая, - раздраженно кончил он, - вы слишком молоды. - Он не любил девушек и не собирался скрывать это; пошлые создания; несчастные люди, у кого есть сестры, в храме весь вид поганят своими шляпками. - Ничего подобного, - ответила Лу. Она беспокойно задвигалась, встала с кровати, прошлась по комнате, пальцем проверяя пыль на стульях, подоконнике, на занавесках. - Почему у меня нет работы? - пытал ее Минти. - Почему вот он зависит от своей сестры? Все из-за Крога. Покупайте "Крог"! Дешевле, рентабельнее, почти монопольное положение, издержки падают, дивиденды девять процентов. Крог прибрал к рукам все деньги, а работает у него вдвое меньше народу, чем в годы самой злой безработицы. По его милости у нас не протолкнуться на бирже труда. Поставьте обратно (это Лу взяла стакан), не трожьте моего паука, пожалуйста. - Вы просто завидуете ему, - сказала Лу, - потому что сами не умеете делать деньги. - Попомните мои слова: он сорвется. Раз уж он стал брать краткосрочные займы... - Да нет, он не аферист, - вступился Энтони. - Лу права. Просто он умнее нас с вами. Минти икнул. - Это вы меня разволновали, - сказал он. - Живот. После того дренажа. - Опять икнул. - Попейте воду с другого края стакана, - посоветовала Лу. - Не трожьте, не трожьте моего паука, - задерживая дыхание, прошептал Минти. Сосчитал вслух до двадцати. - Я неважный хозяин, - сказал он. - Я не привык... если бы еще чашка была цела... вы застали меня врасплох... еще эта новость о Хаммарстене. - Его глаза не отрываясь следили за Лу, мстительно подмечая все промашки в ее внешности. - Но прекрасно, что вы зашли. - В глазах же с опаленными ресницами ясно читалось осуждение дурной косметике, дешевенькому платью с претензией на моду, бойкой шляпке. Жизнь с кем только не сталкивает! Но опускаться до их уровня нельзя. - Мне нужно идти, - сказала Лу. - Я провожу, - встрепенулся Энтони. - Мне нужно с вами поговорить. Поищем место, где можно присесть. Скансен. Это далеко отсюда? - Не беспокойтесь, не беспокойтесь, - сказал Минти, - располагайтесь как дома. - Он судорожно корчился в приступе икоты. - Как у себя в отеле. Оставайтесь и разговаривайте. Вам не помешают. К Минти никто не ходит. - Вы опередили мою просьбу, - сказал Энтони. Снисходительно рассмеявшись, Минти похлопал обоих по плечу, входя в роль Пандара: - А я-то думал, что вам захотелось проведать Минти. Обманщик Фаррант, обманщик. Бутерброды, значит, были взяткой и мое сгущенное молоко вам понравилось только из вежливости. - Но его балагурство смутило их еще сильнее: он уступал, но не очень уступчиво. Вот вам судьба трюмной койки: терпи, кто ни ляжет, и носи на себе запах машинного масла и нищеты. - Я должен идти, - сказал Минти, - нужно дать хронику в газету. Устраивайтесь как дома. - Путаясь в рукавах, он стал надевать пальто; рука проскочила в прореху на подкладке, и, распялившись им на обозрение, он стоял, словно треснувший надвое черный пенек. Он был такой одинокий, такой оторванный, что те двое снова потянулись друг к другу, потому что даже взаимный стыд, даже ссора сердечнее и теплее, чем такое сиротство. Обращаясь к одному Энтони, он сказал: - До свиданья, - он не мог пересилить себя и взглянуть на Лу. - Вы случайно не могли бы занять мне несколько крон? - спросил он. - У меня только месячный чек и никакой мелочи. Ожидая платы, он старался не смотреть на них, не видеть постель. Он допустил в поле своего зрения только кувшин, таз и паука под стаканом. - Конечно, конечно, - ответил Энтони. - Я верну, когда зайду в контору, вместе с вашей долей за новость. Мы сошлись на четверти - так? - Эту берите задаром. - Не знаю, как благодарить. Минти не смел даже... Ну, побегу. Мне еще предстоят большие покупки. - Наконец он ушел. Он был в тяжелых ботинках, и весь лестничный пролет до четвертого этажа они слышали его медленные шаги. - Вот, - сказала Лу, - я же говорила: это что-то совершенно неприличное. - Что именно? - Да ваша работа. Иметь такое окружение. - Я с ним не работаю. - Ваша работа ничуть не лучше. Если даже он говорит такое про Крога... - Нашли кого слушать. - Нет, в его словах что-то есть. Она осторожно передвигалась по комнате; все, что она видела и трогала, казалось, источало самое бедность. Отовсюду липла бедность. Она обитала в коричневом халате, пыльной пленкой покрывала воду в кувшине, хоронилась в хламе, который Лу, одолеваемая любопытством, обнаружила в шкафу. Она перечисляла: - Блюдце, пустая банка сгущенного молока, нож, ложка, вилка, тарелка - она не подходит с блюдцу... - Оставьте его, - заступился Энтони. С его стороны очень мило предоставить им квартиру, когда он терпеть не может девушек (что сразу видно). Нехорошо его осуждать, но разве ее остановишь? - Коробка спичек, одни горелые - почему не выбросить? Старая записная книжка. Он, наверное, вообще ничего не выбрасывает. Журнал. Школьный журнал. Адреса. Требник... причем католический. Какие-то смешные штучки... Что это? Игра какая-нибудь? Энтони опустился рядом с нею на пол. - Это ладан, - сказал он, пересыпая его из одной руки в другую. Словно печать окружающей бедности, на пальцах остался тонкий запах. - Бедняга, - обронил он. Они коснулись друг друга, и снова их опалило нетерпение и сознание уходящего времени. - Страшная жизнь. - Нет, - сказала Лу, - она хорошая. В ней всегда есть это. - "Это" был поцелуй, тесное объятье и с неохотой отвлечения переход на кровать. Но в его руках уже не было страсти, в последнюю минуту он чувствовал опустошение, пустоту. Приятно повергнуть их в изнеможение, исторгнуть крики, приятно дать им удовлетворение, но сравняться с ними невозможно, их наслаждение острее, они теряют голову и, как Лу, твердят слова, над которыми в другое время смеются. Она сказала: - Я люблю тебя, - сказала: - Милый, - потом: - Самый прекрасный. - Его же сознание витало в стороне, безучастное; он сознавал школьную фотографию над головой, мадонну на камине, любовался собой, когда она вскричала: - Не хочу, чтобы ты уходил, не хочу; - он спешил обмануть себя, что это победа, что он остался цел и прибавил к трофеям новый скальп, но, вытянувшись рядом, уже чувствовал, как его заливает знакомая пустота, и Лу кажется ангелом обаяния и простоты, и в голову наползают наполовину выдуманные воспоминания. Он взглянул на нее, обнял; пустота страшнее любого поражения в любви, вот и она приходит в себя. Все-таки начинаешь иначе относиться к девушке после близости: появляется какая-то нежность. - В его словах что-то есть, - сказала Лу. - Я проходила экономику в школе. Насчет краткосрочных займов он совершенно прав. Мне очень хочется, чтобы у тебя была приличная работа. Наконец Амстердам ответил голосом Фреда Холла. Крог стоял у окна, голос с акцентом кокни струился из динамика. Утренний туман почти растаял, и только во дворике, как на дне вазы, лежала молочно-белая масса. Статуи не видно. Надо знать чувство меры. Не такое уж это важное дело - статуя. - Я пробовал найти вас вчера вечером, - упрекал голос. - Меня соединили с оперой, но вы ушли. Звонил на квартиру - вас тоже не было. Я всю ночь не смыкал глаз, мистер Крог. Фаррант кое-что понимает, и статуя ему не понравилась. Нет, статуя - это тоже важно. Сейчас все важно: деньги на исходе, а нужно продержаться, пока не вступит в строй американская компания. Сейчас даже чья-нибудь глупая шутка может погубить его. - Продолжайте, Холл, - сказал он. - Что вас волнует? - Связь сегодня капризничала. Пришлось вернуться к столу. Когда кончим, подумал он, поднимусь к себе на часок, отдохну от людей. - Они все еще продают. - Значит, покупайте. - А лимит, мистер Крог? - Никакого лимита. - Откуда же взять деньги? - Я все устроил. Деньги даст АКУ... - Нам потребуется почти все, что у них есть. - Вы все и получите. - Но как же... Тогда они перестанут объявлять дивиденды. Начнется паника. Это будет не единственная брешь. Все поползет. Вам придется латать дыры в Берлине, Варшаве, Париже - всюду. - Нет, нет, - сказал Крог, - вы преувеличиваете. Вы слишком долго были в центре событий. Холл. Мне со стороны виднее. На будущей неделе мы запускаем американскую компанию, и тогда рынок наш. - А АКУ? - Мы ее продаем. Покупает "Баттерсон". Миллион фунтов наличными. Можно целую неделю затыкать любые дыры. Так что продолжайте покупать. - Но в АКУ не останется ни фартинга. - Тихим свистом донеслось из далекой комнаты в Амстердаме дыхание Холла. - Она будет стоить ровно столько, сколько сейчас. Правда, в акциях амстердамской компании. - Но вы-то знаете, что мы не стоим денег, которые тратим. - Разговаривая с Холлом, Крог не нуждался в телевидении: они так давно знают друг друга, что для каждой его интонации Крог мог вообразить сопроводительный жест - укоризненное покачивание ногой, опасливое поигрывание часовой цепочкой. - Нет, стоите, Фред, - сказал Крог. Сейчас он был снова счастлив - он имел дело с цифрами; здесь он знал все, здесь он все мог, потому что цифры не живые люди. - Вы стоите больше. Мы вам обязаны своим кредитом. АКУ - это пустяк. Мы поместили в нее деньги, а теперь решили продать. Но если у вас сорвется, то прогорит и ИГС. - Но реальная стоимость... - Три минуты, - сказал голос по-немецки. - Реальной стоимости не существует, - сказал Крог. Он взял со стола и поставил обратно пепельницу - "ЭК". - Существует цена, которую людям угодно платить. Следите за каждой вашей акцией на амстердамской бирже. Цену нужно поднять. - Здесь стали сбывать акции. Ходят всякие слухи... - У вас есть деньги. Вы можете держать твердую цену. И тогда перестанут продавать. - Значит, сегодня я опять весь день покупаю? - Вам может не хватить агентов. А денег хватит. - Но "Баттерсон" не решится купить. - Я лично гарантировал им возместимость вложений в АКУ. Они имеют дело с "Крогом", Холл. - А потом они проверят книги... - И обнаружат, что вложения сделаны в акциях нашей амстердамской компании, а та является дочерней компанией ИГС. Что может быть надежнее, чем вложить деньги в "Крог"? - А как-нибудь иначе мы не можем достать деньги, мистер Крог? - Впрочем, в голосе уже не было настоящей тревоги; ничто не могло подорвать его веру в Крога, а тем более это маленькое мошенничество. Он повиновался ему безропотно, в его преданности было даже что-то средневековое: подобно рыцарям Генриха Второго, он ловил любое желание своего господина, он мог бы угадывать его желания, будь он поумнее. - Меня здесь никто не подменит? - рядом Холл тоже неоценим: маленькая ловушка, легкий шантаж. - Вы отлично знаете, Холл, как трудно сейчас с деньгами. Краткосрочных займов мы уже брать не можем. Нам бы с этими расплатиться. - Мне кажется, они поднимут страшный шум, когда разберутся. - Купив, они не станут шуметь. Что они скажут акционерам? Они не осмелятся оказать на нас давление. Им придется выждать. А когда нас не будет держать Америка, я откуплю у них компанию, если они захотят. Все будет в наших силах. Кстати, я принял меры предосторожности. Приобретение акций я пометил задним числом. - Шесть минут. - И директора дали свое согласие? - благоговейно замирая, спросил Холл. - Конечно, - успокоил Крог. Не станешь ведь объяснять Холлу, что из-за такого пустяка, как подписать чеки, совершенно незачем держать совет со Стефенсоном, Асплундом, Бергстеном. У него есть их факсимиле на резиновых штемпелях. Лаурина он тоже не стал посвящать в это дело, успеется. К тому же покупка акций была помечена такой старой датой, когда Лаурин просто еще не был директором. Он тихо проговорил в телефон: - Сейчас уже все в порядке, Холл. - Вам видней. - Несколько дней назад я немного понервничал. Не чувствовал себя готовым. Здесь заводятся порядки, как в Америке. Готовили забастовку, а Лаурин как нарочно заболел, Но я все уладил. В газеты ничего не просочилось, и никаких письменных обещаний я тоже не дал. Так что дела идут превосходно, Холл. - Мне, значит, покупать? - Сегодня утром это должно кончиться. Рассчитывайте на деньги от "Баттерсона". Возвращайтесь, когда кончите дела в Амстердаме. Можете понадобиться. На фабрике неспокойно. - Я приеду сразу же, мистер Крог. - До свидания, Холл. - До свидания, мистер Крог. - Но голос еще вернулся, смяв предупреждение "девять минут". - Не думайте, что я против маленького обмана. Вы меня знаете, я не против. Если стоимость обеспечена, то не о чем и говорить. - Стоимость бывает разная, - тихо внушал Крог. - Ее нельзя вычислить. Стоимость это доверие. Мы чего-то стоим, пока достаем деньги. Пока пользуемся доверием. - Он опустил трубку. Холл - это человек на своем месте. Другой, поумнее, пожалуй, уже перепугался бы. Успокоив Холла, он почувствовал некоторую слабость: нет, его не мучили сомнения - это была приятная физическая усталость. Холл и тогда говорил: - Трение будет слишком большим, - и ошибся. Холл всегда ошибался, но его можно переубедить. В пререканиях с Холлом встали на место все обстоятельства, прояснились отдельные мысли и теперь можно попробовать убедить недоверчивого и боязливого Лаурина. Он позвонил Кейт и спросил: - Где Лаурин? - Еще болеет, в Салшебадене. Послушай, Эрик, мне нужно поговорить. - Не сейчас. Через пять минут. Я поднимусь в тихую комнату. Где твой брат? - Еще не приходил. Он аккуратно разложил на столе бумаги; отобрал, с собой несколько писем, увидел конверт с билетами на концерты и, улыбнувшись, порвал его. Сейчас дела шли превосходно. Ему не верилось, что еще несколько дней назад он буквально сходил с ума от беспокойства. Я слишком много думал о прошлом. Он всегда презирал людей, думающих о прошлом. Жить значит забывать, быть свободным, как все потерявший в кораблекрушении человек. Чикаго, Барселона, школа в Стокгольме; ученичество в Нючепинге, избушка на берегу Веттеркз - все поплыло назад, как фигуры на платформе, когда поезд трогается; они остались с залами ожидания, буфетом, туалетами - их забыли, не взяли на этот поезд. Он думал: вчера я хорошо отвлекся. Я никогда так хорошо не отдыхал. Теперь можно глядеть вперед. Направляясь к двери, он выглянул в окно и снова увидел фонтан. Но на этот раз рукотворная глыба зеленого камня совершенно неожиданно наполнила его восторгом. Тут не было прошлого, не было законченности, когда отделаны каждый сосок, ямочка на руке, коленная чашечка; здесь было сегодняшнее, оно изнутри распирало камень, ломилось наружу. Восторг быстро угас, зато теперь он уже не тревожился за фонтан. Он думал: через неделю Америка - и тогда мы сможем двинуться вперед, никакая депрессия не будет нам грозить; жалкие люди, им кажется обманом эта ясность, это длинное сложное уравнение, которое наконец я знаю, как решить. И поднимаясь в стеклянном лифте в тихую комнату под самой крышей, он не переставал чувствовать чистую холодную радость. Кейт внимательно перечитала меморандум. Сначала она не придала ему значения. Об АКУ она знала только, что это самый процветающий бумажный синдикат в Швеции и одно из самых удачных капиталовложений Крога, причем инвестицию он провел на свой страх и риск, не советуясь с директорами. Оказались лишние деньги, он поместил их в дело - только и всего, и поэтому продажа АКУ компании "Баттерсон" ровным счетом ничего не значила. Он продавал, чтобы развязать себе руки для чего-то другого. Откуда же эта тревога? На душе было неспокойно. Тревожили краткосрочные займы. Что-то неопрятное есть в снующем малыми долями капитале, это раздражает, как захватанное зеркало. Хочется видеть чистое отражение. В дверь постучали. Она думала: не может случиться ничего плохого, это все надежно - кабинеты из стали и стекла, интерьер редкой породы дерева, обои с рисунком восемнадцатого века в директорской столовой, заводы в Нючепинге, эта ваза с дорогими цветами. Она думала об АКУ. В меморандуме приводились цифры: годовая продукция - 350000 тонн, из них 200000 на экспорт; бумагоделательные фабрики: производство древесины - 300000 тонн, целлюлозы - 1300000 тонн; лесопильни: 15000 миль лесозаготовочных полос, 50 миллионов ежегодно сплавляемых бревен. Это все есть, это реальность. - Встречай блудного брата, - сказал Энтони. Кейт подняла на него глаза. Вот реальность, подумала она; то были цифры, я видела, что делает с цифрами Крог, а это - я сама. Он улыбался. - Я опоздал. Великий человек гневается? - А что случилось? - спросила она. Он был оживлен и одновременно сдержан. Охорашиваясь перед зеркалом, он ждал, что она сама догадается, где он пропадал. Ему достались слабости, полагавшиеся ей: нерешительность, тщеславие, обаятельная взбалмошность опрометчивых поступков. Кажется, все ее желания исполнились: он здесь, в одной комнате с нею, можно спорить с ним, дразнить, уступать. Ближе бывают только любовники, но уж тут ничего не поделаешь. - Я встречался с Лу, - сказал Энтони. - С какой Лу? - С той девушкой, Дэвидж. - Вижу, - сказала Кейт. - У тебя все пальто в пудре. - Она хочет, чтобы я уехал отсюда. - Неловко пояснил: - Считает, что у меня неприличная работа. - Он картинно оперся на ее стол; живое воплощение нашей морали, подумалось ей. В зеркале за его спиной она поймала свое отражение: бледный сосредоточенный профиль, подведенные веки смягчают жесткий взгляд, позволяя думать, что в конечном счете она не такая уж непреклонная, какой кажется. Красивая внешность и привлекательный моральный облик, думала она, вот принадлежность и украшение нашего класса. Мы сломлены, разорены, у нас все в прошлом, нас хватает лишь на то, чтобы тянуться к чему-то новому, что сулит нам выгоду. Крог стоит нас обоих, но она не могла оторваться от этой грациозной позы, от накладных плеч нового пальто - что ни говорите, собой любоваться приятно. - Да, - продолжал Энтони, - в ее словах что-то есть. Пожалуй, такая работа не к лицу... ну, ты понимаешь. - Отнюдь нет. - Ладно, если нужно это слово, - не к лицу джентльмену. - Ты сам ничего не понимаешь, - сказала Кейт. - У нас нет выбора. - Я не говорю про твою работу. Это другое дело. - У нас нет выбора, - повторила она. - Другого будущего у нас нет. Наше будущее здесь. - Да ну, - отмахнулся Энтони, - громкие слова. В конце концов, мы здесь иностранцы. - Конечно, конечно, мы с головы до пят англичане, - сказала Кейт. - Но сейчас национальность не имеет значения. Крог не разбирает, где чья граница. Ему нужен весь мир. - Минги говорил о краткосрочных займах, - сказал Энтони. - Это временное. - Выходит, это правда? - поразился Энтони. - Неужели так плохо с деньгами? Дело дрянь. Ты уверена, что нам ничто не грозит? Отлично понимаю корабельных крыс. Лично я не желаю погибать на капитанском мостике. - Ты пойми: люди нашего склада никогда не одолеют Крога, - сказала Кейт. - Что нам дала твоя и моя Англия? Пустой кошелек, пыльные конторы, мой Хэммонд, твои забегаловки, Эджуэр-роуд, случайные подружки в Гайд-Парке. - Она сознательно прогнала мысль, что в их жалком английском прошлом уважали честность, каковым качеством космополитическая современность не дорожила. Конечно, и тогда не молились на честность, но, по крайней мере, в их сословии были порядочные и добрые люди. - Все-таки родина, - сказал Энтони. На его мальчишеском лице сиротливо светились глаза. - Тебе не понять, Кейт. Тебе всегда нравился этот современный хлам. Тот фонтан, например. - Ошибаешься, - ответила Кейт. - У меня тоже есть родина. - Она грустно протянула к нему руки. - Это ты. С тобой для меня везде родина. Ты мой "дамский бар", Энтони, мой скверный портвейн. - А кроме того, - продолжал он, занятый своими мыслями и не слушая ее, - ты любишь Крога, тебе и тут хорошо. - Никогда я его не любила. Полюбив, мне пришлось бы его презирать. Некоторым любовь не на пользу. Это трудно объяснить. Нужно думать вместе, чувствовать. Он думает цифрами, а людей вообще не понимает. - Вчера он был вполне нормальным человеком, - сказал Энтони. - Отдай его мне. Я его перевоспитаю. - Упаси бог, - сказала Кейт. - Спасать вас обоих у меня уже не хватит сил. - Я пробужу в нем человека. - Какой ужас, он действительно ничего не понимает. - Мне кажется, - продолжал Энтони, - он даже не знает своих сотрудников. Я тут поговорил с людьми. В отделе рекламы сидит молодой парень. Так он в глаза не видел Крога! Между прочим, они недовольны. Заведующим дана слишком большая власть. - Тебе много порассказали, я вижу, - сказала Кейт. - Только те, кто знают английский язык. Конечно, они надеются, что я могу им помочь. Они знают, что у меня хорошие отношения с Крогом. - Ты, конечно, не смолчал об этом? - А что? От дружбы не бегают. - Мне нужно повидать Эрика, - сказала Кейт. - Может, пообедаем потом? Я бы показала, где можно... - Послушай, старина, - замялся Энтони, - нескладно получается. Я обещал пообедать с папочкой и мамочкой, если Крог отпустит. - С папочкой и мамочкой? - И почти без паузы: - А, конечно. Прости, отвлеклась. Я понимаю, о ком ты. - Но оправдание опоздало, он успел рассердиться. Сдерживаясь, он объяснил: - В конце недели они уезжают. Я должен отплатить им любезностью. Отвести куда-нибудь покормить. - Безысходная грусть сдавила сердце: я-то думала покормить его самого. - Ты хоть знаешь, где можно поесть? - Да, - сказал он, - примерно. Я говорил со здешними ребятами. Хорошие ребята. - У тебя масса знакомых, я вижу. Оправдываясь, он повторил: - От дружбы не бегают. Старик Хаммарстен еще не звонил? - С какой стати? - Вчера в Тиволи Крог обещал ему деньги на шекспировскую постановку. Про Гауэра. Она изумленно уставилась на него. - Деньги на постановку? Сейчас? - Упрекнула: - Без тебя и тут не обошлось? - Рассмеялась: - Как тебе удалось? - В ее глазах была настороженность. Он сама слабость, но слабость может пересилить силу. Она вспомнила его первую службу в Уэмбли и письмо, которое перехватила не с целью уберечь отца от волнений, а чтобы внести нужные поправки в последующие показания Энтони. Мальчик умный, писал директор, отлично соображает, жалоб особенных нет, но очень дурно влияет на окружающих. - Как тебе удалось? - спросила она, тронув его за рукав; какое мокрое пальто. Пропуская ее, он отступил от стола, оставив на его полированной поверхности пятно. Она вытерла его рукой. Похоже на плесень. - В озере купался? - спросила она. - Туман был очень густой. Я встречался с Лу перед завтраком. - Тебе надо выпить корицы с хиной, - забеспокоилась она. - После того плеврита у тебя очень слабая грудь. - Перестань, - взмолился Энтони. - Ты все про меня знаешь, Кейт. Прямо как жена, честное слово. - Ну, прости. Мы слишком затянули разлуку. Наверное, сейчас ты стал крепче. Я же ничего про тебя не знаю. Не знала, что ты хорошо стреляешь. - Она сдалась - глупо ударяться в амбицию, никакая сила не выстоит перед этой замкнутой упрямой слабостью. - Давай пообедаем завтра. Мне нужно многое, - нет, не спросить, нельзя пугать его этим словом, - услышать от тебя. Почтовые открытки в один вечер в Гетеборге - согласись, это мало. Прежде мы знали друг друга лучше. - Когда, скажем, я стояла в углу классной комнаты, думала она, и слышала его крик, и не в том даже дело, что в ту пору они знали друг друга лучше, а просто было чувство, что носишь в себе громадного ребенка, и он сопит, смеется, плачет в матке. И в те годы я бы согласилась на аборт; но сейчас... Не это ли чувствуют после удачной операции? Боли нет, ничто в тебе не шевелится, бояться нечего и надеяться не на что. Все тихо до отчаяния. - Извини, Кейт. Боюсь, что завтра... В конце концов, - оборвал он себя, - я теперь никуда от тебя не денусь. Уступи меня пока Лу. - Ладно, - сдалась Кейт, - освободи для меня день-другой на будущей неделе. - Я выпью корицы с хиной, - пообещал Энтони, ища примирения. Он вытащил из вазы цветок и сказал: - Возьми. Очень пойдет к твоему платью. У тебя есть булавка? - Я не ношу цветы на службе, - сказала Кейт, В дверях оглянулась - он вдевал цветок в петлицу пиджака. Все ее желания исполнились, даже самые заветные: он рядом, хозяйничает на ее столе - "дом вдали от дома". Вышло солнце, вокруг фонтана высыхал туман, в стеклянном коридоре около лифта припекало. Она попыталась взбодрить себя неуклюжей шуткой: "дом вдали от дома", и сама же поплатилась: разве сможет она повторить его Лондон в стеклянных интерьерах Крога? Хорошо какой-нибудь курортной хозяйке: четки, камин, медная решетка - и готов Бирмингем. А она так не могла и, главное, не хотела; сейчас она как раз хотела оградить его от всего этого; он упрекнул: - Тебе всегда нравился этот современный хлам, - и она отреклась, но не вполне искренне. В сердце томилось пыльное праведное прошлое, но рассудком она клялась в верности настоящему, этому обманному дню, душевной очерствелости; она темным тоннелем соединяла два пейзажа: по одну сторону - скученные домишки, на дворе сушат белье, валяются разбитые оконные рамы; по другую... Она постучала в дверь и вошла. В обитой грубым сукном комнате на диване лежал Эрик. - В чем дело, Кейт? - спросил он. - Присаживайся. В комнате не было ни телефона, ни картин, ни стела - только стул для секретаря. - Я немного волнуюсь, - призналась она. - Из-за чего? - Из-за этих краткосрочных займов. - Она была благодарна ему, что он не поднял ее на смех, а выслушал с серьезным видом, словно кто-то сведущий подал реплику на совещании. Ее охватила жалость - так жалеешь человека, которого беззастенчиво "используешь". А она использовала его с самого начала, с той первой встречи в конторе Хэммонда; она сумела тогда понять, что ему нужно, и по мере сил старалась, имея перед собой одну-единственную цель: чтобы Энтони беседовал внизу с "ребятами", чтобы он дарил ей ее собственные цветы, чтобы ему было хорошо как дома. - Я понимаю, - сказал он, - сейчас тревожное время. Всем трудно. - Но ничего опасного? - Ничего, если мы не растеряемся. И не наговорим лишнего. - А как же эта помощь Хаммарстену? Это не растерянность? Разве ты можешь себе это позволить сейчас? - Подумаешь, непозволительная роскошь - двадцать тысяч крои. Реклама в пять раз дороже. Сейчас именно нужно тратить деньги. Я заказал два автомобиля. Когда их пришлют, старые можно продать. Походи но магазинам, Кейт. Купи что-нибудь. - Тоже для рекламы? - Ты не представляешь, как пристально следят за каждым нашим шагом. - Да что им нужно? Зубную щетку нельзя купить спокойно. - Ты это знаешь лучше меня. Я плохо разбираюсь в людях. Она понимала людей: их угнетает сознание непрочности своего положения. Не то чтобы они завидуют его деньгам или выражают недовольство его глобальными планами - нет: им нужны сенсации, чтобы на время отвлечься от собственных неурядиц, нужны убийство, война, финансовый крах и даже финансовый успех, если он более или менее молниеносен. Ей сделалось не по себе при мысли о том, какая страшная, тупая сила давит на сильных мира сего, вынуждая их рисковать положением в угоду сенсации: ультиматумы, телеграммы, лозунги - и откупаешься, бросая на ветер фантастические деньги. Противостоять этому давлению может лишь тот, кто абсолютно не представляет себе, чем живут люди, глухой к самому себе. А Энтони хочет пробудить в нем человека! - Еще меня беспокоит эта продажа "Баттерсону". АКУ - выгодная компания. Почему мы от нее избавляемся? У нее надежное положение. - Ее поразила странная безучастность его взгляда; он чем-то возбужден, что-то скрывает. - Я знаю, что у нее прочное положение. Я видела цифры. - Даже АКУ нужен капитал, - ответил Эрик. - Но у нее есть капитал. Вложения надежны. - Директора изыскали более рациональную форму вложений, - сказал Эрик. - Ее капитал влился сейчас в нашу амстердамскую компанию. - Понятно, - сказала Кейт. - Ты соображаешь быстрее, чем Холл. Она думала: долгожданная минута - мы преступаем закон, плывем в неизведанные края. Какое странное чувство безразличия. Вот что значит жить в постоянном ожидание тягостной разлуки, слез на пристани, скрывшегося парохода. Только одно и осталось спросить: - Мы ничем не рискуем? - Почти ничем, - ответил Эрик. Она безгранично верила ему, и если "почти" - то ничего страшного. Перед любимым человеком, за которого отвечаешь, нет нужды храбриться и ломать комедию. Он добавил: - Ты увидишь, что некоторые чеки и записи в наших книгах помечены задним числом. - Понимаю, - ответила Кейт. - Что нужно сделать? - Ничего, уже все сделано. - Он встал. - Знаешь, Кейт, ты не ошиблась насчет фонтана. Он мне нравится. - Он взял ее за руку. - Ты живее соображаешь, чем Холл. Ему фонтан не понравился. - Она ощутила тревогу в его пальцах. - Все-таки риск есть, - проговорила она. - Все обойдется, когда наладится сбыт в Америке, - успокоил Эрик. - К концу недели все образуется. Мы почти в безопасности. С забастовкой улажено. - Но что-то еще может случиться? - Несколько дней мы должны быть очень осторожны. Ты видишь, - сказал он, - как я тебе доверяю. Мы столько лет вместе, Кейт. Ты согласишься выйти за меня замуж? - Ах да, ведь жена не имеет права давать показания. В Швеции такой же порядок, как в Англии? - Швеция меня не волнует. Я думаю именно об Англии. - Спасибо, что не стал просить у меня руки и сердца. - Мы деловые люди, - сказал Эрик. - Тебе придется выделять мне содержание. - Разумеется. - И что-нибудь сделать для Энтони. - Энтони мне нравится. Толковый парень. Он мне очень нравится, Кейт. - Ты дашь ему содержание? - Дам. - Жаль, - вздохнула Кейт, - что наш брак нельзя пометить задним числом, как чеки. - Она улыбнулась. - Энтони будет приятно. Энтони воплощение порядочности. Энтони... - и запнулась; получалось так, словно она выходит замуж за Энтони, а не Эрика - Эрик напряженно тянулся перед ней, как шафер в ризнице. Энтони устроен, думала она, я исправила вред, который нанесла, отослав его обратно, прогнав из сарая - приспосабливаться, набираться уму-разуму, жить, как все живут. Он попытался вырваться, а я отослала его обратно. Теперь у него все впереди. Но к радости примешивалось сожаление; она не могла забыть мюзик-холла и как они ели яблоки, чтобы отбить запах. Казалось бы, уже бесповоротно веришь в мир без пограничных столбов, в мир, где на каждой бирже царствует Крог, и в то, что нужно без излишней щепетильности добиваться самого главного в жизни - устроенного положения, а горло-таки спирает ветхая честность и пыльная бедность Монингтон-Креснт, когда в раздумье тянешь: - Энтони будет приятно. - Когда это состоится? - Подождем день-два, - ответил Эрик, - посмотрим, как повернутся дела. Если продажа АКУ сойдет благополучно, - заключил он, - можно будет и вообще повременить. Кейт почти любила его в эту минуту. Он не боялся быть откровенным с нею даже сейчас, когда его книги аккуратнейшим образом подчищены. Ей приходилось слышать о том, какими огромными суммами он откупается от шантажа; сейчас впервые представился случай самой шантажировать его, если захочется. Но ей не хотелось: она его использовала, и только справедливо, чтобы он, в свою очередь, использовал ее. - Ты в любом случае мог довериться мне, - сказала она. Он кивнул со всегдашней готовностью верить ей на слово; к отчетам он относился не в пример строже: за любым бухгалтером сам проверял каждую цифру. Она взяла его руку, поцеловала ее; как его жалко - один в этой суконной тихой комнате, где никому не позволено тревожить его. - Эрик, милый, - сказала она, - пойду обрадую Энтони, - и вышла из комнаты. В лифте ей почему-то вспомнилось, как однажды она видела на Северном мосту потерявший управление трамвай: сталь, стекло, лицо вагоновожатого, налегшего рукой на тормоз, вспыхивающие за стеклом электрические искры. Трамвай с грохотом пронесся в темноте, но было достаточно увидеть его мерцающий свет, чтобы понять: случилась беда. Он налетел подобием страсти - слепящий, стремительный, ненадежный. - Поздравь меня, - сказала она себе в лифте, - я выхожу замуж. Энтони, я выхожу замуж, - и с неожиданной теплотой подумала: наверное, то же чувствует Эрик, когда подводится итог, извлекается квадратный корень, правильно находится логарифм. На пороге комнаты она сказала еще раз: - Я выхожу замуж, Энтони. - За кого, Кейт? - вскинул он на нее глаза. Он сидел за ее столом, и опять ее охватила сырость, на столе остались влажные следы от его локтей. - За Эрика, разумеется. За кого же еще? - Нет, - сказал Энтони, - ты не можешь. - Она разглядела, что он читал служебные бумаги на столе и даже распечатал телеграмму, которая пришла в ее отсутствие. - Это что такое! - воскликнула она. - Ремня захотел? - Этот номер у него не пройдет, - сказал Энтони. - О чем ты? - Можешь мне поверить, я разбираюсь в таких делах. Считать не разучился. Соображаю. - Он был серьезен, как школьник. - Не все можно, Кейт, есть предел. Я их раскусил. У него не получится выехать на чужой счет. В "Баттерсоне" сидят не дети. - Эрик тоже не ребенок. - Права была Лу - неприлично это все. - Отдай телеграмму. - Возьми, - сказал Энтони, - убедись. Он хочет выручить Амстердам за счет АКУ. Это яснее ясного. - Подумаешь, удивил, - сказала Кейт. - Я и без тебя это знаю. Даже знаю про чеки, датированные задним числом. - Задним числом! - растерянно присвистнул он. - Чтобы в "Кроге"... и мы это знаем... - А ты помалкивай об этом. - Молчание стоит денег, Кейт. Вот где мы разные, думала она: я для него сделаю все на свете, а он некоторых вещей не станет делать для меня, да и для себя тоже. Правда, какие это вещи, отходчиво улыбнулась она, я и сама толком не знаю. Приятно сознавать, что после стольких лет она не до конца разобралась в Энтони. - Энтони, я не собираюсь его шантажировать, - сказала она. - Я выхожу за него замуж. - Но ты не любишь его, Кейт. - Как он прост, как безнадежно наивен: он думает, что шантаж это так же легко, как украсть горсть слив. Нельзя быть таким неосновательным, он не понимает, где живет, его нужно защитить. Напрасно, что ли, она готова для него на все? Шантаж так шантаж. Перечить ему сейчас значит испортить эту глупую радость от разоблачительного открытия. Поэтому она спокойно объяснила: - Но ведь это своего рода шантаж. Он выделит нам содержание. Смотрите, как уперся: - Ты не любишь его. - Я тебя люблю. - Дело не в этом. - Он разволновался, понес чепуху, пробормотал что-то о "детях", окончательно смешался и покраснел. - Я бесплодна, - сказала Кейт. - Напрасно беспокоишься, - и, видя, его замешательство, в сердцах договорила: - Я их не хочу и никогда не хотела! - Все ее существо тянулось заключить его в себе. - Сколько у тебя предрассудков, Энтони. - Еще она думала: никакой ребенок не даст мне нашей близости, хотя ты всего-навсего стоишь рядом, краснея, теряясь. Господи, какой неприступный, какая память у нас короткая на то, чего не хочется вспоминать. - Какая потеря, - сказал он, заглянув ей в глаза; лицо пылает, весь он какой-то детский, сбитый с толку. Она готовилась услышать слова о том, как любят настоящие мужчины. Но они думали о разном. Он не имел в виду ее, говоря о потере: он жалел, что пропадает удачный случай. - Другой такой случай не подвернется. Мы бы слупили с него хорошие деньги и убрались отсюда. Черт возьми, мы бы еще успели на вечерний поезд! Завтра уже в Гетеборге. В субботу в Лондоне и прямиком в Туикнем. Кейт, мы бы еще успели на вечерний поезд! Кейт, мы бы взяли в "Стоуне" отбивную и пинту "особого". Мою комнату, наверное, еще не сдали. Тебя хозяйка тоже на улице не оставит. Работу искать не станем, мы свое заработали. Она зачарованно смотрела на него. Такое впечатление, что невозможного для него не существует, но она-то знала, что на прямых стальных рельсах, по которым разлеталась сейчас его фантазия, в определенном месте горит негасимый красный фонарь, и там он неминуемо остановится и сам все напортит. Он недостаточно безразличен в средствах для успеха. Ему далеко до Крога. - Все очень просто, Кейт. Мы это заработали. Если он откажется платить, я передаю все сведения Минти, это окупит хотя бы дорожные расходы, и потом - у тебя должны быть сбережения. Это интересно. - И ты согласишься жить на мои деньги? - Тут он должен бы остановиться - но нет, он не колеблясь согласился (в конце концов, мы брат и сестра), и она почувствовала усталость путешественника, которого постоянно сбивает с пути неточная карта. Может, она переоценивала наивность этого мягкого, любимого, бесхитростного ума? С телеграммой в руке Энтони поднялся из-за стола. - Я пойду к нему. - Что ты собираешься ему сказать? - Лучше всего объяснить начистоту. - Нет-нет, Энтони, - запротестовала Кейт, - я сделала глупость, что не остановила тебя сразу. Ты не должен так грубо шантажировать Эрика. - Но почему? Кейт, ты не видишь собственной выгоды. - Потому, что ты недостаточно умен для этого, Энтони. Если бы у тебя были такие мозги, чтобы шантажировать Эрика, ты бы здесь не оказался. Ах, Энтони, - с чувством воскликнула она, - какая мы непутевая пара! Как я тебя люблю. Будь ты поумнее и не такой добропорядочный... - и не кончила, потому что вспомнила давнишнее субботнее утро в Тилбери, долгий путь домой, шиллинг в прорези счетчика и маленькое голубое пламя для гренок и чая. Я спасла его от этого, думала она, но он ходит живым напоминанием и не дает забыть милую нехитрую песенку: Энтони спасли от Энтони, но ей без Энтони жизни нет. На окно налетела белая птица, стукнула клювом в стекло и, раскинув крылья, отлетела назад, как от иллюминатора самолета. Здесь у нас обеспеченное положение, твердила она, как урок, здесь наше будущее, это нужно удержать. Прошлого нет. Мы чересчур зажились в прошлом. - Дай я попробую, - сказал Энтони. - С ним у тебя ничего не выйдет, - грустно возразила она. - Милый Энтони, ты перед ним сущий младенец. Неужели ты всерьез думаешь, что тебе удастся вывести "Крог" на чистую воду? Ты рта не успеешь раскрыть, как он тебя сотрет в порошок. Он тебя сгноит в тюрьме, он ни перед чем не остановится. Ты нигде не скроешься. И ради чего? Мы и так получили все, что нам нужно, - содержание... - Он тебе не пара, Кейт, - упрямо повторил Энтони. Видно, нелегко ему примириться с такими вещами, как "брак без любви", "бездетная жена". Куда легче расстаться с мыслью об удачном случае: он красиво и по-товарищески жертвовал им, только мельком взглянул на ее стол да секунду-другую подумал о подправленных чеках, телеграммах, продаже "Баттерсону". - Ладно, Кейт, пусть будет по-твоему. - В скользнувшей по его лицу улыбке она увидела рождение новой мысли. - Как бы то ни было, такое событие нужно сегодня же отпраздновать. - Это пока негласно. - Пустяки. Он обязан устроить ужин. Вот что, Кейт: позвони администратору отеля в Салтшебадене и закажи столик. Объясни, кто будет. - Эрик не поедет. - Возил я его в Тиволи - вытащу и в Салтшебаден. И еще: мы можем взять хорошие комиссионные за организацию этого обеда. Запроси сто крон. Кейт подошла к телефону. - Ты все умеешь предусмотреть, Энтони. - Погоди. Пусть дают сто пятьдесят, иначе, скажи, Крог будет обедать в опере. - Салтшебаден два-три, - сказала Кейт. 5 Выслушав от соседа новость, молодой Андерссон снял руку с рычага, а ногу с педали кроговского резака. Хлопая кожаным ремнем, машина остановилась; питающий ее подвижный лоток сразу же до краев забило деревом. Что-то прокричал сосед, но молодой Андерссон не слышал его. Он был туповат и медленно реагировал на окружающее. Повернувшись спиной к резаку, он вдоль стаканов направился в раздевалку. На верхнем этаже переполнилась одна из сушильных камер, застопорился ее лоток; работавшая в соседнем помещении электропила навалила на лоток гору планок, и они стали сыпаться на пол. Однако пильщик продолжал совать дерево под пилу - в этом состояла его работа, остальное его не касалось, и поэтому в разгрузочной еще не знали, что где-то образовалась пробка. Рабочие продолжали разбирать бревна, поступавшие со двора, где длинной вереницей выстроились грузовики. Молодой Андерссон снял грубые рабочие брюки. С выходом из строя одного станка шума в цеху не убавилось, но, привыкнув к своему резаку, молодой Андерссон умел различать легкое покашливание в его жалобном стоне, и теперь он его не слышал. На его бледном худом лице сразу выразилось беспокойство: как странно не слышать знакомый звук каждые шесть секунд. Он не мог осмыслить размера учиненного им беспорядка; сушильню он видел, на электропиле работал его приятель, но что там дальше - он совершенно не представлял: ни того, что где-то бревна разгружают, ни того, что их откуда-то привозят грузовики. Через раздевалку в уборную прошел рабочий из его смены. Молодой Андерссон проводил его взглядом: опустив голову, рабочий шел быстрым шагом. Он поднял руку, его подменили у станка; в его распоряжении четыре минуты; если он задержится, его оштрафуют. Молодой Андерссон снял с вешалки свою куртку, вышел из раздевалки и краем цеха направился к выходу. Вдоль прохода шел смазчик с масленкой; он пускал каплю густого темного масла в специальное отверстие на станке в левом ряду; навстречу с такой же масленкой шел другой смазчик и занимался правым" рядом. Оба настолько хорошо знали свои дырки, что даже не трудились помогать себе глазами: просто шли и сгибали руку в запястье. Левый смазчик поднял глаза на Андерссона; от изумления он замешкался с масленкой, и на блестящем металлическом полу, точно след лапки, осталось несколько темных пятен; он так и смотрел на Андерссона, пока тот не скрылся за дверью. Андерссон спустился во двор по крутой аварийной лестнице, чтобы не ждать лифта на виду у всех. Ему запомнилось выражение усталости, изумления и зависти, на лице того смазчика. Андерссон пересек двор, направляясь к воротам, где утром и вечером он отмечал свой табель. Вахтер не хотел открывать. - Заболел, - объяснил молодой Андерссон, - заболел. - Не было необходимости притворяться: бледность, привычная сутулость и встревоженный вид говорили в его пользу. Ворота открылись и выпустили его. Он не узнал длинной асфальтированной дороги между высокими деревянными заборами: она была безлюдна. Одну сторону улицы накрывала тень; далеко впереди забор кончался, там, облитые солнцем, стояли серебристые березы. Молодой Андерссон бежал по кромке тени. Это несправедливо, изумлялся он, несправедливо. Прежде такие мысли не приходили ему в голову. Молодой Андерссон был человек консервативный. Он читал газеты; верил в великое дело Крога. Отцовский социализм казался ему устаревшим, скучным, сухим; в нем был привкус вечерних школ, он вроде стариковских поучений - так же далек от жизни. "Справедливая оплата труда", "пролетарская солидарность" - и пошел бубнить, как с церковной кафедры. Для молодого Андерссона это были такие же недоступные разумению истины, как "троичность Бога", "ипостаси святой Троицы". - Ты что же, ни во что не веришь? - недоумевал отец. - Я верю в свою работу, - отвечал молодой Андерссон. - Дела идут прилично. Платят хорошо. Можно немного откладывать. Когда-нибудь выбьюсь. Задыхаясь, он бежал вдоль забора, бросавшего на дорогу тень. - Крог тоже начинал, как мы. Чем мы хуже его? Запахи битума, машинного масла, до деревьев еще далеко, завистливый взгляд смазчика. Это несправедливо, думал молодой Андерссон, несправедливо. Отец писал, что он сам пришел, шутил, угостил сигарой, он даже мной интересовался, обещал, что все наладится. Всего-навсего пару дней назад. Он, конечно, ничего не знает, нужно ему сказать. Он справедливый человек. Молодой Андерссон верил в справедливость. Он видел ее торжество: лодыря увольняют, работягу награждают. Два года назад ему самому повысили заработную плату. Он больше не мог бежать, отвык; насколько полезнее для здоровья работа смазчика - тот всю смену только и делает, что ходит. Не видно конца этим заборам. Они длиной почти в полторы мили. Рабочему нужно двадцать минут, чтобы покинуть территорию фабрики. Некоторые доказывали, что это время должны оплачивать. Ведь не их вина, что они не могут жить ближе, и так их дома стоят у самого начала дороги. Рабочий поселок молодой Андерссон проходил не сбавляя шага. Крепкие, ярко раскрашенные домики, перед каждым палисадник; некоторые хозяйки разводили цыплят. Молодой Андерссон был холост; он квартировал у рабочего из ночной смены. Жена хозяина как раз ковырялась в грядках, когда он проходил улицей. Она выпрямилась и крикнула ему: - Что случилось? Куда вы идете? - Он засмущался и встал посреди дороги, ковыряя носком землю. - Не ждите к ужину. - Неприятности на работе? Куда вы? Молодой Андерссон покраснел и ковырнул дорогу носком ботинка. Он избегал ее взгляда. В разговоре с ней он всегда краснел и отводил глаза. Он спал в соседней комнате, а перегородка была тонкая. Он слышал, как она чистит зубы, моется, как ложится к мужу; ему было бы безразлично все это, будь она старая и дурнушка. Но она была молодая и очень хорошенькая. И оттого, что он так много знает про нее, он при ней робел и смущался. - Никаких неприятностей. Просто нужно съездить в Стокгольм. Я вернусь поздно ночью. Любопытством она не отличалась, а уж его дела ее совсем не интересовали. Она считала его никудышным парнем, обожала мужа, и молодой Андерссон знал это слишком хорошо. Он покраснел, ковырнул носком дорогу и сказал: - Мне пора. - Поосторожней там, - безразлично отозвалась женщина и снова принялась копаться в земле. На станции выяснилось, что денег у него только на билет до Стокгольма. Ждать оставалось целых полтора часа. Напрасно, выходит, спешил. Слоняйся теперь по платформе взад и вперед, заняться нечем. Он тряхнул автомат - иногда там застревала монета. Постучал по другому. Он перетряс все автоматы, какие были. С последним повезло. Монета стукнула, и молодой Андерссон вытянул ящичек: бумажная салфетка. Задаром и это хорошо, подумал он, кладя салфетку в карман. По запасному пути тянулся длинный товарный состав с лесом для фабрики. Она хорошенькая, думал он, несправедливо слышать такие вещи, и снова задумался об отце. В его ум закрадывалось предчувствие несправедливости. Он убеждал себя, что герру Крогу ничего не сказали, он все сразу исправит. Шутка, сигара, спросил обо мне. На платформе появился один из управляющих, пришел проводить жену с дочерью. Молодой Андерссон знал его, но тот, понятно, его не знал. В руках он держал коробку шоколадных конфет для жены и букетик цветов для дочери. Молодой Андерссон подошел ближе: интересно, о чем говорят такие люди, когда они не на работе. Сам он в часы отдыха говорил о деньгах, выпивке и о работе. - Да, - говорил управляющий, - это будет превосходно. К субботе я освобожусь. Соберемся вчетвером. - Меня не считайте, - сказала девушка, - я иду на танцы. - Она была очень красивая, с аккуратными ушками, мочки ушей слегка подрумянены. Молодой Андерссон вспомнил тонкую перегородку и покраснел. Несправедливо. Она шла по платформе, словно на спортивной разминке. Она так легко ступала, точно под шубкой на ней ничего не было. Казалось, ей решительно безразлично, что она женщина, но за этим безразличием чувствовался надрыв, готовые сорваться нервы. Может быть, она перетренировалась. - Ты слишком увлекаешься танцами, - сказал управляющий. Он спешил и, нервничая, то и дело смотрел на часы. Было видно, что шоколад и цветы ровным счетом ничего не значат, что дочь и жена ему давно безразличны, что он давно играет этот спектакль. Когда подошел поезд, молодому Андерссону пришлось пройти мимо семейства, направляясь к вагонам третьего класса. Управляющий поцеловал жену в щеку, с дочерью обменялся рукопожатием. Молодой Андерссон тронул пальцем кепку. Управляющий даже не взглянул в его сторону. Он говорил жене: - Закажи еще вина. Пригласи их к восьми. Раньше я не доберусь. - Девушка видела жест Андерссона и коротко кивнула в ответ, причем не обидно, не снисходительно, а словно сопернику на гаревой дорожке. Молодой Андерссон устроился в своем скудно обставленном вагоне; поползли назад и пропали станция; управляющий, фабрика, домики рабочих. Окаймленное узкой полоской серебряных берез, разглаженное лучами позднего солнца, лежало озеро. Зажав руки между колен, молодой Андерссон дергался на каждый рывок и толчок неторопливого пригородного поезда. Он думал: о чем можно говорить с такой?.. танцы... слишком увлекается... зимой санки, скрип полозьев, режущих снег на повороте, волшебный свет фонарей, дружеская болтовня в деревенском кабачке, оба озябли, счастливы - весело; он сонно кивнул головой: сколько прекрасного еще будет в жизни. Под спускавшимся серым небом потемнели деревья, в разрывах между ними свинцово поблескивало озеро; кто-то зашел проверить ручки отопления; протяжный свисток паровоза перед входом в тоннель и уже совсем сумерки за окном, когда тоннель кончился; несколько искр ударилось в стекло. Молодой Андерссон открыл глаза и увидел группу велосипедистов, возвращавшихся с работы домой; на машинах были зажжены фары, а когда поезд обогнал велосипедистов, в темноте рассыпались рубиновые огоньки задних лампочек. Поезд отодвинул озеро с деревьями в сторону, и сумерки разлились вширь и вдаль над полями. - Вы в город? - спросила пожилая женщина, доставая из корзинки булочку с маслом. Лампы на потолке разгорелись ярче, темнота за окнами была точно спущенные перед ужином шторы. Общительное, доверчивое чувство овладело пассажирами: хорошо быть вместе, когда снаружи ночь. - В город, - ответил молодой Андерссон. - А вы работаете? - спросила она, вкладывая ломтик ветчины между половинками булочки. - Само собой, - с достоинством ответил он. - Я работаю в "Кроге", - и оба посмотрели в окно, радуясь за себя и гордясь: он - "Крогом", она - булочкой. Поезд останавливался на каждом полустанке, и в размякшем вагоне еще прибавлялось теплоты и душевности: огни жилья, женщина хлопочет на кухне, из постельки тянется посмотреть на поезд малыш. - Повезло вам, что работаете в "Кроге", - сказала попутчица. - Эта работа с будущим. - С будущим, - согласился молодой Андерссон и осекся. Он вспомнил, что ушел, не доработав смены. На его бледном невыразительном лице появилось упрямое выражение: он поступил правильно. Упрямство держало его все эти годы привязанным к своему станку, раз в несколько лет вознаграждая маленьким повышением заработной платы, и это же упрямство заставило его все бросить, как только он услышал такую новость об отце. Упрямство сделало его консерватором, упрямство питало его веру в справедливость; упрямство остановило станок, забило лоток заготовками, переполнило деревом сушильню. Все будет хорошо, думал он, когда я сам им все расскажу. Если бы я остался разбираться, я бы, чего доброго, опоздал на поезд. - Поосторожней там, - сказала женщина, стряхивая с себя крошки прямо ему на колени. Что они все советуют ему быть осторожным? Как сговорились. Он грустно пояснил: - Я еду по делу. - Знаем мы ваши дела, - отозвалась женщина, доставая из корзинки бутылку молока, и сказанные просто, душевным тоном "поосторожней" и "ваши дела" повернулись к молодому Андерссону неожиданной стороной, за которую не приходится краснеть - она светлая, простая и беззаботная; сегодня - одно, завтра - что-нибудь другое. Он сказал: - Времена меняются. Не вечно так... - А молодым бываешь только раз, - задорно тряхнув седой головой, сказала его спутница. Было уже около семи, когда поезд прибыл на Центральный вокзал. Молодой Андерссон не знал, до какого часа работают в "Кроге". Он даже не знал, где это. Пришлось спросить у полицейского, и тот долго провожал его подозрительным взглядом, ставя ему в вину рабочий костюм, рубашку без воротника, тяжелые ботинки и решительное выражение лица. Вахтер в "Кроге" был непреклонен. - Да кто ты такой? - допытывался он через прутья ворот. - Даже будь он здесь, он тебя не примет. - Я работаю на фабрике. - Ну и что? - возмутился вахтер. - Мне насчет отца, - сказал молодой Андерссон. - Герр Крог знает моего отца. - Точнее, твою мать, - заржал вахтер, обхватив длинными обезьяньими пальцами железные прутья. Потом сурово пролаял: - Нечего тебе тут делать. Сюда таких не пускают. Твое место на фабрике. - Мне нужно видеть герра Крога. - Даже премьер-министр приходит к герру Крогу, когда ему назначат. - Мне тоже назначат. - А для этого надо попасть к секретарю, - сказал вахтер. - Пойду к секретарю. - А секретарь, - хихикнул вахтер, - принимает только тех, кому назначено. - Мне назначат, - повторил молодой Андерссон. - Зато меня можешь видеть сколько угодно, - разрешил вахтер, - я принимаю в любой час. - Герр Крог знает обо мне. Отец мне писал. Он писал, что герр Крог спрашивал про меня. - Брешет твой отец. Молодой Андерссон опустил голову. Сжав пальцы, он подошел к воротам ближе. Упрямство, решимость еще не покинули его. - Протри глаза, - учил вахтер. - Все это принадлежит герру Крогу. Сам подумай: какие у него могут быть дела с твоим драгоценным папашей? Оглядись, - повторил вахтер, и Андерссон обвел взглядом горевшие в небе инициалы, стеклянные стены, зеленую каменную глыбу, по которой шумно струилась вода. - Этот фонтан, - показал вахтер, - сделал величайший шведский скульптор. Ты не представляешь, во что все это обошлось. Тут на таких тарелках едят - ты за весь год на одну не заработаешь. Он носит брильянтовые запонки. - Брильянтовые? - С каждой сорочкой другие. Старший Андерссон часто заводил разговор о заработной плате, только сын не прислушивался - старые песни. Но сейчас он почувствовал беспокойство; он посмотрел на свои темные от масла руки, потом на зубоскала вахтера. Он вспомнил рабочего из ночной смены, который сошел с ума и убил жену и себя, потому что та ждала еще одного ребенка. - Какая у вас красивая форма, - сказал молодой Андерссон. - "Дорогая Анна, - написал тот на клочке туалетной бумаги, - прости меня. Я извелся от страха. Ничего не поделаешь. Я был счастлив с тобой. Поблагодари от меня свою сестру за помощь". Убить жену он, видно, надумал позже - чтобы не мучилась без него. Всему этому должно быть какое-то объяснение, думал молодой Андерссон, уводя глаза под самую крышу стеклянного здания. - У меня, видишь ли, ответственная работа, - пояснил вахтер. - Я должен знать, что говорить посетителям. Мне каждые полгода выдают новую пару обуви. В "Кроге" нужно иметь приличный вид. - Дома у меня есть новый костюм, - сказал молодой Андерссон. - Только я спешил. Мне нужно сказать герру Крогу об отце. - Тогда тебе нужно отправляться в Салтшебаден, - сказал вахтер. - Они все укатили туда ужинать. - Вахтер, видно, решил разделаться с молодым Андерссоном, как с кровным врагом. - Тебе нужен смокинг. - Это далеко? - Километров двадцать. - Тогда я пошел, - сказал молодой Андерссон. - Не спеши, - сказал вахтер. - Вполне успеешь переодеться. Поезда идут каждые полчаса. - У меня нет денег на поезд, - сказал молодой Андерссон. - Я пойду пешком. - Тогда ты явишься только к полуночи. - Попрошу кого-нибудь подвезти, - пробормотал он, отходя. Он слышал, как за воротами веселится вахтер, и вера в мужское товарищество заколебалась в нем. Они не взяли шофера, за руль сел Энтони. Ему и принадлежала эти идея. По шоферу, сказал он, машину сразу опознают. Крог не возражал. Он вообще вел себя образцово во время всей поездки. Когда Энтони останавливал машину около ресторана, Крог пил наравне с ним. Кейт с тревогой следила за ним. Крог с важным видом сидел перед своим стаканом и не произносил ни единого слова. В третьем ресторане Крог разбил стакан. Энтони только что сказал: - Завтра мы с Эриком отправимся по магазинам, Надо его одеть. В конце концов, мы теперь почти братья. До этого она не задумывалась, что Крог уже много выпил. Ведь он ничего не ел днем, все утро ушло на междугородные разговоры. - Походим по магазинам, Эрик? - не отставал Энтони. В ответ Крог высказал пожелание, чтобы их вечер удался. Он благодарен Энтони за вчерашнее. - Еще по одной? - спросил Энтони. Но Крог не кончил свою мысль. - Все утро, - продолжал он, - я работал с удивительно ясной головой, потому что не тревожился за вечер. Порвал билеты на концерт. Я думал: сегодня нам будет так же хорошо, как вчера в Тиволи. - Он вскинул руку: "Skal!" - стакан выскользнул, рука упала на осколки. - Я думал: пошлем все к черту. - Едем дальше, - скомандовал Энтони, и все трое вернулись в автомобиль. Было уже совсем темно, но сильные фары струили перед собой бледно-зеленый рассвет. Получалась зримая картина времени: день и по обе стороны от него - ночь. В день выскочил из ночи кролик и опять вернулся в ночь, метнувшись вверх по склону холма. И сами они, выходя из ресторана, после навеса с яркими гирляндами лампочек окунулись в ночь и пустились вдогонку за днем по ровной голубой дороге, отливавшей металлическим блеском. - Ты порезался, - сказала Кейт, но Крог спал, кровь сочилась на сиденье между ним и Энтони. - Слава богу, - воскликнул Энтони, - хоть раз в жизни повезло вести приличную машину! - Он нажал педаль газа. Чувства скорости у него не было, и автомобиль стремительно разминулся с каменным забором, скользнул мимо освещенного домика, на мгновение залив его зеленым подводным светом, и удивительно было это тускло-призрачное видение, а свет фар уже сунулся под занавески, обшарил сад. - Эрик порезался. - Пустяки, - отозвался Энтони. - Кровь уже не идет. Зачем ты его будишь, Кейт? Так мы будто одни. - Стрелка спидометра дрожала на 170. Энтони напевал: - Я с тобой, и ты со мной, - они были одни в огромном сером автомобиле. - Может, оставим его у кого-нибудь? - сказал Энтони. - Пусть наконец проведет интересную ночку. - Он насвистывал меланхолический мотив; из автомобильного чрева тонкий звук струился на дорогу, словно шелковая паучья нить. - Тогда ты не получишь своих комиссионных. - Верно. Некоторое время они ехали рядом с железнодорожным полотном; навстречу бесшумно вылетела электричка, вильнула в сторону, полыхнув по рельсам голубой молнией; впереди помигивал красный свет фонаря. За возвышением светлело небо, хотя для их фар это было далеко, и действительно: когда дорога свернула, они увидели два подъемных крана по обе стороны полотна и огромную ферму трехпролетного моста через пути. Рабочую площадку освещали дуговые лампы; на перекрытиях, свесив ноги, сидели рабочие и затягивали гайки. В тридцати футах под ними на земле валялись ломы, винты, ржавые кронштейны. Энтони притормозил, и Крог проснулся. - Остановитесь, - сказал он. - Это новый мост. Хочу посмотреть. Среди наваленного железа осторожно пробирался коренастый человек в потрепанном коричневом костюме и с перебитым носом. - Кронштейны 145, 141 и 137, - крикнул он; рабочий бросил сверху конец веревки и, перебирая руками, спустился вниз. Подъемный кран качнулся, в клубах пара повис захват, и рабочий стал грузить заржавленные металлические прямоугольники. Раскачиваясь, связка повисла над автомобилем Крога. - Они еще пользуются английскими кронштейнами, - сказал Крог. - Видите марку? Чепстоу. Люди работали спокойно, без спешки, тихо переговариваясь. Их связывали веревки, стальные перекладины, общая задача; за шеренгой дуговых прожекторов тускло светились фары серого автомобиля. Энтони выключил двигатель, и в машине сразу похолодало. Их не замечали, их присутствие никому не мешало. - Подойди на минутку, Эрик, - позвал мастер; рабочий в рваных штанах шагнул с ним в темноту за прожекторами, и, перебирая болты, они принялись что-то разыскивать в железной свалке. - Какие, ты сказал, кронштейны? - крикнул рабочий с дальней перекладины. - 145, 141 и 137, - ответил мастер. - Подними зад, там же написано, - и все добродушно рассмеялись, празднуя свою сплоченность против холода, темноты и смерти, которая таилась в упавшем болте, в ржавом металле, в перетершейся веревке. - Я когда-то сам работал на мосту, - сказал Крог и открыл дверцу. - Хочу поговорить с мастером. - И неуклюже застыл у автомобиля - в вечернем костюме, с меховым пальто на руке. - Мой мост был побольше этого, - обронил он. - Помоги мне тут, Эрик, - проходя перед машиной, сказал мастер; карманы его жилета распухли от бумаг. Он сдвинул назад мягкую шляпу, открыв запачканный лоб, и высморкался. - Куда ты девал пятьдесят седьмые болты? - Не пятьдесят седьмые. Сорок третьи, ты хочешь сказать, - возразил рабочий. Мастер вынул из нагрудного кармана бумажку. - Ошибаешься. Как раз пятьдесят седьмые. - Так эти там. Шагая по шпалам, мастер направился в сторону Крога. Во рту у него была сигарета. Он шарил глазами по сторонам и в ярком свете ламп казался маленьким и щуплым. За ним неотступно следовал рабочий в рваных серых штанах, а с фермы подсказывали, что болты не там, а подальше, еще немного пройти. - Дай спичку, друг. - Крог переложил пальто на другую руку и ощупал карманы белого жилета. - Простите, - сказал он, - кажется, я... - Возьми, - сказал задний рабочий. - Лови. - Мастер поймал коробку, зажег спичку, оберегая огонь в сложенных ладонях. В ночной темноте яркие прожекторы крупным планом выхватили его руки: тупые, искривленные ревматизмом пальцы, на левой руке одного недостает. К таким рукам полагалось иметь не моложавую замызганную физиономию с перебитым носом, а что-нибудь жестче, старше и суше. - Добрый вечер, - сказал Крог. - Добрый вечер, - обронил мастер, продолжая с напарником искать пятьдесят седьмые болты. Крог вернулся к машине, вошел и сел. - Я содрал руку, - сказал он. - Поедем дальше. Маленький все-таки мост. - Топыря белый галстук, он глубоко уселся рядом с Энтони. - Они работают ночью из-за поездов, - объяснил он. - Кронштейны у них те же, из Чепстоу. Как мало все меняется. - Но сам он переменился, думала Кейт. Ее расстроила эта сцена: и как его захватила работа, и как не оказалось спичек, когда попросили, и как не нашлось слов объясниться. Они медленно объехали рабочую площадку, но Крог не оглянулся: там все по-старому, а он давно другой. - Продолжим семейный вечер, - объявил Энтони. Кейт рассмеялась. - Совершенно верно, - сказала она, - семейный вечер. Такая же зеленая скука. - Она думала: он наш, он вроде нас ищет для себя прочного положения, он никакое не будущее и сам по себе ничего особенного, он в точности, как все мы, и тоже не на своем месте. - Ну, держись! - выжав до предела газ, Энтони чуть не вскинул автомобиль на дымы. - Гулять так гулять. Скучный вечер, говоришь? Ты еще не знаешь, какой я заказал ужин. - Это, наверное, когда я стакан разбил, - сказал Крог, осторожно трогая ладонь. Кейт склонилась над его плечом (у нас семейный вечер, он такой же, как все мы, я им пользовалась, теперь он мною пользуется, а вообще он наш, тоже из последних сил цепляется) и попросила: - Милый, покажи мне руку. - Она разорвала носовой платок, вымазала его кольд-кремом. Потом бережно по