дняла его руку, приложила к ней платок - бедный, как долго он шел, как он устал, а они его не замечали, не желали признать своим, унизили. Она крепко перевязала ему руку и обняла за шею: семейный вечер, не грех побыть и доброй, теперь мы все трое связаны одной веревочкой, свой своего не выдаст. Подминая под себя воздух, самолет датской королевской компании оторвался от земли; в окошко было видно, как огромное резиновое колесо дважды подскочило на косматой траве и неподвижно повисло над ярким, сверкающим зданием аэровокзала, над белыми крышами; словно пуговицы на светло-зеленом пиджаке, выстроились неподалеку от моря нефтяные цистерны. Фред Холл запихал в уши вату, летчик сменил фуражку с золотым шитьем на маленькую черную пилотку. Все это напоминало приготовления к какому-то важному делу. Дверь в летную кабину была открыта. На уровне глаз пассажира виднелись ноги пилота, еще выше - голубая полусфера безоблачного неба. Воздушные потоки разом поднимали самолет на пятьдесят футов, словно толчком гигантского кулака. Фред Холл раскрыл "Bagatelle" ["Мелочи" (фр.)]. Внизу неторопливым червяком уползал Зюдер-Зее; скорости не чувствовалось; залив казался серой лужей в чернильных пятнах, и только какой-то островок сиротливо белел в этом унылом киселе. Самолет набирал высоту. С подъемом теплело, солнце лезло в окна, Фред Холл снял пальто, аккуратно сложил его. Пальто было коричневое, с бархатными лацканами. Узкое загорелое лицо, часовая цепочка с брелком, серебряные браслеты, подбиравшие рукава сорочки, делали Фреда похожим на преуспевающего маклера. Самолет вошел в облака; море пропало, только изредка проглядывало внизу что-то похожее на озеро в Альпах. "Pilules Orientates" ["Восточные пилюли" (фр.)], прочел Фред Холл, просматривая рекламы. На высоте 1200 метров они попали в грозу, струи дождя, точно стрелы, протянулись параллельно самолету; через полминуты буря отстала, облака расступились, и, внизу почти плашмя легла радуга; она долго провожала самолет, скрывая под своими блеклыми красками целую деревню. "La Timidite est vaincue en quelques jours" ["За несколько дней преодолеваем застенчивость" (фр.)], - бесконечно поражаясь, читал Холл. Просто не верилось, что целые отрасли промышленности работают исключительно на баб - художественная фотография, эти восточные пилюли, стимулирующие средства. Опять вокруг сгустились облака; самолет словно попал в плотный снегопад. Сверкающий, искристый свет лег на страницы "Bagatelle", но самолет поднялся на высоту 1800 метров, и облака остались внизу; их слепящая белизна разлилась до самого горизонта, и ощущение полета пропало; огромное резиновое колесо и тяжелое крыло чуть Подрагивали над бескрайней застывшей равниной. Фред Холл расстегнул жилет - очень донимало солнце; под жилетом была полосатая сорочка. "L'Amour au Zoo", "L'Amour au Djcbel-Drusc", "Amours et hantises d'Edgar Рое", "La Dame de Coeur" ["Любовь в зоопарке", "Любовь в Джэбсл-Дрю", "Любовь и наваждение в жизни Эдгара По", "Дама сердца" (фр.)]. Сколько шуму из-за баб, подумал Фред Холл, жестом загрустившего моралиста опуская журнал на колени. 2700 метров, машинально отметил он, ощупал правый карман, вспомнил, что он в пальто, и только тогда успокоился. Надо быть ко всему готовым. В Амстердаме пронесло, осталось подготовить отчет, и все-таки спокойнее, когда с тобой кастет. Если из тебя не вышел хороший боксер, то умей устраиваться иначе. Самолет накренился, колени Холла уперлись в спинку переднего кресла: трясясь, как на ухабах, самолет наискось рассекал толщу облаков, пока не показалась земля. До самого горизонта протянулись клеточки полей, точно окна лежащего навзничь небоскреба. Самолет несся прямо на какую-то тонкую мачту, торчавшую вертикально, и вот она упала: это была дорога. Радист, определяя направление ветра, спускал через отверстие в полу нагруженный шнур. Казалось, они застыли на месте: чуть не целую минуту мозолил глаза хуторок, строгий квадрат белых строений под соломенными крышами. Уточнив курс, самолет набрал высоту и снова потерялся в облаках. Фред Холл заснул. Раскрылся рот, показав черный сломанный зуб; вздрагивал никелированный клубный медальон, когда встречный ветер ударял в самолет, - вид Фреда Холла воскрешал обстановку пульмановского третьего класса: воскресная поездка в Брайтон, виски с содовой, крашеная блондинка. Мягкая коричневая шляпа соскользнула на лоб, и во сне Фреду Холлу показалось, что его гладят по голове. Он кашлянул и громко сказал: - Элси. - Ему снилось, что Крог хочет ему что-то сказать, но тут встревает Элси, отвлекает, гонит в ванну. А Крог стоит под окном и что-то кричит. - Ты забыл мочалку, - "говорит Элси и добавляет, что "Лайфбой" плохо мылится. Она никак не могла понять, что ему не хочется лезть в ванну, а хочется поговорить с Крогом. Раскачиваясь в лад с бурей, свирепствовавшей над Данией, Фред Холл крикнул вслух: - Я не люблю ароматические ванны! - Самолет скандинавской авиалинии забирался все выше, уходя от грозы. 3200 метров. - Бабы, - выругался Фред Холл и проснулся. Спросонья он не сразу понял, откуда эта болтанка и рев моторов. Сзади клубился ливень. И снова чистое небо и месиво облаков между самолетом и землей. Он снова закрыл глаза. Перелет из Амстердама потерял для него всякий интерес. Европейские аэропорты он знал так же хорошо, как в свое время знал все станции на брайтонском направлении. Неопрятный Ле-Бурже; алый прямоугольник Темпльхофа, когда в сумерках едешь из Лондона, поливая светом фар асфальтированное шоссе; вихри белого песка вокруг ангара в Таллинне; аэропорт в Риге, где делает посадку самолет "Берлин - Ленинград" и в здании под жестяной крышей продают ярко-розовую газировку; громадный аэродром в Москве, на котором машины стоят гуськом и, ища, где приткнуться, летчики по указке регулировщика в лихо заломленной фуражке крутятся по полю, вылезая вперед и пятясь; аэродром на краю обрыва в Копенгагене. Удобное и скучное средство передвижения - временами Фред Холл тосковал по брайтонскому пульману, где случайный попутчик может сообщить дельные сведения о предстоящих бегах. Проснувшись во второй раз, он пробрался в уборную и тайком выкурил сигарету (в самолетах скандинавской авиалинии курить не разрешалось); примостившись на судне, он пускал кольца едкого дыма. Смешная поза придавала ему выражение полнейшего наплевательства; повиноваться человеку, который ему платил, хранить верность тому, кого он обожал, и удовлетворять известные слабости, как-то: выкурить сигарету, раз в месяц напиться и, наконец, по его собственному выражению, "разрядиться" - вот все, что умещалось в его плоском и узком черепе. Как раз сейчас ему хотелось "разрядиться"; ему было страшно вспомнить, какими деньгами он ворочал в Амстердаме. А ведь они начинали вместе, он и Крог. Пожалуй, он был единственным человеком, который мог оценить путь Крога от тесной квартирки в Барселоне до дворца в Стокгольме. Покуривая на стульчике, Фред Холл не удивлялся такой карьере, но с любовью, подобно любви к женщине, выражавшейся в безвкусных подарках (в заднем кармане у него лежали брильянтовые запонки), думал: "Я всегда знал, что у парня есть голова на плечах". Он поболтал ногами и одно за другим выпустил несколько идеальных колечек, поставив на карту жизнь двенадцати пассажиров, пилота, радиста и несколько тысяч фунтов багажа. Впрочем, такие мелочи не тревожили Фреда Холла. А тревожил его Лаурин и то, что Лаурин директор. Он с ним встречался и составил о нем самое невыгодное мнение; сам того не подозревая, он судил о людях по внешности (еще вопрос, стал бы он думать, что у Крога есть голова на плечах, будь эти плечи чуть поуже) - а Лаурин вечно болел. И первое время Фред Холл просто сходил с ума от зависти: как-никак он старый приятель Крога, он ни разу его не подвел, но директор кто-то другой, а он только человек, на которого Крог может положиться как на самого себя. Платили ему не меньше, чем Лаурину или другим директорам, но иногда Фреду Холлу до смерти хотелось увидеть свое имя в печати. Он не замахивался ни на что особенное, не помышлял, к примеру, сидеть директором в ИГС, но можно бы ввести его в правление какого-нибудь филиала вроде амстердамского. Он растер ногами окурок и встал. Нет, он не доверял Лаурину и никому из окружения Крога, исключая себя самого, и сейчас ему хотелось "разрядиться", хорошенько вздуть кого-нибудь. С пронзительной нежностью он вспомнил утренний телефонный разговор с Крогом. - Фред, - сказал тот, совсем как в добрые старые времена, когда они еще не были друг для друга хозяином и подчиненным; велел возвращаться, как только уладятся дела, потому что он может понадобиться. Расставив ноги, Фред Холл раскачивался в уборной; в ноги ему передавались толчки воздушных потоков и дрожь напряженно работающего двигателя. Ну погоди, думал Фред Холл, если кто-то в самом деле портит кровь мистеру Крогу, то я устрою себе такую разрядку, что не приведи Господь. Он не доверял Лаурину, он даже Кейт не доверял. Не нашей она породы, думал он. Баба, и живет с Крогом только из-за денег, в этом он совершенно не сомневался. Его не смущало, что сам он получает три тысячи фунтов в год: деньги не главное, он, например, не задумываясь истратил двухнедельный заработок на вещицу для Крога, которую будет дарить в ужасном замешательстве; буквально навязывать, если Крог откажется, будет объяснять, что вообще-то он купил ее для одного человека, а тому она не нужна, и надо куда-то девать вещь. Такие приличные запонки, не выбрасывать же. Он вразвалку направился к своему креслу; кривоватые ноги увеличивали его сходство с завсегдатаем скачек. Его разбирали тревога и нетерпение. Из Амстердама он вылетел в 12:30. Продажу акций удалось остановить, цена даже немного подскочила, и из своих источников он узнал, что закулисных сделок не ожидается. Он рассчитывал попасть на ночной поезд из Мальме в Стокгольм. Но сейчас ему уже хотелось застать Крога на ногах. В Копенгаген самолет прилетает в 5:25, в Мальме - в 5:40. Он решил, что раз Крог велел возвращаться сразу по окончании дел в Амстердаме, то стоимость авиатакси можно будет поставить в счет компании. Радист нацепил наушники, пилот надел фуражку с золотым шитьем, моторы замолкли, и через вату в ушах тишина сдавила барабанные перепонки. Прорезая толстый слой облаков, самолет спускался к темно-зеленому морю, к сверканию вечерних огней на водной ряби, к желтому пятну посадочного поля на плоской вершине утеса. Дания была похожа на искромсанную и в беспорядке перетасованную картинку. Опустив нос, самолет описал широкий круг над морем, утесом, опять над морем, потом выровнялся, сбрасывая сопротивление ветра, включил двигатели и поднялся чуть выше, пошел на посадку, коснулся блеклой травы и подскочил, дал "козла" и замер. Десять минут в Копенгагене показались Фреду Холлу целым часом, он буквально рвал и метал, вразвалку вышагивая по летному полю. В Мальме снова задержка - в порту ни одного свободного гидросамолета; сказали, что вызовут из Стокгольма, надо ждать. Он прошел в буфет и взял несколько пирожных с кремом и чашку крепкого кофе с каплей коньяку. Море потемнело, на стеньгах зажглись фонари. От нечего делать Фред Холл стал писать матери в Доркинг. Он достал химический карандаш, вырвал листок из блокнота. "Дорогая мама, - писал он, - я возвращаюсь на пару дней в Стокгольм. В Амстердаме видел Джека, но поговорить не удалось. Как наша кошка - еще не окотилась? Не мучайся приучать ее к этому ящику: если ей хочется котиться в уборной, она все равно сделает по-своему. На Рождество надеюсь выбраться к тебе на несколько дней. Дела идут превосходно. На твоем месте я бы попридержал акции еще неделю-другую. Когда нужно, я тебе телеграфирую. Ты поставила пять фунтов на Серую Леди, как я советовал? Не слушай священника, я с ним сам переговорю на Рождество, долго будет помнить. Я таких людей не выношу. Будь я посвободнее, я бы сейчас приехал и как следует разрядился". Поверх изуродованных пирожных (он съедал только крем) Холл бросил беспокойный взгляд на пустое синее небо, посмотрел на часы и продолжал писать, свирепея от мысли, что время уходит даром; зажгли свет, он заиграл на стеклах буфетной стойки, раскололся в зеркалах. "Не понимаю, кто тянул священника за язык. Лихорадка на бирже - дело обычное". Он отложил карандаш в сторону. С неба упал свет, по воде скользнула тень. Он взял чемодан и направился к выходу. - Как же вы говорили, что в порту нет ни одного гидроплана? - спросил он дежурного в мундире с галунами (внизу хлюпала вода). - А это? - Он ткнул рукой в сторону зеленого фонаря, который приближался, прыгая на волнах как поплавок. - Ваш будет позже, - ответил чиновник. Отвернувшись, он что-то прокричал, но Фред Холл схватил его за локоть и повернул к себе. - Я полечу на этом, - сказал Холл. - Понятно? На этом. Я спешу. - Это невозможно. Его заказал "Крог". Летит какой-то директор. - И Фред Холл увидел степенную процессию, подходившую к лестнице: двух лакеев в черных пальто с чемоданами в руках, худощавую пожилую даму с густо накрашенным морщинистым лицом, зябко кутающуюся в меха, администратора станции гидросамолетов, повторявшего на ходу: - Герр Бергстен... герр Бергстен, - и, наконец, самого директора с усталым скучающим взглядом, замотавшего шелковым кашне сморщенную шею. - Благодарю, благодарю, - бубнил он, опираясь на руку администратора и нащупывая ступеньки блестящими лакированными туфлями; дежурный приложил пальцы к козырьку, Фред Холл отступил, распаляемый завистью; старое чучело, как с королем обращаются, директор Бергстен, он обо мне даже не слышал, не знает про вечера в Барселоне, когда я платил за выпивку; обижаясь и обожая, он думал: Эрик не может на них положиться, он им платит, дает известность, но когда нужно что-то сделать - он доверяет только Фреду Холлу. - Ваш самолет будет через полчаса, - сказал дежурный, обернулся, не получив ответа, и поразился, с какой стремительностью метнулся от него в темноту этот злющий скелет. За широкими окнами отеля лежала темная полоска моря, она плавно скользила, переливая огни маленького частного катера, на котором спешили к домашнему очагу какие-то бизнесмены. - Все-таки это его праздник, а не твой, - говорила Кейт, танцуя с Энтони. Прошли годы с того времени, как они последний раз танцевали вместе. Слаженная точность движений была, как общее детство; они несли в объятьях Морнингтон-Креснт, отцовское порицание, тесную прихожую с цветными стеклами. - Не важно, раз он все равно на тебе женится, - и, слившись под приглушенные пьянящие звуки, они возвращались друг к другу издалека. Кейт возразила: - Это ничего не изменит, - коснулась его щеки, услышала: - Он тебя не стоит, - уловила в голосе ревнивые нотки; ясно, у него это несерьезно - с Лу. - Господи, твоя воля, - воскликнул Энтони, - да это наш профессор! - Музыка смолкла. Она захлопала в ладоши, требуя продолжения, от него пахло вином, руки его были влажны, он весь дышал такой свободой, какая ей и не снилась: он ничем не чувствовал себя связанным - за него всегда похлопочут другие. Они вернулись к столику, Энтони был навеселе и насвистывал фронтовую песенку о девушке, которую когда-то где-то пел отставникам хриплый граммофон; как и его жаргон, любимые песенки у него не отличались новизной; он жил жизнью старшего поколения, на скорую руку, по-отпускному устраивая свои романы. "Если я люблю, если любишь ты..." - Эх, сюда бы Лу, - вздохнул он. - Неужели это Хаммарстен? - спросил Эрик. У третьего от них зеркала, за корзинами цветов восседал профессор с миниатюрной и очень светлой блондинкой на коленях; он уронил очки ей на платье и сейчас был занят их поисками; блондинка ерзала и смеялась. Высокая красивая брюнетка с белым трагическим лицом стучала бокалом по столу, твердила, что ей противно и эту роль она не возьмет; упав грудью на стол и уткнувшись лицом в тарелку, спал бледный, заморенный, мужчина. Для него праздник кончился на супе. - Он подбирает актеров, - сказала Кейт. Эрик Крог захохотал. Все взгляды обратились к нему. Из-за пальм вышел администратор и, повернувшись к оркестру, облегченно захлопал в ладоши; он добрых полчаса гадал в своем укрытии, удался вечер или нет; засуетились официанты, подливая в бокалы; скованность пропала. Хаммарстен их тоже заметил; он нашел свои очки и, словно бокал рейнвейна выплеснув на пол блондинку в бледно-желтом платье, неверной походкой направился к ним, осовелый и какой-то жеваный в своих тесных черных брюках и фраке. За ним потянулись обе его дамы, оставив бледнолицего плавать в супе. - Присаживайтесь, профессор, - пригласила Кейт. - Вы подбираете труппу? - Странная затея, - сказала трагическая брюнетка. - Там есть сцена в публичном доме. - Похоже, она прибегла к английскому языку только затем, чтобы не оскорблять шведского. - Потрясающе, - заметил Энтони. - Если тебе не подходит роль, тогда я возьму, - сказала миниатюрная блондинка. - Правда, профессор? - Твое место в кордебалете. - Правильно, у меня красивые ноги. А ты только испортишь сцену в публичном доме. - Леди, - произнес профессор, - леди, - и уронил очки на колени брюнетки. - А вы нашли этого... как его... друида? - спросил Энтони. - Гауэр, - подсказал профессор. - Где Гауэр? - Он спит в супе, - ответила блондинка. - Не тревожьте его, дорогой. - Мне кажется, вы отлично справитесь, - сказал Энтони. - Что значит - справлюсь? - спросила блондинка по-английски с американским акцентом. - С этой сценой в публичном доме. Совершенно неожиданно заговорила по-французски брюнетка; собрание приобрело вид переругавшейся международной конференции по разоружению. - Давайте пройдемся, - предложил Энтони. - Душно. - Что значит - душно? - оскорбилась блондинка. Она что-то сказала профессору по-шведски, тот из вежливости перед англичанами ответил по-английски. Стал превозносить заслуги Крога, говорил о памятнике рядом с памятником Густаву и тоже лицом в сторону России. - В сторону России, - повторил он со значением, заговорщицки кивнув Крогу. Всех будоражила доступность Крога, вокруг него шла возбужденная суета, его присутствие сообщило вечеру привкус опасности - так дети суют палец в клетку, где дремлет свирепая птица. Их опьяняла головокружительная смелость, они ждали, когда он цапнет их за палец. Но Крог безмятежно улыбался. Столько лет следить за каждым шагом, думал он, таскаться на концерты, в оперу, на приемы. - Еще коньяку, - бросил он официанту. - Une bouteille! [Бутылку! (фр.)] - машинально повторил Энтони, и Трагическая брюнетка тотчас наказала его потоком французской речи. Он разобрал только несколько раз повторенные "Academic Francaise" и "cochons" ["Французская Академия", "свиньи" (фр.)]. - Вы француженка? - спросил он. - Это она-то? - встряла блондинка. - Не смешите меня. - А вы - американка? - Американка! - не осталась в долгу брюнетка. - Она дальше острова Эллис не выбиралась никуда. - Здесь душно. Давайте пройдемся. - Выпейте коньяку. - Завтра мы начинаем репетировать. Где Гауэр? - Между прочим, они собираются пожениться. - Не смешите меня. - Сцена в публичном доме. Немыслимо. - А я согласна взять роль. - Жалкая статистка. - Здесь душно. - Что значит - душно? - Вам нужна профессиональная драматическая актриса, дорогой профессор. - Тоже мне - профессионалка. - Где мои очки? - Где Гауэр? - Где коньяк? - Не щекотите, профессор. - Там должен стоять памятник. И он будет стоять. - Это секрет. Никому не говорите. Они хотят пожениться. - Энтони, не трепи языком. Ты пьян. - Лицом в сторону России. - Это лучшая пьеса величайшего драматурга. - В дивном переводе, дорогой профессор. - Смех ее слушать. - Возьмите ваши очки. Из рощи старый Гауэр сам, Плоть обретя, явился к вам. - Профессор, зачем вам эта пьяная свинья, почему вам самому не сыграть эту роль? - Давайте пройдемся. - Где коньяк? - Великим рвением горя. - Вы _ее_ приглашайте. Это ей жарко. Вон как потеет. - Я не хочу ее. Я хочу вас. - Спасибо, учту. Отпустите меня. Я хочу поговорить с герром Крогом. - Слушай, Кейт, у меня приличная работа, как ты считаешь? - Энтони, уймись. - Позвольте, я вам погадаю, герр Крог. О, какая длинная и четкая линия жизни. Вы женитесь, у вас будет трое, четверо, пятеро детишек. - Черта с два. - Энтони, уймись. - Ах, боже, я совсем забыла, вы должны посеребрить руку. Правда, серебряных денег сейчас уже нет, но, я думаю, сойдет никелевая монетка или бумажка. На счастье. Я потом верну, если хотите. Царь-отец, греховный пыл К ней ощутив, ее склонил На мерзкий грех кровосмешенья. - Честно говоря, я не понимаю, чем она прельстила профессора. По-моему, вульгарная пьеса. - Смотрите, смотрите, что мне дал герр Крог! Правда, здорово? - Вульгарная девчонка. Только чтобы спасти от нее пьесу профессора, я возьмусь играть Марину. Ах, профессор, вы опять уронили очки. Нет-нет, дайте уж я сама найду. - А еще меня называет вульгарной. - Давайте пройдемся. Жарко. - Действительно, самое время уйти. Нахалка. - Что худшее нам может угрожать? - Всю пьесу на память! - Официант, еще бутылку коньяку. - Я ненадолго, Кейт. - Не болтай лишнего, Энтони. Придержи язык, я тебя очень прошу. - Я буду нем как рыба. Без отпеванья гроб твой опущу я В пучину. - Там что, кто-то тонет? И накопленье праздное сокровищ - Глупцам на радость, смерти на забаву. - Он такой умница, с ним будет одно удовольствие работать. - Идемте. Ненавижу, когда говорят про утопленников. - Я слышала, это самая хорошая смерть. - Какая же здесь духота! Пошли. - Будто бы вся жизнь проходит перед глазами. В один миг. Они шли под залитыми светом безжизненными деревьями; высокие каблуки скользили по листьям, и это металлическое царапанье звучало жалобой на ветер и темноту; Энтони поцеловал готовно подставленные губы; где-то далеко внизу билось море в неровный берег. - Смотрите, как свежа она, - доносился из широких окон пьяный и прерывающийся от волнения голос профессора. - Ужасно, что в море бросили ее! - Какая у вас мокрая пьеса, - сказал Энтони. - Море. Пучина. - Я люблю море, - объявила блондинка голосом Гарбо. - Хотите, возьмем лодку, - неохотно предложил Энтони: "спит на дне морском", вся жизнь проносится перед глазами, самая легкая смерть. - У меня неподходящие туфли, дорогой. Как вас зовут, милый? - Энтони. Нагнувшись поцеловать ее, он испытал такое ощущение, словно погрузил лицо в связку шпагата; она запустила ему в волосы пальцы, пахнущие леденцами; у нее был душистый, эластичный, ухоженный рот. - Это ваша сестра? - спросила она. - Да. - Неправда. Вы в нее влюблены. - Да. - Гадкий мальчик. - Она лизнула его подбородок. - Милый, надо бриться, - лизнула еще и еще раз, словно машинально чиркая спичкой по наждачной бумаге. "На мерзкий грех", подумал он, профессор пугает смертью в морской пучине, ллойдовский регистр, фотография матери, которой он не знал, на чердаке в чемодане, лицом книзу; Кейт. Он вытянул руку, нащупывая в темноте блондинку; на крутой тропинке она стояла чуть выше его; рука коснулась шелка и поползла вверх, где кончалось платье. Что это - пьяная грусть или трезвая тоска? - Там кто-то стоит на дороге, - сказал он. Блондинка дернулась вперед, вскрикнула, Энтони поскользнулся, поймал ее, опять поскользнулся и, удерживая равновесие, ушел пятками в землю. - Тут обрыв, - сказал он, - вы меня чуть не сбросили вниз. - Кто там? - Откуда я знаю? Они выбрались наверх к освещенным окнам на противоположной стороне отеля, где в беспорядке громоздились столы, тянулась балюстрада, сухо шуршали листья. - Никого нет. - Он идет впереди нас. Вон. Блондинка снова вскрикнула, на этот раз ради эффекта; она играла драматическую сцену; застывшая в ужасе женщина, раскинутые руки, запрокинутое блестящее лицо; в воздухе запахло леденцами и сладкой парфюмерией. - Спрошу, что ему нужно, - сказал Энтони. - Farval [прощайте (швед.)], - переходя на шведский язык, хриплым от волнения голосом произнесла блондинка и вынула губную помаду. Обойдя отель кругом, Энтони вышел на дорогу. - Что вам нужно? - Сейчас человек стоял на свету. Он обратил к Энтони растерянное перепачканное лицо и остановился. Он был моложе Энтони, в рубашке без воротника, на ногах тяжелые ботинки, держался он застенчиво. - Что вам нужно? - повторил Энтони. Пока они сидели в ресторане, на улице прошел дождь. Энтони не стал подходить ближе. Человек промок до нитки; на одном ботинке отстала и хлюпала при ходьбе подошва. - Forlat mig [извините меня (швед.)], - сказал молодой человек. Он перевел взгляд на влажно блестевшие туфли Энтони, потом на его белый галстук. Казалось, окружающее окончательно сбило его с толку - эта залитая светом дорога, целующаяся в темноте пара, блондинка у балюстрады, эти вечерние туфли и крахмальная сорочка; он как будто ожидал чего-то другого, он словно забрел в чужую компанию. - Вы говорите по-английски? - Тот затряс головой и принялся объяснять по-шведски что-то важное и срочное. - Нючепинг, - уловил Энтони, - герр Крог. Из темноты появилось бледно-желтое платье. - Что он говорит? - Но молодой человек уже замолчал. - Милый, у тебя здесь есть автомобиль? - Крога. - Давай его найдем и немного посидим. Увидев, что они уходят, молодой человек снова заговорил о чем-то своем. - Послушайте, в чем дело? - спросил Энтони. - Он хочет видеть герра Крога. Что-то насчет отца. Его уволили. Но отец знает герра Крога. Только при чем здесь мы? - Словно дорожные знаки, в ее речи мелькали акценты - американский, английский, вот возник обаятельный шведский: - Милый Энтони, он просто зануда. - Освещенная прожекторами, отражаясь в лужах, она являла интернациональное воплощение; плохонькие столичные труппы наградили ее великим множеством акцентов, не оставив ни единого следа национальной принадлежности. - Говорит, что его фамилия Андерссон. - Неприятности? - Зато Андерссон был вполне национален - тяжелый, открытый, не знающий других языков, кроме родного, и что-то вроде симпатии возникло между мужчинами, словно каждый признал в другом неудачника в чуждом мире. - Так пусть войдет и сам ему все расскажет. - С ума сошел! - ахнула блондинка. - Герр Крог близко не подпускает к себе такую публику. - По-моему, он выглядит вполне прилично. - Пойдем в машину, дорогой, а то скучно. - Как и полагается шикарной шлюхе, она презирала рабочих, была реакционна в самом точном смысле: у нее все устроилось, и она не желала оглядываться назад. Молодой человек терпеливо ждал окончания их переговоров. - Иди и жди в машине, - сказал Энтони, - а я сбегаю и скажу Крогу. - Что тебе дался этот урод? - Я знаю, что значит вылететь с работы, - ответил Энтони. - Он не вылетел. Он говорит, что работает в "Кроге". - В общем, ничего страшного, если Крог в кои-то веки поговорит со своим рабочим, - взорвался Энтони. - Парень насквозь промок. Нельзя же его здесь бросить! - И сделав Андерссону знак рукой, он заспешил к стеклянной двери. Тот пошел за ним, еле волоча ноги от усталости. Столб света в центре вестибюля, стены мягкого тона, глубокие квадратные кресла, звуки музыки из ресторана - все это безжалостно обступило замызганного усталого человека в тяжелых ботинках, выставляя его странным экспонатом, пугалом, попавшим сюда по прихоти злого шутника. - Теперь ваша очередь рассказать нам что-нибудь, герр Крог, - попросила трагическая женщина. Кроме Кейт, внимательно следившей за Крогом, все ели сырные крекеры из банки. Крог рассмеялся, погладил лысый пергаментный череп. - Мне... нечего рассказать. - Чтобы в такой романтической жизни, как ваша... - Я расскажу, - объявил Хаммарстен. Трагическая женщина разрывалась на части, желая удержать обоих. - Дорогой профессор, потерпите минутку... Ваша Марина будет в восторге от рассказа, но сначала... - Я знаю рассказ о трех мужчинах из Чикаго, которые ходили в публичный дом, - сказал Крог. - Постойте. Надо вспомнить. Столько лет... - Эрик, - окликнул его Энтони, - вас хочет видеть один человек. Его зовут Андерссон. Говорит, что работает у вас. - Как пустили сюда этого старика? - возмутился Крог. - Я не желаю, чтобы мне мешали. Велите ему сейчас же уйти. - Он не старик. Он говорит, что вы знаете его отца. Что отца уволили. - Это не тот человек, к которому ты на днях ездил, Эрик? - спросила Кейт. - Которому ты обещал... - Согрей и накорми людей несчастных... - пронзительным голосом возгласил Хаммарстен, уронив очки в банку с крекерами. - Ночь выдалась жестокая для них. - Я ничего не подписывал. - Ты уволил его? - Пришлось. За какое-то трудовое нарушение. Союз не смог опротестовать. А я должен был покончить с угрозой забастовки. - Попросту говоря, старика надули, - заметил Энтони. - Его сын ни о чем не догадывается. Он думает, вы поможете. - Скажите, чтобы он уходил, - повторил Крог. - Ему здесь нечего делать. - Сомневаюсь, что он уйдет. - Тоща гоните его в шею, - распорядился Крог. - Вам за это платят. Ступайте. - И не подумаю, - ответил Энтони. - О боже, - вздохнула Кейт, - надо кончать этот вечер. Веселья не получается. И коньяк мы весь вылили. Профессор, за каким чертом вы тащили сюда эти крекеры с сыром? - Старый автомобиль, - объяснил тот. - Я не надеялся, что мы доползем, а девочкам надо питаться. - Давайте собираться домой, - сказала Кейт. - Энтони, отпусти этого человека. - Даже не подумаю, - повторил Энтони. - Тогда я сама пойду. Ты сошел с ума, Энтони. - Холл! - неожиданно оповестил Крог. - Холл! - Он первым заметил его: там, под люстрами, в дальнем конце освещенного зала он разглядел вихлявую походку, твидовый костюм, узкое коричневое пальто с бархатным воротником ("Это Холл", - пояснил он собранию), узкую обтекаемую шляпу, худую плоскую физиономию кокни. - В конторе сказали, что вы здесь, мистер Крог. - Все благополучно, разумеется... С выражением глубочайшего недоверия Холл обвел взглядом застолье - профессор, трагическая дама, Энтони, Кейт. - Разумеется, мистер Крог. - Садитесь, Холл, и возьмите бокал. Вы летели самолетом? - Я два часа проторчал в Мальме. - Хотите крекер, Холл? - предложила Кейт, но Холл брезговал взять из ее рук - вообще брать из чужих рук. Даже принесенный официантом бокал он тайком протер под столом краешком скатерти. Его подозрительность и слепая преданность положили конец застольному разговору. - Смотри, как воет ветер, как разъярилось море, - возобновил свою декламацию Хаммарстен, но под взглядом Холла осекся и захрустел крекером. - Снимите пальто. Холл, - сказала Кейт. - Я ненадолго. Просто зашел узнать, не нужно ли чего. - Слушайте, мы не можем держать этого парня всю ночь, - сказал Энтони. - Он промок до нитки. - Кто такой? - спросил Холл. Он никого не удостоил взглядом, его юркие глазки буравили Крога; эти глазки приводили на память не привязчивую комнатную собачонку, а скорее поджарого каштанового терьера - из тех, что околачиваются под дверьми пивнушек, трусят за букмекером, с азартом травят кошек, в подвалах душат крыс. - Это молодой Андерссон, - ответил Крог. - Его отец подстрекал к забастовке. Я с ним переговорил. Никаких письменных обещаний - шутка, сигара. Их, видите ли, волновал вопрос о заработной плате в Америке. Со стороны оркестра, путаясь в желто-лимонном платье, появилась блондинка: обиженно поджатые накрашенные губы, молящий взгляд - сорванный, смятый цветок, всеми забытый в ночном разгуле. - Ты не должен так обращаться со мной, Энтони. - И я его уволил. Нашли какое-то трудовое нарушение. Другого выхода не было. А этот малый напрашивается на скандал. - Я совсем окоченела в этом автомобиле. - По крайней мере, предложите ему выпить, - сказал Энтони. - Поедем домой, Эрик, - сказала Кейт. - Все равно вы его увидите. Я провел его в вестибюль. - Вы не хотите его видеть, мистер Крог? - спросил Холл. - Вы хотите, чтобы он отсюда убрался? - Я же сказал: гоните его отсюда, - сказал Крог, обращаясь к Энтони. Холл молчал. Он даже не взглянул на Энтони - и без того ясно, что ни на кого из них мистер Крог не может положиться. Он встал - руки в карманах пальто, шляпа чуть сдвинута на лоб - и вразвалку прошел мимо оркестра, серебристых пальм, толкнул стеклянную дверь в просторный пустой вестибюль и мимо конторки направился прямо к пушистому ковру под центральной люстрой, где растерянно переминался молодой Андерссон. Из ресторана хлынули звуки оркестра: "Я жду, дорогая". Я жду, дорогая. Не надо сердиться. Пора помириться. Я так одинок. - Ты Андерссон? - спросил Холл. Его знание шведского языка составляли, в основном, имена существительные, попавшие в разговорник. - Да, - ответил Андерссон, - да. - Он быстро подошел к Холлу. - Домой, - сказал Холл. - Домой. С любовью не шутят - Пойми, дорогая. Меня не пугает... - Домой, - повторил Холл. - Домой. - Мне только повидать мистера Крога, - сказал Андерссон, пытаясь задобрить Холла улыбкой. Холл свалил его ударом в челюсть и, убедившись, что одного раза достаточно, снял кастет и приказал портье: - На улицу! - Возвращаясь, он с горечью думал: расселись, дармоеды, пьют вино за его счет, а чтобы сделать для него что-нибудь - на это их нет. В зеркале около ресторанной двери он видел, как Андерссон с трудом поднялся на колени; его лицо было опущено, кровь капала на бежевый ковер. Холл не испытывал к нему ни злобы, ни сочувствия, поскольку все его существо поглотила та бездонная самоотверженная любовь, которую не измеришь никаким жалованьем. Он вспомнил о запонках. Коричневый кожаный футляр лежал в кармане рядом с кастетом, сейчас он потемнел от пропитавшей его крови. Закипая гневом. Холл грустно вертел футляр в пальцах. Как заботливо он его выбирал! Это не какая-нибудь дешевка - стильная вещь. Холл решительными шагами пересек вестибюль и потряс футляром перед лицом Андерссона. - Ублюдок, - сказал он по-английски. - Жалкий ублюдок. У молодого Андерссона был полный рот крови, глаза заволокла красная пелена, он ничего не видел. - Я не понимаю, - проговорил он, раздувая на губах пузыри. - Не понимаю. Холл еще раз взмахнул футляром перед его лицом, потом поднял ногу и ударил в живот. 6 Поезд в Гетеборг уходил через полчаса. Прогуливаясь, Энтони и Лу поднялись, по Васагатан, миновали почту и повернули обратно. - Пора идти на вокзал, - сказала Лу. - Я купил тебе конфеты на дорогу. - Спасибо. - Ты запаслась сигаретами? - Да, - ответила Лу. Утро в Гетеборге, завтрак в Дротнингхольме, обед с родителями - как мало они виделись, как пусто и голодно на душе. Поднял якорь английский лайнер, пришвартовавшийся у Гранд-Отеля в ту ночь, когда они прибыли в Стокгольм; на Хассельбакене убрали с улицы стулья; Тиволи закрыли. Скоро зима, все разъезжаются по домам. - Журналы у тебя есть? - Есть, есть. Они повернулись спиной к шумной сутолоке на привокзальной площади, снова дошли до почты и вернулись назад. В ресторане напротив вокзала сидел Минти и студил кофе в блюдце, Энтони махнул ему рукой. Оставалось переброситься незначительными фразами - жалко, что уезжаешь, может, еще увидимся, мне было хорошо с тобой, спасибо, au revoir, auf Wiedersehen, если когда-нибудь будешь в Ковентри, - оставалось поцеловаться на платформе и взглядом проводить поезд. - Мне было хорошо с тобой. - И мне. - Пора идти на вокзал. - Еще один шаг, у почты развернуться - и в обратный путь по Васагатан. - Хорошо бы и мне уехать. - Да. - Будешь немного скучать? - Да. - Пиши. - Какой смысл? - Вон твой отец. Разыскивает тебя. Махни ему рукой, он успокоится и уйдет. Как всегда, с Локкартом. Вот и еще что-то кончилось, еще одна зарубка в памяти рядом с лестничной площадкой, надписями на стене и молоком, которого не было. - Зачем тащиться на платформу? Осталось еще десять минут. - Высокие перистые облака затягивали ясный небосвод. - Будет дождь. - Я пройду с тобой немного дальше, - сказал Энтони. Что ж, думал он, это не самый худший конец: хуже, когда звонишь в пустую квартиру, ждешь все утро на лестнице и, не зная почерка, гадаешь, что она могла написать: "Сегодня молока не было", "Вернусь в 12:30", "Вызвали, вернусь завтра"; среди полустершихся записей женские торсы, бегло нацарапанные мальчишеской рукой; прямо скажем, могло быть хуже, а так - было и кончилось, привет, Минти, привет, старина, выпейте чашечку кофе, каким-то будет новый туристский сезон, поживем - увидим. - Мне нравится твоя шляпка. - Она очень древняя. - Ничего страшного - все кончается, к этому привыкаешь, жизнь - та же азбука Морзе: точка - тире, точка - тире, не знаешь, где остановиться. - Это уже мой поезд. Если когда-нибудь будешь в Ковентри... - Вполне возможно. - Бежим. Вот моя карточка. У нас есть телефон. Нужны крепкие нервы, чтобы не сорваться в эти лихорадочные последние минуты, когда бежишь вдоль вагонов, раздумывать уже некогда, и сейчас все кончится... - Дальше не ходи. - Еще немного. Вон твой вагон. - Когда кричит проводник и захлопывает дверь. - Слушай, Аннет. - Лу, с вашего позволения. - Ну конечно - Лу. Прости; у нас еще три минуты. Я все время думаю. Знаешь, ты права насчет работы. Я ее брошу. Несколько дней назад в Салтшебадене... На будущей неделе я вернусь в Англию, Лу. - Неправда. - Вот увидишь. - Приятный будет сюрприз. - Роман? - Не возражаю. В виде исключения. - Значит, ровно через неделю в Ковентри. Как мы встретимся? Где-то в самом хвосте длинного поезда призывно махали руками Дэвиджи, но спешить некуда, до отправления две минуты и к тому же только что прибыл английский посланник. Начальник станции церемонно поклонился, подбежал носильщик, и сэр Рональд не спеша направил свои замшевые туфли в сторону книжного киоска; всего два чемоданчика, потянуло домой на пару дней. - Ровно в этот день через неделю. - Слушай, - заторопилась Лу. - На Хай-стрит есть кафе. Марокканское. Ты его сразу найдешь: это на той же стороне, где Вулворт, только ближе к почте. Ровно через неделю я буду там после обеда. Позвони, если не сможешь. - Я приду, - сказал Энтони. - Я буду во втором зале. На виду у беспокоящихся Дэвиджей они не решились поцеловаться, ограничились рукопожатием, и, чувствуя, как в его руке похрустывают суставы ее пальцев, Энтони подумал: "Да, это роман". Она побежала в конец поезда; он чувствовал себя усталым и опустошенным, словно она унесла с собой свою половину воспоминаний - завтрак, обед, постель в квартире Минти. Сэр Рональд водворился в своем первом классе, развернул "Таймс" и, набирая скорость, мимо Энтони, сверкая стеклами и ослепляя электричеством, побежали вагоны, словно батальон чистеньких щеголеватых новобранцев, и он, старый сверхсрочник, едва успел козырнуть им в ответ. Он отправился искать Минти. Надо с кем-то отвести душу. Минти переливал кофе из чашки в блюдце и из блюдца обратно в чашку. Мимо спешили прохожие. - Я бросаю свою работу, - сказал Энтони. - Возвращаюсь в Англию, в Ковентри. - Работой не бросаются, - сказал Минти. - Что-нибудь подвернется. - Но не чувствовал он в себе былой уверенности: ведь если раньше не приходилось голодать и подолгу сидеть без денег, то лишь потому, что всегда была возможность заняться пылесосами. - Везет вам, - сказал Минти. - Это вам везет. У вас регулярное пособие, - но, если честно, он, конечно, не завидовал Минти. Посмотришь, как спешат по своим делам шведы, как перед очередным поездом оживает привокзальная площадь, и становится ясно, что оба мы одним миром мазаны: в чужой стране, среди чужих людей - бродяги, отбывающие свой исправительный срок в Шанхае, Адене, Сингапуре, накипь в яростном котле жизни. Пожалуй, только в одном отношении можно позавидовать Минти: что он нашел свою мусорную свалку и успокоился. У них не было надежного положения, а бороться за него их не научили. Им недоставало энергии, оптимизма, чтобы верить в добрые отношения, взаимопомощь и облагораживающий труд, да и будь у них эта вера - что бы они с ней делали, ведь уже не юноши? Их ни на что не хватало, им было хорошо только в своей компании в клубах, в чужих столицах, в пансионах, на обедах выпускников, где вместо недоступного вина они упивались мимолетней верой в нечто высшее: отечество, король, "к стенке вшивых большевиков", окопное братство - "мой бывший ординарец". - "Погодите, мне знакомо ваше лицо. Вы не были у Ипра в пятнадцатом?" - А почему вы бросаете свою работу? - спросил Минти. Потому что я не мальчик, чтобы верить в справедливость, подумал он, и еще не старик, чтобы носиться с отечеством, королем и окопным братством. Вслух он сказал: - Есть вещи, которые я не сделаю даже для Кейт. - А то подождите, в будущем месяце у нас обед выпускников Харроу. Я все-таки выбил согласие у сэра Рональда. - Я не учился в Харроу. - Я это сразу понял. - Минти подул на кофе. - Зима. Я ее всегда чувствую нутром, в том месте, где делали дренаж. - Вам нужен теплый пояс. - Я ношу. - Я носил несколько лет после аппендицита. - Скучно, без удовольствия, вели они разговор на близкую обоим тему. - Мне в Вестминстере делали операцию. - Мне здесь, - сказал Минти и раздраженно добавил: - В общественной больнице. - Когда на седьмой день сняли швы... - У меня там образовался свищ. Даже сейчас я не переношу ничего горячего. - Иногда у меня болит. Вдруг они что-нибудь там оставили - тампон или пинцет? - Видели посланника? - спросил Минти. - Поехал в Лондон на несколько дней. - В субботу уже будет на месте. - Я часто думаю: неужели не суждено вернуться? - произнес Минти. - Нагрянуть. Свалиться как снег на голову. На днях я получил письмо от тетки. Не забыли все-таки. Хочется сходить в Ораторию. - Он отхлебнул кофе, обжегся, быстро отставил чашку и приложил к губам платок. - Ровно через неделю я буду в Англии, - сказал Энтони. - Я буду скучать, - сказал Минти, подняв на него завистливый, затравленный, заискивающий взгляд. - Ну, ладно, - поднялся Энтони. - Пойду скажу Кейт, надо еще деньги достать. Хотите еще по чашечке, пока я не ушел? - Спасибо, спасибо, - хватаясь за предложение, поспешил ответить Минти. - Вы так любезны. С большим удовольствием; Она будет стынуть, пока я управлюсь с этой. Если у меня хватит терпения, я дождусь Нильса, он пойдет этой дорогой. А им, знаете, не нравится, если посетитель часами сидит с единственной чашкой кофе. Энтони заказал кофе. Какого черта, думал он, я же еду домой. Если я не чувствую себя счастливым сейчас, когда все решено, осталось только найти деньги, упаковать чемодан и попрощаться с Кейт (столько лет жили врозь - почему сейчас нельзя?) - если даже в такую минуту я не чувствую себя счастливым, то чего, спрашивается, еще ждать? - и, возмещая нерасторопное счастье, его охватило наплевательски спокойное равнодушие. Сжечь корабли. - Как насчет прощального подарка, Минти? - спросил он. - Ну как же, обязательно, - откликнулся Минти. - Правда, в будущем месяце, когда появятся деньги. - Я говорю о подарке для вас. Газетная сенсация. Отдаю задаром, потому что вы мне нравитесь, и потому что на будущей неделе я буду такой же нищий, как вы сейчас. - Великодушный человек, - рассеянно обронил Минти, тревожно высматривая официанта с кофе. - Крог женится на моей сестре. - Святой Кнут! - воскликнул Минти. - Это правда? Вы уверены, что это правда? Вдруг утка? Тогда мне несдобровать. - Честное слово. - Вспомнив школу, он растопырил пальцы, подтверждая, что никакого обмана нет. - Святой Кнут. Расставшись с Минти, Энтони окинул взглядом потемневшие мокрые улицы и раскрыл зонтик; на Тагельбакене несколько капель дождя звонко разбились о крышу трамвая, бесцветной массой высилась ратуша, в металлическое блюдо озера упирался высокий плотный столб дождя; корабли сожжены; теперь и захочешь, нельзя остаться. На Фредсгатан, карауля такси, прятались в подъездах прохожие. Энтони ткнул зонтиком в кованые цветы на воротах "Крога" и стучал, пока не открыли: он почувствовал прилив злобы к этому огромному стеклянному зданию, образцу вкуса и чувства современности. Всюду горели огни, хотя было еще утро; раскалившись, гудели электрические нагреватели. Я бы мог много порассказать Минти - как подстроили увольнение Андерссона, что и как продали "Баттерсону". Вымещая на ногах злость, он почти бегом поднялся по лестнице; по дороге его нагнал лифт и плавно понес выше клерка в строгом костюме с охапкой цветов в руках. На лестничной площадке девица в роговых очках передвигала флотилию металлических корабликов на морской карте, подсказывая себе шепотом: "Пятьдесят пять градусов сорок три минуты". Зазвонил телефон, над дверью вспыхнула красная лампочка. В "Кроге" кипела работа; словно гигантский корабль, построенный в кредит, доверенный опытности капитана и команды, "Крог" на всех парах совершал свое ежедневное плавание. "Шестьдесят семь градусов двадцать пять минут". Он открыл дверь: за большим столом в форме подковы, под низко свисавшими светильниками двадцать художников отрабатывали двадцать вариантов рекламы. Автоматический граммофон тихо наигрывал расслабляющую музыку, из репродуктора подавались необходимые указания. Ошибся дверью. А здесь что? Ряд черных полированных столов. - Доброе утро, Лагерсон. - Доброе утро, Фаррант. Энтони перегнулся через стол и шепнул в большое розовое ухо: - Увольняюсь. - Да что вы! - Точно. От изумления Лагерсон раскрыл рот и медленно ушел под воду, топыря розовые уши; его лицо залила бледно-зеленая краска, он задыхался, тычась носом в стекло своего аквариума. - Почему? - Скучно здесь, - ответил Энтони. - Тесно, негде проявить себя. - Он понизил голос и загрустившим взглядом обвел тихую строгую комнату: - Чего вы здесь добьетесь? Надо уезжать, посмотреть, как живут люди. Что это у вас? - Готовлю рекламный материал. Энтони непринужденно облокотился на край стола. В восторженных и глупых глазах Лагерсона он видел себя смелым искателем приключений, сильным человеком. Он со злобой пнул черный стол. - Ровно через неделю я буду в Ковентри. - Что это - Ковентри? - Крупный промышленный город, - объяснил Энтони. - Стокгольм перед ним деревня. Есть где развернуться. - Да, здесь скучно, - зашептал Лагерсон, расплющив резиновые губы на невидимом стекле. - Боишься слово сказать. Кругом доносчики. - Его совсем еще детское лицо приняло угрюмое, замкнутое выражение. - А вы плюньте! - настаивал Энтони. - Что думаете, то и говорите. Сочувствующие найдутся. Заставьте считаться с собой, это главное. - Он без всякого намерения завел эти подстрекательские речи, тем более, что Лагерсон был ему безразличен: он не мог простить Крогу Андерссона, власти, не мог простить ему Кейт и чувства некоторой признательности за самого себя. - Ну, прощайте, Лагерсон. Я забежал за деньгами. И по лестнице на следующий этаж. - Доброе утро, Кейт. - Одну минуту, Тони. Прежде чем заговорить, она выровняла две стопки распечатанных писем, расчистила стол. Она и с лицом проделала такую же подготовку, подумал он, в его выражении ничего лишнего, только то, что нужно: не искренне ваша, не ваша преданная и не всей душою ваша, а просто - с любовью, Кейт. Он любил ее, восхищался ею, но эта ее внутренняя собранность раздражала его, как фонтан во дворике. Он очень долго жил далеко от нее, а, вернувшись, увидел на ней печать "Крога". Растравляя себя, он думал: "В конце концов, я только обуза для нее, лучше уехать, развязать ей руки, мы уже давно отошли друг от друга". - Я говорил сейчас с Лагерсоном. - Одну минуту, Тони. Да, они далеко разошлись. Жизнь соскоблила с нее все лишнее, опасности выпрямили ее. На нем же оставались все шероховатости и неровности, он еще мог расти в любую сторону. Неудачи кружили ему голову, а она свыклась с успехом, и эта обреченность сильнее всего поражала его. - Я еду домой, - сказал Энтони. - Домой? - Ну, в Лондон, - раздраженно пояснил Энтони. - Вряд ли моя комната еще свободна. Я знаю, что у нас нет дома. Просто так говорят. - Ты не мог потерпеть и сообщить это после обеда? - Какого обеда? - Ну, конечно - ты забыл, что сегодня мы обедаем вместе, впервые за все время. Значит, ты не заметил и этого? - она тронула рукой приколотые цветы. - И этого? - она коснулась напомаженных губ. - Что же ты не поберег эту приятную новость до кофе? - Я тебе здесь только мешаю. - Это, конечно, Лу постаралась? Господи, бывают же такие глупые имена! - А что в нем плохого? Имя как имя. Кейт, Лу - одно не глупее другого. - Когда ты едешь? - Мы встречаемся ровно через неделю. - Ровно через неделю. - Слева от нее лежал настольный календарь, расписанный на две недели вперед. "Шесть часов, встреча с директорами в домашней обстановке, коктейли". - У нас-то будет чай. - А как же с работой? - Что-нибудь подвернется. Не впервой. - Держался бы за эту. Неужели тебе не надоело скакать с места на место? Если ты и сейчас сорвешься, то этому никогда не будет конца. Всего неделю прожил он с чувством, что осел надолго, и действительно успел забыть, как ему надоели новые лица, новые столы и расспросы. Он поспешил прогнать эти мысли, вспомнив Лу, девочек с Уордор-стрит, приятельниц, с которыми так хорошо и недорого. - Это неприличная работа. Хотя бы та ночь. Что им плохого сделал Андерссон? Я не желаю участвовать в их грязных делах. Есть вещи, которые не для меня. - Бедный Тони, - вздохнула Кейт. - Какие мы разные. Не нужно тебе было возвращаться. - Куда возвращаться? - Тогда, в школу. Я дала тебе плохой совет в ту ночь. - Ты говоришь что-то непонятное, Кейт. - При твоей щепетильности нужно иметь деньги. - Именно за этим я и пришел: немного денег. - Он сделал попытку сократить болезненное расставание. - Я подумал утром: Кейт не оставит меня без денег. Я потом верну. - Говоришь, не оставит? - спросила Кейт. - Ошибаешься. Не будь дураком, Тони. Если ты останешься здесь еще неделю, ты ее забудешь. - Знаю, - сказал Энтони. - Поэтому я и хочу уехать. - Он упирался так, словно не забыть Лу было вопросом чести, словно она была донесением, с которым ему предстояло пройти через расположение врага, устным донесением, ускользавшим из памяти с каждой заминкой в пути. - Я ждала этого, - сказала Кейт. - Я это чувствовала. Видишь, как разоделась? Правда, я думала, что это случится за кофе. Твоя любимая помада, цветы. - И с ноткой безнадежности в голосе добавила: - Сестра есть сестра. Где мне угнаться за Лу! Ты, наверное, счел бы неприличным сказать, что любишь меня. - А я люблю тебя, Кейт. Правда. - Сказать все можно. - Протестуя, он опустил руку на ее стол. - А вот как я тебя люблю, Энтони. - Она полоснула перочинным ножиком у самых его пальцев, он едва успел убрать руку. - Что ты, Кейт!.. - ...сладостная боль, Тони. - Когда целует до крови любимый. - Ты чуть не порезала меня. - Бедный Тони. Дай пожалею. - Я тебя не понимаю, Кейт. - А раньше понимал, Тони. Помнишь, мы играли в телепатию на каникулах? Я лягу спать и думаю о чем-нибудь, а утром... - Это очень старая игра, Кейт. Сейчас у нас не получится. - У меня получается. Сегодня утром, когда я проснулась, я знала, что это случится. Я слышала тебя так же ясно, как в тот раз, когда ты кричал. - Значит, у тебя было время приготовить для меня деньги! - рассмеялся Энтони. - Нет! И ты сам это понимаешь. Разве ты будешь уважать девушку, которая не старается всеми правдами и неправдами удержать тебя при себе? Я хочу удержать тебя, Тони. - Против моего желания? - Я могла бы сказать, что для твоего блага, только для твоего блага. Но на самом деле - потому, что я люблю тебя, что ты единственный человек, которого я люблю. - Брат и сестра, - потерянным голосом выдавал Энтони: быть с ней рядом, знать ее чувства, видеть сильные родные пальцы, сжимающие перочинный ножик, ловить запах ее духов, видеть ее цветы - как тут сохранить верность Лу? Лу - это жажда плоти, это ненадолго, а здесь, что ни говорите, тридцать общих лет; но уж когда прихватит эта горячка, то махнешь рукой на все, это он тоже знал. Кейт нужна, когда все спокойно и хорошо, когда жажда утолена - вот тогда тянет к сестре, к родственным чувствам. - Я попрошу у Крога расчет. Он должен оплатить мне неделю. - Он тебе ничего не даст. - Тоща я пойду к Минти и продам ему кое-какой материал. Я уже подарил ему одну новость. Рассказал, что вы женитесь. - Ты ему сказал? Какой же ты дурак. Тони! Ведь Эрик запретил тебе связываться с прессой. - У меня в запасе рассказ об Андерссоне. - Ты неразумен, как малое дитя. - А забастовка была бы ему сейчас очень некстати, поскольку американские работы еще не завершены. Он был как в лихорадке; постукивая пальцем по столу, он открыл все свои козыри: "Андерссон, продажа "Баттерсону", махинации в Амстердаме" и с чувством острой жалости к себе понял, что плотский зуд одержал верх, что перед жаждой плоти бессильны и общая жизнь, и утренняя телепатия, и шрам под глазом. Можно считать, что он уже в Ковентри; марокканское кафе, второй зал, между Вулвортом и почтой. - Слушай, когда твоя новость попадет в газеты? Вечером? - спросила Кейт. - Вот твои деньги и, ради бога, не делай больше ничего. - Спасибо, Кейт. Ты молодец. Завтра я уеду. От меня здесь никакого толку, правда. - И пусть Эрик носит свои ужасные галстуки, ему же хуже. - Сегодня я подберу для него что-нибудь. - Он поцеловал ее, мучаясь ревностью: ему страшно не хотелось уезжать, как жаль, что иногда приходится терять голову. - Что тебя сейчас волнует, Кейт? Скоро ты сама приедешь. Я ведь не на Восток уезжаю. - Нет, - сказала Кейт. - Не волнуйся, Кейт. - Я просто думаю, - ответила Кейт. - Меня вызывает Эрик. - Над дверью горела лампочка, но она медлила, обратив к нему лицо, на котором застыл план крупной и трудной кампании. - Давай поужинаем сегодня вместе, раз у тебя последний вечер. Не занимай его. - Но в чем состоял ее план, он не мог догадаться - он разучился понимать ее стратегию, да и голова уже не тем занята. - Конечно, конечно. У тебя дома? - Нет, не дома. Где-нибудь в тихом месте, чтобы мы были одни и чтобы никто не знал, где мы. Холл купил газету и, свернув ее, пересек потемневшую осеннюю площадь. Не ошибся ли он с этими запонками? Может, надо было купить перстень или портсигар? Или пресс-папье? Он шел, загребая ногами мертвые листья, уставившись безжизненным взглядом на носки туфель, и по его виду никто бы не догадался о том, что слепая преданность давит на него тяжким бременем ответственности. Запонки ведь не просто подарок: это залог, мольба. Словно юный и еще восторженный любовник. Холл хотел, чтобы его помнили. Портсигар? Или лучше - серебряный браслет? Еще не поздно исправить. Он развернул газету, рассчитывая найти в рекламном разделе какой-нибудь ювелирный магазин, и увидел крупными буквами набранное имя Крога. Дальше он не прочел, отвлекшись на витрину с зеленой настольной лампой в форме обнаженной женщины. Красиво, подумал он, и с досадой вспомнил фонтан во дворике правления. Он энергично вышагивал по Фредсгатан, бормоча под нос: никакого вкуса, у них совсем нет вкуса. У перекрестка он остановился переждать движение и еще раз заглянул в газету: "Эрик Крог женится на англичанке-секретарше". Холл издал хриплый возглас и, словно выпущенное ядро, устремился вперед, рассекая поток машин. Глубоко засунув в карманы пальто руки в коричневых перчатках, он вошел в ворота компании, не взглянув на фонтан, не замечая вахтера, погруженный в мрачные раздумья: Холл им уже не нужен, бабы лезут в правление, бабье царство. Он, не задерживаясь, прошел прямо в комнату Крога. - Я принес вам подарок, - сказал он. - Удачно, что вы пришли, - отозвался Крог. - Я хотел с вами поговорить. Вы согласились бы поехать в Нью-Йорк? - Как член правления? - Да, как член правления. Вот она, давнишняя мечта, но сейчас его единственной мыслью было: хотят избавиться, тут новые порядки, а я человек простой. Уходя от ответа, он сказал: - Я увидел в магазине эти запонки, думал, они подойдут к моей новой булавке. Но получается перебор. Сплошные брильянты. И я решил отдать их вам - в качестве свадебного подарка. - Свадебного подарка? Холл положил на стол газету и запонки. - Я не разрешал этого, - сказал Крог. - Так, - выпрямился Холл, - тогда я знаю, кто это сделал. Недаром он приставал с разговорами к служащим. - Фаррант? - Зачем вы его взяли, мистер Крог? - спросил Холл. - Зачем? - Мне был нужен телохранитель. Собачья физиономия Холла передернулась: - Для этого есть я. В Амстердам вы могли послать кого-нибудь другого. Этот парень меня сразу насторожил. Не знаешь, что у него на уме. Много он помог в ту ночь? - Холл поднял и снова опустил на стол кожаный футлярчик в пятнах крови. - Он безвредный малый, - грустно сказал Крог. - Он мне понравился. Придется отправить его домой. - А мисс Фаррант знает о продаже "Баттерсону"? - Ей можно доверять, Холл. Но Холл никому не доверял. Он стоял у окна, отравляя комнату подозрениями, ревностью и преданным обожанием. Рядом с ним все обнаруживало свою истинную цену: заумный модерн, изысканно-уродливые формы - все теряло вид рядом с его честным коричневым костюмом из магазина готового платья. Он не боялся показаться вульгарным (пиджак в талию), сентиментальным (брелок на цепочке для часов), глупым (бумажный нос в Барселоне). Он не тянулся за модой, не стремился привить себе хороший вкус - он был самим собой. Холлом. Устоять перед его преданностью было немыслимо. Крог поерзал, бросил взгляд на запонки и со вздохом повторил: - Мы отправим его домой. - Вы не знаете этих людей, мистер Крог, - сказал Холл. - Предоставьте его мне. Я все улажу. - Дадим ему билет в руки - и дело с концом. - Нет, - сказал Холл. - Ни в коем случае не делайте этого. Он здесь болтался повсюду, говорил с персоналом о краткосрочных займах. Откуда он знает о наших займах? - От своей сестры, надо полагать, - сказал Крог. - Что, если он знает еще кое о чем? Он возвращается домой, не находит работы - и идет в "Баттерсон"! Мы должны задержать его здесь на неделю. - А здесь он связался с прессой. - С прессой мы уладим. - Хорошо, - неожиданно повеселев, согласился Крог. - Подождем неделю. Это легко сделать. Он не хочет уезжать. Пока ему платят, он будет вести себя тихо. - Вам надо объяснить мисс Фаррант, что к чему. - Но при виде ее Холл отвернулся, он не мог примириться с мыслью, что ей доверяют: баба. Пусть Крог сам объясняется. - Твой брат распустил язык с прессой. - Быстро ты узнал. - Это Холл. - Ну, разумеется. - Этому надо положить конец. - Не волнуйся, - сказала Кейт. - Завтра он уезжает в Англию. Я дала ему деньги. - В Англию? Почему в Англию? - Холл повернулся в их сторону. Он встревоженно потянул руки из карманов, но сдержал себя. - Не беспокойтесь, мистер Крог. - Он был похож на старую няню, у которой уже взрослый подопечный: ей хочется успокоить его, как раньше, - обнять, пригреть на груди, но тот давно вышел из этого возраста. - Нет оснований беспокоиться. Я все улажу. - У него там девушка, - объяснила Кейт, слишком явно стараясь убедить их, что ничего особенного не происходит, что бояться ровным счетом нечего. - Он влюблен, - грустно добавила она. Ее объяснениям нужен был сочувствующий слушатель, они птицей бились в непроницаемое стекло, за которым укрылся Холл, срывались и падали. Его любовь к Крогу восхищала, трогала и пугала - он растворился в ней весь без остатка. Он был неотъемлемой частью "Крога", как пепельница с монограммой или ковер с инициалами ("Мы его подсидим, как Андерссона", - пообещал он), и по этой же причине "Крог" был немыслим без Холла. "Крог" перенял его мелочность, перестраховочную осторожность, нерассуждающую жестокость, "Крог" слился с Холлом. - Вы не сделаете этого, - сказала Кейт. - Мы его подсидим, - повторил Холл. - Тогда не вините меня, если он заговорит, - сказала Кейт. - Он не дурак. - Иначе говоря, он знает о продаже "Баттерсону"? - спросил Холл. - Что, может быть, уже все знают об этом? Он обдал ее неприязненным, испытующим взглядом, однако он слишком уважал ее, чтобы попусту терять время. Ведь они единомышленники, им обоим наплевать на Андерссона, только стараются они каждый ради своего человека - в этом вся разница. У Холла не было времени долго раздумывать, его мысли приняли определенное направление. - Он играет в покер? - спросил он. - Да, - ответила Кейт. - И хорошо играет? - Он ни во что не играет хорошо. - Насколько я понимаю, - сказал Холл, - с карточным долгом человеку не до баб. Вам придется вечером сесть за карты, мистер Крог. Его нельзя отпускать в Англию. - Вечером мы с Тони уходим, - сказала Кейт. - Если не карты, то мы ему что-нибудь подстроим, - сказал Холл. - Ему нельзя уезжать из Стокгольма. Он стоял застывшим столбиком бурого едкого дыма. Носки его замшевых туфель заострились, от злости набрякло пальто. - Я спокоен, - сказал он, - и я прослежу, чтобы мистер Крог тоже не беспокоился. - Нужно ли это понимать так, что вы хотите составить нам компанию за ужином? - с вызовом спросила Кейт. - Я приду, - заверил Холл. - Можете не сомневаться. Бурый столбик едкого дыма, туго перекрученный злостью, - он крепко стоял, этот добровольный цербер дворцов из стекла, заводов в Нючепинге, лесопилен на севере. Холл поднялся и закрыл окна, двойными рамами прогнав вечернюю сырость. Энтони поставил две кроны, Крог четыре. - Я кладу карты, - сказала Кейт. - Мне сегодня что-то не везет. Холл вернулся к столу. На своем веку он переиграл столько партий, что уже не следил за выдержкой, и это не был блеф, он не играл комедию, а просто умел отключиться и думать о другом. Он стремительно надбавлял ставку и погружался в долгое недоверчивое молчание. - Удваиваю, - он в упор смотрел на Энтони, совершенно не интересуясь, что у того в руке. Его занимали совсем другие мысли, и, когда пришла его очередь, он не раздумывая сбросил подвернувшуюся карту (у него были две десятки пик, четверка и двойка бубен и трефовая шестерка). - Беру одну, - сказал он, сбрасывая шестерку. Он не учитывал возможности, как полагается игроку, играл наобум; он рассчитывал только на слабость противника, ни о чем не думал. Против сильного игрока он непременно проигрывал, зато среднего или слабого неизменно побеждал. Взятую карту он даже не удостоил взглядом (это была тройка червей). - Беру три, - объявил Галли. - Карты привели его в радужное настроение, он был убежден, что разгадает любой блеф. - Военный атташе забывает об осторожности, - хохотнул он, обежав присутствующих светлым зайчиком монокля. - Военные хитрости, ха-ха! - но безучастность Холла заставила его прикусить язык. - Удваиваю, - сказал Холл. За спиною Энтони Кейт прошла к окну. В его невезучей сильной руке она увидела три девятки, валета, двойку. По собственному убеждению, он играл трезво, не блефовал по крупной, зато обязательно передерживал самую малость, и либо его просили открыть карту, либо он сам не выдерживал высоких ставок Холла и пасовал. Он только один раз выиграл. - Да-а, - напуская туману, протянул Галли, - тут надо подумать. - Еще удваиваю, - сказал Холл. Она взглянула в его сторону: одну руку он плашмя выложил на стол, другую держал на коленях, тесным веером зажав в ней карты; он не отрываясь смотрел на Крога. При каждой ставке Галли заглядывал в свои карты. За окном прошел пароход, помаргивая огнями в низком сером тумане; он прошел под отражением игроков и за головою Холла канул в ночь. На том берегу просверленными дырками зияли освещенные окна рабочих квартир. - Посланник уехал в отпуск? - спросила Кейт. - Он всегда к первому числу ездит в Шотландию, - ответил Галли. - На это время я пускаюсь в кутеж. Вы охотитесь, Фаррант? - Да, - сказал Энтони, избегая смотреть в сторону Кейт, - я надеюсь застать несколько дней. - Едете домой? - Завтра. - На море сейчас неспокойно, - сказал Галли. - Плаваете хорошо? - Не очень. - Не рискуешь - не добудешь, - посочувствовал Галли. - У меня к воде недоверие, ха-ха! Сыроежка Траверс на днях звал к себе. Он откупил участок для охоты. - Еще удваиваю, - сказал Холл. Он пропускал мимо ушей разговоры и с тем же сосредоточенным видом, какой у него был в уборной на самолете, одну за другой курил сигареты, выпуская через нос бурый табачный дым. - Пасую. - Я уравниваю, - сказал Крог. Холл бросил на стол карты - две десятки, остальное совсем мелочь. - У меня две дамы, - показал Крог. - Не жалеете вы своего преданного слугу, - вздохнул Энтони, передавая Крогу проигрыш. Он раскурил сигарету, светясь беспричинным счастьем и всему радуясь, - тонкой струйке дыма, картам, которые Холл собрал для новой сдачи. Запомнить эту минуту, думала Кейт: Тони рядом, Тони счастлив, за окном проплывает лодка, за озером гаснут окна в рабочих квартирах. Ветер разворошил стелющийся туман, вспенил его над водой и в рост человека закутал ноги уличных фонарей; через двойные рамы окон проникают слабые звуки автомобильных сирен. Запомнить эту минуту. Спрятать поглубже. - Перекусите, пока не начали, - предложила Кейт. Она подкатила к ним столик с закусками, разлила по рюмкам шнапс. Мужчины разобрали бутерброды с ветчиной, колбасой, копченой лососиной. Холл ничего не взял, он раскурил новую сигарету и перетасовал карты. - Skal. - Skal. - Skal. - Запомнить эту минуту. - У вас превосходный радиоприемник, - сказал Галли. - Правда? - спросил Крог. - Я им никогда не пользуюсь. - Половина десятого, - заметил Энтони. - Последние известия из Лондона. Кейт повернула ручку настройки. - Парализовав Исландию, депрессия... - выговорил ровный бесстрастный голос и пропал. - Милый Лондон. - Вот Москва, - сказала Кейт, вертя ручку приемника, - Хилверсюм, Берлин, Париж... - Aimer a loisir, Aimer et mourir, An pays gui te ressemble [Любить свободно, любить и умереть в краю, напоминающем о тебе (фр.)]. - Открывая новые предприятия газового топлива и коксовой переработки, герцог Йоркский... Словно свечи на рождественском пироге, один за другим гасли белые, вощеные голоса, подточенные атмосферными помехами над Северным морем и Балтикой, грозами в Восточной Пруссии и ливнями в Танненбурге, осенними молниями над Вестминстером и свистом в эфире. - Париж ни с чем не спутаешь, - сказал Энтони, - aimer, aimer, aimer. - Вам сдавать, мистер Фаррант, - сказал Холл. - А голос быт отличный, - отозвался Галли, - просто отличный. - Мне не сдавайте, - сказала Кейт. - Я уже просадила массу денег. А вы сами поете, капитан Галли? - Для друзей, только для друзей. Я мечтаю сколотить здесь маленькую оперную труппу из англичан. Взять что-нибудь нетрудное - "Микадо", "Веселая Англия". Заодно хорошая пропаганда. - Полу-чите-вашу-карту, - отбарабанил Энтони, сдавая на четверых. - Встань у меня за спиной, Кейт, на счастье. Сделай ручкой, шаркни ножкой, деньги прилетят в окошко. Сейчас я продуюсь, и пойдем побираться вместе. Холл поставил пять крон. - А у вас нет на примете сопрано, мисс Фаррант? У меня из-за этого все дело стоит. Миссис Уайскок абсолютно не умеет держаться на сцене. - Слава богу, что я успел купить билет, - сказал Энтони. - Вы купили билет? - воскликнул Холл. - Иначе вашему преданному слуге не увидеть Лондона, как собственных ушей. Интересно, они включают питание в стоимость билета? - Но не спиртное, мой мальчик, - предупредил Галли. - Ты купил билет? - спросила Кейт. Он таки обошел их, подумала она, и только эту минуту надо запомнить, потому что она уже никогда не повторится. Тони счастлив, клубится туман, в окнах двоится свет от камина, тонко звенит электричество. - Дайте пять. - У него все карты одной масти. - Удваиваю. - Он запомнит все это, думала Кейт, он много лет будет рассказывать об этом вечере: как он играл в покер с самим Крогом, как взял из колоды пять карт и все одной масти. Рассказ будет гулять по всему свету, по всем клубам, и ему никто не поверит. - Удваиваю. - Кладу карты, - сказал Галли. Она уже строила планы, как они снова съедутся. Можно, конечно, помолиться - искушение слишком велико; просить вечность, доброго боженьку; растрогать бессловесным воплем, истовым упованием: "Я люблю его больше всего на свете"; нет, мало: "Я люблю одного его на всем свете; отдай его мне, удержи его со мной; не слушай, что он говорит, уврачуй, избавь меня от боли, потому что это непереносимая мука - жить врозь, открытками, с нарушенным сообщением, без общих мыслей". Но молиться она не будет, она привыкла обходиться без молитв. Не то чтобы она совсем не верила в них - вера в чудо никогда не затухает в нас: просто она предпочитала строить планы, потому что так правильнее, это честная игра. - Еще удваиваю. - Пять сверху. - Пасую, - сказал Крог. - Удваиваю. - Уравниваю, - сказал Холл. - Проиграли - у меня флешь. - Действительно, - признал Холл. - Теперь я точно доберусь, - сказал Энтони. - Есть на что выпить. Холл снова стал тасовать колоду. - Я больше не играю, - сказал Галли. - Хватит, - подхватила Кейт. - Вам будет мало ночи, чтобы отыграться, мистер Холл. Давайте выпьем еще по одной и спать. - Ее раздражал его вид, эти выпущенные манжеты, худые пальцы, теребящие колоду. - Не унывайте, - сказала она, - в другой раз отыграетесь. Он всегда был таким, Эрик? Таким серьезным? - Она пояснила Галли: - Они знают друг друга почти с детства. - Я видел его с приставным носом, - сказал Крог, - но, по-моему, это его не изменило. - У вас были неприятности с полицией, мистер Холл? - Это было во время фиесты, - неохотно объяснил Холл. - У меня правило: в Риме живи по-римски. - Мистер Холл покушается на классику, - съязвила Кейт. В его глазах плясали злые огоньки, провоцируя одинаковое желание погасить их либо раздуть еще сильнее. - Я иду домой, - сказал Холл. - Спокойной ночи, мисс Фаррант. - Я иду с вами, - подхватил Энтони. - Посидите, капитан Галли. Ведь еще не поздно. Выпейте. Расскажите, - запнулась Кейт, - расскажите о шотландских горцах, капитан Галли. - Кстати, - понизив голос, сказал Галли, - на днях пройдоха Минти сказал мне одну вещь. - Минти? - переспросил Крог. Он встал и подошел к ним. - Что он еще задумал? Холл застегивал в дверях пальто. Тесное в талии, оно туго перехватило его фигуру. - Не беспокойтесь, мистер Крог, - выкрикнул он. - Странный и сомнительный тип. Возглавляет здешний клуб выпускников Харроу. Ума не приложу, как это могло случиться. Посланник его на дух не переносит. Так он пытался убедить меня, что вы Макдональды. Само собой, я посмотрел потом в справочниках. - Милый Минти, - сказал Энтони. - До свиданья, Кейт. Мне рано вставать. - До свиданья. - До свиданья, мистер Крог, спасибо за выручку. Вы прекрасно обходились без моих услуг. До свиданья, Галли. Надеюсь как-нибудь увидеть вас в Лондоне. Так и не придумала она никакого плана, а он уже уходит. Она догнала его у лифта. Холл уехал один, Энтони остался с нею наверху. - В чем дело, старушка? - Мне нужно поговорить с тобой, - сказала Кейт. Рано или поздно он забудет ее, думала она, но это слабое утешение (рано или поздно он забудет и меня). - Я толком не разглядела тебя, - продолжала она, - мне хотелось многое сказать. О прошлом, - умоляюще сказала она. - Теперь я буду добросовестным корреспондентом, - пообещал Энтони. - Три страницы каждое воскресенье. Его добродушие бесило ее, оно отражалось в зеркалах длинного коридора, гримасничало в зеркальных маршах лестницы, искрилось в хромированных дверях лифта. - Это все, что я заслужила, - сказала она. - Три страницы в неделю. А я ради тебя работала годы. И только об одном думала: как помочь тебе, а теперь какая-то сука... - Она презирала свои слезы - очень это жалкое оружие; не станет она их утирать и козырять ими не будет, пусть текут, как заливает лицо дождь, когда идешь без шляпы. - Это не так, Кейт, - возразил Энтони, - я тебя люблю. - Он с торопливым замешательством посмотрел в глубь лифта. - Меня ждет Холл. Надо идти. - Слабо сжал ее руку. - Я люблю тебя, Кейт. Правда. Больше всех на свете. А Лу... В нее я влюблен. По-сумасшедшему. Она бы тебе тоже понравилась, Кейт. - Сейчас прочтет какую-нибудь мораль. - Любить и влюбиться, Кейт, - разные вещи. - А-а, иди ты к черту! - взорвалась она и, размазывая слезы, побежала по коридору. За ее спиной он крикнул в шахту: - Иду, Холл, - нажал звонок лифта. Перед дверью она привела в порядок лицо, словно удаляла с него не слезы, а самого Энтони. Крог встретил ее вопросом: - Где Холл? - Ее поразило, какой он раздраженный и озабоченный. - Он ушел с Энтони, - ответила она. - Как здесь душно, - сказал Крог. - Холл курит совершенно мерзкие сигареты. - Он распахнул рамы и перегнулся через подоконник. - Я ищу Холла. - Мне тоже пора честь знать, - нерешительно заметил капитан Галли, крутя в пальцах пустой бокал и скучая над карточным столиком, фишками из слоновой кости и полной окурков глубокой пепельницей. - Не уходите, - попросила Кейт. - Выпейте еще. - Она наполнила три бокала, но Крог за своим не подошел. - Будем живы, - сказала она словами Энтони. - Какой туман, - проговорил Крог. - Нужно было отправить их домой в автомобиле. - Холл захотел пройтись, - раздраженно пояснил Крог. - Сказал, что хочет пройтись. - Он закрыл окно. - В таком тумане от автомобиля мало проку, - сказал Галли. - Пешком быстрее. На автомобиле можно сковырнуться в озеро в два счета. - Он отобрал из колоды несколько карт. - Вы знаете такой пасьянс, мисс Фаррант, - "Шалун"? - Я не люблю пасьянсы. - Этот вам понравится. Сначала закроем валеты - вы следите? Они и есть шалуны, ха-ха! - Это чей бумажник? Энтони? - спросила Кейт. - Нет, Холла, - сказал Крог. - Я поздно заметил. - Вот не подумал бы, что Холл способен оставить деньги, - сказал Галли. - Вы видели, как он держит карты, ха-ха? Скряга, верно? - Эта мысль доставила Галли огромное развлечение; он вообще не скучал в компании, всему радовался как ребенок, ему достаточно было показать палец. - Сегодня еще будут слезы, - сказала Кейт. - Что? - переспросил Галли, из учтивости отвлекаясь от "Шалунов". - Что вы говорите, мисс Фаррант? - В чем дело, Эрик? - спросила Кейт. - Выпей. Ты устал. - Я уже смываюсь, - сказал Галли. - Ага, "Шалун"! Ха-ха! - Нет, не уходите, - сказал Крог. - Я еще не хочу спать. Рано. - Лифт поднимается. - Это Холл спешит за своими деньгами, - сказал Галли. - Давайте спрячем бумажник. - Вы самый порядочный шалун, - раздраженно сказала Кейт. Лифт остановился этажом ниже. - Для первого раза почти получилось, - сообщил Галли, тасуя карты. - Однажды я учил одного француза. Ничего не вышло. Он все время жульничал. А пасьянс теряет смысл, если жульничать. Крог толкнул раздвижные двери и прошел в кабинет с дорогими книгами и скульптурой Миллеса, оттуда в спальню. Они видели, как он глотал таблетки. - Что случилось, Эрик? - спросила Кейт. - Голова разболелась. - С полоскательницей в руке он повернулся в их сторону и крикнул через две комнаты: - Что в этом пакете? - Галстуки, - ответила Кейт. - Разве у меня мало галстуков? - Эти сегодня выбрал для тебя Тени. - Тони? - Развяжи. Они должны быть хорошие, раз их выбрал Тони. - Они мне не нужны. Отошли их обратно. - Он уже заплатил за них. - Напрасно. Ты должна была остановить его, Кейт. - Он чувствует к тебе признательность, хотел что-то сделать для тебя. - С какой стати мне делают подарки? - возмутился Крог. - Я могу купить сам. Холл подарил запонки. Мне их и так девать некуда. - Ладно, - сказала Кейт, - я отошлю галстуки обратно. - Она прошла в спальню, взяла пакет. - Ты выпил весь аспирин. Что с тобой, Эрик? - Ничего. Голова болит. - Посмотрю, что он купил. - Она развязала сверток; галстуки были подобраны в тон, вкус у него, конечно, хороший. - А почему тебе не носить эти? - Нет. У меня уже есть. Отошли их обратно. Она отнесла галстуки к себе в комнату и положила в ящик с бельем. Прозвенел звонок лифта; в гостиной щелкнул картами Галли; ничего я не придумала, думала она, дала ему уйти да еще напоследок сказала: "Иди к черту". Трудно простить себе такую неосторожность. Слуги, гадавшие на кофейной гуще, нянька, бросавшая соль через левое плечо, с детства приучили ее следить за словами, сказанными на прощанье. Поссорьтесь, если нужно, только успейте до полуночи помириться. "Иди к черту" - это терпимо в начале вечера, но не в конце; для встречи сойдет, но расставаться так нельзя. В детстве бываешь осмотрительнее - смерть ходит рядом, ты еще не научился держать жизнь за глотку. Она ласково перебирала галстуки, укладывала их в порядок. - Вот ваш Холл, - встретил их Галли, - что я говорил? Я знал, что он вернется. - Лифт остановился - действительно, Холл. Он вошел, зажав в руке шляпу, худой, застывший, в тесном пальто, хмурый. Туман набился ему в глаза, комом застрял в горле. Он хрипло выговорил: - Я забыл свой бумажник. - Вот он. Холл, - сказал Крог. Холл тянул время, рукой в желтой перчатке растирая горло, словно хотел сказать что-то и тщетно ждал подсказки. - Я пойду с вами. Холл, - сказал Галли, но и это не развязало язык Холлу. - Энтони тоже вернулся? - спросила Кейт. Ей показалось, что у себя в горле он растирает комок нестерпимой боли, выпрашивая даже у нее хоть каплю сострадания к своим мукам. Но она не верила ему и не желала входить в его положение. - Он не пришел с вами? - Нет, - сказал Холл, - я с ним распрощался и пришел один. - Выпейте, Холл, - сказал Крог. - Благодарю, - сказал Холл. - На улице просто горло перехватывает. А войдешь, выпьешь, - он вскользь и неуверенно улыбнулся, - и все опять хорошо, все о'кей. - Сейчас он уже добрался, - сказала Кейт. - Я позвоню. - Вы раскладываете пасьянс, Холл? - спросил Галли, выпуская на стол "шалунов". - Пасьянс? Нет, - сказал Холл. - Нет, - эхом отозвался голос в трубке, - капитан Фаррант еще не приходил. - Попросите его позвонить, когда он вернется, - сказала Кейт. - Говорит его сестра. Даже если поздно. Передайте, что я жду его звонка. Да, в любое время. Меня беспокоит плохая примета, - пояснила она мужчинам и с грустной нежностью добавила: - Это что-то невероятное: теперь он называет себя капитаном. 7 Минти стоял у дверей - разбирал имена, разглядывал венки; огромный венок от Крога, маленький от Лаурина; он обратил внимание, что нет венков от Кейт и Холла. Гроб плавно заскользил по рельсам к подножию угловатого распятия; раскрылись дверцы, пропустили и захлопнулись. Через микрофон в алтаре хлопающие звуки огня наполнили громадное холодное здание. Минти перекрестился: стоило ради этого выуживать тело из воды? Он испытывал ужас перед огненным погребением. Кейт и Крог стояли в первом ряду, за ними старик Бергстен, Холл и Галли; посланник прислал венок. Ближе к выходу стояли два-три служащих, женщина из гостиницы, снаружи толпились желающие посмотреть, как выйдет Крог. Кто-то привел ребенка показать похороны, тот не понимал, зачем нужно стоять спокойно, чего так долго ждут, почему вокруг тихо и неинтересно; его надоедливое нытье раздражало Минти. Он был в положении немого: кто-то говорит от его имени и все перевирает. Ибо Минти страдал. Он страдал, разглядывая венки, разбирая имена на лентах, страдал, допекаемый надоедливым скулежом и желанием курить. Займу крону у Нильса, подумал он, не прекращая страдать. Это его четвертый друг. Новых столько уже не наживешь. Воробей; его травили за то, что он не любил мыть шею; по воскресеньям они гуляли вместе, уныло брели по шоссе, подальше от слишком людных проселочных дорог, и почти все время молчали. У них не было общих интересов; во время каникул Воробей безуспешно учился выдувать яйца, давил скорлупу и пачкал рот; Минти собирал бабочек. В учебном же году они собирали только пыль, поднятую на шоссе автомобилями, и дружили потому, что больше с ними никто не дружил. Они стыдились друг друга, испытывали взаимное чувство благодарности, а если приходилось удирать от расправы в раздевалке - тогда они любили друг друга. Коннел проболел всего неделю и умер. Он и героем был ровно неделю, когда подложил учителю на стул конторскую кнопку; он подарил Минти плитку шоколада, сказал, что пригласит на чай; утром, прямо с французского урока, отправился домой и умер от скарлатины. Голос за спиной произнес: - Как это печально. Бедный юноша. Целую неделю пробыть в воде. - Это подкрался со своей записной книжкой Хаммарстен, как всегда позже всех. Прикрывая рот ладонью, он зашептал: - Репетиции проходят успешно. Только Гауэр никуда не годится. Я ищу другого Гауэра. - И уже по-деловому спросил: - Из родственников кто-нибудь приехал? - Нет, - ответил Минти, - никто. - Он вспомнил мать, тетушку Эллу; не выходит у нас с родственниками, подумал он. И еще был Бакстер, который так подвел его в решающий момент, отказавшись даже притронуться к посылке с Черинг-Кросс. - Подумать только, - шептала рядом с Хаммарстеном блондинка, - всего неделю назад он обнимал меня. Минти поморщился. Он хотел, чтобы вместо "Шанель" пахло ладаном, чтобы горели свечи перед святыми, хотел всеми средствами поддержать в себе безумную веру в то, что его упокоившийся четвертый друг где-то обретается теперь с Коннелом, не зная боли, обид и женщин. - Вы были не единственная, - огрызнулся Минти. - Он был такой обходительный. - У него была девушка. Он нас познакомил. - Минти выложил самый крупный козырь. - О ней никто не знает, только я и его сестра. - Бедняжка, - сокрушался Хаммарстен, - где она? - Подвязанные тесемками очки в стальной оправе обшаривали зеркально-пустую, холодную внутренность церкви. - В Англии. Она ничего не знает. И никто не знает ее адреса. - Но Минти-то знал, Минти помнил: Ковентри. Он сохранит эту тайну в память дружбы (он, правда, постарается забыть то утро, когда не нашлось молока, чашки - ничего, кроме вынужденного гостеприимства). Оставшуюся от дружбы тайну он умел хранить бережно, как если бы то были святые мощи, бедренная кость древнего сакса, щепка от Господнего креста; хранившаяся много лет нетронутая плитка шоколада, пропавшая в один из его бесчисленных переездов, - наверно, украли; фотограф, где он стоит с сачком, - Воробей снимал; путеводитель "В стране бушменов", подаренный Бакстером; теперь новая реликвия: Ковентри. - Какую же вы допустили оплошность с этим сообщением о браке, - сказал Хаммарстен. - Ваше счастье, что не потеряли работу. Хоть и не к месту, но Минти рассмеялся: хорошенькое счастье! Считать венки, записывать фамилии, сочинять свою колонку, а потом тащиться по лестнице, одолеть все пятьдесят шесть ступенек: четырнадцать до Экманов, двадцать восемь до пустой квартиры с забытым зонтиком и гравюрой Густава - глаза вылезут на лоб, пока доберешься до коричневого халата, какао в шкафу и Мадонны на камине! А в общем-то, подумал он, пожалуй, счастье, все могло обернуться гораздо хуже. - Сегодня объявлен грандиозный выпуск американских акций, - сказал Хаммарстен. - Борьба не на жизнь, а на смерть. - Он зашелся старческим кашлем, заплевав щетину на лице и сюртук. Высоко в небе появилась группа самолетов; точно стая ласточек, перестраиваясь на лету, они описали круг над озером и ринулись к ратуше, сверкая алюминиевыми крыльями и наполняя воздух ревом моторов, - благо, орган к этому времени утих. Ребенок перестал плакать. - Смотри! - закричал он. - Смотри! - Наконец, началось интересное. Из церкви юркнула служащая гостиницы и, прищурившись, окинула всех острым оценивающим взглядом; торопливо пошли сотрудники компании (им еще надо было попасть на работу). Поддерживаемый шофером, старик Бергстен сходил к машине; он явно не понимал, зачем понадобилось его присутствие здесь, и, раздраженно осматриваясь, каждую минуту ожидал подвоха. Галли задержался около Кейт, сказал что-то подходящее к случаю, вышел из церкви и нацепил монокль. Увидев Минти, он сделал попытку улизнуть, но тот успел схватить его за локоть. - Вы будете на обеде выпускников? - Разумеется, разумеется. - Мне пришла в голову такая мысль, - сказал Минти, - всем изрядно надоели традиционные тосты, разговоры о школе, директоре и всякой чепухе. Что если посланник скажет что-нибудь о литературе, а вы - об искусстве?.. - Что ж, - ответил Галли. - Имеет смысл подумать, мой дорогой. - Вы такой многогранный, вы бы могли сказать что-нибудь о музыке, о драме - и само собой - о военном деле. - Только предупредите меня вовремя, - сказал Галли, освобождая руку. - Бросьте открытку. - Вы были с ними в тот вечер, да? - Не понимаю - где? - Вы играли с ними в карты? - А-а, да. Да. - И, конечно, знаете, что говорят люди: что даже при таком тумане он не мог просто так свалиться в воду? - Мало ли что говорят! - Он был пьян? - Немного. Дорогой мой, вы не можете себе представить, какой тогда был туман. Я целый час добирался до миссии. - Почему же, отлично представляю, - ответил Минти, - я ведь тоже там был. - Он закашлялся. - Я до сих пор не могу прокашляться, весь вечер торчал на улице. - Он сунул руку в карман и достал серебряную спичечную коробку. - Вот, хотел подарить ему. - Повернул коробку, чтобы Галли увидел герб. - Я на самом деле был в Харроу, мне она ни к чему. А ему бы пригодилась. - Ну вот, значит, и вы помните, какой был туман. - Он вышел с Холлом. Я не стал подходить, решил идти за ними следом и сразу потерял их из виду. А через десять минут услышал его крик. - Бедняга. - Еще бы! Но самое интересное, что Холл вернулся после крика. Он был ближе к нему, чем я, и все равно ничего не слышал. - У вас разыгралось воображение, Минти. - Отвернувшись, Минти смотрел, как из церкви выходит Холл. Галли воспользовался этим, чтобы ускользнуть. - Бросьте открыточку насчет обеда, дружище. - Да-да, - ответил Минти, - насчет обеда. - Он, не отрываясь, смотрел на подходившего к дверям Холла, закипая дикой бессмысленной злобой от одного вида осиной талии, коричневых вельветовых лацканов; если бы я что-нибудь мог сделать; желтый кусачий уголек, он стоял между Холлом и улицей с холодным чистым солнцем, толпой народа и узорной вереницей самолетов в небе. - Прошу прощения, мистер Холл. - Он шагнул к нему навстречу, трогая зубы воспаленным, прокуренным языком, и уже чувствовал, как будничность обстановки остужает его мстительное пламя, оставив только желание уколоть побольнее, разозлить. - Вы не желаете сделать заявление? - Какое еще заявление? - Вы, конечно, войдете теперь в число директоров компании? - спросил Минти и, словно остужая кофе, часто задышал в лицо Холлу табачным запахом. - С вашим опытом вы, разумеется, будете руководить филиалом в Нью-Йорке? - Нет, - ответил Холл. - Туда поедет Лаурин. - Но мистер Крог стольким вам обязан... - Запомните раз и навсегда, - сказал Холл. - Он мне ничем не обязан. Это у меня перед ним обязанности. - Он натянул тесные коричневые перчатки. - И если у нас возникают разногласия относительно моих методов работы, то страдаю от этого только я. Пока я рядом, - закончил Холл, - вам лучше не раздражать мистера Крога. - Вы не прислали венок, - сказал Минти. - Разве вы не были в хороших отношениях с ним? - Не был, - ответил Холл. Он подождал, когда выйдет Крог, и оба направились к машине, рядом и врозь, не обменявшись ни единым словом. По случаю похорон толпа обошлась без восклицаний. Мозг и рука: плотное крестьянское тело, томившееся в визитке и тесном воротничке, воплощало мозг дела, а рядом шла его недумающая сокрушительная рука с осиной талией и холодно сверкавшими брильянтовыми запонками. Говорить им было не о чем. Смерть - как с ней все просто, и как мудрено, труднее, чем любовь мужчины и женщины, было то, что связывало их, отталкивало и казнило одиночеством в машине. После их отъезда толпа стала расходиться. Ждать было нечего, смотреть не на что. - Гляди, - запрокинув голову и спотыкаясь на каждом шагу, кричал малыш, - гляди! - Мне пора в редакцию, - сказал Минти, - надо сдавать материал. - Как с ней говорить? Женщина. Одно это вызвало в нем озлобление. - Он очень подвел меня с этой вашей свадьбой. - Мы собирались пожениться. - Ладно, мне пора, - сказал Минти. - Надеюсь еще увидеть вас. Если надумаете работать вместе... - Ему не терпелось уйти, он презирал все это - духи, шелковые чулки, пудру, крем; маленький, насквозь прокоптившийся Савонарола, он брезгливо морщил нос; только задобрив счетчик и выпив какао под школьной фотографией, он сможет сказать, что вполне очистился. Он даже вздрогнул, когда она заговорила: он не привык к продолжительным беседам и разговорчивую женщину подозревал во всем смертных грехах. - Вы слышали, как он кричал, - сказала Кейт. - А я нет. Я даже ничего _не чувствовала_. - Я не сообразил, - сказал Минти, - ничего не было видно. А потом Холл вернулся, и я решил, что ничего страшного не произошло. - Они поссорились, - сказала Кейт. - Эрик и Холл. - Вы думаете, - начал Минти, - что Холл... - Думаю! - оборвала его Кейт. - Я знаю. - Он обмер от этого "знаю": ведь надо что-то делать, если знаешь, а что, тоскливо подумал он, может сделать Минти? - И поэтому в Нью-Йорк едет Лаурин, - сказала Кейт. - Вы, конечно, остаетесь здесь? - не скрывая своего презрения, спросил Минти. - Нет, - ответила Кейт, - я уезжаю. - Правильно! - воскликнул Минти. - Хорошо. Пусть побесятся! А вы не можете придумать что-нибудь посильнее? Все-таки - брат, это мне он был... - Он не решился сказать вслух - "друг", его отпугнул ее спокойный и дорогой траур, он мог претендовать только на знакомство. Перчатками, туфлями, элегантным платьем она отнимала у него Энтони. - Несколько дней назад я могла погубить их, - сказала она. - Достаточно было намекнуть "Баттерсону". Только зачем? Свой своего не выдаст. Все мы воры, все заодно. - Он не был вором, - возразил Минти, вступаясь за Воробья, Коннела, Бакстера... - Мы все воры, - продолжала Кейт. - Хватаем, что плохо лежит, и ничего не даем взамен. - Так вы до социализма договоритесь, - фыркнул в ответ Минти. - Вот уж чего нет - того нет, - сказала Кейт. - Это не про нас. Братских отношений в нашей лодке не признают. Хватай кусок побольше и благодари Бога, если умеешь плавать. Над озером опять появились самолеты, оставляя позади перистый след: "Крог", "Крог". Дымное кружево повисло над Стокгольмом, и пока самолеты выписывали последнюю букву - первая успевала растаять. - Значит, возвращаетесь в Англию? - спросил Минти, думая о пятидесяти шести ступеньках, о пустующей квартире и итальянке на четвертом этаже... - Нет, - ответила Кейт. - Просто снимаюсь с места. Как Энтони. ...о ладане и сгущенном молоке, о чашке (чашку-то я забыл купить)... - Найду работу в Копенгагене. ...о требнике в шкафу, о Мадонне, о пауке, томящемся под стаканом, о доме вдали от дома.