урной сон". Он проснулся в полутемном кровавом подземелье: кто-то обвязал лампочку красным шелковым шарфом, чтобы притушить свет. Вдоль стен в два ряда, друг над другом, лежали люди, а снаружи грохотал, удаляясь, воздушный налет. Ночь выдалась тихая: если бомбы падали в миле от тебя, это был вроде и не налет. По другую сторону прохода храпел старик, а в конце убежища на одном тюфяке лежала парочка, держась за руки и прижавшись друг к другу коленями. Роу подумал: а ведь и это показалось бы ей сном, она бы ни за что не поверила. Она умерла до первой мировой войны, когда аэропланы - тогда еще нелепые деревянные ящики - едва-едва перебирались через Ламанш. Она так же не могла бы себе этого представить, как и того, что ее сын с бледным серьезным личиком, в коричневых вельветовых штанишках и голубом свитере - Роу сам себе казался чужим на пожелтевших фотографиях в мамином альбоме--вырастет, чтобы стать убийцей. Лежа на спине, он поймал свой сон, не дал ему уйти, оттолкнул жену священника назад, в тень сосны, и продолжал спорить с матерью. "Все это уже не настоящая жизнь, - говорил он, - чай на лужайке, вечерний благовест, крокет, старушки, которые приходят в гости деликатно и беззлобно посплетничать; садовник с тачкой, полной опавших листьев и травы. В книгах пишут обо всем этом так, словно ничего не кончилось; литературные дамы без конца описывают это в сотнях модных романов. Но ничего этого уже нет". Мать испуганно улыбалась, но не перебивала - теперь он был хозяином сна. "Меня хотят арестовать за убийство, которого я не совершал. А другие хотят меня убить за то, что я слишком много знаю. Я прячусь под землей, а наверху, надо мной, немцы методично превращают Лондон в обломки. Помнишь церковь св. Климен-тия? Они ее разрушили. И Сент- Джеймс, и Пиккадилли, Берлингтонскую аркаду, отель Гарленда, где мы останавливались, когда приезжали посмотреть пантомиму Мейплс... Похоже на черный роман, правда? Но страшные романы похожи на жизнь, они ближе к жизни, чем ты, чем эта лужайка, твои бутерброды и вон та сосна. Ты, бывало, смеялась над книжками, которыми зачитывалась мисс Сэведж, - там были шпионы, убийства, насилие, бешеные погони на автомобилях, - но, дорогая, это и есть настоящая жизнь, это то, во что мы превратили мир с тех пор, как ты умерла. Я, твой маленький Артур, который не обидит и жучка, я тоже убийца". Он не мог вынести взгляда испуганных глаз, которые сам нарисовал на цементной стене, приложился губами к стальной раме своей койки и поцеловал бледную, холодную щеку. "Ах, моя дорогая, моя дорогая, моя дорогая. Как я рад, что ты умерла. Но ты-то об этом знаешь? Ты знаешь?" Его обдавало ужасом при мысли о том, во что превращаются дети и что испытывают мертвые, когда видят это превращение и понимают свое бессилие его предотвратить. "Но ведь это сумасшедший дом!" - закричала мать. "Ах нет, там гораздо тише. Я-то знаю. Меня ведь запирали в такой дом на какое-то время. Там все были очень добрые. Меня даже назначили библиотекарем..." Ему хотелось получше объяснить ей разницу между сумасшедшим домом и тем, что творилось вокруг. "Все люди там были очень... разумные". И он сказал с яростью, словно не любил ее, а ненавидел: "Хочешь, я дам тебе прочесть "Историю современного общества"? Ее сотни томов, но в большинстве своем это грошовые издания "Смерть на Пиккадилли", "Посольские бриллианты", "Кража секретных документов в Адмиралтействе", "Дипломатия", "Четверо справедливых"... Он долго насиловал свой сон, а потом стал терять над ним власть. Он уже больше не был на лужайке, теперь он бегал по полю за домом, где пасли ослика, который по понедельникам возил их белье в стирку на другой конец деревни. Они с сыном священника, каким-то чужим мальчиком, говорившим с иностранным акцентом, и его собакой по кличке Спот играли возле стога сена. Собака поймала крысу, а потом стала подкидывать ее кверху, крыса пыталась уползти с переломанным хребтом, а собака игриво на нее наскакивала. И тут он больше не смог видеть мучений крысы, схватил биту для игры в крикет и ударил крысу по голове; он бил ее и не мог остановиться, боясь, что крыса еще жива, хоть и слышал, как кричала ему нянька: "Артур, брось! Как тебе не стыдно! Перестань!" - а Хильфе смотрел на него с веселым азартом. Когда он перестал бить крысу и не мог даже на нее взглянуть, он убежал далеко в поле и спрятался. Но нельзя спрятаться навсегда, и, когда он вернулся, нянька пообещала: "Я не скажу маме, но ты не смей никогда больше этого делать. Она-то думает, что ты и мухи не обидишь. Что на тебя нашло, не пойму..." Никто из них не догадывался, что им владеет ужасное, ужасающее чувство жалости. Это был и сон и воспоминание, но потом ему приснился настоящий сон. Он лежал на боку, тяжело дыша; в северной части Лондона начали палить из тяжелых орудий, а сознание его свободно блуждало в мире, где прошлое и будущее оставляют одинаковый след, а место действия бывает и двадцатилетней давности, и тем, каким оно будет через год. Он кого-то ждал в аллее у ворот; из-за высокой живой изгороди доносился смех и глухой стук теннисных мячей, а сквозь листву, как мотыльки, мелькали белые платья. Близился вечер, скоро будет темно играть, -и тогда кто- то к нему выйдет; он ждал, онемев от любви. Сердце у него билось от мальчишеского волнения, но, когда кто-то чужой дотронулся до его плеча и сказал: "Уведите его", душу его сжало отчаяние взрослого человека. Он не проснулся - теперь он стоял на главной улице маленького провинциального городка, где когда-то в детстве гостил у старшей сестры своей матери. Он стоял перед входом во двор гостиницы, а в конце двора светились окна сарая, где по субботам устраивались танцы. Под мышкой он держал пару лакированных лодочек - он ждал девушку много старше себя, которая вот-вот выйдет из раздевалки, возьмет его под руку и пойдет с ним через двор. И вот сейчас, на улице, он представлял себе все, что с ним будет в ближайшие несколько часов: маленький тесный зал, где столько знакомых лиц: аптекарь с женой, дочери директора школы, управляющий банком и зубной врач со своим синеватым подбородком и многоопытным взглядом; синий, зеленый и алый серпантин, маленький местный оркестр, ощущение тихой, хорошей и устойчивой жизни, которое слегка тревожат молодое нетерпение и юношеская страсть, отчего потом все покажется только вдвое дороже. Но внезапно сон превратился в кошмар: кто-то в темноте кричал от ужаса, но не та молодая женщина, которую он встречал, еще не отважился поцеловать и, наверное, так и не поцелует, а кто-то, кого он знал даже лучше, чем родителей, кто принадлежал совсем к другому миру, к печальному миру разделенной любви. Рядом с ним стоял полисмен и говорил женским голосом: "Вам нужно вступить в нашу небольшую компанию" - и неумолимо толкал его к писсуару, где в каменном тазу истекала кровью крыса. Музыка смолкла, лампы погасли, и он не мог вспомнить, зачем пришел на этот темный отвратительный угол, где стонала даже земля, когда на нее ступали, словно и она научилась страдать. Он сказал: "Прошу вас, разрешите мне отсюда уйти", а полицейский спросил: "Куда ты хочешь уйти, дорогой?" Он сказал: "Домой", а полицейский ответил: "Это и есть твой дом. Никакого другого нет нигде", - и стоило ему двинуться с места, как земля под ним начинала стонать; он не мог сделать ни шагу, не причиняя ей страданий. Роу проснулся - сирены дали отбой. Один или два человека в убежище на секунду привстали, но тут же снова улеглись. Никто не двинулся, чтобы пойти домой, теперь их дом был здесь. Они уже привыкли спать под землей, это стало такой же привычкой, как когда-то субботнее кино или воскресная обедня. Это была теперь их жизнь, Глава шестая ОТРЕЗАН Ты увидишь, что около каждой двери стоит стража. "Маленький герцог" I Роу позавтракал в закусочной на Хай-стрит Клэпхема. Окна были забиты досками, верхний этаж снесло; дом стал похож на барак, наскоро построенный для пострадавших от землетрясения. Враг причинил Клэпхему большой урон. Лондон перестал быть громадным городом, он стал скопищем маленьких городов. Каждый район приобрел свои особые приметы: в Клэпхеме часто бывали дневные налеты и жители ходили как затравленные, чего не было заметно в Вестминстере, где ночные налеты были более жестокими, зато убежища были лучше. Лицо официантки, которая принесла Роу кофе и гренки, бледнело и дергалось, словно она была в бегах; она то и дело замирала и прислушивалась к каждому скрежету тормозов на улице. Сегодняшний ночной налет, по словам газет, был слабый. Сброшено некоторое количество бомб, имеется некоторое количество убитых и раненых, в том числе и смертельно раненных. Но нигде даже самым мелким петитом не упоминалось "Предполагаемое убийство во время спиритического сеанса". Никого не волновала единичная смерть. Роу почувствовал негодование. Когда-то он был героем газетных заголовков, но если бы он стал жертвой сейчас, никто не уделил бы ему места в газетной колонке. Он ощущал себя заброшенным; никому не было дела до такого мизерного происшествия, когда ежедневно шло массовое истребление людей. Быть может, несколько пожилых джентльменов из уголовного розыска, уже переставших понимать, как их обогнало время, еще стали бы с дозволения покладистого начальства заниматься такой чепухой, как убийство. Они, наверное, составляли бы друг для друга докладные записки, им, пожалуй, даже разрешалось бы посетить "место преступления", но Роу не верил, чтобы результаты их расследования вызвали больше интереса, чем статьи чудаковатых священников, все еще протестующих против теории Дарвина. Он живо представил себе, как их начальство говорит: "Ох уж этот старик имярек. Мы иногда подкидываем ему кое-какие убийства, чтобы его занять. Ведь когда он был моложе, мы относились к таким вещам серьезно, пусть думает, что от него и сейчас есть толк. Результаты дознания?.. Ну да, ему-то и в голову не приходит, что у нас нет времени читать его писанину!" Прихлебывая кофе, Роу снова и снова листал газету в поисках хотя бы беглого сообщения о том, что случилось; он испытывал даже сочувствие к инспекторам уголовного розыска: ведь он сам был убийца, их современник и человек старомодный; тот кто убил Коста, тоже был человеком их круга. Его раздражал Вилли Хильфе, который с легкостью относился к убийству и даже видел в нем особую пикантность. Но сестра Хильфе не была склонна над этим шутить, не зря она предостерегала Роу и говорила о смерти так, словно смерть все еще что-то значит. Как всякий зверь, который бродит один, Роу сразу почуял, что тут кто-то свой. Бледная официантка не спускала с него глаз: ему не удалось побриться, и вид у него был такой, что он может уйти, не заплатив. Поразительно, во что тебя превращает ночь в бомбоубежище: одежда его пахла карболкой, будто он ночевал в ночлежке. Он заплатил по счету и спросил официантку: - У вас есть телефон? Она указала ему на аппарат возле кассы, и он набрал номер Реннита. Шаг рискованный, но ему надо было что-то предпринять. Конечно, сейчас еще слишком рано. Было слышно, как звонок дребезжит в пустой комнате, и Роу спросил себя, лежит ли там еще недоеденный бутерброд с сосиской? В эти дни нельзя было поручиться, что телефон зазвонит вообще, за ночь контору могло стереть с лица земли. Теперь он, по крайней мере, знал, что с этой частью света ничего не случилось: "Ортотекс" стоит, как стоял. Он снова сел за столик, попросил еще кофе и писчей бумаги. Официантка смотрела на него с нарастающим недоверием. Даже в гибнущем мире надо соблюдать условности: заказывать снова, уже заплатив, не принято; требовать же писчую бумагу позволяют себе лишь иностранцы. Она может дать ему лишь листок из своего блокнота для заказов. Условности были куда прочнее нравственных устоев: он ведь поймал себя на том, что ему легче дать себя убить, чем устроить скандал в гостях. Он стал записывать бисерным почерком подробный отчет обо всем, что произошло. Что-то надо предпринять, он не намерен скрываться от властей из-за преступления, которого не совершал, в то время как настоящим преступникам сходит с рук... то, что они хотят, чтобы им сошло с рук. В своем отчете он опустил фамилию Хильфе... Мало ли какие подозрения могут возникнуть у полиции, а ему не хотелось, чтобы его единственный союзник попал за решетку. Он надумал послать свое донесение прямо в Скотланд-ярд. Роу перечитал письмо, чувствуя на себе подозрительный взгляд официантки; рассказ его казался на редкость неубедительным: кекс, странный визитер, знакомый привкус, - пока дело не дошло до трупа Коста и улик, обличающих автора письма. Быть может, лучше все-таки не посылать этого письма в полицию, а отправить его кому-нибудь из друзей?.. Но у него нет друзей, если не считать Хильфе... или Реннита. Он двинулся к выходу, но официантка его окликнула: - Вы не заплатили за кофе. - Простите, совсем забыл! Она взяла у него деньги с торжествующим видом: ну разве она была не права! Потом она долго смотрела в окно, на котором стояли пустые блюда для пирожных, наблюдая, как он неуверенно шагает по Хай-стрит. Ровно в девять часов он снова позвонил из автомата возле станции Стокуэлл и снова услышал, как дребезжит в пустоте звонок. В четверть десятого, когда он позвонил в третий раз, мистер Реннит уже пришел. Роу услышал его настороженный резкий голос: - Слушаю. Кто спрашивает? - Это я, Роу. - Что вы сделали с Джонсом? - сразу набросился на него Роу. - Я с ним расстался вчера на улице... - Он не вернулся. - Может, он еще там сидит... - Я ему должен жалованье за неделю. Он сказал, что вечером зайдет. Тут что-то не так. Джонс не упустит случая получить с меня деньги, если я их должен. - За это время случилось кое-что похуже... - Джонс - моя правая рука, - сказал мистер Реннит. - Что вы с ним сделали? - Я пошел к миссис Беллэйрс. - При чем тут она? Мне нужен Джонс. - Там убили человека. - Что? - Полиция думает, что убил его я. По проводу донесся стон. Маленький жуликоватый человек откусил кусок не по зубам; всю свою жизнь он проплавал как рыба в воде среди своих сомнительных делишек: адюльтеров, компрометирующих писем, а теперь течение вынесло его туда, где охотились акулы. Он ныл: - Недаром я не хотел браться за ваше дело... - Вы должны мне посоветовать. Я к вам приду. - Нет! - Роу слышал, как на том конце провода у человека перехватило дыхание. Тон чуть приметно изменился: - Когда? - В десять. Реннит, вы меня слушаете? - ему надо было кому-то объяснить. - Реннит, я ни в чем не виноват. Вы должны мне поверить. Я не имею обыкновения убивать людей. Он, как всегда, почувствовал боль, произнеся слово "убивать", словно прикусил ранку на языке; каждый раз он произносил его как приговор себе. Быть может, если бы его повесили, он нашел бы для себя оправдание в тот миг, когда на шее затягивалась петля, но ему предоставили целую жизнь для того, чтобы он мог размышлять о своем поступке. Вот и сейчас он о нем размышлял - небритый человек в пыльном костюме, сидя в вагоне подземки между станцией Стокуэлл и Тотенхем- корт-роуд. (Ему пришлось сделать крюк, потому что многие станции метро были закрыты.) Сны, которые он видел ночью, вернули его к прошлому. Он вспомнил, каким он был двадцать лет назад - влюбленным, витающим в облаках, вспомнил без всякой жалости к себе, словно научно рассматривая процесс развития живого организма. В те дни он считал себя способным на героические подвиги и на такую стойкость, что она заставит любимую девушку забыть его неловкие руки и юношеские прыщи на подбородке. Все, казалось ему, сбудется. Можно смеяться над мечтами, но пока у тебя есть возможность мечтать, в тебе могут развиться те качества, о которых ты мечтаешь. Со смерти жены Роу больше не мечтал, даже во время суда он не мечтал о том, чтобы его оправдали. У него словно отсохла та часть мозга, которая управляет способностью мечтать, он был уже не способен на самопожертвование, мужество, добродетель, потому что больше о них не мечтал. Он сознавал свою утрату; мир потерял для него объемность и стал плоским, как бумага. Ему хотелось мечтать, но он был способен теперь только на отчаяние и на хитрость, которая подсказывала ему, что к мистеру Ренниту надо подходить с оглядкой. II Наискось от конторы мистера Реннита помещался книжный аукцион. Стоя возле полок у двери, можно было наблюдать за подъездом напротив. Еженедельный аукцион был назначен на завтра, и поэтому в лавке собрались любители с каталогами в руках; небритое лицо и мятый костюм не могли привлечь внимания. Следом за Роу вошел человек с лохматыми усами, протертыми локтями и карманами, оттопыренными бутербродами; он стал внимательно разглядывать большой альбом по художественному садоводству. Епископ, а может быть, викарий, листал романы Вальтера Скотта. Чья-то большая седая б"рода зарылась в скабрезные страницы иллюстрированного Брантома. Компания тут собралась самая разношерстная; в кафе и театрах публика соответствует своему окружению, а на аукционах предлагают товары на всякий вкус. Вокруг стоял запах заплесневелых книг, упаковочной соломы и верхней одежды, которая не раз бывала под дождем. Стоя у полок, где были разложены партии книг для продажи от No 1 до 131, Роу мог видеть всех, кто входил или выходил из дверей, которые вели в контору мистера Реннита. Как раз у него перед глазами лежал недорогой женский молитвенник, входивший в партию других религиозных сочинений. Стрелки больших круглых часов на столе у аукционера, которые некогда были сами проданы с аукциона, о чем свидетельствовал оборванный ярлычок под циферблатом, показывали 9.45. Роу наудачу открыл женский молитвенник, - все его внимание было обращено на дверь напротив. Молитвенник был разукрашен уродливыми цветными буквицами; как ни странно, это была единственная вещь, напоминавшая в этой старинной тихой комнате о войне. Открыв его наудачу, вы читали молитву об избавлении от гибели, от злых племен и народов, от несправедливости, коварства, от врага, рычащего, аки лев... Слова эти торчали из страниц, украшенных цветным бордюром, как пушечные жерла из клумбы. "Не дай человеку употребить силу во зло!" - прочел он, и слова этой молитвы прозвучали в его ушах, как музыка. Ибо во всем мире, за стенами этой комнаты, человек воистину употреблял свою силу во зло, он и сам употребил свою силу во зло. Этим занимались не только дурные люди. Отвага разрушала соборы, стойкость обрекала на голод города, жалость убивала... Наши добродетели часто хватают нас за горло и предают. Может быть, и тот, кто убил Коста, дал на миг волю своей доброте, а Реннит, предавая своего клиента, впервые в жизни вел себя как примерный гражданин, - трудно было не узнать полицейского в том человеке, который, спрятавшись за развернутый лист газеты, занял наблюдательный пост как раз напротив аукциона. Он читал "Дейли миррор". Из-за его спины Роу была видна карикатура чуть ли не на всю полосу. Мистер Реннит выглянул украдкой в окно и тотчас скрылся. Часы на аукционе показывали без пяти десять. Медленно тянулся серенький денек, пропыленный ночной бомбежкой и пропитанный запахом сырой штукатурки. Сознание, что его покинул даже мистер Реннит, заставило Роу еще сильнее почувствовать свое одиночество. В прежнее время и у него были друзья, правда немного, потому что он не любил болтовни, но зато дружеские связи оставались по-настоящему прочными. В школе друзей у него было трое; они делили надежды на будущее, печенье и безграничное честолюбие, а вот теперь он не мог припомнить ни их имен, ни лиц. Как-то на Пиккадилли-серкус к нему вдруг обратился какой-то седой чудак с претенциозными манерами, в двубортном жилете и с цветком в петлице, вид его говорил о не очень устойчивом и не слишком благовидном достатке. "Господи, да это же Буджи!" - воскликнул незнакомец и потащил его в бар отеля Пиккадилли, где Роу пытался обнаружить в этом въедливом нахале кого-то из учеников четвертого класса, в черных воскресных брюках или футбольных трусиках, вымазанных чернилами. А тот сперва безуспешно пытался занять пять фунтов, а потом проскользнул в мужскую уборную и пропал, предоставив Буджи расплачиваться по счету. Были у него, конечно, друзья и не так давно - человек пять или шесть. Потом он женился, и они стали друзьями его жены, даже больше, чем его собственными. Том Кэртис, Крукс, Перри и Вейн. После его ареста они, как и следовало предполагать, исчезли. Возле него оставался только глупый бедняга Генри Уилкокс, который продолжал твердить проклятую фразу: "Я знаю, ты не виновен. Ты же и мухи не обидишь". Роу вспомнил, какое лицо было у Уилкокса, когда он ему сказал: "Я виноват. Я ее убил". После этого у него не осталось даже Уилкокса, а вернее, его маленькой властной жены, игравшей в хоккей (вся каминная доска у них была заставлена ее серебряными трофеями). Полицейский в штатском всячески выражал нетерпение. Он, видно, прочел свою газету полностью, потому что она была раскрыта на той же странице. Часы показывали пять минут одиннадцатого. Роу захлопнул каталог, пометив наудачу несколько партий книг, и вышел на улицу. Человек в штатском обратился к нему: "Простите..." - и сердце у Роу замерло. - Да? - Я забыл дома спички. - Возьмите всю коробку. - Не могу, спасибо, не такие теперь времена. - Он поглядел мимо Роу вдоль улицы на развалины сберегательной кассы, - ее сейфы стояли как могильные памятники, - а потом проводил взглядом пожилого служащего, который волочил по земле зонтик возле дверей Рен-нита. - Кого-нибудь ждете? - спросил Роу. - Да так, - неуклюже объяснил полицейский, - одного приятеля. Вот опаздывает... - До свидания. - До свидания, сэр. - Это слово "сэр" было тактической ошибкой, как и мягкая шляпа, надетая слишком прямо, по-служилому, и одна и та же страница "Дейли миррор". "Да разве они станут утруждать своих лучших работников из- за какого-то убийства", - подумал Роу, снова потревожив ранку на языке. Что теперь делать? Он не в первый раз пожалел, что возле него нет Генри Уилкокса. Некоторые люди сами удаляются жить в пустыню. Но у них есть бог, с которым они могут общаться. Почти десять лет он не испытывал потребности в друзьях - одна женщина заменяла ему всех друзей на свете... Интересно, где теперь может быть Генри? Он представил себе, как Генри суетится в отряде противовоздушной обороны, - над ним потешаются, когда кругом тихо, а сам он замирает от страха на время долгого дежурства на улице, но, натянув парусиновые штаны не по росту и слишком просторный шлем, стоит на своем посту... Ах, будь она проклята, эта жизнь, подумал Роу, дойдя до разрушенного угла Хай- Холборн, я сделал все, чтобы тоже принять участие в войне. Не моя вина, если по здоровью меня не взяли в армию, а что касается этих чертовых героев гражданской обороны - всех этих маленьких конторщиков, ханжей и прочее, - они не пожелали меня принять, когда узнали, что я сидел; даже сидение в сумасшедшем доме показалось им слишком позорным, чтобы назначить меня на пост 2, пост 4 или какой-нибудь другой пост. А теперь они совсем выбросили меня из этой войны - хотят схватить за убийство, которого я не совершал. На что я могу надеяться при моем прошлом? Он подумал: чего мне дался этот кекс? Меня все это не касается. Это их война, а не моя. Почему бы мне просто где-нибудь не спрятаться, пока не стихнет шумиха? (Во время войны шум вокруг какого-то убийства должен скоро уняться!) Это не моя война, я ведь ненароком попал на передний край. Уеду из Лондона, пусть тут дурачье само разбирается, пусть дурачье помирает... В кексе, может, и не было ничего важного, какой-нибудь бумажный колпак, изречение, шестипенсовик на счастье. Может быть, этот горбун ничего и не замышлял, может, мне просто почудился этот привкус... Может быть, ничего этого не было и я все выдумал - взрывы по-разному действуют на людей, мог же он повлиять на мозги, которые и так устали от мрачных мыслей. И, словно спасаясь от надоедливого спутника, который шел рядом и длинно что-то объяснял, Роу вдруг нырнул в телефонную будку и набрал номер. Строгий вдовий голос недовольно осведомился: "У телефона Свободные матери. Кто говорит?" - Позовите, пожалуйста, мисс Хильфе. - А кто спрашивает? - Ее друг. - Провод задрожал от недовольного хмыканья. Роу резко сказал: - Соедините меня с ней, прошу вас. - И тут же услышал голос, который, если бы он закрыл глаза, забыл о телефонной будке и разрушенном Холборне, мог быть голосом его жены. Сходства на самом деле не было, но он так давно не разговаривал с женщинами, если не считать хозяйки или продавщицы в магазине, что всякий женский голос возвращал его в прошлое. - Слушаю. Кто говорит? - Эта вы, мисс Хильфе? - Да. А кто вы? Он ответил так, словно его имя было знакомо ей с детства: - Это Роу. Наступила такая долгая пауза, что он испугался, не положила ли она трубку. - Алло? Вы слушаете? - спросил он. - Да. - Я хотел бы с вами поговорить. - Вам не следовало мне звонить. - Мне некому больше звонить - кроме вас и вашего брата. Он там? - Нет. - Вы слышали, что случилось? - Он мне сказал. - Вы ведь ждали чего-то, правда? - Не этого. Чего-нибудь похуже. - Сколько я вам причинил беспокойства из-за того, что к вам вчера пришел, да? - Моего брата ничего не беспокоит. - Я позвонил Ренниту. - Зачем? Вы не должны были этого делать. - Я еще не освоил всю эту технику. Но вы сами можете догадаться, что произошло. - Да. Полиция. - Вы знаете, что ваш брат посоветовал мне сделать? - Да. Их разговор был похож на письмо через цензуру. А он чувствовал неодолимую потребность поговорить с кем-нибудь откровенно. Он спросил: - Вы не могли бы встретиться со мной минут на пять? - Нет, - сказала она. - Не могу. Я не могу отсюда уйти. - Ну хоть на две минуты. - Невозможно. Ему вдруг это показалось необычайно важным. - Пожалуйста! - упрашивал он. - Это опасно. Брат рассердится. - Я ведь совсем один. Мне не у кого спросить совета. Я многого не понимаю. - Мне очень жаль... - А я не могу написать вам... или ему? - Вы просто пришлите свой адрес... мне. Не надо подписывать письмо или подпишитесь чужим именем. Эмигранты знают эти уловки как свои пять пальцев. Им такая жизнь хорошо знакома. Интересно, а если он спросит ее, откуда взять денег, найдет ли она на это готовый ответ? Он чувствовал себя, как заблудившийся ребенок, который вдруг уцепился за рукав взрослого, надеясь, что тот доведет его до дому. Он решил наплевать на воображаемого цензора. - В газетах ничего нет? - Ничего. - Я написал письмо в полицию. - Ах, зачем вы это сделали? Вы его уже отправили? - Нет. - Подождите, - сказала она. - Может, это вам не понадобится. Посмотрим, что будет дальше. - Как вы думаете, мне не опасно сходить в банк, чтобы снять деньги со счета? - Вы такой беспомощный. Какой вы беспомощный! Еще как опасно! Вас там будут подстерегать. - Тогда как же мне жить? - Неужели у вас нет приятеля, который может получить для вас по чеку? Ему почему-то не хотелось признаваться, что у него никого нет. - Есть, - сказал он. - Конечно, есть. - Ну вот... Только не показывайтесь никому на глаза, - сказала она так тихо, что ему пришлось напрячь голос: - Не буду. Она дала отбой. Он положил трубку и двинулся назад в Холборн, стараясь не показываться никому на глаза. Впереди него шел с оттопыренными карманами один из книжных червей, которые были на аукционе. "Неужели у вас нет приятеля?" - спросила она. У эмигрантов всегда есть друзья - какие-то люди контрабандой перевозят письма, достают паспорта, подкупают чиновников; в огромном подполье величиной с материк царит взаимопомощь. В Англии еще не освоили эту технику. Кого попросить дать ему деньги по чеку? Какого-нибудь торговца? С тех пор как он живет один, он имел дело с магазином только через хозяйку. Он вторично за этот день перебрал в уме всех своих бывших друзей. Анне Хильфе не пришло в голову, что у беглеца может не быть друзей. У эмигранта всегда есть своя партия или хотя бы соплеменники. Он подумал о Перри и Вейне, - нет, это безнадежно, даже если бы он знал, как их найти. Крукс, Бойль, Кэртис... Кэртис способен дать ему по морде. У него примитивные взгляды на жизнь и безграничное самодовольство. Роу всегда привлекало в друзьях простодушие, оно восполняло то, чего не хватало ему самому. Оставался Генри Уилкокс. Тут еще была какая-то надежда, если не вмешается жена-хоккеистка. У их жен не было ничего общего. Железное здоровье и жестокая беда - несовместимы, а инстинкт самосохранения должен внушить миссис Уилкокс ненависть к нему. Если человек может убить свою жену, подумает она, до чего он в состоянии дойти? Но какую отговорку придумать для Генри? Он нащупал в грудном кармане исповедь - нет. Не мог же он рассказать Генри правду; Генри не поверит, как и полиция, что он мог присутствовать при убийстве в качестве наблюдателя. Надо подождать, пока закроются банки - а в военное время их закрывают рано, - и придумать какой-нибудь правдоподобный предлог... Но какой? Он придумывал его в закусочной на Оксфорд-стрит, но так ничего и не придумал. Может быть, довериться минутному вдохновению, а еще лучше отказаться от этой затеи совсем и сдаться... И только когда он расплачивался по счету, его осенило, что он может не найти Генри вообще. Генри жил в Баттерси, а жить сейчас в Баттерси было не очень уютно. Может быть, его нет в живых - ведь двадцать тысяч человек уже погибло. Он поискал адрес Генри в телефонной книге. Квартира была все та же. Но это еще ничего не значит, говорил себе Роу, воздушная война моложе этого справочника. И все же для проверки он набрал номер, - все его связи с людьми будут теперь, как видно, только по телефону. Он с каким-то страхом ждал гудка, а когда его услышал, быстро положил трубку. Он часто звонил Генри - до того, как это случилось. Что ж, надо на что-то решаться, дом стоит на месте, хотя Генри может там не быть. Все равно чек нельзя передать по телефону, на этот раз связь должна быть зримой. В последний раз он видел Генри накануне суда. Ему сейчас было бы легче опустить руки и сдаться. Он сел на автобус 19, от Пиккадилли. За развалинами церкви Сент- Джеймс в те еще благословенные времена начинался мирный пейзаж. Нейтсбридж и Слоэйн-стрит еще не вступили в войну, хотя Челси уже воевало, а на Баттерси был передний край. Линия фронта причудливо петляла, как след урагана, оставляя то там, то здесь нетронутые места. Баттерси, Холборн, Ист-Энд - извилистая линия огня отчетливо прошла через них... однако вот на Баттерси по-прежнему стоит на углу трактир, рядом с ним молочная и булочная, и кругом не видно развалин. Такая же картина была на улице, где жил Уилкокс; большие жилые дома, похожие на дешевые привокзальные гостиницы, стояли целехонькие, вытянув свои прямоугольники. Весь ряд этих домов пестрел объявлениями: "Сдается внаем" - и Роу понадеялся, что такая же бумажка приклеена на доме No 63. Но там ее не было. Внизу, в холле, висела доска с табличками, на которой жильцы сообщали, дома они или нет, однако то, что против фамилии Уилкоксов значилось "дома", еще ничего не говорило, даже если они здесь жили, - Генри всегда считал, что табличка "нет дома" только приманивает грабителей. Его осторожность дорого обходилась приятелям: им частенько приходилось зря взбираться на верхний этаж (лифта в доме не было). Окна лестничной клетки выходили на Челси; стоило подняться на второй этаж, и в глаза бросались приметы войны. Большинство церковных шпилей было на две трети отломано; казалось, что повсюду начали сносить трущобы, хотя здесь давно не было трущоб. Когда Роу добрался до верхней площадки лестницы, он с тоской поглядел на знакомый номер 63. Раньше он жалел Генри - за то, что у него такая властная жена, за мещанское существование, за то, что работа бухгалтера-контролера связывает его по рукам и ногам; четыреста фунтов в год, которые имел Роу, казались по сравнению с этим просто богатством, и в его отношении к Генри сквозило высокомерие богатого человека по отношению к бедному родственнику. Он делал Генри подарки. Может быть, за это миссис Уилкокс его и не любила. Роу мягко улыбнулся, увидев на двери табличку: "Дежурный ПВО", - именно в такой роли он его и представлял. Но палец его все не нажимал звонка. III Он так и не успел позвонить - дверь отворилась, и на пороге появился Генри, но до странности не похожий на прежнего Генри. Раньше он отличался большой аккуратностью, за этим следила жена. Теперь его синий комбинезон был грязен, а сам он не брит. Он прошел мимо Роу, словно его не заметив, и заглянул через перила в пролет лестницы. - Их нету, - сказал он. Пожилая женщина с красными веками - как видно, кухарка - вышла за ним на площадку: - Еще рано, Генри. Право же, еще рано. На минуту Роу подумал: если Генри так изменился, война могла превратить и жену Генри в старуху. Генри вдруг осознал присутствие Роу или, вернее, почти осознал. - А, Артур... - сказал он, словно они виделись только вчера. - Хорошо, что ты пришел. - Потом он снова нырнул в свою маленькую темную прихожую и растворился во тьме возле дедовских часов. - Входите, пожалуйста, - сказала женщина. - Думаю, что теперь они уже скоро будут. Он вошел за ней и заметил, что она оставила дверь открытой, словно в ожидании других гостей; теперь он уже привык, что жизнь швыряет его вверх и вниз помимо его воли, туда, где он один чувствует себя чужим. На сундуке лежал аккуратно сложенный комбинезон и стальная каска. Ему это напоминало тюрьму, где при входе оставляешь одежду. Из полумрака послышался голос Генри: - Хорошо, что ты пришел, Артур... - Сказав это, он опять куда-то скрылся. - Раз вы друг Генри - милости просим, - сказала пожилая женщина. - Я миссис Уилкокс. - Она даже в темноте прочла на его лице удивление и пояснила: - Мать Генри. Обождите в комнате. Теперь, я думаю, они скоро придут. Тут у нас темно. Ну да, светомаскировка, Стекла-то почти все вылетели. Она провела его в комнату, где, как он помнил, помещалась столовая. Стол был уставлен бокалами, как для приема гостей. Странное для этого время. Генри стоял тут же, но вид у его был такой, словно его загнали в угол или он сам туда забился. На каминной доске красовались четыре серебряных кубка с выгравированными названиями команд; пить из них было так же немыслимо, как из бухгалтерской книги. Роу, поглядев на бокалы, заметил: - Неудобно, что я так к вам ворвался. Но Генри в третий раз повторил ту же фразу, словно не мог придумать другую: - Как хорошо, что ты... Казалось, он не помнит той сцены в тюрьме, когда рухнула их дружба. Миссис Уилкокс добавила: - Как хорошо, что старые друзья Генри поддерживают его в такую минуту. И тут Роу, открывший было рот, чтобы спросить Генри о жене, сразу все понял. Смерть была всему причиной - и этой вереницы бокалов, и небритого подбородка, и непонятного ожидания, и даже того, что больше всего его поразило: помолодевшего лица Генри. Говорят, горе старит, однако оно зачастую и молодит, освобождает от ответственности, и у человека в глазах снова появляется выражение отроческой неприкаянности. - Я не знал... Я бы не пришел, если бы знал... - бормотал Роу. Миссис Уилкокс ответила с мрачной гордостью: - Об этом написано во всех газетах. - Генри стоял в углу, зубы у него стучали, как от озноба, а миссис Уилкокс безжалостно продолжала - она уже наплакалась вволю, и сын теперь снова принадлежал ей одной: - Мы гордимся нашей Дорис. Весь отряд воздаст ей почести. Мы положим ее форму - чистую форму - на гроб, а священник скажет надгробное слово на тему: "Большей любви не имел никто..." - Я очень сожалею, Генри... - Сумасшедшая! - сердито закричал Генри. - Она не имела права... Я же ей говорил, что стена рухнет! - Но мы гордимся ею, Генри, мы гордимся ею, - вмешалась мать. - Я не должен был ее пускать, - голос Генри стал визгливым от ярости и горя. - Она, видно, думала, что заслужит еще один паршивый горшок... - Она играла за Англию, Генри, - сказала миссис Уилкокс. Потом она обратилась к Роу: - Я считаю, что рядом с каской нужно положить хоккейную шайбу, а Генри не хочет. - Я пойду, - пробормотал Роу. - Я ни за что бы не пришел, если бы... - Нет, оставайся. Ты-то знаешь, что это... - Генри запнулся и поглядел на Роу, словно только теперь до конца осознал его присутствие. - Я ведь тоже убил жену. Мог ее удержать, сбить с ног... - Ты понимаешь, что говоришь, Генри? Что о тебе подумает этот джентльмен? - всполошилась мать. - Это Артур Роу, мама. - А-а... - сказала миссис Уилкокс. - А-а... - Но в это время с улицы послышался медленный стук колес и шарканье ног. - Как он посмел? - Он - мой старый друг, мама. - Кто-то поднимался по лестнице. - А зачем ты пришел, Артур? - Попросить у тебя денег по чеку. - Какая наглость! - сказала миссис Уилкокс. - Я ведь ничего не знал. - Сколько тебе надо, старик? - Фунтов двадцать... - У меня есть только пятнадцать. Бери. - Ты ему не верь, - сказала миссис Уилкокс. - По моим чекам платят, Генри знает. - Можете сами сходить в банк. - Он уже закрыт, миссис Уилкокс. Простите. Мне срочно понадобились деньги. В комнате стоял маленький секретер в стиле королевы Анны, очевидно принадлежавший жене Генри. У всей мебели был какой-то непрочный вид, мимо нее было страшно пройти. Должно быть, хозяйке хотелось отдохнуть от спартанского уклада спортивной жизни. Продвигаясь к секретеру, Генри задел плечом серебряный кубок, и он покатился по ковру. В дверях появился толстяк в комбинезоне с белой каской в руке. Он поднял кубок и торжественно объявил: - Процессия прибыла, миссис Уилкокс. Генри съежился у секретера. - Форма у меня готова и лежит в передней, - сказала миссис Уилкокс. - Не мог; достать знамя, - сказал дружинник ПВО, - а флажки, которые втыкают в развалины, будут неприлично выглядеть. - Ему мучительно хотелось показать смерть с праздничной стороны. - Весь отряд явился как один, мистер Уилкокс, кроме тех, кто на посту. Военная противопожарная служба тоже прислала делегацию. И спасательный отряд, и полицейский оркестр... - Ах, если бы Дорис могла это видеть, - сказала миссис Уилкокс. - Но она это видит, мадам, - сказал дружинник. - Я в этом уверен. - А потом все вы, надеюсь, вернетесь сюда, - сказала миссис Уилкокс, жестом показав на бокалы. - Да уж очень нас много. Пожалуй, ограничимся одной бригадой. Люди из спасательного отряда, в общем, и не рассчитывают... - Пойдем, Генри. Нельзя заставлять этих добрых людей ждать. Неси форму. О господи, какой у тебя неприбранный вид! Ведь все на тебя будут смотреть. - Не понимаю, почему мы не могли похоронить ее без этой суеты? - сказал Генри. - Но ведь она героиня, - сказала миссис Уилкокс. - Не удивлюсь, если ее наградят георгиевской медалью, конечно посмертно, - заявил дружинник. - Первая медаль в нашем районе, представляете, как это важно для отряда. - Пойми, Генри, - сказала миссис Уилкокс, - она теперь не просто твоя жена. Она принадлежит всей Англии. Генри двинулся к двери. Дружинник ПВО все еще смущенно держал в руке серебряный кубок, не зная, куда его поставить. - Поставьте куда-нибудь, все равно, - сказал ему Генри. Они вышли в прихожую, оставив Роу одного. - Не забудь свою каску, Генри, - напомнила миссис Уилкокс. Раньше Генри был человеком точным, а теперь утратил это свойство; все, что делало его тем, кем он был, больше не существовало; прежде казалось, что его натура состоит из двубортного жилета, длинных колонок цифр и жены, играющей в хоккей; лишившись всего этого, он потерял свою цельность. - Иди ты сама, - сказал он матери. - Иди ты сама... - Но, Генри... - Его можно понять, мадам, - сказал дружинник. - Ничего не поделаешь, горе. Мы в отряде всегда считали мистера Уилкокса человеком душевным. Они поймут, - заверил он добродушно, подразумевая, по- видимому, отряд, полицейский оркестр и пожарную охрану. Он дружески подтолкнул широкой ладонью миссис Уилкокс к двери и взял форму покойной. Какие-то черты прошлого вдруг проступили в безличном облике человека, одетого в комбинезон, - мирная профессия камердинера, а может быть, швейцара, выбегающего с зонтом под дождь, чтобы проводить посетителя от автомобиля до двери. Война похожа на дурной сон, где знакомые люди появляются в странном, устрашающем и несвойственном им обличье. Вот даже Генри... Роу сделал неуверенное движение, чтоб последовать за ним; он понадеялся, что это напомнит Генри о деньгах. У него не было другой возможности их получить: ему больше не к кому было обратиться. Но Генри сказал: - Давай их проводим и тут же вернемся. Ты ведь понимаешь, да? Я не вынесу, когда ее... Они вышли вдвоем на мостовую у парка; процессия уже двинулась в путь; она сбегала, как маленький темный ручеек к реке. Стальная каска на гробу почернела и не отражала лучей зимнего солнца, а спасательная бригада шла не в ногу с отрядом ПВО. Все это выглядело как пародия на правительственные похороны, хотя, в сущности, это и были правительственные похороны. Ветер мел через дорогу бурые листья из парка, а выпившие люди, выйдя из трактира "Герцог Рокингемский" - он как раз закрывался, - снимали шляпы. - Я же ей говорил, чтобы она не совалась, - повторил Генри. Ветер донес до них топот похоронной процессии. Они словно отдали ее народу, народу, которому она никогда не принадлежала. Генри вдруг пробормотал: - Ты уж извини меня, старик, - и пустился бежать. Он так и не надел каску; волосы у него седели; он быстро семенил по улице, теперь уже боясь, что не догонит. Он не хотел разлучаться с женой и с отрядом. Артур Роу остался один. Он перебрал в кармане оставшиеся деньги - их было совсем мало. Глава седьмая ЧЕМОДАН С КНИГАМИ Когда вот так берут врасплох, сопротивление бессмысленно. "Маленький герцог" Даже если человек два года обдумывал, не покончить ли ему самоубийством, ему нужно время, чтобы на это решиться, то есть перейти от теории к практике. Роу не мог просто взять и кинуться в реку... К тому же его непременно оттуда вытащили бы. И все же, когда он смотрел, как удаляется похоронная процессия, он не видел другого выхода. Его хотят арестовать по обвинению в убийстве, а в кармане у него всего тридцать пять шиллингов. Он не смеет пойти в банк, а друзей, кроме Генри, у него нет; он, конечно, может подождать, пока Генри вернется, но холодный эгоизм такого поступка был бы ему отвратителен. Куда проще и менее противно умереть. На пиджак его упал побуревший лист - если верить приметам, это сулило деньги, но в поверье не говорилось, скоро ли он их получит. Он зашагал по набережной к мосту Челси; был отлив, и чайки грациозно разгуливали по илистому дну. Бросалось в глаза отсутствие детских колясочек и собак; единственная собака в окрестности была явно бродячей; из-за деревьев парка, подергиваясь, выполз воздушный шар заграждения; его длинный нос повис над редкой зимней листвой, потом он повернулся грязным, потрепанным задом и полез выше. Беда была не только в том, что у него нет денег; у него не было больше и того, что он звал домом, - убежища, где он мог бы спрятаться от знавших его людей. Он скучал по миссис Пурвис. Роу, бывало, считал по ней дни; стук в дверь, когда она приносила чай, отмечал еще один ушедший день, неприметно приближая его к концу - к гибели, прощению, возмездию или вечному покою. Он скучал по "Дэвиду Копперфилду" и "Лавке древностей"; теперь больше он не мог растрачивать свою жалость на вымышленные страдания маленькой Нелли, у жалости были развязаны руки, и она кидалась во все стороны. Перегнувшись через парапет, в освященной веками позе самоубийцы, Роу стал продумывать детали. Ему хотелось привлечь к себе как можно меньше внимания; теперь, когда злость у него прошла, он жалел, что не выпил тогда ту чашку чаю, - неприлично пугать посторонних людей зрелищем собственной смерти. А ведь так мало способов покончить с собой, не оскорбляя глаз. Все было бы гораздо проще, если бы у него оставалось хоть немного денег. Конечно, он мог бы отправиться в банк и отдаться в руки полиции. Вероятно, его тогда повесят. Но мысль о том, что его могут повесить за преступление, которого он не совершал, его бесила: если он покончит с собой, он накажет себя за преступление, в котором не виновен. Его обуревала первобытная идея возмездия. Он хотел подчиниться моральным нормам, он всегда этого хотел. Люди считают убийцу чудовищем, однако сам он смотрит на себя как на обыкновенного человека - пьет за завтраком чай или кофе, а потом опорожняет желудок, любит почитать хорошую книжку, иногда предпочитая мемуары или путешествия романам, ложится спать в положенное время, заботится о своем здоровье, страдает от запоров, любит собак или кошек и даже имеет те или иные политические взгляды. Но вот если убийца хороший человек, тогда на него можно смотреть как на чудовище. Артур Рву был чудовищем. Его раннее детство прошло до верной мировой войны, а впечатления детства неистребимы. Его воспитали в убеждении, что причинять боль дурно, и, будь на то его воля, он не дал бы страдать даже крысе. В детстве мы живем со счастливым ощущением бессмертия, рай для нас так же близок и реален, как взморье. Все сложности бытия покоятся на простых истинах: бог милостив, взрослые на все знают ответ, на свете есть правда, а правосудие действует столь же безошибочно, как часы. Герои наши просты: они отважны, правдивы, хорошо дерутся на шпагах и в конце концов всегда побеждают. Поэтому никакие книги не доставляют нам того удовольствия, как те, что нам читали в детстве, ибо там была обещана простая и ясная жизнь. В книгах же, которые читаешь потом, все сложно и противоречиво, в соответствии с нашим жизненным опытом, и мы уже не умеем отличить злодея от героя, а мир превращается в маленький, тесный закоулок. Недаром люди повторяют две обычные присказки: "мир тесен" и "да я и сам здесь чужой". Но для Роу моральные нормы были незыблемы. Он был готов на все, чтобы спасти невинного или наказать виновного. Он верил, вопреки жизненному опыту, что где-то существует правосудие, хотя правосудие пощадило его. Он проанализировал свои мотивы самым тщательным образом и вынес себе обвинительный приговор. Он повторял себе в сотый раз, перегнувшись через парапет набережной, что это он был не в силах терпеть страданий своей жены, а не она. Как-то раз, в самом начале болезни, она, правда, не выдержала и сказала, что не хочет ждать конца, но это была просто истерия. А потом ему труднее всего было вынести ее стойкость, ее терпение. Он пытался избавить от страданий не ее, а себя, и перед самым концом она догадалась или почти догадалась, что он ей дает. Она была испугана, но боялась спросить. Разве можно жить с человеком, которого ты спрашиваешь, не положил ли он тебе в питье яд? Если ты его любишь и устал от боли, гораздо легче выпить горячее молоко и заснуть. Но он так никогда и не узнает, что для нее было мучительнее: страх или боль, никогда не поймет, не предпочла бы она любые страдания смерти? Каждый раз с тех пер, когда она выпила молоко и сказала: "Какой у него странный вкус", - а потом откинулась на подушку и попыталась ему улыбнуться, он задавал себе один и тот же вопрос и давал на него один и тот же ответ. Ему так хотелось остаться возле нее, пока она не заснет, но это у них не было принято, поэтому ему пришлось дать ей умереть одной. И ей, наверно, хотелось - он в этом уверен - попросить его побыть с нею, но и в этом было бы что-то необычное. В конце концов, через час он тоже ляжет спать. Условности разделяли их даже в смертную минуту. А когда полиция стала задавать вопросы, у него не было ни мужества, ни энергии лгать. И может, если бы он солгал им хотя бы в мелочах, они бы его повесили. Но пора было кончать это судилище. II - А все-таки им не испоганить Темзу Уистлера, - произнес чей-то голос. - Простите, - отозвался Роу. - Я прослушал. - В метро безопасно. Эти подземелья бомба не проймет. "Где-то я видел этого типа", - подумал Роу. Жидкие обвислые седые усы, оттопыренные карманы, из которых владелец вытащил кусок хлеба и кинул в речной ил; не успел хлеб упасть, как поднялись чайки, одна была проворнее других, схватила кусок на лету и плавно пошла по реке, мимо выброшенных на мель барж, - белый клочок, несущийся к прокопченным трубам Лотс-роуд... - Сюда, милашечки, - сказал старик, и руки его вдруг стали посадочной площадкой для воробьев. - Знают своего дядю, - приговаривал он. - Знают... - Он зажал губами кусочек хлеба, и они стали носиться вокруг его рта и тыкаться в него клювами, словно целуя его. - В военное время нелегко прокормить всех ваших племянников, - заметил Роу. - Да, это верно, - ответил старик, и, когда он открыл рот, обнажились черные гнилые обломки зубов, похожие на обугленные пни. Он посыпал крошек на свою старую коричневую шляпу, и на нее сразу уселась новая стайка воробьев. - Да, надо сказать, это полное беззаконие. Если бы министр продовольствия знал... - Он уперся ногой в большой чемодан, и воробей сразу сел ему на колене. Весь он словно оброс птицами. - Я вас где-то видел, - сказал Роу. - Даже наверняка... - Теперь я вспомнил, что за сегоднянший день я видел вас уже дважды. - А ну-ка сюда, милашечка, - позвал старик. - В аукционном зале на Чансери-лейн. На него взглянула пара незлобивых глаз: - Мир тесен. - Вы покупаете книги? - спросил Роу, поглядев на его потрепанный костюм. - Покупаю и продаю, - сообщил незнакомец. Он был достаточно проницателен, чтобы угадать мысль собеседника. - Рабочий костюм. В книгах столько пыли. - Вы торгуете старыми книгами? - Моя специальность - художественное садоводство. Восемнадцатый век. Фуллов, Фулхем-роуд, Баттерси. - И есть покупатели? - Больше, чем вам кажется. - Он вдруг широко расставил руки и, закричав: кш! кш! - прогнал птиц, словно это были дети, с которыми ему надоело играть. - Но все замерло в эти дни, - сказал он. - И зачем им только воевать, никак не пойму. - Он любовно дотронулся ногой до чемодана. - Тут у меня пачка книг, - сказал он. - Из библиотеки одного лорда. Вытащены после пожара. Некоторые в таком виде, хоть плачь, ну а другие... не буду бога гневить, покупка выгодная. Я бы вам их показал, но боюсь, обгадят птицы. Первая удачная покупка за последние месяцы. В прежние времена берег бы их как зеницу ока. Подождал бы до лета, пока не понаедут американцы. Теперь же рад каждой возможности поскорей обернуться с деньгами. Если я их не доставлю покупателю в "Ригел-корт" до пяти, продажа не состоится. Он хочет увезти их за город, пока не объявят тревогу. А у меня несколько часов. Не скажете, сколько времени? - Сейчас только четыре. - Надо двигаться, - сказал мистер Фуллов. - Но книги - тяжелая штука, а я чего-то устал. Вы меня, сэр, извините, если я на минутку присяду. - Он присел на чемодан и вытащил измятую пачку сигарет. - Может, и вы закурите, сэр? У вас у самого, позвольте заметить, вид не очень-то бодрый. - Нет, я пока держусь. - Незлобивые, усталые и уже старческие глаза ему нравились. - А почему бы вам не взять такси? - Да понимаете, сэр, прибыль моя в нынешние времена самая грошовая. Возьмешь такси - четырех шиллингов как не бывало. А тот, глядишь, увезет книги за город, и какая-нибудь ему не приглянется. - По художественному садоводству? - Вот именно. Утраченное искусство. Ведь тут, понимаете, дело не только в цветах. А сейчас садоводство только к этому и сводится, - и он добавил с презрением, - к этим цветочкам. - Вы не любите цветы? - Да нет, цветы ничего, - сказал букинист. - Боюсь, что и я мало разбираюсь в садоводстве, если не считать цветов, - сказал Роу. - А все дело в фокусах, которые они устраивали, - незлобивые глаза блеснули хитрецой и восхищением. - Машинерия! - Машинерия? - У них были статуи, которые пускали струю воды, когда вы шли мимо, и гроты... где только они не устраивали эти гроты! Ей-богу, в порядочном саду вы шагу не могли ступить спокойно. - А я-то думал, что сады нужны для того, чтобы вам там было спокойно! - Они этого не считали, сэр, - сказал букинист с энтузиазмом, обдав Роу запахом гнилых зубов. Роу захотелось сбежать, но в нем заговорила жалость, и он остался. - И потом там были гробницы... - продолжал старше. - Они тоже пускали струю воды? - Ну нет. Они придавали торжественность, сэр. - Мрачные мысли под мрачной сенью? - Это вы так на это смотрите, сэр. - Однако сам он, видно, смотрел на это с восхищением. Он смахнул немножко помета с пиджака. - У вас, сэр, вижу, нет вкуса к Возвышенному и Смешному. - Да, пожалуй, я предпочитаю человеческую натуру такой, как она есть. Старик захихикал: - Понимаю, отлично вас понимаю, сэр! Ну там у них в гротах хватало места и для человеческой натуры! И для удобного ложа. Они не забывали об удобстве ложа... - и он снова восторженно дохнул вонючим ртом на собеседника. - А вам, пожалуй, пора двигаться, - сказал Роу. - Мне бы не хотелось, чтобы у вас из-за меня сорвалась сделка. - И тут же пожалел о своей резкости, видя перед собой эти добрые усталые глаза и понимая, что у бедного старикана выдался нелегкий день; в конце концов, у каждого свои вкусы... Да к тому же, подумал Роу, я ему, видно, понравился. А уж симпатии к себе он никогда не мог оставить без ответа, до того она его удивляла. - Да, сэр, пора, - букинист встал и смахнул с себя не доеденные птицами крошки. - Приятно поговорить с хорошим человеком. В наши дни это редкость. Только и знаешь, что бегать из одного убежища в другое. - Вы ночуете в убежище? - Сказать по правде, сэр, - ответил тот доверительно, словно признаваясь в каком-то чудачестве, - не выношу я этих самых бомб. Но разве в убежище выспишься? - Он с трудом тащил тяжелый чемодан и выглядел просто дряхлым. - Многие не желают ни с кем считаться. Храп, свара... - А зачем вы пришли в парк? Ведь отсюда вам дальше идти. - Охота была немножко передохнуть, сэр, - тут и деревья и птицы. - Ну, давайте-ка ваш чемодан, я его поднесу, - сказал Роу. - На этой стороне реки автобус не ходит. - Что вы, не беспокойтесь, сэр! Как же это можно! - Но протестовал он не слишком рьяно; чемодан был действительно тяжел; фолианты по художественному садоводству оказались очень увесистыми. Старик виновато объяснил: - Ничего нет на свете тяжелее книг, сэр, разве что кирпичи. Они вышли из парка, и Роу переменил руку. - А знаете, вы, по-моему, опаздываете. - Виноват мой длинный язык, - с огорчением признал старик. - Видно, все-таки придется раскошелиться на такси. - Боюсь, что так. - Если бы я мог вас подвезти, сэр, не было бы так обидно. Вам случайно не в эту сторону? - Мне все равно, в какую сторону, - сказал Роу. На углу они взяли такси, и букинист блаженно откинулся на сиденье. - Если уж ты решил выложить деньги, получай, по крайней мере, удовольствие. Но в такси с закрытыми окнами его спутнику было трудно получать удовольствие: запах гнилых зубов был слишком пронзителен. Роу заговорил, чтобы скрыть отвращение: - А вы сами занимались художественной разбивкой садов? - Да нет, насчет разбивки садов хвастать не буду. - Он все время выглядывал в окно. Роу вдруг показалось, что его простодушное удовольствие немного фальшиво. - Я хочу попросить вас, сэр, еще об одном одолжении. Понимаете, лестница в этом "Ригел-корте" для человека моих лет - просто ад. А таким, как я, разве кто подсобит? Я торгую книгами, сэр. Но для них я ничем не лучше любого приказчика. Не сочтите за труд, поднесите наверх чемодан. Только спросите мистера Траверса из номера шесть. Он ждет этот чемодан, вы оставите его там, и все. - Старик искоса взглянул на Роу, не пахнет ли отказом. - А потом, сэр, за вашу доброту я подвезу вас, куда вам надо. - Вы себе и не представляете, куда мне сейчас хочется. - Рискну, сэр! Была не была! - А что, если я поймаю вас на слове и поеду невесть куда? - Заметано, сэр! Положитесь на меня, - говорил старик с какой-то напускной бодростью. - Продам вам книжечку, и будем квиты. Может быть, ему был противен искательный тон старика, а может, и его запах, но Роу вдруг не захотелось оказывать ему услугу. - Почему бы вам не заплатить швейцару, чтобы он и поднес чемодан? - Я ему не доверяю, а вдруг не отдаст? - Но вы можете проследить, чтобы он поднял его наверх. - Все дело в лестнице, сэр, под конец тяжелого дня. - Он откинулся на спинку. - Если хотите знать, сэр, мне нельзя было его нести. - Он показал рукой на сердце-жест, на который не было ответа. "Что же, - подумал Роу, - я могу сделать хоть одно доброе дело, прежде чем уйду навсегда", - но что-то ему во всем этом не понравилось. Правда, старик и в самом деле выглядел настолько больным и усталым, что это оправдывало его хитрость, но уж больно легко она ему удалась. "Почему, - думал Роу, - я сижу в такси с чужим человеком и собираюсь тащить тяжелый чемодан с книгами восемнадцатого века в комнату другого чужого человека?" Он чувствовал, что его на что-то вынудили, что им управляет чья-то воля. Они остановились возле "Ригел-корта" - эта странная пара запыленных, небритых людей. Роу еще не дал согласие выполнить просьбу спутника, но понимал, что у него нет выбора; ему недоставало той неумолимой силы воли, которая позволила бы ему уйти и предоставить хилому старику самому тащить свою ношу. Он вышел из такси, чувствуя за спиной подозрительный взгляд швейцара, и потащил тяжелый чемодан. - У вас заказан номер? - спросил швейцар и нехотя добавил: - Сэр... - Я не собираюсь здесь жить. Мне надо передать чемодан мистеру Траверсу. - Справьтесь у портье, - сурово сказал швейцар и кинулся обслуживать более представительного приезжего. Букинист не соврал: тащить чемодан по длинной широкой лестнице отеля было тяжело. Эту лестницу, видно, построили для того, чтобы по ней плавно спускались дамы в вечерних туалетах; архитектор был романтиком, он не предвидел, что по ней будет карабкаться мужчина с двухдневной щетиной на щеках, таща тяжелый чемодан с книгами. Роу насчитал пятьдесят ступеней. Портье за барьером внимательно его оглядел и заявил прежде, чем Роу открыл рот: - К сожалению, свободных комнат нет. - Я принес книги для мистера Траверса из шестого номера. - Да, он вас ждал, - сказал портье. - Он вышел и распорядился, чтобы вас провели к нему в номер. - Распоряжение было явно ему не по душе. - Я не буду его дожидаться. Я хочу оставить ему книги. - Мистер Траверс распорядился, чтобы вы его обождали. - А мне наплевать на его распоряжения. - Мальчик! - сердито крикнул портье. - Проведи этого человека в шестой номер к мистеру Траверсу. Мистер Траверс распорядился, чтобы его впустили к нему в номер. Речь портье состояла всего из нескольких фраз, и он повторял их почти дословно. Роу подумал: сколько фраз ему нужно, чтобы прожить жизнь, жениться и народить детей? Он шел за посыльным по бесконечным коридорам, освещенным скрытыми в карнизах лампами; как-то раз навстречу из какого-то номера с писком выскочила женщина в розовых шлепанцах и халате. - Вам, наверное, приходится, как Ариадне, разматывать за собой нить в этом лабиринте? - спросил Роу, пошатываясь под тяжестью чемодана - лакей и не думал ему помочь - и чувствуя легкое головокружение. Но спина впереди - туго обтянутые ягодицы в синих брючках и кургузый китель - шествовала безмолвно. Роу показалось, что отсюда до самой смерти не найдешь дороги назад, только портье за конторкой будет знать, куда ты запропал, но и сам он вряд ли отважится далеко заходить в эти дебри. Правда, воду здесь можно нацедить из крана, а в сумерки выйти на добычу и набрать банок с консервами... Он шел, вглядываясь в убывающие номера: 49, 48, 47, и вдруг его захватила давно забытая жажда приключений. Потом они срезали угол и вышли мимо шестидесятых номеров прямо к тридцатому. Дверь одной из комнат была отворена, и оттуда доносились странные звуки, будто там попеременно свистали и вздыхали, но мальчика ничто не могло удивить. Он шел и шел вперед - законный отпрыск здешних мест. Сюда заезжали на ночь самые разные люди - с багажом и без багажа, а потом уезжали прочь; иногда здесь умирали, и трупы тайком увозили в служебном лифте. Поэтому мальчик все принимал как должное. Роу спросил: - А назад вы меня проводите? На каждом углу висела надпись: "Бомбоубежище"- со стрелкой, показывающей дорогу. Натыкаясь через каждые несколько шагов на эти надписи, Роу испытал такое чувство, будто они кружат на одном месте. - Мистер Траверс распорядился, чтобы вы его ждали. - Но мистер Траверс мне не указчик. Здание было очень современное, в нем царила восхитительная и тревожная тишина. Вместо звонков бесшумно зажигались и гасли лампочки, словно здешние обитатели сигнализировали друг другу о важнейших и неотложных новостях. Тишина теперь, когда они перестали слышать свист и вздохи, стояла такая, какая бывает на потерпевшем крушение корабле: машины перестали работать, и ухо ловит только зловещий плеск воды в отсеках. - Вот и шестой номер, - сказал мальчик. Если бы не хромированная цифра, дверь нельзя было бы отличить от стены, словно здешние обитатели были изолированы. Мальчик сунул в скважину отмычку и толкнул дверь внутрь. Роу едва успел произнести: "Я только поставлю чемодан", как дверь за ним захлопнулась. Мистер Траверс был, видимо, очень влиятельное лицо; он отдал распоряжение, и, если Роу его не выполнит, ему самому придется искать дорогу назад. Во всей этой бессмысленной истории было что-то увлекательное; теперь, когда он уже все решил и справедливость и обстоятельства требовали, чтобы он покончил с собой (оставалось только выбрать способ), он мог насладиться превратностями судьбы. Гнев, раскаяние, ненависть - все это кипение чувств слишком долго заслоняло от него дурацкий лик жизни. Он отворил дверь гостиной. - Ну, это уж слишком, - сказал он. Там была Анна Хильфе. - Вы тоже пришли к мистеру Траверсу? Разве и вы интересуетесь художественным садоводством? - Я пришла, чтобы повидать вас... Наконец-то он имел возможность ее разглядеть. Она была очень маленькая, тоненькая и выглядела слишком молодо для того, что пришлось ей испытать; здесь, вне служебной обстановки, она не казалась и деловитой, словно она только играла в деловитость, да и то лишь>; когда под рукой были игрушки взрослых: письменный стол, телефон, черный костюм. Без всего этого она про сто радовала глаз и казалась очень хрупкой, но он-то знал, что даже жизнь не могла ее сломать. Все, что ей удалось, - это начертить несколько морщинок возле глаз, ясных и широко открытых, как у ребенка. - Вам тоже нравится машинерия в парках? - спросил он. - Статуи, которые выбрасывают струю воды? Сердце его забилось, когда он ее увидел, словно он юноша и пришел на первое свидание в кафе или во двор провинциальной гостиницы, где шли танцы... На ней были старенькие синие брюки - она подготовилась к ночной бомбежке - и вишневый джемпер. Он меланхолически подумал, что более красивых бедер, чем у нее, ему не приходилось видеть. - Ничего не понимаю, - сказала она. - Как вы узнали, что я потащу мистеру Траверсу тяжелейшую груду книг - кто бы он ни был, этот мистер Траверс? Я ведь сам об этом узнал десять минут назад. - Я не знаю, какой предлог они выдумали, чтобы вас заманить. Уходите. Я вас прошу! Она выглядела ребенком, которого приятно подразнить, без всякого зла конечно; в конторе ей можно было дать лет на десять больше. - А тут неплохо обслуживают, - сказал Роу. - Смотрите, целая квартира для человека, снявшего номер на одну ночь. Можно сесть, почитать книгу, приготовить обед. - Комната была разгорожена бежевой портьерой, он отдернул ее и увидел двуспальную кровать, телефон на тумбочке, книжную полку. - А что там? -он открыл дверь. - Видите, тут есть и кухня с плитой, и прочее. - Роу вернулся в гостиную. - Живя здесь, можно забыть, что это не твой дом. - Беззаботность прошла, это настроение длилось у него какую-нибудь минуту. - Вы ничего не заметили? - спросила она. - В каком смысле? - Для журналиста вы не слишком наблюдательны. - Вы знаете, что я был журналистом? - Брат разузнал о вас все. - Все? - Да. - И она повторила: - Вы ничего не заметили? - Нет. - Мистер Траверс не оставил здесь и обмылка. Посмотрите в ванной. Кусок мыла даже не распечатан. Роу подошел к входной двери и запер ее на засов. - Кто бы он ни был, ему сюда не войти, пока мы не поговорим. Мисс Хильфе, прошу вас, объясните мне толком - видно, я туп, - откуда, во- первых, вы узнали, что я здесь, и зачем вы сюда пришли? Она заупрямилась: - Как я узнала, не скажу. А зачем - я прошу вас поскорее уйти отсюда. Помните, в прошлый раз я оказалась права, что вам позвонила. - Да, вы были правы. Но чего вы волнуетесь? Вы же говорите, что знаете обо мне все... - Вы никому не причиняете зла, - сказала она просто. - Зная все, вам не стоит беспокоиться. - Я люблю справедливость, - сказала она, словно признаваясь в какой-то причуде. - Да, если ее встречаешь, это вещь хорошая. - Но они ее не признают. - Кто? Миссис Беллэйрс и каноник Топлинг?.. - Все было слишком сложно, у него не было больше сил бороться. Он сел в кресло - в этом эрзац-доме полагались кресло и кушетка. - Каноник Топлинг - человек хороший, - сказала она и вдруг улыбнулась. - Но мы говорим такую чушь! - А вы скажите брату, чтобы он обо мне больше не беспокоился. Я сдаюсь. Пусть убивают, кого хотят, - я выхожу из игры. Уезжаю. - Куда? - Неважно. Они меня не найдут. Я знаю такое место... Но им и не к чему меня искать. По-моему, они боялись, что я их найду. Теперь уж я, наверно, никогда не узнаю, в чем там было дело. Кекс... и миссис Беллэйрс. - Они - плохие люди, - решительно сказала Анна и словно расправилась с ними этой простой фразой. - Я рада, что вы уезжаете. Нечего вам в это вмешиваться. - И, к его удивлению, добавила: - Я не хочу, чтобы вас снова заставили страдать. - Как же так?! - удивился он. - Вы же все про меня знаете. Вы наводили справки. - И он повторил за ней ребяческие слова: - Я тоже плохой человек. - Ах, мистер Роу. Сколько я навидалась плохих людей там, откуда приехала! А вы не такой, у вас не те приметы. Вы слишком мучаете себя тем, что было и про: шло. Говорят, в Англии - справедливый суд. Что ж, они вас и правда не повесили... Ведь убийство было из жалости, об этом писали даже газеты. - Вы читали газеты? - Да, все до единой. И даже видела фотографии. Вы прикрыли лицо газетой... - Он слушал ее с немым удивлением. Никто с ним так открыто об этом не разговаривал. Ему было больно, но это была та боль, которую чувствуешь, когда льешь йод на открытую рану, такую боль можно стерпеть. - Там, откуда я приехала, я видела много убийств, но ни одно из них не было убийством из жалости. Не мучайте себя. Дайте себе волю. - По-моему, нам надо решить насчет мистера Траверса... - Уходите, вот и все. - А что будете делать вы? - Я тоже уйду. Я тоже не хочу попадать в беду. Но Роу сказал: - Если они ваши враги, если они вас обидели, я останусь и поговорю с мистером Траверсом. - Да нет же, - сказала она. - Это не мои враги. Это ведь не моя родина. - Кто же они такие? - спросил Роу. - Не понимаю. Они ваши или мои соотечественники? - Такие, как они, есть повсюду. - Она протянула руку и несмело дотронулась до его руки, словно хотела проверить, какой он на ощупь. - Вы думаете, что вы плохой, но вы просто не могли видеть мучений. А они сколько угодно могут смотреть, как мучаются люди, и им ничего. Им все равно. Он мог бы слушать ее часами; ему стало жаль, что он должен убить себя, но у него не было выбора. Разве что он предоставит сделать это палачу. - По-видимому, если я дождусь мистера Траверса, он выдаст меня полиции. - Я не знаю, что они сделают. - А этот маленький ловкач, торгующий книгами, видно, тоже в этом замешан. Сколько же их? - Ужасно много. И с каждым днем все больше. - Но почему они знали, что я останусь, когда принесу книги? - Он взял ее за руку, за маленькую худую кисть, и грустно спросил: - А вы, неужели вы тоже с ними? - Нет, - сказала она просто, не вырывая у него руки и констатируя факт. У него создалось впечатление, что она не лжет. У нее, быть может, хватает разных пороков, но не этот, самый вульгарный из всех. - Я и не думал, что вы с ними, - сказал он, - но тогда... тогда, значит, они хотели, чтобы мы оба очутились здесь... Они хотят зла нам обоим. - Ох! - воскликнула она, словно он ее ударил. - Они знали, что мы задержимся, будем разговаривать, объяснять, как очутились здесь... Они хотят зла нам обоим, но вами полиция не интересуется. - Он воскликнул: - Вы сейчас же уйдете отсюда вместе со мной. - Хорошо. - Если еще можно уйти. Они, кажется, умеют рассчитать время. - Он пошел в переднюю, тихонько отодвинул засов, приоткрыл дверь, бесшумно закрыл ее снова. - Как легко заблудиться в этой гостинице, в ее бесконечных переходах. - Да? - Но мы не заблудимся. Там в конце этого коридора нас кто-то поджидает. Стоит спиной. Лица не видно. - У них все предусмотрено, - сказала она. Роу почувствовал, что в нем опять просыпается бодрость. Несколько часов назад он решил, что сегодня умрет, но теперь он знал, что этого не будет, он останется жить, потому что кому-то нужен. Ему уже больше не казалось, что он просто влачит по свету стареющее бесполезное тело. - Голодом им нас не уморить. А войти сюда они не смогут. Разве что через окно. - Нет, я смотрела. В окно они не влезут. Под ним двадцать футов гладкой стены. - Значит, нам остается сидеть и ждать. Мы можем позвонить в ресторан и заказать обед. Уйму разных блюд и вино. Пусть Траверс платит. Начнем с сухого хереса. - Хорошо, если бы мы были уверены, что обед принесет настоящий официант. - Вы тоже умеете все предусмотреть, - сказал он. - Это у вас европейская выучка. Что же вы советуете? - Позвоните портье, мы его знаем в лице. Пожалуйтесь на что-нибудь, потребуйте, чтобы он пришел сюда сам, и тогда мы уйдем вместе с ним. - Вы правы. Так мы и сделаем. Он поднял портьеру, и она пошла за ним, - А что вы ему скажете? - Не знаю. Придумаю. По вдохновению. - Он поднял трубку и стал слушать. - По-моему, телефон не работает. - Он подождал еще две минуты, но телефон был мертв. - Мы и правда в осаде, - сказала она. - Интересно, что они задумали. - Оба они не заметили, что держатся за руки, словно их застигла темнота и теперь надо ощупью искать дорогу. - С оружием у нас небогато, - сказал он. - Теперь дамы не носят шляпных булавок, а единственный нож, который был у меня, наверно, в руках полиции. - Они вернулись, держась за руки, в маленькую гостиную. - Давайте хотя бы не мерзнуть, включим камин. Тут так холодно, что, кажется, вот-вот поднимется вьюга, а за дверью нас стерегут волки. Она отпустила его руку и присела на корточки у камина. - Не зажигается, - сказала она. - Надо опустить монетку в шесть пенсов. - Я опустила целый шиллинг. - Было холодно, и в комнате быстро темнело. У обоих сразу возникла одна и та же мысль. - Попробуйте включить свет. - Однако рука его уже повернула выключатель. Света не было. - Нам будет очень холодно и очень темно, - сказал он. - Мистер Траверс не очень-то заботится о наших удобствах. - Ой, мне страшно, - прошептала мисс Хильфе, по-детски прижав руку ко рту. - Нехорошо так говорить, но мне страшно. Я боюсь темноты. - Они ничего не могут с нами сделать, - сказал Роу. - Дверь на запоре. Они не посмеют ее взломать. Это приличный отель. - А вы уверены, что тут нет двери в смежный номер? Может быть, в кухне? Он что-то вспомнил и открыл дверь в кухню. - Да, - сказал он. - Вы и тут правы. Черный ход. Прекрасно оборудованные номера. - Но вы можете закрыть и эту дверь на задвижку. Пожалуйста! Роу вернулся в гостиную и сказал очень мягко: - В этой прекрасно оборудованной квартире есть только один недостаток: задвижка на кухонной двери отломана. - Он поспешно взял ее за руки снова: - Ерунда! Мы себя запугиваем. Тут ведь не Вена. Поймите, это Лондон. Нас большинство. В этой гостинице полно людей, которые за нас. - Он повторил: - Они за нас. Все вокруг. Стоит нам только крикнуть. Мир быстро погружался в ночь; как торпедированный лайнер, который кренится набок, он вот-вот нырнет в темноту. Они стали разговаривать громче, потому что не могли разглядеть друг друга. - Через полчаса завоют сирены, - сказала мисс Хильфе. - И тогда все спустятся в убежище; останемся только мы... и они. - Рука ее была совсем холодной. - Вот этим мы и воспользуемся, - сказал он. - Когда начнется тревога, мы пойдем вместе со всеми. - Но мы в самом конце коридора. Может, никаких людей здесь не будет. Откуда вы знаете, что в этом коридоре есть кто-нибудь еще? Они все продумали. Неужели они не сообразят этого? Наверно, они заняли все комнаты рядом. - Попробуем. Если бы только у нас было какое-нибудь оружие - хоть палка или камень. - Он отпустил ее руку. - Если там не книги, то, может, кирпичи... - Он пощупал одну из скоб чемодана: - Он не заперт. Сейчас посмотрим. Но оба смотрели на чемодан с опаской. Мастерство противника обезоруживало. Враг так тщательно все предусмотрел. - Я бы не стала его трогать. На них напало безволие: говорят, птица испытывает это под взглядом змеи, ведь змея тоже на все способна. - Но ведь и они могут допустить ошибку, - сказал он. Темнота их разделяла. Где-то очень далеко застучали зенитки. - Они подождут, пока начнется тревога, - сказала она. - Пока все не сойдут вниз, где ничего не слышно. - Что это? - спросил Роу. Он сам начинал нервничать. - Где? - Мне показалось, что кто-то потрогал ручку. - Они все ближе и ближе, - сказала она. - Клянусь богом, они так легко нас не возьмут! Помогите мне пододвинуть кушетку. - Они приставили ее углом к двери. Им почти ничего уже не было видно: кругом царила полная тьма. - Хорошо еще, что плита электрическая, - сказала мисс Хильфе. - Разве она электрическая? А что? - Мы от них заперлись. Но они могут пустить газ... - Ну знаете, вам бы впору самой играть в эту игру! Чего только не придет вам в голову! Ну-ка, помогите мне еще. Мы продвинем эту кушетку в кухню, к черному ходу... - Но они не успели. - Поздно. Кто-то уже там. - Они услышали еле внятный стук закрываемой двери. - Ну, а что будет теперь? - Ему вдруг некстати вспомнился "Маленький герцог": "В старые времена всегда посылали гонца с требованием, чтобы замок сдали". - Тише, - шепнула она. - Прошу вас, тише. Они все слышат. - Мне надоело играть в кошки-мышки. Мы ведь даже не знаем, есть ли там кто-нибудь. Они просто запугивают нас скрипом дверей и темнотой. - На него напала легкая истерия. - Входите! Входите! Можно без стука! - Но никто не ответил. Тогда он рассердился: - Не на такого напали! Они думают, что могут всего добиться страхом. Но вы наводили обо мне справки... Я же убийца. Вы это знаете. И я не боюсь, я убью. Только дайте чем. Дайте хотя бы кирпич. Он поглядел на чемодан. Мисс Хильфе сказала: - Вы правы. Надо что-то делать, даже если это неверный шаг. Нельзя позволить им распоряжаться, как они хотят. Откройте чемодан. Он нервно сжал ее руку и отпустил. Потом поднял крышку чемодана... Книга вторая СЧАСТЛИВЕЦ Глава первая БЕСЕДЫ В АРКАДИИ Те, кто его стерег, с радостью сделали бы вид, что в замке нет такого гостя. "Маленький герцог" I Солнце озарило комнату бледно-зеленым мерцанием, как будто она была под водой. Все дело было в том, что за окном на деревьях налились почки. Светом словно промыло чистые белые стены, кровать с золотистым покрывалом, большое кресло, кушетку и книжный шкаф с самой современней литературой. В вазе, привезенной из Швеции, стояли ранние нарциссы, и слышен был только плеск фонтана из прохладного сада да приглушенный голос серьезного молодого человека в очках без оправы. - Самое главное, поймите, не волноваться. Вы хлебнули свою порцию войны, мистер Дигби, и пока с вас хватит. Можете со спокойной совестью отдыхать. Молодой человек любил поговорить о совести - это был его конек. У него лично совесть, как он объяснил уже несколько недель назад, была чиста как стеклышко. Даже если бы он и не был убежденным пацифистом, слабое зрение помешало бы ему активно участвовать в войне: его бедные глаза беспомощно и доверчиво вглядывались сквозь толстые и выпуклые окуляры, похожие на бутылочное стекло, напрашиваясь на душевную беседу. - Вы не думайте, что мне плохо. Напротив, я лежу здесь с удовольствием. Сами знаете, каком это прекрасный отдых. Только иногда я волей-неволей задумываюсь, кто же я такой. - Но мы это знаем, мастер Дигби. Ваше удостоверение личности... - Да, вы говорили, что меня зовут Ричард Дигби, но кто он, этот Ричард Дигби? Как я, по-вашему, жил? Смогу ли я когда-нибудь с вами расплатиться", вот за это? - Ну, об этом вам нечего беспокоиться. Доктор считает, что он полностью вознагражден, заполучив такого интересного больного. Вы ведь - поразительно интересный случай, неоценимым объект для его научной работы. - Он создает роскошные условия для своих подопытных животных. - Замечательный человек! И ведь он сам создал это учреждение. Очень крупный специалист. Во всей стране нет лучше" клиники для контуженых. Что бы люди об этом ни говорили, - добавил он загадочно. - У вас, верив, есть более тяжелые больные, чем я, буйные больные? - Да, такие случаи у нас бывают. Вот почему доктор оборудовал для них особое крыло здания, держит особый штат. Не хочет, чтобы обслуживающий персонал в этой части клиники был психически неуравновешенным... Вы же понимаете, как важно, чтобы наши нервы были в порядке. - Ну вы-то все очень спокойные люди. - Когда придет время, доктор, надеюсь, проведет с вами курс психоанализа. Но знаете, лучше, чтобы память вернулась сама - постепенно и естественно. Как на пленке в растворе проявителя, - продолжал он, явно копируя чей-то профессиональный жаргон, - изображение будет проступать частями. - В хорошем проявителе так не бывает, Джонс, - сказал Дигби. Он полулежал в кресле, лениво улыбаясь, худой, бородатый и уже немолодой человек. Малиновый шрам казался на его лбу нелепым, как дуэльный рубец на профессорском лице. - Давайте засечем, - сказал Джонс. Это было одним из его излюбленных выражений. - Значит, вы занимались фотографией? - Думаете, я мог быть модным фотографом? - спросил Дигби. - Мне это ничего не говорит, хотя, с другой стороны, тогда понятно, почему у меня борода. Нет, не то. Я вспоминаю детскую комнату на том этаже, где у нас была детская. Видите, я очень ясно помню, что со мной было лет до восемнадцати. - Рассказывайте об этом времени сколько захотите, - разрешил Джонс. - Можете напасть на нужный след... - Как раз сегодня в постели я раздумывал: кем же я все-таки стал потом, какую профессию выбрал из всего, о чем мечтал. Помню, я очень любил читать книги по исследованию Африки - Стенли, Бейкера, Ливингстона, Бартона, но сейчас как будто мало подходящее время для географических открытий. Он размышлял, не испытывая желания поскорей до чего-то додуматься, и словно черпал душевный покой из переполнявшей его усталости. Ему не хотелось себя насиловать. Ему было удобно и так. Может быть, поэтому к нему так медленно возвращалась память. Он сказал больше из чувства долга - ему ведь полагалось делать какие-то усилия: - Надо будет посмотреть старые списки колониальных чиновников. Может, я выбрал это поприще. И все же странно, что, зная мое имя, вам не удалось найти ни одного моего знакомого... Казалось бы, кто-то должен наводить обо мне справки. Например, если я был женат... Вот что меня беспокоит. А вдруг моя жена меня ищет? "Если бы этот вопрос выяснился, - подумал он, - я был бы совершенно счастлив", - Кстати, - начал Джонс и запнулся. - Неужели вы разыскали мою жену? - Не совсем, но, по-моему, доктор намерен вам что-то сообщить. - Что ж, сейчас как раз время предстать пред его высокие очи, - сказал Дигби. Доктор ежедневно уделял каждому больному по пятнадцать минут у себя в кабинете, кроме тех, кто проходил курс психоанализа, - на них он тратил по часу в день. По дороге к нему надо было пройти через гостиную, где больные читали газеты, играли в шашки или шахматы и вели не всегда мирную беседу контуженых людей. Дигби обычно избегал этого места; его расстраивало, когда он видел, как в углу комнаты, похожей на салон роскошного отеля, тихонько плачет человек. Он чувствовал себя душевно здоровым, если не считать провала памяти на какое-то количество лет и непонятного ощущения счастья, словно его вдруг избавили от какого-то непосильного бремени, - ему было неуютно в обществе людей с явными признаками перенесенной травмы: дрожанием века, визгливой интонацией или меланхолией, которая была так же неотделима, как кожа. Джонс повел его к доктору. Он с безукоризненным тактом выполнял роль ассистента, секретаря и санитара. У него не было диплома, но доктор иногда допускал его к лечению простейших психозов. К доктору Джонс испытывал огромное благоговение, и Дигби понял из его намеков, что какой-то несчастный случай, кажется, самоубийство больного - хотя Джонс упорно не желал этого уточнять, - позволял ему смотреть на себя как на заступника великого человека, не понятого современниками. Он заливался краской, возмущенно разглагольствуя о том, что он звал "голгофой, на которую взошел доктор". Было назначено следствие; лечебные методы доктора далеко опередили его время; встал вопрос о том, чтобы лишить доктора права практиковать. "Они его распяли", - сказал как-то Джонс. Но нет худа без добра (при этом подразумевалось, что добро - это он, Джонс): возмущенный столичными нравами, доктор удалился в деревню и открыл частную клинику, куда он отказывался принимать пациентов без их личного письменного прошения - даже буйные больные и те достаточно в своем уме, чтобы охотно предать себя в целительные руки доктора. - А как же было со мною? - спросил Дигби. - Ну, вы особый случай, - таинственно пробормотал Джонс. - Придет время, доктор вам расскажет. В ту ночь вы чудом обрели спасение. Но и вы ведь подписали... Дигби не мог привыкнуть к мысли, что не помнит, как он сюда попал. Проснулся в удобной комнате, под плеск фонтана, с привкусом лекарства во рту и все. Он часами лежал погруженный в невнятные сны... Казалось, он вот-вот что-то вспомнит, но у него не было сил поймать едва уловимую ниточку, закрепить в памяти внезапно возникавшие картины, связать их между собой. Он безропотно пил лекарство и погружался в глубокий сон, который только изредка прерывался странными кошмарами, в которых всегда появлялась женщина... Прошло много времени, прежде чем ему рассказали, что идет война, и для этого потребовалось много исторических пояснений. Ему казалось странным совсем не то, что удивляло других. Например, то, что мы воевали с Италией, потрясло его, как необъяснимое стихийное бедствие. - Италия! - воскликнул он. Бог мой, но в Италию каждый год ездили писать с натуры его две незамужние тетки. Тогда Джонс терпеливо разъяснил ему, кто такой Муссолини. II Доктор сидел за простым некрашеным столом, на котором стояла ваза с цветами, и жестом пригласил Дигби войти. В его немолодом лице под шапкой белых как снег волос было что-то ястребиное, благородное и немножко актерское, как в портретах деятелей викторианской эпохи. Джонс вышел бочком, пятясь до самой двери, и споткнулся о край ковра. - Ну, как мы себя чувствуем? - осведомился доктор. - Судя по вашему виду, вы с каждым днем все больше приходите в себя. - Вы думаете? Но кто знает, так ли это? Я не знаю, и вы не знаете, доктор Форестер. Может, я все меньше и меньше похож на себя. - В этой связи я должен сообщить вам важную новость, - сказал доктор Форестер. - Я нашел человека, который может об этом судить. Некую персону, знавшую вас в прежние времена. Сердце у Дигби отчаянно забилось: - Кто он? - Не скажу. Я хочу, чтобы вы вспомнили сами. - Вот глупо, - сказал Дигби. - У меня немножко закружилась голова. - Что ж, естественно. Вы еще не совсем окрепли. - Доктор отпер шкаф и достал оттуда бокал и бутылку хереса. - Это вас подкрепит. - "Тио Пепе", - произнес Дигби, осушая бокал. - Видите, память возвращается. Еще стаканчик? - Нет, это святотатство - пить такое вино как лекарство. Новость его потрясла. И почему-то не очень обрадовала. Трудно сказать, какая ответственность свалится на него, когда вернется память. Человек входит в жизнь мало-помалу; долг и обязанности накапливаются так медленно, что мы едва их сознаем. Даже в счастливый брак врастаешь постепенно; любовь незаметно лишает свободы; немыслимо полюбить чужого человека внезапно, по приказу. Пока память сохраняла для него только детство, он был совершенно свободен. Это не значило, что он боялся узнать себя; он знал, что собой представляет сейчас, и верил, что может вообразить, кем стал тот мальчик, которого он помнил; он боялся не встречи с неудачником, а непомерных усилий, неизбежных для того, кто преуспел. - Я ждал, чтобы вы окрепли, - сказал доктор Форестер. - Понятно. - Я верю, что вы не захотите нас огорчать. - Как, он уже здесь? - Она уже здесь, - сказал доктор. III Дигби почувствовал громадное облегчение, когда в комнату вошла посторонняя женщина. Он боялся, что дверь отворится и войдет целый отрезок его жизни, но вместо этого появилась худенькая хорошенькая девушка с рыжеватыми волосами, очень маленькая девушка - может быть, она была слишком мала, чтобы он мог ее запомнить. Она была не из тех, кого ему надо бояться, он был в этом уверен. Дигби встал, не зная, чего требует вежливость: пожать ей руку или поцеловать? Он не сделал ни того, ни другого. Они смотрели друг на друга издали, и у него тяжелыми ударами билось сердце. - Как вы изменились, - сказала она. - А мне все время говорят, что я совсем пришел в себя... - Волосы сильно поседели. И этот шрам... Тем не менее вы выглядите гораздо моложе, спокойнее. - Я здесь веду приятную, спокойную жизнь. - Они с вами хорошо обращаются? - с тревогой спросила она. - Очень хорошо. - У него было чувство, будто он пригласил незнакомую женщину пообедать и не знает, о чем с ней говорить. - Простите. Это звучит грубо. Но я не помню, как вас зовут. - Вы меня совсем не помните? - Нет. Ему иногда снилась женщина, но та была другая. Он не помнил подробностей, кроме лица женщины и того, что оно выражало сострадание. Он был рад, что тут была другая. - Нет, - повторил он, снова на нее поглядев. - Простите. Мне самому очень жаль... - Не жалейте, - сказала она с непонятной яростью. - Никогда больше ни о чем не жалейте! - Да нет, я хотел сказать... про свои дурацкие мозги. - Меня зовут Анна, - сказала она. И, внимательно наблюдая за ним, добавила: - Хильфе. - Фамилия иностранная. - Я австрийка. - Для меня все еще так непривычно... Мы воюем с Германией. А разве Австрия?.. - Я эмигрировала из Австрии. - Ах, вот что... Да, я об эмигрантах читал. - Вы забыли даже то, что идет война? - Мне ужасно много еще надо узнать. - Да, много ужасного. Но надо ли вам это узнавать? - И повторила: - Вы стали гораздо спокойнее. - Нельзя быть спокойным, когда ничего не знаешь. - Он запнулся, а потом сказал: - Вы меня извините, но мне так много надо задать вопросов. Мы были с вами просто друзьями? - Друзьями. А что? - Вы такая хорошенькая. Почем я знаю... - Вы спасли мою жизнь. - Каким образом? - Когда взорвалась бомба, вы толкнули меня на пол и упали на меня. Я осталась цела. - Я очень рад. Понимаете... - и он неуверенно засмеялся. - Я ведь могу не знать о себе самых позорных вещей. Хорошо, что есть то, чего не надо стыдиться. - Как странно, - сказала она. - Все эти страшные годы, начиная с тысяча девятьсот тридцать третьего - вы о них только читали, -они для вас - история. Вы их не переживали. Вы не устали, как все мы, повсюду. - Тысяча девятьсот тридцать три... Вот что было в тысяча шестьдесят шестом, я могу ответить легко... И насчет всех английских королей, по крайней мере... нет, это не наверняка... Может, и не всех... - В тысяча девятьсот тридцать третьем году к власти пришел Гитлер. - Да, теперь помню. Я много раз об этом читал, но даты почему-то не западают в память. - И ненависть, как видно, тоже. - Я не имею права об этом судить. Я этого не пережил. Такие, как вы, имеют право ненавидеть. А я - нет. Меня ведь ничего не коснулось. - А ваше бедное лицо? - спросила она. - Шрам? Ну, я мог получить его и в автомобильной катастрофе. В сущности, они ведь не собирались убивать именно меня. - Вы думаете? - Я человек маленький... - он чувствовал, что говорит глупо и бессвязно. Все его предположения оказались несостоятельны. Он с тревогой спросил: - Я ведь человек маленький, не так ли? Иначе обо мне написали бы в газетах. - А вам дают читать газеты? - О да, ведь это же не тюрьма. - И он повторил: - Я человек маленький... Она уклончиво подтвердила: - Да, вы ничем не знамениты. - Я понимаю, доктор не позволил вам ничего мне рассказывать. Он говорит, что надо дать моей памяти восстановиться самой, постепенно. Но мне хотелось бы, чтобы вы нарушили правила только в одном. Это единственное, что меня беспокоит. Я не женат? Она произнесла раздельно, стараясь дать точный ответ, не говоря ничего лишнего: - Нет, вы не женаты. - Меня ужасно мучила мысль, что мне придется возобновить отношения, которые так много значат для кого-то другого и ничего не значат для меня. Что на меня свалится Нечто, о чем я знаю из вторых рук, как о Гитлере. Конечно, новые отношения - это совсем другое дело. - И он договорил со смущением, которое нелепо выглядело при его сединах: - Вот с вами у меня все началось сызнова... - А теперь вас уже больше ничего не тревожит? - Ничего. Разве что вы можете выйти в эту дверь и никогда больше не вернуться. - Он все время то смелел, то снова отступал, как мальчик, еще не умеющий обращаться с женщинами. - Видите ли, я ведь сразу потерял всех своих друзей, кроме вас. Она спросила почему-то с грустью: - А у вас их было много? - Думаю, что в мои годы их набралось уже немало. - И он весело спросил: - Ведь я же не какое-нибудь чудовище? Но развеселить ее он не мог. - Нет, я вернусь. Они хотят, чтобы я приходила. Им надо тотчас же знать, когда к вам начнет возвращаться память. - Еще бы. Вы единственный след к моему прошлому, который у них есть. Но разве я должен оставаться здесь, пока я все не вспомню? - Вам же будет трудно там, за этими стенами, ничего не помня. - Почему? Для меня найдется уйма работы. Если меня не возьмут в армию, я могу поступить на оборонный завод. - Неужели вам снова хочется в это пекло? - Тут так мирно и красиво. Но, в конце концов, это просто отпуск. Надо приносить какую-то пользу. - И он стал развивать свою мысль: - Конечно, мне было бы куда легче, если бы я знал, кем я был и что умею делать, Не может быть, чтобы я был богатым бездельником. В моей семье не водилось таких денег. - Он внимательно смотрел на нее, пытаясь отгадать свою былую профессию. - Разве я могу быть в чем-то уверен? Адвокатура? Скажите, Анна, я был юристом? Почему-то мне в это не верится! Не представляю себя в парике, отправляющим какого-нибудь беднягу на виселицу, - Нет, - сказала Анна. - Я никогда не хотел быть юристом. Я хотел быть путешественником, исследователем, но это вряд ли сбылось. Даже несмотря на бороду. Они утверждают, будто у меня и раньше была борода. Медицина? Нет, мне никогда не хотелось лечить. Слишком много видишь мучений. Ненавижу, когда кто-нибудь страдает. - У него снова началось легкое головокружение. - Я просто заболевал, мне становилось дурно, когда слышал, что кто-то страдает. Помню... что-то было с крысой. - Не насилуйте себя, - сказала она. - Напряжение вам вредно. Куда вы торопитесь? - Да нет, это ведь ни к чему не относится. Я был тогда ребенком. О чем бишь я? Медицина... коммерция... Мне не хотелось бы вдруг вспомнить, что я был директором универмага. Что-то меня это тоже не греет. Мне никогда не хотелось быть богатым. Кажется, я просто хотел... достойно жить. Длительное напряжение ума вызывало у него головную боль. Но кое-что он все равно должен вспомнить. Можно вернуть в небытие былую дружбу и вражду, но, если он хочет под конец жизни что-то совершить, ему надо знать, на что он способен. Он поглядел на свою руку, согнул и разогнул кулак - рука не выглядела трудовой. - Люди не всегда становятся тем, чем мечтают стать, - сказала Анна. - Конечно нет; мальчишка всегда мечтает стать героем. Великим путешественником. Великим писателем... Но обычно мечту и реальность связывает тонкая нить неудачи... Мальчик, мечтавший стать богатым, поступает на службу в банк. Отважный путешественник становится колониальным чиновником с нищенским окладом и считает минуты до конца рабочего дня в раскаленной конторе. Неудавшийся писатель идет работать в грошовую газетенку... Простите, но я, оказывается, слабее, чем думал. У меня кружится голова. Придется на сегодня прекратить... работу. Она еще раз спросила с непонятным ему беспокойством: - С вами здесь хорошо обращаются? - Я их образцовый пациент, - сказал он. - Интересный случай. - А доктор Форестер... Вам нравится доктор Форестер? - Он вызывает почтение. - Как вы изменились! - Она добавила фразу, которой он не понял: - Вот таким вам следовало быть раньше. - Они обменялись рукопожатиями, как чужие. - Вы часто будете приходить? - спросил он. - Это моя обязанность, Артур, - ответила она. И лишь когда она ушла, он удивился, почему она его так назвала. IV Утром горничная принесла ему завтрак в постель: кофе, гренки, вареное яйцо. Клиника почти целиком снабжала себя продуктами: у нее были куры, свиньи и большие охотничьи угодья. Доктор сам не охотился, он, по словам Джонса, был противником убийства животных, но не был, с другой стороны, доктринером - его пациентам нужно было мясо, поэтому у него в имении охотились, хотя сам он не принимал в этом участия. На подносе лежала утренняя газета. Первые несколько недель Дигби был лишен этого удовольствия, пока ему деликатно не объяснили, что идет война. Теперь он мог долго лежать в постели и просматривать последние известия ("Число жертв воздушных налетов снизилось за эту неделю до 255"), а потом, отхлебнув кофе и разбив ложечкой скорлупку яйца, снова заглянуть в газету. "Битва в Атлантике..." Яйцо никогда не бывало переварено: белок твердый, желток густой, но всмятку. Он снова углубился в чтение: "Адмиралтейство с прискорбием извещает... погиб со всем личным составом". Масла хватало, можно кусочек положить в яйцо, у доктора свои коровы... В это утро, когда он читал, пришел поболтать Джонс. Подняв глаза от газеты, Дигби спросил: - Что такое Пятая колонна? Джонс обожал давать разъяснения. Он произнес длинную речь, упомянув и Наполеона. - Другими словами, это платные пособники врага? Ну, в этом нет ничего нового. - Нет, разница есть, - возразил Джонс. - В прошлой войне, кроме ирландцев, вроде Кейзмента, агентура работала за деньги. Поэтому привлечь можно было только определенный сорт людей. В этой войне у людей разная идеология. - Стекла его очков поблескивали на утреннем солнце от педагогического пыла. - Если вдуматься, Наполеон был побежден маленькими людишками, материалистами: лавочниками и крестьянами. Теми, кто ничего не видел дальше своего прилавка или хлева. - Вы не слишком-то горячий патриот, - сказал Дигби. - Нет, наоборот, - серьезно возразил Джонс. - Я маленький человек. Мой отец аптекарь и ненавидит немецкие снадобья, которыми был завален рынок. И я также... - Помолчав, он добавил: - И тем не менее у них есть свое мировоззрение. Ломка всех старых барьеров, величие замыслов... Все это заманчиво для тех, кто... не привязан к своей деревне, своему городу и не боится, что их снесут. Для людей с тяжелым детством, прогрессивного толка, вегетарианцев, которые не любят, когда проливают кровь... - Но Гитлер, по-моему, проливает ее вовсю! - Да, но у идеалистов другой взгляд на кровь, чем у нас с вами. Для них это закон больших чисел. - А как на это смотрит доктор Форестер? Он, по-моему, из породы этих людей, - сказал Дигби. - Наш доктор чист как стеклышко! - с энтузиазмом воскликнул Джонс. - Он даже написал памфлет для министерства информации - "Психоанализ фашизма". Одно время, правда, ходили сплетни... Во время войны не обойдешься без охоты за ведьмами, а завистники тут-то и подняли вой. Вы же видите - доктор такой живой человек. Любознательный. Вот, например, спиритизм. Он очень увлекается спиритизмом. С научной точки зрения. - Я только что читал о запросах в парламенте, - сказал Дигби. - Там полагают, что существует и другая Пятая колонна. Люди, которых вынуждают к измене при помощи шантажа. - Да, немцы на редкость дотошный народ. Они прекрасно поставили это дело у себя в стране. Я ничуть не удивлюсь, если здесь они сделают то же самое. Они учредили, если можно так выразиться, нечто вроде Ведомства Страха и назначили толковых руководителей. Дело не только в том, что они берут в тиски каких-то отдельных людей. Важно, что они повсюду распространяют атмосферу страха, поэтому нет человека, на которого можно было бы положиться. - Какой-то член парламента считает, что из министерства обороны были выкрадены важные планы. Их прислали из военного министерства для консультации и оставили на ночь. Он утверждает, будто утром была обнаружена пропажа. - Наверно, это как-нибудь разъяснится, - сказал Джонс. - Уже разъяснилось. Министр ответил, что достойный член парламента был введен в заблуждение. Планы не были нужны на утреннем совещании, а на дневном они уже фигурировали, были обсуждены и возвращены военному министерству. - Эти члены парламента вечно выдумывают небылицы. - Как вы считаете, не мог ли я быть детективом? Тогда хоть как-то была бы оправдана детская мечта стать исследователем. В этом сообщении концы с концами не сходятся. - А по-моему, все очень логично. - Член парламента, который сделал запрос, наверно, был информирован кем-то, знавшим об этих планах. Либо участником того заседания, либо тем, кто был причастен к посылке или получению планов. Никто другой не мог о них знать. А то, что они существуют, подтвердил и министр. - Да, да, это верно. - Вряд ли кто-нибудь, занимающий такой пост, станет распространять утку! И вы заметили, что, несмотря на гладкую, уклончивую, как у всякого политика, манеру выражаться, министр, в сущности, не отрицает, что планы пропадали? Он говорит, что в них не было нужды, а когда они понадобились, их представили. - Вы думаете, что у тех было время сфотографировать эти планы? - взволнованно спросил Джонс. - Не возражаете, если я закурю? Дайте я уберу ваш поднос. - Он пролил немножко кофе на простыню. - Знаете, такое предположение уже высказывалось около трех месяцев назад. Сразу после вашего приезда. Я найду для вас эту заметку. Доктор Форестер сохраняет подшивку "Таймс". Какие-то бумаги пропадали несколько часов. Историю хотели замять, уверяя, будто произошла служебная оплошность и бумаги не выходили из министерства. Какой-то член парламента поднял скандал, заявив, что они были сфотографированы, - его чуть в порошок не стерли. Он, видите ли, подрывает общественное спокойствие и вносит панику. Документы ни на минуту не покидали своего владельца, не помню уж, кто он такой. Один из тех, чьему слову надо верить, не то либо его, либо вас упекут в тюрьму, и можете не сомневаться, что в тюрьму попадет не он. Газеты сразу же словно воды в рот набрали. - Странно, если такая история повторилась снова! Джонс сказал с жаром: - Никто из нас об этом не узнает. А те тоже будут молчать. - Может, в первый раз произошла осечка. Может, фотографии плохо получились. Кто-то промахнулся. Они, конечно, не могли дважды использовать одного и того же человека. Им пришлось ждать, пока они не заполучат второго агента. - Дигби думал вслух. - Кажется, единственные люди, которых им не запугать и не вынудить на темные делишки, - это святые или отверженные, кому нечего терять. - Вы были не детективом! - воскликнул Джонс. - Вы, наверно, были автором детективных романов! - Знаете, я почему-то устал. Мозги начинают связно работать, и тут я вдруг чувствую такую усталость, что впору только уснуть. Наверно, я так и поступлю. - Он закрыл глаза, а потом открыл их снова: - Надо бы, конечно, изучить тот первый случай... когда они что-то прошляпили, и выяснить, в чем произошла заминка. - Сказав это, он и в самом деле заснул. V День был ясный, и после обеда Дигби отправился погулять в сад. Прошло уже несколько дней с тех пор, как его навещала Анна Хильфе, - он был мрачен и не находил себе места, как влюбленный мальчишка. Ему хотелось доказать ей, что он не болен и голова у него работает не хуже, чем у других. Кому же интересно красоваться перед Джонсом? Шагая между цветущими шпалерами кустарника, он предавался самым необузданным мечтам. Сад был запущенный, такой хорошо иметь в детстве, а не людям, впавшим в детство. Старые яблони росли как дички; они неожиданно поднимались из розария, на теннисном корте, затеняли окно маленькой уборной, похожей на сарайчик, - ею пользовался старик садовник, которого всегда было слышно издалека по звуку косы или скрипу тачки. Высокая кирпичная ограда отделяла цветник от огорода и плодового сада, однако от цветов и фруктов нельзя было отгородиться. Цветы расцветали среди артишоков и высовывались из-за деревьев, словно языки пламени. За плодовым садом парк постепенно переходил в выгон, там был ручей и большой запущенный пруд с островком величиной с бильярдный стол. Около этого пруда Дигби и встретил майора Стоуна. Сначала он услышал его отрывистое сердитое ворчание, как у собаки со сна. Дигби скатился по откосу к черному краю воды, и майор Стоун, поглядев на него своими очень ясными голубыми воинственными глазами, сказал: - Задание должно быть выполнено. - Весь его костюм из шотландской шерсти был в глине, как и руки: он швырял в воду бол