ьшие камни, а
теперь волочил за собой по берегу пруда доску, которую достал из
сарая. - Не занять такую территорию - чистейшая измена. Отсюда можно
держать под обстрелом весь дом... - Он подтянул доску и упер ее конец
в большой камень. - Главное, устойчивость. - И стал толкать ее дюйм за
дюймом к следующему камню. - Теперь двигайте ее вы. Я возьмусь за
другой конец.
   - Неужели вы полезете в воду?
   - С этой стороны мелко, - сказал майор и ступил прямо в пруд.
Жидкая черная глина покрыла его ботинки и отвороты брюк. - Толкайте!
Только равномерно! - Дигби толкнул, но слишком сильно: доска
перевернулась и увязла в глине. - Черт! - воскликнул майор. Он
наклонился, вытащил доску, выпачкавшись до пояса, и поволок ее на
берег. - Извините, - сказал он. - Я чертовски вспыльчив. А вы, я вижу,
не имеете военной подготовки. Спасибо за помощь.
   - Боюсь, что от меня было мало толку.
   - Эх, будь у меня полдюжины саперов, вы бы тогда поглядели... - он
смотрел на маленький, заросший островок. - Но чего нет, того нет.
Придется как-нибудь обойтись. И прекрасно обошлись бы, если бы повсюду
не было измены. - Он внимательно взглянул Дигби в глаза, словно его
оценивая. - Я вас часто здесь вижу, - сказал он. - Правда, никогда
раньше не разговаривал. Но лицо ваше, простите за откровенность, мне
по душе. Наверно, и вы были больны, как и все мы. Слава богу, я скоро
отсюда уеду. На что-нибудь еще пригожусь. А что с вами?
   - Потеря памяти.
   - Были там? - майор мотнул головой в сторону островка.
   - Нет, бомба. В Лондоне.
   - Паршивая война. Штатский - и контузия. - Дигби не понял, чего он
не одобряет, штатских или контузию.
   Его жесткие светлые волосы поседели у висков, а ярко-голубые глаза
были ослепительно чистые - он, видно, всю жизнь старался быть в форме
и боевой готовности. Теперь, когда он не был в форме, в его бедном
мозгу царила страшная неразбериха. Он заявил: - Где-то кроется измена,
иначе этого никогда бы не случилось. - И, резко повернувшись спиной к
островку и остаткам импровизированного мола, вскарабкался на берег и
энергично зашагал к дому.
   Дигби пошел дальше. На теннисном корте шла ожесточенная игра. Двое
людей прыгали, насупившись и обливаясь потом; единственное, что
выдавало ненормальность Стила и Фишгарда, была их безумная
поглощенность игрой; кончая партию, оба принимались визгливо кричать,
ссориться и чуть не плакали. Так же кончалась и партия в шахматы.
   Розарий был защищен от ветра двумя заборами: тем, что отгораживал
грядки с овощами, и высокой стеной, которая преграждала доступ - если
не считать маленькой калитки - к тому крылу дома, которое доктор
Форестер и Джонс деликатно называли "лазаретом". Никому не хотелось
вспоминать про "лазарет" - с ним были связаны мрачные представления:
обитая войлоком палата, смирительные рубашки; из сада были видны
только окна верхнего этажа, а на них решетки. Каждый из обитателей
санатория отлично знал, как он близок к этому уединенному крылу дома.
Истерика во время игры, мысль, что кругом измена, слишком легкие
слезы, как у Дэвиса, - пациенты понимали, что все это признаки болезни
не меньше, чем буйные приступы. Они письменно отказывались от своей
свободы, вручив ее доктору Форестеру, в надежде избежать чего-то
худшего, но если худшее все же случится, "лазарет" тут же под рукой,
не нужно ехать в незнакомый сумасшедший дом. Один Дигби не чувствовал,
что над ним нависла тень: "лазарет" не для счастливых людей.
   "Что такое этот "лазарет", если не плод измышлений расстроенного
ума?" - нередко задавал себе вопрос Дигби. Оно, конечно, существует,
это кирпичное крыло дома с решетками на окнах и высокой оградой, там
даже есть особый персонал. Но кто может поручиться, что в "лазарете"
вообще кто-то есть? Иногда Дигби казалось, что "лазарет" так же
реален, как ад в представлении добрых церковников, - необитаемое
место, которым только пугают.
   Вдруг откуда-то стремительно появился майор Стоун. Увидев Дигби, он
резко свернул к нему по дорожке. На лбу у него блестели капельки пота.
   - Вы меня не видели, понятно? - пробормотал он на ходу. - Вы меня
не видели! - и пробежал мимо. Секунду спустя он исчез в кустах, и
Дигби пошел дальше. Он подумал, что ему пора уезжать. Ему здесь нечего
делать, он не сумасшедший. Правда, его чуть-чуть встревожило то, что
майор Стоун тоже считает себя здоровым.
   Когда он подошел к дому, оттуда выбежал Джонс, Вид у него был
сердитый и обеспокоенный.
   - Вы не видели майора Стоуна? - спросил он, Дигби только на секунду
запнулся:
   - Нет.
   - Его ищет доктор. У него резкое ухудшение. Чувство товарищества к
собрату-больному стало слабее.
   - Я его не так давно видел... - сказал Дигби.
   - Доктор очень встревожен. Он может причинить вред... себе или
другим. - Очки без оправы словно посылали сигналы: будьте осторожны,
не берите на себя такую ответственность.
   Дигби нехотя сказал:
   - Поглядите, нет ли его возле пруда.
   - Спасибо! - сказал Джонс и позвал: - Пул! Пул!
   - Иду! - ответил чей-то голос.
   На душу Дигби, как тяжелое темное покрывало, опустилось
предчувствие какой-то беды, казалось, кто-то шепнул ему: "Берегись!" -
он был уверен, что это услышал. У калитки в "лазарет" стоял человек в
таком же белом халате, как Джонс, только погрязнее. Он был похож на
карлика с могучими горбатыми плечами и дерзким лицом.
   - Пруд! - сказал Джонс.
   Человек заморгал и не двинулся с места, вглядываясь в Дигби с
наглым любопытством. Он явно служил в "лазарете", в саду его никогда
не было видно. Халат и пальцы у него были выпачканы чем-то вроде йода.
   - Пойдемте скорее, доктор беспокоится, - сказал Джонс.
   - По-моему, я вас где-то встречал? - спросил Пул, глядя на Дигби с
каким-то злорадством. - Ну да, конечно, встречал.
   - Нет! - сказал Дигби. - Нет!
   - Ну что ж, значит, теперь познакомимся. - Он осклабился и сказал,
причмокнув: - Я там смотритель. - И махнул длинной обезьяньей лапой в
сторону "лазарета".
   Дигби громко сказал:
   - Я вас никогда в жизни не видел. И знать не желаю. - Он успел
заметить удивленное лицо Джонса, но тут же повернулся к ним обоим
спиной и услышал, как они торопливо зашагали к пруду.
   Это была правда: он не знал этого человека, но мрак, покрывавший
его прошлое, словно зашевелился; каждую минуту что-то могло пробиться
из-под обволакивающей его пелены. Он вдруг почувствовал страх и
поэтому разговаривал так резко. Дигби не сомневался, что в истории его
болезни появится дурная отметка, и это его пугало...
   Почему он так боится вспоминать? "В конце концов, я же не
преступник!" - прошептал он.

        VI

   У парадного входа его встретила горничная!
   - Мистер Дигби, к вам гости. Сердце его забилось:
   - Где?
   - В приемной.
   Она стояла, перелистывая "Татлер", а он не мог придумать, что
сказать. Она была такая же, какой он, казалось, помнил ее давно:
маленькая, настороженная, натянутая как струна, - и в то же время она
была частью его жизни, о которой он ничего не знал.
   - Как это мило с вашей стороны... - начал он и замолчал. Он
испугался: стоит завести с ней пустой разговор, и они навек будут
приговорены к этим призрачным отношениям. Они будут изредка
встречаться, болтать о погоде, делиться впечатлениями о театре. Пройдя
мимо нее на улице, он приподнимет шляпу, и то, что едва ожило,
безболезненно умрет навсегда. Поэтому он неторопливо сказал:
   - Я с тоской ждал вашего прихода с тех пор, как вы были в последний
раз. Когда нечего делать, дни тянутся бесконечно, и ты только думаешь
и задаешь себе вопросы. Какая нелепая жизнь.
   - Нелепая и чудовищная, - поправила она.
   - Не такая уж чудовищная, - возразил он, но сразу же вспомнил Пула.
- Как мы с вами разговаривали, прежде чем я потерял память? Вряд ли
держались так чопорно, как теперь, правда? Вы с журналом в руках, а
я... мы же были друзьями?
   - Да.
   - Нам надо вернуться назад. Так нельзя. Садитесь сюда, и давайте
зажмурим глаза. Представим, что все, как прежде, до того как
разорвалась бомба. О чем мы говорили в ту минуту? - Она сидела молча,
как убитая, и он с удивлением воскликнул:
   - Не надо же плакать!
   - Вы сами сказали, чтобы я закрыла глаза.
   - Они и у меня закрыты.
   Он больше не видел сверкающую, до приторности нарядную приемную с
атласными обложками журналов и хрустальными пепельницами, перед
глазами была только тьма. Вытянув руки, он ощупью дотронулся до ее
руки и спросил:
   - Вам не кажется это странным?
   Спустя долгое время глухой, сдавленный голос ответил:
   - Нет.
   - Ну конечно, я вас любил, правда? - И когда она промолчала, он
объяснил: - Я не мог вас не любить. Не зря ведь в день, когда вы
пришли, у меня появилось чувство облегчения, будто я боялся, что
придет кто-то совсем другой. Как же я мог вас не любить?
   - Не думаю, что это было возможно.
   - Почему?
   - Мы знали друг друга всего несколько дней.
   - Слишком мало, чтобы вы успели что-то ко мне почувствовать?
   Снова наступило долгое молчание. Потом она сказала:
   - Нет, не мало.
   - Но я ведь много старше вас. И не так уж хорош собой. Что же я был
за человек?
   Она ответила сразу, не затрудняясь, словно это был урок, который
она выучила и без конца повторяла в уме:
   - Вы знаете, что такое жалость. Вы не любите, когда люди страдают.
   - Разве это такая уж редкость? - спросил он с искренним
любопытством; он совсем не знал, чем и как живут люди там, за оградой.
   - Да, редкость там, откуда я... Мой брат... - она запнулась и
громко перевела дыхание.
   - Ну да, конечно, - перебил он, стараясь поймать что-то, возникшее
в памяти, прежде чем оно уйдет, - у вас был брат! И он тоже был моим
другом.
   - Давайте прекратим эту игру, - сказала она. - Я вас прошу. - Они
вместе открыли глаза и увидели лоснящуюся от комфорта гостиную.
   - Я хочу отсюда уехать, - сказал он,
   - Не надо, оставайтесь. Прошу вас.
   - Почему?
   - Вы здесь в безопасности. Он улыбнулся:
   - От бомб?
   - От самых разных вещей. Вам ведь здесь хорошо?
   - Более или менее.
   - Но там... - она подразумевала мир за стеной сада, - там вам было
нехорошо. - И задумчиво продолжала: - Я сделаю все, чтобы вы не
чувствовали себя несчастным. Вы должны быть таким, как теперь. Таким
вы мне нравитесь.
   - Значит, там я вам не нравился? - Он хотел в шутку поймать ее на
слове, но она не желала шутить.
   - Нельзя целый день, день за днем смотреть, как человек мучается, -
сердце не выдержит,
   - Жалко, что я ничего не помню.
   - А зачем вам вспоминать?
   Он ответил просто, словно высказывая одно из немногих своих убеждений:
   - Ну, помнить надо обязательно... - она напряженно на него
смотрела, будто на что-то решаясь. Он продолжал: - Хотя бы все, что
касается вас, помнить, о чем я с вами говорил.
   - Не надо, - сказала она, - не надо, - и добавила резко, как
объявление войны, - душа моя.
   - Вот об этом мы и говорили! - сказал он с торжеством. Она кивнула,
не сводя с него глаз. - Ах, моя дорогая...
   Голос ее был надтреснут, как поверхность старинного портрета,
светский лак облезал:
   - Вы всегда говорили, что способны сделать для меня даже невозможное.
   - Да?
   - Сделайте хотя бы возможное. Ведите себя тихо.
   Оставайтесь здесь хотя бы еще несколько дней, пока к вам не
вернется память.
   - Если вы будете часто приходить...
   - Буду.
   Он прижался губами к ее рту; это несмелое движение было почти юношеским.
   - Моя дорогая, моя дорогая, почему вы сказали, что мы были просто
друзьями?
   - Я не хотела вас связывать.
   - Все равно вы связали меня по рукам.
   На это она ответила медленно, с удивлением:
   - А я так рада...
   Всю дорогу назад, в свою комнату, он чувствовал ее запах. Он мог бы
войти в любую парфюмерную лавку и сразу отыскать ее пудру, он мог бы в
темноте найти ее, дотронувшись рукою. Это чувство было новым для него,
как в ранней юности, и, как у юноши, полно слепого и жаркого
целомудрия. Как и в юности, его неуклонно несло к неизбежному
страданию, к утрате и отчаянию, а он звал это счастьем,

        VII

   Утром он не нашел на подносе газеты. Он спросил у женщины, которая
принесла завтрак, где газета, и та ответила, что, по-видимому, ее не
доставили. На него снова напал страх, как тогда, накануне, когда из
"лазарета" появился Пул. Он с нетерпением дожидался появления Джонса,
который по утрам приходил поболтать и выкурить сигарету. Но Джонс не
пришел. Дигби пролежал еще полчаса в кровати, одолеваемый невеселыми
мыслями, а потом позвонил. Пора было принести его одежду для гулянья,
но, когда пришла горничная, она заявила, что у нее на этот счет нет
указаний.
   - Какие тут указания? Вы подаете мне костюм каждый день.
   - Я должна получить на это указание.
   - Передайте мистеру Джонсу, что я хотел бы с ним поговорить.
   - Хорошо, сэр...
   Но Джонс так и не пришел.
   Казалось, в комнате Дигби объявлен карантин.
   Он в полнейшем безделье подождал еще полчаса. Потом встал с постели
и подошел к книжной полке, но там не было ничего увлекательного -
только железный рацион ученых мужей: "В чем моя вера" Толстого,
"Психоанализ повседневной жизни" Фрейда, биография Рудольфа Штейнера.
Дигби взял в кровать Толстого и, открыв наудачу книгу, нашел на полях
следы от пометок, стертых резинкой. Всегда любопытно узнать, что могло
заинтересовать в книге другого человека, Дигби прочел:
   "Христос открыл мне, что пятый соблазн, лишающий меня блага, - есть
разделение, которое мы делаем между своим и чужими народами. Я не могу
верить в это, и поэтому если в минуту забвения и может во мне
подняться враждебное чувство к человеку другого народа, то я не могу
уже в спокойную минуту не признавать это чувство ложным, не могу
оправдывать себя, как я прежде делал, признанием преимущества своего
народа над другим, заблуждениями, жестокостью или варварством другого
народа..."
   В этой вере было какое-то удивительное благородство, а в попытке
стереть пометки карандашом - что-то подлое. Такие взгляды, если их
придерживаешься, надо проповедовать открыто.
   Но ведь я, подумал Дигби, не чувствую вражды к какому-нибудь
отдельному человеку по ту сторону границы. Если я снова решил принять
участие в войне, меня толкает на это любовь, а не злоба. Я, как и
Джонс, маленький человек. Меня не интересуют доктрины, я привязан к
плоскому ландшафту Кембриджшира, к меловому карьеру, к веренице ив,
пересекающей неяркие поля, к городку, куда в базарный день стекается
вся округа... - Мысли его старались пробиться сквозь толщу
беспамятства. - Ах, Толстому надо было жить в маленькой стране,
подумал он, не в России, она ведь скорее часть света, чем страна. И
почему он пишет, что самое большое зло, которое мы можем причинить
ближнему, это его убить? Убивают не только из ненависти; можно убить и
потому, что любишь... И снова его как будто ударили в сердце, у него
началось головокружение.
   Ей-богу, старик с бородой не прав! Он слишком занят спасением
собственной души. Разве не лучше делить с теми, кого любишь, даже их
ошибки, ненавидеть вместе с ними, если это необходимо, а когда
наступит конец всему - разделить с ними и вечную кару за грехи. Разве
это не лучше, чем спастись в одиночку?
   На это можно возразить, что подобное рассуждение оправдывает и
врага. А почему нельзя искать оправдания для врага? Это же не значит,
что ты должен перестать с ним драться и охотно подставлять другую щеку.
   "Если человек оскорбит тебя..." - вот в чем дело, нельзя убивать
ради себя одного. Но ради людей, которых ты любишь, можно пойти на
вечные муки.
   Мысли его вернулись к Анне Хильфе. Когда он думал о ней, у него
как-то нелепо перехватывало горло. Словно он опять, как когда-то, ждал
у двери и девушка, которую он любит, шла к нему по улице, а ночь была
полна прелести, муки и отчаяния; он знал, что слишком молод и ему не
на что надеяться.
   Ему больше не захотелось спорить с Толстым. Безобразие, что с ним
обращаются, как с больным. Разве женщина может полюбить больного? На
это способна только героиня сентиментального романа.
   Дигби встал с постели и увидел в длинном узком зеркале свое худое
тело, седые волосы и бороду...
   Дверь отворилась, и вошел доктор Форестер. За ним с опущенной
головой, словно в чем-то провинившись, шагал Джонс. Доктор Форестер
покачал головой:
   - Нехорошо, Дигби, нехорошо. Я огорчен.
   Дигби все еще разглядывал нескладную и грустную фигуру в зеркале.
   - Я хочу получить мой костюм. И бритву, - сказал он.
   - Зачем вам бритва?
   - Побриться. Я уверен, что раньше бороду не носил.
   - Это только показывает, что память к вам не вернулась.
   - И сегодня утром мне не дали газету, - уже менее уверенно
продолжал Дигби.
   - Я распорядился, чтобы вам прекратили давать газеты. Джонс вел
себя очень неразумно. Все эти ваши бесконечные разговоры о войне... Вы
слишком возбуждены. Пул рассказал мне, как вы были вчера возбуждены.
   Дигби сказал, по-прежнему не сводя глаз со своей уже немолодой
фигуры в полосатой пижаме:
   - Я не желаю, чтобы со мной обращались как с больным или как с
ребенком.
   - Вы, кажется, вбили себе в голову, что у вас талант сыщика и что в
прежней жизни вы были детективом...
   - Я пошутил.
   - Могу вас заверить, что вы были кем-то другим. Совершенно другим,
- подчеркнул доктор Форестер.
   - Кем я был?
   - Может, когда-нибудь мне и придется вам это сказать, - заявил
доктор с какой-то угрозой. - Если это сможет предотвратить глупые ошибки.
   Джонс стоял за спиной у доктора, уставившись в пол.
   - Я отсюда уезжаю, - объявил Дигби. Спокойные благородные черты
старого доктора вдруг скорчились в гримасу отвращения. Он резко
сказал:
   - И, надеюсь, заплатите по счету?
   - Надеюсь.
   Черты разгладились, но теперь ему не так уж легко было поверить.
   - Дорогой Дигби, будьте же благоразумны. Вы больной человек, вы
очень больной человек. Двадцать лет жизни стерты из вашей памяти.
Какое уж тут здоровье... И вчера и сейчас вы находитесь в крайне
возбужденном состоянии. Я этого боялся и надеялся избежать. - Он
ласково положил ладонь на рукав пижамы. - Жаль, если мне придется вас
запереть, я этого не хочу.
   - Но я такой же нормальный человек, как вы. Вы сами должны это знать.
   - Майор Стоун тоже так думал. Но мне пришлось перевести его в
лазарет. У него навязчивая идея, которая в любой момент может вызвать
буйный приступ.
   - Но я...
   - У вас почти те же симптомы. Возбужденное состояние... - Доктор
перенес руку ему на плечо, теплую, мягкую, влажную руку. - Не
волнуйтесь. До этого дело не дойдет, но некоторое время придется
соблюдать полный покой, побольше есть, побольше спать, бромистые
препараты, какое-то время никаких посетителей, даже нашего друга
Джонса, прекратить возбуждающие интеллектуальные беседы...
   - А мисс Хильфе? - спросил Дигби.
   - Тут я допустил ошибку, - сказал доктор Форестер. - Вы еще
недостаточно окрепли... Я сказал мисс Хильфе, чтобы она больше не
приходила.

                          Глава вторая

        "ЛАЗАРЕТ"

                                              Почему ты меня избегаешь? Что я сделал,
                                              чтобы ты меня боялся? Ты наслушался
                                              дурных сплетен, дитя мое!
                                                     "Маленький герцог"

        I

   Когда человек стирает карандашную пометку, он должен позаботиться,
чтобы слова нельзя было прочесть. Если бы доктор Форестер более
старательно стер свои пометки на полях "В чем моя вера" Толстого,
мистер Реннит никогда бы не узнал, что произошло с сыщиком Джонсом;
доктор Джонс продолжал бы поклоняться своему идолу, а майор Стоун
медленно угасал бы, окончательно сойдя с ума, между обитыми войлоком
гигиеническими стенами "лазарета". А Дигби? Дигби так и остался бы
Дигби.
   Эти стертые резинкой пометки не давали Дигби заснуть в конце
тоскливого, одиноко проведенного дня. Нельзя уважать человека, который
не смеет открыто высказывать свои взгляды, а стоило Дигби потерять
уважение к доктору Форестеру, как он потерял веру и во многое другое.
Благородная старость доктора больше не вызывала у него почтения, даже
его медицинские познания и те стали казаться сомнительными. Какое
право он имеет не давать ему газет, а главное, какое право он имеет не
пускать сюда Анну Хильфе?
   Дигби все еще чувствовал себя школьником, однако он теперь знал,
что у директора школы есть секреты, которых тот стыдится, но нет ни
величия, ни собственного достоинства. Поэтому школьник решил
взбунтоваться. Вечером, около половины десятого, он услышал шум
автомобиля и, выглянув в щелку между портьерами, увидел, что Форестер
куда-то уехал. Правил машиной Пул, а доктор сидел рядом с ним.
   Пока Дигби не видел Пула, он замышлял только маленький бунт -
сходить втихомолку к Джонсу; он был уверен, что сможет вызвать
молодого врача на разговор. Теперь он осмелел и решил сходить в
"лазарет" навестить Стоуна. Пациенты должны объединиться в борьбе
против тирании.
   Он слегка задохнулся, проглотив веселый смешок, когда открыл дверь
своей комнаты и быстро оглядел коридор. Ему грозила неведомая,
пугавшая его кара, поэтому поступок, на который он отважился, казался
ему героическим и достойным влюбленного.
   Пациенты ложились спать в разное время - кому как позволяло
здоровье, но к половине десятого всем полагалось быть в постели.
Однако заснуть никого не заставишь. Проходя мимо двери Дэвиса, Дигби
услышал невнятное жалобное подвывание - там плакал мужчина, который не
мог справиться со своими слезами... Дальше по коридору была комната
Джонса, дверь в нее была открыта, свет зажжен. Сняв комнатные туфли,
Дигби быстро прошел мимо, но Джонса в комнате не было. Зная его
неукротимую общительность, можно было предположить, что он болтает с
экономкой. На письменном столе лежала пачка газет; он явно подобрал их
для Дигби еще до того, как доктор наложил свое вето. Дигби
почувствовал соблазн; ему захотелось остаться и почитать газеты, но
мелкий соблазн не мог побороть жажды настоящих приключений. Сегодня
ночью он сделает то, чего не делал без принуждения ни один пациент:
пойдет в "лазарет". Он двигался осмотрительно и бесшумно, на память
ему пришло знакомое с детства слово "следопыт".
   В приемной огни были погашены, но занавески забыли задернуть, и
лунный свет лился в комнату вместе с плеском фонтана и дрожащими
тенями серебристой листвы. Журналы на столиках были сложены в
аккуратные стопки, пепельницы убраны и подушки на креслах взбиты.
Дальняя дверь вела в коридор, где помещался кабинет доктора Форестера.
Он тихонько прикрыл за собой одну дверь за другой, ощущая, что
отрезает все пути к отступлению. Сердце так билось, что от ударов,
казалось, дрожат ребра. Перед ним была дверь, обитая зеленым сукном,
которую он всегда видел закрытой, а за ней - "лазарет". Он надеялся,
что дверь заперта на засов с той стороны, что ему останется только
тихо вернуться в постель безо всякого урона самолюбию.
   ...Дверь отворилась сразу. Она служила лишь буфером для другой
двери, чтобы заглушать шум и позволить доктору спокойно работать. Но и
вторая дверь была не заперта. Когда Дигби прошел в коридор, куда вела
зеленая дверь, она затворилась за ним с долгим вздохом.

        II

   Он остановился как вкопанный и прислушался. Где-то с жестяным
звуком тикали дешевые часы, из крана капала вода, его комнатные туфли
поднимали с каменного пола облачка пыли. Здесь все дышало запустением:
перила лестницы давно не полировали, а тонкая дорожка протерлась
насквозь. То, что его окружало, никак не было похоже на вылощенный
санаторий и словно говорило, пожимая плечами: "Кому мы нужны? Нас
никто не видит. Единственное, чего от нас требуют, это вести себя тихо
и не мешать доктору". А что может быть тише пыли? Если бы не тиканье
часов, он бы усомнился, что в этой части дома вообще кто-то живет, -
но тут шли часы и ощущался слабый запах табачного дыма, горьковатый
запах дешевых французских сигарет, отчего сердце его снова тревожно
забилось.
   Там, где тикают часы, должно быть, спит Пул. Стоило ему подумать о
Пуле, и он сразу ощущал в глубине сознания какую-то тяжесть, словно
что-то пыталось вырваться оттуда наружу. Это его пугало, как пугают
птицы, когда они бьются в запертые окна. На минуту он забыл о майоре
Стоуне и по запаху табачного дыма нашел дорогу в комнату Пула.
   Она была в конце коридора, где сочилась вода из крана, - большая,
квадратная, неуютная комната с каменным полом, разделенная надвое
занавеской; когда-то, по-видимому, здесь была кухня. Новый владелец
внес сюда развязную мужскую нечистоплотность, словно ему нужно было
доказать, что он мужчина: на полу валялись окурки, и ни одна вещь не
использовалась по назначению. Часы и дешевый коричневый чайник
подпирали книги на гардеробе, потрепанные томики: "Герои" и "Культ
героев" Карлейля, биографии Наполеона и Кромвеля и множество брошюр о
том, что делать с молодежью, рабочим классом, Европой и богом. Окна
были закупорены, а когда Дигби заглянул за убогую занавеску, он
увидел, что постель не застелена. Из крана в раковину капала вода, а
на спинке кровати висела мохнатая рукавица. В пустой банке из-под
крабов валялись старые лезвия для бритья. В комнате было неуютно, как
на эвакопункте.
   Воздух был пропитан дымом французских сигарет, на простынях
разбросаны крошки, словно Пул брал еду в постель. Дигби долго смотрел
на эти крошки; его мучила непонятная тоска, тревога и предчувствие
какой-то опасности. Значит, санаторий был просто красивой декорацией,
спрятанной в густом саду? Неужели реальная жизнь похожа на то, что его
окружает? Может, он и раньше жил такой жизнью? Его опечалило, что все
это было ему почему-то знакомо.
   Наконец предчувствие опасности напомнило ему о бедном Стоуне. У
него мало времени: а что, если вернутся доктор и Пул? Туфли его снова
зашлепали по коридору, вверх по грязной лестнице. Тут не было слышно
ни звука; тиканье часов сюда не доносилось; на ржавой проволоке висели
колокольчики - как видно, перед бывшей буфетной. На них еще остались
надписи: кабинет, гостиная, 1-я запасная спальня, 2-я запасная
спальня, детская... Проволока обвисла от времени, и вокруг звонка из
столовой паук сплел паутину.
   Окна с решетками, которые он видел снаружи, были на втором этаже, и
он нехотя поднялся выше. С каждым шагом отступление становилось
опаснее, но он решил поговорить со Стоуном, будь это хоть несколько
слов. Он пошел по коридору и стал тихонько звать: "Стоун! Стоун!"
   Ответа не было, под ногами потрескивал старый, высохший линолеум,
заставляя его то и дело спотыкаться. Он снова почуял что-то знакомое,
словно эта ходьба крадучись, этот пустой коридор были куда приличнее,
чем лощеная спальня в противоположном крыле дома.
   - Стоун! - звал он. - Стоун! - И вздрогнул, вдруг услышав голос из-
за двери рядом:
   - Барнс, это вы? Барнс?
   - Тсс, - сказал он, прижавшись ртом к замочной скважине. - Это не
Барнс, это Дигби.
   Он услышал, как Стоун вздохнул.
   - Конечно, - послышался голос, - Барнс умер. Мне почудилось...
   - Как вы поживаете, Стоун?
   - Мне было очень плохо, - сказал Стоун так тихо, что Дигби его едва
слышал. - Отчаянно плохо... Я ведь, в сущности, и не собирался
отказываться от еды.
   - Подойдите к двери, чтобы я вас лучше слышал.
   - Они держат меня в этой самой смирительной рубашке. Говорят, что я
буйный. По-моему, я совсем не буйный. Тут просто измена... - Он,
вероятно, добрался до двери, потому что голос его стал гораздо
отчетливей. -
   Понимаете, старина, я ведь знаю, что я немножко тронутый. Все мы
тут слегка не того, верно? Но я не сумасшедший, нет. Это уж наверняка.
   - Что вы сделали?
   - Я хотел найти комнату, откуда можно было взять под прицельный
огонь остров. Они ведь там начали копать уже несколько недель назад. Я
их видел как-то вечером, когда стемнело. Нельзя же было это так
оставить! Фрицы мешкать не любят. Поэтому я и пробрался в эту часть
дома и пошел в комнату Пула.
   - Ну?
   - Я не хотел их пугать. Я просто хотел объяснить, что я намерен
делать.
   - Пугать?
   - Там у Пула был доктор. Они что-то делали в темноте... - Голос
задрожал, было страшно слышать, как пожилой человек рыдает за запертой
дверью.
   - Но что они там копали? - спросил Дигби. - Вам, наверно,
почудилось...
   - Резиновая трубка... Это такой ужас, старина... Я ведь не
собирался отказываться от еды... Я просто боялся отравы.
   - Отравы?
   - Измена, - послышался голос. - Послушайте, Барнс...
   - Я не Барнс.
   Снова послышался долгий вздох:
   - Конечно. Извините. Они меня доконают. Я и правда тронутый...
Может, они не врут.
   - Кто такой Барнс?
   - Он был человек хороший. Они его прикончили на побережье. Дело мое
дрянь, Дигби. Я сумасшедший. С каждым днем мне становится хуже и хуже
во всех отношениях.
   Откуда-то издалека, через открытое окно нижнего этажа, донесся шум
машины. Дигби приложил губы к скважине:
   - Я должен идти. Послушайте, Стоун. Вы не сумасшедший. У вас
навязчивая идея, вот и все. Неправильно было вас запирать. Я вас как-
нибудь вызволю. Потерпите.
   - Вы славный парень.
   - Они и мне грозят этим же самым.
   - Вам? - зашептал в ответ Стоун. - Но вы же совсем не сумасшедший.
Клянусь богом, и я не такой уж тронутый. Если они хотят вас сюда запереть,
это уж точно измена.
   - Потерпите.
   - Я буду терпеть, старина. Самое страшное - неуверенность. Я стал
думать, что, может, они и правы.
   Шум машины вдали затих.
   - У вас есть родные?
   - Ни души. Была жена, но она ушла. И правильно сделала, старина,
правильно сделала! Повсюду такое предательство.
   - Я вас вытащу. Не знаю как, но вытащу.
   - Этот остров, Дигби... вам надо за ним наблюдать. Отсюда я ничего
не могу сделать, да и на что я годен. Но если бы у меня было хоть
полсотни моих парней...
   Дигби мягко его заверил:
   - Я буду наблюдать за островом.
   - Я думал, что его захватили фрицы. Они мешкать не любят. Но у меня
в голове иногда такая каша...
   - Мне надо идти. Потерпите.
   - Я потерплю, старина. Бывали переделки и похуже. Но мне жалко, что
вам надо уходить.
   - Я за вами приду.
   Но он не представлял себе, как это сделать. Его терзало мучительное
чувство жалости; он понимал, что способен убить, чтобы выручить этого
доброго затравленного человека. Он снова видел, как тот входит в
илистый пруд... его ясные голубые глаза, колючие военные усики,
глубокие складки тревоги на лбу... В этом доме он узнал, что человек
не теряет своего характера, даже когда сходит с ума. Никакое безумие
не может заглушить воинского долга.
   Разведка прошла успешнее, чем он мог надеяться; доктор, видно,
уехал далеко. Дигби благополучно добрался до двери, обитой зеленым
сукном, и, когда она издала за его спиной вздох, ему показалось, что
это уставший терпеть Стоун просит его вернуться. Он торопливо пересек
приемную, а потом осторожно поднялся по лестнице и снова увидел
открытую дверь в комнату Джонса. Джонса все еще не было; часы на столе
показывали, что прошло только двенадцать минут; прямо под лампой
лежали газеты. Дигби казалось, что он открывал неведомую страну, а
вернувшись назад, понял, что все было сном: за время его странствий на
календаре не перевернули листка.

        III   

   Джонса он не боялся. Он вошел в его комнату и взял одну из
недозволенных газет. Джонс положил их по числам и отчеркнул кое-какие
заметки. Его, видно, самого одолевала страсть к сыску. Дигби прочел,
что несколько месяцев назад министр внутренней безопасности ответил на
вопрос о пропавшем документе почти то же самое, что теперь заявил по
поводу недавнего случая. Документ и не думал пропадать. На худой конец
можно признать, что допущена небольшая оплошность, но документ не
вышел из рук... тут было названо знаменитое, солидное и всеми
почитаемое имя, которое Джонс тогда забыл. После такого заявления
министра кто решится настаивать, что документ был кем-то
сфотографирован? Это означало бы обвинить уважаемую персону не просто
в неосторожности, но в прямой измене. Может быть, то, что документ не
был заперт на ночь в министерском сейфе, и является упущением, но
высокая персона лично заверила министра, что документ непрерывно
находился у нее в руках. Он даже спал в эту ночь, положив его себе под
подушку... "Тайме" намекала, что было бы любопытно проверить, откуда
пошла эта клевета. Не старается ли враг своим нашептыванием бросить
тень на потомственных правителей нашей страны? Еще два или три номера
газеты - и к этому вопросу больше не возвращались.
   Старые, месячной давности газеты обладали для Дигби странной
притягательной силой. Ему медленно приходилось заново усваивать широко
известные веек имена, на каждой газетной странице попадалась фамилия
какого-нибудь великого человека, о котором он никогда не слышал, но
время от времени он нападал на знакомое имя - знаменитое лет двадцать
назад. Люди, о которых он теперь читал, так не соответствовали тому,
что он о них когда-то знал, как и он сам своей юности. Те, кому
прочили блестящее будущее, застряли в Торговой палате, а человек,
которого считали слишком одаренным и горячим, чтобы доверить ему мало-
мальски ответственный пост, стал во главе страны. Дигби еще помнил,
как в его присутствии этого человека освистали в суде за то, что тот
высказал правду-матку о какой-то неудачной военной операции. А теперь
он приучил свою страну восхищаться его любовью резать правду-матку.
   Дигби перевернул страницу, и взгляд его случайно упал на подпись под
фотографией: "Артур Роу, которого полиция разыскивает как свидетеля по делу..."
Но Дигби не интересовали преступники. На фотографии был изображен худой,
потрепанный, бритый человек. На фотографиях все злодеи похожи друг на друга;
может быть, в этом виновато клише - пуантилизм в технике газетной фотографии.
Ему нужно было так много узнать о прошлом, что не хотелось терять время на
преступников, и уж во всяком случае на отечественных преступников.
Треснула половица, и он обернулся. В дверях, растерянно мигая, стоял
Джонс.
   - Добрый вечер, Джонс.
   - Что вы здесь делаете?
   - Читаю газеты.
   - Но вы же слышали, что сказал доктор...
   - Тут не тюрьма, Джонс, разве что для бедного Стоуна... Это
образцовый санаторий, и я здесь частный пациент, абсолютно нормальный
психически, если не считать потери памяти от взрывной волны... - Он
почувствовал, что Джонс напряженно его слушает. - А что, разве не так?
   - Да, пожалуй, так, - сказал Джонс.
   - Поэтому нам надо сохранять чувство меры. Я не вижу, почему бы
мне, если у меня бессонница, не прогуляться по коридору в вашу
комнату, чтобы поболтать с вами и почитать газеты.
   - Когда вы так ставите вопрос, - сказал Джонс, - все выглядит очень
просто.
   - А доктор заставляет вас смотреть на это по-другому?
   - Пациент все равно должен выполнять указания врача.
   - Или переменить врача. Знаете, я решил найти другого врача.
   - Вы хотите уехать? - в голосе Джонса был страх.
   - Да, уехать.
   - Прошу вас, не делайте ничего сгоряча. Доктор - замечательный
человек. Он столько выстрадал... это могло сделать его... слегка
чудаковатым. Но самое лучшее для вас - остаться здесь, честное слово,
самое лучшее!
   - Я уезжаю, Джонс.
   - Ну хотя бы еще месяц, - молил Джонс. - Вы так хорошо
поправлялись. Пока не появилась эта девица. Хотя бы один месяц. Я
поговорю с доктором. Он опять разрешит ваши газеты. Может, он даже позволит,
чтобы приходила она. Дайте мне ему объяснить. Я знаю как. Он ранимый
человек, его очень легко обидеть.
   - Джонс, - мягко спросил Дигби, - почему вы боитесь моего отъезда?
   В стеклах без оправы преломился свет, и на стене задрожал зайчик.
Джонс сгоряча воскликнул:
   - Я не боюсь, что вы уедете, я боюсь... боюсь, что он вас не пустит!
   Где-то вдалеке оба услышали мурлыканье автомобиля.
   - А ведь доктор - человек темный, а? - Джонс замотал головой, и
зайчики снова запрыгали по сторонам. - Подозрительный, - настаивал
Дигби. - Бедный Стоун заметил что-то странное, и его сразу убрали
подальше...
   - Для его же пользы! - с жаром воскликнул Джонс. - Доктор Форестер
все понимает. Он такой замечательный человек.
   - Черта с два "для его пользы"! Я был в "лазарете" и с ним разговаривал...
   - Вы там были? - ужаснулся Джонс.
   - А разве вы никогда там не были?
   - Это запрещено, - сказал Джонс.
   - Вы всегда точно выполняете приказы Форестера?
   - Он замечательный врач, Дигби. Вы не понимаете. Человеческий мозг
- это такой хрупкий механизм. Чуть-чуть нарушено равновесие, и вся
машина сдает. Вы должны доверять доктору.
   - Я ему не верю.
   - Не надо так говорить. Если бы вы только знали, какой он
прекрасный специалист, как он не жалеет сил. Он хочет уберечь вас,
пока вы не окрепли...
   - Стоун заметил что-то странное, и его убрали.
   - Нет, что вы, - Джонс неуверенно протянул руку и положил ее на
газеты, словно искал в них опоры. - Если бы вы только знали! Сколько
его заставили вынести из-за невежества, зависти, недоверия, но он
такой замечательный, такой хороший, добрый человек...
   - Спросите об этом у Стоуна.
   - Если бы вы только знали... - Его прервал тихий, полный ярости
голос:
   - Я думаю, что ему придется узнать.
   Это был доктор Форестер, и снова предчувствие грозящей ему, хоть и
немыслимой кары заставило сердце Дигби бешено забиться. Джонс
пролепетал;
   - Доктор, я ему не разрешал.
   - Понятно, Джонс, я знаю, что вы человек преданный. А я ценю
преданность. - Доктор Форестер принялся снимать перчатки, он медленно
стягивал их с длинных красивых пальцев. - Помню, как вы поддерживали
меня после самоубийства Конуэя. Я друзей не забываю. Вы когда-нибудь
говорили Дигби о самоубийстве Конуэя?
   - Никогда! - запротестовал Джонс.
   - Но он должен об этом знать. Случай имеет к нему прямое отношение.
Конуэй тоже страдал потерей памяти. Жизнь для него стала нестерпимой,
и потеря памяти была только спасением. Я старался его укрепить,
усилить сопротивляемость, чтобы, когда память вернется, он смог бы
вынести свое бедственное положение. Сколько времени я потерял на этого
Конуэя! Джонс подтвердит, что я был очень терпелив, - этот тип был
невыносимо дерзок. Но я не святой, Дигби, и как-то раз я вышел из
себя. Я редко выхожу из себя, но иногда и со мной это случается. Я все
рассказал Конуэю, и в ту же ночь он покончил самоубийством. Видите ли,
его психика не успела прийти в норму. Неприятностей было много, но
Джонс меня поддержал. Он понимает: хорошему психиатру иногда надо
позволять такую же душевную слабость, как и у его пациента, нельзя все
время держать себя в узде. Это позволяет врачу понять душевное
недомогание больного и кое-что другое.
   Он говорил спокойно, мягко, как будто читал лекцию на абстрактную
тему, но его длинные пальцы комкали газетный лист и рвали его на
тонкие полосы.
   - Но у меня другая болезнь, доктор Форестер, - сказал Дигби. - Мою
память разрушила бомба, а не душевные переживания.
   - Вы в этом уверены? - спросил Форестер. - Вы действительно верите,
что только снаряд, контузия свели Стоуна с ума? Нет, человеческий мозг
устроен иначе. Мы сами творцы своего безумия. Стоун потерпел
поражение, позорное поражение, а теперь оправдывает его
предательством. Но не какие-то предатели бросили в беде его друга
Барнса...
   - Ага, значит, вы припасли камень за пазухой для меня, доктор? -
Дигби вспомнил пометки на полях Толстого, стертые человеком, не
имевшим мужества высказать свои взгляды, и это его приободрило. Он
спросил: - Что вы с Пулом делали в темноте, когда вас застал Стоун? -
Ему хотелось проявить свою независимость, он был уверен, что рассказ
Стоуна - плод его больного воображения, равно как и враги, копавшие
яму на острове. Он не ждал, что его дерзость прервет спокойную тираду
доктора на полуслове. Молчание стало зловещим. Тогда он неуверенно
закончил: - Что же вы там рыли?
   Лицо благородного старца с полуоткрытым ртом было обращено к нему;
на подбородок текла струйка слюны.
   - Идите спать, Дигби, - вмешался Джонс. - Утром поговорим.
   - Я с удовольствием лягу. - Дигби вдруг почувствовал себя смешным в
этом длиннополом халате и шлепанцах, но ему было страшновато, словно
он должен был повернуться спиной к человеку с пистолетом в руках.
   - Обождите, - сказал доктор Форестер. - Я вам еще ничего не сказал.
А когда скажу, можете выбирать между выходом, который нашел Конуэй, и
судьбой Стоуна. В "лазарете" есть место.
   - В "лазарете" место вам самому, доктор Форестер.
   - Идиот, - сказал доктор. - Влюбленный идиот. Я внимательно
наблюдаю своих больных. Я их знаю насквозь. Какой толк, что вы
влюбились? На что вы надеетесь? Вы даже не знаете своего настоящего
имени... - Он оторвал от одной из газет кусок и протянул его Дигби: -
Нате. Это вы. Убийца. А теперь идите и поразмыслите об этом.
   На обрывке была та фотография, которую ему не захотелось
разглядывать. Какая чепуха.
   - Это не я! - сказал он.
   - Поглядите на себя в зеркало, - сказал доктор Форестер. - А потом
постарайтесь вспомнить. Вам есть что вспомнить.
   Джонс неуверенно запротестовал:
   - Доктор, так же нельзя.
   - Он сам на это напросился. Как Конуэй.
   Но Дигби не слышал, что ответил Джонс: он бежал по коридору к себе
в комнату, по дороге он наступил на болтавшийся пояс халата и упал. Он
даже не почувствовал ушиба, но, когда поднялся на ноги, голова у него
кружилась. Ему нужно было поскорее добраться до зеркала.
   Из знакомой комнаты на него смотрело худое бородатое лицо. Пахло
срезанными цветами. В этой комнате он был счастлив. Разве можно
поверить в то, что сказал доктор? Тут какая-то ошибка. С ним это так
не вяжется. Сперва он едва мог разглядеть фотографию - у него бит
   лось сердце и путалось в голове. Это не я, думал он, когда
изображение худого, бритого, чужого лица с тоскливым взглядом стало
наконец отчетливым. Они совсем не подходили друг к другу - его
воспоминания двадцатилетней давности и этот Артур Роу, с которым
желала побеседовать полиция по делу о... Но доктор Форестер небрежно
оторвал кусок газеты. Неужели за эти двадцать лет он мог так сбиться с
пути? Что бы мне ни говорили, думал он, но здесь, в этой комнате,
нахожусь я. Я не мог измениться, оттого что потерял память. Эта
фотография никак не вяжется и с Анной Хильфе, убеждал он себя. И вдруг
он вспомнил то, что тогда его так удивило и о чем он забыл, - слова
Анны Хильфе: "Это моя обязанность, Артур". Он поднес руку к подбородку
и прикрыл бороду: длинный кривой нос выдавал его, впрочем, и глаза
тоже - взгляд у них был теперь довольно тоскливый. Он оперся руками о
туалетный столик и подумал: да, я Артур Роу. Потом он сказал себе
шепотом: но я не Конуэй, я себя не убью.
   Он Артур Роу, но уже другой. Он стоит рядом с собственной юностью;
он снова начал жизнь сначала. Еще минута, сказал он себе, и прошлое
начнет возвращаться, но я не Конуэй, и я не дам себе стать Стоуном. Я
долго отгораживался от действительности, мозг мой теперь выдержит. Он
чувствовал в себе не только страх, но и ничем не подорванное мужество,
отвагу юности. Он больше не был слишком стар и скован привычками,
чтобы все начать сызнова. Закрыв глаза, он подумал о Пуле, и у границы
его сознания забрезжили, требуя выхода, странные, сменяющие друг друга
образы: книжка под названием "Маленький герцог", слово "Неаполь" -
взгляни на Неаполь и можешь умереть, снова Пул; Пул, сгорбившись в
кресле посреди маленькой убогой комнатки, ест кекс, а доктор
Форестер... он наклоняется над чем-то черным, откуда течет кровь...
Поток воспоминаний сгущался, их становилось все больше - на миг
возникло женское лицо с выражением безысходной печали, а потом снова
исчезло, словно утонуло; голова его раскалывалась от боли, потому что
другие воспоминания стремились вырваться наружу, как ребенок из чрева
матери. Он снова схватился за туалетный столик, чтобы не упасть, он
повторял себе: "Я выстою, я выстою", словно в том, что он будет стоять
на ногах, был залог здоровья, а мозг его разрывался от ужаса перед
вернувшейся жизнью.

                              Книга третья

        ОСКОЛКИ И ОБРЫВКИ

                              Глава первая

        СМЕРТЬ РИМЛЯНИНА

                                      Занятие, которое вряд ли было таким приятным.
                                               "Маленький герцог"

        I

   Роу шел за человеком в синем мундире по каменной лестнице и по
коридору со множеством дверей; некоторые двери были открыты, и видны
были комнаты одинаковой формы и величины, похожие на исповедальни.
Стол и три стула - вот и вся обстановка; стулья были твердые, с
прямыми спинками. Провожатый открыл одну из дверей - с таким же
успехом, казалось, он мог открыть любую другую - и сказал:
   - Обождите, пожалуйста, здесь, сэр.
   Было раннее утро, в стальной раме окна висело серое холодное небо.
Последние звезды только что погасли. Роу сидел, зажав руки в коленях,
и терпеливо ждал, тупея от усталости. Усилия, которые он потратил,
чтобы добраться сюда, вконец его измотали; он даже толком не понимал,
что для этого делал, - помнил только, как долго шел пешком по темным
проселкам до станции, каждый раз вздрагивая, когда замычит со сна
корова за живой изгородью или закричит сова; бесконечное хождение
взад-вперед по платформе, пока не пришел поезд; запах травы и пара.
Контролер потребовал билет, но билета у него не было, как и денег на
билет. Он знал свое имя или предполагал, что его знает, но не мог
сообщить своего адреса. Железнодорожник оказался человеком
покладистым: наверное, вид у Роу был очень больной. Он спросил, не
может ли Роу назвать кого-нибудь из друзей, но тот ответил, что друзей
у него нет.
   - Мне надо в полицию, - сказал он, и контролер добродушно заметил:
   - За этим, сэр, так далеко не надо ездить.
   Тогда он ужасно испугался, решив, что его сейчас вернут назад, как
беглого мальчишку. Контролер спросил:
   - Вы, сэр, один из больных доктора Форестера, так? Если вы сойдете
на следующей станции, оттуда позвонят и попросят прислать за вами
машину. Ждать придется не больше получаса.
   - Не хочу.
   - Вы, как видно, заблудились, сэр, но с таким джентльменом, как
доктор Форестер, можно ни о чем не беспокоиться.
   Роу собрал нее силы и твердо заявил:
   - Я еду в Скотленд-ярд. Меня там ждут. И если меня задержат, вы
будете отвечать.
   На следующей остановке - платформа длиной в несколько метров и
деревянный сарай посреди ровного темного поля - он увидел Джонса; они
с Форестером, по-видимому, пошли к нему в комнату, обнаружили, что его
нет, и Джонс сразу же поехал на станцию. Джонс подошел к его купе с
деланным благодушием; позади стоял проводник.
   - Ах, вот вы где, старина, - запинаясь, сказал Джонс, - ну-ка
спускайтесь. У меня здесь машина - мигом будем дома.
   - Я не поеду.
   - Доктор очень расстроен. У него был тяжелый день, он вышел из себя
и наговорил вам много лишнего.
   - Я не поеду.
   Проводник подошел ближе, показывая, что охотно поможет, если нужно
будет применить силу. Роу закричал в бешенстве:
   - Вы еще не оформили свидетельства, что я сумасшедший! И не имеете
права силой вытаскивать меня из поезда!
   Проводник пододвинулся поближе. Он тихонько шепнул:
   - У этого джентльмена нет билета...
   - Неважно, - неожиданно отмахнулся Джонс, - все в порядке. - Он
наклонился к двери и шепнул: - Желаю удачи, старина.
   Поезд отошел, окутав паром автомобиль, сарай и фигуру человека,
который не смел помахать ему вслед. И вот теперь все его беды позади,
впереди только одна беда: суд за убийство.
   ...Роу все сидел; стальное небо побледнело, послышались гудки
первых такси. Дверь открылась, и толстый рассеянный человек в
двубортном жилете, поглядев на него, спросил; "Где же Билл?" - но не
стал ждать ответа. Из гавани донесся долгий пронзительный крик
парохода. По коридору кто-то прошел, насвистывая, продребезжала чайная
посуда, издалека пахнуло жареной селедкой.
   В комнату бодро вошел тот же толстяк, у него было круглое, не по
росту большое лицо и маленькие светлые усики. В руках он держал
листок, который Роу заполнил внизу.
   - Значит, вы и есть тот самый мистер Роу? - строго спросил он. -
Слава богу, вы наконец пришли. - Он нажал звонок, и в дверях появился
сержант в форме: - Бивис дежурит? Попросите его сюда.
   Он сел, скрестил пухлые ляжки и стал разглядывать свои ногти. Руки
у него были холеные; он разглядывал их с разных сторон и, казалось,
был обеспокоен заусеницей на левом большом пальце. И при этом молчал,
явно не желая разговаривать без свидетелей. Потом в комнату вошел
рослый человек в костюме из магазина готового платья с блокнотом и
карандашом в руках и занял третий стул. У него были громадные уши,
торчавшие перпендикулярно черепу, и какое-то странное выражение
бессловесной подавленности, словно он чувствовал себя слоном, попавшим
в посудную лавку. Когда он неуклюжими пальцами нажимал карандашом на
бумагу, казалось, либо карандашу, либо бумаге пришел конец и что сам
он боится за их судьбу.
   - Так вот, - начал франтоватый толстяк, припрятав до поры до
времени свои ногти под пухлые ляжки, - значит, вы, мистер Роу, пришли
к нам по собственной воле и хотите дать показания?
   - Я увидел фотографию в газете.
   - Мы просили вас явиться несколько месяцев назад.
   - Я узнал об этом только вчера вечером.
   - Видно, вы жили где-то в глуши.
   - Я был в санатории, понимаете?
   После каждой его фразы начинал скрипеть карандаш, превращая
отдельные слова в стройный, последовательный рассказ.
   - В каком санатории?
   - Его содержит доктор Форестер. - Он назвал ближайшую
железнодорожную станцию. Названия места он не знал. - По-видимому, был
налет, - объяснил он, пощупав шрам на лбу, - и я потерял память.
Очнулся я уже там и ничего не знал, кроме отрывочных воспоминаний
детства. Они мне сказали, что меня зовут Ричард
   Дигби. Сначала я даже не узнал себя на фотографии. Видите, борода...
   - А теперь, надеюсь, к вам вернулась память? - резко спросил
толстяк с едва заметным оттенком иронии.
   - Кое-что припоминаю, но не очень много.
   - Весьма удобный вид памяти.
   - Я стараюсь рассказать вам все, что знаю, - воскликнул Роу,
вспыхнув от гнева. - Разве по английским законам человек не считается
невиновным, пока не доказана его вина? Я готов сообщить об убийстве
все, что помню, но я никого не убивал.
   Толстяк заулыбался. Он вытащил из-под себя обе руки, поглядел на
ногти и спрятал руки обратно.
   - Интересно, - сказал он. - Вот вы упомянули об убийстве, а я ведь
ничего о нем не говорил, да и в газетах пока ни слова не было сказано
ни о каком убийстве.
   - Не понимаю.
   - Игру мы ведем честную. А ну-ка, Бивис, прочтите его показания.
   Бивис покраснел, как великовозрастный школьник, читающий у аналоя
Второзаконие:
   - "Я, Артур Роу, по собственной воле даю следующие показания. Вчера
вечером, когда увидел в газете свою фотографию, я впервые узнал, что
полиция желает снять с меня допрос. Последние четыре месяца, страдая
от потери памяти, вызванной травмой при воздушном налете, я находился
в санатории, который содержит доктор Форестер. Память у меня
восстановилась не полностью, но 'я желаю сообщить все, что знаю по
поводу убийства..."
   Полицейский прервал Бивиса:
   - Все точно, не так ли?
   - По-моему, да.
   - Вам будет в дальнейшем предложено подписать ваши показания. А
теперь назовите имя убитого.
   - Не помню.
   - Понятно. Кто вам сказал, что мы желаем вас допросить по поводу
убийства?
   - Доктор Форестер.
   Ответ без запинки, видимо, удивил полицейского. Даже Бивис
помешкал, прежде чем нажать карандашом на листок бумаги.
   - Вам это сказал доктор Форестер?
   - Да.
   - Откуда он знал?
   - Наверно, прочел в газете.
   - Мы ни разу не упомянули об убийстве в газете. Роу устало подпер
рукой подбородок. В голове у него
   снова зашевелился тяжелый сгусток ассоциаций.
   - Может быть... - Пугающее воспоминание зародилось, оформилось,
исчезло: - Не знаю.
   Ему показалось, будто полицейский стал разговаривать с ним чуточку
приветливей.
   - Расскажите нам, что вы помните. В любом порядке.
   - Да уж порядка не ждите. Сначала о Пуле. Он помощник доктора
Форестера в "лазарете", куда отправляют буйных, только я не думаю, что
все они в самом деле буйные. Я знаю, что встречал его раньше, до того
как у меня пропала память. Я припоминаю маленькую убогую комнату с
картиной Неаполитанской бухты. Видимо, я там жил - почему, не знаю.
Странно, что выбрал такое жилье. Ко мне возвращаются больше чувства и
ощущения, чем факты...
   - Неважно, - сказал полицейский.
   - Будто вспоминаешь сон, большая часть которого забылась. Я помню
чувство ноющей тоски и... страха, и еще ощущение опасности, какой-то
странный привкус.
   - Вкус чего?
   - Мы пили чай. Он просил, чтобы я ему что-то отдал.
   - Что?
   - Не могу вспомнить. Помню только какую-то чепуху. Кекс.
   - Кекс?
   - Он был из настоящих яиц. А потом что-то случилось... - Роу
почувствовал страшную усталость. Взошло солнце. Люди отправлялись на
работу. Если бы он знал, в чем была его работа.
   - Хотите чаю?
   - Да. Я немножко устал.
   - Раздобудьте ему чаю, Бивис, и печенье... или кекс.
   Он не стал ничего больше спрашивать, пока не вернулся Бивис, но,
когда Роу протянул руку, чтобы взять кусок кекса, толстяк заметил:
   - Боюсь, в этом нет настоящих яиц. Вам, наверно, испекли кекс дома?
Купить его вы не могли.
   Роу, не задумываясь, ответил:
   - Да я же его не покупал, я его выиграл... - он осекся. - Какая
чушь! Я сказал, не подумав. - Чай его подкрепил, - Тут у вас неплохо
обходятся с убийцами,
   - А вы постарайтесь побольше вспомнить.
   - Я помню: много людей сидят кружком в комнате, потом свет
гаснет... А я боюсь, что кто-то подкрадется ко мне сзади, ударит ножом
или задушит. И чей-то голос... не помню ни единого слова. А потом
лампы зажглись, и какой-то человек лежит мертвый. Наверное, это то,
что, по-вашему, сделал я. Но я не верю, что это правда.
   - А вы могли бы вспомнить лицо убитого?
   - Думаю, что да.
   - Дайте дело, Бивис.
   В маленькой комнате становилось жарко. На лбу полицейского бисером
выступил пота маленькие светлые усики стали влажными.
   - Если хотите, - предложил он Роу, - можете снять пиджак. - Он снял
свой и остался в жемчужно-серой рубашке с серебряными ободками,
подтягивавшими манжеты.
   Бивис принес и положил на стол бумажную папку.
   - Посмотрите эти снимки, там вложены и отдельные фотографии, может,
среди них вы найдете убитого.
   Полицейская фотография - как карточка на паспорте:
одухотворенность, которая скрашивает грубые, пошлые черты, не может
быть поймана дешевым объективом. Очертания - форма носа и рта - ваши,
и все же вы протестуете: это не я.
   Роу машинально листал страницы. Он не мог поверить, что жизнь его
текла среди таких людей. Только раз он на миг усомнился, что-то
шевельнулось в его памяти при виде неподшитой фотографии человека с
зализанной прядью на лбу, карандашом на зажиме слева и бегающими
глазками в сетке морщин - глаза прятались от слишком яркой лампы
фотографа.
   - Знаете его? - спросил полицейский.
   - Нет. Откуда? Кто он, лавочник? На секунду лицо показалось
знакомым, но нет, я его не знаю.
   Он стал листать дальше. Подняв как-то глаза, Роу увидел, что
полицейский снова вытащил руку, - он явно потерял интерес к
происходящему. Фотографий в папке осталось совсем немного, и вдруг Роу
увидел то самое лицо: широкий лоб, темный костюм делового человека, а
за ним, теснясь в памяти, из подсознания вырвалось множество других лиц.
   - Вот! - сказал он и откинулся на спинку стула, чувствуя, что все
вокруг завертелось и его мутит.
   - Ерунда! - сказал полицейский. Сердитый голос едва достигал его
слуха. - Вы меня чуть не обманули... отличный актер... нечего больше
терять время...
   - Они это сделали моим ножом.
   - Бросьте кривляться. Этого человека никто не убивал. Он так же
здравствует, как и вы.

        II

   - Он жив?
   - Конечно, жив. Не понимаю, почему вам надо было выбрать именно
его.
   - Но в таком случае я не убийца! - Всю его усталость как рукой
сняло, он стал замечать ясный день за окном. - А он был серьезно
ранен?
   - Вы действительно думали?.. - недоверчиво протянул полицейский.
Бивис бросил записывать. - Не понимаю, о чем вы. Где это случилось?
Когда? Что, по-вашему, вы видели?
   Роу смотрел на фотографию, и все прошло перед ним, как калейдоскоп
ярких картин. Он объяснил:
   - Замечательная миссис... миссис Беллэйрс. Это было у нее дома.
Спиритический сеанс. - Вдруг он увидел красивую руку в крови. -
Позвольте. Но там был доктор Форестер! Это он объявил, что тот человек
мертв. Они послали за полицией!
   - Тот самый доктор Форестер?
   - Тот самый.
   - И они разрешили вам уйти?
   - Нет, я сбежал.
   - Вам кто-нибудь помог?
   - Да.
   - Кто?
   Прошлое наплывало волной; словно теперь, когда ему нечего было
бояться, открылись все шлюзы. Ему помог брат Анны. Роу видел его
оживленное молодое лицо и чувствовал удар, который нанес ему кулаком.
Но он его не выдаст.
   - Этого я не помню. Маленький толстяк вздохнул.
   - Это все не по нашей части, Бивис, - сказал он. - Давайте-ка лучше
сведем его в "59". - Он позвонил по телефону какому-то Прентису. - Мы
всегда помогаем вам, - пожаловался толстяк, - но часто ли вы помогаете
нам?
   Потом они провели Роу через большой двор; по набережной дребезжали
трамваи, и голубиный помет придавал наваленным вокруг мешкам с песком
деревенский вид. Роу ничуть не беспокоился, что полицейские шли по
бокам, как стража; он все еще был на свободе, он не убивал, и память к
нему возвращалась с каждым шагом. Он вдруг громко сказал:
   - Ему хотелось получить кекс! - И громко засмеялся.
   - Попридержите ваш кекс для Прентиса, - кисло посоветовал толстяк.
- Он у нас известный сюрреалист.
   Они пришли почти в такую же комнату, но в другом здании. На краешке
стула сидел человек в костюме из шотландской шерсти с обвислыми усами
по моде начала века.
   - Вот мистер Роу, о котором мы объявляли в газетах, - сказал
полицейский и положил папку на стол. - Во всяком случае, он
утверждает, будто это он. Удостоверения личности нет. Говорит, что
находился в санатории из-за потери памяти. Вам повезло, мы вернули ему
память. Но какую память! Пожалуй, придется открыть свою клинику. Вам
будет интересно узнать, что он видел своими глазами, как убили Коста.
   - Это и в самом деле интересно, - сказал мистер Прентис с его
старомодной любезностью. - Неужели моего Коста?
   - Да. И при его кончине присутствовал некий доктор Форестер.
   - Мой доктор Форестер?
   - Похоже на то. Этот джентльмен был его пациентом.
   - Присядьте, мистер Роу... и вы тоже, Грейвс.
   - Ну нет. Обойдетесь без меня. Это вы любите фантастику, а я нет. Я
вам оставлю Бивиса, если вы захотите что-нибудь записать. - У двери он
обернулся. - Приятных кошмаров!
   - Милый человек этот Грейвс, - сказал мистер Прентис. Он перегнулся
к Роу, словно хотел вынуть из заднего кармана фляжку. Через стол
повеяло запахом дорогой шотландской ткани. - Как вы считаете, это
хороший санаторий?
   - Пока вы не поссоритесь с доктором.
   - Ха-ха... вот именно. А тогда?
   - Вы можете вдруг очутиться в "лазарете" для буйных помешанных.
   - Великолепно, - произнес мистер Прентис, поглаживая длинные усы. - Скажите,
а не хотите ли вы подать на него жалобу?
   - Со мной прекрасно обращались.
   - Да. Этого я и боялся. Видите ли, если бы кто-нибудь подал жалобу
- ведь все его пациенты находятся там по собственному желанию, - можно
было бы полюбопытствовать, что там творится. Мне давно этого хочется.
   - Когда вы попадете в "лазарет", все кончено. Если вы не
сумасшедший, вас скоро сведут с ума. - В своей борьбе вслепую он на
время забыл о Стоуне. Теперь, вспомнив усталый голос за дверью, он
почувствовал угрызения совести. - Они сейчас держат там одного
человека. А он совсем не буйный.
   - Не сошелся во взглядах с доктором?
   - Он говорит, будто видел, как доктор и Пул - это тамошний
смотритель - что-то делали в темноте. У Пула в комнате. Он им сказал,
что ищет окно, откуда можно вести огонь... - Роу запнулся. - Он,
конечно, немножко сумасшедший, но очень тихий, совсем не буйный...
   - Продолжайте, - попросил мистер Прентис.
   - Он думает, что немцы оккупировали маленький островок в пруду.
Говорит, что видел, как они там что-то копали.
   - И он сказал это доктору?
   - Да. - Роу взмолился: - Не могли бы вы его оттуда вытащить? Они
надели на него смирительную рубашку, но он и мухи не обидит.
   - Ладно, надо все толком обдумать. - Мистер Прентис гладил усы,
словно собирался доить из них молоко. - Надо подойти к вопросу с самых
разных сторон, не правда ли?
   - Он и впрямь сойдет с ума...
   - Бедняга, - произнес Прентис как-то неубедительно. В его мягкости
чувствовалось что-то беспощадное. Он переменил тему разговора. - А Пул?
   - Он однажды ко мне приходил - не знаю, давно ли, - и хотел взять у
меня кекс, который я выиграл. Начался воздушный налет. Мне кажется, он
пытался меня убить за то, что я не хотел отдавать ему кекс. Он был из
настоящих яиц. Вы, наверно, думаете, что я тоже сумасшедший? - с
тревогой спросил он.
   Мистер Прентис серьезно ответил:
   - Нет, я бы этого не сказал. Жизнь иногда принимает странный
оборот. Очень странный. Почитайте историю,
   Вы знаете, что шелковичные черви были тайком вывезены из Китая в
полой тросточке? Противно рассказывать, какими тайниками пользуются
контрабандисты алмазов. Вот сейчас я ищу - вы не представляете, как
упорно ищу, -одну штучку, которая по величине, может, не больше
алмаза. Кекс... прекрасно, почему бы и нет? Но он вас не убил.
   - В моей истории столько пробелов, - сказал Роу.
   - Куда он к вам приходил?
   - Не помню. Многие годы моей жизни я все еще не помню.
   - Мы так легко забываем то, что причиняет нам боль.
   - Мне иногда жаль, что я не преступник, тогда на меня было бы
заведено дело.
   - Ничего, мы и так неплохо продвигаемся вперед, совсем неплохо, -
ласково сказал мистер Прентис. - Теперь давайте вернемся к убийству...
Коста. Конечно, оно могло быть инсценировано, чтобы заставить вас
скрыться, помешать к нам прийти. Но что случилось потом? Вы, очевидно,
не стали скрываться, но к нам не пришли. Что же такое вы знали... или
знали мы? - Он оперся ладонями о стол и сказал: - Ну и задачка. Ее,
пожалуй, можно выразить алгебраической формулой. Ну-ка расскажите мне
все, что вы рассказывали Грейвсу.
   Роу снова описал то, что мог вспомнить: полную людей комнату,
погашенный свет, чей-то голос и страх.
   - Да, Грейвс, видно, во все это не вник, - сказал мистер Прентис,
обхватив руками костлявые колени и слегка раскачиваясь. - Бедный
Грейвс, его интеллектуальный потолок - убийство из ревности
железнодорожного носильщика. В нашем отделении приходится
интересоваться куда более причудливыми явлениями. Поэтому он нам не
доверяет, не доверяет от души.
   Он принялся перелистывать папку с такой иронией, будто листал
семейный альбом.
   - Вас когда-нибудь интересовала человеческая психика, мистер Роу?
   - Я не знаю, что меня интересовало.
   - Вот, например, такое лицо?
   Это была фотография, которая привлекла внимание Роу; теперь он стал
снова вглядываться в нее.
   - Как, по-вашему, чем занимался этот человек? - спросил мистер
Прентис.
   Карандаш на зажиме в верхнем кармане, мятый костюм, вид человека,
вечно ждущего нагоняя, морщинки вокруг много повидавших глаз - когда
Роу присмотрелся к нему поближе, всякие сомнения исчезли.
   - Частный сыщик, - твердо решил он.
   - Прямо в яблочко с первого раза. И этот маленький человек-
невидимка обладал такой же неприметной фамилией.
   Роу улыбнулся:
   - Думаю, что его звали Джонс.
   - Вам, наверно, трудно в это поверить, мистер Роу, но вы и он -
будем звать его Джонсом - имели кое-что общее. Оба вы исчезли. Но вы,
мистер Роу, вернулись. Бивис, как называлось агентство, где он служил?
   - Не помню, сэр. Могу проверить.
   - Не стоит. Единственное, которое я помню, называется "Клиффорд".
Не оно?
   - А не "Ортотекс"? - спросил Роу. - У меня когда-то был друг... -
Он замолчал.
   - Память возвращается, а, мистер Роу? Видите ли, его фамилия
действительно Джонс. И он служил в "Ортотексе". Что вас заставило туда
пойти? Можем подсказать, если не помните. Вы подозревали, что кто-то
пытался вас убить из-за кекса. Вы этот кекс выиграли на базаре (ну и
комедия!), потому что некая миссис Беллэйрс подсказала вам его вес. Вы
отправились выяснять, где живет эта миссис Беллэйрс в контору фонда
для Матерей Свободных Наций (кажется, так называется эта иностранная
организация), и Джонс шел за вами следом, чтобы выследить их... и
присмотреть за вами. Но вы, похоже, сбежали от него, мистер Роу,
потому что Джонс так и не вернулся назад, а когда на следующий день вы
позвонили мистеру Ренниту, вы ему сказали, что вас разыскивают по
обвинению в убийстве.
   Роу сидел, прикрыв глаза рукой. Пытался ли он вспомнить? Старался
ли не вспоминать? А голос настойчиво продолжал:
   - Однако в тот день, насколько известно, в Лондоне не было
совершено ни одного убийства, - разве что жертвой его стал бедняга
Джонс. Вы явно что-то знали, и мы дали объявление в газетах. Но вы не
пришли. До сегодняшнего дня, когда вы явились с бородой, которой у вас
раньше не было, и рассказали, будто бы потеряли память. Однако это не
мешает вам помнить, что вас обвиняют в убийстве, но показали вы
человека, который,
   как нам хорошо известно, в полном здравии. Как, по-вашему, нам
следует к этому отнестись, мистер Роу?
   - Я жду, когда на меня наденут наручники, - ответил Роу и невесело
усмехнулся.
   - Согласитесь, что нашего друга Грейвса можно понять, - сказал
мистер Прентис.
   - Неужели жизнь и в самом деле такая? - спросил Роу. Мистер Прентис
нагнулся вперед с заинтересованным видом, словно всегда был готов
пожертвовать анализом частного ради общего теоретического рассуждения.
   - Это жизнь, - сказал он, - значит, можно сказать, что она именно
такая.
   - Но я совсем иначе ее представлял! - И он объяснил: - Я думал, что
жизнь гораздо проще и... благороднее. Такой она, наверно, кажется всем
мальчишкам. Я воспитывался на рассказах о том, как капитан Скотт писал
последние письма домой, как Отс попал в снежный буран, а кто-то еще -
забыл, как его звали, - потерял руки, производя опыты с радием, и как
Дамьен жил среди прокаженных... - Воспоминания, которые постепенно
стираются, когда на них накладывается опыт повседневной жизни, ожили в
маленьком душном кабинете огромного серого здания. Высказаться было
таким облегчением! - В одной книжке, она называлась "Маленький
герцог", написала ее некая Юнг... Если бы вас перенесли из того мира
на место, которое вы занимаете сейчас, вы бы тоже растерялись.
Пропавший Джонс и кекс, "лазарет", бедный Стоун... все эти рассказы о
человеке, которого зовут Гитлер... ваши папки со всеми этими
несчастными... жестокость, бессмыслица. Так и кажется, будто меня
отправили путешествовать с испорченным компасом. Я готов сделать все,
что вы хотите, но не забывайте: я еще тычусь во все углы, как слепой.
Люди постепенно узнают жизнь. Война, ненависть... мне все это так
странно! Я к этому не подготовлен. По-моему, самое лучшее - если меня
повесят.
   - Да, да, - живо сказал мистер Прентис, - это необыкновенно
интересное дело. Вижу, для вас наш мир кажется жалкой и отвратительной
дырой. Мы-то научились с ним ладить.
   - Меня пугает, - сказал Роу, - что я не знаю, как я с ним ладил до
того, как потерял память. Когда я ехал сегодня в Лондон, я не
представлял себе, что увижу столько развалин. Ничто меня уже больше не
удивит так, как это. Бог его знает, что за развалина я сам. Может, я и в
самом деле убийца?
   Мистер Прентис снова открыл папку и пробормотал!
   - Ну теперь мы уже не думаем, что вы убили Джонса. - Он был похож
на человека, который, заглянув за чужой забор, увидел там какую-то
мерзость и спешит подальше уйти. - Весь вопрос: отчего вы потеряли
память? Что вы об этом помните?
   - Только то, что мне сказали,
   - А что вам сказали?
   - Будто разорвалась бомба. От нее у меня этот шрам.
   - Вы были один?
   Он не сумел прикусить язык и ответил:
   - Нет.
   - Кто с вами был?
   - Девушка. - Поздно, придется вмешать в это дело ее; но если он не
убийца, что за беда, если ее брат помог ему бежать! - Анна Хильфе. -
Даже ее имя приятно было произнести.
   - Как вы очутились вдвоем?
   - По-моему, у нас был роман.
   - По-вашему?
   - Я не помню.
   - А что она говорит?
   - Она говорит, будто я спас ей жизнь.
   - Свободные матери... - размышлял мистер Прентис. - А она объяснила
вам, как вы попали к доктору Форестеру?
   - Ей запретили мне это рассказывать. - У мистера Прентиса
вздернулась бровь. - Они хотели, по их словам, чтобы память вернулась
ко мне сама, постепенно. Без гипноза, без психоанализа.
   Мистер Прентис просто сиял, слегка раскачиваясь на краешке стула, -
у него был такой вид, будто он отдыхает после удачной охоты.
   - Да, им было бы совсем некстати, если бы к вам вернулась память...
Правда, на худой конец всегда можно было прибегнуть к "лазарету".
   - Если бы хоть вы мне сказали, в чем дело?
   Мистер Прентис поглаживал ус; у него было ленивое выражение лица,
как у лорда Бальфура, но было видно, что это напускное. Он придумал
себе такой стиль - это облегчало жизнь.
   - Скажите, а вы часто бывали в "Ригел-корте"?
   - Это что, отель?
   - Ага, тут вам память не изменяет. Мистер Прентис закрыл глаза;
может быть, это тоже была поза, но кто может обойтись без позы?
   - Почему вы спросили меня о "Ригел-корте"?
   - Просто так, догадка. У нас ведь очень мало времени.
   - Для чего?
   - Для того, чтобы найти иголку в стоге сена.

        III

   Казалось, мистер Прентис не способен на большие физические усилия,
например бег по пересеченной местности. Но в ближайшие несколько часов
он показал, как он был вынослив, ибо гонка была изнурительной.
   Он бросил свою загадочную фразу в пространство и вышел из комнаты,
так и не договорив; его длинные ноги почти не гнулись, как ходули. Роу
остался вдвоем с Бивисом, и время потянулось медленно. Солнце,
сулившее поутру ясный день, оказалось обманчивым: зарядил не по сезону
холодный мелкий дождик. Спустя долгое время Роу принесли на подносе
чай и кусок пирога.
   Бивис не был склонен к беседе, словно его слова могли быть
использованы как показания в суде, и Роу только раз попытался прервать
молчание:
   - Хотел бы я все-таки знать, в чем тут дело! Зубастый рот Бивиса
открылся и захлопнулся, как капкан.
   - Государственная тайна! - заявил он и тускло уставился на пустую
стену.
   Внезапно появился мистер Прентис; он быстро вошел на своих
негнущихся ногах в сопровождении какого-то человека в черном, который
держал на животе обеими руками котелок, словно миску с водой, и слегка
задыхался, догоняя мистера Прентиса. Он остановился в дверях и злобно
уставился на Роу:
   - Это он, мерзавец! Никаких сомнений, это он. Я узнаю его, несмотря
на бороду. Загримировался.
   Мистер Прентис захихикал.
   - Превосходно, - сказал он. - Все сходится. Человек с котелком
заявил:
   - Он внес чемодан и хотел его оставить. Но я получил указания. Я
ему сказал, чтобы он дождался мистера Траверса, Он не желал его ждать.
Еще бы, он-то знал,
   что там внутри... Но что-то, видно, у него сорвалось. Не удалось
погубить мистера Траверса, зато чуть было не укокошил бедную девушку.
А как началась суматоха, его и след простыл...
   - Я не помню этого человека, - сказал Роу.
   - А я присягну в любом суде, что это он! - яростно замахал котелком
незнакомец.
   Бивис наблюдал за этой сценой с раскрытым ртом, а мистер Прентис
только хихикал:
   - Сейчас не время ссориться. Выясните отношения позже. Теперь вы
нужны мне оба.
   - Объясните мне хоть что-нибудь! - взмолился Роу. Проделать весь
этот путь, думал он, чтобы снять с себя обвинение в убийстве и попасть
в такую неразбериху.
   - В такси, - сказал мистер Прентис. - Объясню в такси. - И он
двинулся к двери.
   - Вы что же, не хотите его арестовать? - спросил незнакомец,
задыхаясь от быстрой ходьбы.
   Мистер Прентис, не оборачиваясь, пробормотал:
   - Со временем, может быть... - А потом загадочно осведомился: - Кого?
   Они выбежали во двор, а оттуда на широкую Нортумберленд-авеню.
Полицейские отдавали им честь. Потом они сели в такси и понеслись мимо
разрушенных домов Стрэнда, мимо пустых глазниц здания страховой
компании и окон, забитых досками, мимо кондитерских с одинокой вазой
лиловых подушечек на витрине.
   Мистер Прентис негромко сказал:
   - Я хочу, чтобы вы, джентльмены, вели себя как можно естественней.
Мы едем к портному, где с меня будут снимать мерку костюма, который я
заказал. Я войду первым, через несколько минут войдете вы, Роу, а
потом и вы, мистер Дэвис, - и он дотронулся пальцем до котелка,
который покачивался на коленях у незнакомца.
   - Что все это значит, сэр? - спросил Дэвис. Он отодвинулся от Роу в
самый угол, а мистер Прентис хоть и поджал свои длинные ноги, тем не
менее занимал чуть не все такси, примостившись против них на откидном
сиденье.
   - Неважно. Ваше дело не зевать. Посмотрите, нет ли в мастерской
кого-нибудь знакомого. - Когда такси описало петлю вокруг
выпотрошенного остова Сент-Клемент
   Дейнс, в его глазах погасло озорство. - Дом будет окружен, вам
нечего бояться.
   - Я не боюсь, я только хочу понять, - сказал Роу, не сводя глаз с
этого непонятного, превращенного в развалины, забитого досками
Лондона.
   - Дело серьезное. Я и сам не знаю, насколько серьезное, - сказал
мистер Прентис. - Но мы можем с полным правом сказать, что от него
зависит наша общая судьба. - Он передернулся, допустив такое
проявление чувств, захихикал, с сомнением щипнул шелковистые кончики
усов и грустно сказал: - Вы же знаете, у каждой из воюющих сторон есть
свои слабости, которые необходимо скрывать. Если бы после Дюнкерка
немцы знали, до чего мы слабы... Да и сейчас у нас есть уязвимые
места, о которых, если бы им было известно... - Такси объезжало
развалины вокруг собора св. Павла и снесенный с лица земли
Патерностер-роу - длинную панораму погибшей Помпеи. - Тогда вот это
ерунда по сравнению с тем, что может произойти. Ерунда. - Он задумчиво
пояснил: -Может, я был не прав, говоря, что вам не грозит опасность.
Если мы напали на верный след, опасности не избежать. Для них эта игра
стоит тысячи жизней.
   - Если я могу на что-то пригодиться, - произнес Роу, глядя на
страшные опустошения вокруг. - Я ведь не воображал, что война - вот
это. Христос, наверно, таким представлял себе разрушенный Иерусалим,
когда он заплакал...
   - Я не боюсь, - резко, словно в чем-то оправдываясь, заявил человек
в котелке.
   Мистер Прентис обхватил костлявые колени и стал покачиваться, вторя
движению такси.
   - Мы ищем маленький ролик пленки. Он, вероятно, много меньше
катушки ниток. Меньше тех роликов, которые вы вставляете в "лейку".
Надеюсь, вы читали запросы в парламенте о неких документах, которые
пропадали в течение часа? Дело это удалось замять. Стоит ли подрывать
доверие к одному из первых лиц в государстве? Нам только повредит,
если газеты затопчут следы. Я рассказываю это вам двоим только
потому... Словом, если вы проболтаетесь, мы вас тихонько упрячем, пока
все не кончится. Случилось это дважды, первый раз ролик был спрятан в
кексе, и кекс должны были унести с одного благотворительного базара.
Но вы его выиграли, - он кивнул Роу, - потому что пароль по ошибке был
сообщен не тому, кому надо.
   - А миссис Беллэйрс? - спросил Роу.
   - Ею как раз сейчас занимаются. - И он продолжал объяснять, помогая
себе жестами худых, с виду немощных рук. - Первая попытка не удалась.
Бомба, попавшая в ваш дом, уничтожила кекс вместе с тем, что там было
спрятано, и, вероятно, спасла вашу жизнь. Но им не понравилось, что вы
решили распутать эту историю. Они пытались вас напугать и заставить
скрыться, но почему-то это у них не вышло. Конечно, они рассчитывали,
что вас разнесет на куски, но, когда выяснилось, что вы только
потеряли память, их это устроило. Даже больше, чем если бы вас убило,
потому что, когда вы исчезли, на вас можно было свалить вину за взрыв
бомбы, как и за... Джонса.
   - Но за что убивать девушку?
   - Давайте не будем отгадывать загадки. Может, потому, что ее брат
вам помог. Они не гнушаются и местью. Сейчас нет времени в это
вдаваться. - Они подъехали к Меншн-хаус. - Мы знаем одно: им надо было
выждать, пока не подвернется другой случай, другая важная персона,
другой дурак. С первым дураком им помогло, что они шили у одного
портного.
   Такси остановилось на углу улицы в центре города.
   - Отсюда мы пойдем пешком, - сказал мистер Прентис. Как только они
вышли из такси, по обочине тротуара на противоположной стороне улицы
двинулся человек.
   - У вас есть револьвер? - с тревогой спросил Дэвис.
   - Я все равно не умею с ним обращаться, - сказал мистер Прентис. -
Если они что-нибудь затеют, ложитесь на пол, и все.
   - Вы не имели права втягивать меня в эту историю!
   - Ну нет! - резко повернулся к нему мистер Прентис. - Никто в эти
дни не имеет права на свою жизнь,' Поймите, что мы мобилизованы на
защиту родины.
   Они сбились в кучку на тротуаре; мимо шли банковские посыльные в
цилиндрах, с ящичками, надетыми на шею; опаздывая с обеда, торопились
конторщики и стенографистки. Развалин в этом районе не было, казалось,
что нет и войны.
   - Если им удастся вывезти эти фотографии за границу, - сказал
мистер Прентис, - у нас наверху будет просто эпидемия самоубийств...
так уже было во Франции.
   - Откуда вы знаете, что их еще не вывезли? - спросил Роу,
   - Не знаю. Надеюсь. Но мы скоро узнаем. Следите за мной, когда я
войду. Дайте мне пробыть в примерочной пять минут, а потом входите вы,
Роу. Спросите меня. Я хочу, чтобы он был там, где я смогу наблюдать за
ним в зеркало. А вы, Дэвис, сосчитайте до ста и тоже входите... Ваше
появление будет для него уж слишком неправдоподобным. Вы будете
последней каплей.
   Они смотрели, как удаляется его прямая старомодная фигура; это был
как раз тот человек, кто шьет костюмы у портного в Сити - надежного и
не слишком дорогого, - его можно рекомендовать даже сыну. Пройдя шагов
пятьдесят, мистер Прентис вошел в подъезд; на углу стоял прохожий и
закуривал сигарету. У соседнего подъезда остановилась машина, откуда
вышла за покупками дама, оставив за рулем шофера. Роу сказал:
   - Мне пора двигаться. - В ушах у него стучало от волнения; войдя в
азарт, он, казалось, забыл все свои горести и снова дышал свежим
воздухом отрочества. Роу с подозрением оглядел Дэвиса, у которого от
волнения дергалась щека. - Помните, считаете до ста, а потом идете за
мной. - Дэвис молчал. - Поняли? Счет до ста.
   - А ну всю эту комедию к черту, - с бешенством проворчал Дэвис. - Я
простой человек...
   - Но это приказ!
   - А кто может мне приказывать?
   У Роу не было времени с ним препираться: его срок истек. Война
нанесла портняжному делу серьезный урон. На прилавке лежало несколько
штук скверного сукна. Полки были почти пусты. Человек во фраке с
усталым, морщинистым от забот лицом спросил:
   - Чем могу служить, сэр?
   - У меня тут назначено свидание с приятелем, - сказал Роу и
поглядел на узкий проход между кабинками с зеркалами. - Ему делают
примерку.
   - Присядьте, сэр. Мистер Форд, - позвал портной. - Мистер Форд.
   Из кабинки вышел с сантиметром на шее и букетиком булавок, вколотым
в лацкан пиджака, солидный деловой человек по фамилии Кост; в прошлый
раз Роу видел его мертвым. Словно недостающая часть головоломки, эта
невозмутимая фигура сразу осмыслила его воспоминания - и о поэте из
рабочих, и о человеке из Уэлвина, и о брате Анны. Как звала этого
человека миссис Беллэйрс? Он вспомнил: "мистер Кост, представитель
делового мира".
   Роу поднялся со стула, словно при появлении важной персоны, которой
должен быть оказан почет, но в спокойном чинном взоре не отразилось
ничего.
   - Я вас слушаю, мистер Бридже.
   Это были первые слова, которые услышал от него Роу, прежде вся его
роль ограничивалась смертью.
   - Этот джентльмен назначил здесь встречу с другим джентльменом.
   Кост медленно перевел свой взгляд на Роу; спокойная гладь больших
серых глаз по-прежнему была невозмутима, разве что взгляд задержался
на лице Роу секундой дольше, чем требовалось.
   - Я уже почти кончил снимать с джентльмена мерку. Если вы
соблаговолите обождать минуты две...
   А через две минуты, подумал Роу, появится другой, та последняя
капля, которая тебя доконает.
   Мистер Форд - если теперь его так звали - не спеша подошел к
прилавку; все, что он делал, было тщательно продумано; костюмы,
которые он шил, должно быть, отлично сидели. Точность его движений не
допускала и мысли о каком-то чудачестве, о своенравии, однако какая
чудовищная аномалия крылась под этой оболочкой? Роу снова видел, как
доктор Форестер окунает пальцы в то, что было похоже на кровь.
   На прилавке стоял телефон: мистер Форд поднял трубку и набрал
номер. Диск находился прямо перед глазами у Роу. Он пристально
смотрел, как тот набирал БАТ, - в буквах Роу был уверен, но одну цифру
он все-таки проглядел, встретив безмятежный вдумчивый взгляд мистера
Форда. Роу не знал, что делать, и мечтал, чтобы скорее появился мистер
Прентис.
   - Алло, - сказал мистер Форд. - Алло! Говорят от Паулинга и
Кростуэйта.
   За стеклом витрины нехотя двигалась к двери фигура человека в
котелке. Роу сжал руки на коленях. Мистер Бридже, повернувшись к ним
спиной, грустно приводил в порядок жалкие штуки сукна. Его вялые руки
словно писали жалобу в журнал "Портной и закройщик".
   - Костюм был отправлен утром, сэр, - говорил мистер Форд. -
Надеюсь, он попадет вовремя к вашему отъезду. - Он с удовлетворением и
как-то не по-людски причмокнул в трубку. - Большое спасибо, сэр. Я сам
был в высшей степени удовлетворен последней примеркой. - Он перевел
взгляд на звякнувшую дверь, в которую с какой-то отчаянной
развязностью заглядывал Дэвис, - О да,
   сэр. Я думаю, когда вы его наденете, плечи сядут на место... -
Хитроумный замысел мистера Прентиса явно не удался: этого человека
нельзя было вывести из равновесия.
   - Мистер Траверс! - с изумлением воскликнул Дэвис.
   Аккуратно прикрыв трубку ладонью, мистер Кост спросил:
   - Простите, вы что-то сказали, сэр?
   - Вы же мистер Траверс! - Но, встретив спокойный, ясный взгляд,
Дэвис неуверенно добавил: - Разве это не вы?
   - Нет, сэр.
   - Мне показалось.
   - Мистер Бридже, будьте добры заняться с этим джентльменом.
   - Конечно, мистер Форд.
   Мистер Форд отвел руку от трубки и продолжал негромко и властно
говорить по телефону:
   - Нет, сэр. В последнюю минуту я выяснил, что мы не сможем
повторить ваш заказ на брюки. И дело отнюдь не в талонах. Мы больше не
сумеем получить ткань того же рисунка, у фабрикантов ни единого метра.
- Его взгляд снова встретился со взглядом Роу и легонько ощупал его
лицо, как рука слепца. - Лично у меня, сэр, нет никакой надежды. Ни
малейшей надежды. - Он положил трубку и сделал несколько шагов вдоль
прилавка. - Не одолжите ли вы мне их на минуту, мистер Бридже, - он
взял с прилавка портняжные ножницы.
   - Пожалуйста, мистер Форд.
   Он молча прошел мимо Роу, ни разу на него не взглянув, и все так же
неторопливо двинулся вдоль прохода, деловито и тяжеловесно, как глыба.
Pov быстро встал, понимая, что надо что-то предпринять, иначе весь
план их рухнет.
   - Кост! - закричал он вслед удаляющейся фигуре. - Кост! - и тогда
поразительное спокойствие и уверенность этого человека с ножницами
показались ему странными, он вспомнил взгляд, которым Кост ощупал его
лицо... Он громко, предостерегающе закричал: - Прентис! - но закройщик
уже скрылся в одной из кабинок.
   Это была не та кабинка, из которой вышел мистер Прентис. Он
появился очень удивленный, без пиджака в другом конце прохода.
   - В чем дело? - спросил он, но Роу был уже у двери другой кабины и
тщетно пытался туда войти. Сбоку он видел возмущенное лицо мистера
Бриджса и выпученные глаза Дэвиса.
    - Скорей! - крикнул он. - Дайте шляпу. - Схватив котелок, он
разбил им дверное стекло.
   Кост-Траверс-Форд был покрыт, как льдинками, осколками стекла. Он
сидел в кресле для заказчиков против высокого трельяжа, крепко зажав
стоймя ножницы своими коленями и наклонившись вперед. Шея у него была
пронзена насквозь. Он умер как истый римлянин.
   Роу подумал: "На этот раз я действительно его убил" - и снова
услышал негромкий, почтительный, но властный голос, говоривший в
трубку: "Лично у меня, сэр, нет никакой надежды, ни малейшей надежды",

                            Глава вторая

        ОЧИСТКА ТЕРРИТОРИИ ОТ ВОЙСК ПРОТИВНИКА

                                               Самое лучшее - уступить.
                                                  "Маленький герцог"

        I

   У миссис Беллэйрс было меньше чувства собственного достоинства.
   Они поехали прямо на Кэмпден-хилл, бросив по дороге Дэвиса с его
загубленным котелком. Мистер Прентис был озабочен и угнетен.
   - Пустое дело, - сказал он. - Нам они нужны живые, для допроса.
   - Меня он в ту минуту просто поразил. Вот у кого было настоящее
мужество. Правда, не знаю, что тут удивительного. Как-то не вяжется с
профессией портного... если не считать храброго портняжку из сказки...
тот ведь убил великана. Вы, наверно, скажете, что этот портняжка был
на стороне великанов. Интересно почему?
   Когда они ехали через парк под порывами мелкого дождя, мистер
Прентис вдруг взорвался:
   - Жалость - ужасная вещь. Люди сетуют на любовную страсть. Но самая
убийственная страсть - это жалость, она не приедается, как
чувственность!
   - В конце концов, война есть война, - сказал Роу с каким-то
подъемом, Стертый лживый довод, как простой камень в руках ребенка,
вдруг засверкал драгоценным самоцветом. Он наконец принимал участие в
войне. Мистер Прентис искоса с любопытством за ним наблюдал:
   - Вы ее не чувствуете, а? Подростки не чувствуют жалости. Это
страсть зрелых людей.
   - Наверно, я прожил скучную и по-обывательски трезвую жизнь,
поэтому все меня так волнует. Теперь, когда я знаю, что я не убийца, я
могу получать удовольствие... - Он замолчал на полуслове при виде
смутно знакомого, как картинка из сна, дома: заросший сорняком
палисадник, рухнувшая серая статуя и железная скрипучая калитка. Шторы
спущены, словно в доме покойник, но дверь открыта настежь; казалось,
на мебели приклеены ярлычки: "Продается с аукциона".
   - Мы ее сцапали в то же самое время, - сказал мистер Прентис.
   В доме царила тишина; у двери стоял какой-то человек в темном
костюме - он мог быть и гробовщиком. Перед мистером Прентисом
распахнули другую дверь, и они вошли. Но не в гостиную, которую Роу
смутно помнил, а в маленькую столовую, загроможденную уродливыми
стульями, слишком большим обеденным столом и секретером. Миссис
Беллэйрс сидела в кресле во главе стола, лицо у нее было пухлое,
серое, скрытное, голову украшал черный тюрбан. Человек у двери
сообщил:
   - На вопросы отвечать отказывается.
   - Ну как, мадам? - приветствовал ее мистер Прентис с беспечной
галантностью.
   Миссис Беллэйрс не проронила ни слова.
   - Я привел вам гостя, мадам, - сказал мистер Прентис и, отступив в
сторонку, представил ей Роу.
   Человеку трудно оставаться спокойным, когда он вызывает ужас;
неудивительно, что поначалу кто-то бывает этим опьянен. Роу самому
стало страшно, словно он понял, что способен на злодейство. Миссис
Беллэйрс - это путало, сидевшее во главе стола, - вдруг стала
давиться, будто проглотила за обедом рыбью кость. Она, видимо, и так
владела собой с трудом, а при появлении Роу у нее перехватило горло.
   Мистер Прентис не растерялся. Он обошел стол и добродушно хлопнул
ее по спине:
   - Откашляйтесь, мадам, откашляйтесь. Вам будет легче,
   - Я никогда не видела этого человека, - простонала она. - Никогда!
   - Разве? Вы же предсказывали ему судьбу, - сказал мистер Прентис. -
Неужели не помните?
   Искра отчаянной надежды блеснула в старых, воспаленных глазах:
   - Если весь этот шум из-за невинного гадания... Я этим занимаюсь
только в благотворительных целях.
   - Не сомневаемся.
   - И я никогда не предсказываю будущее...
   - Ах, если б мы могли заглянуть в будущее!
   - Я только рассказываю, какая у человека натура...
   - И сколько весит кекс, - подсказал мистер Прентис, и надежда
покинула миссис Беллэйрс. Молчать теперь было бесполезно.
   - А ваши маленькие сеансы? - весело продолжал спрашивать мистер
Прентис, словно они обменивались шутками.
   - Только в интересах науки...
   - Ваша небольшая компания собирается по-прежнему?
   - По средам.
   - А многие из участников пропускают сеансы?
   - Все они мои личные друзья, - рассеянно произнесла миссис
Беллэйрс; теперь, когда вопросы затрагивали менее опасную тему, она
подняла пухлую напудренную руку и поправила свой тюрбан.
   - И мистер Кост? Но он теперь вряд ли будет участвовать в ваших
сеансах.
   Миссис Беллэйрс осторожно заметила:
   - Теперь я узнаю этого джентльмена. Меня смутила его борода. Мистер
Кост затеял тогда глупую шутку. Я ничего об этом не знала. Я ведь была
так от них далеко.
   - Далеко?
   - Там, в Мире Блаженных.
   - Да, мистер Кост уже не позволит себе больше таких шуток.
   - Я уверена, что он не хотел ничего дурного... Может, он
рассердился, что пришли посторонние... У нас ведь такая тесная
компания. К тому же мистер Кост никогда не был истинно верующим.
   - Будем надеяться, что теперь он им стал. - В эту минуту трудно
было предположить, что мистером Прентисом владеет то, что он звал
"пагубной страстью жалости". - Постарайтесь наладить с ним контакт,
миссис Беллэйрс, спросите его, почему он сегодня утром перерезал себе
горло.
   Она выпучила глаза, онемев от ужаса; молчание прервал телефонный
звонок. Аппарат стоял на секретере, в маленькой комнате теснился
народ, и к телефону трудно было подойти. Телефон продолжал настойчиво
звонить. В голове у Роу шевельнулось воспоминание... все это однажды
уже было.
   - Обождите минутку, - сказал мистер Прентис. - Возьмите трубку вы,
мадам.
   Она пробормотала:
   - Перерезал себе горло...
   - У него не было выбора, мадам. Остаться в живых и попасть на
виселицу?
   Телефон продолжал упорно звонить, словно кто-то вдалеке хотел
отгадать, что творится в этой комнате и почему никто не отвечает.
   - Возьмите же трубку, мадам, - повторил мистер Прентис.
   Миссис Беллэйрс не портняжка, она вылеплена из другого теста.
Покорно поднявшись, она тяжело двинулась к телефону, позвякивая
побрякушками. На миг она застряла между столом и стеной, и тюрбан
сбился у нее на один глаз.
   - Алло! - сказала она. - Кто говорит?
   Трое мужчин затаили дыхание. Вдруг миссис Беллэйрс приободрилась,
почувствовав свою силу: она одна могла говорить с тем, кто звонил.
   - Это доктор Форестер. Что ему сказать? - спросила она через плечо,
держа трубку у самого рта. Она сверкнула на них глазами - злобно,
мстительно, хитро, скинув глупую мину как ненужную маскировку, - этим
некогда было теперь заниматься. Мистер Прентис отнял у нее трубку и
дал отбой.
   - Это вам не поможет, - сказал он. Она сделала вид, что
возмутилась:
   - Я ведь только спросила. Мистер Прентис распорядился:
   - Вызовите из Скотленд-ярда большую машину. Бог их знает, о чем
думает местная полиция. Им давно уже полагалось быть там. - Он сказал
второму полицейскому: - Последите, чтобы эта дама не перерезала себе
горло. Нам она еще понадобится.
   Бледный от гнева, он обошел весь дом, комнату за комнатой, неся
разрушение, как смерч.
   - Я беспокоюсь за вашего приятеля, - сказал он Роу. - Как, бишь,
его зовут? За Стоуна! Ах, старая сука! - выругался он. Грубое слово
странно звучало в его старомодных устах. В спальне у миссис Беллэйрс
он дочиста выскоблил все банки с притираниями, а их было немало. Он
самолично и даже со злорадством вспорол все подушки. На ночном столике
под лампой с розовым абажуром лежала зажигательная книжонка "Любовь на
Востоке"; он содрал с нее переплет и отбил фарфоровую подставку у
лампы. Только автомобильный гудок положил конец этому разгрому.
   - Вы мне понадобитесь для опознания преступника, - сказал он и в
три прыжка сбежал вниз по лестнице. Миссис Беллэйрс плакала в
гостиной, один из полицейских угощал ее чаем.
   - Прекратите эту ерунду! - приказал мистер Прентис. Ему хотелось
дать нерадивым помощникам предметный урок. - Нечего с ней нянчиться!
Если она не будет отвечать на вопросы, выпотрошите весь дом дочиста. -
Его просто пожирала ненависть, а может, и отчаяние. Он взял чашку, из
которой собиралась пить миссис Беллэйрс, и вылил содержимое на ковер.
Миссис Беллэйрс завизжала:
   - Вы не имеете права.
   - Это ваш парадный сервиз, мадам? - резко спросил он, чуть
передернувшись от отвращения к вульгарной берлинской лазури.
   - Поставьте, - молила миссис Беллэйрс, но он разбил чашку об пол и
объяснил своему помощнику: - Ручки полые. Мы не знаем, как мала эта
пленка. Вы должны ободрать весь дом догола.
   - Вы за это ответите, - произнесла миссис Беллэйрс избитую фразу.
   - О нет, мадам, отвечать будете вы. Передача сведений противнику
карается виселицей.
   - Женщин не вешают. Во всяком случае, теперь, в эту войну.
   - Не скажите. Мы вешаем больше людей, мадам, чем пишут в газетах! -
крикнул ей мистер Прентис уже из коридора.
   Путь был долгий и невеселый. Мистера Прентиса, видимо, угнетало
сознание неудачи и дурные предчувствия; он сидел ссутулившись в углу
траурно завывавшей машины. Прежде чем она выбралась за грязную окраину
Лондона, наступил вечер, а до первой живой изгороди доехали уже ночью.
Позади было видно только светящееся небо - яркие квадраты и пучки
лучей, - оно было похоже на освещенные фонарями городские площади,
словно все сместилось и окружающий мир был теперь наверху, а внизу
лежали темные, погасшие небеса.
   Это было долгое и невеселое путешествие, и ради спутника Роу
приходилось скрывать душевный подъем, - его пьянило счастливое
ощущение войны и опасности. Теперь это похоже на жизнь, какой он ее
когда-то воображал! Он стал участником великой борьбы и вправе сказать
Анне, что воевал и с ее врагами. Его не очень тревожила участь Стоуна:
во всех приключенческих книжках, читанных в детстве, всегда был
счастливый конец. Развалины у них за спиной были только героической
декорацией для его приключений и казались не более реальными, чем
пропагандистские снимки в альбоме. Он не понимал чужого страдания,
потому что забыл, как страдал сам.
   - В конце концов, чего нам бояться? - сказал он вслух. -Местная
полиция...
   Мистер Прентис горько заметил:
   - Англия - красивая страна: норманнские церкви, древние гробницы,
зеленые деревенские выгоны и старинные трактиры. У полицейского дом с
садиком. Он каждый год получает приз за свою капусту...
   - Но полиция графства...
   - Начальник полиции двадцать лет назад служил в индийской армии.
Славный малый и прекрасный знаток портвейна. Чересчур длинно
рассказывает о своем полку, но не скупится, жертвуя на добрые дела.
Старший полицейский офицер когда-то был хорошим работником, но его
отчислили из лондонской полиции без пенсии, поэтому он сразу ухватился
за службу в провинции. Он человек честный и не хотел копить на
старость, получая взятки от букмекеров на скачках. Но беда в том, что
в маленьком местечке поневоле обрастаешь мхом. Пьяный дебош... Мелкие
кражи...
   - Вы знаете этих людей?
   - Этих людей я не знаю, но если знаешь Англию, то их нетрудно
представить. И вдруг в эту благодать - даже в военное время тут мир да
благодать - попадает умный и совершенно бессовестный, честолюбивый,
образованный злодей. Вовсе не преступник в том смысле, в
   каком там, в деревне, понимают преступников. Он не ворует, не
напивается, а если и убивает - да ведь в этих краях уже пятьдесят лет
не было убийства, - тут его просто не разглядят.
   - А что, по-вашему, нас там ждет? - спросил Роу.
   - Все что угодно, кроме того, что мы ищем. Кроме маленького ролика
пленки.
   - Они могли сделать уже сотни копий.
   - Могли, но у них нет сотни способов вывезти их за границу. Если
найти человека, который повезет пленку, и главаря организации -
остальное не играет роли.
   - Вы думаете, доктор Форестер?
   - Доктор Форестер сам жертва, хотя его надо бояться. Он один из
тех, кого используют, шантажируют. Это отнюдь не значит, что посыльный
не он. Если это он, нам повезло. Он не мог удрать, разве что местная
полиция... - Он снова помрачнел от предчувствия неудачи.
   - Форестер мог кому-нибудь передать ролик.
   - Это не так легко. Немногие из их людей гуляют на свободе.
Вспомните, для того чтобы выехать теперь за границу, нужен очень
серьезный повод. Разве что местная полиция...
   - Неужели этот ролик имеет такое значение? Мистер Прентис мрачно
задумался:
   - Мы сделали уйму промахов за эту войну, а они так мало. Дай бог,
чтобы это была наша последняя ошибка. Доверить такому человеку, как
Данвуди, что-нибудь секретное...
   - Какому Данвуди?
   - Я не должен был его называть, но у кого же не лопнет терпение? Вы
слышали такую фамилию? Дело замяли, ведь он сын нашего старика.
   - Нет, я о нем ничего не слышал.
   Над темными полями закричала сова; пригашенные фары едва освещали
ближние кусты и совсем не проникали в широкие просторы ночи;
окрестности были похожи на цветную бахрому вокруг белых мест на
географической карте.
   - Скоро узнаем, что нас ждет, - сказал мистер Прентис- Если мы
здесь ничего не найдем... - Его сутулая фигура выражала усталость и
уныние. Он уже признал свое поражение.
   Где-то вдалеке впереди махали фонарем - вверх и вниз, вверх и вниз,
   - Что за игру они там затеяли? - рассердился мистер Прентис. -
Чтобы знали все, кому не лень... Наверно, боятся, что посторонний не
может без компаса найти дорогу в деревню.
   Они медленно поехали вдоль высокой ограды и остановились у больших,
украшенных гербом ворот. Все это Роу видел впервые, он смотрел снаружи
на то, что было знакомо ему изнутри. Верхушка кедра на фоне неба -
неужели это то самое дерево, которое бросало тень вокруг своего
ствола? К машине подошел полицейский:
   - Ваше имя, сэр?
   Мистер Прентис показал ему свое удостоверение.
   - Все в порядке?
   - Не совсем, сэр. Старший полицейский офицер там. Маленькая
процессия вышла из машины и с оглядкой побрела в сад. Вид у них был
совсем не начальственный; от долгой езды они с трудом разминали ноги и
вовсе пали духом; они были похожи на оробевших туристов, которым
дворецкий показывает родовое гнездо. Полицейский освещал фонарем дорогу.
   - Прошу сюда, сэр, - хотя дорога была только одна.
   Роу было не по себе. В большом доме стояла тишина, молчал даже
фонтан. Кто-то выключил мотор, подававший воду. Свет горел только в
двух комнатах. В этом доме он несколько месяцев наслаждался покоем и
был счастлив; по прихоти бомбы эти места были неразрывно связаны с его
детством. Половина жизни, которую он помнил, прошла здесь. И теперь
ему было стыдно, что он возвращается сюда как враг.
   - Если вы не возражаете, я не хотел бы видеть доктора...
   Полицейский с фонарем вмешался в разговор:
   - Не беспокойтесь, сэр, там все очень аккуратно. Мистер Прентис это
прослушал. Он спросил:
   - А чья это машина?
   На дорожке стоял восьмицилиндровый "форд", но он спрашивал не о
нем, а о старой, побитой машине с треснувшим грязным ветровым стеклом
- сотни таких машин стоят в пустых, заброшенных полях вдоль шоссе;
такую рухлядь можно купить за пять фунтов, если ее удастся сдвинуть с
места.
   - Эта, сэр? Его преподобия. Мистер Прентис сердито спросил:
   - Вы что, вечеринку здесь устроили?
   - Нет, сэр! Но один из них был еще жив, и мы решили, что приличнее
сообщить священнику.
   - Тут, видно, не скучали, - мрачно проронил мистер Прентис. Шел
дождь, и полицейский светил им под ноги, чтобы они не попадали в лужи
на разбитой дороге и на каменных ступеньках подъезда.
   В гостиной, где лежали блестящие стопки иллюстрированных журналов,
а в уголке часто плакал Дэвис и двое неврастеников ссорились за
шахматами, сидел Джонс, закрыв лицо руками. Роу к нему подошел:
   - Джонс!
   Тот поднял голову:
   - Он был такой замечательный человек... такой замечательный...
   - Почему был?
   - Я убил его.

        II

   Тут произошла настоящая бойня. Только Роу оставался спокоен, да и
то пока не увидел Стоуна. Трупы лежали там, где их нашли: Стоун в
смирительной рубашке, губка, пропитанная хлороформом, рядом на полу.
Тело выгнулось в безнадежной попытке освободить руки.
   - Что он мог поделать? - сказал Роу.
   По этому коридору он сам крался, как мальчишка, нарушивший школьные
правила; в этом коридоре, заглянув в открытую дверь, он повзрослел и
понял, что настоящие приключения не похожи на те, что описывают в
книгах, и что конец не всегда бывает счастливым; тут он почувствовал,
как в нем с болью просыпается жалость и заставляет его что-то сделать,
потому что нельзя позволять, чтобы невинный человек задыхался от ужаса
и бессмысленно погибал.
   - Я хотел бы... как я хотел бы... - с трудом выговорил он и
почувствовал, что рядом с жалостью проснулась жестокость, ее древняя
испытанная подруга.
   - Спасибо, что он не чувствовал боли, - произнес незнакомый голос.
Глупое, самодовольное и лживое утверждение их взбесило.
   - Какого черта вам здесь надо? - закричал мистер Прентис. -
Извините. Вы, наверно, священник?
   - Да. Моя фамилия Синклер.
   - Тут вам не место.
   - Но тут было мое место, - поправил его мистер
   Синклер. - Когда меня позвали, доктор Форестер еще был жив. А он
один из моих прихожан. - И добавил с мягким упреком: - Вы же знаете,
нас пускают на поле боя.
   - Да, не сомневаюсь. Но там трупы не подвергают судебному осмотру.
Это ваша машина там у входа?
   - Да.
   - Тогда будьте добры, поезжайте домой и оставайтесь там, пока мы
здесь не кончим...
   - Конечно, я ни в коей мере не хочу вам мешать. Роу смотрел на
него: квадратная фигура в черном, круглый воротник, сверкающий
белизной при электрическом свете, благодушное, умное лицо. Мистер
Синклер с запинкой спросил его:
   - Мы с вами не знакомы? - И посмотрел в упор каким-то странным
бесстрашным взглядом.
   - Нет.
   - По-моему, вы были одним из здешних пациентов? Роу отвернулся и
вспомнил, как Стоун полез прямо в жидкую грязь пруда, а потом кинулся
бежать в огород, словно напроказивший мальчишка. Он был уверен, что
все вокруг кишит изменой. В конце концов, не такой уж он был
сумасшедший.
   Им пришлось переступить через тело доктора Форестера, лежавшее на
нижней ступеньке лестницы. Доктор был слишком уверен в Джонсе и не
понимал, что преклонение гораздо менее надежно, чем страх; человек
предпочтет убить того, перед кем благоговеет, чтобы не выдать его
полиции. Когда Джонс, закрыв глаза, нажал курок револьвера, он не
хотел губить человека, которого почитал, он хотел спасти его от
нескончаемой судебной волокиты, от грубости прокурора, невежества
судьи и поверхностных суждений случайно отобранных двенадцати
присяжных. Если любовь к ближнему не позволила ему стать соучастником
убийства Стоуна, та же любовь продиктовала ему форму отказа от этого
соучастия.
   Доктор Форестер потерял покой с тех пор, как бежал Роу. Он почему-
то не хотел обращаться в полицию и очень беспокоился за судьбу Стоуна.
Доктор без конца секретничал с Пулом, избегал Джонса, а после обеда
через междугородную вызвал Лондон. Джонс понес на почту письмо и
заметил, что у ворот за ним кто-то следит. В деревне он увидел
полицейскую машину из окружного города. И задумался...