Грэм Грин. Наш человек в Гаване

   -----------------------------------------------------------------------
   Graham Greene. Our Man in Havana (1958).
   Пер. - Е.Голышева, Б.Изаков. М., "Правда". 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


                               А грустный человек шутит по-своему.
                                  Джордж Герберт (английский поэт XVII в.)



   Когда  сочиняешь  сказку,  действие  которой  происходит  в   неведомом
будущем, казалось бы, не нужно никого уверять, что между ее персонажами  и
живыми людьми нет ничего общего. И все же я хотел бы заявить, что ни  один
из этих персонажей не списан с натуры, что  сегодня  на  Кубе  нет  такого
полицейского офицера, как  капитан  Сегура,  и  уж,  конечно,  нет  такого
британского посла, как тот, которого я изобразил. Полагаю  также,  что  не
существует и начальника Секретной службы,  похожего  на  вымышленный  мною
образ.
                                                                Грэм Грин.



        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


        1

   -  Видите  того  негра,  который  идет  по  улице,  -   сказал   доктор
Гассельбахер, стоя у окна "Чудо-бара", - он  напоминает  мне  вас,  мистер
Уормолд.
   После пятнадцати лет дружбы он все еще добавлял "мистер" - в  этом  был
весь доктор Гассельбахер: дружба нуждалась в такой же медленной и глубокой
проверке, как и диагноз. Когда Уормолд будет  при  смерти  и  Гассельбахер
придет пощупать его слабеющий  пульс,  тогда,  может  быть,  он,  наконец,
станет для доктора Джимом.
   Негр был слеп на один глаз; одна нога у него  была  короче  другой;  на
голове - ветхая фетровая шляпа, а под  рваной  рубахой  проступали  ребра,
словно у корабля, с которого ободрали обшивку. Он шел  по  краю  тротуара,
вдоль желто-розовой колоннады, под знойными лучами  январского  солнца,  и
считал шаги. Когда он миновал "Чудо-бар", он успел насчитать 1369.  Ступал
он медленно, чтобы хватало времени произносить такие длинные цифры.  "Одна
тысяча триста семьдесят". Негр был привычной фигурой возле  Нэйшнел-сквер,
где  он  иногда  останавливался  и   переставал   считать,   чтобы   сбыть
какому-нибудь туристу  пачку  порнографических  открыток.  А  потом  снова
продолжал свой счет. К концу  дня  он,  словно  непоседливый  пассажир  на
трансатлантическом судне, знал с  точностью  до  ярда,  какой  он  сегодня
сделал моцион.
   - Я напоминаю вам Джо? - спросил Уормолд. - Не вижу никакого  сходства.
Если не считать, конечно, хромоты. - Тем  не  менее  Уормолд  инстинктивно
взглянул на себя в зеркало с  надписью  "Cerveza  tropical"  ["Тропическое
пиво" (исп.)], словно испугавшись, не стал  ли  он  по  дороге  из  своего
магазина таким же дряхлым и черным, как Джо. Лицо, которое он там  увидел,
только немного посерело от строительной пыли, летевшей из порта; это  было
его лицо - озабоченное, исчерченное морщинами лицо сорокалетнего человека,
правда, моложе, чем лицо доктора Гассельбахера, однако  всякий  с  первого
взгляда сказал бы, что эти глаза погаснут раньше, в них уже  лежала  тень,
отпечаток тревог, которые не побороть никакими патентованными  средствами.
Негр проковылял мимо и скрылся за углом бульвара. В  этот  день  тут  было
полно чистильщиков сапог.
   - Я говорю не о хромоте. А вы не замечаете сходства?
   - Нет.
   - У него в жизни две задачи, - объяснил доктор Гассельбахер, - работать
и считать. И он, к тому же, - англичанин.
   - Но я все-таки не понимаю... - Уормолд освежил  рот  утренней  порцией
"дайкири" [коктейль]. Семь минут ходьбы до "Чудо-бара"; еще семь минут  на
обратный путь; шесть минут на дружескую беседу.  Он  поглядел  на  часы  и
вспомнил, что они на минуту отстают.
   - Я хотел сказать, что он - человек положительный, надежный, вот и все,
- с раздражением ответил доктор Гассельбахер. - Как Милли?
   - Великолепно, - сказал Уормолд.  Это  был  его  неизменный  ответ,  но
вполне искренний.
   - Семнадцатого ей будет семнадцать, а?
   - Да. - Он кинул беспокойный взгляд через плечо, словно кто-то  за  ним
гнался, и снова посмотрел на часы. - Придете распить с нами бутылочку?
   - Не премину, как всегда, мистер Уормолд. Кто у вас будет еще?
   - Да я думаю, никого, кроме нас троих. Ведь Купер уехал домой,  бедняга
Марло все еще в больнице, а Милли, мне кажется, не очень-то дружит с  этой
новой компанией из консульства. Вот я и думал, что мы посидим тихонько,  в
семейном кругу.
   - Я очень польщен, что меня считают членом семьи, мистер Уормолд.
   - Может, закажем столик в "Насьонале"? Или вы считаете, что  это...  не
совсем прилично?
   - Тут ведь не Англия и не Германия, мистер Уормолд. В тропиках  девушки
рано становятся взрослыми.
   В  доме  напротив  с  треском  распахнулись  ставни,  а   потом   стали
раскачиваться от морского ветерка и хлопать - клик-клак! -  как  старинный
маятник. Уормолд сказал:
   - Мне пора.
   - Пылесосы обойдутся без вас, мистер Уормолд.
   Это был день горьких истин.
   - Как и мои пациенты без меня, - добавил доктор добродушно.
   - Люди болеют всегда, но покупать пылесосы они не обязаны.
   - Да вы и берете с них дороже.
   - Но получаю всего двадцать процентов. Трудно  что-нибудь  отложить  из
этих двадцати процентов.
   - В наш век ничего не откладывают, мистер Уормолд.
   - Мне нужно... для Милли. Если со мной что-нибудь случится...
   - В наш век никто не верит в долголетие - так стоит ли волноваться?
   - Все эти беспорядки плохо отзываются на торговле. Кому нужен  пылесос,
если не работает электричество?
   - Я мог бы одолжить вам небольшую сумму, мистер Уормолд.
   - Нет, что вы! До этого еще не дошло. Меня тревожит не сегодняшний день
и даже не завтрашний, я беспокоюсь за будущее.
   - Ну, тогда уж вовсе нечего волноваться. Мы живем в атомный век, мистер
Уормолд. Нажмут кнопку - и нас нет. Еще рюмочку, прошу вас!
   - Да, вот новость! Знаете, что  сделала  фирма?  Прислала  мне  пылесос
"Атомный котел"!
   - Не может быть! Вот не знал, что наука пошла так далеко!
   - Конечно, в нем нет ничего атомного -  он  просто  так  называется.  В
прошлом году был "Турбореактивный", в этом - "Атомный". А втыкать вилку  в
штепсель нужно, как и раньше.
   - Стоит ли тогда волноваться? - снова, как лейтмотив,  повторил  доктор
Гассельбахер, уткнувшись в рюмку.
   - Они не понимают, что такое название может иметь успех в Америке, а не
здесь, где духовенство без конца обличает науку, которую обращают  во  зло
людям! Мы с Милли в воскресенье ходили в собор - вы  же  знаете,  как  она
любит, чтобы я ходил к обедне: все еще надеется, что наставит меня на путь
истинный. Ну вот, отец Мендес и описывал там полчаса  действие  водородной
бомбы. Те, говорил он, кто верит в рай на земле, превращают  эту  землю  в
ад; и довольно убедительно он все  это  говорил,  очень  понятно.  И  как,
по-вашему, я чувствовал себя  в  понедельник  утром,  когда  мне  пришлось
украсить витрину новым пылесосом "Атомный котел"? Ничуть бы  не  удивился,
если бы кто-нибудь из окрестных головорезов побил мне стекла. Тут  еще  их
союзы - "Католическое действие", "Христос -  "царь  небесный"  и  вся  эта
дребедень. Прямо не знаю, что и делать, Гассельбахер!
   - Продайте один пылесос отцу Мендесу для епископского дворца.
   - Его вполне  устраивает  наш  "Турбо".  Отличная  машина.  Да  и  эта,
конечно, неплохая. Усовершенствованный наконечник для книжных полок. Вы же
знаете, я не стал бы продавать плохие вещи.
   - Знаю, мистер Уормолд. А название переменить нельзя?
   - Не позволят.  Они  им  гордятся.  Уверены,  что  ничего  лучше  и  не
придумаешь после той знаменитой их рекламы: "Все выбивает, пыль поглощает,
пол   подметает".   Понимаете,   они    продают    с    моделью    "Турбо"
воздухоочистительный фильтр. Ничего не скажешь - здорово сделано,  но  вот
вчера пришла какая-то женщина,  посмотрела  "Атомный  котел"  и  спросила,
может ли фильтр такого размера поглотить все радиоактивные частицы? А  как
насчет стронция-90? - спросила она.
   - Насчет стронция-90 я могу вам выдать медицинскую справку.
   - Неужели вы никогда не волнуетесь?
   - У меня против треволнений есть свое секретное оружие, мистер Уормолд.
Меня интересует жизнь.
   - Меня тоже, но...
   - Вас интересуют люди, а не  жизнь,  а  люди  умирают,  бросают  нас...
простите: я не хотел намекать на вашу жену. А  если  вас  интересует  сама
жизнь, она вам никогда не изменит. Меня интересует плесень на сыре. Вы  не
любите решать кроссворды, мистер Уормолд?  Я  люблю,  но  он",  как  люди:
всегда приходят к концу. Я могу покончить с любым  кроссвордом  в  течение
часа, а вот мое исследование плесени на сыре никогда не  будет  завершено,
хотя человек и мечтает, что в один прекрасный день... Как-нибудь я  покажу
вам мою лабораторию.
   - Мне пора, Гассельбахер.
   - Вам надо больше мечтать, мистер Уормолд. В наш век лучше не  смотреть
в лицо действительности.


   Когда Уормолд пришел в свой магазин на улице Лампарилья, Милли  еще  не
вернулась из американской школы, где она училась, и, хотя он увидел сквозь
дверное стекло две фигуры, ему показалось, что в магазине пусто.  Еще  как
пусто! И будет пусто, пока не появится Милли.  Когда  бы  он  ни  вошел  в
магазин, у него тоскливо сосало под ложечкой, словно где-то внутри работал
пылесос. И ощущение пустоты не могли заполнить покупатели, особенно такой,
как вон тот, что сейчас стоял у прилавка, слишком лощеный для  Гаваны;  он
читал  английскую  брошюру  об  "Атомном  котле",  подчеркнуто   игнорируя
приказчика. Лопес - человек горячий и не любит, когда его зря отрывают  от
испанского издания "Конфиденшл", Он злобно поглядывал на незнакомца  и  не
старался заинтересовать его своим товаром.
   - Buenos dias [добрый день (исп.)], - сказал  Уормолд.  Он  смотрел  на
всякого незнакомого человека, вошедшего в магазин, с  подозрением.  Десять
лет  назад  в  магазин  зашел  какой-то  человек,  сделал  вид,  будто  он
покупатель, и ничего не подозревавший Уормолд продал ему  шерстяные  очесы
для полировки машины. Тот  был  ловким  пройдохой,  ну  а  этот...  трудно
представить себе кого-нибудь менее похожего на  покупателя  пылесоса,  чем
незнакомец, который стоял здесь  сейчас.  Высокий,  элегантный,  в  легком
сером костюме и очень дорогом галстуке -  от  него  так  и  пахло  морским
курортом и кожаным креслом из какого-нибудь клуба  для  избранных;  так  и
казалось - он сейчас откроет рот и скажет: "Посол вас скоро примет". Таким
людям не приходится самим избавляться от пыли - за них это делает море или
камердинер.
   - Не понимаю я вашей  тарабарщины,  -  ответил  незнакомец.  Вульгарное
словечко как-то сразу испортило элегантный костюм, словно он выпачкал  его
яйцом за завтраком. - Вы ведь англичанин?
   - Да.
   - Я хочу сказать - настоящий англичанин? По паспорту и все такое?
   - Да, а в чем дело?
   - Всегда лучше иметь дело с английской  фирмой.  Знаешь,  на  каком  ты
свете, понятно?
   - Что вам угодно?
   - Да прежде всего мне хотелось тут у  вас  немножко  оглядеться.  -  Он
говорил так, словно попал в книжную лавку. - Никак не мог втолковать этому
типу...
   - Вас интересует пылесос?
   - Ну, я бы не сказал, что он меня интересует.
   - Вы хотите купить пылесос?
   - Вот-вот, старина, вы попали в  самую  точку.  -  Уормолд  решил,  что
незнакомец так разговаривает потому, что тон этот, по его мнению, подходит
к магазину на  улице  Лампарилья;  развязность  никак  не  соответствовала
внешнему виду покупателя.  Трудно  подражать  искусству  святого  Павла  -
говорить с каждым на его языке, не меняя при этом костюма.
   Уормолд деловито сказал:
   - Вы не найдете ничего лучшего, чем "Атомный котел".
   - Я заметил тут один, который называется "Турбо".
   - И это очень хороший пылесос. У вас большая квартира?
   - Да нет, я бы не сказал, что большая.
   - Тут, как видите, имеется два набора щеток - вот этот для  натирки,  а
тот для полировки; нет, простите, кажется,  наоборот.  У  "Турбо"  энергия
воздушная.
   - Как это?
   - Ну, он... тут так сказано: с воздушной энергией.
   - А вот та штучка, она для чего?
   - Это двусторонний наконечник для ковров.
   - Не может быть! Очень интересно. А почему двусторонний?
   - Вы толкаете от себя, а потом тянете к себе.
   - Ну до чего только не додумаются! - сказал незнакомец. - И много вы их
продаете?
   - Я здесь единственный агент.
   - Все важные лица непременно хотят купить "Атомный котел"?
   - Или "Турбореактивный".
   - И правительственные учреждения тоже?
   - Конечно. А что?
   - То, что годится для учреждения, сойдет и для меня.
   - Может, вы предпочитаете нашу "Малютку-не-надрывайся"?
   - В каком смысле - не надрывайся?
   - Полное название  пылесоса:  "Малютка-не-надрывайся.  Малый  комнатный
пылесос с воздушной энергией".
   - Опять с воздушной энергией?
   - А я тут при чем?
   - Не петушитесь, старина!
   - Лично мне ужасно не нравятся слова "Атомный котел", - сказал  Уормолд
с неожиданным жаром. Он вдруг  встревожился.  Ему  пришло  в  голову,  что
незнакомец - инспектор главной конторы в Лондоне или  Нью-Йорке.  Что  же,
тогда они услышат от него всю правду.
   - Я вас понимаю. Да, неважно  придумано.  Скажите,  а  вы  осматриваете
машины?
   - Каждый квартал. Бесплатно весь гарантийный срок.
   - Вы лично?
   - Нет, это делает Лопес.
   - Вот этот мрачный тип?
   - Сам я не очень-то разбираюсь в  технике.  Стоит  мне  притронуться  к
какой-нибудь из этих штук, и они почему-то перестают работать.
   - А машиной вы правите?
   - Да, но если с ней что-нибудь случается, я зову дочь.
   - Ах да, у вас есть дочь. А где она?
   - В школе. Разрешите, я вам покажу эту быстродействующую соединительную
муфту. - Но стоило Уормолду взять ее в руки,  как  она  тут  же  перестала
соединять. Он нажимал на нее, поворачивал туда и сюда. - Дефектная деталь,
- пробормотал он в полном отчаянии.
   - Дайте я попробую, -  предложил  незнакомец,  и  соединение  произошло
мгновенно. - Сколько лет вашей дочери?
   - Шестнадцать, - сказал он и разозлился на себя за то, что ответил.
   - Ну что ж, мне, пожалуй, пора двигаться, - сказал  незнакомец.  -  Рад
был с вами поболтать.
   -  Может,   хотите   посмотреть   пылесос   в   действии?   Лопес   вам
продемонстрирует.
   - Сейчас нет. Мы еще увидимся - здесь или  в  другом  месте,  -  заявил
незнакомец с какой-то дерзкой самоуверенностью и вышел из магазина прежде,
чем Уормолд догадался сунуть ему фирменную карточку. На площади,  в  конце
улицы Лампарилья, он растворился в полуденном свете  Гаваны,  среди  толпы
сутенеров и продавцов лотерейных билетов.
   Лопес сказал:
   - Он и не собирался ничего покупать.
   - А чего же он тогда хотел?
   - А кто его знает. Он долго разглядывал меня через витрину. Если бы  вы
не пришли, наверно, попросил бы найти ему девочку.
   - Девочку?
   Он вспомнил тот день десять лет назад, а потом  с  тревогой  подумал  о
Милли, пожалев, что так охотно отвечал на вопросы незнакомца. Он пожалел и
о том, что быстродействующая соединительная муфта не сработала хоть в этот
раз.



        2

   Он слышал уже издалека, что идет  Милли:  подымался  такой  шум,  будто
ехала полицейская машина; только о приближении Милли предупреждал свист, а
не сирена. Она обычно шла от автобусной остановки на Авенида де  Бельхика,
но сегодня свист почему-то доносился со  стороны  Кампостельи.  Правда,  в
этой "охоте", приходилось ему признать, не было для нее  ничего  опасного.
Восторги, которые ей таким образом выражали поклонники, начиная примерно с
тринадцатилетнего возраста,  означали  только  почтение  -  ведь  даже  по
высокой  гаванской   мерке   Милли   была   красавицей.   Волосы   у   нее
светло-золотистые, как молодой мед, а брови  темные;  ее  "конский  хвост"
подстригал лучший парикмахер города. Милли не обращала внимания на  свист,
он только заставлял ее легче ступать; глядя,  как  она  идет,  можно  было
поверить в вознесение. Тишина показалась бы ей оскорбительной.
   В отличие от Уормолда, который ни во что не верил, Милли была  набожной
католичкой; ему пришлось еще до свадьбы пообещать ее матери,  что  ребенок
получит религиозное воспитание. Теперь ее  мать,  как  он  подозревал,  не
верила ни в бога, ни в черта; ему же она оставила на попечение  ревностную
католичку. Это привязывало Милли к Кубе  куда  прочнее,  "ем  его  самого.
Уормолд подозревал, что в здешних богатых семьях  до  сих  пор  сохранился
обычай держать дуэнью; ему порой  казалось,  что  и  к  Милли  приставлена
дуэнья, невидимая ни для кого, кроме нее самой. В церкви, где  она  бывала
красивее, чем где бы  то  ни  было,  в  своей  легкой  мантилье,  расшитой
листьями, прозрачными, как морозный узор на стекле,  рядом  с  ней  всегда
сидела дуэнья, наблюдая за тем, чтобы она не горбилась, в положенное время
прикрывала лицо и крестилась по всем правилам. Кругом нее мальчишки  могли
безнаказанно сосать леденцы, фыркать из-за колонны, а она  сидела  прямая,
как  монашенка,  следя  за  службой  по  требнику   с   золотым   обрезом,
переплетенному в сафьян цвета ее волос (она выбирала себе  требник  сама).
Все та же невидимая дуэнья заботилась о том, чтобы  она  по  пятницам  ела
рыбу, постилась двенадцать дней в году и ходила в  церковь  не  только  по
воскресеньям и по праздникам, но и в день своей  святой:  Милли  ее  звали
домашние, окрестили же  ее  Серафиной;  на  Кубе  -  это  святая  "второго
разряда", - загадочные слова, которые напоминали Уормолду об ипподроме.
   Уормолд долго не понимал, что дуэнья не всегда караулит Милли.  Девочка
неукоснительно выполняла все правила поведения за  столом  и  ни  разу  не
забыла помолиться на ночь - он-то это хорошо знал, ведь еще  ребенком  она
заставляла его ждать за дверью, пока не кончит молитву, чтобы  лишний  раз
подчеркнуть, что он еретик. Перед образом святой Девы Гваделупской  горела
неугасимая лампада. Отец подслушал ее молитву, когда ей было четыре  года:
"Богородице почет, сатане наоборот".
   Но  как-то  раз  -  Милли  тогда  было  тринадцать  -  его  вызвали   в
американскую школу при монастыре св.Клары в богатом предместье  Ведадо.  И
там он впервые узнал, что дуэнья бросала Милли у решетчатых  ворот  школы,
прямо под гипсовым барельефом святой. Жалоба на дочь была  серьезная:  она
подожгла маленького мальчика по имени Томас Эрл Паркмен  младший.  Правда,
как признала сама мать-настоятельница, Эрл (так его звали в школе)  первый
дернул Милли за косу, что ни в какой мере не оправдывало  поступка  Милли,
который мог иметь самые пагубные последствия, если бы  другая  девочка  не
окунула Эрла в фонтан. Милли оправдывалась тем, что Эрл  -  протестант,  а
если  уж  дело  дошло  до  религиозных  гонений,  католики  всегда   дадут
протестантам два очка вперед.
   - Но как же она подожгла этого Эрла?
   - Облила керосином полы его рубашки.
   - Керосином?!
   - Жидкостью для зажигалок, а потом чиркнула  спичкой.  Мы  подозреваем,
что она тайком курит.
   - Удивительная история!
   - Значит, вы не знаете Милли. Я должна сказать вам, мистер Уормолд, что
чаша нашего терпения вот-вот переполнится.
   Как выяснилось, за полгода  до  того,  как  она  подожгла  Эрла,  Милли
показывала своим одноклассникам на уроке рисования  коллекцию  открыток  с
изображением самых знаменитых картин в мире.
   - Не понимаю, что здесь плохого.
   - В двенадцать лет, мистер Уормолд, ребенок не должен восхищаться одной
только наготой, какие бы великие художники ее ни изображали.
   - Неужели там не было ничего, кроме наготы?
   - Ничего, если не считать "Махи одетой" Гойи. Но у Милли  был  и  нагой
вариант этой картины.
   Уормолду пришлось воззвать к милосердию матери-настоятельницы: ведь  он
- увы! - неверующий, а дочь у него  католичка,  американский  монастырь  -
единственная католическая школа в Гаване, где учат  по-английски;  держать
гувернантку ему не по средствам. Не хотят же они,  чтобы  он  послал  свою
дочь в школу Хайрема Ч.Трумэна. Тогда он нарушил бы обещание, данное жене.
Он уже втайне подумывал, не  требует  ли  его  отцовский  долг,  чтобы  он
женился второй раз, но монахини могут косо на это посмотреть, а главное  -
он все еще любил мать Милли.
   Конечно, он поговорил с Милли о ее проступке,  ее  объяснения  покоряли
своим простодушием.
   - Зачем ты подожгла Эрла?
   - Это было искушение дьявола, - сказала она.
   - Милли, пожалуйста, не говори глупостей.
   - Святых всегда искушает дьявол.
   - Ты не святая.
   - Совершенно верно. Потому я и поддалась.
   И на этом инцидент был исчерпан - точнее он был, вероятно,  исчерпан  в
тот же день между четырьмя и шестью в исповедальне. Ее дуэнья  снова  была
рядом и уже, наверное, за этим проследила. Ах, если бы он только мог знать
наверняка, когда дуэнья берет выходной день!
   Пришлось обсудить вопрос и о курении тайком.
   - Ты куришь сигареты? - спросил он.
   - Нет.
   Что-то в ее ответе заставило его поставить вопрос иначе:
   - Ты когда-нибудь курила, Милли?
   - Только сигары, - сказала она.
   Теперь, заслышав свист, предупреждавший о появлении Милли, он удивился,
почему она идет со стороны порта, а не с Авенида де Бельхика.  Но,  увидев
ее, он сразу все понял. За ней шел молодой приказчик и нес такой  огромный
пакет, что не видно было его лица. Уормолд подумал с тоской: опять  что-то
купила. Он поднялся наверх, в квартиру, которая помещалась над  магазином,
и услышал, как в соседней комнате Милли говорит приказчику, куда  положить
пакеты. Раздался стук чего-то тяжелого, треск, звон металла.
   - Положите туда, - сказала она, а потом: - Нет, вот сюда.
   Ящики с шумом выдвигались и задвигались. Милли стала забивать гвозди  в
стену. В столовой, где он сидел, кусок штукатурки отвалился и упал в салат
- приходящая служанка приготовила им холодный обед.
   Милли вышла к столу точно, без опоздания. Ему всегда было трудно скрыть
свое восхищение ее красотой, но невидимая дуэнья равнодушно скользнула  по
нему взглядом, словно он был неугодным поклонником. Дуэнья  давно  уже  не
брала выходных дней; его чуть-чуть огорчало такое прилежание, и  порой  он
был даже не прочь поглядеть, как горит Эрл.  Милли  произнесла  молитву  и
перекрестилась, а он сидел, почтительно опустив голову. Это была  одна  из
ее пространных молитв, которая означала, что она либо  не  очень  голодна,
либо хочет выиграть время.
   - Ну, как у тебя сегодня, отец, все хорошо? - вежливо спросила она.
   Такой вопрос могла бы задать жена после долгих лет семейной жизни.
   - Неплохо, а  у  тебя?  -  Когда  он  смотрел  на  нее,  он  становился
малодушным; ему было трудно в  чем-либо  ей  отказать,  и  он  не  решался
заговорить о покупках. Ведь ее карманные деньги  были  истрачены  еще  две
недели назад на серьги, которые ей приглянулись,  и  на  статуэтку  святой
Серафины...
   - Я сегодня получила "отлично" по закону божьему и по этике.
   - Прекрасно, прекрасно. А что у тебя опрашивали?
   - Лучше всего я знала насчет простительных грехов.
   - Утром я видел доктора Гассельбахера, - сказал он как будто без всякой
связи.
   Она вежливо заметила:
   - Надеюсь, он хорошо себя чувствует?
   Дуэнья явно  перегибала  палку:  в  католических  школах  учат  хорошим
манерам - тем они и славятся, но ведь манеры существуют только  для  того,
чтобы удивлять посторонних. Он с грустью подумал: а я и есть  посторонний.
Он не мог сопровождать ее в  тот  странный  мир  горящих  свечей,  кружев,
святой воды и коленопреклонений. Иногда  ему  казалось,  что  у  него  нет
дочери.
   - В день твоего рождения он зайдет к нам. Может, лотом поедем в  ночной
ресторан.
   - В ночной ресторан? - Дуэнья, наверно, на секунду отвернулась, и Милли
успела воскликнуть: - O gloria Patri! [Слава отцу (небесному)! (лат.)]
   - Раньше ты всегда говорила: "Аллилуйя".
   - Ну да, в четвертом классе. А в какой ресторан?
   - Наверно, в "Насьональ".
   - А почему не в "Шанхай"?
   - Ни в коем случае! Откуда ты знаешь про "Шанхай"?
   - Мало ли что узнаешь в школе.
   Уормолд сказал:
   - Мы еще не решили, что тебе подарить. Семнадцать лет - это не  обычный
день рождения. Я подумывал...
   - Если говорить, положа руку на сердце, - сказала Милли, -  мне  ничего
не надо.
   Уормолд с беспокойством подумал о том громадном пакете. А что если  она
и в самом деле  пошла  и  купила  все,  что  ей  хотелось...  Он  стал  ее
упрашивать:
   - Ну а все-таки, чего тебе хочется?
   - Ничего. Ровно ничегошеньки.
   - Новый купальный костюм? - предложил он уже с отчаянием.
   - Знаешь, есть  одна  вещь...  Но  мы  можем  ее  сразу  считать  и  за
рождественский подарок, и за будущий год, и за будущий-будущий год...
   - Господи боже, что же это такое?
   - Тебе больше не придется заботиться о подарках долго-долго.
   - Неужели ты хочешь "Ягуара"?
   - Да нет, это совсем маленький  подарочек.  Никакой  не  автомобиль.  И
хватит мне его на много лет. Это очень практичная вещь.  И  на  ней  даже,
собственно говоря, можно сэкономить бензин.
   - Сэкономить бензин?
   - А сегодня я купила все принадлежности на свои собственные деньги.
   - У тебя нет собственных денег. Я  тебе  одолжил  три  песо  на  святую
Серафину.
   - Но мне дают в кредит.
   - Милли, сколько раз я тебе говорил, что не разрешаю покупать в кредит.
Дают в кредит мне, а не тебе, и дают все менее охотно.
   - Бедный папка. Нам грозит нищета?
   - Ну, я надеюсь, что как только кончатся беспорядки, дела поправятся.
   - Но на Кубе всегда беспорядки. Если дело дойдет до крайности,  я  ведь
могу пойти работать, правда?
   - Кем?
   - Как Джен Эйр, гувернанткой.
   - Кто тебя возьмет?.
   - Сеньор Перес.
   - Господи, Милли, что ты говоришь?  У  него  четвертая  жена,  а  ты  -
католичка...
   - А может, грешники - мое настоящее призвание, - сказала Милли.
   - Не болтай чепухи. И я пока не разорился. Еще не совсем. Надеюсь,  что
не совсем. Милли, что ты купила?
   - Пойдем покажу.
   Они пошли к ней в спальню. На кровати лежало седло; на стене, куда  она
вбила несколько гвоздей (отломав при этом каблук от своих лучших  вечерних
туфель), висели уздечка  и  мундштук.  Канделябры  были  увиты  поводьями,
посреди туалета красовался хлыст. Уормолд спросил упавшим голосом:
   - А где лошадь?
   Он так и ждал, что лошадь выйдет сейчас из ванной.
   - В конюшне, недалеко от Загородного клуба. Угадай, как ее зовут.
   - Как я могу угадать?
   - Серафина. Разве это не перст божий?
   - Но, Милли, я не могу себе позволить...
   - Тебе не надо платить за нее сразу. Она - гнедая.
   - Какое мне дело до ее масти?
   - Она  записана  в  племенную  книгу.  От  Санта  Тересы  и  Фердинанда
Кастильского. Она бы стоила вдвое дороже, если бы не повредила себе бабку,
прыгая через барьер. С ней ничего особенного  не  случилось,  но  вскочила
какая-то шишка, и ее теперь нельзя выставлять.
   - Пусть она стоит четверть своей цены. Дела идут очень туго, Милли.
   - Я ведь тебе объяснила, что сразу платить не надо.  Можно  выплачивать
несколько лет.
   - Она успеет сдохнуть, а я все еще буду за нее платить.
   - Серафина куда живучее автомобиля. Она, наверно, проживет дольше тебя.
   - Но, Милли, послушай, тебе придется ездить в конюшню, не говоря уже  о
том, что за конюшню тоже полагается платить...
   - Я обо всем договорилась с капитаном Сегурой. Он  назначил  мне  самую
маленькую плату. Хотел устроить конюшню совсем даром, но я  знала,  ты  не
захочешь, чтобы я у него одалживалась.
   - Какой еще капитан Сегура?
   - Начальник полиции в Ведадо.
   - Господи, откуда ты его знаешь?
   - Ну, он часто меня подвозит домой на машине.
   - А матери-настоятельнице это известно?
   Милли чопорно ответила:
   - У каждого человека должна быть своя личная жизнь.
   - Послушай, Милли, я не  могу  позволить  себе  лошадь,  ты  не  можешь
позволить себе всякие эти... уздечки. Придется отдать все обратно...  И  я
не позволю, чтобы тебя катал капитан Сегура! - добавил он с яростью.
   - Не волнуйся. Он до меня еще и пальцем не дотронулся, - сказала Милли.
- Сидит за рулем и поет грустные мексиканские песни. О цветах и о  смерти.
И одну - о быке.
   - Милли, я не разрешаю!  Я  скажу  матери-настоятельнице,  обещай,  что
ты...
   Он  видел,  как  под  темными  бровями  в  зеленовато-янтарных   глазах
собираются слезы. Уормолд почувствовал, что его охватывает  паника:  точно
так смотрела на него жена в тот знойный октябрьский день, когда шесть  лет
жизни оборвались на полуслове. Он спросил:
   - Ты что, влюбилась в этого капитана Сегуру?
   Две слезы как-то очень изящно погнались друг за другом по округлой щеке
и заблестели, точно сбруя, висевшая на стене; это было ее оружие.
   - Да ну его к дьяволу, этого капитана Сегуру, - сказала Милли. - Мне он
не нужен. Мне нужна только Серафина. Она такая  стройная,  послушная,  все
это говорят.
   - Милли, деточка, ты же знаешь, если бы я мог...
   - Ах, я знала, что  ты  так  мне  скажешь.  Знала  в  глубине  души.  Я
прочитала две новены [новена - название одной из церковных служб], но  они
не помогли. А я так старалась. Я не  думала  ни  о  чем  земном,  пока  их
читала. Никогда больше не буду верить в эти новены. Никогда! Никогда!
   Ее голос гулко звучал в комнате, как у ворона Эдгара  По.  Сам  Уормолд
был человек неверующий, но ему очень  не  хотелось  каким-нибудь  неловким
поступком убить ее веру. Сейчас он чувствовал страшную ответственность:  в
любой момент она может  отречься  от  господа  бога.  Клятвы,  которые  он
когда-то давал, воскресли, чтобы его обезоружить.
   Он сказал:
   - Прости меня, Милли...
   - Я выстояла две лишние обедни.
   Она возлагала на его плечи все бремя своего  разочарования  в  вековой,
испытанной ворожбе. Легко говорить, что детям ничего не  стоит  заплакать,
но если вы - отец, разве можно глядеть на это  так  же  хладнокровно,  как
глядит учительница или гувернантка? Кто знает, а вдруг у  ребенка  настает
такая минута, когда весь мир начинает выглядеть совсем по-иному, как лицо,
которое искажается гримасой, когда пробьет роковой час?
   - Милли, я тебе обещаю, если в будущем году я смогу... Послушай, Милли,
оставь пока у себя седло и все эти штуки...
   - Кому нужно седло без лошади? И я уже сказала капитану Сегуре...
   - К черту капитана Сегуру! Что ты ему сказала?
   - Я ему сказала, что стоит мне попросить у тебя Серафину и  ты  мне  ее
подаришь. Я ему сказала, что ты такой замечательный! Про молитвы я ему  не
говорила.
   - Сколько она стоит?
   - Триста песо.
   - Ах, Милли, Милли... - Ему оставалось только  сдаться.  -  За  конюшню
тебе придется платить из твоих карманных денег.
   - Конечно! - Она поцеловала его в ухо. - С будущего месяца, хорошо?
   Они оба отлично знали, что этого никогда не будет. Она сказала:
   - Вот видишь, они все-таки помогли, мои  новены.  Завтра  начну  опять,
чтобы дела у тебя пошли как следует. Интересно, какой святой подойдет  для
этого лучше всего?
   - Я слыхал,  что  святой  Иуда  -  покровитель  неудачников,  -  сказал
Уормолд.



        3

   Уормолд часто мечтал, что вот однажды он проснется и  у  него  окажутся
сбережения - акции и сертификаты, широкой рекой потекут дивиденды, совсем,
как у богачей из предместья Ведадо; тогда они с Милли вернутся  в  Англию,
где не будет ни капитана Сегуры, ни "охоты", ни свиста.  Но  мечта  таяла,
как только он входил в огромный американский банк в  Обиспо.  Вступив  под
массивный каменный портал,  украшенный  орнаментом  из  цветов  клевера  с
четырьмя листочками, он снова превращался в маленького дельца, каким и был
на самом деле, чьих сбережений никогда не хватит на то, чтобы увезти Милли
в безопасные края.
   Получать деньги по чеку - куда более сложная процедура  в  американском
банке, чем в английском. Американские банкиры ценят личные  связи,  кассир
должен создавать иллюзию, будто он зашел к себе в кассу  случайно  и  рад,
что ему посчастливилось встретить здесь клиента. "Кто бы мог  подумать,  -
словно хочет он сказать  своей  широкой,  приветливой  улыбкой,  -  что  я
встречу именно вас, да еще где, здесь, в байке!" Поговорив  с  кассиром  о
его здоровье и о  своем  самочувствии,  удовлетворив  взаимный  интерес  к
погоде, которая так балует их этой зимой, клиент робко,  просительно  сует
ему чек (до чего же противное и докучливое дело!), но кассир едва успевает
взглянуть на чек, как на столе звонит телефон.
   - Это вы. Генри? - с удивлением произносит он  в  трубку,  так,  словно
голос Генри он тоже не ожидал услышать в этот день. - Что новенького? - Он
долго выслушивает новости и при  этом  игриво  вам  улыбается:  ничего  не
попишешь, дело есть дело. - Да, должен признаться,  Эдит  вчера  выглядела
очень эффектно, - поддакивает кассир.
   Уормолд нетерпеливо переминается с ноги на ногу.
   - Да, вечер прошел замечательно, просто замечательно. Я? Я  -  отлично.
Ну, а чем мы можем быть вам полезны сегодня?


   - Пожалуйста, прошу вас, вы ведь знаете,  Генри.  Мы  всегда  рады  вам
услужить... Сто пятьдесят тысяч долларов на три  года?..  Нет,  для  такой
фирмы, как ваша, какие могут быть трудности! Нам  придется  согласовать  с
Нью-Йорком, но это же чистая формальность. Забегите, когда будет свободная
минутка, и поговорите с управляющим. Выплачивать помесячно?  Зачем,  когда
речь идет  об  американской  фирме!  Да,  мы  можем  сговориться  на  пяти
процентах. Сделать тогда двести тысяч на четыре года? Пожалуйста, Генри.
   Чек Уормолда, казалось, съеживался от собственного ничтожества. "Триста
пятьдесят долларов" - сумма прописью выглядела такой же тщедушной,  как  и
все его ресурсы.
   - Увидимся завтра у  миссис  Слейтер?  Ладно,  сыграем  партию.  Только
уговор, не вытаскивать козырей из рукава! Когда придет ответ? Да дня через
два, если запросим телеграфно. Завтра в  одиннадцать?  Когда  вам  угодно.
Генри. Заходите и все тут. Я  скажу  управляющему.  Он  вам  будет  ужасно
рад... Простите, что задержал вас, мистер Уормолд.
   Его он упорно называл по фамилии. Наверное, подумал  Уормолд,  со  мной
нет смысла быть на короткой ноге? А может,  национальность  создает  между
нами такую преграду?
   - Триста пятьдесят долларов? - Кассир искоса заглянул в  книгу  и  стал
отсчитывать бумажки. Но телефон зазвонил снова.
   - Не может быть! Миссис Эшуорт! Куда же это вы пропали?  В  Майами?  Вы
шутите! - Прошло несколько минут прежде, чем он покончил с миссис  Эшуорт.
Передавая Уормолду банкноты, он сунул ему и листок бумаги. - Вы,  надеюсь,
не возражаете, мистер Уормолд. Вы ведь сами просили держать  вас  в  курсе
дела.
   На листке было указано, что  он  перебрал  по  своему  счету  пятьдесят
долларов.
   - Ни в коей мере.  Очень  вам  признателен,  -  сказал  Уормолд.  -  Но
беспокоиться нечего.
   - Что вы, банк нисколько не беспокоится, мистер Уормолд. - Вы ведь сами
просили, вот и все.
   Уормолд подумал: "Ну да, если бы я перебрал пятьдесят  тысяч  долларов,
он бы, наверно, звал меня Джимом".


   В  это  утро  ему  почему-то  не  хотелось   встречаться   с   доктором
Гассельбахером за "дайкири". Временами доктор Гассельбахер казался ему  уж
слишком беззаботным, поэтому он пошел к "Неряхе-Джо", а не  в  "Чудо-бар".
Ни один житель Гаваны не заглядывал к "Неряхе-Джо", потому что туда ходили
туристы; однако туристов, увы, теперь становилось все меньше, ибо нынешнее
правительство Дышало на ладан.  Хотя  в  застенках  Jefatura  [хефатура  -
полицейское управление (исп.)] испокон веку творились темные дела, но  они
не касались туристов из "Насьоналя" или  "Севил-Билтмора";  однако,  когда
одного из туристов убило шальной пулей, в то время как  он  фотографировал
какого-то живописного нищего под балконом президентского  дворца,  выстрел
прозвучал погребальным звоном по всем  туристским  маршрутам,  "включающим
прогулку на пляж  Варадеро  и  по  злачным  местам  ночной  Гаваны".  Пуля
превратила  в  осколки  и  "лейку"  убитого,  что  особенно  напугало  его
спутников. Уормолд слышал, как они потом говорили в баре "Насьоналя":
   - Пробила камеру насквозь. Пятьсот долларов - кошке под хвост.
   - А его убило сразу?
   - Еще бы. А объектив...  осколки  разлетелись  на  пятьдесят  метров  в
окружности.  Видите?  Везу   кусочек   домой,   чтобы   показать   мистеру
Хампелникеру.
   В это утро длинный зал был пуст, если не считать элегантного незнакомца
в одном углу и толстого агента туристской полиции, который курил сигару  в
другом углу. Англичанин так внимательно  разглядывал  бесконечную  батарею
бутылок, что не сразу заметил Уормолда.
   - Да не может быть! - воскликнул он. - Кого я вижу? Мистер  Уормолд!  -
Уормолд удивился, откуда он знает его имя, ведь он же  забыл  вручить  ему
фирменную карточку. - Восемнадцать разных  сортов  шотландского  виски,  -
сказал незнакомец, - включая "Черную этикетку". А  пшеничного  я  даже  не
считал. Поразительное зрелище! Поразительное... - повторил он почтительным
шепотом. - Вы когда-нибудь видели столько разных сортов?
   - Представьте, да. Я собираю пробные  бутылочки,  и  у  меня  уже  есть
девяносто девять марок.
   - Интересно. А что сейчас выпьете? Как насчет "Хейга с ямочками"?
   - Благодарю. Я уже заказал "дайкири".
   - Такие напитки меня расслабляют.
   - Вы уже решили, какой  вам  нужен  пылесос?  -  для  приличия  спросил
Уормолд.
   - Пылесос?
   - Ну да, электропылесос. То, что я продаю.
   - А-а, пылесос... Ха-ха! Плюньте на эту дрянь и выпейте со мной виски.
   - Днем я никогда не пью виски.
   - Ох, уж эти мне южане!
   - При чем тут южане?
   - Кровь у вас жидкая. От солнца, так сказать. Ведь вы родились в Ницце!
   - Откуда вы знаете?
   - Ну, господи, слухами земля полнится. То  с  одним  поболтаешь,  то  с
другим. По правде говоря, я и с вами хотел кое о чем потолковать.
   - Пожалуйста.
   - Да нет, я  предпочел  бы  местечко  потише.  Тут  все  время  шныряют
какие-то типы - входят, выходят...
   Как это было далеко от истины! Ни одна живая  душа  не  проходила  мимо
дверей,  освещенных  жгучими  лучами  солнца.  Полицейский   мирно   спал,
прислонив сигару к пепельнице, - в этот  час  здесь  не  было  ни  единого
туриста, который бы нуждался в опеке и надзоре. Уормолд сказал:
   - Если насчет пылесоса, пойдемте лучше в магазин.
   - Не надо. Не хочу, чтобы видели, как я там околачиваюсь.  Бар  в  этом
смысле совсем неплохое место. Встречаете земляка, хотите посидеть  вдвоем,
что может быть естественнее?
   - Не понимаю.
   - Ну вы же знаете, как это бывает.
   - Не знаю.
   - То есть как, вы не считаете, что это естественно?
   Уормолд отчаялся что-нибудь понять. Он оставил  на  стойке  восемьдесят
сентаво и сказал:
   - Мне пора в магазин.
   - Зачем?
   - Я не люблю оставлять надолго Лопеса одного.
   - Ах, Лопеса... Вот как раз о Лопесе я и хочу с вами поговорить.
   И снова Уормолд подумал, что это, вернее  всего,  какой-то  чудаковатый
инспектор из главной  конторы;  однако  он  явно  перешел  всякие  границы
чудачества, когда шепнул ему:
   - Ступайте в уборную, я сейчас приду.
   - В уборную? Зачем?
   - Потому что я не знаю, где она.
   В этом свихнувшемся мире проще всего подчиняться, не рассуждая. Уормолд
провел незнакомца через заднюю дверь по короткому коридору и показал  вход
в уборную.
   - Вон там.
   - Ступайте вперед, старина.
   - Да мне не нужно.
   - Не валяйте дурака, - сказал незнакомец.
   Он положил руку Уормолду на плечо и втолкнул его в дверь.  Внутри  были
две раковины, стул с поломанной спинкой, обычные кабинки и Писсуары.
   - Сядьте, старина, - сказал незнакомец, - а я пущу  воду.  -  Но  когда
вода  пошла,  он  и  не  подумал  умываться.  -   Будет   выглядеть   куда
естественнее, - объяснил он (слово "естественный" было, видно, его любимым
эпитетом), - если кто-нибудь сюда ворвется. И,  конечно,  собьет  с  толку
микрофон.
   - Микрофон?
   - Верно. Совершенно верно. В таком месте вряд ли может  быть  микрофон,
но правила прежде: всего. Выигрывает последнюю схватку тот, кто  действует
по всем правилам. Хорошо, что здесь, в Гаване, моют руки под краном, а  не
в раковине. Пусть себе вода течет.
   - Да объясните вы мне...
   - Осторожность, надо вам сказать, не мешает даже в  уборной.  Один  наш
парень в Дании в девятьсот сороковом увидел из своего  собственного  окна,
как германский флот идет через Каттегат.
   - Какой гад?
   - Каттегат. Ну, он  сразу  понял,  что  началась  заваруха.  Стал  жечь
бумаги. Пепел бросил в унитаз  и  дернул  цепочку.  Не  повезло:  весенние
заморозки. Трубы замерзли. Пепел всплыл  в  ванне  этажом  ниже.  Квартира
старой девы баронессы, как, бишь, ее звали? Как раз  собиралась  принимать
ванну. Пиковое положение у нашего парня.
   - Прямо шпионаж какой-то!
   - Это и есть шпионаж, старина, во всяком случае,  как  это  называют  в
романах. Вот почему я и  хотел  поговорить  о  вашем  Лопесе.  Он  человек
надежный или лучше его убрать?
   - Вы что, из разведки?
   - Да вроде того.
   - Зачем я стану выгонять Лопеса? Он у меня работает уже десять лет.
   - Мы можем найти вам человека, который отлично разбирается в пылесосах.
Но, естественно, последнее слово должно остаться за вами.
   - Да какое я имею отношение к вашей разведке?
   - Минуточку, старина, сейчас мы к этому подойдем. Мы на  всякий  случай
проверили Лопеса - он, кажется, чист. Но вот ваш друг Гассельбахер...  тут
бы я поостерегся.
   - Откуда вы знаете Гассельбахера?
   - Я ведь тут уже пару дней и кое-что разнюхал.  В  таких  случаях  надо
быть в курсе дела.
   - В каких случаях?
   - Где он родился, этот Гассельбахер?
   - Кажется, в Берлине.
   - На чьей он стороне? Восток? Запад?
   - Мы никогда не говорим о политике.
   - Впрочем, это роли не играет. Восток или Запад  -  немец  есть  немец.
Вспомните Риббентропа. Нас второй раз на эту удочку не поймаешь.
   - Гассельбахер не занимается политикой. Он старый врач, живет здесь уже
тридцать лет.
   - Все равно, вы себе не представляете... Но вы правы:  если  вы  с  ним
порвете, это сразу бросится в глаза. Осторожно водите его за  нос,  вот  и
все. Если обходиться с ним умело, он может быть даже полезен.
   - Я не собираюсь водить его за нос.
   - Это нужно для дела.
   - Да не желаю я участвовать в ваших делах! Что вы ко мне привязались?
   - Вы - английский патриот.  Живете  здесь  много  лет.  Уважаемый  член
Европейского коммерческого общества. А нам необходим  резидент  в  Гаване,
сами понимаете. Подводные лодки  нуждаются  в  горючем.  Диктаторы  всегда
находят общий язык. Большие диктаторы затягивают в свои сети маленьких.
   - Атомным подводным лодкам не нужно горючее.
   - Точно, старина, точно. Но война всегда  немножко  отстает  от  жизни.
Надо быть готовым, что против нас используют и обычные виды вооружения.  К
тому же не забывайте об экономическом шпионаже: сахар, кофе, табак.
   - Вы найдете все, что вам нужно, в официальных ежегодниках.
   - Мы им не доверяем, старина. Ну и конечно, политическая разведка. Ваши
пылесосы дают вам доступ в любое место.
   - Вы хотите, чтобы я делал анализы пыли?
   -  Вам,  старина,  это  может  показаться  смешным,  но  ведь  основным
источником сведений, которые получила французская разведка во  время  дела
Дрейфуса, была уборщица германского посольства - она собирала  обрывки  из
корзин для бумаг.
   - Я даже не знаю, как вас зовут.
   - Готорн.
   - А кто вы такой?
   - Ну что ж, могу вам сказать; я  организую  сеть  в  районе  Карибского
моря. Минуточку! Кто-то идет. Я умываюсь. А ну-ка, ступайте в клозет.  Нас
не должны видеть вместе.
   - Но нас уже видели вместе.
   - Случайная встреча. Земляки. - Он втолкнул Уормолда в кабинку так  же,
как раньше втолкнул его в уборную. - Правила прежде всего. Ясно?
   Наступила тишина, только вода журчала в кране. Уормолд присел.  Ему  не
оставалось  ничего  другого.  Ноги  его  все  равно  были   видны   из-под
перегородки,  не  доходившей  до  полу.  Вода  продолжала  течь.   Уормолд
испытывал чувство безграничного удивления.  Его  поражало,  почему  он  не
покончил со всей этой ерундой с самого начала. Ничего  удивительного,  что
Мэри его бросила. Он вспомнил одну из их ссор: "Почему  ты  что-нибудь  не
сделаешь, не совершишь хоть  какого-нибудь  поступка,  все  равно  какого!
Стоишь, как истукан..." "Ну по крайней мере на  этот  раз  я  не  стою,  а
сижу". Да и что он мог сказать? Ему  не  дали  возможности  вставить  хоть
слово. Минуты шли. Какие громадные  у  кубинцев  мочевые  пузыри;  руки  у
Готорна, наверно, уже  давно  чистые.  Вода  перестала  течь.  Он,  видно,
вытирает руки; Уормолд вспомнил, что здесь нет полотенца. Еще одна  задача
для Готорна, но он с ней справится. Не  зря  ведь  он  прошел  специальную
подготовку. Наконец чьи-то ноги прошли назад к двери. Дверь закрылась.
   - Можно выйти? - спросил Уормолд.
   Это прозвучало, как капитуляция. Теперь он подчинялся приказу.
   Готорн на цыпочках подошел поближе.
   - Дайте мне несколько минут, старина, чтобы я успел  убраться.  Знаете,
кто это был? Тот полицейский. Подозрительно, правда?
   - Он мог узнать мои ноги под дверью. Как вы думаете, не  обменяться  ли
нам штанами?
   - Будет выглядеть неестественно, - сказал Готорн,  -  но  мозги  у  вас
варят  правильно.  Я  оставляю  в   раковине   ключ   от   моей   комнаты.
"Севил-Билтмор", пятый этаж, пройдете прямо  наверх.  Сегодня  вечером,  в
десять. Нужно потолковать. Деньги и прочее. Низменные материи. Портье  обо
мне не спрашивайте.
   - А вам разве ключ не нужен?.
   - У меня есть отмычка. Пока.
   Уормолд поднялся и увидел, как затворилась дверь за элегантной  фигурой
и невыносимым жаргоном Готорна. Ключ лежал в раковине - "комната 510".


   В половине десятого Уормолд зашел к Милли, чтобы пожелать ей  спокойной
ночи.  Тут,  во  владениях  дуэньи,  был  безукоризненный  порядок:  перед
статуэткой святой Серафины горела свеча; золотистый  требник  лежал  возле
кровати; одежда была старательно убрана, словно ее  не  было  вовсе,  и  в
воздухе, как фимиам, плавал легкий запах одеколона.
   - Ты чем-то расстроен, - сказала Милли.  -  Все  еще  волнуешься  из-за
капитана Сегуры?
   - Ты меня никогда не водишь за нос, а, Милли?
   - Нет. А что?
   - Все почему-то меня водят за нос.
   - И мама тоже водила?
   - По-моему, да.
   - А доктор Гассельбахер?
   Он вспомнил негра, который ковылял мимо бара. Он сказал:
   - Может быть. Иногда.
   - Но ведь это делают, когда любят, правда?
   - Не всегда. Я помню в школе...
   Он замолчал.
   - Что ты вспомнил, папа?
   - Много всякой всячины.
   Детство - начало всякого недоверия. Над  тобой  жестоко  потешаются,  а
потом ты начинаешь жестоко потешаться над другими. Причиняя боль,  теряешь
воспоминания о том, как было больно тебе. Однако он каким-то  образом,  но
отнюдь не потому, что был чересчур уж добрым,  не  пошел  по  этому  пути.
Может быть, оттого, что у него просто не хватило характера.  Говорят,  что
школа вырабатывает характер, стесывая острые углы. Углы-то ему стесали, но
в результате, кажется, получился не характер, а  нечто  бесформенное,  как
один из экспонатов в музее современного искусства.
   - А тебе хорошо, Милли? - спросил он.
   - Конечно.
   - И в школе тоже?
   - Да. А что?
   - Тебя никто больше не дергает за волосы?
   - Конечно, нет.
   - И ты никого больше не поджигаешь?
   - Ну, тогда мне было тринадцать, -  сказала  она  надменно.  -  Чем  ты
расстроен, папа?
   Она сидела на кровати: на ней был белый нейлоновый халат. Он любил ее и
тогда, когда рядом была ее дуэнья, но еще больше - когда дуэньи не было; у
него уже мало оставалось времени на то, чтобы любить, он не мог терять  ни
минуты. Он словно провожал ее в путешествие, провожал недалеко,  остальной
путь ей придется проделать одной. Годы разлуки надвигались,  как  станция,
когда едешь в поезде, но ей они сулили дары, ему же - одни утраты. В  этот
вечерний час он как-то особенно остро ощущал жизнь;  не  из-за  Готорна  -
загадочного  и  нелепого,  не   из-за   жестокостей,   которые   творились
государствами и полицией, - все это казалось ему куда  менее  важным,  чем
неумелые пытки в школьном дортуаре. Маленький мальчик с мокрым  полотенцем
в руках, которого он только что вспомнил,  -  интересно,  где  он  сейчас?
Жестокие приходят и уходят, как города,  королевства  или  властители,  не
оставляя за собой ничего, кроме собственных обломков. Они  тленны.  А  вот
клоун, которого в прошлом году они с Милли видели в цирке,  -  этот  клоун
вечен, потому что его трюки никогда не меняются.  Вот  так  и  надо  жить:
клоуна  не  касаются  ни  причуды  государственных  деятелей,  ни  великие
открытия гениальных умов.
   Уормолд, глядя в зеркало, стал строить гримасы.
   - Господи, что ты делаешь?
   - Хотел себя рассмешить.
   Милли захихикала.
   - А я думала, что ты грустный и чем-то озабочен.
   - Поэтому мне и захотелось посмеяться. Помнишь клоуна в прошлом году?
   - Он упал с лестницы прямо в ведро с известкой.
   - Он падает в него каждый вечер в десять часов. Нам бы всем  не  мешало
быть клоунами, Милли. Никогда ничему не учись на собственном опыте.
   - Мать-настоятельница говорит...
   - Не слушай ее. Бог ведь не учится на собственном опыте, не то  как  бы
он мог надеяться найти в человеке что-нибудь хорошее? Вся беда в ученых  -
они складывают один плюс один и  всегда  получают  два.  Ньютон,  открывая
закон притяжения, основывался на опыте, а потом...
   - А я думала - на яблоке.
   - Это одно и то же. Понадобилось только  время,  чтобы  лорд  Резерфорд
расщепил атом. Он тоже учился на собственном опыте,  так  же  как  и  люди
Хиросимы. Эх, если бы мы рождались клоунами,  нам  бы  не  грозило  ничего
дурного, кроме  разве  небольших  ссадин...  Да  еще  в  известке  немного
перемажешься. Не учись на собственном опыте,  Милли.  Это  губит  душевный
покой.
   - А что ты делаешь сейчас?
   - Хочу пошевелить ушами. Раньше я умел. А вот теперь не получается.
   - Ты все еще скучаешь по маме?.
   - Иногда.
   - Ты все еще ее любишь?
   - Может быть. Время от времени.
   - Она, наверно, была очень красивая в молодости?
   - Да она и сейчас не старая. Ей тридцать шесть.
   - Ну, это уже старая.
   - А ты ее совсем не помнишь?
   - Плохо. Она ведь часто уезжала, правда?
   - Да, часто.
   - Я все-таки за нее молюсь.
   - О чем ты молишься? Чтобы она вернулась?
   - Конечно, нет, совсем не об этом. Мы  можем  обойтись  и  без  нее.  Я
молюсь о том, чтобы она опять стала доброй католичкой.
   - А я вот не католик.
   - Ну, это совсем другое дело. Ты не ведаешь, что творишь.
   - Да, пожалуй.
   - Я не хочу тебя обидеть, папа. Но так  говорят  богословы.  Ты  будешь
спасен, как все добрые язычники. Помнишь, как Сократ и Сетевайо.
   - Какой Сетевайо?
   - Король зулусов.
   - О чем ты еще молишься?
   - Ну, конечно, последнее время я больше налегала на лошадь...
   Он поцеловал ее и пожелал спокойной ночи. Она спросила:
   - Куда ты идешь?
   - Мне надо кое-что уладить насчет лошади.
   - Я причиняю тебе ужасно много хлопот! - сказала она не очень уверенно.
Потом сладко вздохнула и укрылась простыней до самой шеи. -  Как  чудесно,
что всегда получаешь то, о чем молишься, правда?



        4

   На всех углах ему предлагали: "Такси!", - словно  он  был  приезжим,  и
вдоль бульвара через каждые несколько метров к нему по  привычке,  сам  не
веря в успех, приставал какой-нибудь  сутенер:  "Разрешите  услужить  вам,
сэр?" - "Я знаю всех хорошеньких девочек". - "Хотите красивую женщину?"  -
"Открытки?" - "Угодно посмотреть возбуждающий фильм?" Они были еще  совсем
детьми, когда он приехал в  Гавану;  он,  бывало,  оставлял  их  постеречь
машину и давал за это пять сентаво, и  хотя  они  старели  вместе  с  ним,
привыкнуть к нему они так и не могли. Для них он все равно не был  местным
жителем, так и остался вечным туристом. Вот они и  привязывались  к  нему:
рано  или  поздно  он,   как   и   все   остальные,   захочет   посмотреть
"сверхчеловека", дающего сеанс в публичном доме "Сан-Франциско". Ну что ж,
они по крайней мере тоже не желали учиться у жизни.
   На углу Вирдудес его окликнул из "Чудо-бара" доктор Гассельбахер:
   - Куда это вы так спешите, мистер Уормолд?
   - У меня деловое свидание.
   - Всегда есть время выпить рюмочку виски. - По тому,  как  он  произнес
слово "виски", было ясно, что у него время нашлось, и не  на  одну,  а  на
много рюмок.
   - Я и так опаздываю.
   - В этом городе никто никуда не опаздывает, мистер Уормолд.  А  у  меня
для вас припасен подарок.
   Уормолд вошел в бар. Он горько усмехнулся:
   - Кому вы сочувствуете, Гассельбахер, Востоку или Западу?
   - Востоку или Западу чего? Ах, вот вы о чем.  А  мне-то  до  них  какое
дело?
   - Что вы хотите мне подарить?
   - Я попросил моего пациента привезти их из Майами. - Гассельбахер вынул
из кармана две маленькие  бутылочки  виски:  одна  была  "Лорд  Кальверт",
другая - "Старый портняжка". - У вас есть? - спросил он с беспокойством.
   - "Кальверт" есть, а "Портняжки" нет. Очень мило, что  вы  вспомнили  о
моей коллекции, Гассельбахер.
   Уормолда всегда удивляло, что он  продолжает  существовать  для  других
даже тогда, когда его нет перед глазами.
   - Сколько у вас теперь?
   - Сто, вместе с пшеничным и ирландским. Семьдесят шесть шотландского.
   - Когда вы их выпьете?
   - Может быть, тогда, когда дойду до двухсот.
   - Знаете, что бы я сделал на вашем месте?  -  спросил  Гассельбахер.  -
Играл ими в шашки. Бьешь шашку - выпиваешь бутылочку.
   - Это идея.
   - Шансы уравниваются, - сказал Гассельбахер. -  В  этом  вся  прелесть.
Лучший игрок вынужден больше пить. Подумайте, как  здорово.  Налейте  себе
еще рюмку.
   - Пожалуй.
   - Мне нужна ваша помощь. Меня утром ужалила оса.
   - Вы же врач, а не я.
   - Дело совсем не в этом. Через час я поехал к больному  за  аэропорт  и
переехал курицу.
   - Ничего не понимаю.
   - Ах, мистер Уормолд,  мистер  Уормолд,  что-то  вы  сегодня  рассеяны.
Спуститесь на землю. Нам надо немедленно найти лотерейный билет, успеть до
розыгрыша. Оса - это двадцать семь. Курица - тридцать семь.
   - Но у меня деловое свидание.
   - Свидание подождет. Выпейте свое виски. Нам  надо  поискать  на  рынке
билеты.
   Уормолд пошел с ним к его машине. Как и Милли, доктор Гассельбахер  был
человек верующий. Им руководили числа, как Милли - святые.
   По всему рынку были развешаны "счастливые" номера, выведенные  синей  и
красной краской. Те номера, которые считались "несчастливыми", прятали под
прилавок: их оставляли для  всякой  мелкой  сошки  и  на  продажу  уличным
торговцам. Эти номера не имели никакой ценности, в них не  было  цифры  со
значением числа, обозначавшего монашку или кота, осу или курицу.
   - Поглядите, вон 27483, - показал Уормолд.
   - Он ничего не стоит без курицы, - сказал доктор Гассельбахер.
   Они поставили машину  и  пошли  пешком.  По  этому  рынку  не  шатались
сутенеры: лотерея была серьезным промыслом, не изгаженным туристами. Раз в
неделю   правительственное   учреждение   раздавало   номера,   и   каждый
политический деятель получал билеты в соответствии с тем  влиянием,  каким
он пользовался. За билеты он платил  по  18  долларов  и  перепродавал  их
оптовикам по двадцати одному. Если его доля составляла  двадцать  билетов,
он  мог  рассчитывать  на  постоянный  еженедельный  доход  в   шестьдесят
долларов. "Счастливый" номер, в котором были заведомо хорошие приметы, шел
по цене до тридцати долларов. О таких доходах, конечно, не смел и  мечтать
мелкий уличный торговец. Имея на руках только  "несчастливые"  номера,  за
которые было заплачено не меньше, чем по двадцать три доллара,  он  должен
был здорово попотеть, чтобы заработать себе на жизнь. Он делил  билеты  на
сто долей, по  двадцать  пять  центов  каждая;  он  обходил  автомобильные
стоянки, разыскивая машину с номером, совпадающим с одним из  его  билетов
(какой владелец машины мог устоять перед таким соблазном?);  он  отыскивал
свои номера  в  телефонной  книге,  рискуя  десятью  сентаво  на  автомат:
"Сеньора, я продаю лотерейный билет с таким же номером, как  номер  вашего
телефона".
   Уормолд сказал:
   - Поглядите: вот 37 и 72.
   - Этого еще мало, - решительно заявил доктор Гассельбахер.
   Доктор  Гассельбахер  листал  списки  номеров,  которые  не   считались
достаточно счастливыми, чтобы их выставлять. Кто знает - на вкус, на  цвет
товарищей нет, - могли найтись и  такие  люди,  для  кого  оса  ничего  не
значила. В темноте завыла полицейская  сирена,  машина  обогнула  рынок  и
пронеслась мимо. На обочине сидел человек с цифрой на  рубашке,  словно  у
каторжника. Он сказал:
   - Кровавый Стервятник.
   - О ком это он?
   - О капитане Сегуре, о ком же еще?  -  сказал  доктор  Гассельбахер.  -
Замкнутую жизнь вы ведете, ничего не скажешь.
   - Почему его так называют?
   - Он мастер пытать и калечить людей.
   - Пытать?
   - Нет, тут ничего не найдешь, - сказал доктор Гассельбахер.  -  Давайте
попробуем поискать в Обиспо.
   - А почему бы нам не обождать до утра?
   - Сегодня канун розыгрыша. Ей-богу, можно подумать,  что  у  вас  рыбья
кровь, мистер Уормолд. Судьба своим перстом указывает вам  путь  -  осу  и
курицу, вам надо пойти по нему, не мешкая. Человек должен  заслужить  свое
счастье.
   Они снова влезли в машину и направились к Обиспо.
   - А этот самый капитан Сегура... - начал Уормолд.
   - Ну?
   - Ничего.
   Было одиннадцать часов, когда они нашли билет, удовлетворявший  доктора
Гассельбахера, а так  как  лавка,  в  которой  билет  был  выставлен,  уже
закрылась, им оставалось только выпить еще по рюмочке.
   - Где у вас свидание?
   Уормолд ответил:
   - В "Севил-Билтморе".
   - И там можно выпить не хуже, чем  в  другом  месте,  -  сказал  доктор
Гассельбахер.
   - А вам не кажется, что "Чудо-бар"?..
   - Нисколько. Почему не попробовать  новое  место?  Если  вы  не  можете
сменить привычный бар на другой, значит, вы постарели.
   Они чуть не ощупью пробрались к стойке бара "Севил-Билтмор". В полутьме
были смутно видны другие посетители, которые молча  согнулись  над  своими
бокалами, словно парашютисты, угрюмо ожидающие сигнала  к  прыжку.  Только
буйная жизнерадостность доктора Гассельбахера могла устоять  против  этого
мрака.
   -  Вы  ведь  еще  не  выиграли,  -  прошептал  Уормолд,   пытаясь   его
утихомирить, но даже на шепот к ним с укором повернулась  во  тьме  чья-то
голова.
   - Сегодня я выиграл, - произнес доктор Гассельбахер громко и твердо.  -
Завтра я могу проиграть, но сегодня никто не лишит меня моей  победы.  Сто
сорок тысяч долларов, мистер Уормолд! Какая жалость, что  я  слишком  стар
для любви. Я мог бы осчастливить красивую женщину,  подарив  ей  рубиновое
ожерелье. Но я не знаю, что делать.  На  что  мне  истратить  эти  деньги,
мистер Уормолд? Пожертвовать на больницу?
   - Извините, - прошептал чей-то голос из темноты, - неужели этот тип и в
самом деле выиграл сто сорок тысяч зелененьких?
   - Да, сэр, я их  выиграл,  -  решительно  заявил  доктор  Гассельбахер,
прежде чем Уормолд успел вмешаться. - Я их выиграл, и это  так  же  верно,
как то, что вы существуете, мой  почти  невидимый  друг.  Ведь  вы  бы  не
существовали, если бы я не верил в то, что вы существуете: вот  так  же  и
эти доллары. Я верю, и поэтому вы - есть.
   - То есть как это я, по-вашему, не существую?
   - Вы существуете только в моем сознании, милый друг. Если бы я вышел из
этой комнаты...
   - Да он тронутый!
   - Ну тогда докажите, что вы существуете.
   -  То  есть  как  это  "докажите"?  Конечно,  я   существую.   У   меня
первоклассное дело по торговле недвижимостью, жена и двое детей в  Майами;
я сегодня прилетел сюда на "Дельте" и сейчас пью виски; что, верно, а? - В
голосе слышались слезы.
   - Бедняга, -  сказал  доктор  Гассельбахер,  -  вы  заслуживаете  более
изобретательного творца, чем я. Неужели я не мог придумать для вас  ничего
более интересного, чем Майами и недвижимость? Неужели не мог  уделить  вам
немножко фантазии? Придумать вам имя, которое стоило бы запомнить.
   - А чем плохое у меня имя?
   "Парашютисты" у стойки замерли в  немом  негодовании  -  перед  прыжком
нужно беречь нервы.
   - Ну, немножко поразмыслив, я сделаю его получше.
   - Спросите в Майами кого угодно о Генри Моргане...
   - Нет, ей-богу, я плохо сработал.  Но  знаете  что?  -  спросил  доктор
Гассельбахер. - Я на минуточку выйду из  бара  и  вас  уничтожу.  А  потом
вернусь с другой выдумкой, похлеще.
   - То есть как это - похлеще?
   - Понимаете, если бы вас придумал вот этот мой  друг,  мистер  Уормолд,
вам бы куда больше повезло. Он бы  дал  вам  университетское  образование,
какое-нибудь имя, вроде Пеннифезер...
   - То есть как это - Пеннифезер? Вы пьяны!
   - Конечно, пьян. А пьянство губит воображение.  Поэтому-то  я  вас  так
пошло  придумал:  Майами,  земельные  участки,  перелет   на   "Дельте"...
Пеннифезер прибыл бы из Европы  и  пил  бы  свой  национальный  напиток  -
розовый джин.
   - Я пью шотландское виски, и меня это устраивает.
   - Это вам кажется, что вы  пьете  виски.  Или,  точнее  говоря,  это  я
вообразил, будто вы пьете виски.  Но  мы  сейчас  все  это  переиграем,  -
радостно объявил доктор Гассельбахер. - Я на минутку выйду  в  холл  и,  в
самом деле, придумаю что-нибудь похлеще.
   - Я не позволю над собой измываться, - встревоженно заявил сосед.
   Доктор Гассельбахер выпил виски, положил на стойку доллар и поднялся  -
пошатываясь, но сохраняя достоинство.
   - Вы мне будете благодарны, - сказал он. - Ну, что  бы  нам  придумать?
Доверьтесь  мне  и  мистеру  Уормолду.  Художник,  поэт,   а   может,   вы
предпочитаете жизнь искателя приключений, контрабанду оружием, шпионаж?  -
С порога он отвесил поклон возмущенной тени. - Простите  меня  великодушно
за торговлю недвижимостью.
   Голос прозвучал нервно, в нем слышалась неуверенность и  даже  какой-то
страх:
   - Он либо пьян, либо тронутый.
   Но "парашютисты" продолжали молчать.
   Уормолд сказал:
   - Ну, я с вами попрощаюсь, Гассельбахер. Я и так опоздал.
   - Считаю своим долгом проводить вас, мистер Уормолд, и  объяснить,  что
это я вас задержал. Не сомневаюсь, что, когда я расскажу вашему Другу, как
мне повезло, он нас простит.
   - Не нужно. Уверяю вас, это лишнее, - сказал Уормолд.
   Он знал, что Готорн сделает из этого свои выводы. Даже разумный Готорн,
если бы таковой  существовал  в  природе,  был  бедствием,  ну  а  Готорн,
страдающий подозрительностью... у Уормолда холодела спина  от  одной  этой
мысли.
   Он направился к лифту; доктор Гассельбахер плелся за  ним.  Не  обратив
внимания на  красную  сигнальную  лампочку  и  предупреждение  "Осторожно!
Ступеньки", доктор Гассельбахер споткнулся.
   - О, господи, - сказал он, - у меня подвернулась нога!
   - Идите домой, Гассельбахер, - взмолился Уормолд с отчаянием.
   Он вошел в кабину лифта, но доктор Гассельбахер с неожиданной ловкостью
вскочил туда вслед за ним. Он сказал:
   - Деньги исцеляют любую боль. Я давно уже не проводил так хорошо вечер.
   -  Шестой  этаж,  -  сказал  Уормолд.  -  Мне  надо  остаться   одному,
Гассельбахер.
   - Зачем? Извините. У меня икота.
   - Я иду на свидание, Гассельбахер.
   - Красивая женщина, мистер Уормолд? Я поделюсь с вами выигрышем,  чтобы
вам было легче совершать безумства.
   - Да нет, это совсем не женщина. Деловое свидание, только и всего.
   - Секретное дело?
   - Я же вам говорил.
   - Какие могут быть секреты у пылесосов, мистер Уормолд?
   - Новое агентство, - сказал Уормолд.
   Лифтер объявил:
   - Шестой этаж.
   Уормолд шел на корпус впереди, и голова его работала более ясно, чем  у
Гассельбахера. Комнаты были расположены,  как  тюремные  камеры,  по  всем
четырем сторонам квадратной галереи; внизу, в  бельэтаже,  как  светящиеся
знаки на мостовой, блестели две лысины. Он заковылял к тому углу  галереи,
куда выходила лестница. и доктор Гассельбахер заковылял вслед за  ним,  но
Уормолд был куда более опытный хромой.
   - Мистер Уормолд, - кричал ему Гассельбахер,  -  мистер  Уормолд,  я  с
радостью помещу сто тысяч из моего выигрыша...
   Уормолд спустился уже на последнюю ступеньку, когда Гассельбахер только
подошел к лестнице; пятьсот десятая комната была близко. Он повернул ключ.
Маленькая настольная лампа  освещала  пустую  гостиную.  Уормолд  тихонько
притворил дверь - доктор Гассельбахер еще  не  успел  спуститься.  Уормолд
приложил ухо к скважине и услышал, как доктор  Гассельбахер  подпрыгивает,
припадает на одну  ногу,  икает  и  проходит  мимо.  Уормолд  подумал:  "Я
чувствую себя шпионом и веду себя, как шпион. Это идиотство. Что  я  скажу
Гассельбахеру завтра утром?"
   Дверь в спальню была закрыта, и он направился  было  к  ней.  Но  потом
остановился. Не буди спящего пса!  Если  я  нужен  Готорну,  пусть  Готорн
отыщет меня сам. Однако любопытство заставило его осмотреть комнату.
   На  письменном  столе  лежали  две  книги:  два  одинаковых  экземпляра
"Шекспира для детей" Лэма. На листке блокнота, - может быть, Готорн  делал
заметки для предстоящей встречи, -  было  написано:  "1.Оклад.  2.Расходы.
3.Связь. 4.Чарльз Лэм. 5.Чернила". Он собирался открыть книгу,  но  чей-то
голос сказал:
   - Руки вверх! Arriba los manos!
   - Las manos, - поправил Уормолд.  Он  с  облегчением  увидел,  что  это
Готорн.
   - Ах, это вы, - сказал Готорн.
   - Я немножко запоздал. Извините. Мы гуляли с Гассельбахером.
   На Готорне была лиловая шелковая пижама с монограммой на кармане. Вид у
него был королевский. Он сказал:
   - Я уснул, а потом услышал,  что  кто-то  здесь  ходит.  -  Можно  было
подумать, что его поймали врасплох и он забыл о своем жаргоне, не успел им
прикрыться, хоть и надел пижаму. Он спросил: - Вы трогали Лэма?
   Слова звучали, как укор, - он напоминал проповедника из Армии спасения.
   - Извините. Я просто хотел посмотреть.
   - Ничего. Это показывает, что инстинкт у вас верный.
   - Вы, видно, любите эту книгу.
   - Один экземпляр для вас.
   - Но я ее читал, - сказал Уормолд, - много лет  назад,  и  я  не  люблю
Лэма.
   - Она не для чтения. Неужели вы не слышали о книжном шифре?
   - Сказать по правде, нет.
   - Сейчас покажу вам, как это делается. Один экземпляр остается у  меня.
Сносясь со мной, вам надлежит только указать страницу и строку, с  которой
вы начинаете шифровку. Конечно, этот шифр не  так  трудно  разгадать,  как
механический, но и он заставит попотеть всяких там Гассельбахеров.
   - Я бы вас очень просил выкинуть доктора Гассельбахера из головы!
   - Когда мы как следует организуем вашу контору и  обеспечим  надлежащую
конспирацию - сейф с  секретом,  радиопередатчик,  обученный  персонал,  -
словом, приведем в порядок все ваше хозяйство, тогда мы,  конечно,  сможем
отказаться от этого примитивного кода,  однако  только  опытный  криптолог
может разгадать такой шифр, не зная названия книги и когда она издана.
   - А почему вы выбрали Лэма?
   - Это единственная книга, которую я нашел в двух экземплярах, не считая
"Хижины дяди Тома". Я очень торопился и должен  был  что-нибудь  купить  в
Кингстоне  до  отъезда.  Да,  там  была  еще  одна  книжка  под  названием
"Зажженная лампа. Руководство для вечерней молитвы". Но мне казалось,  что
она будет выглядеть как-то неестественно у вас на полке, если  вы  человек
неверующий.
   - Да, я человек неверующий.
   - Я привез вам и чернила. У вас есть электрический чайник?
   - Да, а что?
   - Понадобится, чтобы вскрывать письма. Наши люди должны  быть  оснащены
на все случаи жизни.
   - А зачем чернила? У меня дома сколько угодно чернил?
   - Да, но это симпатические чернила!  На  случай,  если  вам  что-нибудь
придется послать обычной почтой. У вашей дочери, надеюсь, есть крючок  для
вязания?
   - Она не вяжет.
   - Тогда вам придется купить. Лучше всего из пластмассы. Стальной иногда
оставляет следы.
   - На чем?
   - На конверте, который вы будете вскрывать.
   - А зачем, прости господи, мне вскрывать конверты?
   - Может возникнуть необходимость  познакомиться  с  перепиской  доктора
Гассельбахера. Вам, естественно, придется обзавестись своей  агентурой  на
почте.
   - Я категорически отказываюсь...
   - Не упрямьтесь.  Я  затребовал  сведения  из  Лондона.  Когда  мы  его
проверим, мы решим вопрос о его переписке.  Полезный  совет:  если  у  вас
выйдут чернила, пользуйтесь птичьим дерьмом - вы запоминаете, я не слишком
быстро?
   - Да ведь я еще не сказал, что согласен...
   - Лондон дает сто пятьдесят долларов в месяц и  еще  сто  пятьдесят  на
расходы - в этих придется отчитываться. Оплата вашей агентуры и так далее.
На дополнительные расходы надо получать специальное разрешение.
   - Постойте...
   - От подоходного налога вы освобождаетесь, имейте это в виду. -  Готорн
воровато  подмигнул.  Подмигивание  как-то  не  вязалось   с   королевской
монограммой.
   - Вы должны дать мне время подумать...
   - Ваш шифр 59200 дробь пять. - И он добавил с гордостью: - 59200 - это,
конечно, я. Вы будете нумеровать ваших агентов 59200 дробь пять дробь один
и так далее. Понятно?
   - Не понимаю, чем я могу быть вам полезен.
   - Вы ведь англичанин? - бодро опросил Готорн.
   - Да, конечно, англичанин.
   - И вы отказываетесь служить вашей родине?
   - Этого я не говорю. Но пылесосы отнимают у меня уйму времени.
   - Ваши пылесосы - отличная маскировка, - сказал Готорн.  -  Великолепно
придумано. Ваша профессия выглядит очень естественно.
   - Но я и в самом деле торгую пылесосами.
   - А теперь, если вы  не  возражаете,  -  твердо  заявил  Готорн,  -  мы
перейдем к нашему Чарльзу Лэму.


   - Милли, - сказал Уормолд, - ты не ела кашу.
   - Я больше не ем кашу.
   - Ты положила в кофе только один кусок сахару. У а не собираешься ли ты
худеть?
   - Нет.
   - Может, это покаянный пост?
   - Нет.
   - Но ты до обеда ужасно проголодаешься.
   - Я об этом думала. Придется приналечь на картошку.
   - Милли, что ты выдумываешь?
   - Я решила экономить. Вдруг, в ночной  тиши,  я  поняла,  сколько  тебе
приходится на меня тратить. Мне словно послышался чей-то голос. Я чуть  не
спросила: "Кто ты?" - но побоялась услышать: "Твой господь  бог".  У  меня
ведь как раз подходящий возраст.
   - Для чего?
   - Для голосов. Я старше, чем была  святая  Тереса,  когда  она  ушла  в
монастырь.
   - Слушай, Милли, неужели ты задумала...
   - Нет, что ты. Мне кажется, что капитан Сегура прав. Он сказал,  что  я
сделана не из того теста.
   - Милли, ты знаешь, как здесь зовут твоего капитана Сегуру?
   - Да. Кровавый Стервятник. Он пытает заключенных.
   - Он этого не отрицает?
   - Ну, со мной, он, конечно, ведет тебя паинькой, но  у  него  портсигар
сделан из  человеческой  кожи.  Он  уверяет,  будто  это  сафьян  -  можно
подумать, что я не знаю, как выглядит сафьян.
   - Милли, ты должна прекратить с ним знакомство.
   - Я так и сделаю, но не  сразу,  сперва  мне  надо  устроить  лошадь  в
конюшню. Кстати, мой голос...
   - А что этот голос сказал?
   - Он сказал, - но посреди ночи все  это  было  куда  больше  похоже  на
божественное откровение, - "Ты взяла себе орешек не по зубам, моя милая. А
как насчет Загородного клуба?"
   - А что насчет Загородного клуба?
   - Это единственное место, где я могу по-настоящему ездить верхом, а  мы
не члены клуба. Ну что за радость, если лошадь стоит  в  конюшне?  Капитан
Сегура, конечно, член клуба, но я ведь знаю, ты не  захочешь,  чтобы  я  у
него одалживалась. И вот я подумала, что если я начну меньше есть и помогу
тебе сократить расходы по дому...
   - Ну и что это даст?..
   - Тогда ты, может, сумеешь взять семейный членский билет.  Запиши  меня
как Серафину. Это звучит куда приличнее, чем Милли.
   Уормолду казалось, что во всем этом есть  здравый  смысл;  один  только
Готорн был порождением жестокого и необъяснимого детства.



        ИНТЕРМЕДИЯ В ЛОНДОНЕ

   На одной из дверей в подземном этаже огромного  железобетонного  здания
недалеко  от  Майда-Вейл  красный  сигнал  сменился  зеленым,   и   Готорн
переступил порог. Он оставил свое щегольство на берегах Карибского моря  и
надел видавший виды серый фланелевый костюм.  Дома  незачем  было  пускать
пыль в глаза - Готорн стал частицей тусклого январского Лондона.
   Шеф сидел за письменным столом, на котором  гигантское  пресс-папье  из
зеленого мрамора придавило всей своей  тяжестью  один-единственный  листок
бумаги. Возле черного телефонного аппарата стояли недопитый стакан молока,
флакон с какими-то серыми пилюлями и лежала пачка туалетной бумаги. Тут же
стоял красный аппарат  специального  назначения.  Черная  визитка,  черный
галстук и черный монокль в левом глазу придавали шефу  вид  факельщика,  а
вся эта подземная комната напоминала склеп, мавзолей, могилу.
   - Вы меня вызывали, сэр?
   - Просто поболтать, Готорн. Просто поболтать. - Казалось, что, покончив
с похоронами, заговорил, наконец, наемный плакальщик, молчавший весь  день
с самого утра. - Когда вы вернулись?
   - Неделю назад. Обратно на Ямайку вылечу в пятницу.
   - Все в порядке?
   - Можно сказать, что Карибское море у нас  в  кармане,  сэр,  -  сказал
Готорн.
   - А Мартиника?
   -  Там  затруднений  нет.  Вы  ведь  помните,   в   Форт-де-Франсе   мы
сотрудничаем с Deuixieme Bureau [Второе бюро (генерального штаба) (фр.)  -
название французской разведки].
   - Но только в определенных границах?..
   - Ну да, конечно, в определенных границах. С  Гаити  было  сложнее,  но
59200 дробь два энергично взялся за дело. Сперва я был  не  совсем  уверен
насчет 59200 дробь пять.
   - Дробь пять?
   - Наш человек в Гаване. Выбор там небогатый, и сначала казалось, что он
не хочет сотрудничать. Упрямый тип.
   - Такие люди потом быстро растут на работе.
   - Да, сэр. Меня немного  смущали  его  связи.  (Есть  там  один  немец,
Гассельбахер, проверка пока не дала результатов.)  Однако  дело,  кажется,
идет на лад. Как раз, когда я  улетал  из  Кингстона,  от  него  поступила
заявка на непредвиденные расходы.
   - Это всегда хороший признак.
   - Да, сэр.
   - Показывает, что заработало воображение.
   -  Да.  Он  захотел  вступить  в  члены  Загородного   клуба.   Сборище
миллионеров. Наилучший источник политической и  экономической  информации.
Вступительный взнос очень высок, раз в десять больше, чем у нас в  "Уайте"
[английский великосветский клуб], но я дал согласие.
   - Правильно сделали. Как его донесения?
   - По правде говоря, мы их еще не получали, но надо же ему  дать  время,
чтобы наладить связи. Может быть, я слишком напирал на конспирацию.
   - Конспирация - прежде всего. Незачем пускать машину, если она  тут  же
взлетит на воздух.
   - Видите ли, у него очень выгодное положение. Отличные деловые связи, в
том числе с влиятельными чиновниками и даже министрами.
   - Так-так! - сказал шеф. Он вынул  монокль  с  черным  стеклом  и  стал
протирать его  листком  туалетной  бумаги.  Но  и  глаз,  который  за  ним
прятался, был тоже из стекла - бледно-голубой и неправдоподобный, словно у
куклы, говорящей "мама". - Чем он занимается?
   - Понимаете, он в общем импортирует. Оборудование и всякая такая штука.
   В интересах собственной карьеры  лучше  вербовать  агентов  с  солидным
положением в обществе. Прозаические детали, касавшиеся магазина  на  улице
Лампарилья хоть и занесены в особое досье,  но  вряд  ли  дойдут  до  этой
подземной комнаты.
   - Почему же он не был членом Загородного клуба до сих пор?
   - Да видите  ли,  в  последние  годы  он  живет  отшельником.  Семейные
неприятности, сэр.
   - Надеюсь, он не бабник?
   - Что вы, ничего похожего. Его бросила жена. Сбежала с американцем.
   - А он, кстати, не  антиамериканец?  Гавана  не  то  место,  где  можно
позволять себе подобные чудачества. Нам с американцами надо  сотрудничать,
- конечно, в определенных границах.
   - Нет, он совсем не такой. Человек разумный, положительный.  Отнесся  к
разводу спокойно, воспитывает ребенка в католической школе  -  так  хотела
жена. Мне говорили,  что  на  рождество  он  посылает  ей  поздравительные
телеграммы. Уверен, что на его донесения можно будет целиком положиться.
   - А знаете, Готорн,  насчет  ребенка  это  очень  трогательно.  Что  ж,
подтолкните его, тогда мы сможем судить, на что он способен. Если он  и  в
самом деле такой, как вы говорите, подумаем, не  расширить  ли  ему  штат.
Гавана может стать нашей  ключевой  позицией.  Стоит  где-нибудь  начаться
беспорядкам, коммунисты всегда тут как тут. Какой у него способ связи?
   - Я условился, что он еженедельно будет посылать дипломатической почтой
в Кингстон донесения в двух экземплярах. Один экземпляр я  оставляю  себе,
другой пересылаю в Лондон. Для телеграмм я дал ему книжный шифр. Он сможет
отправлять их через консульство.
   - Они будут недовольны.
   - Я сказал, что это временно.
   - Если он себя хорошо проявит, я буду за радиосвязь. Надеюсь, он сможет
расширить штат своей конторы?
   - Ну, конечно. Хотя... Как вам сказать, это не бог весть какая  большая
контора. Старомодная фирма, сэр. Вы же знаете этих купцов старого  закала,
искателей приключений...
   - Да, Готорн,  я  их  знаю.  Маленький,  обшарпанный  письменный  стол.
Несколько служащих, теснота. Допотопные арифмометры.  Секретарша,  которая
служит фирме верой и правдой вот уже сорок лет.
   Готорн вздохнул с облегчением - шеф отвечал на все  свои  вопросы  сам.
Если секретное досье и попадет к нему в руки, - все  равно,  то,  что  там
написано,  не  дойдет  до  его  сознания.  Маленький  магазин,   торгующий
пылесосами, безнадежно потонул в  бурном  море  фантазии  шефа.  Положение
агента 59200 дробь пять было упрочено.
   - Все это стало его второй натурой, - объяснял шеф Готорну, словно  он,
а не Готорн отворял дверь на улице  Лампарилья.  -  Это  человек,  который
всегда считал гроши и ставил на карту тысячи. Вот почему он и  не  состоял
членом Загородного клуба... неудачный брак  тут  ни  при  чем.  Вы  у  нас
романтик, Готорн. Женщины в его жизни приходили и уходили,  но  я  уверен,
что они никогда не играли в  ней  такой  роли,  как  дело.  Секрет  успеха
заключается в том, чтобы видеть своих людей насквозь. Этот наш  человек  в
Гаване, так сказать, - порождение века Киплинга. "Останься прост,  беседуя
с царями", - как там дальше? "Останься честен, говоря с толпой", - и  тому
подобное. Уверен, что в его залитом чернилами  столе  где-нибудь  спрятана
затасканная грошовая записная книжка в черном клеенчатом  переплете,  куда
он записывал свои первые расходы - четверть гросса резинок, шесть  коробок
перьев...
   - Ну, не такой уж он древний старик, чтоб у него не было автоматической
ручки.
   Шеф вздохнул и вставил на место  черное  стеклышко.  Его  невинное  око
снова спряталось при первом же намеке на оппозицию.
   - Дело не в деталях, Готорн, - сердито сказал он. - Но если  вы  хотите
держать его в руках, вы должны найти  его  старую  записную  книжку.  Это,
конечно, метафора.
   - Слушаюсь, сэр.
   - Ваша версия о том, что он стал отшельником, потеряв жену, основана на
ложной посылке. Такой человек ведет себя совсем иначе.  Он  не  выставляет
сердца напоказ и не афиширует своих чувств. Если  ваша  посылка  верна,  -
почему он не стал членом клуба еще до смерти жены?
   - Но жена его бросила.
   - Бросила? Вы в этом уверены?
   - Совершенно уверен.
   - Значит, она так и не нашла этой старой  записной  книжки,  не  поняла
его. Отыщите ее, Готорн, и он будет вашим до гроба... Простите, о  чем  мы
говорили?
   - О тесноте его конторы, сэр. Ему не так-то легко будет расширить штат.
   -  Мы  постепенно  уволим  старых   служащих.   Переведем   на   пенсию
старуху-секретаршу...
   - В сущности говоря, сэр...
   - Конечно, все это только предположения. В конце концов, он может нам и
не подойти. Отличная порода, эти старые негоцианты, но иногда они видят не
дальше своей бухгалтерии, и разведке от них  мало  пользы.  Поглядим,  что
дадут его первые донесения, а лучше все-таки  заранее  все  предусмотреть.
Потолкуйте-ка с мисс Дженкинсон, нет ли у нее в  центральном  секретариате
кого-нибудь знающего испанский язык.
   Поднимаясь в лифте и глядя на мелькающие этажи,  Готорн  обозревал  мир
словно с борта ракеты. Западная  Европа  осталась  у  него  под  ногами...
Ближний Восток... Латинская Америка. Шкафы с  картотеками  обступали  мисс
Дженкинсон, как колонны храма окружают  убеленного  сединами  оракула.  Ее
одну  звали  здесь  по  фамилии.  По  каким-то  непонятным  конспиративным
соображениям всех других  обитателей  здания  называли  по  именам.  Когда
Готорн вошел в комнату, она как раз диктовала секретарше:
   - Вниманию А.О. [административный отдел]. Анжелика переведена в  C-5  с
повышением оклада до 8 фунтов в неделю. Прошу  проследить  за  немедленным
исполнением. Предвидя возражения,  предлагаю  учесть:  в  настоящее  время
жалованье Анжелики лишь приближается к заработку кондуктора автобуса.
   - Да? - отрывисто спросила мисс Дженкинсон. - Слушаю вас.
   - Меня послал к вам шеф.
   - У меня нет свободных людей.
   - Нам  пока  никто  и  не  требуется.  Но  могут  возникнуть  различные
варианты.
   - Этель,  голубушка,  позвоните  D-2  и  скажите,  что  я  не  разрешаю
задерживать моих сотрудниц на работе после 7 часов  вечера.  Разве  что  в
стране  будет  объявлено  чрезвычайное  положение.  Передайте,  что,  если
начнется война или мы будем накануне войны, центральный секретариат должен
быть немедленно поставлен в известность.
   - Нам может понадобиться секретарь со знанием испанского языка в  район
Карибского моря.
   - У меня нет свободных людей, - механически повторила мисс Дженкинсон.
   - Гавана... Маленькая резидентура, приятный климат.
   - Сколько человек в штате?
   - Пока что один.
   - У меня не брачная контора, - заявила мисс Дженкинсон.
   - Это пожилой человек, у него шестнадцатилетняя дочь.
   - Женат?
   - Вроде того, - неопределенно ответил Готорн.
   - На него можно положиться?
   - В каком смысле?
   - Он человек надежный, спокойный, невлюбчивый?
   - О  да,  будьте  уверены.  Это  старый  негоциант,  -  сказал  Готорн,
подхватывая на лету гипотезу шефа. - Создал свое дело из ничего. На женщин
не смотрит. Половой вопрос его не интересует, он выше этого.
   - Никто не бывает выше этого, - сказала мисс Дженкинсон. - А я  отвечаю
за девушек, которых командирую за границу.
   - Вы же сказали, что у вас нет свободных людей.
   - Ну, на определенных условиях я, может быть, и смогла бы выделить  вам
Беатрису.
   - Беатрису, мисс Дженкинсон? - раздался возглас из-за картотеки.
   - Да, Беатрису. Я, кажется, ясно сказала, Этель.
   - Но, мисс Дженкинсон...
   - Ей нужно набраться  опыта,  -  вот  все,  чего  ей  не  хватает.  Эта
должность ей подойдет. Не такая уж она молоденькая. И любит детей.
   - Там требуется человек со знанием  испанского,  -  вставил  Готорн.  -
Любовь к детям - не самое главное.
   - Беатриса наполовину француженка. Французским она владеет  лучше,  чем
английским.
   - Но нам нужен испанский.
   - Это почти одно и то же. И тот и другой - романские языки.
   - Нельзя ли ее повидать и поговорить с ней? Она прошла подготовку?
   -  Она  прекрасная  шифровальщица,  окончила   курсы   микрофотографии.
Стенографирует, правда, с грехом пополам, но отлично печатает на  машинке.
Разбирается в электродинамике.
   - Это еще что такое?
   - Точно не знаю, но пробки починить сумеет.
   - Тогда ее не испугают и пылесосы.
   - Она секретарь, а не горничная.
   С шумом задвинулся ящик картотеки.
   - Хотите берите, хотите нет, - сказала мисс Дженкинсон.
   Готорну казалось, что она  говорит  о  Беатрисе  как  о  неодушевленном
предмете.
   - А кроме нее, вы никого не можете предложить?
   - Это все, что у меня есть.
   Снова с грохотом задвинулся ящик.
   - Этель, - сказала мисс Дженкинсон, - если  вы  не  научитесь  выражать
свои чувства менее шумно, я верну вас в D-3.
   Готорн ушел от нее полный сомнений. Ему казалось, что мисс Дженкинсон с
необычайной ловкостью сбывает с рук то, от чего сама рада  избавиться:  не
то краденую драгоценность, не то беспородную шавку.




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ


        1

   Уормолд возвращался из консульства; во  внутреннем  кармане  пиджака  у
него лежала телеграмма. Ее бесцеремонно сунули ему  в  руки,  а  когда  он
попытался завязать разговор, его оборвали.
   - Нас это совершенно не касается. Временная договоренность. Чем  скорее
это кончится, тем лучше.
   - Мистер Готорн сказал...
   - Знать не знаем никакого мистера Готорна. Запомните это раз  навсегда.
Здесь такой не служит. Всего хорошего.
   Он пошел домой. Город вытянулся вдоль берега океана; волны  разбивались
у самой Авенида де Масео, и брызги застилали ветровые стекла  автомобилей.
Розовые,  серые,  желтые  колонны  некогда   аристократического   квартала
выветрились, как прибрежные скалы; почерневший, облезлый  герб  красовался
над дверью убогой гостиницы, а ставни ночного кабака были ярко  выкрашены,
чтобы  уберечь  их  от  океанской  соли  и  сырости.  На  западе  стальные
небоскребы нового  города  вздымались  в  светлом  февральском  небе  выше
маяков. Этот город был создан для туризма, а  не  для  оседлой  жизни,  но
здесь Уормолд впервые полюбил, и теперь он  был  прикован  к  Гаване,  как
погорелец к своему пепелищу. Время поэтизирует даже поле битвы,  и,  может
быть, Милли напоминала цветок, распустившийся на старом редуте, где  много
лет назад была отбита кровопролитная  атака.  Мимо  него  шли  женщины  со
следами золы на лбу, словно они вышли на свет божий из преисподней,  -  он
вспомнил, что сегодня первая среда великого поста [по обряду  католической
церкви, в этот день священник чертит золою крест на лбу прихожан].
   Придя домой, он не застал Милли, хотя в школе занятий не было, -  может
быть, она еще не вернулась с обедни,  а  может  быть,  каталась  верхом  в
Загородном  клубе.  Лопес  демонстрировал   "Турбо"   экономке   какого-то
священника, которая  уже  забраковала  "Атомный  котел".  Худшие  опасения
Уормолда оправдались: пока что ему не удалось  сбыть  ни  одного  пылесоса
новой модели. Он  поднялся  к  себе  и  распечатал  телеграмму;  она  была
адресована одному из отделов британского консульства; ряды цифр  выглядели
уродливо, словно номера нераспроданных лотерейных билетов. За цифрой  2674
следовала шеренга пятизначных: 42811 79145 72312 59200 80947 62533 10605 и
так далее. Это была первая шифровка в его жизни, и  он  обратил  внимание,
что она отправлена из Лондона. Он вовсе  не  был  уверен,  что  сумеет  ее
расшифровать (полученный им урок, казалось, отошел так далеко в  прошлое),
но тут он узнал цифру 59200, она имела такой  решительный  и  укоризненный
вид, словно Готорн собственной  персоной  поднялся  к  нему  по  лестнице.
Уормолд мрачно снял с полки "Шекспира для детей"  Лэма  -  как  он  всегда
ненавидел Элию и его очерк о жареном поросенке! [Элия - псевдоним  Чарльза
Лэма  (1775-1834),  его  "Очерки  Элии"  пользуются   в   Англии   широкой
известностью.] Он вспомнил, что первые цифры обозначают страницу, строку и
слово, с которых начинается  шифровка.  "Дионисию,  злую  жену  Клеона,  -
прочел он, - постигла заслуженная кара". Он начал расшифровывать со  слова
"кара". К его удивлению, что-то и в самом деле получалось. Казалось, будто
вдруг заговорил попугай, доставшийся ему по наследству.  "Номер  1  от  24
января нижеследующее от 59200 начинается абзац А".
   За три четверти часа сложения и вычитания он  расшифровал  всю  депешу,
кроме последнего абзаца, с которым произошла  какая-то  ошибка,  не  то  у
него, не то у 59200, а может быть, и у  Чарльза  Лэма.  "Нижеследующее  от
59200 начинается абзац А почти месяц как одобрено  членство  в  Загородном
клубе  но  никаких  повторяю  никаких  сообщений  относительно  кандидатур
агентов еще не поступало точка надеюсь вы не  будете  повторяю  не  будете
вербовать свою агентуру не проверив ее досконально точка начинается  абзац
Б необходимо  немедленно  переслать  59200  экономический  и  политический
доклад согласно врученному вопроснику начинается абзац В  проклятый  галун
подлежит пересылке кингстон раньше туберкулезного сообщения конец".
   Последний абзац, похожий  на  чье-то  сердитое  бормотание,  встревожил
Уормолда. Впервые ему пришло в голову, что на их взгляд - кто бы  они  там
ни были - он только брал деньги и ничего не давал взамен. Это его  мучило.
До сих пор ему  казалось,  что  он  просто  получил  от  какого-то  чудака
подарок, позволивший Милли ездить верхом в Загородном клубе, а ему  самому
- заказать в Англии несколько книг, о которых  он  давно  мечтал.  Остаток
денег был положен в банк; он и верил и не верил, что  когда-нибудь  сумеет
вернуть эту сумму Готорну.
   Уормолд подумал: "Надо что-то сделать, назвать фамилии, чтобы они могли
заняться проверкой, завербовать  агента,  словом,  доставить  им  какое-то
удовольствие". Он вспомнил, как  Милли  в  детстве  играла  в  лавку:  она
отдавала ему свои карманные деньги на воображаемые покупки. Он играл с ней
в эту игру, но рано или поздно Милли всегда требовала деньги обратно.
   Интересно, как вербуют агентов. Ему  трудно  было  вспомнить,  как  его
вербовал Готорн, - все произошло в уборной, но  вряд  ли  это  было  самое
главное. Он решил начать с того, что попроще.
   - Вы меня звали, сеньор Вормель?
   Выговорить фамилию "Уормолд" Лопесу было не по силам, но  поскольку  он
не мог остановиться на какой-нибудь подходящей замене, он редко удостаивал
Уормолда два раза подряд одной и той же кличкой.
   - Я хочу поговорить с вами, Лопес.
   - Si [да (исп.)], сеньор Вомель.
   - Вы служите у меня вот уже много лет, - сказал Уормолд. - Мы  доверяем
друг Другу.
   Лопес выразил полноту своего доверия, приложив руку к сердцу.
   - Вы бы хотели зарабатывать каждый месяц немножко больше денег?
   - Ну конечно... Я и сам собирался поговорить  с  вами,  сеньор  Оммель.
Скоро у меня будет ребенок. Может быть, еще двадцать песо?
   - Это не имеет отношения к фирме. Торговля идет  плохо.  Понимаете  ли,
это будет секретная работа на меня лично.
   - Ну да. Личные услуги,  понимаю.  Можете  на  меня  положиться.  Я  не
болтун. Понятно, я ничего не скажу сеньорите.
   - Нет. Вы меня не так поняли.
   - Когда мужчина в годах, - сказал Лопес,  -  он  больше  не  хочет  сам
искать себе женщину, он хочет передохнуть. Он хочет приказывать:  "Сегодня
ночью - да, завтра ночью - нет".  Хочет  давать  распоряжения  тому,  кому
доверяет...
   - Да ничего подобного! Я просто хотел сказать... словом, это  не  имеет
никакого отношения...
   - Мы же свои люди, сеньор Вормолс. Я у вас уже много лет.
   - Вы ошибаетесь, - сказал Уормолд. - У меня и в мыслях не было...
   - Я понимаю, что  англичанину  с  вашим  положением  такие  места,  как
"Сан-Франциско" не подходят. И "Мамба-клуб" тоже.
   Уормолд знал, что теперь, когда его приказчик  оседлал  своего  конька,
ничто уже его не остановит; человеческое тело  в  Гаване  было  не  только
основной статьей купли и продажи, но и raison d'etre [смысл  существования
(фр.)] всей человеческой жизни. Его либо покупаешь, либо продаешь -  какая
разница? - но даром его не получишь никогда.
   - Юноша любит разнообразие, - говорил Лопес, - но его ищет и мужчина  в
годах. У юноши - любопытство новичка, но  пожилому  необходимо  возбуждать
свой аппетит. Никто не услужит вам лучше меня, сеньор Венель, ведь я к вам
присмотрелся. Вы не кубинец; какой у девочки задок, для вас не так  важно,
как деликатное обхождение...
   - Вы меня совсем не поняли, - сказал Уормолд.
   - Сегодня вечером сеньорита идет на концерт.
   - Откуда вы знаете?
   Лопес оставил этот вопрос без ответа.
   - Пока ее не будет, я приведу вам одну молодую даму, вы ее  посмотрите.
Если она вам не понравится, приведу другую.
   - Нет, нет! Мне нужны совсем  не  такие  услуги,  Лопес.  Мне  нужно...
словом, я хочу, чтобы вы глядели в оба,  не  зевали  и  сообщали  мне  обо
всем...
   - Насчет сеньориты?.
   - Боже мой, да нет!
   - Так о чем же мне сообщать, сеньор Воммольд?
   - Ну, о всяких таких вещах... - сказал Уормолд.
   Но он понятия не имел, о каких  вещах  может  сообщать  ему  Лопес.  Из
длинного перечня ему запомнились только несколько вопросов, и ни  один  из
них, по-видимому, не  подходил  -  ни  "Коммунистическое  проникновение  в
армию", ни "Точные данные об урожае  кофе  и  табака  за  последний  год".
Правда, оставалось еще содержимое корзин  для  бумаг  в  учреждениях,  где
Лопес ремонтировал пылесосы, но, конечно же, Готорн шутил, говоря  о  деле
Дрейфуса, - если только такие люди вообще могут шутить.
   - О каких вещах?
   Уормолд сказал:
   - Я сообщу вам потом. А теперь ступайте в магазин.


   Был час коктейля, и в "Чудо-баре" доктор Гассельбахер  с  удовольствием
допивал вторую рюмку шотландского виски.
   - Вы все еще нервничаете, мистер Уормолд? - спросил он.
   - Да, нервничаю.
   - Все из-за пылесоса... атомного пылесоса?
   - Нет, не из-за пылесоса.
   Уормолд допил свой "дайкири" и заказал второй.
   - Сегодня вы торопитесь пить.
   - Вам, наверно, никогда не были до зарезу нужны  деньги,  Гассельбахер.
Еще бы, у вас ведь нет детей.
   - Скоро у вас их тоже не будет.
   - Да, наверно. - От этого утешения ему стало так же холодно, как  и  от
"дайкири". - Но когда это время придет, я бы хотел, чтобы мы  с  ней  были
где-нибудь  подальше  отсюда.  Не  желаю,  чтобы  Милли  сделал   женщиной
какой-нибудь капитан Сегура.
   - Понимаю.
   - Недавно мне предложили деньги.
   - Да?
   - За информацию.
   - Какую информацию?
   - Секретную.
   Доктор Гассельбахер вздохнул и сказал:
   - Счастливый вы человек, мистер Уормолд. Такую информацию давать  легче
всего.
   - Почему?
   - Если она очень уж секретная, о ней знаете вы один, и все, что от  вас
требуется, мистер Уормолд, - это капелька воображения.
   - Они хотят, чтобы  я  вербовал  агентов.  Скажите,  Гассельбахер,  как
вербуют агентов?
   - Их тоже можно придумать, мистер Уормолд.
   - Вы так говорите, словно у вас в этом деле огромный опыт.
   - Я человек опытный только в делах  медицины.  Вы  читали  когда-нибудь
объявления о секретных лечебных средствах?  Средство  для  ращения  волос,
раскрытое  на  смертном  одре  вождем  краснокожих...  Если  речь  идет  о
секретном средстве, можно не сообщать его состав. К тому же в каждой тайне
есть что-то заманчивое, люди верят...  может  быть,  это  остаток  веры  в
колдовство. Вы читали Джеймса Фрэзера? [известный английский антрополог  и
писатель (1864-1941)]
   - Вы знаете, что такое книжный шифр?
   - Все-таки не рассказывайте мне лишнего,  мистер  Уормолд.  Я  ведь  не
торгую секретами - у меня детей нет. И, пожалуйста, не придумывайте, будто
я тоже ваш агент.
   - Нет, это не выйдет. Им не нравится  наша  дружба,  Гассельбахер.  Они
хотят, чтобы я с вами не встречался. Они вас проверяют. Вы знаете, как они
проверяют людей?
   - Не знаю. Будьте осторожны, мистер Уормолд. Берите у них деньги, но не
давайте им ничего взамен. Вы плохо защищены от таких, как капитан  Сегура.
Лгите, но не связывайте себе рук. Они не заслуживают правды.
   - Кто "они"?
   - Королевства, республики, словом, державы. - Он допил  свою  рюмку.  -
Мне пора, пойду посмотрю на посевы моих бактерий, мистер Уормолд.
   - У вас что-нибудь получается?
   - Слава богу, ничего. Пока ничего не получилось, у вас все еще впереди,
правда? Какая жалость, что лотерею  в  конце  концов  всегда  разыгрывают.
Каждую неделю я теряю сто сорок тысяч долларов, и вот я опять бедняк.
   - Вы не забудете про день рождения Милли?
   - Может быть, проверка даст плохие результаты, и вы не захотите,  чтобы
я пришел. Главное - помните: пока вы лжете, вы не приносите вреда.
   - Но я беру у них деньги.
   - У них нет других денег, кроме  тех,  которые  они  отнимают  у  таких
людей, как мы с вами.
   Он толкнул дверь и вышел. Доктор  Гассельбахер  никогда  не  говорил  о
морали - мораль ведь не имеет отношения к медицине.


   Уормолд нашел список членов Загородного клуба у  Милли  в  комнате.  Он
знал, где его искать - между последним выпуском  "Ежегодника  любительницы
верховой езды" и романом мисс Пони Трэггерс "Белая кобыла". Он  вступил  в
Загородный клуб, чтобы найти подходящих агентов, и вот они все выстроились
теперь перед ним в две колонки, занимая больше двадцати страниц. Глаз  его
уловил англосаксонское имя - Винсент К.Паркмен; может быть, это отец Эрла.
Уормолд  решил,  что  правильно  будет  сохранить  с  Паркменами  семейные
отношения.
   К тому времени, когда он сел шифровать, он выбрал еще двоих  -  некоего
инженера Сифуэнтеса и профессора Луиса Санчеса. Профессор - каких  бы  там
ни было наук - мог давать сведения  экономического  характера,  инженер  -
техническую информацию, а мистер Паркмен  -  политическую.  Положив  перед
собой "Шекспира для детей" (в качестве ключа он выбрал фразу - "Пусть все,
что случится, будет радостным"), Уормолд зашифровал: "Номер 1 от 25 января
абзац А начинается я завербовал моего приказчика и дал ему номер 59200/5/1
точка  предполагаемый  оклад  пятнадцать  песо  в  месяц  точка  абзац   Б
начинается пожалуйста проверьте следующих лиц..."
   Вся эта возня с абзацами казалась  Уормолду  пустой  тратой  времени  и
денег, но Готорн  объяснил  ему,  что  это  обычная  шпионская  процедура.
Совсем, как Милли, которая, играя в лавку, требовала,  чтобы  все  покупки
заворачивались в бумагу - даже если то была  одна-единственная  стеклянная
бусинка. "Абзац В начинается  требуемый  экономический  доклад  высылаю  в
ближайшее время дипломатической почтой".
   Теперь оставалось только ждать ответа и готовить экономический  доклад.
Это не давало ему  покоя.  Лопес  получил  первое  ответственное  задание:
купить все официальные справочники, какие  только  есть,  по  производству
сахара и табака. Уормолд стал  ежедневно  часами  читать  местные  газеты,
отмечая все, что могли бы сообщить профессор или  инженер;  ведь  вряд  ли
кто-нибудь в Кингстоне  или  Лондоне  изучал  гаванские  газеты.  На  этих
неряшливо отпечатанных листках ему самому открылся новый мир:  раньше  он,
видно, чересчур доверял "Нью-Йорк  таймс"  и  "Нью-Йорк  геральд  трибюн",
когда хотел представить себе, что творится  на  свете.  В  двух  шагах  от
"Чудо-бара" зарезали девушку -  "жертва  любви",  писал  репортер.  Гавана
полна была жертв того или иного рода. Какой-то  человек  потерял  за  одну
ночь  все  свое  состояние  в  "Тропикане",  он  влез  на  эстраду,  обнял
темнокожую певицу, потом погнал свою машину на полной скорости  в  море  и
утопился. Другой хладнокровно удушил себя подтяжками. Случались и  чудеса;
святая дева заплакала солеными слезами, а свеча, зажженная  перед  образом
святой Девы Гваделупской, неизвестно  почему  горела  целую  неделю  -  от
пятницы до пятницы. Из этого калейдоскопа насилия, страстей и  любви  были
исключены одни только жертвы капитана Сегуры - они страдали и умирали,  не
удостаиваясь внимания печати.
   Составление  экономического  доклада  оказалось  утомительным  делом  -
Уормолд печатал только двумя пальцами и не умел пользоваться  табулятором.
Нужно было подправлять цифры официальной статистики - на случай,  если  бы
кому-нибудь в центре взбрело в голову  сличить  их  с  докладом,  и  порой
Уормолд забывал, как он изменил ту или иную цифру. Он никогда не был силен
в арифметике. Если ускользала какая-нибудь запятая в десятичных дробях, за
ней приходилось гоняться вверх и вниз по доброму десятку колонок. Это было
похоже на отчаянные попытки удержаться на ярмарочном "колесе смеха".
   Через неделю его стало беспокоить, что так долго  нет  ответа.  Неужели
Готорн почуял что-то  неладное?  Временное  облегчение  доставил  вызов  в
консульство,  где  угрюмый  секретарь  вручил  ему  запечатанный  конверт,
адресованный по какой-то непонятной причине "Мистеру Люку  Пенни".  Внутри
этого конверта лежал другой  с  надписью:  "Генри  Лидбеттеру.  Управление
гражданскими  научно-исследовательскими  работами".  На  третьем  конверте
значилась цифра 59200/5, в нем было жалованье за три  месяца  и  сумма  на
оплату непредвиденных расходов в кубинской валюте. Уормолд отнес деньги  в
банк.
   - Положить на текущий счет фирмы, мистер Уормолд?
   - Нет, на мой личный счет.
   Но, пока кассир считал, его не покидало ощущение  вины:  ему  казалось,
будто он присвоил казенные деньги.



        2

   Прошло десять дней, но ответа на свои вопросы Уормолд так и не получил.
Он даже не мог отослать свой экономический доклад, пока мифический  агент,
автор этого доклада, не был проверен и утвержден. Подошел срок его поездки
к розничным торговцам в Матансасе, Сьенфуэгосе, Санта-Кларе и Сантьяго. Он
каждый год  объезжал  эти  города  в  своем  стареньком  "хилмене".  Перед
отъездом  он  послал  Готорну   телеграмму:   "Под   предлогом   посещения
контрагентов по пылесосам собираюсь выяснить  возможность  вербовки  порту
Матансасе,   промышленном   городе   Санта-Кларе,   военно-морской    базе
Сьенфуэгосе  и  повстанческом  центре  Сантьяго;  предполагаемые  дорожные
расходы пятьдесят долларов в  сутки".  Он  поцеловал  Милли,  взял  с  нее
обещание, что в его отсутствие она не будет кататься с капитаном  Сегурой,
и затарахтел к "Чудо-бару",  чтобы  выпить  прощальную  рюмку  с  доктором
Гассельбахером.


   Раз в год - и всегда во время своей  поездки  -  Уормолд  писал  письмо
младшей сестре  в  Нортгемптон.  (Может  быть,  письмо  к  Мэри  ненадолго
исцеляло от тоски по Милли.) В письмо  он  неизменно  вкладывал  последние
кубинские марки для племянника. Мальчик стал собирать марки в  шестилетнем
возрасте; время не стояло на месте, но  Уормолду  как-то  не  приходило  в
голову, что племяннику давно стукнуло семнадцать и он, вероятно,  забросил
свою коллекцию. Во всяком случае, он был  уже  слишком  взрослым  для  той
записки, в которую Уормолд завернул марки, -  чересчур  наивной  даже  для
Милли, а племянник был несколькими годами старше.
   "Дорогой Марк, - писал Уормолд, - посылаю марки  для  твоей  коллекции.
Наверно, она у тебя уже огромная. Боюсь только, что  эти  марки  не  очень
интересные. Вот было бы хорошо, если бы на наших кубинских марках рисовали
птиц, зверей или бабочек, как на тех красивых марках из Гватемалы, которые
ты мне показывал. Твой любящий дядя.
   P.S. Я сижу и гляжу на море, у нас очень жарко".
   Сестре он писал обстоятельнее: "Я сижу на берегу залива в  Сьенфуэгосе,
сейчас больше чем девяносто градусов [по Фаренгейту], хотя солнце уже  час
как зашло. В кино показывают  Мэрилин  Монро,  а  в  гавани  стоит  судно,
которое, как ни странно, называется "Хуан Бельмонте". (Помнишь ту  зиму  в
Мадриде, когда мы ходили на бой быков?) Главный механик судна -  я  думаю,
что это главный механик, - сидит за соседним  столиком  и  пьет  испанский
коньяк. Потом ему останется только  пойти  в  кино.  Сьенфуэгос,  наверно,
самый  тихий  порт  на  свете.  Одна-единственная   розово-желтая   улица,
несколько кабачков, высокая труба сахарного завода,  а  в  конце  заросшей
сорняком тропинки - "Хуан Бельмонте". Почему-то мне хотелось бы уплыть  на
нем вместе с Милли, но разве это возможно! Пылесосы покупают плохо - в эти
беспокойные дни далеко не  всегда  есть  электричество.  Вчера  вечером  в
Матансасе три раза гас свет - в первый раз, когда