мной что-нибудь случится, Милли сможет жить в достатке. А произойдет революция - мы проживем и в Майами. - Зачем вы мне все это рассказываете? Ваше материальное положение меня не интересует. - Но так принято, мистер Уормолд. Ну, а насчет здоровья - оно у меня превосходное. Могу показать врачебное свидетельство. И с потомством все будет благополучно. Не раз проверено. - Вот как? - Да, ваша дочь может быть спокойна. О будущем наших детей я тоже позабочусь. Моя теперешняя содержанка меня никак не связывает. Я знаю, протестанты щепетильны в таких вопросах. - Да я не совсем протестант. - А ваша дочь, к счастью, католичка. Ей-богу, мистер Уормолд, это вполне подходящий брак. - Милли только семнадцать лет! - В этом возрасте легче всего рожать. Значит, вы мне разрешаете с ней поговорить? - А вам нужно мое разрешение? - Так будет куда приличнее. - Ну, а если бы я сказал "нет"... - Я, конечно, постарался бы вас переубедить. - Вы как-то говорили мне, что я не принадлежу к классу пытаемых. Капитан Сегура ласково положил руку Уормолду на плечо. - У вас такое же чувство юмора, как у Милли. Но, говоря серьезно, если возникнет вопрос о невозможности продлить вам вид на жительство... - Я вижу, вы настроены решительно. Ну что ж. Если хотите, можете с ней поговорить. У вас найдется подходящий случай, когда вы будете провожать ее из школы. Но Милли девушка разумная. По-моему, вам не на что надеяться. - Тогда мне придется прибегнуть к вашей помощи. - Вы удивительно старомодны, капитан Сегура. Отец в наши дни не пользуется никаким авторитетом. Вы, кажется, говорили, что у вас есть ко мне важное дело... Капитан Сегура поправил его с укоризной: - Важное дело я вам изложил. Второй вопрос - пустая формальность. Вы не заедете со мной в "Чудо-бар"? - Зачем? - Небольшое дельце, связанное с полицией. Не беспокойтесь, ничего страшного. Хочу попросить вас оказать мне маленькое одолжение, мистер Уормолд. Они отправились в ярко-красной спортивной машине капитана Сегуры в сопровождении двух мотоциклистов - спереди и сзади. Казалось, все чистильщики сапог прибежали с бульвара на улицу Вирдудес. По обе стороны двери "Чудо-бара" стояли полицейские; над головой висело палящее солнце. Мотоциклисты соскочили на землю и стали разгонять толпу чистильщиков. Из бара выбежало еще несколько полицейских, они выстроились, охраняя капитана Сегуру. Уормолд пошел за ним. Как и всегда в это время дня, жалюзи поскрипывали от морского ветерка. Бармен стоял не там, где ему положено, а перед стойкой. Вид у него был перепуганный. Из разбитых бутылок за его спиной все еще капало, но они уже давно опустели. Какое-то тело лежало на полу, его загораживали полицейские, но ботинки были видны: грубые, чиненные-перечиненные ботинки небогатого старика. - Пустая формальность, - сказал капитан Сегура. - Нужно опознать труп. Уормолду незачем было видеть лицо, однако полицейские расступились, чтобы он мог посмотреть на доктора Гассельбахера. - Это доктор Гассельбахер, - сказал он. - Вы его знаете не хуже меня. - В таких случаях полагается соблюдать формальности, - сказал Сегура. - Опознание трупа посторонним свидетелем. - Кто это сделал? - Трудно сказать, - ответил Сегура. - Вам, пожалуй, стоит выпить виски. Эй, бармен! - Не надо. Дайте мне "дайкири". Мы с ним всегда пили "дайкири". - Какой-то человек вошел в бар и стал стрелять. Две пули пролетели мимо. Мы, конечно, не упустим случая повлиять на общественное мнение за границей и заявим, что это - дело рук повстанцев из Орьенте. А может, это и в самом деле были повстанцы. Лицо смотрело на них с пола совершенно невозмутимо. Оно казалось таким бесстрастным, что слова "покой" или "страдание" были к нему неприменимы. С ним как будто никогда ничего не случалось: это было лицо еще не родившегося человека. - Когда будете его хоронить, положите на гроб каску. - Какую каску? - У него дома вы найдете старую форму улана. Он был человек сентиментальный. Как странно, что доктор Гассельбахер пережил две мировые войны, дождался так называемого мира и умер в конце концов той же смертью, какой мог умереть в битве на Сомме. - Вы отлично знаете, что повстанцы тут ни при чем, - сказал Уормолд. - Но эта версия нам удобна. - Опять проказничают домовые? - Не вините себя понапрасну. - Он предупредил меня, чтобы я не ходил на банкет, и Картер это слышал, да и все они это слышали - вот его и убили. - А кто такие "они"? - У вас же есть список. - В нем нет никакого Картера. - Спросите метрдотеля с собакой. Его-то вы наверняка можете пытать. Я возражать не стану. - Он немец, и у него влиятельные друзья. С чего бы ему вас травить? - Они думают, что я им опасен. Я! Вот дурни! Дайте мне еще один "дайкири". Я всегда выпивал с ним два, прежде чем вернуться в магазин. А вы мне покажете ваш список, Сегура? - Тестю покажу, пожалуй. Тестю полагается доверять. Статистики могут печатать свои отчеты, исчисляя население сотнями тысяч, но для каждого человека город состоит всего из нескольких улиц, нескольких домов, нескольких людей. Уберите этих людей - и города как не бывало, останется только память о перенесенной боли, словно у вас ноет уже отрезанная нога. "Пожалуй, пора складывать чемоданы и уезжать отсюда, - подумал Уормолд, - настало время покинуть развалины Гаваны". - Знаете, а ведь это только подтверждает то, что я вам пытался втолковать, - сказал Сегура. - На его месте могли лежать вы. Милли должна быть ограждена от подобных сюрпризов. - Да, - сказал Уормолд. - Придется мне об этом подумать. Когда он вернулся домой, полицейских в магазине уже не было. Лопес куда-то ушел. Слышно было, как Руди возится со своей аппаратурой - в квартире то и дело раздавался треск атмосферных разрядов. Он сел на кровать. Три смерти: неизвестный по имени Рауль, такса по кличке Макс и старый доктор по фамилии Гассельбахер; причиной всех трех смертей были он... и Картер. Картер не замышлял смерти Рауля и собаки, но судьбу доктора Гассельбахера решил он. Это была карательная мера: смерть за жизнь - поправка к Моисееву закону. В соседней комнате разговаривали Беатриса и Милли. И хотя дверь была открыта, он плохо слышал, о чем они говорили. Он стоял на границе неведомой ему до сих пор страны, которая звалась "Насилие"; в руках у него был пропуск: "Профессия - шпион"; "Особая примета - одиночество"; "Цель поездки - убийство". Визы туда не требовалось. Бумаги его были в порядке. А по эту сторону границы слышались голоса, говорившие на знакомом ему языке. Беатриса сказала: - Нет, гранатовый цвет нехорош. Это для женщин постарше. Милли сказала: - В последнем триместре надо ввести урок косметики. Я представляю себе, как сестра Агнеса говорит: "Одну капельку "Ночи любви" за ухо"... - Попробуйте этот алый тон. Нет, уголки рта не мажьте. Дайте, я вам покажу. Уормолд думал: "У меня нет ни мышьяка, ни цианистого калия. Да и случая выпить с ним, наверно, не представится. Надо было тогда насильно влить ему в глотку виски. Легче сказать, чем сделать, - это ведь не трагедия Шекспира, да и там бы понадобилась отравленная шпага". - Вот. Понимаете теперь, как это делается? - А румяна? - Зачем вам румяна? - Какими духами вы душитесь? - "Sous le vent" ["Под ветром" (фр.)]. "Гассельбахера они застрелили, но у меня нет пистолета", - думал Уормолд. - А ведь пистолет должен входить в инвентарь нашей конторы как сейф, листы целлулоида, микроскоп и электрический чайник". Он ни разу в жизни не держал в руках пистолета; но это не беда. Надо только подойти к Картеру поближе - быть от него не дальше, чем от той двери, из-за которой доносятся голоса. - Давайте сходим вместе в магазин. Вам, наверно, понравится запах "Indiscret" ["Нескромные" (фр.)]. Это Ланвен. - Ну, судя по названию, в них не больно-то много темперамента. - Вы еще совсем молоденькая. Вам не нужен покупной темперамент. - Но мужчину нужно подзадорить, - сказала Милли. - Вам достаточно на него поглядеть. - Да ну? Уормолд услышал смех Беатрисы и с удивлением посмотрел на дверь. Мысленно он давно пересек границу и совсем забыл о том, что он еще здесь, по эту сторону, с ними. - Ну, до такой степени их подзадоривать не стоит, - сказала Беатриса. - Вид у меня томный? - Скорее пылкий. - А вам скучно оттого, что вы не замужем? - спросила Милли. - Если вам хочется спросить, скучаю ли я по Питеру, - нет, не скучаю. - А когда он умрет, вы опять выйдете замуж? - Вряд ли я буду так долго ждать. Ему только сорок. - Ах да, у вас ведь, наверно, разрешается выходить во второй раз замуж, если это можно назвать браком. - По-моему, это самый настоящий брак. - Мне-то придется выйти замуж раз и навсегда. Вот ужас! - Большинство из нас всякий раз думает, что выходит замуж раз и навсегда. - Мне куда удобнее быть любовницей. - Вряд ли вашему отцу это понравится. - А почему? Если бы он опять женился, он бы и сам оказался в таком положении. И она ему была бы не настоящая жена, а любовница. Правда, он всегда хотел жить только с мамой. Он мне сам это говорил. Вот у них был настоящий брак! Даже доброму язычнику - и тому не дано нарушать закон. - Вот и я раньше думала только о Питере. Милли, деточка, не позволяйте им сделать вас жестокой. - Кому им? - Монахиням. - А-а... Ну, они со мной об этом не разговаривают. Никогда. "В конце концов, можно прибегнуть и к ножу. Но для этого нужно очень близко подойти к Картеру, а это вряд ли удастся". Милли спросила: - Вы любите моего папу? Он подумал: "Когда-нибудь я вернусь и решу все эти вопросы. Но сейчас у меня есть дело поважнее: я должен придумать, как убить человека. Наверно, есть такие руководства, труды, где сказано, как сражаются голыми руками". Он поглядел на свои руки, они не внушали доверия. Беатриса сказала: - Почему вы об этом спрашиваете? - Я видела, как вы на него смотрели. - Когда? - Помните, когда он вернулся с банкета. А может, вам просто было приятно, что он произнес там речь? - Да, очень приятно. - Нехорошо, - сказала Милли. - Вам стыдно его любить. Уормолд сказал себе: "Если я смогу его убить, я убью его с чистой совестью. Я убью его для того, чтобы доказать: нельзя убивать и не быть убитым в отместку. Я не стану убивать его из патриотизма. Я не буду его убивать за капитализм, за коммунизм, за социал-демократов, за процветание. Чье процветание? Я убью Картера за то, что он убил Гассельбахера. Родовая месть в старину была куда более разумным мотивом для убийства, чем любовь к Англии или пристрастие к какому-нибудь экономическому строю. Если я люблю или ненавижу, позвольте мне считать любовь или ненависть моим личным делом. Я не желаю быть 59200 дробь 5 ни в какой глобальной войне". - А если бы я его любила, что тут плохого? - Он женат. - Милли, детка, берегитесь общих правил. Если бог есть, то не он создал общие правила. - Вы его любите? - Я этого не сказала. "Нет, единственный способ - это застрелить его; но где достать пистолет?" Кто-то вошел в дверь; он даже не поднял головы. Приемник Руди истошно завопил в соседней комнате. Голос Милли произнес: - Мы и не слышали, как ты вернулся. Он сказал: - Я хочу тебя кое о чем попросить, Милли... - Ты подслушивал? Беатриса спросила: - Что случилось? Что-нибудь неладно? - Несчастный случай. - С кем? - С доктором Гассельбахером. - Серьезный? - Да. - Ты боишься сказать нам правду? - спросила Милли. - Да. - Бедный доктор Гассельбахер! - Да. - Я попрошу капеллана отслужить по обедне за каждый год, который мы с ним дружили. Напрасно он старался поделикатнее сообщить Милли о смерти доктора. Ведь смерть в ее глазах - переход к райскому блаженству. Когда веришь в рай, - мстить бесполезно. Но у него нет этой веры. В христианине милосердие и всепрощение не добродетели, они даются ему слишком легко. Он сказал: - Приходил капитан Сегура. Он хочет, чтобы ты вышла за него замуж. - За такого старика?! Никогда больше не сяду к нему в машину! - Я тебя прошу сделать это еще раз - завтра. Скажи ему, что мне надо его видеть. - Зачем? - Я хочу сыграть с ним в шашки. В десять часов. Тебе с Беатрисой придется на это время куда-нибудь уйти. - А он ко мне не будет приставать? - Нет. Ты ему скажи, чтобы он пришел поговорить со мной. Скажи, чтобы принес свой список. Он поймет. - А потом? - Мы едем домой. В Англию. Оставшись вдвоем с Беатрисой, он сказал: - Ну вот. Скоро нашей конторе конец. - Почему? - Может быть, нам удастся окончить свои дни с честью, если я раздобуду список действующих здесь иностранных агентов. - Включая и нас с вами? - Ну нет. Мы с вами никогда не действовали. - Не понимаю. - У меня нет тайных агентов, Беатриса. Ни одного. Гассельбахера убили зря. В горах Орьенте нет никаких сооружений. Характерно, что она не выказала ни малейшего удивления. То, что он ей сообщил, ничем не отличалось от любых сведений, которые ей надлежало занести в картотеку. Оценка этих сведений будет произведена Главным управлением в Лондоне. Он сказал: - Я понимаю, ваш долг - немедленно сообщить об этом начальству, но я буду вам очень благодарен, если вы подождете до послезавтра. Тогда, надеюсь, мы добавим к этому что-нибудь настоящее. - Если вы к тому времени будете живы. - Конечно, я буду жив. - Что вы задумали?.. - У Сегуры есть список иностранных агентов. - Нет, вы задумали совсем не это. Но если вы умрете, - сказала она, и ему показалось, что голос ее звучит гневно, - что ж, как говорится, de mortuis... [о мертвых... (говорят только хорошее) (лат.)] и так далее. - Если со мной что-нибудь случится, я не хочу, чтобы вы узнали из этих липовых карточек, каким я был мошенником. - Но Рауль... ведь Рауль-то должен был существовать! - Бедняга! Вот, наверно, удивлялся. Поехал покататься, как обычно, по-видимому, и пьян был тоже, как обычно... Надеюсь, что был пьян. - Но он существовал! - Надо же было мне назвать какое-то имя. Почему я взял имя Рауль - теперь уж и сам не помню. - А чертежи? - Я снял их с пылесоса "Атомный котел". Ну, теперь всем забавам конец. Будьте добры, напишите за меня мое признание, а я подпишу. Я очень рад, что они не сделали ничего дурного с Тересой. Беатриса засмеялась. Она опустила голову на руки и смеялась. Она сказала: - Ох, до чего же я вас люблю... - Все это вам кажется ужасно глупым, правда? - Глупыми кажутся мне наши в Лондоне. И Генри Готорн. Неужели вы думаете, что я бросила бы Питера, если бы он хоть раз, хоть один-единственный раз оставил в дураках ЮНЕСКО? Но ЮНЕСКО было для него святыней. Конференции по вопросам культуры были святыней. Он никогда не смеялся... Дайте мне носовой платок. - Да вы плачете! - Я смеюсь. Эти чертежи... - Один из них - пульверизатор, а другой - двусторонний наконечник. Вот не думал, что специалисты не догадаются. - Специалисты их и не видали. Не забывайте, ведь это разведка. Надо оберегать источники. Мы не можем допустить, чтобы подобные документы попадали в руки знающим людям. Дорогой вы мой... - Вы сказали дорогой? - У меня просто такая манера. Помните "Тропикану"? Как там он пел? Я еще не знала, что вы мой хозяин, а я ваш секретарь, вы для меня были просто милым человеком с красивой дочкой, и я вдруг поняла, что вы сейчас наделаете каких-то отчаянных глупостей с этой бутылкой шампанского. А я так смертельно устала от здравого смысла. - Ну, меня вряд ли можно назвать человеком отчаянным. - Они утверждают, что круг - это круг, И мое безрассудство их просто бесит. - Будь я человеком отчаянным, стал бы я продавать пылесосы? - А я говорю, что ночь - это день. И нету во мне никакой корысти. - Неужели вы не знаете, что такое верность, как и я? - Нет, вы человек верный. - Кому? - Милли. Плевать мне на людей, верных тем, кто им платит, тем, у кого они служат... Не думаю, чтобы даже моя страна заслуживала верности. В наших жилах смешано слишком много разной крови, но если мы любим, в сердце у нас - только один человек, правда? Разве на свете творилось бы столько гадостей, если бы мы были верны тому, что любим, а не каким-то странам? Он сказал: - Боюсь, что у меня могут отнять паспорт. - Пусть попробуют! - Все равно, - сказал он. - Теперь мы оба без работы. 5 - Входите, капитан Сегура. Капитан Сегура сиял. Сапоги его сияли, пуговицы сияли и только что припомаженные волосы тоже сияли. Он был словно начищенное до блеска оружие. Он сказал: - Я ужасно обрадовался, когда Милли передала мне ваше приглашение. - Нам с вами о многом нужно переговорить. Но сперва давайте сыграем. Сегодня я вас непременно побью. - Сомневаюсь, мистер Уормолд. Я покуда еще не обязан выказывать вам сыновнее почтение. Уормолд раскрыл шашечницу. Потом он расставил на ней двадцать четыре маленькие бутылочки виски: двенадцать пшеничного против двенадцати шотландского. - Это еще что? - Выдумка доктора Гассельбахера. Мне хочется, чтобы мы сыграли одну партию в память о нем. Тот, кто берет шашку, ее выпивает. - Хитро придумано, мистер Уормолд. Так как я играю лучше, я больше пью. - А потом я вас догоню - и в выпивке тоже. - Я бы предпочел играть обыкновенными шашками. - Боитесь остаться битым? Или голова у вас слабая?. - Голова у меня не слабее, чем у других, но, выпив, я могу вспылить. Мне было бы неприятно поссориться с будущим тестем. - Милли все равно не выйдет за вас замуж, Сегура. - Это нам еще надо обсудить. - Вы играете пшеничным. Пшеничное крепче шотландского. У вас будет преимущество. - Я в нем не нуждаюсь. Я буду играть шотландским. Сегура повернул шашечницу и сел. - Почему вы не снимете пояс? Вам будет удобнее. Сегура положил пояс с кобурой на пол возле себя. - Ладно. Я буду сражаться с вами голыми руками, - сказал он весело. - Пистолет у вас заряжен? - Конечно. Мои враги не дадут мне времени зарядить пистолет. - Убийцу Гассельбахера нашли? - Нет. Он не из уголовного мира. - Это Картер? - После того что вы мне сказали, я, конечно, навел справки. Во время убийства он был с доктором Брауном. А разве мы можем не верить президенту Европейского коммерческого общества? - Значит, и доктор Браун числится у вас в списке? - Разумеется. Ну, а теперь начнем. Как это знает каждый игрок, шашечница пересекается по диагонали надвое "большой дорогой": это линия обороны. Тот, кто держит под обстрелом эту черту, берет в свои руки инициативу, пересечь ее - значит перейти в атаку на противника. Сегура выбрал дебют "Вызов" и уверенно начал игру, двинув бутылочку в центр доски. Он не обдумывал ходов; он едва глядел на доску. Раздумывал и медлил Уормолд. - Где Милли? - спросил Сегура. - Ушла. - И ваша прелестная секретарша тоже? - Да, они ушли вдвоем. - Положение у вас с самого начала неважное, - сказал капитан Сегура. Он ударил в центр обороны Уормолда и выиграл "Старого Тейлора". - Ну что ж, выпьем первую, - сказал он и осушил бутылочку. Уормолд отважился на ответный маневр, чтобы взять противника в клещи, и сразу же потерял еще бутылочку, на этот раз - "Старого Форестера". На лбу Сегуры выступили капельки пота; выпив, он откашлялся. Он сказал: - Уж больно смело играете, мистер Уормолд. - Он показал на доску. - Вам следовало взять ату шашку. - Можете меня фукнуть, - предложил Уормолд. Сегура призадумался. Он сказал: - Нет. Лучше уж вы берите мою шашку. Марка была непривычная - "Кэрнгорм"; виски обожгло Уормолду язык. Некоторое время они играли с необычайной для них осторожностью и не брали друг у друга шашек. - А Картер все еще живет в "Севил-Билтморе"? - спросил Уормолд. - Да. - Вы установили за ним слежку? - Нет. Какой смысл? Уормолд цеплялся за бортовое поле, настаивая на своем уже отбитом обходном маневре, но шансов у него оставалось немного. Он сделал неправильный ход, позволивший Сегуре двинуть защищенную шашку на поле Е5 и, потеряв возможность спасти свою шашку на ноле В6, пропустил Сегуру в последний ряд; тот вышел в дамки. - Зеваете, - сказал Сегура. - Мы можем пойти на размен. - Но у меня дамка. Сегура выпил "Четыре розы", а Уормолд снял с противоположной стороны доски "Хейга с ямочками". Сегура сказал: - Какой душный вечер! Он короновал свою дамку, положив на нее клочок бумаги. Уормолд сказал: - Если я ее побью, мне придется выпить две бутылочки. У меня есть запасные в шкафу. - Здорово вы все предусмотрели, - сказал Сегура. В его тоне Уормолду послышалось раздражение. Играл Сегура теперь в высшей степени осторожно. Заставить его взять шашку становилось все труднее, и Уормолд начал понимать, в чем слабость его затеи: хороший игрок может победить противника, не беря у него шашек. Он взял у Сегуры еще одну, и его заперли. Ходить ему было некуда. Сегура вытер потный лоб. - Видите, - сказал он, - победить вы не можете. - Вы должны дать мне отыграться. - Пшеничное виски слишком крепкое. 85 градусов. - Давайте меняться, играйте теперь пшеничным вы. На этот раз Уормолд играл черными - шотландским виски. Он заменил три выпитые бутылочки у себя и три у Сегуры. Он выбрал дебют "Четырнадцатый старый", который ведет обычно к затяжной игре, ибо теперь уже знал, что единственная его надежда - это раззадорить Сегуру, чтобы тот забыл об осторожности. Он снова попытался подставить партнеру шашку, но Сегура не принял хода. Казалось, он понял, что самый опасный противник - не Уормолд, а его собственная голова. Он даже пожертвовал шашкой, не получив тактического преимущества, и Уормолду пришлось выпить "Хайрема Уокера". Уормолд понял, что и его голова в опасности: смесь шотландского виски с пшеничным была убийственной. Он попросил: - Угостите меня сигаретой. Сегура перегнулся через стол, чтобы дать ему огня, и Уормолд заметил, как у него дрожат руки. Зажигалка не действовала, и он выругался с неожиданной злостью. "Еще две бутылочки - и он мой", - подумал Уормолд. Но отдать шашку упорствующему противнику было так же трудно, как взять шашку у него. Помимо его воли, победа стала доставаться Уормолду. Он выпил "Харпера" и вышел в дамки. Он сказал с наигранным торжеством: - Игра моя, Сегура. Сдавайтесь. Сегура, нахмурившись, смотрел на доску. В нем явно боролись два чувства: желание победить и желание сохранить трезвую голову, однако голову его туманил гнев, а не только виски. Он сказал: - Ну и свинство - так играть в шашки! Теперь, когда у его противника была дамка, он больше не мог рассчитывать на бескровную победу, потому что дамка обладает свободой передвижения. На этот раз он пожертвовал "Таверной в Кентукки", но жертва была вынужденная, и он разразился проклятиями. - Вот черт, - сказал он, - да эти штуки все разные! Стекло! Где это слыхано о шашках из стекла? Уормолд чувствовал, что и его мысли путаются от пшеничного виски, но миг победы - или поражения - настал. Сегура сказал: - Зачем вы передвинули мою шашку? - Нет, это - "Красная этикетка". Моя. - Не могу я, будь они прокляты, запомнить разницу между пшеничным и шотландским! Бутылочки, как бутылочки, вот и разбирайся в них! - Вы сердитесь потому, что проигрываете. - Я никогда не проигрываю. И тут Уормолд сделал вид, будто совершил оплошность: он подставил под удар свою дамку. Какой-то миг ему казалось, что Сегура этого не заметил, а потом он решил, что, боясь пить, Сегура нарочно упускает счастливую возможность. Однако соблазн взять дамку был велик, тем более, что это грозило Уормолду полным разгромом. Его собственная шашка выйдет в дамки и устроит врагу форменное побоище. И все же Сегура колебался. Разгоряченное от виски и духоты, лицо его словно оплывало, как у восковой куклы, глаза застилал туман. Он спросил: - Зачем вы это сделали? - Что? - Потеряли дамку и... партию? - Черт! Не заметил. Я, наверно, пьян. - Вы пьяны? - Немного. - Но я тоже пьян. И вы знаете, что я пьян. Вы нарочно стараетесь меня опоить. Зачем? - Не валяйте дурака. На что мне вас спаивать? Бросайте игру, пускай будет ничья. - К черту! Не желаю. Но я знаю, зачем вы хотите меня споить. Вы хотите показать мне список... нет, вру, вы хотите, чтобы я показал вам список... - Какой список? - Все вы у меня в руках. Вот так! Где Милли? - Я же вам сказал, она ушла. - Сегодня же пойду к начальнику управления. Всех вас возьмем в силки. - И Картера? - А кто он такой, ваш Картер? - Он помахал пальцем перед носом Уормолда. - Вы тоже в списке, но я-то знаю, что вы никакой не шпион. Вы симулянт. - Поспали бы немножко, Сегура. Игра кончилась вничью. - Не желаю. Смотрите. Я бью вашу дамку. - Он откупорил "Красную этикетку" и выпил. - За дамку пьют две бутылочки, - сказал Уормолд и протянул ему "Даносдейл крим". Сегура тяжело развалился на стуле, подбородок его мотался из стороны в сторону. Он сказал: - Ну, признавайтесь, что вы побиты. Я не играю в поддавки. - И не подумаю! Я трезвее вас, смотрите - беру фука. Играйте дальше. Канадское ячменное виски "Лорд Калверт" почему-то затесалось среди бутылочек пшеничного, и Уормолд его проглотил. Он подумал: "Надо, чтобы эта была последней. Если Сегура сейчас не свалится, все пропало. Я буду так пьян, что не смогу нажать курок. Он, кажется, говорил, что пистолет заряжен?" - Вам ничего не поможет, - шепотом произнес Сегура. - Все равно ваше дело каюк. - Он медленно повел рукою над шашечницей, словно нес ложку с яйцом всмятку. - Видите? - Он взял одну шашку, другую, третью... - А ну-ка выпейте, Сегура. - "Георг IV", "Королева Анна", "Горная королева" (игра кончалась по-королевски). - Ходите, Сегура. А может, мне вас снова фукнуть? Пейте. - "Бочка 69". - Еще одну. Выпейте, Сегура. - "Опора Гранта", "Старик Арджилл". - Пейте, Сегура. Теперь я сдаюсь. Но сдался Сегура. Уормолд расстегнул ему воротник мундира, чтобы легче было дышать, и прислонил его голову к спинке стула, но и сам он ступал нетвердо, когда шел к двери. В кармане у него лежал пистолет Сегуры. Добравшись до "Севил-Билтмора", он позвонил Картеру по внутреннему телефону. Видно, нервы у Картера крепкие, куда крепче, чем у него. Картеру не удалось выполнить свою миссию на Кубе, однако он не уезжал, он выжидал своего часа, как снайпер или манок для диких уток. Уормолд сказал: - Добрый вечер, Картер. - А, это вы? Добрый вечер, Уормолд. В голосе слышался холодок - в нем звучала оскорбленная добродетель. - Хочу перед вами извиниться, Картер. За эту дурацкую выходку с виски. Был здорово пьян. Да и сейчас чуточку пьян. И не люблю извиняться. - Ладно, ладно, Уормолд. Ступайте проспитесь. - Еще издевался, что вы заикаетесь! Порядочные люди так не делают! Он поймал себя на том, что разговаривает, как Готорн. Лицемерие, видно, профессиональная болезнь. - А я ни черта не понял, куда вы г-гнете. - Я скоро... скоро сообразил, что произошло. Вы тут совершенно ни при чем. Проклятый метрдотель сам отравил свою собаку. Пес был очень старый, но, ей-богу же, надо было его усыпить, а не давать ему отравленные объедки! - Ах, вот оно что! Спасибо, что позвонили, г-голубчик, но сейчас уже поздно. Я ложусь спать. - Лучший друг человека... - Что? Г-говорите г-громче. - "Цезарь", друг короля, а потом тот, жесткошерстый, помните, - он пошел ко дну во время Ютландского сражения? До самого конца охранял на мостике хозяина. - Вы пьяны, Уормолд. Куда проще изображать пьяного, когда ты выпил, - сколько же, в конце концов, он выпил шотландского и пшеничного? Пьяному человеку верят - in vino veritas [истина в вине (лат.)]. С пьяным человеком и расправиться легче. Картер был бы круглым дураком, если бы не воспользовался таким удобным случаем. Уормолд сказал: - А на меня как раз нашло настроение пошататься по разным местам... - По каким местам? - По злачным местам, по тем самым, которые вам так хотелось поглядеть. - Но сейчас уже поздно. - Самое подходящее время. - Даже сюда, на другой конец провода, ему передалось колебание Картера. Уормолд сказал: - Возьмите с собой пистолет. - Он вдруг почувствовал странную неохоту убивать безоружного убийцу, если только Картер окажется безоружным. - Пистолет? Зачем? - В таких местах тебя иногда пытаются обчистить. - А почему бы вам не взять свой? - У меня его, увы, нет. - У меня тоже. - Уормолду показалось, что он услышал металлический щелчок взводимого курка. "Алмаз режет алмаз", - подумал он и улыбнулся. Но улыбка так же вредна в решающую минуту ненависти, как и в решающую минуту любви. Ему пришлось напомнить себе, как выглядел Гассельбахер, когда смотрел на него с пола в баре. Они не дали старику ни одного шанса спастись, а вот он дает их Картеру больше, чем надо. Он стал жалеть, что так много выпил. - Подождите меня в баре, - сказал Картер. - Только поскорее. - Мне надо одеться. Уормолд был рад, что в баре темно. Картер, наверно, созванивается со своими друзьями и назначает им свидание, но в баре им все же не удастся его пристрелить прежде, чем он их заметит. С улицы только один вход и из гостиницы тоже; а к задней стене пристроено нечто вроде балкончика; в случае чего на перила можно опереть руку с пистолетом. Всякий человек, вошедший в бар, должен сперва привыкнуть к темноте - Уормолд это знает по себе: когда он вошел, он не сразу мог разобрать, был тут один посетитель или двое - так тесно прижалась друг к другу парочка на диване возле выхода на улицу. Он сел на балкончике и заказал виски, но так до него и не дотронулся, следя за обеими дверьми. Наконец кто-то вошел, лица разглядеть он не мог; он узнал Картера по руке, похлопывавшей карман, где лежала трубка. - Картер! Картер подошел. - Ну, поехали, - сказал Уормолд. - Допейте виски, я составлю вам компанию. - Я и так слишком много выпил. Мне надо на воздух. Мы выпьем потом, в каком-нибудь заведении. Но Картер сел. - Расскажите, куда вы собираетесь меня везти. - В публичный дом. Они тут все одинаковые. В каждом по десятку девиц - выбор небольшой. Они устроят для вас парад. Вставайте, поехали. После полуночи там начинается давка. Картер сказал испуганно: - Я бы сперва хотел что-нибудь выпить. Нельзя смотреть на такие вещи, когда ты совсем трезвый. - Вы кого-нибудь ждете? - Нет, с чего вы взяли? - Так мне показалось, вы все время поглядываете на дверь. - Но я же вам г-говорил, что не знаю здесь ни души. - Кроме мистера Брауна. - Да, конечно, кроме доктора Брауна. Ну, он не такой человек, которого поведешь в публичный дом, правда? - Проходите, прошу вас, - сказал Уормолд, пропуская его вперед. Картер нехотя двинулся к двери. Он явно искал повода, чтобы задержаться. Он сказал: - Подождите, я оставлю записочку портье. Мне должны позвонить. - Кто, мистер Браун? - Да. - Он все никак не решался выйти. - Ей-богу, невежливо и даже как-то г-грубо уходить, не дождавшись его звонка. Давайте посидим еще минут пять. - Скажите портье, что в час ночи будете дома, - если, конечно, не войдете во вкус и не загуляете до утра. - Лучше все-таки подождать. - Тогда я пошел один. Ну вас к черту! А я-то думал, что вам хочется посмотреть город. - Уормолд быстро вышел на улицу. Его машина стояла напротив. Он ни разу не оглянулся, но слышал за спиной шаги. Картеру так же не хотелось упустить его, как ему не хотелось упустить Картера. - Ну и г-горячий яге вы человек, Уормолд! - Простите. Я, когда выпью, почему-то злею. - Надеюсь, вы не так пьяны, чтобы на кого-нибудь наехать? - Пожалуй, будет лучше, если за руль сядете вы. Он подумал: "Тогда он не сможет держать руки в карманах". - Первый поворот направо. Теперь налево, Картер. - Они выехали на набережную; из гавани выходил узкий белый корабль - какое-то туристское судно отправлялось в Кингстон или в Порт-о-Пренс. Им были видны влюбленные парочки; перегнувшись через перила, они смотрели вниз, на лунную дорожку, оркестр играл еще не совсем вышедшую из моды "Я мог бы танцевать всю ночь". - Ох, до чего же хочется домой, - сказал Картер. - В Нотвич? - Да. - В Нотвиче нет моря. - Когда я был мальчишкой, прогулочные катера на реке мне казались такими же большими, как этот лайнер. "Убийца не имеет права чувствовать тоску по родине, убийца должен быть бездушным, как машина, вот и мне надо стать машиной", - думал Уормолд, нащупывая в кармане носовой платок, которым он сотрет отпечатки пальцев, когда настанет время. Но как его выбрать, это время? В каком закоулке, в каком подъезде? А если тот выстрелит первый? - Кто ваши друзья. Картер? Русские? Немцы? Американцы? - Какие друзья? - И он добавил очень искренне: - У меня нет друзей. - Совсем нет друзей? - Нет. - Еще раз налево. Картер, а потом направо. Они медленно ползли по узкой уличке; по обе ее стороны помещались ночные притоны: из-под земли звучал оркестр - словно голос отца Гамлета или музыка, которую часовые услышали под мостовой, когда бог Геркулес покинул Марка-Антония. Двое служителей в ливреях кубинских ночных кабаре наперебой зазывали их с тротуара напротив. Уормолд оказал: - Давайте остановимся. Мне позарез нужно выпить прежде, чем мы двинемся дальше. - Это публичные дома? - Нет. В публичный дом мы поедем попозже. Он подумал: "Эх, если бы Картер снял руку с руля и схватился за пистолет, - как бы мне тогда легко было в него выстрелить!" Картер спросил: - А вы это место знаете? - Нет. Но я знаю этот мотив. - Странно: там играли "И мое безрассудство их просто бесит". Снаружи висели цветные фотографии голых девушек и светились неоновые слова на международном языке ночных кабаков: "Аттракцион с раздеванием". Ступеньки, полосатые, как дешевая пижама, вели в погребок, где воздух был сизый от сигарного дыма. Что ж, место для казни подходящее, не хуже любого другого. Но сначала он должен выпить. - Идите вперед, Картер. Картер не решался. Он открыл рот и запнулся; Уормолд еще ни разу не слышал, чтобы он так долго не мог выговорить "г". - Г-г-господи... - В чем дело? - Нет, ничего. Они сели за столик и стали смотреть, как раздеваются; оба взяли коньяк с содовой. От столика к столику, постепенно разоблачаясь, переходила девушка. Сначала она сняла перчатки; какой-то посетитель покорно их взял, словно папку с входящими бумагами. Потом она повернулась спиной к Картеру и попросила его расстегнуть крючки на ее черном кружевном корсете. Картер неловко пыхтел над застежками, заливаясь краской, а девушка хохотала и поеживалась от прикосновений его пальцев. Он сказал: - Извините, но я никак не найду... Вокруг танцевальной площадки за столиками сидели мрачные посетители и наблюдали за Картером. Никто не улыбался. - Вам, видно, в Нотвиче редко приходилось иметь с этим дело. Дайте я расстегну. - Отстаньте! Наконец он расстегнул корсет, девушка взъерошила его жидкие выгоревшие волосы и пошла дальше. Он пригладил волосы карманной щеточкой. - Мне здесь не нравится, - сказал он. - Вы боитесь женщин, Картер. Разве можно застрелить человека, над которым так легко потешаться? - Терпеть не могу такую жеребятину, - сказал Картер. Они поднялись по лестнице. Боковой карман у Картера сильно оттопыривался. Конечно, он мог положить туда и трубку. Картер снова сел за руль и стал ворчать: - Тоже невидаль - шлюхи раздеваются! - Вы ей не очень-то помогли. - Я искал, где у нее молния. - А мне ужасно хотелось выпить. - И коньяк дрянной. Не удивлюсь, если они к нему что-то подмешивают. - Ну, ваше виски было куда хуже. Картер. Он пытался разжечь свою злобу и не вспоминать, как этот бедняга неуклюже возился с корсетом и краснел от своей неловкости. - Что вы сказали? - Остановите машину. - Зачем? - Вы же хотели в публичный дом. Вот он. - Но вокруг нет ни души. - Двери и ставни здесь всегда закрыты. Вылезайте и звоните. - А что вы сказали насчет виски? - Да так, ничего. Вылезайте и звоните. Место было подходящее, ничуть не хуже погребка (для этой цели, как известно, годится и глухая стена): серый фасад и улица, куда люди заходили только с одной малопочтенной целью. Картер медленно выпростал ноги из-под руля, а Уормолд пристально следил за его руками, за его неловкими руками. "Это - честная дуэль, - говорил он себе, - Картер куда больше привык убивать, чем я, да и шансы у нас равные: я ведь даже не уверен, что мой пистолет заряжен. У него куда больше шансов спастись, чем было у Гассельбахера". Держась рукой за дверцу, Картер снова замешкался. Он сказал: - Может, разумнее отложить это на другой раз? Г-г-говоря откровенно... - Вы что, боитесь, Картер? - Я никогда не бывал в таких местах. Уормолд, это г-глупо, но меня не очень тянет к женщинам. - Видно, тоскливая у вас жизнь. - Я могу обойтись и без них, - ответил он с вызовом. - У человека есть дела поважнее, чем г-гоняться за юбками... - Зачем же вы пошли в публичный дом? И снова он удивил Уормолда своей откровенностью. - Мне иногда кажется, что я хочу, но когда доходит до... - Он был на грани признания и наконец решился: - У меня ничего не получается, Уормолд. Не могу сделать то, чего они от меня хотят. - Вылезайте из машины. "Мне надо его застрелить, - думал Уормолд, - до того, как он совсем разоткровенничается. С каждым мигом он все больше превращается в человека, в такое же существо, как я сам, которое можно пожалеть и утешить, но нельзя убить. Кто знает, какие мотивы кроются за каждым актом насилия?" Он вытащил пистолет Сегуры. - Что это? - Выходите. Картер прислонился к двери публичного дома, лицо его выражало не страх, а угрюмое недовольство. Он боялся женщин, а не насилия. Он сказал: - Это вы зря. Виски дал мне Браун. Я человек подневольный. - А мне наплевать на виски. Ведь это вы убили Гассельбахера? Он снова удивил Уормолда своей правдивостью. В этом человеке была своеобразная честность. - Я выполнял приказ, Уормолд. Когда тебе г-г-г... Он изловчился достать локтем звонок, прижался спиной к двери, и теперь где-то в глубине дома звенел и звенел звонок, вызывая обитателей. - Мы не питаем к вам зла, Уормолд. Вы просто стали слишком опасны, вот и все. Ведь мы с вами обыкновенные рядовые, и вы и я. - Я вам опасен? Ну какое же вы дурачье! У меня нет агентов. Картер. - Ну уж не г-г-говорите! А сооружения в г-горах? Мы раздобыли копии ваших чертежей. - Это части пылесоса. - Интересно, у кого они получили эти копии: у Лопеса, у курьера Готорна или у человека из консульства? Картер полез в карман, и Уормолд выстрелил. Картер громко взвизгнул. Он сказал: - Вы меня чуть не застрелили. - И вытащил руку, в который была зажата разбитая трубка. - Мой "Данхилл" [английская фирма, изготовляющая курительные трубки]. Вы сломали мой "Данхилл". - По неопытности, - сказал Уормолд. Он решился на убийство, но выстрелить еще раз не мог. Дверь за спиной Картера начала отворяться. Все это стало похоже на пантомиму. - Там о вас позаботятся. Вам сейчас может пригодиться женщина. - Ах вы... шут гороховый! Ну до чего же Картер прав! Он положил пистолет на сиденье и пересел на место у руля. И вдруг он почувствовал радость. Ведь он чуть было не убил человека. А теперь он доказал себе, что судья из него все равно не выйдет: у него нет призвания к насилию. И тогда Картер выстрелил. 6 Он сказал Беатрисе: - Я нагнулся, чтобы включить мотор. Это меня и спасло. Он, конечно, имел право отстреливаться - ведь у нас была дуэль по всем правилам. Но третий выстрел остался за мной. - А что было потом? - Я успел отъехать прежде, чем меня стошнило. - Стошнило? - Если бы я побывал на войне, убийство, наверное, не показалось бы мне таким сложным делом. Бедный Картер. - А чего вам его жалеть? - Он был тоже человек. Я многое о нем узнал. Он не умел расстегнуть корсет. Боялся женщин. Любил свою трубку, и, когда был мальчишкой, прогулочные катера на реке казались ему океанскими пароходами. Может, он был романтиком. Ведь романтик живет в постоянном страхе, что действительность не оправдает его ожиданий, верно? Все они ждут от жизни слишком многого. - Ну, а потом? - Потом я стер с пистолета отпечатки пальцев и привез его домой. Сегура, конечно, заметит, что двух пуль не хватает. Но он вряд ли захочет признаться, что эти пули выпущены из его пистолета. Ему трудно будет объяснить, как это случилось. Когда я вернулся, он еще спал. Страшно подумать, как у него сейчас болит голова. У меня она тоже раскалывается. Но я пытался вспомнить ваши уроки, когда фотографировал. - Что вы фотографировали? - У него был список иностранных агентов, который он составил для начальника полицейского управления. Я его сфотографировал, а потом положил Сегуре обратно в карман. Я рад, что под конец послал хоть одно настоящее донесение. - Вам надо было подождать меня. - Не мог. Боялся, что он вот-вот проснется. Оказывается, микрофотография - дело очень хитрое! - Господи, а зачем вам понадобилось делать микрофотографию? - Потому, что ни одному курьеру в Кингстоне нельзя доверять. Хозяева Картера - кто они, я так и не выяснил - добыли копии моих чертежей. Стало быть, какой-то агент работает и на нас, и на них. Может, это тот контрабандист, который возит наркотики. Поэтому я снял микрофотографию, как вы меня учили, наклеил ее на оборотную сторону марки и послал по почте набор из пятисот марок английских колоний - словом, сделал все, что положено делать в экстренном случае. - Надо протелеграфировать, на какую марку вы наклеили фото. - Что значит, на какую марку? - Неужели вы думаете, что они станут разглядывать все пятьсот марок в поисках одного черного пятнышка? - Об этом я не подумал. Вот незадача... - Но вы же знаете, на какую марку... - В том-то и дело, что мне не пришло в голову посмотреть лицевую сторону. Там, по-моему, был Георг V; кажется, красный... А может, зеленый... - Ну, тогда все ясно. А фамилии в списке вы запомнили? - Нет. У меня не было времени его как следует прочесть. Да, в таких делах я, видно, полный болван, Беатриса. - Неправда. Болваны они. - Интересно, кто первый даст о себе знать. Доктор Браун или Сегура? Но это был ни тот, ни другой. На следующий день, ровно в пять, в магазине появился высокомерный чиновник из консульства. Чопорно поглядывая на пылесосы, как негодующий турист на выставку предметов фаллического культа, он объявил Уормолду, что его желает видеть посол. - Можно мне прийти завтра утром? - Он писал последнее донесение: о смерти Картера и своей отставке. - Нет, нельзя. Посол звонил из дому. Вам надо ехать сейчас же. - Я у него не служу, - заявил Уормолд. - Вы так думаете? Уормолд снова отправился в Ведадо, где стояли белые особняки и росли бугенвилеи богачей. Сколько воды утекло с тех пор, как он был здесь у профессора Санчеса! Вот он проехал мимо его ворот. Какие скандалы разыгрываются за стенами этого кукольного дома? У него было такое чувство, будто у посла с беспокойством дожидались его прихода, а переднюю и лестницу старательно очистили от посторонних. На первом этаже какая-то женщина повернулась к нему спиной и быстро заперла за собой дверь; наверно, это была жена посла. Двое детей украдкой выглянули из-за перил на втором этаже и убежали, стуча каблучками по кафельному полу. Дворецкий проводил его в пустую гостиную и осторожно притворил дверь. За высокими окнами расстилался длинный зеленый газон и росли стройные субтропические деревья. Даже оттуда кто-то спешил убежать, заметив его. Комната была похожа на все другие посольские гостиные - смесь массивной, доставшейся по наследству мебели и безделушек, собранных в странах, где хозяин прежде служил. Уормолду казалось, что он видит следы лет, проведенных в Тегеране (трубки необычной формы, изразец), в Афинах (одна или две иконы), но его озадачила африканская маска: откуда она, может быть, из Монровии? Вошел посол, высокий холодный человек, по галстуку видно было, что он бывший гвардеец, - людям такой породы тщетно подражал Готорн. Он сказал: - Садитесь, Уормолд. Вы курите? - Нет, благодарю вас. - Возьмите этот стул, вам будет удобнее. Ну что ж, давайте говорить прямо. Вам грозят неприятности. - Понятно. - Я, конечно, ничего, ровно ничего не знаю о том, чем вы здесь занимаетесь. - Я продаю пылесосы, сэр. Посол взглянул на него с нескрываемым отвращением. - Пылесосы? Я говорю не об этом. - Он отвел глаза и посмотрел на персидскую трубку, на греческую икону, на маску из Либерии. Все это были страницы автобиографии, где для самоуспокоения описаны только счастливые дни. Он сказал: - Вчера утром меня посетил капитан Сегура. Имейте в виду, я не знаю, откуда полиция получила такие сведения, и меня это не касается, но он сообщил мне, что вы посылали домой ложные донесения в целях дезинформации. Я не знаю, кому вы их посылали, и это тоже меня не касается. Сегура уверяет, что вы получали деньги, делая вид, будто обладаете источниками, которых просто не существует. Я счел своим долгом тут же известить об этом министерство иностранных дел. По-видимому, вы получите распоряжение вернуться домой и отчитаться в своих действиях - перед кем, мне неизвестно, подобные вопросы не входят в мою компетенцию... Уормолд заметил две детские головки, выглядывающие из-за высокого дерева. Он посмотрел на них, и они посмотрели на него, как ему показалось, с сочувствием. Он сказал: - Да, сэр. - Из беседы с капитаном Сегурой я понял, что вы доставляете всем здесь много хлопот. И если вы откажетесь вернуться на родину, местные власти могут причинить вам очень большие неприятности, а, учитывая все обстоятельства дела, я ничем не сумею вам помочь. Ровно ничем. Капитан Сегура подозревает, что вы подделали какой-то документ, который, как вы заявили, был взят у него. Вся эта комедия, Уормолд, мне глубоко противна. Я даже выразить не могу, до чего она мне противна. Законным источником информации за границей являются посольства. Для этой цели существуют атташе. Вся ваша так называемая разведка доставляет послу одни неприятности. - Да, сэр. - Не знаю, известно ли вам - мы постарались скрыть это от прессы, - но позавчерашней ночью тут застреляли одного англичанина. Капитан Сегура намекнул, что он был связан с вами. - Я встретился с ним один раз, за обедом. - Вам лучше вернуться на родину, Уормолд, первым же самолетом, - чем скорее вы это сделаете, тем будет лучше для меня, - и обсудить все с вашим начальством... кто бы оно там ни было. - Да, сэр. Самолет голландской авиалинии должен был вылететь в 3:30 утра на Амстердам через Монреаль. Уормолду не хотелось лететь через Кингстон, где Готорну могли поручить его встретить. Дав последнюю телеграмму, он закрыл контору; Руди и его чемодан должны были отправиться на Ямайку. Шифровальные книги сожгли с помощью целлулоида. Беатрисе надо было лететь вместе с Руди. Пылесосы были оставлены на попечении Лопеса. Имущество, которым он дорожил, Уормолд упаковал в сундук, который пойдет морем. Лошадь продали капитану Сегуре. Беатриса помогала ему складывать вещи. Сверху в сундук положили статуэтку святой Серафины. - Милли, наверно, ужасно расстроена, - сказала Беатриса. - Да нет, она как-то сразу покорилась судьбе. Говорит, как сэр Гемфри Джилберт [английский мореплаватель (1539-1583), перед смертью сказал: "В море мы так же близки к небесам, как и на земле"], что бог так же близок к ней в Англии, как и на Кубе. - Ну, Джилберт, по-моему, говорил не совсем так. В доме осталась куча мусора, который решили сжечь, хоть там не было ничего секретного. Беатриса сказала: - Боже мой, сколько у вас сохранилось ее фотографий! - Мне казалось, разорвать фотографию - это все равно, что кого-нибудь убить. Теперь я знаю, - это совсем не одно и то же. - А что это за красная коробочка? - Она мне подарила запонки. Их украли, а коробочку я спрятал. Сам не знаю почему. В общем я даже рад, что весь этот хлам надо выбросить. - Конец жизни. - Двух жизней. - А это что? - Старая программка. - Не такая уж старая. "Тропикана". Можно мне ее взять? - Вам еще рано хранить реликвии, - сказал Уормолд. - Их набираешь на своем веку слишком много. А потом из-за всего этого мусора тебе негде жить. - Ладно, рискну. Тот вечер был какой-то удивительный. Милли и Уормолд проводили ее в аэропорт. Руди как-то незаметно исчез, сопровождая носильщика, который волочил его огромный чемодан. День был жаркий, и публика стоя пила "дайкири". Едва капитан Сегура сделал Милли предложение, как ее дуэнья куда-то пропала, но ребенок, который поджег Томаса Эрла Паркмена младшего, так и не вернулся, как ни мечтал об этом Уормолд. Казалось, что Милли переросла обе крайности своего характера. Она объявила тактично, как взрослая: - Пойду куплю Беатрисе на дорогу каких-нибудь журналов. - И, отойдя к книжному киоску, повернулась к ним спиной. - Простите меня, - сказал Уормолд. - Когда я вернусь, я им скажу, что вы ничего не знали. Интересно, куда вас теперь пошлют? - Наверно, к Персидскому заливу. В Басру. - Почему к Персидскому заливу? - Так они себе представляют чистилище. Искупление грехов потом и слезами. А у вашей фирмы нет представителя в Басре? - Боюсь, что моя фирма не захочет больше меня держать. - Что же вы будете делать? - Спасибо бедняге Раулю, у меня хватит денег, чтобы отправить Милли на год в Швейцарию. А потом, ей-богу, не знаю. - Вы могли бы открыть лавочку, где продают все эти штуки для розыгрыша, - ну, знаете: окровавленные пальцы, чернильные пятна, муху на куске сахара... Господи, до чего ужасны все эти проводы! Ступайте домой, не надо вам дожидаться отлета. - Когда я вас увижу? - Постараюсь не поехать в Басру. Постараюсь остаться в секретариате с Анжеликой, Этель и мисс Дженкинсон. Если повезет, буду кончать в шесть, и мы сможем встретиться в угловом ресторане, наскоро что-нибудь перекусить и пойти в кино. Какая унылая жизнь, правда? Вроде ЮНЕСКО или съезда писателей. Тут с вами мне было весело. - Это правда. - Ну, а теперь - уходите. Он подошел к книжному киоску, где стояла Милли. - Идем, - сказал он. - А как же Беатриса? Ведь я не отдала ей журналы. - Ей не нужны журналы. - И я с ней не попрощалась. - Поздно. У нее уже проверили паспорт. Увидишь ее в Лондоне... Надеюсь. Казалось, что весь остаток жизни они проведут на аэродромах. На этот раз отлетал самолет голландской авиакомпании, было три часа утра, небо розовело, отражая неоновые лампы киосков и посадочные огни, а "проводы" им устраивал капитан Сегура. Он всячески старался скрыть, что его миссия носит официальный характер, и вел себя по-домашнему, но все равно их отъезд был похож на высылку. Сегура сказал с укором: - Вы сами меня вынудили! - Ваши методы куда человечнее, чем у Картера или у доктора Брауна. Кстати, что вы собираетесь делать с Брауном? - Он решил, что ему необходимо вернуться в Швейцарию по делам, связанным с точным инструментом. - А куда он взял билет? - Не знаю. Кто бы они там ни были, они очень довольны, что раздобыли ваши чертежи. - Мои чертежи? - Да, чертежи сооружений в Орьенте. Доктор Браун сможет похвастаться еще и тем, что избавился от опасного агента. - От кого, от меня? - Да. На Кубе будет спокойнее без вас обоих, но мне жалко расставаться с Милли. - Милли все равно не вышла бы за вас замуж. Ей не нравятся портсигары из человеческой кожи. - Вам когда-нибудь говорили, чья это кожа? - Нет. - Полицейского, который замучил насмерть моего отца. Видите ли, мой отец был бедняком. Он принадлежал к классу пытаемых. Подошла Милли, нагруженная журналами "Тайм", "Лайф", "Пари-матч" и "Куик". Было уже четверть четвертого, и небо над взлетной дорожкой посерело - забрезжил призрачный рассвет. Летчики направились к самолету, за ними прошла стюардесса. Он знал всех троих в лицо: несколько недель назад они сидели с Беатрисой за столиком в "Тропикане". Громкоговоритель известил по-английски и по-испански об отлете самолета номер 396 на Монреаль и Амстердам. - Вот вам на память, - сказал Сегура. Он дал им по маленькому свертку. Они развернули свои подарки, когда самолет еще летел над Гаваной; цепочка огней приморского бульвара ушла в сторону и скрылась из виду; море опустилось, как занавес, над их прошлым. В свертке Уормолда была бутылочка "Опоры Гранта" и пуля, выпущенная из полицейского пистолета. У Милли - маленькая серебряная подковка с ее инициалами. - А почему он подарил тебе пулю? - спросила она. - Шутка, и не очень остроумная. И все же он не такой уж плохой человек, - сказал Уормолд. - Но совсем не годится в мужья, - ответила повзрослевшая Милли. ЭПИЛОГ В ЛОНДОНЕ Когда он назвал свое имя, на него посмотрели с любопытством, а потом посадили в лифт и повезли, к его удивлению, не вверх, а вниз. Теперь он сидел в длинном подземном коридоре и смотрел на красную лампочку, горевшую над дверью; ему сказали, что он может войти, когда загорится зеленый свет, и ни минутой раньше. Люди, не обращавшие внимания на лампочку, входили и выходили; одни держали папки с бумагами, другие - портфели, какой-то человек был в форме полковника. Никто на него не смотрел; он чувствовал, что почему-то их стесняет; они старались отвернуться, как отворачиваются от калеки. Но, наверно, дело тут было не в его хромоте. По коридору от лифта прошел Готорн. Костюм его был помят, будто он спал, не раздеваясь: видно, прилетел ночным самолетом с Ямайки. Готорн тоже не взглянул бы на Уормолда, если бы тот его не окликнул: - Эй, Готорн! - Ах, это вы, Уормолд. - Беатриса долетела благополучно? - Конечно. - А где она? - Понятия не имею. - Что здесь происходит? Можно подумать, что военно-полевой суд. - А тут и в самом деле идет военно-полевой суд. - Готорн сказал это ледяным тоном и прошел в дверь, над которой горела лампочка. Часы показывали 11:25, а вызвали Уормолда на одиннадцать. Он раздумывал, могут ли они что-нибудь с ним сделать, кроме того, что выгонят, впрочем, они уже и так его выгнали. Это бесспорно. Сейчас они, вероятно, решают его судьбу. Им вряд ли удастся подвести его под закон о разглашении государственной тайны. Он выдумывал тайны, а не разглашал их. Конечно, они могут помешать ему получить работу за границей, а службу в Англии человеку в его годы не так-то легко найти, но зато он и не подумает возвращать им деньги. Деньги нужны Милли; ему теперь казалось, что он честно заработал эти деньги, став мишенью для Картера - и для его пули, и для его яда. В 11:35 из комнаты вышел полковник и быстро зашагал к лифту; вид у него был разгоряченный и сердитый. "Вот идет судья-вешатель", - подумал Уормолд. Вслед за ним появился человек в грубошерстном пиджаке. У него были глубоко запавшие голубые глаза; несмотря на штатский костюм, было ясно, что он моряк. Взгляд его ненароком скользнул по Уормолду, но он быстро отвел глаза - видно, был человек порядочный. Он крикнул: "Обождите, полковник!" - и пошел по коридору с небольшой раскачкой, словно опять был у себя на мостике в штормовую погоду. За ним вышел Готорн, разговаривая с каким-то очень молодым человеком, а потом у Уормолда вдруг перехватило дух, потому что загорелся зеленый свет и перед ним оказалась Беатриса. - Вам надо туда, - сказала она. - А какой мне вынесли приговор? - Не могу сейчас с вами разговаривать. Где вы остановились? Он назвал гостиницу. - Я приду к вам в шесть. Если смогу. - Меня расстреляют на рассвете? - Не волнуйтесь. Идите. Он не любит, когда его заставляют ждать. - А что будет с вами? - Джакарта. - Где это? - На краю света. Дальше, чем Басра. Ну, идите же, идите. За столом в полном одиночестве сидел человек с черным моноклем в глазу. Он сказал: - Садитесь, Уормолд. - Нет, лучше уж я постою. - Это цитата, правда? - Какая цитата? - Я отлично помню, что слышал эту фразу в какой-то пьесе на любительском спектакле. Много лет назад. Уормолд сел. Он сказал: - Вы не имеете права посылать ее в Джакарту. - Кого? - Беатрису. - Кто это такая? Ах, ваша секретарша... Терпеть не могу нашу манеру называть всех по именам! По этому вопросу вам надо обратиться к мисс Дженкинсон. Слава богу, она ведает секретариатом, а не я! - Беатриса ни в чем не виновата. - Ни в чем?.. Послушайте, Уормолд. Мы решили ликвидировать вашу резидентуру, но тут встал вопрос: что нам делать с вами? Ну вот, держись! Судя по лицу полковника - одного из судей - ни на что хорошее рассчитывать не приходится. Шеф вынул монокль, и Уормолд был поражен младенческой голубизной его глаза. Шеф сказал: - Мы решили, что самое лучшее для вас в данное время - это остаться в Англии на преподавательской работе. Читать лекции о том, как руководить агентурой за границей. И тому подобное. - Казалось, что ему надо проглотить что-то очень горькое. Он добавил: - Само собой разумеется (у нас это принято, когда наш человек уходит с заграничной работы), мы представим вас к ордену. Думаю, что для вас - вы ведь работали недолго - можно хлопотать только о КБИ [кавалер ордена Британской империи] третьей степени. Они чинно поздоровались, затерянные среди зеленых стульев в гостиной недорогого отеля под названием "Пенденнис", где-то возле Гауэр-стрит. - Боюсь, что не смогу раздобыть вам чего-нибудь выпить, - сказал он. - Это гостиница общества трезвости. - Как вы сюда попали? - Я останавливался здесь в детстве, когда приезжал с родителями. Трезвость меня тогда не угнетала. Беатриса, что происходит? Они что, совсем одурели? - Да, одурели от ярости на нас обоих. Они считают, что я должна была сразу вас раскусить. Шеф созвал целое совещание. Там были все его офицеры связи - и от военного министерства, и от адмиралтейства, и от военно-воздушных сил. Перед ними лежали все ваши донесения, и они обсуждали их одно за другим. Просачивание коммунистов в правительственные органы их мало тронуло - они с легким сердцем послали опровержение в министерство иностранных дел. Да и ваши доклады по экономическим вопросам тоже, - они сразу согласились, что их надо просто дезавуировать. Это ведь касается только Торговой палаты. Все сидели спокойно, пока речь не зашла о военных делах. Там было донесение относительно беспорядков на флоте и другое - о заправочных базах для подводных лодок. Вот тут капитан заявил: "Ну, в этих донесениях должна быть доля правды!" Я тогда сказала: "Взгляните на источник. Он же не существует!" - "Но вы представьте, какими мы будем выглядеть болванами, - сказал капитан. - Морская разведка с ума сойдет от радости!" Однако все это были только цветочки по сравнению с тем, что началось, когда дело дошло до Орьенте. - Неужели они приняли эти чертежи всерьез? - Вот когда они напустились на бедного Генри! - Мне ужасно не нравится, что вы зовете его Генри. - Он, во-первых, скрыл от них то, что вы продаете пылесосы, и выдал вас за какого-то торгового магната. Но шеф не поддержал этого обвинения. Он почему-то был очень смущен, а Генри, то есть Готорн, вытащил ваше досье, и там, оказывается, была написана правда. Но, конечно, эта папка ни разу не вышла из стен секретариата мисс Дженкинсон. Потом Готорна обвиняли в том, что, увидев чертежи, он не узнал пылесоса. Он ответил, что узнал его сразу, но не понимает, почему принцип устройства пылесоса не может быть использован в каком-нибудь новом виде оружия. После этого они прямо взвыли, требуя вашей крови. Все, кроме шефа. Мне иногда казалось, что он понимает комическую сторону дела. Он им сказал: "Теперь наша задача совершенно ясна: мы должны известить адмиралтейство, военное министерство и министерство воздушного флота о том, что все донесения из Гаваны за последние полгода были абсолютно ложными!" - И после всего этого они предложили мне работу! - Ничего удивительного. Капитан рухнул первый. На море, видно, привыкаешь смотреть вдаль. Он сказал, что в глазах адмиралтейства репутация Секретной службы будет окончательно погублена. Отныне они будут полагаться только на морскую разведку. Тогда и полковник сказал: "Если я расскажу эту историю в военном министерстве, нам останется закрыть лавочку". Положение казалось безвыходным, но тут шеф заявил, что, на его взгляд, проще всего разослать еще одно донесение 59200 дробь пять, что, мол, сооружения себя не оправдали, а потому их снесли. Куда сложнее было решить вашу судьбу. Шеф считает, что вы приобрели ценный опыт, который лучше сохранить для Секретной службы, чем предать гласности через прессу. За последнее время и так слишком много людей опубликовало свои мемуары о Секретной службе. Кто-то напомнил о законе, карающем разглашение государственной тайны, но шеф усомнился, можно ли подвести ваше дело под этот закон. Надо было видеть их лица, когда выяснилось, что жертва ушла у них из-под носа. Тут они, конечно, набросились на меня, но я не дала этой шайке меня допрашивать - я сама выложила им все начистоту. - Что вы им сказали? - Сказала, что если б я и знала правду, то и тогда не стала бы вам мешать. Сказала, что вы действовали из самых лучших побуждений, а не ради того, что кто-то ждет глобальной войны, которая может и не произойти. Этот болван, наряженный полковником, заикнулся было о "нашей родине". А я сказала: "Что вы подразумеваете под словом "родина"? Флаг, который кто-то выдумал двести лет назад? Епископский суд и тяжбы о разводе, палату общин, где стараются перекричать друг друга?.. Или же БКТ [британский конгресс тред-юнионов], Управление английских железных дорог и кооперативы? Вы-то, наверно, думаете, что ваша родина - это ваш полк, если вообще даете себе труд подумать, но у нас с ним нет полка - ни у него, ни у меня". Они пытались меня прервать, но тогда я сказала: "Ах, простите, совсем забыла. Вы уверяете, будто на свете есть нечто более высокое, чем родина! Вы внушаете нам это всеми вашими Лигами наций, Атлантическими пактами, НАТО [Североатлантический союз], ООН, СЕАТО [организация стран Юго-Восточной Азии]... Но они значат для нас не более, чем всякое другое сочетание букв. И мы вам уже не верим, когда вы кричите, что вам нужны мир, свобода и справедливость. Какая там свобода? Вы думаете только о своей карьере!" Я сказала, что сочувствую тем французским офицерам, которые в 1940 году предпочли забыть о своей карьере, а не о своих семьях. Родина - это куда больше семья, чем парламентская система. - Господи, неужели вы все это им сказали? - Да. Я произнесла целую речь. - И вы на самом деле так думаете? - Не совсем. Они постарались разрушить нашу веру до основания, даже веру в безверие. Я уже не могу верить ни во что большее, чем мой дом, ни во что более абстрактное, чем человек. - Любой человек? Она быстро отошла от него, ничего не ответив, и он понял, что она договорилась до слез. Десять лет назад он бросился бы за ней, но вместе с возрастом приходит невеселая рассудительность. Он следил, как она уходит от него по этой уродливой гостиной, заставленной изжелта-зелеными стульями, и раздумывал: "Дорогой" - это просто манера разговаривать, между нами четырнадцать лет разницы, а главное, Милли, - нельзя совершать поступки, которые могут возмутить ребенка или подорвать его веру, даже если ты ее не разделяешь". Он догнал Беатрису у самой двери и сказал: - Я прочитал о Джакарте во всех справочниках. Вам нельзя туда ехать. Это страшное место. - У меня нет выбора. Я пыталась остаться в секретариате. - Вам хотелось остаться? - Мы могли бы иногда встречаться в ресторанчике на углу и ходить в кино. - Какая унылая жизнь, - вы же сами так говорили. - Но вы бы делили ее со мной. - Я на четырнадцать лет старше вас, Беатриса. - Наплевать мне на эти четырнадцать лет. Я знаю, что вас тревожит. Дело не в возрасте, а в Милли. - Ей пора понять, что отец - тоже человек. - Она как-то сказала, что мне нельзя вас любить. - Нет, нужно. Я не могу любить вроде одностороннего движения транспорта. - Вам нелегко будет ей признаться. - Может, и вам через несколько лет нелегко будет со мной жить. Она сказала: - Дорогой вы мой, не надо об этом думать. Во второй раз вас не бросят. Когда они целовались, вошла Милли, помогая тащить какой-то старушке большую корзину с рукоделием. Вид у нее был самый праведный; она, верно, решила временно посвятить себя добрым делам. Старушка заметила их первая и крепко вцепилась Милли в руку. - Пойдем отсюда, детка, - сказала она. - Вот придумали, да еще у всех на виду! - Ничего, - сказала Милли. - Это мой папа. Звук ее голоса заставил их отодвинуться друг от друга. Старушка спросила: - А это ваша мама? - Нет. Его секретарша. - Отдайте мне мою корзинку, - с негодованием воскликнула старушка. - Ну вот, - сказала Беатриса. - Дело сделано. Уормолд пробормотал: - Мне очень неприятно, Милли... - Ах, ерунда, - заявила Милли, - пора ей узнать, что такое жизнь. - Да я не о ней. Я знаю, что ты не можешь считать это настоящим браком... - Я рада, что ты женишься. В Гаване я думала, что у вас просто роман. В конце концов разница тут небольшая, ведь вы оба люди женатые, но все же так приличнее. Папа, ты не знаешь, где здесь манеж? - Кажется, в Найтсбридже, но сейчас он закрыт. - Я просто хочу разузнать дорогу. - Ты, правда, не огорчена? - Язычники могут поступать, как им хочется, а вы ведь язычники. Счастливые! Я вернусь к обеду. - Видите, - сказала Беатриса. - Вот все и обошлось. - Да. Здорово я ее уломал, а? Кое на что я все-таки способен. Да, кстати, мои сведения о вражеских агентах их, наверно, обрадовали. - Не очень. Понимаете, дорогой, лаборатория полтора часа занималась тем, что обрабатывала ваши марки одну за другой, отыскивая черное пятнышко. Если не ошибаюсь, его нашли на четыреста восемьдесят второй марке, но когда они попытались его увеличить, там ничего не оказалось. Вы либо взяли слишком большую выдержку, либо повернули микроскоп не тем концом... - И они все же дают мне КБИ? - Да. - И службу? - Сомневаюсь, чтобы вы долго на ней удержались. - А я и не собираюсь. Беатриса, когда вам первый раз показалось?.. Она положила руку ему на плечо, и он стал покорно передвигать ногами в этом лесу изжелта-зеленых стульев; а она запела, чуть-чуть фальшивя, так, словно ей долго пришлось бежать, прежде чем она его догнала: Почтенные люди живут вокруг, Они все осмыслят, отмерят, взвесят, Они утверждают, что круг - это круг, И мое безрассудство их просто бесит. Они твердят, что пень - это пень, Что на небе луна, на дереве листья. - А на что мы будем жить? - спросил Уормолд. - Как-нибудь вдвоем перебьемся. - Но нас ведь трое, - сказал Уормолд, и она поняла, что труднее всего им будет потому, что он недостаточно безрассуден.