Марио всегда считал меня своей настоящей матерью. Мистер Висконти называл ее белокурой коровой. Она была немка. Марио Висконти заказал saltimbocca Romana [мясное блюдо - телятина с ветчиной, - приготовленное особым образом] на каждого и бутылку фраскати. Тетушка заговорила с ним по-итальянски. - Простите нас, - сказала она, - но Марио не говорит по-английски, а мы с ним очень давно не виделись. - Вы говорите по-итальянски? - спросил я Тули. - Ни единого слова. - Но, как мне показалось, вы оживленно беседовали. - Все без слов было понятно. - Что именно? - Ну, я ему вроде как понравилась. Что значит cuore? [сердце (итал.)] Я с негодованием поглядел на Марио Висконти и увидел, что он рыдает. Он непрерывно говорил, помогая себе жестами, и один раз даже поднял и подержал над головой зонтик. В короткие интервалы между фразами он успевал отправить в рот большие порции saltimbocca Romana. Он низко наклонял над тарелкой свою красивую голову, так что вилка совершала короткий путь туда и обратно, а слезам было недалеко падать. Тетушка дала ему свой тонкий кружевной платочек, он приложил его к глазам, а затем сунул в верхний карман пиджака, кокетливо выпустив кончик с рюшем. Потом ему почему-то разонравилось вино, которое мне показалось отличным, и он позвал официанта и велел принести новую бутылку. Распробовав вино, он снова принялся плакать. Официанты, я заметил, с таким же равнодушием взирали на это представление, как билетерши в кино равнодушно смотрят картину, идущую неделю подряд. - Я не люблю мужчин, которые плачут, - сказал я. - А вы никогда не плакали? - Нет, - ответил я и добавил точности ради: - На людях, во всяком случае. Официант принес нам всем трехцветное мороженое. На вид мне оно показалось каким-то подозрительным, и я к нему так и не притронулся, зато порция Марио исчезла мгновенно. Слезы, как я успел заметить, сразу высохли, как будто мороженое заморозило слезные протоки. Он улыбнулся тетушке застенчивой мальчишеской улыбкой, не сочетавшейся с его седыми волосами, после чего она незаметно передала ему кошелек для того, чтобы он расплатился. Я боялся, что он снова зарыдает, когда он обнял тетушку на ступенях вагона, но вместо этого он вручил ей небольшой пакет в оберточной бумаге и молча ушел, держа зонтик за нижний конец, чтобы скрыть свои эмоции... или же отсутствие оных. - Да, такие вот дела, - сказала тетушка хладнокровно и задумчиво. Тули куда-то исчезла, скорее всего в уборную - выкурить еще одну сигарету. Я решил рассказать тетушке о ее незадачах. Однако когда я сел возле нее, то понял, что ей самой хочется поговорить. - Марио кажется совсем стариком, - сказала она. - А может быть, он покрасил волосы? Ему не больше сорока пяти или сорока шести. Я плохо запоминаю даты. - Да, он выглядит старше своих лет. Наверное, стихи его доконали. - Я всегда недолюбливала мужчин с зонтиками, - сказала тетушка, - хотя в детстве он был очаровательным мальчиком. Она поглядела в окно, я вслед за ней: новый жилой микрорайон с домами из красного кирпича раскинулся у самой линии, а за ним на холме пряталась за крепостным валом средневековая деревушка, уже полуразвалившаяся. - Почему он плакал? - спросил я тетушку. - Он не плакал. Он смеялся. Рассказывал что-то про мистера Висконти. Я не видела Марио больше тридцати лет. Тогда он был очень милым. Может быть, даже слишком милым. Такое бывает только в детстве. Потом началась война, и она нас разлучила. - А его отец? - Вот уж милым он никогда не был. Это с ним не вяжется. Скорее обаятельный. Он был чудовищный лгун. Очень щедрый на булочки с кремом, но на одни булочки с кремом не проживешь. Может быть, я несправедлива к нему. Мы часто несправедливы к тем, кого сильно любим. Надо отдать ему должное, он проявил ко мне доброту с самого начала - он ведь нашел мне место в Италии. - В театре? - Не понимаю, почему ты так упорно называешь это театром. "Весь мир - театр", это известно, но такие общие метафоры теряют свою осмысленность. Только второразрядный актер мог написать такую строчку, чванясь своей второразрядной профессией. Шекспир нередко выступает как очень плохой писатель. Это хорошо видно, если взять цитатники. Люди, которым нравится цитировать, как правило, любят бессмысленные обобщения. Я был слегка ошарашен этой неожиданной атакой на Шекспира. Может быть, причина ее крылась в том, что Шекспир, как и Марио, писал драмы в стихах. - Вы говорили о мистере Висконти, - напомнил я тетушке. - Нельзя не признать, он проявил большую доброту ко мне в Париже. Сердце мое было разбито, когда я уехала от Каррана. Я не могла просить помощи у твоего отца, потому что дала слово Анжелике держаться подальше от вашего дома, и когда после нашей последней ссоры Карран покинул меня, он все забрал с собой, оставил только подаяния в церковной кассе и двенадцать банок сардин. У него была какая-то болезненная страсть к сардинам. Он говорил, они успокаивают нервы и есть их все равно что лить целебный бальзам на раны. В чаше для подаяний денег оказалось достаточно, чтобы купить билет через Ла-Манш, и мне повезло с этой работой на улице Прованс, но все же она пришлась мне не совсем по душе, и я была благодарна мистеру Висконти, когда он увез меня в Италию. Работа, конечно, была такая же, но мне так нравилось ездить из одного города в другой. И раз в два месяца, когда я возвращалась в Милан, я так рада была встрече с мистером Висконти. Булочки с кремом оказались куда лучше сардин, Иногда он и сам мог неожиданно нагрянуть в Венецию. Он, конечно, был страшный обманщик, но обманщики далеко не самые плохие люди. - Она вздохнула, глядя на однообразные берега По. - Я очень его полюбила. Сильнее всех других мужчин, которых я знала. За исключением первой любви, но первая любовь всегда особая. - А как получилось, что вы ушли с работы? - спросил я. Мне хотелось сказать "со сцены", но я удержался, вспомнив, как тетушка по непонятной мне причине восставала против этого выражения. Я не забыл о Тули с ее бедами, но решил, что надо дать тетушке закончить ее воспоминания, вызванные встречей с сыном Висконти. - Твой дядя Джо оставил мне все свои деньги. Это меня потрясло. Дом, конечно, тоже, но с ним невозможно было ничего сделать. Он и сейчас стоит около автострады и медленно разрушается. Я перевела дом на имя Марио, когда мне пришлось уехать из Италии в начале войны. Я думаю, он время от времени привозит туда женщин на уик-энд - в старинный фамильный раlazzo. Он так и называет его - "Палаццо Висконти" (он немного сноб, в отличие от своего отца). В один прекрасный день понадобится проложить дорогу к автостраде, и тогда государство вынуждено будет выплатить ему компенсацию, если он докажет, что в доме живут. - А почему вы не вышли замуж за мистера Висконти, тетя Августа? - В Италии не существует разводов, а мистер Висконти католик, хотя и не придает большого значения богослужениям. Он даже настаивал на том, чтобы я перешла в католичество. Деньги в семье принадлежали его жене, и мистеру Висконти приходилось туго, пока он не прибрал к рукам все, что оставил мне Джо. Я в то время была очень легкомысленной, а мистер Висконти как никто умел внушить доверие. Мне повезло, что дом так и не купили и, хотя бы временно, я им могла воспользоваться. У мистера Висконти была идея поставлять свежие овощи - в основном, конечно, помидоры - Саудовской Аравии. Вначале я искренне верила, что мистер Висконти таким образом увеличит наше состояние. Даже жена дала ему в долг. Никогда не забуду совещаний в "Эксельсиоре" в Риме с какими-то знатными арабами в длинных одеждах. Каждый привозил с собой с дюжину жен и дегустатора. Мистер Висконти снимал целый этаж в "Эксельсиоре" - можешь себе представить, какую брешь это пробило в наследстве Джо? Но все было очень романтично, до поры до времени. Я много тогда развлекалась. Мистер Висконти никому не давал скучать. Он убедил Ватикан вложить деньги в эти овощи, и на коктейли в "Грандотель" приходили даже кардиналы. На месте отеля некогда был монастырь, и, мне кажется, они должны были чувствовать себя там как дома. У дверей их встречали привратники с высокими свечами. Ты не представляешь, что это было за зрелище, когда съезжались арабы с кардиналами: белые бурнусы, алые шапки, поклоны, объятия, коленопреклоненная администрация, целование колец и благословения. Арабы, как и положено, пили только апельсиновый сок, а дегустаторы стояли у бара и пробовали из каждого кувшина, по временам перехватывая потихоньку виски с содовой. Все были в восторге от этих приемов, но только арабы, как потом выяснилось, могли себе позволить подобные развлечения. - Мистер Висконти разорился? - Он вовремя спас остаток моих денег и денег жены, и, надо отдать ему справедливость, часть моих он положил на имя Марио. Ему, естественно, пришлось исчезнуть ненадолго, но после того, как все немного улеглось, он вернулся обратно. Как ты, наверное, помнишь, Ватикан заключил очень выгодную сделку с Муссолини, так что все, что они потеряли из-за мистера Висконти, было сущей ерундой. Он оставил мне столько денег, чтобы жить в скромном достатке, но скромность никогда не была моим жизненным стилем. После исчезновения мистера Висконти жизнь стала страшно однообразной. Я даже съездила в Гавану, я тебе об этом уже рассказывала, а потом вернулась обратно в Париж - Марио учился у иезуитов в Милане. И там я познакомилась с мсье Дамбрезом. Но когда все с ним было кончено, я поехала в Рим. Я не теряла надежды, что в один прекрасный день мистер Висконти объявится снова. Я сняла двухкомнатную квартиру и нашла работу на полставки в заведении, расположенном за редакцией "Мессаджеро". Жизнь показалась мне слишком буржуазной после всех арабов и кардиналов. Я была избалована обществом Каррана и мистера Висконти. Никакие другие мужчины не умели так развлечь и позабавить меня. Бедняжка Вордсворт! Он ни в какое сравнение с ними не идет! - Она рассмеялась очень задорно и положила руку мне на колено. - А потом, хвала всевышнему, как любит говорить Вордсворт, когда я отрабатывала свои несколько часов позади "Мессаджеро", в зал вошел - кто бы ты думал? - мистер Висконти. Чистая случайность. Он не ожидал меня увидеть. Но как же мы обрадовались друг другу. Так обрадовались! Встретиться снова! Девушки с удивлением смотрели, как мы взялись за руки и начали танцевать прямо между диванами. Был час ночи. Мы не поднялись наверх, а сразу вышли на улицу. Там был фонтанчик для питья в форме звериной морды, и мистер Висконти обрызгал мне лицо водой и потом поцеловал меня. Тут уж я не утерпел и спросил: - Что это был за неполный рабочий день? Откуда эти девушки? И почему диваны? - Какое сейчас это имеет значение? - спросила тетушка. - И имело разве тогда? Мы были снова вместе, и он брызгал и брызгал в меня водой, а потом целовал, и так без конца. - Неужели у вас не было презрения к человеку, который так с вами поступил? Мы пересекали длинный акведук, ведущий через лагуны к Венеции-Местр [предместье Венеции, последняя железнодорожная станция], но самого города пока не было видно, только высокие трубы и газовое пламя над ними, еле различимое в предвечерних лучах солнца. Я не был подготовлен к взрыву со стороны тетушки. Она накинулась на меня с такой яростью, будто я был неловким ребенком, разбившим вазу, которую она в течение многих лет берегла за красоту и связанные с ней воспоминания. - Я не позволяю себе никого презирать, - сказала она, - ни единого человека. Можешь сожалеть о своих поступках, если тебе нравится - упиваться жалостью к себе, но только не смей никого презирать. Никогда не считай, что ты лучше других. Как ты думаешь, что я делала в доме за "Мессаджеро"? Надувала людей, разве не так? Так почему бы мистеру Висконти не надуть меня? Ты-то, конечно, не надул ни одного человека за всю свою жизнь, жизнь мелкого провинциального банковского служащего, потому что тебе никогда ничего сильно и не хотелось: ни денег, ни даже женщины. Ты смотрел за чужими деньгами, как нянька, которая смотрит за чужими детьми. Я так и вижу тебя в твоей клетке, аккуратно складывающего пачки пятифунтовых банкнотов прежде, чем выдать их владельцу. Анжелика, безусловно, воспитала тебя в своем вкусе. Твоему бедному отцу не было дано возможности заняться твоим воспитанием. А он тоже был обманщик, и мне хотелось, чтобы ты был таким же. Тогда, может, у нас и было бы что-то общее. Я был потрясен и не нашелся что ответить. Мне захотелось сойти с поезда в Венеции, но оставалась Тули, и я чувствовал себя ответственным за нее. Облезлая станция со всей ее грязью и шумом надвинулась на нас со всех сторон. - Пойду поищу Тули, - сказал я и вышел, оставив разгневанную старую даму одну - она сидела на диване, сердито глядя перед собой. Но когда я закрывал дверь купе, мне показалось, что я слышу смех. 14 Хорошо, что я сдержался и не вышел из себя, но я был так ошарашен, что почувствовал необходимость побыть одному, чтобы собраться с мыслями. Поэтому я спустился на перрон и стал оглядываться в поисках съестного. Это была последняя возможность запастись едой до Белграда, куда поезд должен был прибыть утром. Я увидел тележку и купил шесть булочек с ветчиной, бутылку кьянти и несколько пирожных - все это не идет ни в какое сравнение с "Петушком", подумал я с грустью, да и сама станция уж больно унылая. Путешествие, выходит, просто пустая трата времени. Наступил тот предвечерний час, когда солнце уже не палит и тени ложатся на маленькую лужайку в моем саду, тот час, когда я обычно беру желтую лейку и наливаю в нее воду из садового крана... Послышался голос Тули: - Если можно, возьмите для меня еще кока-колы. - Но ведь ее негде охладить, в поезде. - Ничего, я могу пить и теплую. Ну и безумный же мир, чуть не заорал я во весь голос, потому что продавец не пожелал взять бумажный фунт и я был вынужден дать ему два доллара, из тех, что хранил в бумажнике на всякий случай, после чего он отказался дать сдачу, хотя я прекрасно знал курс и сказал ему, что он должен мне еще лиру. - Джулиан как-то нарисовал обалденную картину - бутылку кока-колы, - сказала Тули. - Кто такой Джулиан? - спросил я рассеянно. - Мой друг. Я ведь уже вам говорила. Он сделал кока-колу ярко-желтой. Фовизм [течение во французской живописи начала XX века; от французского fauve - дикий], - добавила она с вызовом. - Он художник, если я правильно понял? - Вот почему для него так важен Восток. Примерно как Таити для Гогена. Ему хочется пропустить через себя Восток, прежде чем приступить к осуществлению своего главного замысла. Давайте-ка я возьму кока-колу. Мы стояли в Венеции меньше часа, но, когда поезд тронулся, уже совсем стемнело и ничего не было видно - поезд мог с успехом отходить из Клапама в Лондон. Тули сидела у меня в купе и пила свою кока-колу. Я спросил ее, в чем состоит замысел ее друга. - Он хочет сделать серию огромных полотен супов "Хайнца" [фирменное название консервированных продуктов филиала одноименной американской фирмы] в обалденном цвете, так чтобы какой-нибудь богатый человек в каждой комнате своего дома мог повесить их, как раньше вешали семейные портреты - ну, допустим, рыбный в спальне, картофельный в столовой, луковый в гостиной... И все в обалденном цвете, сплошной фовизм. Консервные банки объединяют все это как бы воедино - понятно, о чем говорю? Это создаст, ну, как бы цельность: не надо каждый раз менять настрой при переходе из одной комнаты в другую. Как бывает, если у вас в одной комнате висит де Сталь [Сталь, Николай де (1914-1955) - французский художник русского происхождения, испытал большое влияние Брака], а в другой - Руо [Руо, Жорж (1871-1958) - французский художник, представитель фовизма]. Я вдруг вспомнил заметку, которую как-то видел в воскресном приложении. Я сказал: - По-моему, кто-то уже рисовал банки с супами "Хайнца". - Не "Хайнца", "Кемпбелла", - ответила Тули. - Энди Уорхол [Уорхол, Энди (род. в 1930 г.) - один из наиболее известных художников американского поп-арта]. Я сразу сказала Джулиану, как только ему пришла эта идея: "Конечно, "Хайнц" и "Кемпбелл" совсем разные, - сказала я. - Банки "Хайнца" приземистые, а кемпбелловские супы высокие и узкие, как английские почтовые ящики". Мне ужасно нравятся ваши ящики. Они обалденные. Но Джулиан сказал, что не в том суть. Он сказал, что существуют определенные сюжеты, принадлежащие какой-то определенной эпохе и культуре. Как, например, Благовещение. Боттичелли не был отвергнут из-за того, что Пьеро делла Франческа уже написал этот сюжет. Он не был подражателем. Ну а нативисты? [художники, писавшие "Рождество Христово"] Джулиан говорит, мы вроде как принадлежим веку консервированных супов - только он так это не называет. Он говорит, что это искусство Техноструктуры. Видите ли, в каком-то смысле, чем больше людей рисуют супы, тем лучше. Это и создает культуру. Одна картина, изображающая рождение Христа, не делает погоды. Ее бы никто и не заметил. Все представления и разговоры Тули о культуре, об опыте, накопленном человечеством, были выше моего понимания. Она была ближе к моей тетушке, чем ко мне. Она никогда не осудила бы мистера Висконти, в этом не было сомнения, - она приняла бы его, как приняла замыслы Джулиана, путешествие в Стамбул, мое общество, ребенка. - Где живет ваша мать? - В данный момент, наверное, в Бонне. Она вышла замуж за журналиста из "Тайм Лайф", он ведет разделы "Западная Германия" и "Восточная Европа", и они все время ездят, как отец. Хотите сигарету? - Нет, спасибо, это не для меня. Да и на вашем месте я бы подождал до границы. На часах было почти половина десятого вечера, когда мы прибыли в Сезану. Угрюмый полицейский чин, проверяющий паспорта, взирал на нас, будто мы империалистические шпионы. Старухи, нагруженные бесконечными пакетами, прошли прямо по рельсам, направляясь в третий класс. Они возникали непонятно откуда, как стая перелетных птиц, выпархивая даже из-за товарных платформ, стоявших в отцепленном виде на рельсах - казалось, их уже никогда не соединят друг с другом. Больше никто не сел в поезд, никто не сошел. Не было никаких огней, не светился зал ожидания, было холодно, но отопление не включили. На дороге, за окном, - если там вообще была дорога - не слышно было машин, ни одна привокзальная гостиница не приглашала пассажиров. - Я замерзла, - сказала Тули. - Пойду лягу. Она предложила мне оставить сигарету, но я отказался. Мне не хотелось попасть в историю на этой холодной границе. Еще один какой-то человек в униформе заглянул в купе и с ненавистью поглядел на мой новенький чемодан, стоящий на полке. Ночью время от времени я просыпался - в Любляне, в Загребе, но смотреть было не на что, разве на стоящие по всей линии подвижные составы, которые выглядели заброшенными, словно и нечем было уже их загрузить, ничего не осталось, ни у кого больше не хватало энергии сдвинуть их с места, и только наш поезд пыхтел себе, приводимый в движение глупым машинистом, которому было неведомо, что мир остановился и ехать больше некуда. В Белграде мы с Тули позавтракали в привокзальной гостинице - нам принесли черствый хлеб с джемом и ужасающий кофе. Мы купили бутылку сладкого белого вина на второй завтрак, но бутербродов не было. Я дал тетушке выспаться - ради такой еды будить ее не стоило. Для чего вы с вашей тетей едете в Стамбул? - спросила Тули, запустив ложку в джем - от попытки отломить кусочек хлеба ей пришлось отказаться. - Она любит путешествовать. - Но почему Стамбул? - Я не спрашивал. В полях лошади медленно тащили борону. Мы вернулись обратно в доиндустриальную эпоху. Оба мы были в подавленном настроении, но наш душевный мрак еще не достиг своего апогея. Беспросветная тоска охватила нас вечером в Софии, где мы пытались купить что-нибудь на ужин, но с нас повсюду требовали только болгарские деньги либо заламывали за все непомерные цены. Я пошел и на это, однако в продаже мы ничего не нашли, кроме холодных сосисок из какого-то грубого, немыслимого мяса, шоколадного торта из эрзаца и розового шипучего вина. Тетушку я не видел весь день, не считая одного раза, когда она, заглянув к нам на минутку, отказалась от предложенной Тули плитки шоколада и неожиданно грустным тоном проговорила: - Когда-то я очень любила шоколад, а нынче, видно, старею. - Теперь я знаю, что такое знаменитый Восточный экспресс, - сказала Тули. - Вернее, то, что от него осталось. - Вряд ли Стамбул намного хуже, как вам кажется? - Никогда там не был, но трудно себе представить, что бывает что-то хуже. - Сейчас вы мне, наверно, скажете, что я не должна курить, так как скоро еще одна граница. - Три границы, - сказал я, глядя в расписание, - меньше чем через четыре часа: болгарская, греко-македонская и потом турецкая. - Наверное, это роскошное путешествие для людей, которым не надо спешить, - сказала Тули. - Как вы думаете, есть в поезде акушер? Мне еще повезло, что у меня не девять месяцев, а не то быть бы моему младенцу болгарином, или турком, или как вы сказали?.. - Греко-македонцем. - Это звучит немного непривычно, но мне это больше нравится, чем, например, болгарин: если был бы мальчик, это вызвало бы грязные намеки [слово "Bulgar" по-английски созвучно со словом "bugger" - педераст]. - Но у вас не было бы выбора. - Я бы стойко держалась, и, когда сказали бы "тужься", я бы не тужилась. Дотерпела бы до греко-македонской границы. Сколько времени мы едем по территории Греко-Македонии? - Всего сорок минут. - Так мало! Это плохо. Пришлось бы провернуть все очень быстро. Ничего смешного, - добавила она, - я боюсь. Что скажет Джулиан, когда узнает, что месячные так и не пришли? Я и правда думала, поезд поможет, ну вроде как вытряхнет все из меня. - Джулиан виноват ничуть не меньше, чем вы. - Теперь, когда существуют таблетки, все не так. Теперь во всем виновата девушка. Я и правда забыла. Когда я принимаю снотворное, я просыпаюсь с дурной головой и ничего не помню, а если потом еще глотаю метедрин, чтобы не хотеть спать, то обычно прихожу в такое возбуждение, что начисто забываю о повседневных вещах - о том, что надо принять таблетку или вымыть посуду. Но Джулиан, я думаю, всему этому не поверит. У него будет чувство, будто его заманили в ловушку. У него часто такое ощущение. Сначала, он говорит, его заманила в ловушку семья, а потом едва не захлопнулась ловушка, когда он был в Оксфорде - еле успел уйти до того, как получил степень. Потом ему чуть не подстроили ловушку троцкисты, но он вовремя догадался. Он заранее видит все ловушки. Но, Генри, я-то не хочу быть для него ловушкой. Правда, не хочу. Я почему-то не могу называть вас Генри. Какое-то ненастоящее имя. Можно я буду звать вас Клякса? - Почему Клякса? - У меня когда-то была собака Клякса. Я все время с ней разговаривала. Когда отец с матерью развелись, я ей рассказывала про этот кошмар во всех подробностях, в смысле - про интеллектуальную жестокость. Она прислонилась ко мне - волосы ее хорошо пахли. Знай я лучше женщин, я наверняка бы догадался, каким из парижских шампуней она их моет. Рука ее лежала на моем колене, а огромные часы уставились на меня белым пустым циферблатом, на котором было всего четыре цифры: 12, 3, 6, 9 - ярко-алые, словно только они и были важны и только их следовало знать, чтобы вовремя принять лекарство. Я вспомнил крошечные часики, совсем как игрушечные, которые сэр Альфред подарил мисс Кин в день ее совершеннолетия. На крошечном кружочке умещались все двенадцать цифр, все одинаково главные, каждая исполняющая положенную ей функцию. На циферблате Тули отсутствовали основные часы моей жизни. На них не было часов, отпущенных на то, чтобы спокойно посидеть, наблюдая за тем, как женщина плетет кружева. Мне казалось, что я, будучи в Саутвуде, в один из вечеров повернулся спиной к возможности иметь семейный очаг и поэтому сейчас меня трясет и бросает от одной стенки к другой в этой кромешной болгарской тьме. - В чем состояла эта интеллектуальная жестокость? - Приходилось задавать ей вопросы, это был единственный способ нащупать почву в этом новом для меня мире, но у меня не было к этому привычки. Много лет подряд люди задавали вопросы мне: "Какой кредит вы посоветуете взять? Стоит мне продать сто акций "Империал тобакко" [крупная табачная фирма] до того, как будет опубликован очередной отчет комиссии по борьбе с раком"? Когда я ушел на пенсию, почти на все вопросы, которые мне хотелось задать, я находил ответ в книге "Каждый сам себе садовник". - Своими глазами проявление интеллектуальной жестокости я видела всего один раз, - продолжала Тули. - Это когда отец разбудил мать, чтобы дать ей утром чай прямо в постель. Эти жуткие болгарские сосиски, по-моему, плохо действуют на мой обмен. У меня ужасно болит живот. Пойду прилягу. Надеюсь, это все-таки не конина? - Насколько я знаю, у конины сладковатый привкус. - Боже мой, Клякса, - сказала она, - зачем так буквально? Я же не требую от вас точной справки. Она приложилась губами к моей щеке и ушла. В довольно нервном состоянии я прошел по коридору с намерением найти тетю Августу. Я ее не видел почти весь день и теперь понимал, что мне некуда деться от обсуждения с ней Тулиных дел. Я застал ее сидящей перед раскрытым путеводителем, на коленях у нее лежала карта Стамбула. Тетушка напоминала генерала, готовящего план кампании. - Я должен извиниться за вчерашнее, тетя Августа, - сказал я. - У меня и в мыслях не было осуждать мистера Висконти. Начать с того, что я не знаю ваших обстоятельств. Расскажите мне, пожалуйста, про него. - Человек он был совершенно невозможный, - сказала тетушка. - Но я его любила, и то, что он сделал с моими деньгами, можно считать наименьшим из его грехов. Он был еще и коллаборационист, как это сейчас называют. Во время немецкой оккупации он исполнял роль советника по искусству при немецких властях, и ему пришлось быстро ретироваться из Италии после смерти Муссолини... Геринг собрал огромную коллекцию картин, но даже и ему нелегко было красть картины из таких музеев, как Уффици [картинная галерея во Флоренции, основанная в XVI в.], где собрания были строго зарегистрированы, однако мистер Висконти знал довольно много и о незарегистрированных сокровищах всякого рода, скрытых во дворцах, почти таких же развалюхах, как палаццо твоего дяди Джо. О его причастности ко всем этим делам, конечно, узнали, и поэтому в одном из пригородов поднялась паника, когда вдруг увидели мистера Висконти, завтракающего в местной таверне. Беда была в том, что он и жульничать не желал честно - если бы не это, немцы помогли бы ему бежать. Он стал брать деньги у маркиза, но не для того, чтобы поставлять сведения немцам - ему это давало легко реализуемые средства, а иногда и картину, которую он приглядел для себя, но друзей все это ему не прибавило, да и немцы вскоре заподозрили, что дело тут нечисто. Бедняга, у него не было ни единого друга, которому он бы мог довериться, - добавила тетушка. - Марио все еще учился в школе у иезуитов, а я вернулась в Англию, когда началась война. - И что с ним сталось в конце концов? - Долгое время я думала, что его уничтожили партизаны - я никогда не верила той истории с гондольером. Я подозревала, что он сам подбил кого-то на то, чтобы распространить такой слух. Не тот был человек мистер Висконти, как ты можешь судить по моим рассказам, чтобы пускать в ход кулаки или нож. Кто лезет в драку, долго не проживет, а мистер Висконти на редкость живучий. Старый греховодник, - добавила она с нежностью и восхищением. - Он все еще жив. Сейчас ему все восемьдесят четыре. Он написал Марио, а Марио написал мне - вот почему мы с тобой и едем в Стамбул. Я не могла объяснить тебе про все в Лондоне, это было слишком сложно, да и я тебя плохо знала. Слава богу, что есть золотой слиток, - вот все, что я могу сказать. - Золотой слиток? - Неважно. Это совсем из другой оперы. - Вы рассказывали мне про золотой слиток в лондонском аэропорту, тетя Августа. Это не... - Конечно, нет. Не тот. Тот был совсем маленький. Не прерывай меня. Я рассказываю тебе о бедном мистере Висконти. Ему, похоже, сейчас очень туго приходится. - А где он? В Стамбуле? - Тебе лучше этого не знать, так как до сих пор за ним охотятся. Боже, какой страшной участи он избежал. Мистер Висконти был всегда добрый католик, но он не любил церковников, однако спасли его в конце концов именно священнослужители. Когда союзники были на подходе к Риму, он отправился в лавку, где торговали церковными принадлежностями, и заплатил уйму денег за экипировку священника: купил все, вплоть до лиловых носков. Сказал, что его друг растерял всю одежду во время бомбежки, и они сделали вид, что поверили ему. Затем он пошел с чемоданом в уборную отеля "Эксельсиор", где мы устраивали все эти приемы с коктейлями для кардиналов, и переоделся. Он старался держаться подальше от стойки администратора, но неосторожно заглянул в бар - понадеялся, что бармен, которого он знал, стар и близорук. В то время, ты, наверное, слыхал, множество девиц приходило в бар, чтобы подцепить немецких офицеров. И вот одну из таких девиц вдруг охватил приступ crise de conscience [угрызения совести (франц.)] - причиной тому, я думаю, было приближение союзнических войск. Она отказалась идти в спальню своего дружка, оплакивала утраченную девственность и твердила, что больше никогда не станет грешить. Офицер накачивал ее без конца коктейлями, но с каждой рюмкой она становилась все религиознее. И вдруг высмотрела мистера Висконти, который пил наспех виски в темном углу бара. "Отец мой, - закричала она ему, - я хочу исповедаться". Можешь себе представить, что творилось тогда в баре - шум с улицы, где шла эвакуация войск, детский плач, люди, пьющие все подряд, что только было в баре, и над головой - самолеты союзников. - А от кого вы обо всем этом узнали, тетя Августа? - Мистер Висконти рассказал Марио все самое существенное, когда приехал в Милан, а остальное легко вообразить. Особенно ясно могу представить себе бедного мистера Висконти в лиловых носках. "Дитя мое, - сказал он, - здесь не место для исповеди". - "Не все ли равно. Какое это имеет значение? Мы вот-вот умрем, а на мне смертный грех. Я прошу вас, монсеньор, ну пожалуйста". (Она к этому времени уже разглядела лиловые носки.) Мистера Висконти больше всего беспокоило то, что она привлекала к нему всеобщее внимание. "Дитя мое, - сказал он ей, - в таких чрезвычайных обстоятельствах достаточно будет простого раскаяния". Но нет, ее невозможно было провести таким дешевым образом, так сказать "распродажей по сниженным ценам по случаю закрытия магазина". Она подошла и опустилась на колени у его ног, воскликнув: "Ваше преосвященство!" Она, очевидно, привыкла, обращаясь к немецким офицерам, повышать их в звании: любому капитану приятно, когда его называют майором. "Я не епископ, - ответил мистер Висконти. - Я всего лишь скромный священнослужитель". Марио с пристрастием расспросил отца об этом эпизоде, и я тут ничего не сочинила. Если кто и присочинил какие-то детали, так это Марио. Ты ведь знаешь - он пишет пьесы в стихах. "Отец, - молила девушка, она с полуслова поняла, что он хочет сказать, - помогите мне". - "Но есть тайна исповеди", - увещевал он ее. Они теперь взывали друг к другу, и она облапила колено мистера Висконти, а он облапил ей макушку, как это делают священники. Не исключено, что именно такое рукоблудие побудило немецкого офицера прервать их разговор. "Прошу вас, монсеньор, если уж ей так хочется исповедаться, бог с ней. Вот вам ключ от моего номера, по коридору прямо мимо уборной". Итак, мистер Висконти отправился с этой юной истеричкой в номер - он чуть не прихватил с собой рюмку. Выбора у него не было, хотя сам он уже лет тридцать не ходил на исповедь и ему никогда не приходилось играть роль священника. К счастью, в номере был включен кондиционер, и его гудение заглушало бормотание мистера Висконти, а девушка была так поглощена собственной ролью в этом спектакле, что не обращала внимания на его игру. Она, не теряя времени - мистер Висконти едва успел сесть на постель, отодвинув в сторону стальную каску и бутылку шнапса, - перешла к подробностям. Он хотел закончить все как можно быстрее, но он сознался Марио, что невольно заинтересовался рассказом и ему захотелось узнать еще кое-какие подробности. Что ни говори, но он был неофитом, правда не в религиозном значении этого слова. "Сколько раз, дитя мое?" - эту фразу он хорошо запомнил со времен отрочества. "Как вы можете меня об этом спрашивать, отец? Я этим занималась беспрерывно, пока длилась оккупация. Но ведь они же были нашими союзниками, отец мой". - "Да, конечно, дитя мое". Я ясно вижу, какое он получал удовольствие от возможности узнать что-то новенькое по этой части, несмотря на нависшую опасность. Мистер Висконти был большой распутник. Он спросил: "И всегда было одно и то же, дитя мое?" Она взглянула на него с изумлением: "Нет, конечно, отец. За кого вы меня принимаете?" Он смотрел на коленопреклоненную девушку и - в этом я ничуть не сомневаюсь - с трудом удерживался, чтобы не ущипнуть ее. Щипать он был большой мастер. "Что-нибудь противоестественное, дитя мое?" - спросил он. "Что вы называете противоестественным?" Мистер Висконти объяснил ей. "Что же тут противоестественного, отец мой?" Тут они затеяли спор на тему, что может считаться естественным и что противоестественным. Мистер Висконти от возбуждения начисто забыл о нависшей над ним опасности. Но тут постучали в дверь, и он, кое-как осенив себя подобием креста, пробормотал сквозь шум кондиционера какие-то слова, которые могли сойти за отпущение. Не успел он произнести их, как послышался голос немецкого офицера: "Поторопитесь, монсеньор, у меня для вас более важный клиент". Это была генеральская жена, которая спустилась в бар, чтобы выпить в последний раз перед бегством на север сухого мартини. Узнав, что происходит, она залпом выпила мартини и приказала офицеру организовать ей исповедь. Так мистер Висконти попался вторично. На улице Венето стоял адский грохот, немецкие танки уходили из Рима. Генеральской жене пришлось кричать, чтобы мистер Висконти мог ее услышать. У нее был довольно низкий голос, почти мужской, и мистер Висконти сказал, что почувствовал себя на плацу. Он едва не щелкнул каблуком, когда она проревела: "Адюльтер. Три раза". - "Вы замужем, дочь моя?" - "Конечно, замужем. Что за дурацкий вопрос? Я жена генерала..." Я уже забыла уродливую тевтонскую фамилию, которую она назвала. "Ваш муж об этом знает?" - "Конечно, нет. Он же не священник". - "Стало быть, вы виноваты еще и в том, что солгали". - "Да-да, естественно, а как иначе. Все так и есть. Поторопитесь же, отец. На машину уже грузят вещи. Через несколько минут мы отбываем во Флоренцию". - "Вы еще что-нибудь хотели мне рассказать?" - "Ничего существенного". - "Аккуратно ли вы посещали мессу?" - "Не каждый раз. Сейчас военное время, отец". - "Ели мясо по пятницам?" - "Вы забыли, что теперь это разрешено, отец. Над головой самолеты союзников. Мы должны ехать немедленно". - "Бога нельзя торопить, дитя мое. Предавались ли вы нечестивым мыслям?" - "Да, отец. Я заранее все подтверждаю, только дайте мне отпущение. Я должна бежать". - "У меня нет уверенности, что вы должным образом очистили свою совесть". - "Если вы тотчас же не дадите мне отпущение, я велю вас арестовать. За саботаж". В ответ на это мистер Висконти сказал: "Лучше бы вы дали мне место в машине. Мы могли бы сегодня же вечером закончить исповедь". - "У меня в машине нет свободного места. Шофер, мой муж, я сама и собака". - "Собака места не занимает. Она может сидеть у вас на коленях". - "Это ирландский волкодав". - "Оставьте его здесь", - сказал мистер Висконти решительным тоном. И в этот момент раздался выхлопной выстрел, который генеральша приняла за взрыв. "Вульф мне нужен для защиты, отец. Война - вещь, весьма опасная для женщин". - "Вы будете под защитой нашей святой матери церкви, - сказал мистер Висконти, - а также вашего мужа". - "Я не могу оставить Вульфа. Мне в этой жизни больше некого любить". - "А как же три адюльтера? И ваш муж?.." - "Все они ничего для меня не значат". - "В таком случае я предлагаю оставить здесь генерала". Так все и вышло. Генерал замешкался - он ругал швейцара, потому что не мог найти футляра от очков, - и в это время генеральша села в машину рядом с шофером, а мистер Висконти поместился на заднем сиденье рядом с Вульфом. "Поехали!" - приказала генеральша. Шофер колебался, но он больше боялся жены, чем мужа. Генерал вышел и стал кричать им вслед, когда они отъехали - танк остановился и пропустил штабную машину. Никто, кроме Вульфа, не обратил внимания на крики генерала. Пес перебрался через мистера Висконти, мазнув его по лицу вонючим брюхом и сбив с него шапку, принялся отчаянно лаять и рваться из машины. Генеральша любила Вульфа, но Вульф любил не ее, а генерала. Вполне возможно, что генерал ассоциировался у него с едой и прогулками. Мистер Висконти вслепую нащупал ручку - он едва успел опустить стекло, как Вульф выскочил на дорогу прямо под гусеницы идущего за машиной танка. Его тут же расплющило. Оглянувшись, мистер Висконти увидел, что на дороге лежит нечто вроде фигурного пряника в виде собаки. Так мистер Висконти сразу избавился от пса и от генерала и теперь мог с относительным комфортом следовать во Флоренцию. При этом он был лишен комфорта душевного, поскольку генеральша впала от горя в истерическое состояние. Мне кажется, Карран справился бы с этой ситуацией намного лучше мистера Висконти. В Брайтоне Карран обычно предлагал умирающей собаке ритуальную кость в качестве последнего причастия, но бедное животное уже, конечно, было не в состоянии ее обглодать. На брайтонской набережной под машинами гибло множество собак, и полицию очень раздражали их владельцы, которые отказывались убрать труп, пока не придет Карран и не отпустит им грехи. Но мистер Висконти, как я тебе уже говорила, не был религиозным человеком. Я могу себе представить, что все слова, сказанные им в утешение, были жалкими и неубедительными. Он, наверное, говорил о том, что генеральшу ждет наказание за ее грехи (у мистера Висконти всегда была садистская жилка), и о муках, которые мы терпим в земной жизни. Бедный мистер Висконти, ему, должно быть, нелегко пришлось на этом пути во Флоренцию. - А что сталось с генералом? - Кажется, его захватили союзники. Не знаю, повесили его в Нюрнберге или нет. - У мистера Висконти, очевидно, немало всего на совести. - У мистера Висконти нет совести, - радостно объявила тетушка. 15 По какой-то непонятной причине старомодный вагон-ресторан, сохранивший даже некоторую поблекшую элегантность, присоединили к экспрессу после турецкой границы, когда, в общем, он был уже ни к чему. Тетушка в этот день поднялась рано, и мы вдвоем с ней пили превосходный кофе с тостами и джемом. По настоянию тетушки мы заказали еще и легкое красное вино, хотя, надо сказать, я не привык пить в такую рань. За окном океан высокой волнистой травы простирался до светло-зеленого бледного горизонта. В щебете голосов, да и во всей атмосфере чувствовалась праздничная приподнятость, предвещающая конец путешествия; ресторан наполнился пассажирами, которых мы ни разу не видели: вьетнамец в синих хлопчатобумажных брюках разговаривал с лохматой девушкой в шортах, к ним присоединилась пара молодых американцев, которые все время держались за руки, у парня волосы были такие же длинные, как у девушки. Они тщательно пересчитали деньги и отказались от второй чашки кофе. - Где Тули? - спросила тетушка. - Вчера вечером ей было нехорошо. Мне неспокойно за нее, тетя Августа. Ее молодой человек отправился в Стамбул автостопом, и может случиться, что он еще не доехал или уехал без нее. - Куда? - Она точно не знает. В Катманду или Вьентьян. - Стамбул - место довольно непредсказуемое, - сказала тетушка. - Я и сама не знаю, что меня там ждет. - А что должно ждать? - Мне надо обговорить одно дельце со старым другом, генералом Абдулом. Я ждала телеграмму в "Сент-Джеймсе и Олбани", но она так и не пришла. Остается надеяться, что какая-то весточка оставлена для меня в "Пера палас". - Что за генерал? - Я познакомилась с ним еще во времена бедного мистера Висконти. Он оказался очень полезным при переговорах с Саудовской Аравией. Он тогда был турецким послом в Тунисе. Какие банкеты мы закатывали в "Эксельсиоре"! Это тебе не "Корона и якорь" и выпивки с беднягой Вордсвортом. Пейзаж постепенно менялся, пока мы подъезжали к Стамбулу. Травяное море осталось позади, и экспресс шел теперь со скоростью маленького пригородного поезда. Высунувшись из окна, я заглянул поверх стены и увидел дворик и при желании мог заговорить с девушкой в красной юбке, глядевшей на меня, пока поезд медленно тащился мимо; человек на велосипеде некоторое время ехал вровень с нами. Птицы на красных черепичных крышах сидели, опустив клювы, и судачили, как деревенские кумушки. - Я очень боюсь, что у Тули будет ребенок, - сказал я. - Ей следовало принять меры предосторожности. Генри, но в любом случае тебе еще рано волноваться. - Господь с вами, тетушка. Я совсем не это имел в виду. Как вам такое могло прийти в голову? - Это естественное умозаключение. Вы так много времени проводили вместе. В девчушке, несомненно, есть какой-то щенячий шарм. - Я уже стар для таких вещей. - Ты еще молодой, подумаешь - пятьдесят! - ответила тетушка. Дверь повернулась и лязгнула, и появилась Тули, но Тули совершенно преображенная. Может быть, она на сей раз не так сильно подвела глаза, которые сияли, как никогда до этого. - Привет! - крикнула она через весь вагон. Четверо молодых людей повернулись, поглядели на нее и тоже крикнули "Привет!", будто старой знакомой. - Привет, - ответила она им, а я почувствовал укол ревности, такой же необъяснимый, как и утренние приступы раздражения. - Доброе утро, доброе утро, - сказала она нам - со старшим поколением она, видимо, разговаривала на другом языке. - Мистер Пуллинг, все в порядке. - Что в порядке? - Цикл. Месячный цикл. Видите, я была права. Вагонная болтанка... Словом, помогло. У меня ужасно болит живот, но настроение обалденное. Прямо не дождусь, чтобы сказать Джулиану. Ой, я так надеюсь, что он будет в Гульханэ, когда я доберусь туда. - Ты куда? В Гульханэ? - крикнул американец. - Да, а ты? - Тоже. Мы можем поехать вместе. - Колоссально. - Садись к нам и возьми себе кофе, если у тебя есть деньги. - Вы не обидитесь? - спросила Тули тетушку. - Они тоже едут в Гульханэ. Вы были так добры, мистер Пуллинг, - обратилась она ко мне. - Не знаю, что бы я без вас делала. Это был период полного душевного мрака. Как ни странно, но мне захотелось, чтобы она называла меня Клякса. - Не увлекайтесь сигаретами, Тули, - посоветовал я. - Теперь-то уж можно не экономить. Их там легко достать - в Гульханэ, я имею в виду. В Гульханэ все можно достать. Даже кислоту. Мы ведь с вами не расстаемся? Мы еще увидимся, правда? Но увидеться нам больше не довелось. Она теперь принадлежала молодым, и мне ничего не оставалось, как только помахать ей в спину, когда она прошла впереди нас через таможню. Американская пара шла, по-прежнему держась за руки, а вьетнамский парнишка в одной руке тащил сумку Тули, а другой обнимал ее за плечи, чтобы защитить от толпы, протискивающейся за барьер в зал таможни. Ответственность с меня была снята, но Тули не уходила из памяти, как упорная глухая боль, которая, несмотря на свою незначительность, не перестает тебя мучить. Вот так, наверное, и начинаются серьезные заболевания, вроде рака. Интересно, ждет ли ее Джулиан? И поедут ли они в Катманду? Будет ли она всегда помнить, что нужно вовремя принять таблетку? Когда я второй раз за день тщательно брился в номере "Пера палас", то обнаружил, что в полумраке купе не заметил на щеке пятнышко от губной помады. Вот откуда проистекал скоропалительный вывод тетушки. Я стер пятно и тотчас же снова стал думать о ней. Я мрачно поглядел на свое лицо в зеркале, но на самом деле мой мрачный взгляд был направлен на ее мать, живущую в Бонне, и отца, болтающегося неизвестно где по делам ЦРУ, а также на Джулиана, боящегося кастрации, - на всех тех, которые должны были заботиться о ней, а вместо этого сняли с себя всякую ответственность. Мы с тетей Августой позавтракали в ресторанчике под названием "У Абдуллы", после чего она повезла меня осматривать главные туристские достопримечательности - Голубую мечеть и Святую Софию. Меня все время не покидало чувство, что тетушка сильно обеспокоена - в отеле на ее имя не было никакой корреспонденции. - А вы не можете позвонить генералу? - спросил я ее. - Даже когда он служил в тунисском посольстве, он не доверял своему телефону. Мы стояли в почтительной позе посреди Святой Софии - здание, когда-то прекрасное, теперь было испещрено уродливыми бледными арабскими надписями цвета хаки и напоминало огромный неряшливый зал ожидания на железнодорожной станции, когда нет наплыва пассажиров. Несколько человек изучали расписание поездов, и один из посетителей держал чемодан. - Я забыла, какая она безобразная, - сказала тетушка. - Пойдем домой. Странно звучало слово "дом" применительно к "Пера палас", напоминающему павильон в восточном стиле, специально построенный для международной ярмарки. Тетушка заказала две порции ракии в баре, где были сплошь зеркала и резьба. От генерала Абдула все еще не было никаких вестей, и я впервые увидел тетушку в растерянности. - Когда он дал знать о себе в последний раз? - спросил я. - Я говорила тебе. Я получила письмо в Лондоне, на следующий день после визита этих полицейских. А потом весточку в Милане через Марио. Он сообщал, что все в порядке. Если бы произошли какие-то изменения, Марио бы знал. - Уже почти время обеда. - Я не хочу есть. Прости меня, Генри, я немного расстроена. Может быть, из-за тряски в поезде. Я прилягу и буду ждать звонка. Не могу допустить, что он меня подвел. Мистер Висконти всегда полагался на генерала Абдула, а ведь он мало кому доверял. Я один пообедал в отеле, в огромном ресторане, который напомнил мне Святую Софию - обед был весьма посредственный. Я выпил несколько стопок ракии, для меня непривычной, и не исключено, что именно отсутствие тетушки придало мне легкомыслия. Я не собирался ложиться спать так рано, и мне хотелось, чтобы со мной была Тули. Я вышел из отеля и сразу же нашел шофера такси, немного говорящего по-английски. Он сказал, что он грек, но Стамбул знает, как родной город. "Со мной вы в безопасности, в полной безопасности", - повторял он, выразительным жестом указывая мне на стены домов и проулки, как будто там притаились волки. Я просил его покатать меня по городу. Мы нырнули в узкую улочку, потом в другую, без всякой перспективы и почти без света. Затем он подъехал к какой-то темной, подозрительного вида двери, на пороге которой спал бородатый ночной стражник. - Безопасный дом, - сказал шофер. - Безопасный, чистый. Совсем безопасный. И вдруг я вспомнил с тяжелым чувством то, что так хотел поскорее забыть, - дом с диванами позади "Мессаджеро". - Нет, нет. Поезжайте дальше. Я не это имел в виду, - попытался я ему объяснить. - Отвезите меня в какое-нибудь тихое местечко, куда пошли бы сами. Выпить с друзьями. Понимаете, с вашими друзьями. Мы проехали несколько миль по берегу Мраморного моря и остановились перед незамысловатым неприглядным зданием с вывеской: "Отель "Западный Берлин". Меньше всего оно отвечало моим представлениям о Стамбуле. Здание имело три этажа и вполне могло быть построено на развалинах Берлина по дешевке каким-нибудь местным подрядчиком. Шофер повел меня в зал, который занимал почти весь нижний этаж. Молодая женщина стояла возле небольшого рояля и пела, как мне показалось, сентиментальные песенки перед публикой, состоящей из пожилых мужчин в рубашках с засученными рукавами - они сидели за массивными столами и пили пиво. У большинства из них, как и у моего шофера, были длинные седые усы, когда песня кончилась, они громко и старательно захлопали. Перед нами поставили стаканы с пивом, и мы выпили за здоровье друг друга. Пиво было отличное, это я успел заметить, но оно наслоилось на солидную дозу ракии и вина, которые я пил до прихода сюда, и от всей этой мешанины дух мой взыграл. В девушке я нашел сходство с Тули и даже вообразил, что эти грузные мужчины вокруг... - Вы случайно не знаете генерала Абдула? - спросил я шофера. Он испуганно сделал мне знак молчать. Я поглядел кругом и увидел, что, кроме певицы, в этом большом зале нет ни одной женщины. Когда рояль умолк, девушка, взглянув на часы, которые показывали ровно полночь, торопливо схватила сумочку и исчезла за дверью в дальнем конце зала. После того как снова наполнили стаканы, тапер заиграл, на этот раз что-то более веселое и энергичное, и все эти пожилые мужчины разом поднялись с места и, обняв друг друга за плечи, начали танцевать, то смыкая, то размыкая круг: они наступали и отступали назад, притопывая в такт музыке. Они танцевали молча, в них не было и следа хмельного веселья, я чувствовал себя посторонним, присутствующим на какой-то религиозной церемонии, символического смысла которой он не в состоянии понять. Даже мой шофер бросил меня, чтобы положить руки на плечи соседа, а я сидел и пил с горя пиво, пытаясь залить ощущение своей непричастности. Я был пьян и знал это - в глазах моих стояли пьяные слезы, и мне хотелось швырнуть стакан об пол и присоединиться к танцующим. Но я был им чужой, всегда и повсюду чужой. Тули ушла со своими молодыми друзьями, а мисс Кин уехала к родственникам в Коффифонтейн, оставив свое кружевное плетение на стуле под Вандервельде. Я же всю жизнь буду защищен, как в бытность мою кассиром, гигиеническим экраном из пластика. До меня даже не долетало дыхание танцующих, когда они кружили вокруг моего стола. Тетушка, очевидно, сейчас обсуждает какие-то важные для нее дела с генералом Абдулом. Она встретила своего приемного сына в Милане гораздо теплее, чем она встречает меня. Она, прощаясь с Вордсвортом в Париже, посылала ему воздушные поцелуи, и в глазах у нее стояли слезы. У нее свой мир, в который мне доступа нет, и лучше мне было оставаться с моими георгинами и прахом матушки, которая - если можно верить тетушке - вовсе не была моей матерью. И так я сидел в отеле "Западный Берлин", проливая пьяные слезы от жалости к себе, и завидовал мужчинам, которые танцевали, положив руки на плечи друг другу. - Уедем отсюда, - сказал я шоферу, когда он вернулся за столик. - Допивайте пиво, и поедем. - Вам не понравилось? - спросил он, когда мы поднимались на холм по дороге в отель. - Я просто устал, в этом все дело. Я хочу лечь спать. Возле отеля путь нам преградили две полицейские машины. Пожилой человек с тростью, висящей на левой руке, выбираясь из машины, поставил на землю правую негнущуюся ногу, как раз когда мы подъехали. Шофер сказал мне с почтительным ужасом: - Это полковник Хаким. На полковнике был классический серый костюм из фланели в белую полоску, и я заметил небольшие седые усы. Он был похож на ветерана армии или флота, выходящего из автомобиля у своего клуба. - Очень большой человек, - сказал шофер, - к грекам хорошо относится. Я прошел в отель мимо полковника. Администратор стоял в дверях явно для того, чтобы встретить его. Я для него был столь незначительной особой, что он даже не посторонился, чтобы дать мне пройти, и не ответил, когда я пожелал ему доброй ночи. Мне пришлось обойти его. Я поднялся в лифте на пятый этаж. Увидев свет под дверью тетушкиного номера, я постучался и вошел. В ночной кофточке она сидела очень прямо в постели и читала роман в яркой бумажной обложке. - Знакомился со Стамбулом, - сказал я. - Я тоже. Шторы были раздвинуты, и внизу под нами лежал город с его тысячами огней. Она положила книжку рядом с собой. На обложке была изображена обнаженная молодая женщина. Она лежала в постели, из спины у нее торчал нож. Рядом стоял мужчина со зверским лицом и красной феской на голове. Книга называлась "Турецкие услады". - Погружаюсь в местную атмосферу, - сказала она. - Этот человек в феске и есть убийца? - Нет, это полицейский. Неприятный тип по имени полковник Хаким. - Как странно... Дело в том, что... - Убийство произошло в этом самом отеле "Пера палас", но тут очень много перевранных деталей, как обычно у романистов. В девушку влюблен агент британской секретной службы, несгибаемый человек с чувствительной душой по имени Эмис, и в последний вечер перед убийством он пригласил ее на обед в ресторан "У Абдуллы" - помнишь, мы там завтракали? Потом следует любовная сцена в Святой Софии и покушение на жизнь Эмиса в Голубой мечети. Мы с тобой словно совершили литературное паломничество. - Вряд ли это имеет отношение к литературе. - Ты все же сын своего отца. Он все пытался заставить меня читать Вальтера Скотта, особенно "Роб Роя", но я всегда предпочитала такое вот чтение. Действие развертывается гораздо быстрее и описаний куда меньше. - И этот Эмис убил ее? - Нет, конечно, но его подозревает полковник Хаким, который использует очень жестокие методы ведения допроса, - сказала она со смаком. Раздался телефонный звонок. Я снял трубку. - Может, это наконец генерал Абдул, - сказала она, - хотя вряд ли он станет звонить так поздно. - Говорит портье. Мисс Бертрам у себя? - Да. А в чем дело? - Простите, что вынужден ее побеспокоить, но ее хочет видеть полковник Хаким. - В такой поздний час? Абсолютно невозможно. Что случилось? - Он уже поднимается к вам. - В трубке послышались гудки. - Полковник Хаким сейчас идет к вам, - сказал я. - Полковник Хаким? - Невымышленный полковник Хаким. Он тоже полицейский чин. - Полицейский чин? Снова? Я готова поверить, что вернулись старые времена. Времена мистера Висконти. Генри, будь любезен, открой мой чемодан. Зеленый. Там лежит светлое пальто. Желтовато-коричневое, с меховым воротником. - Да, тетушка. Оно здесь. - А под ним в картонной коробке свеча, декоративная свеча. - Нашел коробку. - Достань свечу, но смотри, будь осторожен - она довольно тяжелая. Поставь ее сюда, на тумбочку, и зажги. При свечах я выгляжу гораздо лучше. Свеча была необыкновенно тяжелая, и я едва не выронил ее. Я решил, что для устойчивости в основание свечи вделан свинец. Большой алый брусок, высотой в фут, был с четырех сторон украшен геральдическими значками и завитушками. Понадобилось немало искусства, чтобы отлить все это в воске, которому суждено было так быстро сгореть. Я зажег фитиль. - А теперь потуши свет, - сказала тетушка. Она оправила кофту и взбила подушку. В дверь постучали, и вошел полковник Хаким. Он остановился в дверях и поклонился. - Мисс Бертрам? - спросил он. - Да. А вы полковник Хаким? - Да. Я должен извиниться перед вами за такой поздний визит без предупреждения. - Он говорил по-английски с еле уловимым акцентом. - Мне кажется, у нас есть общий знакомый, генерал Абдул. Разрешите мне сесть. - Конечно. Прошу вас. Кресло у туалетного столика самое удобное. Это мой племянник Генри Пуллинг. - Добрый вечер, мистер Пуллинг. Я надеюсь, вам понравился дансинг в отеле "Западный Берлин"? Веселое место, почти неизвестное туристам. Могу я зажечь свет, мисс Бертрам? - Я бы попросила вас этого не делать. У меня слабые глаза, и я предпочитаю поэтому читать при свече. - Очень красивая свеча. - Их делают в Венеции. Это гербы их четырех дожей, самых великих, но только не спрашивайте меня их имена. Как поживает генерал Абдул? Я надеялась повидать его. - Боюсь, что генерал Абдул тяжело болен. Прежде чем сесть в кресло, полковник Хаким повесил палку, зацепив ее ручкой за зеркало. Он наклонился к тетушке, слегка вытянув шею, что придало почтительность всей его позе. Объяснялось, однако, все просто - в правом ухе, как я заметил, у него был маленький слуховой аппарат. - Насколько я понимаю, генерал Абдул был вашим большим другом... и другом мистера Висконти? - сказал он. - Вы хорошо осведомлены, полковник, - сказала тетушка с обворожительной улыбкой. - Такая у меня работа - совать нос в чуждые дела. - Чужие. - Эх, давно не говорил по-английски. - Вы следили за мной, когда я ездил в "Западный Берлин"? - спросил я. - Нет, но это я посоветовал шоферу отвезти вас туда, - ответил полковник. - Мне казалось, вам будет интересно, и потому я надеялся, что вы пробудете там подольше. Фешенебельные ночные клубы здесь очень банальные, без местной экзотики. Они мало чем отличаются от парижских или лондонских, с той только разницей, что там шоу получше. Я, естественно, велел шоферу отвезти вас сперва в какое-нибудь другое место. Но разве угадаешь? - Расскажите мне про генерала Абдула, - нетерпеливо прервала его тетушка. - Что с ним случилось? Полковник Хаким наклонился к тетушке еще больше и сказал, понизив голос, будто выдавал какой-то секрет: - Он был застрелен, когда пытался бежать. - Бежать?! - воскликнула тетушка. - Бежать от кого? - От меня. Полковник Хаким скромно потупил глаза и поправил слуховой аппарат. Затем наступила долгая пауза. Казалось, никто не находил слов. Даже тетушка пребывала в замешательстве. Она откинулась на подушку, слегка приоткрыв рот. Полковник достал из кармана жестяную коробочку. - Ментоловые пастилки. Прошу прощения. Совсем замучила астма. - Он положил пастилку под язык и принялся сосать. Снова наступило молчание, которое наконец нарушила тетушка. - От этих пастилок мало пользы, - сказала она. - Мне думается, дело в самоощущении. Астма относится к нервным болезням. А пастилки как бы смягчают приступ. Но, наверное, только потому, что я верю, что они смягчают. Чувствовалось, что ему трудно говорить из-за одышки. - У меня обычно начинается обострение, когда дело, которым я занимаюсь, достигает кульминации. - Мистер Висконти тоже страдал от астмы, - сказала тетушка. - Его вылечили гипнозом. - Я бы не хотел отдать себя целиком в чужие руки. - Мистер Висконти, разумеется, сам держал в руках гипнотизера. - Тогда другое дело, - сказал одобрительно полковник Хаким. - А где сейчас мистер Висконти? - Представления не имею. - Генерал Абдул тоже не имел. Нам эти сведения нужны исключительно для архива "Интерпола". Дело более чем тридцатилетней давности. Я спросил вас между прочим. Лично я не заинтересован. Не это цель моего допроса. - А вы меня допрашиваете? - В каком-то смысле да. Надеюсь, форма вас устраивает. Мы нашли ваше письмо, адресованное генералу Абдулу. Там речь идет о вкладе, который он вам рекомендовал сделать. Вы писали ему о том, что находите целесообразным поместить вклад пока в Европе, притом анонимно. Но что и это связано с какими-то трудностями. - Полагаю, вы не работаете на английский банк? - К сожалению, я не тот счастливчик, но генерал Абдул затеял кое-какие делишки. Ему сильно не хватало финансов, и он вспомнил о старых друзьях, которые участвовали в его денежных махинациях в прежние времена. Таким образом, он вошел в контакт с вами (может быть, он надеялся через вас снова связаться с Висконти), с немцем по фамилии Вайсман, о котором вы, по всей вероятности, никогда не слышали, и еще с неким человеком, которого зовут Гарвей Краудер, он упаковщик мяса в Чикаго. Он давно находится под наблюдением ЦРУ, и они сообщили нам. Я, как вы понимаете, упомянул эти имена только потому, что эти люди арестованы и дали показания. - Если вам нужны сведения для ваших досье, - сказала тетушка, - я могу сообщить, что генерал Абдул советовал мне купить конвертируемые облигации "Дойче Тексако" - в Англии это исключено из-за больших комиссионных надбавок, а за границей для проживающей там англичанки все это совершенно незаконно. Поэтому мне только и оставалось сделать это анонимно. - Неплохая версия, - сказал полковник Хаким. Он снова стал задыхаться и положил в рот еще одну пастилку. - Я упомянул эти имена только для того, чтобы показать, что генерал Абдул слегка выжил из ума. Нормальный человек не станет финансировать такого рода операцию в Турции, да еще иностранными деньгами. Умная женщина, как вы, могла бы сообразить, что, если бы его операция имела хоть малейший шанс на успех, он нашел бы поддержку здесь, на месте. Он не стал бы предлагать чикагскому упаковщику мяса двадцать пять процентов дохода и долю в прибыли. - Мистер Висконти безусловно сообразил бы все это, - сказала тетушка. - Но сейчас вы живете одна и не можете воспользоваться советами Висконти. Не исключено, что вас прельстили легкие доходы... - Помилуйте, полковник. У меня нет детей, и мне не для кого копить. - А может быть, и авантюрность этой затеи. - В моем возрасте? - Тетушка просияла от удовольствия. В дверь постучали, и вошел полицейский. Он что-то сказал полковнику, который перевел нам: - Ничего предосудительного в багаже мистера Пуллинга не найдено, - сказал он. - А теперь, если вы не возражаете... Мой человек будет очень осторожен, он наденет чистые перчатки, и, могу вас заверить, он ничего не сомнет... Вы не будете возражать, если я зажгу электрический свет, пока он работает? - Буду, и даже очень, - сказала тетушка, - я забыла в поезде темные очки, и если вы не хотите, чтобы у меня потом раскалывалась голова... - Конечно, нет, мисс Бертрам. Он справится и так. Вы простите нас, если обыск из-за этого немного затянется? Полицейский начал с тетушкиной сумочки и часть бумаг из нее передал полковнику Хакиму. - Сорок фунтов в туристских чеках, - сказал он. - Я обменяла десять, - сказала тетушка. - Я вижу по вашему билету, вы собираетесь лететь завтра, то есть сегодня. Недолго вы здесь пробыли. Что заставило вас ехать поездом, мисс Бертрам? - Мне хотелось встретиться в Милане с пасынком. Полковник поглядел на тетушку с недоумением. - Как же так? Судя по паспорту, вы не были в браке. - Это сын мистера Висконти. - И тут мистер Висконти. Полицейский рылся в тетушкином чемодане. Он заглянул в картонную коробку от свечи, потряс ее и понюхал. - Это коробка для свечи, - сказала тетушка. - По-моему, я вам уже говорила - эти свечи делают в Венеции. Одной хватает на все путешествие. Гарантия, кажется, двадцать четыре часа непрерывного горения. А то и сорок восемь. - Вы сжигаете истинное произведение искусства. - Генри, подержи свечу, чтобы полицейскому было лучше видно. Меня снова поразил вес свечи, когда я ее поднял. - Не беспокойтесь, мистер Пуллинг, он кончает. Я с облегчением поставил свечу на место. - Ну хорошо, - сказал полковник. - Ничего компрометирующего мы в вашем багаже не нашли. Полицейский теперь укладывал вещи обратно в чемодан. - Сейчас мы должны будем осмотреть весь номер, это уже чистая формальность. И постель мисс Бертрам, если вы будете так-любезны и согласитесь пересесть на стул, - сказал полковник. Он сам принял участие в обыске: волоча ногу, он обходил всю комнату, шарил палкой под кроватью и за шкафом. - А теперь ваши карманы, мистер Пуллинг. Еле сдерживая злость, я выложил содержимое карманов на журнальный столик. Он внимательно пролистал записную книжку и вынул из нее вырезку из "Дейли телеграф". Нахмурив брови, он с недоумевающим видом прочитал ее вслух: "Мне особенно понравились карминно-красный "Мэтр Роже", светло-красный с белыми кончиками "Черио", кармазинная [темно-малиновая] "Арабская ночь", "Черная вспышка" и "Алый Бахус"... - Объясните, пожалуйста, мистер Пуллинг. - Тут нечего объяснять, - сказал я сухо. - Простите мне мое невежество. - Это отчет о выставке георгинов. В Челси. Я интересуюсь георгинами. - Это цветы? - Разумеется. - Названия звучат так странно, будто лошадиные клички. Меня ввело в заблуждение слово "кармазинная". - Он положил вырезку обратно и, припадая на одну ногу, подошел к тетушке. - А теперь я хочу пожелать вам доброй ночи, мисс Бертрам. Вы сегодня скрасили мне исполнение моих неприятных обязанностей. Вы даже не представляете, как надоели мне все эти сцены с оскорбленной невинностью. Завтра я пришлю за вами полицейскую машину - она отвезет вас на аэродром. - Не беспокойтесь, пожалуйста. Мы можем взять такси. - Мы бы не хотели, чтобы вы опоздали на самолет. - Может быть, нам отложить самолет еще на один день и повидаться с бедным генералом Абдулом? - Боюсь, к нему не допускают посетителей. А что за книжку вы читаете? Что за отвратный тип в красной феске? Это он всадил нож в девушку? - Нет. Это полицейский. Его зовут полковник Хаким, сказала тетушка, на лице у нее было написано злорадное удовлетворение. Как только за полковником закрылась дверь, я сердито напустился на тетушку. - Тетя Августа, что все это значит? - спросил я. - Небольшой политический скандал, насколько я понимаю. В Турции к политике относятся серьезней, чем у нас в Англии. Совсем недавно они казнили какого-то премьер-министра. Мы только мечтаем об этом, а они действуют. Должна признаться, я так и не поняла, что затевал генерал Абдул. Глупо в его возрасте. Ему уже стукнуло восемьдесят. Но в Турции, мне кажется, столетних больше, чем в любой европейской стране. Сомнительно, однако, чтобы бедняжка Абдул дожил до своего столетия. - Вы осознали, что нас депортируют? Я думаю, нам надо позвонить в британское посольство. - Ты преувеличиваешь, дорогой. Они просто предоставляют в наше распоряжение полицейскую машину. - Ну а что, если мы откажемся? - Я не собираюсь отказываться. У нас зарегистрированы места в самолете. Я сделала вклад и больше не намерена тут болтаться. Я не надеюсь на быструю прибыль, но двадцать пять процентов - это всегда риск. - Какой вклад, тетя Августа? Сорок фунтов в туристских чеках? - Что ты, дорогой. Я купила довольно крупный золотой слиток в Париже. Помнишь того человека из банка? - Вот что они искали. А где, скажите на милость, вы его прятали? Я поглядел на свечу и вспомнил, как меня поразил ее вес. - Да, дорогой. Ты умница, что догадался. Про полковника Хакима этого не скажешь. Подумать только, как нам повезло, что они застрелили бедного генерала Абдула до того, как я передала ему свечу, а не после. Интересно, жив ли он еще. Они, наверное, просто не хотели обсуждать все эти ужасные подробности с женщиной. В любом случае я закажу заупокойную мессу. Сомнительно, чтобы человек в его возрасте мог долго протянуть после пулевого ранения. Один шок чего стоит, если даже они не прострелили ему жизненно важные органы... Я прервал ее рассуждения. - Надеюсь, вы не повезете слиток обратно в Англию? - спросил я. Меня вдруг разозлило это полузабытое слово "слиток". Прямо из романа о пиратах. - Неужели у вас совсем нет уважения к закону? - Все зависит, дорогой, от закона, на который ты ссылаешься. К примеру, возьми десять заповедей. Я не могу воспринимать серьезно заповедь о воле и осле. - Английских таможенников провести не так легко, как турецкую полицию. - Полусгоревшая свеча выглядит очень убедительно. Я и раньше этим пользовалась. - А что, если они попытаются взять ее в руки? - Но они не станут этого делать, дорогой. Будь фитиль и воск нетронутыми, они могли бы еще заставить меня заплатить пошлину или же какой-нибудь подозрительный чиновник решил бы, что это фальшивая свеча, в которой спрятаны наркотики. Но это всего лишь полусгоревшая свеча. Нет-нет. Риск невелик. И кроме того, мой возраст - надежная защита. - Я отказываюсь лететь в Англию с этим слитком. - Меня опять передернуло. - У тебя нет выбора, дорогой. Полковник, безусловно, сам придет проводить нас, а посадки до Лондона не будет. В чем главная прелесть депортации? Нам не надо еще раз проходить через турецкую таможню. - Скажите на милость, тетя Августа, для чего вы все это делаете? Брать на себя такой... - Мистеру Висконти нужны деньги. - Но он украл ваши. - Это было очень давно. Сейчас они все наверняка кончились. 16 Вернувшись домой, я словно попал в другой, какой-то более светлый мир; я приехал под вечер, когда тени уже начали удлиняться; где-то вдалеке по Норман-лейн на бешеной скорости пронесся мопед; подросток насвистывал мотив из битлов. С непередаваемым облегчением я позвонил в "Петушок" и заказал протертый суп из шпината, бараньи котлетки и "чеддер" - в Стамбуле я ничего подобного не ел. Затем я вышел в сад. Майор Чардж забросил мои георгины; с каким удовольствием я стал поливать их, пересохшая почва впитывала воду, как мучимый жаждой человек, и казалось, будто я вижу, как в ответ цветы расправляют лепестки. "Траур по королю Альберту" было уже не спасти, но "Бен Гуры" засияли ярче, как будто долгое иссушающее состязание на колесницах осталось далеко позади. Майор Чардж заглянул ко мне в сад поверх изгороди и спросил: - Удачное было путешествие? - Да, спасибо, интересное, - ответил я сухо, направляя мощную струю воды прямо на корни. Дурацкий наконечник я давно снял, пользы от него было мало. - Я старался не заливать их, - сообщил майор. - Оно и видно, земля совсем пересохла. - Я держу золотых рыбок, - пояснил майор. - Когда я уезжаю, приходящая служанка, черт бы ее побрал, всегда их перекармливает. К моему возвращению половина околевает. - Цветы не рыбки, майор. В такую сухую осень им требуется много воды. - Я против крайностей, - отрубил майор Чардж. - И в политике тоже. Мне что фашисты, что коммунисты - ни тех, ни других не перевариваю. - Вы либерал? - Помилуй бог, с чего вы взяли? - Майор мгновенно ретировался. Вечерняя почта пришла ровно в пять: проспект из "Литтлвудза" [крупная торгово-посылочная фирма, владеет рядом универсамов и универмагов в разных городах Великобритании; основана в 1932 г.], хотя меня это мало интересует, счет из гаража, брошюра от лоялистов Британской империи, которую я тут же выбросил в мусорную корзину, и письмо с южноафриканским штемпелем. Адрес на конверте был напечатан на машинке, поэтому я не сразу понял, что письмо от мисс Кин. Еще меня поставила в тупик коробка порошка "Омо", прислоненная к нижней ступеньке. Я определенно не заказывал никаких моющих средств. Всмотревшись, я разобрал, что это подарок от фирмы. Какую уйму денег сэкономили бы изготовители, если бы поручали рекламировать их продукцию местным магазинам - здесь-то знали, что я и так регулярно покупаю "Омо". Я унес коробку на кухню и с удовольствием убедился, что мой порошок почти весь вышел, так что теперь я был избавлен от покупки нового. Сделалось прохладно, и, прежде чем вскрыть конверт, я включил электрокамин. Письмо было от мисс Кин, понял я наконец. Она купила себе пишущую машинку, но практики ей явно еще не хватало. Интервалы между строчек неровные, масса опечаток - часто она по ошибке стукала не ту букву, а многие вообще пропускала. Она съездила, писала она, в Коффифонтейн - три часа езды на машине, - чтобы посмотреть в кино "Унесенные метром", в здешнем кинотеатре возобновили показ этого фильма. Мисс Кин сообщала, что Кларк Фейбл не так хорош, как ей помнилось. Она даже не пыталась исправлять опечатки - я увидел в этом характерную для нее кротость и смирение, а может быть, и привычную покорность судьбе. Возможно, она считала непорядочным скрывать свои провинности. "Раз в неделю, - писала она, - кузина ездит в бак. У нее очень хорошие отношения с управляющим, но все-таки он не такой настоящий друг, каким были вы для моего отца и для меня. Мне очень не хватает церкви св.Иоанна и проповедей нашего викария. Здесь поблизости имеется только голландская деформатская церковь, но она мне совсем не нравится". В слове "деформатская" она все-таки исправила "д" на "р". Вероятно, испугалась, что я могу принять это за намеренный выпад. Я задумался над тем, как ей ответить. Я знал, что приятнее всего ей было бы письмо, содержащее новости о Саутвуде, самые будничные детали - вплоть до состояния моих георгинов. А как же быть с моим эксцентричным путешествием в Стамбул? Упомянуть о нем вскользь выглядело бы неестественно и даже претенциозно, а если описать все приключения, рассказав про полковника Хакима, золотой слиток и генерала Абдула, она решит, что мой образ жизни полностью переменился, и это усилит ее чувство оторванности и одиночества в своем Коффифонтейне. Я стал уже сомневаться, стоит ли вообще отвечать, но вот на последней странице (бумага, видимо, съехала, и строчка побежала вверх, залезая на предыдущую строку) она писала: "Я так жду Ваших писем, они приближают ко мне Саутвуд". Я положил письмо в ящик письменного стола, где хранились другие ее письма. Уже совсем стемнело, но до того, как принесут заказанный обед, оставалось все равно больше часу, поэтому я подошел к полкам, чтобы выбрать какую-нибудь книгу. Как и мой отец, я редко покупаю новые книги, хотя в отличие от него не ограничиваю свое чтение фактически одним-единственным автором. Современная литература меня не привлекает - на мой взгляд, наивысшего уровня английская поэзия и проза достигли в викторианскую эпоху. Если бы я стал писателем (а в юности, до того как матушка подыскала мне место в банке, я порой мечтал об этом), я взял бы себе за образец кого-нибудь из второстепенных прозаиков-викторианцев (подражать гениям - и пытаться бесполезно), скажем Р.Л.Стивенсона или даже Чарлза Рида. У меня много сочинений Уилки Коллинза, хотя его детективные вещи нравятся мне меньше остальных в этом отношении я не разделяю вкусов тетушки. Если бы мне выпало быть поэтом, я бы удовольствовался весьма скромным местом и был бы счастлив заслужить, если бы довелось, титул английского Маэни [Маэни, Фрэнсис Сильвестр (1804-1866) - ирландский поэт, более известный под псевдонимом Отец Праут], воспев Саутвуд, как он воспел Шендон [предместье ирландского города Корка]. Это одно из любимых моих стихотворений в "Золотой сокровищнице" Палгрейва. Быть может, упоминание в письме мисс Кин церкви св.Иоанна, чей колокольный звон доносится до меня воскресным утром, когда я работаю в саду, напомнило мне о Маэни, и я снял с полки антологию. Звонят в Москве колокола. В Константинополе мулла Взбирается на минарет Святой Софии - И, возвещая рамадан, Зовет к молитве мусульман; Его призывы для меня - Слова пустые. Они звучат в чужих краях - Пускай внимает им Аллах; Но есть напев, который мне Всего милее, - То Шендона вечерний звон: Плывет величественно он Над полноводной речкой Ли И душу греет. Строки о Святой Софии никогда прежде не были для меня наполнены таким смыслом: этот унылый мавзолей не идет ни в какое сравнение с нашим св.Иоанном, и упоминание о нем теперь всегда будет связываться в моем сознании с полковником Хакимом. Одна книга вызывает в памяти другую, и вдруг впервые за много лет я достал том Вальтера Скотта. Я вспомнил, как отец любил гадать по его романам - это называлось играть в Sortes Virgilianae. Мать считала эту игру кощунственной, если только не гадать всерьез, по Библии. Я подозревал, что отец загибал уголки у определенных страниц, чтобы сразу попасть на подходящую фразу с целью подразнить и ошеломить мою мать. Однажды, когда он жестоко мучился от запора, он открыл "Роб Роя" якобы наугад и прочел вслух: "Вошел мистер Оуэн. С такой регулярностью действовал мозг и организм сего достойного человека..." И сейчас я решил погадать и подивился уместности попавшегося мне отрывка: "Один лишь добротный обед способен был поднять мое настроение, дабы я мог воспротивиться унынию, незаметно завладевавшему моей душой". Я и вправду впал в угнетенное настроение, не знаю уж из-за чего: то ли сыграло роль письмо мисс Кин, то ли мне больше, чем я мог предполагать, не хватало общества моей тетушки, а может быть, Тули оставила некую брешь в моей душе. Теперь, когда у меня не было обязательств ни перед кем, кроме себя самого, радость от возвращения в свой дом и сад как-то начала меркнуть. В надежде отыскать утешительное изречение я снова раскрыл "Роб Роя" - и обнаружил между страницами любительский снимок: пожелтевший прямоугольник, изображающий хорошенькую девушку в старомодном купальном костюме, сделанный старомодной камерой Брауни. Девушка стояла, чуть пригнувшись, она уже успела спустить лямку с одного плеча и сейчас улыбалась, как будто ее застигли в момент переодевания. Я не сразу узнал тетушку Августу, а когда узнал, подумал прежде всего, как она была тогда привлекательна. Кто ее фотографировал? Сестра? Но в таком случае вряд ли она подарила бы подобную карточку моему отцу. Я заключил, что, скорее всего, он фотографировал ее сам и спрятал снимок в Вальтера Скотта, которого матушка наверняка не стала бы читать. Так вот какой она была в те далекие - сколько ей тут, едва ли больше восемнадцати - времена, когда она еще не свела знакомство с Карраном, или мсье Дамбрезом, или мистером Висконти. Судя по виду, от нее уже тогда можно было ожидать чего угодно. Мне попалась на глаза фраза о Диане Вернон [героиня романа "Роб Рой"] на одной из страниц, между которыми была вложена карточка: "Будь терпелив и покоен и предоставь мне следовать своим путем: коль скоро я закушу удила, никакая узда меня не удержит". Нарочно ли мой отец выбрал именно эту страницу, когда прятал снимок? Меня охватила тоска - тоска, какую я испытывал порой в банке, когда по долгу службы листал хранившиеся там старые документы, свидетельства давно утихших страстей. Я почувствовал прилив нежности к отцу - к этому ленивцу, лежавшему в пустой ванне прямо в пальто. Я ни разу не был на его могиле, так как он умер во время единственной в своей жизни поездки за пределы Англии, и я даже не знал, где она находится. Я позвонил тетушке. - Просто хочу пожелать доброй ночи и удостовериться, что все в порядке. - В квартире пустовато без Вордсворта. - Мне тоже что-то тоскливо - без вас и без Тули. - Никаких новостей за время отсутствия? - Только письмо от знакомой. Ей, видимо, тоже тоскливо. - Я запнулся, потом продолжал: - Тетя Августа, сам не знаю почему, но я думаю об отце. Странно, как мало знаешь о своих близких. Представляете, я не знаю даже, где он похоронен. - Не знаешь? - Нет. А вы? - Знаю, конечно. - Мне захотелось хотя бы раз побывать на могиле. - У меня кладбища вызывают отвращение. Там всегда какой-то душный болотистый запах, как в джунглях. Вероятно, из-за всей этой влажной зелени. - С возрастом, мне кажется, проникаешься большей привязанностью ко всему семейному - к домам и к могилам. Мне очень неприятно, что матушка закончила свой путь в полицейской лаборатории. - Приемная мать, - поправила тетушка. - Так где же мой отец? - Как недостаточно верующая католичка, я не могу ответить на твой вопрос с определенностью, но его тело или, во всяком случае, то, что от него осталось, покоится в Булони. - Так близко? Почему же его не перевезли в Англию? - Моя сестра была человек несентиментальный и прагматичный. Твой отец уехал в Булонь на один день без ее ведома. Там после обеда он почувствовал себя плохо и почти сразу же умер. Пищевое отравление. Антибиотиков тогда еще не было. Пришлось произвести вскрытие, и моя сестра не пожелала везти домой распотрошенный труп. Поэтому она решила похоронить его на местном кладбище. - Вы присутствовали на похоронах? - Я в это время гастролировала по Италии. И услыхала об этом много позже. Мы с сестрой не переписывались. - Значит, вы тоже не видели могилу? - Один раз я предложила мистеру Висконти съездить туда, но у него есть любимая цитата из Библии: "Пусть мертвые хоронят своих мертвецов". - Может быть, мы с вами как-нибудь съездим туда вместе? - Я полностью разделяю взгляды мистера Висконти, но прокатиться никогда не откажусь, - весело отвечала тетушка без капли сентиментальности. - На этот раз едем за мой счет. - Годовщина смерти, - сказала тетушка, - приходится на второе октября. Я запомнила дату потому, что она совпадает с днем его ангела. Ангел-хранитель оказался явно не на высоте - если, конечно, не действовал сознательно, желая уберечь твоего отца от какой-то худшей участи. И это вполне вероятно: что, спрашивается, делал твой отец в Булони в такое неподходящее время года? 17 Как ни странно, в Булони я почти сразу почувствовал себя как дома. Поскольку прямой пароход из Фолкстона уже не ходил, мы сели в "Золотую стрелу" на вокзале Виктория. Я с радостью убедился, что на сей раз при тетушке нет ее красного чемодана. Английскую сторону Канала [так англичане называют Ла-Манш] заливал золотистый свет осеннего солнца. К тому времени, когда мы добрались до Петтсвуда, автобусы все как один позеленели [междугородные автобусы в Англии зеленого цвета], а начиная от Орпингтона, появились хмелесушилки, и их белые шапки колыхались, как перья на средневековом шлеме. Хмель, вьющийся вверх по шестам, выглядел куда наряднее, чем виноградная лоза, я охотно отдал бы весь ландшафт между Миланом и Венецией за эти двадцать миль кентского пейзажа. Безмятежные небеса и скромные речушки; пруды в камышах и умиротворенно дремлющие коровы. Приятные места, их воспел Блейк, и я пожалел, что опять мы едем в чужие края. Почему отец не умер в Дувре или Фолкстоне, куда так просто съездить на один день? Но когда мы наконец прибыли в Булонь и вышли из вагона - единственного в "Золотой стреле", идущего из Кале до Булони, - я почувствовал себя дома. Небо затянуло тучами, в воздухе похолодало, вдоль набережной порывами хлестал дождь, но в гостинице над конторкой портье висел портрет королевы, а в окнах пивной я прочел: "Здесь вас ждет чашка хорошего чая. Милости просим пассажиров из Восточного Кента". Свинцового цвета чайки, кружившие над рыбачьими лодками в свинцовом вечернем небе, были такие же, как в Англии. Над морским вокзалом вспыхивали алые надписи по-английски - "Паром" и "Британская железная дорога". Уже было слишком поздно, чтобы разыскивать отцовскую могилу (да и годовщина смерти все равно приходилась на следующий день), поэтому мы с тетушкой поднялись в Верхний город, прошлись вдоль крепостного вала и по извилистым улочкам, напомнившим мне городок Рай. В обширной подземной часовне собора венчался кто-то из английских королей, там лежали ядра, выпущенные из пушек Генриха VIII; а снаружи на небольшой площадке, под стенами церкви, стояла статуя Эдуарда Дженнера [английский врач (1749-1823), изобретатель вакцины против оспы] в коричневом фраке и коричневых сапогах с кисточками. В переулке в маленьком кинотеатре показывали старый фильм "Остров сокровищ" с Робертом Ньютоном, а неподалеку, в клубе под названием "Счастливчик", можно было послушать ансамбль "Кузнецы". Нет, мой отец покоился не в чужой земле. Булонь походила на колониальный город, который только недавно вышел из состава Империи - Британская железная дорога продолжала оставаться в конце набережной, как будто ей разрешили побыть здесь еще немного, пока не закончится эвакуация. Запертые купальные кабинки вблизи казино были как последние следы пребывания оккупационных войск, а конная статуя генерала Сан-Мартина [Сан-Мартин, Хосе (1778-1850) - один из руководителей войны за независимость испанских колоний в Южной Америке, национальный герой Аргентины] на набережной могла быть и статуей Веллингтона. Мы пообедали в ресторане морского вокзала, перейдя булыжную мостовую и линию железной дороги; вокруг не было ни души. Колонны вокзала напоминали колонны собора, покинутого прихожанами с наступлением темноты; одинокий поезд из Лиона объявили, точно номер псалма, который никто не потрудился записать. На длинной платформе не показалось ни одного носильщика, ни одного пассажира. Помещение конторы Британской железной дороги оставалось пустым и неосвещенным. Надо всем стоял запах мазута, водорослей, моря и утреннего улова рыбы. В ресторане обедали только мы; у стойки бара стояли двое мужчин с собакой, да и те уже собирались уходить. Тетушка заказала нам обоим камбалу по-булонски. - Быть может, отец сидел здесь вечером накануне смерти, - размышлял я вслух. С той минуты, как я снял с полки "Роб Роя", отец не шел у меня из головы, и, вспоминая выражение лица молодой девушки на фотографии, я решил, что моя тетушка, вероятно, тоже любила его на свой лад. Но если я ждал сентиментальных воспоминаний, то здесь рассчитывать на это не приходилось: кто умер, того не воротишь - таково было убеждение тетушки. - Закажи вина, Генри, - предложила она. - Знаешь, я наблюдаю у тебя какую-то склонность к извращению. Свидетельство тому и вся эта поездка, и урна, которую ты так бережно хранишь. Был бы твой отец похоронен в Хайгейте, я бы ни за что с тобой не поехала. Я против паломничеств к могилам, если одновременно они не служат другой цели. - Какой же цели служит наш поход? - спросил я довольно раздраженно. - Я еще никогда не бывала в Булони, - отвечала тетушка. - А я всегда рада посмотреть новые места. - Вы, как дядя Джо, хотите продлить жизнь. - Конечно, хочу, я умею получать от нее удовольствие. - И в скольких же комнатах вы успели пожить? - В очень многих, - весело отозвалась она, - но до того этажа, где уборная, я, кажется, еще не добралась. - Мне пора домой, - с пронзительной интонацией сказал по-английски один из мужчин у стойки. Он был сильно под хмельком и когда нагнулся погладить собаку, то промахнулся. - Еще по одной за наш паром, - запротестовал второй. - Из этой фразы я сделал вывод, что он работает на Британской железной дороге. - Проклятая "Кентская дева" [так называли Элизабет Бартон (1506-1534) - пророчицу, побуждавшую католиков оказывать сопротивление Реформации; была повешена по приказу Генриха VIII]. Моя жена тоже была когда-то кентской девой. - Давненько уже не дева, приятель, давненько. - Верно. Поэтому я и обязан являться домой ровно в девять вечера, чтоб ей застрелиться. - Ревнивая она у тебя, приятель. - Ненасытная она. - Никогда не любила слабаков, - заметила тетушка. - Твой отец не был слабым, он был ленивым. Он считал, что на свете нет ничего, за что стоило бы сражаться. Он не стал бы сражаться за саму Клеопатру... но он придумал бы какой-нибудь хитрый маневр. Не в пример Антонию. Меня удивляет, что он забрался в Булонь - для него и это было далеко. - Может быть, поехал по делам. - Тогда он послал бы компаньона. Кстати, этот компаньон, Уильям Керлью, - вот уж был слабак. Он завидовал интрижкам твоего отца - сам он и одну-то женщину не мог удовлетворить. Он вечно терзался по этому поводу, так как жена у него была идеальная: ласковая, расторопная, покладистая, а то, что она была немножко требовательна как женщина, другой бы муж счел достоинством. Уильям сам сознавал, что невозможно бросить безупречную жену - надо, чтобы она тебя бросила, и твой отец, который был гораздо изобретательнее, чем предполагали окружающие и чем допускала твоя мать, придумал для него хитрый план: Уильям должен был писать жене анонимные письма, обвинявшие его в супружеской неверности. Такие письма выполняли бы сразу четыре задачи: льстили его самолюбию, объяснили бы жене, почему он к ней невнимателен, заставили бы ее утратить самообладание и в конце концов, возможно, привели бы к разводу, причем его мужская честь была бы спасена (он решил заранее признать все обвинения). Первое письмо твой отец сочинил сам; Уильям кое-как перепечатал его на собственной машинке и вложил в желтый конверт, в какие вкладывал счета: тут он допустил промашку. Письмо гласило: "Ваш супруг, сударыня, бесстыдный лжец и низкий распутник. Спросите его, как он проводит вечера, когда вы уходите в дамский клуб, и на что он транжирит семейные деньги. То, что вы сберегли рачительным хозяйствованием, становится добычей другой женщины". Твой отец любил архаичный стиль - в этом сказывалось влияние Вальтера Скотта. В тот вечер, когда пришло письмо, в доме Керлью ожидались гости. Миссис Керлью как раз взбивала диванные подушки. Она мельком взглянула на желтый конверт, решила, что это счет, и положила его на стол. Можешь себе представить состояние Уильяма. Я хорошо его в то время знала, да, собственно, я тоже была у них в тот вечер в гостях вместе с твоими родителями. Отец твой рассчитывал быть там в решающий момент. Но подоспело время уходить, оставаться дольше, даже под предлогом разговора о делах, было неудобно, а письмо так и лежало невскрытым. Как развивались события дальше, отцу пришлось узнать позже от самого Уильяма. Мелани - такое уж дурацкое у нее было имя, а вместе с фамилией Керлью звучало еще глупее, - Мелани вытирала бокалы, когда Уильям поднял с пола из-под столика желтый конверт. - Это твое, душенька? - спросил он, и она ответила, что это всего лишь счет. - Все равно конверт надо вскрыть, - возразил Уильям и протянул ей письмо. А затем пошел наверх бриться. Она не требовала, чтобы он брился к обеду, но еще на заре их брака недвусмысленно дала понять, что в постели предпочитает гладкие щеки - кожа у нее была очень чувствительная. (Иностранцы всегда считали, что у нее типично английский цвет лица.) Дверь в ванную была приоткрыта, и Уильям увидел, что желтый конверт она положила на туалет, так и не распечатав. От напряженного ожидания Уильям порезался в трех местах, так что пришлось налепить клочочки ваты, чтобы остановить кровотечение. Мужчина с собакой проследовал мимо нашего столика. - Давай иди, поганец. - Он с удрученным видом тянул пса за поводок. - Домой, к кентской деве, - поддразнивал его приятель, оставшийся у стойки. Я узнал этот особый блеск в глазах тетушки. Я уже видел его в Брайтоне, когда она знакомила меня с историей собачьей церкви, потом в Париже, когда она рассказывала про роман с мсье Дамбрезом, затем в Восточном экспрессе, когда описывала бегство мистера Висконти... Сейчас она вся ушла в свое повествование. Уверен, что мой отец, поклонник Вальтера Скотта, не сумел бы рассказать про семейство Керлью и вполовину так динамично - диалога у него было бы меньше, а описаний больше. - Уильям, - продолжала тетушка, - вышел из ванной и забрался в огромную двуспальную кровать - Мелани сама ее выбрала в "Клене". Уильям так волновался, что, полный нетерпеливого ожидания, даже не взял на ночь книжку в кровать. Он хотел, чтобы решающая минута наступила как можно скорее. - Я сейчас, милый, - сказала Мелани, намазываясь кольдкремом Понда, который она предпочитала всем новым кремам - по ее понятиям, он больше соответствовал ее типично английскому цвету лица. - Неприятный счет? - Какой счет? - Который упал на пол. - Ах, этот. Я еще не смотрела. - Будь осторожней, ты его опять потеряешь. - Хорошо бы, если бы навсегда! - добродушно отозвалась Мелани. Правда, она позволила себе такое легкомыслие только на словах - она всегда вовремя расплачивалась за покупки и не позволяла себе дольше месяца продлевать в магазине кредит. Поэтому она вытерла пальцы косметической салфеткой, вскрыла письмо и прочла первые неровно напечатанные слова: "Ваш супруг, сударыня..." - Нет, ничего неприятного, - сказала она, - так, ерунда. - И она внимательно прочла письмо до конца - подписано оно было "Сосед и доброжелатель". Потом разорвала его на мелкие кусочки и бросила в мусорную корзинку. - Как можно уничтожать счет! - воскликнул Уильям. - Из газетного киоска, всего несколько шиллингов. Я уже утром заплатила. - Она взглянула на него и сказала: - Какой ты у меня замечательный муж, Уильям. - Потом подошла к постели и поцеловала его, и он угадал ее намерения. - После гостей я так устаю, - неуверенно пробормотал он и деликатно зевнул. - Конечно, милый, - сказала Мелани и улеглась рядом без единого слова недовольства. - Хороших тебе снов. - Тут она заметила вату на щеках. - Бедненький ты мой, порезался. Сейчас твоя Мелани промоет тебе ранки. - И добрых десять минут она возилась с его физиономией, промывая порезы спиртом и заклеивая пластырем, как будто ничего особенного не произошло. - Какой у тебя смешной вид, - добавила она весело и беззаботно. И как рассказывал твоему отцу Уильям, поцелуй, который она запечатлела на кончике его носа, был совершенно невинный поцелуй. - Милый, смешной Уильям. Я способна все тебе простить. И вот тут Уильям потерял всякую надежду. Идеальная она была жена, ничем не пробрать... Твой отец повторял, что слово "простить" отдавалось в ушах Уильяма, как колокольный звон в Ньюгейте, возвещающий казнь. - Значит, ему так и не удалось развестись? - поинтересовался я. - Он скончался много лет спустя на руках у Мелани, - ответила тетушка Августа, и мы доели яблочный пирог в полном молчании. 18 На другое утро, такое же пасмурное, что и накануне, мы с тетушкой Августой поднимались по отлогому склону к кладбищу. На лавчонке висело объявление: "Deuil en 24 heures" [траур за сутки (франц.)]; из кабаньей туши, вывешенной перед дверью мясной лавки, капала кровь, и записка, приколотая к морде кабана, призывала: "Retenez vos morceaux pour jeudi" [закажите нужную вам часть на четверг (франц.)], но моей душе четверг ничего не говорил, да и тетушкиной не многим больше. - "Праздник цветочка" [имеется в виду День св.Терезы из Лизье (Терезы Мартэн, 1873-1897), прозванной "Цветочком из Лизье"], - прочла она, заглянув в требник, который взяла с собой для столь подходящего случая, - но тогда при чем тут кабан? Еще есть праздник Святого Фомы из Херефорда, умер он в изгнании в Орвието, но, по-моему, даже англичане про такого не слыхали. На воротах Верхнего города была прибита мемориальная доска в память погибших героев Сопротивления. - Погибшие в действующей армии автоматически становятся героями, так же как погибшие за веру становятся мучениками, - проговорила тетушка. - Да взять хотя бы этого святого Фому. На мой взгляд, ему просто повезло, что он умер в Орвието, а не в Херефорде. Уютное цивилизованное местечко даже сейчас, и климат там несравненно лучше, и превосходный ресторан на улице Гарибальди. - Вы действительно исповедуете католичество? - с интересом спросил я. Тетушка ответила с готовностью и очень серьезно: - Да, дорогой, только я верю не во все, во что верят католики. Разыскать могилу отца на этом громадном сером кладбище было все равно что найти частный дом без номера в Камден-таун. Сюда доносился снизу шум поездов, лабиринт могил обволакивало дымом из труб Верхнего города. Какой-то человек, вышедший из домика, тоже напоминавшего склеп, вызвался проводить нас. Я принес с собой венок из живых цветов, хотя тетушка сочла мой поступок несколько экстравагантным. - Они будут бросаться в глаза, - заметила она. - Французы имеют обыкновение вспоминать о покойниках раз в году, в День поминовения усопших. Опрятно и удобно, как причастие на Пасху. И в самом деле я увидел очень мало цветов, даже иммортелей, среди всех ангелов и херувимов, мало их было около бюста лысого мужчины, похожего на лицейского профессора, и на громадной могиле, где в соответствии с надписью покоилось "Семейство Флажолетт". На глаза мне попалась эпитафия, написанная по-английски: "В память о моем любящем сыне Эдварде Роудзе Робинсоне, умершем в Бомбее, где и похоронен", однако ничего английского в его пирамиде не было. Уж наверное мой отец предпочел бы английское кладбище с замшелыми камнями, полустертыми надписями и цитатами из благочестивых стихов этим черным блестящим плитам, положенным на века, неподвластным никакому разрушительному воздействию булоньской погоды, с одинаковыми надписями, точно копии одной газеты: "A la memoire...", "Ici repose le corps..." [В память... Здесь покоится тело... (франц.)]. И на всем этом бездушном кладбище, кажется, не было никого, кроме нас да тщедушной пожилой особы в черном, стоявшей склонив голову в конце длинного прохода, словно одинокая посетительница провинциального музея. - Je me suis trompe [я ошибся (франц.)], - сказал наш провожатый и круто повернул назад, к могиле, возле которой стояла пожилая особа, по всей видимости погруженная в молитву. - Что за чудеса! Тут еще кто-то скорбит... - проговорила тетушка Августа. И в самом деле, на мраморной плите лежал венок вдвое больше моего, сплетенный из тепличных цветов вдвое дороже моих. Я положил свой венок рядышком. Надпись оказалась частично прикрытой, только конец торчал, будто восклицание: "...чард Пуллинг" и дата "октября 2, 1923". Пожилая особа взглянула на нас с изумлением. - Qui etes-vous? [Кто вы? (франц.)] - вопросила она. Произношение было не совсем французским, и моя тетушка с той же прямотой парировала по-английски: - А вы кто? - Мисс Патерсон, - отвечала она с робким вызовом. - Какое отношение к вам имеет эта могила? - продолжала свой допрос тетушка. - Я прихожу сюда в этот день уже больше сорока лет и никого из вас никогда не видела. - У вас есть какие-то права на эту могилу? Что-то в манере незнакомки действовало тетушке на нервы, может быть ее робкая воинственность, ибо тетушка не выносила никакой слабохарактерности, даже скрытой. Загнанная в угол, противница дала отпор. - Первый раз слышу, что надо иметь право ходить на могилу. - За могилу, как и за дом, кто-то платит. - А если дом уже сорок лет стоит заброшенный, я думаю, даже посторонний... - Кто вы такая? - повторила тетушка. - Я уже сказала. Мисс Патерсон. - Вы знали моего зятя? - Вашего зятя? - воскликнула незнакомка. Она перевела взгляд на венок, потом на меня, потом на тетушку. - А это, уважаемая, сын Ричарда Пуллинга. - Семья. - Она произнесла это слово с испугом, как будто оно означало "враги". - Так что, вы понимаете, - продолжала тетушка, - мы-то имеем определенные права. Я не мог понять, отчего тетушка взяла такой резкий тон, и счел нужным вмешаться. - С вашей стороны очень любезно приносить на могилу моего отца цветы. Вероятно, вам кажется странным, что я ни разу здесь не побывал... - Это очень характерно для всех вас, - отозвалась мисс Патерсон, - для всех вас. Ваша мать даже не приехала на похороны. Была только я одна. Я и консьерж гостиницы. Добрый человек. - На глаза ей навернулись слезы. - Был дождливый, очень дождливый день, и консьерж взял с собой большой зонтик... - Значит, вы знали моего отца. Вы были здесь, когда... - Он тихо-тихо умер у меня на руках. - Мисс Патерсон имела обыкновение повторять слова, как будто она привыкла читать вслух детям. - Очень холодно, - прервала нас тетушка. - Генри, венок ты уже положил, я возвращаюсь в гостиницу. Здесь не место для долгих бесед. Она повернулась и пошла прочь; она словно признала свое поражение и теперь старалась отступить со всем возможным высокомерием, как какой-нибудь дог, который поворачивается спиной к беснующейся в дальнем углу жалкой шавке, делая вид, что просто не хочет размениваться по мелочам. - Я должен проводить тетушку, - сказал я мисс Патерсон. - Не согласитесь ли вы зайти к нам сегодня вечером на чашку чаю? Я был совсем маленьким, когда умер отец, и, в сущности, не знал его. Мне бы с