ледовало приехать сюда раньше, но, видите ли, мне казалось, что нынче никого не волнуют такие вещи. - Я знаю, я старомодна, - сказала мисс Патерсон, - очень-очень старомодна. - Но все-таки вы выпьете с нами чаю? В Мерис. - Я приду, - испуганно, но с достоинством отвечала она. - Только скажите вашей тетушке... она вам тетушка?.. не надо на меня обижаться. Он умер так давно. Несправедливо ревновать ко мне, ведь мне до сих пор так больно, так больно. Я в точности передал тетушке поручение мисс Патерсон, и тетя очень удивилась. - Она в самом деле думает, что я ревную? Насколько я помню, я приревновала один раз в жизни Каррана, и этот случай навсегда отбил у меня охоту ревновать. Ты же знаешь, я не ревновала даже мсье Дамбреза... - Вы можете передо мной не оправдываться, тетя Августа. - Оправдываться? Нет, так низко я еще не пала. Просто я пытаюсь объяснить характер моих чувств, вот и все. Эта женщина и ее горе, по-моему, несовместимы. Не наливают хорошее вино в кофейную чашку. Она меня раздражает. И подумать только, именно она была возле твоего отца, когда он умирал. - Очевидно, при этом еще был врач. - Он бы не умер, не будь она такой курицей. Я в этом убеждена. Твоего отца всегда надо было встряхнуть как следует, чтобы привести в действие. Вся беда была в его внешности. Ричард был невероятно хорош собой. Ему не требовалось делать никаких усилий, чтобы покорить женщину. И он был слишком ленив, чтобы под конец оказать сопротивление. Будь с ним тогда я, уж он бы жил по сей день. - По сей день? - А что? Он был бы не намного старше мистера Висконти. - Все-таки, тетя Августа, будьте с ней полюбезнее. - Буду приторна, как патока, - пообещала она. И я могу подтвердить, что в этот вечер она действительно старалась подавлять раздражение, какое вызывали у нее ужимки мисс Патерсон, а у нее их было еще много, помимо привычки повторять слова. У нее, к примеру, дергалась правая нога (в первый момент я решил, что тетушка ее пнула), а когда она глубоко задумывалась и надолго умолкала, то начинала постукивать зубами, как будто пробовала новые протезы. Мы пили чай в номере у тетушки, поскольку в этом миниатюрном небоскребе, стоявшем между двумя точно такими же близнецами, не было подобающей гостиной. - Вам придется извинить нас, - сказала тетушка, - тут подают только индийский "Липтон". - О, я люблю "Липтон", - запротестовала мисс Патерсон, - если позволите, один малюсенький-премалюсенький кусочек сахару. - Вы ехали через Кале? - спросила тетушка, изо всех сил поддерживая светскую беседу. - Мы вчера именно так и приехали. Или вы ехали паромом? - Нет-нет, - ответила мисс Патерсон. - Видите ли, я здесь живу. И жила здесь всегда, то есть со смерти Ричарда. - Она метнула на меня испуганный взгляд. - Я хотела сказать, мистера Пуллинга. - Даже во время войны? - с сомнением осведомилась тетушка. Ей, я чувствовал, очень хотелось обнаружить хоть какой-то изъян в кристальной чистоте мисс Патерсон, хоть мельчайшую погрешность против правды. - Это было время тяжелых лишений, - проговорила мисс Патерсон. - Быть может, бомбардировки казались мне не такими страшными оттого, что мне приходилось заботиться о детях. - О детях? - воскликнула тетушка. - Неужели у Ричарда... - Ах, нет, нет, нет, - прервала мисс Патерсон, - я говорила о детях, которых я учила. Я преподавала английский в лицее. - И немцы вас не интернировали? - Здешние жители очень хорошо ко мне отнеслись. Меня оберегали. Мэр выдал мне удостоверение личности. - Мисс Патерсон брыкнула ногой. - После войны меня даже наградили медалью. - За преподавание английского? - с недоверием переспросила тетушка. - И за все прочее. - Мисс Патерсон откинулась на спинку стула и застучала зубами. Мысли ее витали где-то далеко. - Расскажите о моем отце, - попросил я. - Что привело его в Булонь? - Он хотел устроить мне каникулы. Его беспокоило мое здоровье. Он считал, что мне будет полезно подышать морским воздухом. - Тетушка забренчала ложечкой, и я испугался, что терпение ее вот-вот лопнет. - Речь шла всего лишь об однодневной поездке, понимаете? Как и вы, мы тоже приплыли в Кале пароходом, он хотел показать мне, откуда взялись всем известные граждане Кале [имеется в виду скульптурная группа Огюста Родена, увековечившая подвиг шести граждан города Кале, которые, чтобы спасти город, осажденный англичанами, предложили казнить их, но пощадить город]. Там мы сели в автобус и приехали сюда - поглядеть на колонну Наполеона, он только что прочитал биографию Наполеона, написанную сэром Вальтером Скоттом. И тут мы обнаружили, что обратного парохода в тот же день из Булони нет. - Надо полагать, для него это было неожиданностью? Саркастичность вопроса не укрылась от меня, но осталась незамеченной мисс Патерсон. - Да, - ответила она, - он ругал себя за непредусмотрительность. Но, к счастью, в маленькой-премаленькой гостинице в Верхнем городе на площади рядом с мэрией нашлись две опрятные комнаты. - Надо думать, смежные, - вставила тетушка. Я не понимал причин ее ядовитости. - Да, - ответила мисс Патерсон, - потому что я боялась. - Чего? - Я никогда раньше не бывала за границей. Мистер Пуллинг тоже, мне пришлось переводить ему. - Значит, вы знаете французский. - Я изучала его по методу Берлица [методика для самостоятельного изучения языков]. - Не удивляйтесь нашим расспросам, мисс Патерсон, - сказал я. - Дело в том, что я не знаком с подробностями смерти отца. Моя мать никогда не говорила об этом. Она всегда обрывала меня, когда я начинал задавать вопросы. Она мне сказала, что он умер во время деловой поездки, и я почему-то вообразил, будто он умер в Вулверхемптоне - он часто туда ездил. - Как вы познакомились с моим зятем? - спросила тетушка Августа. - Можно вам налить еще? - Да, будьте добры. Некрепкого, если вас не затруднит. Мы познакомились на верхнем этаже сорок девятого автобуса. Рука тетушки, державшая кусок сахару, повисла в воздухе. - Сорок девятого автобуса? - Да, видите ли, я слышала, как он брал билет, но, когда мы подъезжали к нужной ему остановке, он крепко спал, так что мне пришлось разбудить его, но все равно он опоздал. Остановка была по требованию. Он был мне очень благодарен и доехал со мной до ратуши в Челси. Я тогда жила в цокольном этаже на Оукли-стрит, и он проводил меня до самого дома. Я помню все так ясно, так ясно, как будто это было вчера. У нас нашлось много общего. - Нога ее снова дернулась. - Это меня удивляет, - заметила тетушка. - Ах! Сколько мы в тот день разговаривали! - О чем же? - Главным образом о сэре Вальтере Скотте. Я читала "Мармион", и больше почти ничего, но он знал все, что написал сэр Вальтер. Он читал наизусть... У него была чудесная память на стихи. - И она прошептала словно про себя: Где упокоится злодей, Избегнув гнева, Невинной жертвой стала чьей Младая дева? В последней битве... - Так, значит, все и началось, - нетерпеливо прервала тетушка. - А теперь злодей покоится в Булони. Мисс Патерсон съежилась на стуле и энергично брыкнула ногой. - Ничего не началось - в том смысле, какой вкладываете вы, - отпарировала она. - Ночью я услышала, как он постучал в дверь и позвал: "Долли! Куколка моя!" - Куколка! ["Долли" в переводе на русский язык значит "куколка"] - повторила тетушка с таким отвращением, будто это была какая-то непристойность. - Да. Так он называл меня. Мое полное имя Дороти. - Вы, конечно, заперли дверь изнутри. - И не подумала. Я ему полностью доверяла. Я крикнула: "Войдите!" Я знала, что он не стал бы будить меня по пустякам. - Ну, я бы не назвала это пустяками, - заметила тетушка. - Продолжайте же. Но мысли мисс Патерсон снова блуждали далеко, она стучала зубами не переставая. Перед ее взором возникло нечто, чего мы видеть не могли, глаза ее увлажнились. Я взял ее за локоть и сказал: - Мисс Патерсон, не рассказывайте об этом, если вам это причиняет боль. - Я рассердился на тетушку: лицо ее было жестким, будто вычеканенное на монете. Мисс Патерсон перевела на меня взгляд, и я увидел, как она постепенно возвращается из своего далека. - Он вошел, - продолжала она, - прошептал "Долли! Куколка моя!" и упал. Я опустилась рядом на пол, положила его бедную-бедную голову к себе на колени, и больше он уже не сказал ни слова. Так я и не узнала, зачем он пришел и что хотел сказать мне. - Можно догадаться зачем, - вставила тетушка. И снова мисс Патерсон слегка отпрянула назад, как змея, а затем нанесла ответный удар. Грустное это было зрелище: две старые женщины препирались из-за того, что случилось давным-давно. - Надеюсь, что вы правы, - проговорила мисс Патерсон. - Я отлично понимаю, на что вы намекаете, и надеюсь, что вы правы. Я согласилась бы на все, о чем бы он меня ни попросил, без всяких колебаний и сожалений. Я больше никогда никого не любила. - Да и его-то вы едва ли успели полюбить, - заметила тетушка, - у вас не было такой возможности. - А вот тут вы очень-очень ошибаетесь. Вероятно, вы просто не знаете, что значит любить. Я полюбила его с той минуты, как он сошел у ратуши в Челси, и люблю до сих пор. Когда он умер, я сделала для него все, что требовалось, все - больше некому было позаботиться о бедняжке: жена не захотела приехать. Пришлось производить вскрытие, и она написала в муниципалитет, прося похоронить его в Булони - она не пожелала забрать его бедное-бедное изуродованное тело. Только мы с консьержем... - Вы удивительно постоянны, - проговорила тетушка, и замечание ее отнюдь не прозвучало как похвала. - Никто меня больше так не называл - Долли, - добавила мисс Патерсон, - но во время войны, когда мне пришлось скрывать свое настоящее имя, я позволила называть меня Poupee [кукла (франц.)]. - Боже праведный, зачем вам понадобился псевдоним? - Времена были тревожные, - ответила мисс Патерсон и принялась искать перчатки. Меня возмутило поведение тетушки по отношению к мисс Патерсон, и в моей душе все еще горел медленный огонь глухого гнева, когда мы во второй, и последний, раз отправились обедать на безлюдный вокзал. Веселые, истрепанные морем рыбачьи суденышки лежали на пирсе, и у каждого на борту были краской выведены благочестивые изречения вроде "Dieu benit la Famille" [Бог благословил семью (франц.)] и "Dieu a Bien Fait" [Бог сотворил благо (франц.)]; я задавал себе вопрос - большая ли помощь от этих девизов, когда на Канале бушует шторм. В воздухе стоял все тот же запах мазута и рыбы, и так же подходил никому не нужный поезд из Лиона, а в ресторане у стойки торчал тот же ворчливый англичанин с тем же спутником и тем же псом, и из-за них ресторан казался еще более пустым, как будто других посетителей тут не бывало. - Ты очень молчалив, Генри, - произнесла тетушка. - Мне есть над чем подумать. - Тебя совершенно очаровала эта несчастная замухрышка, - упрекнула меня тетя. - Меня растрогала встреча с той, которая любила моего отца. - Его любили многие женщины. - Я имею в виду - любила его по-настоящему. - Это сентиментальное существо? Да она не знает, что такое любить. - А вы знаете? - Я дал волю своему гневу. - Думаю, у меня больше опыта в этом отношении, чем у тебя, - невозмутимо, с рассчитанной жестокостью отпарировала тетя Августа. Мне нечего было возразить: я даже не ответил на последнее письмо мисс Кин. Тетушка сидела напротив меня за своей тарелкой с удовлетворенным видом. Прежде чем приняться за камбалу, она съела полагавшиеся к ней креветки - одну за другой, ей нравилось каждое блюдо в отдельности, и она никуда не спешила. Возможно, она и в самом деле имела право презирать мисс Патерсон. Я подумал о Карране, мсье Дамбрезе, мистере Висконти - они жили в моем воображении, будучи сотворены и поселены там ею; даже бедный дядя Джо, ползущий к уборной. Она была животворной личностью. К жизни пробудилась даже мисс Патерсон под действием жестоких тетушкиных вопросов. Заговори вдруг тетушка с кем-нибудь обо мне, и легко вообразить, какой вышел бы рассказ из моих георгинов, из моих нелепых нежных чувств к Тули и моего беспорочного прошлого, - даже я ожил бы до какой-то степени, и нарисованный ею образ, несомненно, был бы куда ярче меня подлинного. Бессмысленно было сетовать на тетушкину жестокость. В одной книге про Чарлза Диккенса я прочитал, что автор не должен испытывать привязанности к своим персонажам, он должен обращаться с ними без всякой жалости. В основе акта созидания, оказывается, всегда лежит крайний эгоизм. Поэтому-то жена и любовница Диккенса должны были страдать для того, чтобы он мог создавать свои романы и наживать состояние. Состояние банковского служащего хотя бы не в такой мере запятнано себялюбием. Моя профессия не принадлежит к числу разрушительных. Банковский управляющий не оставляет позади себя шлейфа из страдальцев. Где-то теперь Карран? И цел ли Вордсворт? - Рассказывала я тебе, - вдруг спросила тетушка, - про человека по имени Чарлз Поттифер? Он на свой лад цеплялся за мертвеца с той же страстью, что и твоя мисс Патерсон. Только в его случае мертвецом был он сам. - Только не сегодня, - взмолился я. - На сегодня хватит истории смерти моего отца. - И она неплохо ее рассказала, - снисходительно одобрила тетушка. - Хотя на ее месте я бы рассказала ее во сто крат лучше. Но я тебя предупреждаю: когда-нибудь ты пожалеешь, что отказался выслушать мою историю. - Какую? - спросил я, думая по-прежнему об отце. - Историю Чарлза Поттифера, разумеется. - В другой раз, тетушка Августа. - Напрасно ты так самонадеянно веришь в наличие другого раза, - возразила тетушка и так громко потребовала счет, что собака у стойки залаяла. 19 Тетушка не вернулась вместе со мной в Англию паромом, как я ожидал. За завтраком она объявила, что едет поездом в Париж. - Я должна уладить кое-какие дела, - объяснила она; я вспомнил ее зловещее предупреждение накануне вечером и заключил - ошибочно, как выяснилось потом, - что ее посетило предчувствие смерти. - А меня вы не приглашаете с собой? - Нет, - отрезала она. - Судя по тому, как ты вчера со мной разговаривал, тебе на какое-то время надо от меня отдохнуть. Ее явно оскорбил мой отказ выслушать историю про Чарлза Поттифера. Я посадил ее в поезд, и на прощание она запечатлела на моей щеке наипрохладнейший из поцелуев. - Я не хотел вас обидеть, тетя Августа, - сказал я. - Ты больше похож на отца, чем на мать. Он считал, что, помимо написанного на страницах Вальтера Скотта, ничто больше не представляет интереса. - А моя мать? - быстро спросил я в надежде, что наконец получу ключ к загадке. - Она тщетно пыталась прочесть "Роб Роя". Она нежно любила твоего отца и хотела угодить ему, но "Роб Рой" был свыше ее сил. - Почему она не вышла-за него замуж? - У нее не было предрасположения к жизни в Хайгейте. Не купишь ли мне "Фигаро", пока ты не ушел? После того как я сходил в киоск, она дала мне ключи от своей квартиры. - Если я задержусь, - сказала она, - может быть, я попрошу тебя что-нибудь прислать или просто загляни проверить, все ли в порядке. Я напишу хозяину и скажу, что ключи у тебя. Я вернулся в Лондон паромом. Еще два дня назад я любовался из окна поезда на золотистую Англию, расстилавшуюся вдоль полотна, но сейчас картина резко переменилась: Англия теперь лежала за окном сырая, промозглая, серая, как кладбищенский двор, поезд под проливным дождем медленно тащился из Дувра к Чаринг-Кросс. Одно окно не закрывалось до конца, и в купе около стенки набралась лужица. В углу напротив меня беспрерывно чихала какая-то женщина, а я пытался читать "Дейли телеграф". Нависла угроза забастовки машиностроительных предприятий, приостановили работу мойщики на какой-то ведущей фабрике, выпускающей стеклоочистители. Машины на всех заводах, принадлежащих "Бритиш мотор корпорейшн", стояли на конвейере без "дворников". Экспортные цены падали, фунт тоже. Наконец я перешел, пропустив судебные новости, к сообщениям о смерти, но в этой колонке ничего интересного не оказалось. Гвоздем этой жалкой программы был некто сэр Освальд Ньюмен, умерший в возрасте 72 лет. Он был главным арбитром во всех строительных дебатах в пятидесятые годы, уже после того, как ушел в отставку из министерства общественных работ, где занимал пост непременного секретаря. В 1928 году он женился на Розе Эркерт и имел от нее троих сыновей, она пережила его. Старший сын теперь был секретарем Международной федерации термоэлементов и кавалером ордена Британской империи. Я подумал о моем отце, который прошептал "Долли! Куколка моя!" и умер на полу гостиницы в Верхнем городе, не успев встретиться с сэром Освальдом Ньюменом на строительных дебатах, которые, впрочем, может быть, отца вовсе и не касались. Отец всегда был в хороших отношениях со своими рабочими - так говорила мне матушка. Лень и добродушие часто сопутствуют друг другу. Он не скупился на рождественские премии и никогда не чувствовал охоты спорить из-за грошовой надбавки. Я поглядел в окно и увидел не Англию сэра Освальда Ньюмена, а могилу моего отца в дождливой мгле и молящуюся над ней мисс Патерсон, и я позавидовал его необъяснимой способности притягивать женскую любовь. Любила ли Роза Ньюмен сэра Освальда и своего сына, кавалера ордена Британской империи? Я отпер дверь и вошел в дом. Я отсутствовал всего двое суток, но дом сразу, как капризная женщина, приобрел демонстративно заброшенный вид. Осенью пыль скапливается быстро, даже при закрытых окнах. Я знал наизусть все, что сейчас последует, - звонок в ресторанчик, осмотр георгинов, если прекратится дождь. Быть может, майор Чардж захочет переброситься со мной словечком через изгородь. "Долли! Куколка моя!" - прошептал отец, умирая в маленькой гостинице, а я в это время лежал в своей детской в Хайгейте, и рядом стоял ночник, чтобы разгонять страхи, всегда одолевавшие меня после того, как мама - или то была приемная мать? - уходила, чмокнув меня на прощание. Я боялся взломщиков и индийских душителей [существовавшие в Индии XIX в. секты религиозных фанатиков, душивших и грабивших свои жертвы], змей, пожаров и Джека Потрошителя [оставшийся неизвестным преступник, совершивший ряд убийств в Лондоне в конце XIX в.], хотя бояться мне следовало предстоящих тридцати лет работы в банке, и укрупнения банков, и преждевременного ухода в отставку, и "Траура по королю Альберту". Прошел месяц, но никаких известий от тетушки не поступало. Я несколько раз звонил ей на квартиру, но никто не брал трубку. Я пытался увлечься романами Теккерея, но ему не хватало непосредственности тетушкиных рассказов. Как она и предвидела, я даже пожалел, что отказался выслушать историю о Чарлзе Поттифере. Теперь, когда я лежал без сна или сидел на кухне, ожидая, чтобы закипел чайник, или когда "Ньюкомы" [роман У.Теккерея] валились у меня из рук, я жил воспоминаниями о Карране, мсье Дамбрезе и мистере Висконти. Они населяли мое одиночество. Прошло шесть недель, от тетушки не было никаких вестей, и я забеспокоился - а что, если, как мой отец, она умерла на чужбине? Я даже позвонил в "Сент-Джеймс и Олбани" - впервые с тех пор, как оставил службу в банке, я звонил за границу. Я нервничал, когда говорил в трубку, стесняясь моего неважного французского, как будто микрофон усиливал ошибки. Регистраторша сообщила, что моей тетушки нет, она выехала три недели назад в Шербур. - В Шербур? - Чтобы поспеть на пароход, - ответил голос, и связь прервалась, прежде чем я успел спросить, на какой пароход. И тут я испугался, что тетушка покинула меня навсегда. Она вошла в мою жизнь только затем, чтобы перевернуть ее. У меня пропал интерес к георгинам. Когда они начали зарастать сорняками, у меня появилось искушение махнуть на них рукой. Однажды я даже согласился от скуки на приглашение майора Чарджа посетить политический митинг: оказалось, это был митинг лоялистов Британской империи, и я заподозрил, что именно от майора организация эта узнала мой адрес для посылки брошюр. Я увидел там нескольких своих бывших клиентов, в том числе адмирала, и впервые порадовался, что ушел в отставку. Управляющему банком не положено иметь серьезные политические пристрастия, в особенности эксцентричные; с какой быстротой облетела бы Саутвуд весть о моем присутствии здесь. А сейчас, если мои бывшие клиенты и обращали на меня взгляд, то с недоумением - как будто не могли припомнить, когда и при каких обстоятельствах мы встречались. Я, как официант в выходной день, в сущности, остался неузнанным. Непривычное ощущение для человека, прежде находившегося в центре саутвудской жизни. Дома, поднимаясь наверх в спальню, я чувствовал себя призраком, прозрачным, как вода. Карран был куда более реальным, чем я. Я даже испытал что-то похожее на удивление, видя свое отражение в зеркале. Быть может, желая доказать себе, что я существую, я принялся за письмо к мисс Кин. Я набросал несколько черновиков, прежде чем меня удовлетворило написанное, но письмо, приводимое ниже, все равно разнится множеством мелочей от того, которое я послал. "Дорогая моя мисс Кин", - читаю я в черновике, но в окончательном варианте я вычеркнул "моя", так как слово подразумевало близость, которой она никогда не выказывала и на которую я никогда не притязал. "Дорогая мисс Кин, я искренне огорчен, что Вы еще не прижились в Вашем новом доме в Коффифонтейне, хотя, конечно, я не могу не порадоваться (в последующих черновиках я переменил "я" на "мы") тому, что мысли Ваши пока обращаются иногда к тихой саутвудской жизни. У меня не было друга лучше, чем Ваш отец, и частенько воспоминания уносят меня к тем приятным вечерам, когда сэр Альфред сидел под Вандервельде, излучая радушие, а Вы шили, пока мы с ним допивали вино". (Последнюю фразу из следующего черновика я убрал, сочтя ее чересчур откровенно эмоциональной.) "Последний месяц я вел довольно необычную жизнь, по большей части в обществе моей тетушки, о которой уже писал. Мы забрались с ней далеко от дома, в Стамбул, и там меня весьма разочаровала знаменитая Святая София. Вам я открою то, чего не мог сказать тетушке, - мне несравненно больше по вкусу своей религиозной атмосферой наш св.Иоанн, и меня радует, что викарий здесь не считает возможным созывать верующих к молитве с помощью граммофонной пластинки, какая звучит с минарета. В начале октября мы с тетушкой навестили могилу моего отца. По-моему, я Вам не говорил, да, собственно, я и сам только недавно узнал, что он умер и похоронен в Булони, по странному стечению обстоятельств, о которых было бы долго сейчас писать. Как бы я хотел, чтобы Вы были в Саутвуде и я мог рассказать Вам о них". (Эту фразу я также почел благоразумным ликвидировать.) "Сейчас я читаю "Ньюкомов", получаю от них меньше удовольствия, чем от "Эсмонда". Быть может, во мне говорит романтик. Время от времени я заглядываю в Палгрейва и перечитываю старых любимцев". Я продолжал, чувствуя себя лицемером: "Книги служат для меня отличным противоядием против заграничных путешествий, они укрепляют во мне чувство той Англии, которую я люблю, но порой мне думается: а существует ли еще эта Англия дальше моего сада или по ту сторону Черч-Роуд? И тогда я представляю, насколько труднее Вам, в Коффифонтейне, удерживать ощущение прошлого. Ощущения будущего здесь нет, будущее кажется мне лишенным вкуса, словно блюдо в меню, которое предназначено лишь для того, чтобы отбить аппетит. Если Вы когда-нибудь вернетесь в Англию..." Фраза так и осталась неоконченной, и я даже не могу припомнить, что я думал сказать. Подошло Рождество, а от тетушки не было никаких известий. Ничего - даже рождественской открытки. Зато, как я и ожидал, пришла открытка из Коффифонтейна, довольно неожиданная - старая церковь в конце большого поля, занесенного снегом, а также комическая открытка от майора Чарджа, изображающая вазу с золотыми рыбками, которых кормит Дед Мороз. Чтобы сэкономить марку, ее опустили прямо в ящик. Местный универмаг прислал мне отрывной календарь, где каждый месяц украшал какой-нибудь шедевр британского искусства и яркие краски блестели, как будто промытые порошком "ОМО". А 23 декабря почтальон принес большой конверт; когда я вскрыл его за завтраком, из него полетели серебристые блестки прямо мне в тарелку, так что я не смог доесть джем. Блестки осыпались с Эйфелевой башни, на которую карабкался Дед Мороз с мешком за спиной. Под типографской надписью "Meilleurs Voeux" [наилучшие пожелания (франц.)] стояло только имя, написанное печатными буквами, - ВОРДСВОРТ. Стало быть, он виделся в Париже с тетушкой, иначе откуда бы он взял мой адрес. Пока я служил в банке, я всегда посылал моим лучшим клиентам фирменные рождественские открытки с гербом банка на конверте и изображением главного отделения в Чипсайде или фотографией правления директоров. Теперь, будучи в отставке, я мало кому посылал поздравления с Рождеством. Разумеется, мисс Кин и, хочешь не хочешь, майору Чарджу. Поздравлял я также моего врача, дантиста, викария св.Иоанна и бывшего старшего кассира моего банка, ныне управляющего Ноттингемским отделением. Год назад ко мне на рождественский обед приехала моя матушка, я обошелся без помощи ресторана и под ее руководством вполне успешно приготовил индейку; затем мы посидели молча, как чужие люди в ресторане, оба чувствуя, что переели, а в десять она ушла домой. Позже, как повелось, я отправился в церковь на полуночную службу с рождественскими песнопениями. В этом году, не имея желания возиться с приготовлением обеда для себя одного, я заказал столик в ресторане недалеко от аббатства на углу Латимер-роуд. Как выяснилось, я совершил ошибку. Я не знал, что ресторан готовит специальное меню - индейку и плам-пудинг, - чтобы привлечь к себе всех тоскующих одиночек со всего Саутвуда. Прежде чем уйти из дому, я набрал тетушкин номер в напрасной надежде, что она вдруг вернулась к Рождеству, но телефон звонил и звонил в пустой квартире, и я представил, какое поднялось в ответ треньканье всего венецианского стекла. Первым, кого я увидел, войдя в ресторан, тесный, с тяжелыми балками, витражными окнами и веточкой омелы в безопасном месте, над туалетной комнатой, был адмирал, сидевший в полном одиночестве. Он, видимо, пообедал рано, на голове у него красовалась алая бумажная корона, а на тарелке рядом с остатками плам-пудинга лежала разорванная хлопушка. Я поклонился, и он сердито рявкнул: "Кто такой?" За столиком подальше я увидел майора Чарджа, который, нахмурив брови, изучал, как кажется, политическую брошюру. - Я - Пуллинг, - ответил я. - Пуллинг? - Бывший управляющий банком. Лицо под нахлобученной красной шляпой было сердито-багровым, на столе стояла бутылка из-под кьянти. - Счастливого Рождества, адмирал. - Господи помилуй, - откликнулся он, - вы что, газет не читаете? Я ухитрился протиснуться между столиками, хотя проход был очень узок, и, к огорчению своему, убедился, что столик мне оставили рядом со столиком майора Чарджа. - Добрый вечер, майор, - приветствовал я его. Я уже начал подумывать, не единственный ли я здесь штатский. - У меня к вам просьба, - начал майор. - Разумеется... чем могу... Боюсь, я уже не так внимательно слежу за ценами на фондовой бирже... - Какая фондовая биржа? Неужели вы думаете, я способен иметь дело с Сити? Они продали нашу страну в рабство. Я говорю о моих рыбках. Тут нас прервала мисс Трумен, которая подошла, чтобы принять у меня заказ. Вероятно желая воодушевить своим примером посетителей, она надела бумажную шляпу, отдаленно напоминающую военную, но при этом желтого цвета. Этой крупной, громкоголосой женщине нравилось, чтобы ее называли Питер. Тесный ресторанчик, казалось, с трудом вмещал ее и ее партнершу - женщину по имени Нэнси, тихую, застенчивую, которая лишь изредка появлялась, как в раме, в окошке раздаточной. Она заслонила собой всю перспективу, и мне ничего не оставалось, как сделать ей комплимент по поводу ее головного убора. - Как в прежние времена, - с довольным видом сказала она, и я вспомнил, что она была офицером женских частей военно-морского флота. Какие двойственные я испытывал чувства! Я вдруг осознал, до какой степени перевернула тетушка мою жизнь. Ведь вот меня окружает знакомый мне мир - тесный маленький мирок стареющих людей, куда мечтает возвратиться мисс Кин, где опасности встречаются только в газетах, где кардинальной переменой может быть только смена правительства, а величайший скандал... мне вспоминается лишь один случай с протратившимся клерком, который просадил слишком много денег на состязании борзых в Эрлз-Корте. Этот уголок был моей родиной в большей мере, чем вся Англия; я никогда не видел Чертовых мельниц и не бывал на северных пустошах, но здесь я был по-своему счастлив. И в то же время я взирал на Питера, то бишь на мисс Трумен, ироническим оком, как будто я перенял у тетушки ее видение и смотрел вокруг ее глазами. По ту сторону Латимер-роуд лежал другой мир - мир Вордсворта, и Каррана, и мсье Дамбреза, и полковника Хакима, и таинственного мистера Висконти, который переоделся монсеньером, чтобы удрать от союзных войск. Но кроме того, еще и мир моего отца, который со словами "Долли! Куколка!" испустил последний вздох на полу в гостинице и снискал вечную любовь мисс Патерсон тем, что умер в ее объятиях. К кому мне было обратиться за визой в эту страну теперь, когда тетушка исчезла? - Вам фирменный рождественский обед, мистер Пуллинг? - Боюсь, что плам-пудинга мне не осилить. - Нэнси испекла потрясающие сладкие пирожки. - Так и быть, один пирожок, - согласился я, - ради Рождества. Мисс Трумен удалилась враскачку, как заправский моряк, а я повернулся к майору Чарджу. - Вы что-то начали говорить?.. - На Новый год я уезжаю. На семинар в Чешем. Кому-то надо отдать рыб на пансион. Приходящей служанке я их доверить не могу. Я подумывал о Питере, но она тоже как-никак женщина. Сами видите, как она нас пичкает. Любой предлог, чтобы насесть. Чего доброго, и козявок моих закормит. - Вы хотите, чтобы я присмотрел за вашими рыбками? - Я же присматривал за вашими георгинами. И чуть их совсем не засушил, подумал я, но пришлось сказать: - Да, конечно, я возьму их. - Я принесу корм. Давайте одну чайную ложку в день. И не обращайте внимания, если они будут тыкаться мордами в стекло. Они не понимают, что им полезно, а что вредно. - Я буду бессердечен, - пообещал я и отмахнулся от черепахового супа - он был мне знаком до тошноты. Слишком часто я откупоривал бутылку с черепаховым супом, когда мне уже не хотелось даже яиц. - Что за семинар? - Проблемы империи. - Он сердито вытаращил на меня глаза, как будто я уже успел высказать в ответ глупость или неодобрение. - Я думал, мы от них уже избавились. - Временный приступ паники, - отрывисто бросил он и, как штыком, проколол индейку. Я безусловно предпочел бы иметь клиентом его, а не Каррана. Майор никогда не стал бы одолевать меня просьбами о превышении кредита, он жил, стараясь не выходить за границы своей пенсии; он был порядочный человек, хотя взгляды его и были мне антипатичны. Мне вдруг представилось, как мистер Висконти танцует с тетушкой в общей зале борделя, расположенного позади "Мессаджеро", после того, как он обвел вокруг пальца Ватикан и короля Саудовской Аравии и нанес большой урон банкам Италии. Неужели секрет долгой молодости известен только преступным натурам? - Вас искал какой-то человек, - после продолжительной паузы произнес майор Чардж. Адмирал встал из-за стола и нетвердым шагом направился к двери. Бумажная корона все еще сидела у него на голове, и, только когда он взялся уже за ручку двери, он вспомнил про корону и скомкал ее. - Какой человек? - Вы ушли на почту - так я предполагаю. Во всяком случае, в конце Саутвуд-роуд вы повернули не налево, а направо. - Что ему было нужно? - Он не сказал. Звонил, стучал, звонил, стучал, поднял дикий шум. Даже рыб перепугал, бедных моих козявок. Вообще-то, их было двое. Я решил, что пора поговорить с ними, пока они не переполошили всю улицу. Не знаю почему, но мне пришел в голову Вордсворт, какая-то возможность узнать о тетушке. - Он был черный? - спросил я. - Черный? Что за странный вопрос. Конечно, нет. - Он не назвал себя? - Ни тот, ни другой не назвались. Один спросил, где вас найти, но я понятия не имел, что вы собираетесь прийти сюда. Вас тут ни в прошлом, ни в позапрошлом году не было. Пожалуй, я вообще вас тут никогда не видел. Единственное, что я мог ему сказать, - это что вы наверняка пойдете на рождественскую службу к Святому Иоанну. - Кто бы это мог быть... - пробормотал я. Я был твердо убежден, что мне опять предстоит очутиться в мире тетушки Августы, и пульс мой забился сильнее от безрассудного ликования. Когда мисс Трумен принесла два сладких пирожка, я взял оба, словно они должны были придать мне сил для долгого путешествия. Я даже не отказался от большой порции глазури на коньяке. - Настоящий "Реми Мартен" добавляла, - сообщила мисс Трумен. - Вы еще не дернули вашу хлопушку. - Давайте дернем вместе, Питер, - осмелев, предложил я. Кисть у нее была сильная, но мне достался счастливый конец, и на пол покатился маленький пластмассовый предмет. Я порадовался, что это не шляпа. Майор Чардж схватил упавшую игрушку с трубным фырканьем, означавшим смех, но больше похожим на сморканье. Он поднес штучку к губам и, с силой дунув, извлек хрипящий звук. Я разглядел, что предмет имеет форму крохотного горшочка со свистом в ручке. - Матросский юмор, - добродушно проговорила мисс Трумен. - Святки, - произнес майор. Он извлек еще один хрип. - Слышишь - ангелы поют! [начало рождественской службы] - Тон у него был такой свирепый, будто он хотел выместить свое глубокое разочарование жизнью и на Сочельнике со всем обозом святых семейств, яслей и волхвов, и даже на самой любви. Я пришел в церковь в четверть двенадцатого. Богослужение всегда начиналось в половине двенадцатого, чтобы не спутать его с римской католической мессой, начинавшейся в полночь. Я стал посещать рождественскую службу, когда стал управляющим банком - это мне придавало стабильный семейный вид в глазах окружающих, - и, хотя в отличие от тетушки Августы у меня нет религиозных убеждений, тут не было ханжества, поскольку мне всегда нравились наиболее поэтические стороны христианства. Рождество, с моей точки зрения, нужный праздник: всем нам требуется временами посожалеть о несовершенствах людских отношений; это праздник нашей несостоятельности, грустный, но утешительный. Годами я сидел в одном и том же ряду под витражом, посвященным в 1887 году памяти советника Трамбула. На витраже изображен Христос, окруженный детьми, сидящий под сенью очень зеленого дерева, надпись соответствующая: "Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне" [Евангельская цитата (от Матфея, 19:14)]. Благодаря советнику Трамбулу на Кренмер-роуд было построено прямоугольное здание красного кирпича с решетками на окнах - сперва сиротский приют, а ныне место заключения малолетних преступников. Рождественская служба началась с более мелодичного, чем в исполнении майора Чарджа, варианта "Слышишь - ангелы поют!", а затем мы перешли ко всеми любимому "Славному королю Венцеславу". "Свежий, чистый, ровный", - выводили на галерее высокие женские голоса. Мне этот стих всегда казался очень красивым, он воскрешал картину уютной сельской Англии, где нет толп и машин, грязнящих снег, где даже королевский дворец стоит среди безмолвных, нехоженых полей. - Снежного Рождества, сэр, в этом году нам не дождаться, - прошептал мне в ухо кто-то за моей спиной, и, обернувшись, я узрел в следующем ряду сержанта сыскной полиции Спарроу. - Вы что тут делаете? - Не уделите ли мне минутку после службы, сэр, - отозвался он и, поднеся к глазам молитвенник, запел звучным приятным баритоном: А мороз был лютый; Шел за хворостом старик... (Быть может, сержант Спарроу тоже, как и мисс Трумен, когда-то служил на флоте.) ...Нищий и разутый. Я оглянулся на его спутника. Щегольски одетый, с сухим лицом законника, в темно-сером пальто, с зонтиком, висевшим на согнутой руке - очевидно, он боялся потерять его. Интересно, пришло мне в голову, что он будет делать с зонтом или с отутюженной складкой на брюках, когда придется встать на колени. В отличие от сержанта Спарроу, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он не пел и, подозреваю, не молился. - Верный паж, ступай за мной... - истово запел сержант. - Смело шествуй следом... - Хор на галерее со страстью вступил в состязание с этим неожиданным голосом снизу. Наконец началось собственно богослужение, и я был рад, когда навязываемый нам на Рождество символ веры Афанасия [свод христианских молитвенных песнопений, приписываемых александрийскому епископу Афанасию (296?-373)] благополучно закончился. "Якоже ниже три несозданные ниже три непостижимые, но Един несозданный и Един непостижимый". (Сержант Спарроу несколько раз в продолжение службы откашлялся.) Я намеревался - как всегда на Рождество - подойти к причастию. Англиканская церковь не представляет собой исключения из правила: причастие - служба поминальная, и я имел такое же право помянуть прекрасную легенду, как и любой истинно верующий. Священник произносил слова четко, а прихожане невнятно гудели, чтобы скрыть то обстоятельство, что они плохо помнят текст: "Сердцем и словом к Тебе припадаем, все преступления наши сознавая, молимтися: помилуй и очисти беззакония наши". Я заметил, что сержант, вероятно из профессиональной осторожности, присоединился к всеобщему признанию своей вины. "Множество содеянных нами лютых прегрешении, во вся дни жизни нашея, плачем и рыдаем горько, помышляя лукавые деяния". Ни разу прежде я не замечал, насколько молитва похожа на речь старого каторжника, обращающегося к судьям с просьбой о помиловании. Присутствие сержанта сыскной полиции словно придало службе совсем другую окраску. Когда я отошел в неф, чтобы подойти к алтарю, за моей спиной послышались бурные пререкания шепотом и слова "Нет, Спарроу, вы!", произнесенные очень настойчивым тоном, так что я не удивился, увидав коленопреклоненного сержанта Спарроу рядом с собой у барьера в ожидании причастия. Возможно, у них родилось сомнение - а вдруг я воспользуюсь причастием и сбегу через боковую дверь. Когда дошла очередь до сержанта Спарроу приложиться к чаше, он очень долго от нее не отрывался, и я заметил, что до конца обряда пришлось принести еще вина. Когда я возвращался на место, сержант следовал за мной по пятам, и на скамье позади меня снова разгорелось перешептывание. "У меня глотка как наждак", - услышал я. Видимо, сержант оправдывался из-за своей возни с чашей. К концу службы они стояли и ждали меня у дверей. Сержант Спарроу представил мне своего спутника. - Инспектор сыскной полиции Вудроу, - сказал он, - мистер Пуллинг. - И, понизив голос, с благоговением добавил: - Инспектор Вудроу работает в Специальном отделе. После некоторого колебания с обеих сторон мы пожали друг другу руки. - Мы интересуемся, сэр, не согласитесь ли вы опять нам посодействовать, - начал сержант Спарроу. - Я рассказывал инспектору Вудроу, как вы нам однажды помогли разобраться с тем горшком марихуаны. - Очевидно, вы имеете в виду урну с прахом моей матери, - ответил я со всем возможным высокомерием, на какое способен человек в рождественскую ночь. Прихожане высыпали на улицу из обеих дверей. Мимо прошествовал адмирал. Из нагрудного кармашка у него торчало что-то алое, наверное бумажная шляпа, служившая ему теперь носовым платком. - В "Короне и якоре" нам сообщили, - чопорным и неприязненным тоном произнес инспектор Вудроу, - что ключи от квартиры вашей тетушки находятся у вас. - Мы хотим действовать деликатно, - пояснил сержант Спарроу, - с добровольного согласия всех заинтересованных сторон. Для суда это всегда лучше. - Что, собственно, вам нужно? - Счастливого Рождества, мистер Пуллинг. - Викарий положил руку мне на плечо. - Имею ли я удовольствие видеть перед собой двух новых прихожан? - Мистер Спарроу, мистер Вудроу, викарий, - представил я. - Надеюсь, вам понравилась наша рождественская служба? - Еще как, - с жаром подтвердил сержант. - Для меня главное - это хорошая мелодия и слова чтоб были понятные. - Подождите минуточку, я поищу экземпляры нашего приходского журнала. На редкость удачный выпуск. Священник нырнул обратно в темную церковь, в своем стихаре он был похож на привидение. - Понимаете, сэр, - продолжал свое сержант Спарроу, - нам ничего не стоило получить ордер на обыск и войти без вашего разрешения. Но, во-первых, замок жаль портить, хороший замок - Чабб - мисс Бертрам очень предусмотрительна. А кроме того, это будет говорить не в пользу старой леди при следствии. Если, конечно, дело дойдет до следствия. А мы хотим надеяться, что не дойдет. - И что же вы ищете на сей раз? Надеюсь, не марихуану? Инспектор Вудроу произнес загробным тоном палача: - Мы проводим расследование по запросу "Интерпола". К нам рысцой приближался викарий, размахивая экземплярами приходского журнала. - Если вы откроете сразу на последней странице, то увидите отрывной бланк подписки на следующий год. Мистер Пуллинг уже подписался. - Спасибо, большое спасибо, - отозвался сержант Спарроу. - Сейчас у меня с собой нет ручки, но вы пока оставьте мне его. Узор такой со вкусом, оригинальный - тут и остролист, и птички, и надгробные памятники... Инспектор Вудроу взял себе экземпляр с явной неохотой. Он держал его перед собой, как свидетель держит в суде Библию, не зная в точности, что с этим делать. - Номер роскошный, ничего не скажешь, - заметил викарий. - Ох, простите. Несчастная женщина. Один момент, я сейчас. - С криком "миссис Брустер, миссис Брустер!" он бросился вдогонку за пожилой дамой, которая удалялась по дорожке в сторону Латимер-роуд. - Я думаю, прежде чем он вернется, - проговорил инспектор Вудроу, - нам надо бы пойти куда-нибудь и обсудить дела. Сержант уже успел открыть журнал и с увлечением читал его. - Можно пойти ко мне, - предложил я. - Я бы предпочел пойти прямо на квартиру мисс Бертрам, не откладывая. Мы можем объясниться в машине. - Что вам понадобилось в квартире моей тетушки? - Я уже сказал. У нас имеется запрос из "Интерпола". Мы не хотим беспокоить мирового судью в рождественскую ночь. Вы - ближайший родственник. Вручив вам ключи от квартиры, ваша тетушка оставила ее на ваше попечение. - С моей тетушкой что-нибудь случилось? - В этом нет ничего невозможного. - Там, где требовалось одно слово, инспектор меньше чем пятью не удовлетворялся. - Викарий возвращается... - сказал он раздраженно. - Спарроу, ради бога, оторвитесь же. - Ну вот, надеюсь, вы теперь не забудете подписаться, - прощебетал викарий. - Ваши деньги пойдут на благое дело. Мы заблаговременно подготавливаем к Пасхе детский уголок. Я бы предпочел назвать его часовней, но в Саутвуде у нас еще водятся твердолобые протестантки. Я посвящу вас в глубокую тайну. Я даже комитету еще не говорил. На днях я достал на Портобелло-роуд подлинный рисунок Мейбл Люси Атвел! Мы торжественно развернем его на Пасху, и у меня есть тайная мысль - а вдруг нам удастся убедить принца Эндрю... - Боюсь, нам пора, викарий, - прервал его инспектор Вудроу, - надеюсь, ваш уголок получится удачным. Начинало накрапывать. Инспектор Вудроу покосился на свой зонтик, но раскрывать не стал. Быть может, боялся, что потом четкие складки не улягутся на место должным образом. - Я скоро навещу вас обоих, - пообещал викарий, - как только буду иметь ваши адреса на бланках подписки. - Спарроу! - прикрикнул инспектор Вудроу. Спарроу с неохотой сложил журнал и бегом, спасаясь от дождя, припустил за нами. Усаживаясь рядом с Вудроу на водительское место, он объяснил в свое оправдание: - Там есть рассказ под названием "Кто виновен?". Я думал, может, про убийство - очень уж люблю читать про убийства, а оказывается, это про старушку, которая плохо обошлась с певицей, поющей поп-песенки. Нынче по заглавию ничего не поймешь. - Итак, мистер Пуллинг, - приступил инспектор Вудроу, - когда вы в последний раз видели вашу тетю? Фраза мне что-то смутно напомнила. - Несколько недель... месяцев назад. В Булони. А в чем дело? - Вы с ней довольно много путешествуете, не так ли? - Н-ну... - Когда вы в последний раз имели от нее сведения? - Я уже ответил - в Булони. Я обязан отвечать на эти вопросы? - У вас есть ваши конституционные права, - вмешался сержант Спарроу, - как у всех граждан. Но и обязанности, конечно, тоже. Добровольное показание всегда выглядит лучше. Суд принимает во внимание... - Ради бога, Спарроу, придержите язык, - оборвал его инспектор Вудроу. - Вас не удивляет, мистер Пуллинг, что со времени поездки в Булонь вы не получали от вашей тети никаких известий? - Когда речь идет о тетушке, меня уже ничто не удивляет. - А вас не тревожит - не случилось ли с ней что-нибудь? - Вы считаете, что у меня есть основания для тревоги? - Она водит компанию с весьма подозрительными личностями. Слыхали вы когда-нибудь о некоем мистере Висконти? - Фамилия мне чем-то знакома. - Военный преступник, - неосмотрительно брякнул сержант Спарроу. - Ваше дело следить за дорогой, Спарроу, - заметил инспектор. - А генерал Абдул? Вы, полагаю, слыхали о генерале Абдуле? - Кажется... да, как будто слыхал. - Вы были некоторое время назад с вашей тетушкой в Стамбуле. Вы прибыли поездом и через несколько часов были оттуда выдворены. Вы встречались с полковником Хакимом. - Да, действительно, какой-то офицер полиции приходил. Нелепая ошибка. - Генерал Абдул умер и перед смертью сделал заявление. - Умер? Бедняга. Я и не знал. Не понимаю, какое отношение имеет его заявление ко мне. - Или к вашей тетушке? - Я за мою тетушку не отвечаю. - Заявление касается мистера Висконти. "Интерпол" распространил подробности. До сих пор мы считали, что мистера Висконти нет в живых. Мы его списали. - Между прочим, - сказал я, - прежде чем мы продолжим переговоры, должен предупредить, что с собой у меня тетушкиных ключей нет. - Я и не ожидал, что есть. Мне нужно было лишь получить ваше разрешение войти в квартиру. Заверяю вас, мы не нанесем никакого ущерба. - Боюсь, я не могу вам этого разрешить. Я отвечаю за сохранность квартиры. - Будет гораздо лучше выглядеть в суде, мистер Пуллинг... - начал было Спарроу, но инспектор оборвал его: - Спарроу. Следующий поворот налево. Мы отвезем мистера Пуллинга домой. - Вы можете зайти ко мне после рождественских праздников, - сказал я. - В том случае, если у вас будет ордер на обыск. 20 Я все поджидал инспектора и сержанта, но они даже не позвонили. Неожиданно пришла цветная открытка от Тули. Поверх фотографии - довольно безобразного храма в Катманду - Тули написала "Путешествие изумительное. Привет. Тули". Я и забыл, что дал ей мой адрес. Рождество никак не упоминалось, праздник этот в Непале, видимо, прошел незамеченным, тем более я был польщен, что она вспомнила обо мне просто так. Миновал День подарков, я сел в машину и поехал в "Корону и якорь" ближе к вечеру, перед закрытием бара. Я хотел побывать на квартире до того, как объявится вдруг инспектор с ордером на обыск. Если там еще сохранились какие-то компрометирующие следы пребывания Вордсворта, я хотел их удалить вовремя и для этой цели захватил с собой небольшой чемоданчик. Всю свою трудовую жизнь я был неукоснительно предан одному-единственному учреждению - банку, но теперь моя преданность приняла совсем другое направление. Преданность какому-то индивидууму неизбежно включает преданность всем человеческим недостаткам, даже тягу к противозаконным действиям и аморальность, которые не были чужды тетушке. Я задавал себе вопрос, уж не приходилось ли ей в своей жизни подделывать чек или грабить банк, и при мысли об этом улыбался с нежностью, с какой в прежнее время отнесся бы к милому чудачеству. Добравшись до "Короны и якоря", я с опаской заглянул в окно бара. Почему с опаской? Я имел полное право находиться там - до закрытия еще оставалось время. Пасмурное небо предвещало снегопад, посетители толпились у стойки, спеша заправиться в последний раз, пока не пробило три. Мне была видна спина девушки в галифе и большая волосатая рука, лежащая у нее на спине. "Еще двойную", "Кружку самого лучшего", "Двойную джина". На часах было без двух минут три. Завсегдатаи словно настегивали своих лошадей на последней прямой перед финишным столбом, и наблюдалось некоторое столпотворение. Я выбрал из связки нужный ключ от боковой двери и стал подниматься по лестнице. На второй площадке я присел на тетушкину кушетку. Я чувствовал себя взломщиком, нарушителем закона, я прислушивался - не услышу ли чьих-то шагов, но, разумеется, не услышал ничего, кроме приглушенного гула голосов, доносившегося из бара. Отперев дверь квартиры, я очутился в непроницаемой темноте. Я толкнул какой-то столик в прихожей, и что-то венецианское полетело на пол и со звоном разлетелось вдребезги. Я поднял шторы, но венецианское стекло все равно оставалось тусклым, как жемчуг, лежащий без употребления. На полу среди осколков, как пена прибоя, лежала корреспонденция, в основном она состояла из рекламных проспектов, и я пока не стал их трогать. Я зашел в спальню тетушки, испытывая неловкость. Но разве она не сама просила меня проверять, все ли в порядке? Я вспомнил, с какой тщательностью полковник Хаким обыскивал номер в отеле и с какой легкостью его провели... но свечей я не нашел нигде, кроме кухни, да и те нормального размера и веса, явно приготовленные на случай неполадок с электричеством. В комнате Вордсворта белье с кровати было снято, а уродливые диснеевские фигурки убраны. Из украшений оставалась лишь обрамленная фотография гавани Фритауна - рыночные торговки в ярких платьях с корзинами на головах спускались по стертым ступеням к воде. В прошлый раз я ее не заметил, вероятно, тетушка повесила ее на память о Вордсворте позже. Я вернулся в гостиную и принялся просматривать почту: тетушка могла прислать мне обратный адрес для пересылки приходящей корреспонденции, и, во всяком случае, я хотел спрятать все хоть сколько-нибудь личное от глаз Вудроу и Спарроу, буде они сюда заявятся. Тут была весточка от моего старого знакомца "ОМО", счета из прачечной, из винной лавки, из бакалейной. Я удивился, не найдя ежемесячного банковского отчета, но, припомнив золотой брусок и чемодан, набитый банкнотами, подумал, что, возможно, тетушка предпочитает держать свои финансы в легко реализуемой форме. В таком случае стоило пошарить в платяном шкафу: небезопасно было оставлять наличные деньги в пустой квартире. И тут, роясь в счетах, я нашел кое-что меня заинтересовавшее - видовую открытку из Панамы с французским лайнером на фоне очень синего моря. Открытка была написана по-французски, мелким убористым почерком, чтобы уместить как можно больше текста на этом небольшом пространстве. Отправитель подписался инициалами А.Д., писал он, насколько я мог разобрать, о том, какое concours de circonstances miraculeux [чудесное стечение обстоятельств (франц.)] было обнаружить мою тетю на борту судна после всех этих лет triste separation [печальной разлуки (франц.)] и какое несчастье, что она покинула пароход до конца плавания и тем самым отняла у него возможность и дальше предаваться их общим воспоминаниям. После ее исчезновения люмбаго у А.Д. усилилось и возобновилась подагра в правой ноге. Уж не мсье ли это Дамбрез, размышлял я, доблестный возлюбленный, державший двух любовниц в одном отеле? Но если жив он, тогда, быть может, жив и Карран? Казалось, бесчестному миру моей тетушки суждено своего рода бессмертие, и только мой бедный отец лежит мертвый в дождливой, дымной Булони. Не скрою, меня кольнула ревность - ведь на этот раз не я сопровождал тетушку и не мне, а другим она сейчас рассказывала свои истории. - Извините, мы вошли без звонка, мистер Пуллинг, - проговорил сержант Спарроу. Он отступил, пропуская вперед, по всем правилам этикета, инспектора Вудроу. У того опять висел на сгибе локтя зонтик, и казалось, будто он его так и не раскрывал с нашего прошлого свидания. - Добрый день, - сухо сказал инспектор Вудроу. - Очень кстати, что мы вас застали здесь. - Видим - дверь открыта... - вставил сержант Спарроу. - Ордер на обыск у меня есть. - Инспектор Вудроу протянул мне ордер, опережая мой вопрос. - Но все равно нам удобнее, чтобы при обыске присутствовал член семьи. - Нам не хотелось подымать шум, - объяснил сержант Спарроу, - для всех это было бы лишнее. Вот мы и ждали в машине на той стороне улицы, пока хозяин закроет бар, а тут увидели, что вы зашли внутрь, и решили: самое лучшее - проделать все втихомолку, чтоб даже хозяин не знал. И тете вашей так будет приятнее, а то, будьте уверены, сегодня же вечером в баре пошли бы толки. Чтобы бармен да не разболтал все своим завсегдатаям - такого не бывает. Все равно как муж - жене. Тем временем инспектор с деловым видом осматривал комнату. - Почту проверяете? - Сержант взял у меня из пальцев открытку и сказал: - Панама. Подписано А.Д. Вам не приходит в голову, кто бы это мог быть? - Нет. - А может, имя вымышленное? В Панаме у "Интерпола" с содействием обстоит неважно, - добавил сержант, - они получают помощь только в американской зоне. - Тем не менее заберите открытку, Спарроу, - приказал инспектор. - Что вы имеете против моей тетушки? - Знаете, сэр, мы склонны ошибаться в положительную сторону, - сказал сержант. - Мы могли бы предъявить ей обвинение по поводу той истории с коноплей, но, приняв во внимание ее преклонный возраст и то, что цветной удрал в Париж, мы оставили ее в покое. Да и для суда доказательств было недостаточно. Правда, мы тогда еще ничего не знали про ее нежелательные связи. - Какие связи? Я подозревал, что они распределили свои роли заранее: сержант меня отвлекает, а инспектор тем временем обыскивает квартиру, что он сейчас и проделывал. - Да этот Висконти, сэр. Итальянец, судя по фамилии. Аспид, сэр. - Сплошное стекло, - сказал инспектор. - Любопытное зрелище. Как в музее. - Это венецианское стекло. Когда-то тетушка работала в Венеции. Думаю, тут много подарков от клиентов. - И ценные вещицы? Коллекционные? - Не думаю. - Произведения искусства? - Дело вкуса, - ответил я. - Мисс Бертрам, смею думать, понимает толк в искусстве. Имеются картины? - По-моему, нет. Только фотография Фритауна в гостевой комнате. - Почему Фритауна? - Вордсворт оттуда родом. - Кто такой Вордсворт? - Черный слуга, - ответил сержант Спарроу. - Который дал тягу во Францию, когда мы обнаружили марихуану. Они переходили из комнаты в комнату, а я шел за ними следом. Мне казалось, что Вудроу совсем не так тщательно проводит обыск, как полковник Хаким. У меня создалось впечатление, что он и не ожидал ничего найти и только хотел отправить формальное донесение в "Интерпол" о том, что приложены все усилия. Время от времени он бросал вопрос, не оборачиваясь: - Упоминала когда-нибудь ваша тетя этого Висконти? - О да, много раз. - Жив он, как вы думаете? - Не знаю. - Они еще в контакте, как вам кажется? - Не думаю. - Старому аспиду сейчас, наверно, за восемьдесят, - сказал сержант Спарроу. - Пожалуй что под девяносто. - По-моему, поздновато преследовать его, даже если он еще жив, - заметил я. Мы покинули тетушкину комнату и перешли в комнату Вордсворта. - В том-то и заключается одна из проблем "Интерпола", - объяснил сержант Спарроу. - Слишком много заведено досье. Их работа не то что настоящая полицейская работа. Ни один из них в жизни на обходе не был. У них служба гражданская, как в Сомерсет-Хаус [там помещается Управление налоговых сборов и другие государственные учреждения]. - Они выполняют свой долг, Спарроу, - произнес Вудроу. Он снял со стены снимок Фритаунской гавани и перевернул его задней стороной кверху. Затем повесил обратно. - Красивая рамка, - сказал он. - Стоит дороже, чем фотография. - Судя по виду, тоже итальянская, - сказал я, - как и стекло. - Может, подарок этого типа, Висконти? - предположил сержант Спарроу. - На обороте ничего не написано, - сказал инспектор. - Я надеялся, что найду подпись. "Интерпол" не располагает даже образчиком его почерка, не говоря уже об отпечатках пальцев. Он взглянул на клочок бумаги, который держал в руке. - Упоминала ли ваша тетя в разговоре следующие имена: Тиберио Тити? - Нет. - Страдано? Пассерати? Косса? - Она вообще мало рассказывала мне о своих итальянских знакомых. - Это не совсем знакомые. Леонардо да Винчи? - продолжал инспектор Вудроу. - Нет. Он еще раз обошел все комнаты, но я видел, что он делает это только для проформы. Уже у двери он дал мне номер телефона. - Если вы получите от вашей тети известие, - сказал он, - я попрошу вас немедленно позвонить в таком случае нам. - Я ничего не обещаю. - Нам просто надо задать ей несколько вопросов, - объяснил сержант Спарроу. - Против нее не выдвинуто никаких обвинений. - Рад это слышать. - Не исключено даже, - продолжал инспектор Вудроу, - что ей самой угрожает серьезная опасность... со стороны ее неудачных знакомых. - В особенности от этого аспида Висконти, - ввернул сержант. - Почему вы все время называете его аспидом? - Просто это единственное описание, какое нам дал "Интерпол", - ответил сержант. - У них даже паспортной фотографии нет. Но когда-то, в тысяча девятьсот сорок пятом, начальник римской полиции дал ему определение "аспид". Все их архивы военного времени были уничтожены, начальник умер, и теперь мы не знаем - описание это внешности или, так сказать, нравственный портрет. - Теперь у нас хотя бы имеется открытка из Панамы, - добавил инспектор. - Все-таки есть что вложить в досье, - пояснил сержант Спарроу. Тщательно заперев дверь, я последовал за ними. У меня появилось грустное ощущение, будто тетушка умерла и наиболее интересный период моей жизни окончился. Я очень долго ждал его, но он получился коротким. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Пока судно тянули на буксире, выводя его в бурно мчащийся поток желтой воды, а беспорядочно нагроможденные небоскребы и зубчатое здание таможни исчезли, как от рывка, будто это они, а не судно находились все это время на конце каната, я думал о том, какое угнетенное состояние духа было у меня в тот давний день и какими ошибочными оказались мои дурные предчувствия. Был июль, восемь утра, чайки орали, как кошки на Латимер-роуд, собирались тяжелые дождевые тучи. Лишь в одном месте над Ла-Платой проглядывало солнце, бросая на тусклую поверхность воды серебряную полоску, но самым ярким пятном на всем хмуром пространстве воды и берега было пламя, рвавшееся из газовых труб на фоне темного неба. Впереди было четыре дня плавания по Ла-Плате, Паране и Парагваю до момента встречи с тетушкой. Я повернулся спиной к аргентинской зиме и, войдя в жаркую каюту, принялся развешивать одежду и расставлять и раскладывать книги и бумаги, чтобы создать какое-то подобие домашнего уюта. Больше полугода прошло со дня встречи с детективами, прежде чем я получил весть от тетушки. К тому времени я уже совершенно убедил себя, что ее нет в живых, и однажды во сне меня здорово напугала какая-то тварь с перебитыми лапами, которая ползла по полу ко мне, извиваясь, как змеиный хвост. Она хотела сдернуть меня с кровати вниз, чтобы легче было вонзить зубы, и меня парализовал страх, как птичку, увидевшую змею. Проснувшись, я подумал о мистере Висконти, хотя, помнится, птичек парализует кобра, а вовсе не аспид. За это пустое, бессмысленное время пришло еще одно письмо от мисс Кин. Она писала от руки, так как неловкая служанка грохнула ее машинку на пол. "Только я хотела написать, - писала она, - до чего глупы и неуклюжи здешние черные, но тут же вспомнила, как однажды за обедом Вы с моим отцом обсуждали проблему расизма, и почувствовала, что я как бы предаю наш старый дом в Саутвуде и нашу тогдашнюю дружбу. Порой меня пугает мысль, что скоро я совсем ассимилируюсь. Живя в Коффифонтейне, уже не считаешь здешнего премьер-министра таким монстром, каким он казался нам тогда, в Англии, более того, здесь его иногда порицают как старомодного либерала. Я и сама, встречая туриста из Англии, с большой убедительностью растолковываю ему апартеид. Я не хочу ассимилироваться, и однако, если мне суждено устраивать здесь свою жизнь..." Неоконченная фраза прозвучала как мольба о помощи, которую она постеснялась высказать отчетливо. Дальше следовала сельская хроника: обед с приглашением соседей, живущих более чем в сотне миль от них, затем еще одно сообщение, несколько меня встревожившее: "Меня познакомили с неким мистером Хьюзом, здешним землемером, он хочет жениться на мне (не смейтесь, пожалуйста). Человек он добрый, ему под шестьдесят, вдовец, с дочерью лет пятнадцати, которая мне вполне симпатична. Не знаю, как и быть. Это означало бы окончательную ассимиляцию, не правда ли? Я все время тешила себя мечтой о том, как в один прекрасный день, возвратившись в Саутвуд, я нахожу наш старый дом незанятым (как я скучаю по темной аллее рододендронов) и начинаю жизнь сначала. Я боюсь говорить о мистере Хьюзе с кем-нибудь из наших, они станут меня усиленно уговаривать. Как жаль, что Вы так далеко, а то Вы дали бы мне разумный совет". Ошибался ли я, прочтя в последней фразе мольбу, отчаянный призыв, хоть и в спокойных выражениях, - призыв прислать телеграмму следующего содержания: "Возвращайтесь в Саутвуд и выходите за меня"? Кто знает, а вдруг, мучимый одиночеством, я бы и послал такую телеграмму, если бы не пришло письмо, которое сразу же изгнало у меня из головы всякую мысль о бедной мисс Кин. Письмо было от моей тетушки, на плотной аристократической почтовой бумаге, с одной только алой розой и именем Ланкастер в углу, без адреса, точно это был титул знатного дома. И, лишь вчитавшись в письмо, я понял, что "Ланкастер" - это название отеля. Письмо не содержало мольбы - тетушка отдавала приказание, при этом никак не объясняя своего долгого молчания. "Я решила, - писала она, - не возвращаться в Европу и в конце следующего квартала отказаться от квартиры над "Короной и якорем". Будет хорошо, если ты упакуешь оставшиеся платья и продашь все имущество. Хотя, пожалуй, сохрани фотографию гавани Фритаун и привези ее с собой". (Пока что ни одного слова - куда ехать и ни одного вопроса - могу ли я.) "Привези вместе с рамкой, она мне очень дорога как память, это подарок мистера В. Прилагаю чек, чтобы снять деньги с моего счета в швейцарском банке "Credit Suisse" в Берне, этого хватит на билет первого класса до Буэнос-Айреса. Не оттягивай приезд, я все-таки не молодею. Я не мучаюсь подагрой, как один мой старый друг, которого я недавно встретила на пакетботе, но все-таки суставы у меня уже не такие гибкие, как были. Мне очень нужен кто-то близкий, кому я могла бы довериться в этой весьма причудливой стране, причудливой, несмотря на то что за углом отеля имеется магазин Харродз [один из самых дорогих и фешенебельных магазинов Лондона, имеет филиалы во многих странах], который, правда, снабжается хуже, чем на Бромптон-роуд". Я телеграфировал мисс Кин: "На днях еду тетушке Буэнос-Айрес тчк Напишу" - и принялся распродавать имущество. Венецианское стекло, увы, пошло за бесценок. Когда все было продано в аукционных залах у Харродз (у меня произошел спор с хозяином "Короны и якоря" - кому принадлежит кушетка на лестнице), я получил как раз на обратный билет и еще пятьдесят фунтов туристских чеков, так что я не стал снимать деньги с тетушкиного счета в швейцарском банке, а небольшой остаток положил на свой счет, решив, что ей лучше не иметь в Англии никаких денежных обязательств, раз она не собирается возвращаться. Но если я думал увидеться с тетушкой в Буэнос-Айресе, прогнозы мои на сей счет оказались чересчур оптимистичными. В аэропорту меня никто не встречал, а прибыв в отель "Ланкастер", я обнаружил лишь зарезервированный номер и записку. "Жаль, что не могла с тобой увидеться, - писала она, - мне срочно пришлось выехать в Парагвай, где мой старый друг очутился в бедственном положении. Оставляю тебе билет на речной пароход. По причинам, которые сейчас слишком сложно объяснять, я не хочу, чтобы ты летел в Асунсьон самолетом. Адреса я тебе дать не могу, но позабочусь, чтобы тебя встретили". Предписания эти меня ни в коей мере не устраивали, но что я мог поделать? На то, чтобы остаться в Буэнос-Айресе на неопределенный срок, пока не получу от тетушки известий, средств у меня не было, а вернуться сразу же в Англию после того, как заехал так далеко и уже истратил столько тетушкиных денег, было невозможно, но я предусмотрительно обменял оставленный ею билет до Асунсьона на билет до Асунсьона и обратно. Я поставил фотографию Фритаунской гавани в ценной рамке на туалетный столик и прижал с двух сторон книгами. Я захватил с собой помимо какого-то чтива "Золотую сокровищницу" Палгрейва, сборнички стихов Теннисона и Браунинга, а в последнюю минуту добавил еще "Роб Роя", быть может оттого, что в нем лежала единственная имевшаяся у меня фотография тетушки. Я раскрыл книгу (страницы ее теперь сразу разнимались там, где лежала карточка) и не в первый уже раз задумался о том, что в этой радостной улыбке, юной груди, в изгибе тела, в старомодном купальном костюме словно таилось предвестье зреющего материнства. Воспоминание о том, как сын Висконти заключил ее в объятия на платформе в Милане, причинило мне легкую боль, и, чтобы отвлечься от этих мыслей, я выглянул в иллюминатор, думая увидеть зимний день... и увидел высокого сухопарого и седого человека, который с грустным видом разглядывал меня в упор. Иллюминатор выходил на бак; незнакомец быстро отвернул голову и стал смотреть вдоль борта в сторону кормы, смущенный тем, что его застигли врасплох. Я кончил раскладывать вещи и спустился в бар. На пароходе царила обычная сумятица, какая всегда наступает после отплытия. Ленч, как выяснилось, должны были подать в непонятное время - в 11:30, и пассажиры не находили себе до тех пор места, как это бывает и с пассажирами на переправе через Английский канал. Они никак не могли успокоиться, сновали вверх и вниз, заходили в бар, разглядывая бутылки, и снова уходили, так ничего и не заказав. Они устремлялись в столовую и опять покидали ее, присаживались ненадолго за стол в гостиной, затем вскакивали и рассматривали в иллюминатор однообразный речной пейзаж, который нам предстояло видеть последующие четыре дня. Я был единственный, кто попросил чего-нибудь выпить. Хереса не нашлось, поэтому я взял джина с тоником, но джин оказался аргентинским, хотя и с английским названием, и имел чужеземный привкус. Низкий лесистый берег, принадлежавший, как я заключил, Уругваю, тянулся вдаль под сеткой дождя, который прогнал с палубы пассажиров. Вода в реке имела цвет кофе, в который добавили чересчур много молока. Какой-то старик лет восьмидесяти с лишком наконец решился и сел рядом со мной. Он задал вопрос по-испански, и ответить я, естественно, не мог. "No hablo espanol, senor" [я не знаю испанского, сеньор (исп.)], - сказал я, но эту жалкую фразу, почерпнутую мною из испанского разговорника, он принял за поощрение и тут же произнес небольшую речь, при этом он извлек из кармана большое увеличительное стекло и положил его на стол между нами. Я сделал попытку спастись, уплатив по счету, но он выхватил у меня счет и подложил под свой стакан, одновременно сделав знак стюарду налить мне снова. Я не имею привычки пить две порции перед ленчем, к тому же мне решительно не понравился вкус джина, но за незнанием испанского я вынужден был подчиниться. Он чего-то хотел от меня, но я не мог догадаться, чего именно. Слова "el favor" [любезность, одолжение (исп.)] повторялись несколько раз, а когда он увидел, что я не понимаю, он для наглядности вытянул свою руку и принялся разглядывать ее через увеличительное стекло. - Не могу ли я быть чем-нибудь полезен? - раздался голос, и, обернувшись, я увидел высокого грустного человека, который подсматривал за мной в иллюминатор. Я сказал: - Я не понимаю, чего хочет этот господин. - Он любит гадать по руке. Говорит, у него еще никогда не было случая гадать американцу. - Скажите ему, я англичанин. - Он говорит, что это все равно. Вероятно, он не видит большой разницы. Мы с вами оба англосаксы. Мне ничего не оставалось, как протянуть руку. Старик с чрезвычайным вниманием стал изучать ее в свое стекло. - Он просит меня переводить, но, может быть, вы против. Все-таки тут дела сугубо личные - судьба. - Это не имеет значения, - сказал я и вспомнил про Хэтти и про то, как она угадала мои путешествия по чаинкам своего превосходного "Лапсан сучон". - Он говорит, вы проделали длинный путь. - Ну, об этом довольно просто догадаться. - Но ваши путешествия подходят к концу. - Вряд ли. Мне надо еще проделать весь обратный путь. - Вам предстоит соединиться с кем-то очень близким. С женой, может быть. - Я не женат. - Ну тогда, он говорит, с матерью. - Она умерла. По крайней мере... - В вашем распоряжении было очень много денег. Сейчас уже нет. - Тут он прав. Я служил в банке. - Он видит смерть... но она лежит вдали от вашей линии сердца и линии жизни. Незначительная смерть. Возможно, кого-то вам неблизкого. - Вы верите в эту чепуху? - спросил я американца. - Пожалуй, не верю, но я стараюсь быть непредвзятым. Моя фамилия О'Тул. Джеймс О'Тул. - Моя - Пуллинг, Генри, - сказал я. Тем временем старик продолжал свою лекцию по-испански. Его, видно, не интересовало, переводят его или нет. Он достал записную книжку и что-то в нее вписывал. - Вы лондонец? - Да. - А я из Филадельфии. Он просит меня сказать, что ваша рука у него девятьсот семьдесят вторая по счету. Нет, простите, девятьсот семьдесят пятая. Старик с удовлетворением захлопнул записную книжку, пожал мне руку, поблагодарил, заплатил за выпивку и, поклонившись, удалился. Увеличительное стекло оттопыривало ему карман, как пистолет. - Вы не против, если я к вам подсяду? - спросил американец. На нем был английский твидовый пиджак и поношенные брюки из шерстяной фланели. Сухощавый и меланхоличный, он выглядел таким же англичанином, как я; заботы наложили сеть тонких морщинок вокруг его глаз и рта, и, точно заблудившись, он с озабоченным видом постоянно озирался вокруг. Он ничего общего не имел с теми американцами, которых я встречал в Англии, - шумливые, самоуверенные, с младенчески гладкими лицами, они были похожи на детей, подымающих возню в детской. - Вы тоже в Асунсьон? - спросил он. - Да. - Больше в этом рейсе и смотреть не на что. Корриентес [город в Аргентине] не так уж плох, если там не ночевать. Формоса [провинция и город на севере Аргентины] - сплошной притон. Там сходят на берег одни контрабандисты, хотя они и прикрываются рыбной ловлей. Вы как будто не контрабандист? - Нет. А вы, я вижу, хорошо знаете здешние края. - Слишком хорошо. Вы в отпуске? - Можно и так сказать. В отпуске. - Собираетесь посмотреть водопад Игуасу? Народ туда валом валит. Если поедете, ночуйте на бразильской стороне. Там единственная приличная гостиница. - А стоит смотреть? - Пожалуй. Если вы охотник до таких зрелищ. По мне, так это просто очень много воды, и все. Бармен явно хорошо знал американца: он, не спрашивая, поставил перед ним сухой мартини, и американец отхлебывал его теперь уныло, без всякого удовольствия. - Это вам не "Гордон" [фирменное название джина], - проговорил он. Он всмотрелся в меня долгим взглядом, будто запоминал мои черты. - Я вас принял за бизнесмена. Генри, - сказал он. - Так один и проводите отпуск? Не очень-то весело. Страна чужая. И языка вы не знаете. Правда, испанский за пределами города не помощник. В сельской местности все говорят только на гуарани. - И вы тоже? - С грехом пополам. Я заметил, что он больше задает вопросы, чем отвечает, а когда сообщает мне какие-то сведения, то такого рода, которые я мог бы прочесть в любом путеводителе. - Живописные руины, - продолжал он, - старинные поселения иезуитов. Вас привлекают такие вещи. Генри? Я почувствовал, что он не успокоится, пока не узнает обо мне что-нибудь еще. Пускай - какой от этого вред? Я не вез с собой золотого бруска или чемодана, набитого банкнотами. Как он сам сказал, я не был контрабандистом. - Я еду повидаться с одной старой родственницей, - сказал я и добавил: - Джеймс. Ему этого явно очень хотелось. - Друзья зовут меня Тули, - привычно сообщил он, но далеко не сразу в моем мозгу сработал механизм. - Вы тут по торговым делам? - Не совсем, - ответил он. - Я занимаюсь исследовательской работой. Социологические исследования. Сами знаете, что это такое. Генри. Прожиточный минимум. Статистические данные о недоедании. Процент неграмотных. Выпейте еще. - Две порции - мой предел, Тули, - запротестовал я и только сейчас, при повторении этого имени, вспомнил - вспомнил Тули. Он пододвинул свой стакан, чтобы ему налили еще. - И как вам тут работается, в Парагвае? Я читал в газетах, что у вас, американцев, с Южной Америкой хлопот полон рот. - Но не в Парагвае. У нас с генералом такая дружба - водой не разольешь. - Он поднял кверху большой и указательный пальцы, потом взялся ими за вновь наполненный стакан. - Говорят, он настоящий диктатор. - Такая страна. Генри. Ей нужна сильная рука. Не думайте только, будто я замешан в такие дела. Я держусь в стороне от политики. Исследования в чистом виде. Вот моя линия. - Что-нибудь опубликовали? - Так, - ответил он туманно, - сообщения... Слишком специальные. Вам они были бы неинтересны. Генри. Все складывалось так, что, когда зазвонили к ленчу, мы, само собой, проследовали в столовую вместе. С нами за столиком сидели еще двое мужчин. Один - с серым лицом, в синей пиджачной паре - соблюдал диету (стюард, который был с ним знаком, принес ему отдельно тарелку вареных овощей, и тот, прежде чем начать есть, придирчиво осмотрел их, подергивая кончиком носа и верхней губой, точно кролик). Другой, толстый старый священник с плутоватыми глазами, чем-то напоминал Уинстона Черчилля. Забавно было глядеть, как О'Тул сразу же взялся за этих двоих. Не успели мы покончить с невкусным печеночным паштетом, как он уже выяснил, что у священника есть приход в деревне под Корриентесом по аргентинскую сторону границы. А едва мы разделались с не менее невкусной вермишелевой запеканкой, как О'Тул пробил небольшую брешь в молчаливости типа с кроличьим носом. Тот, видимо, был бизнесменом, возвращавшимся в Формосу. Услыхав слово "Формоса", О'Тул бросил на меня взгляд и едва заметно кивнул - с этим человеком все было ясно. - Вы, как я догадываюсь, фармацевт? - О'Тул толкал его на откровенность, стремясь выведать у него что-нибудь еще. Кролик знал английский неважно, но вопрос понял. Он взглянул на О'Тула и дернул носом. Я думал, он промолчит, но вдруг услышал ответ, звучавший одинаково туманно на всех языках: - Импорт-экспорт. Священник ни с того ни с сего завел разговор о летающих тарелках. Над Аргентиной, по его словам, они кишмя кишели - будь ночи ясными, мы бы непременно увидели с судна хотя бы одну. - Вы в самом деле в них верите? - спросил я, и старик от возбуждения забыл то немногое, что знал по-английски. - Он говорит, - перевел О'Тул, - вы, наверно, читали вчерашнюю "Nacion". Двенадцать автомашин встали в понедельник ночью на шоссе из Мар-дель-Платы в Буэнос-Айрес. Когда наверху пролетают тарелки, мотор глохнет. Преподобный отец считает, что летающие тарелки имеют божественное происхождение. - О'Тул переводил почти с такой же быстротой, с какой тараторил священник. - На днях одна пара, ехавшая в машине в Мар-дель-Плату, на выходные, вдруг оказалась в облаке тумана. Машина встала, а когда туман рассеялся, то обнаружилось, что они в Мексике вблизи Акапулько. - Он и в это верит? - Само собой. Все они верят. Раз в неделю по радио в Буэнос-Айресе передают про летающие тарелки. Кто и где видел их за истекшую неделю. Наш с вами приятель говорит, что тут, может, кроется объяснение Летающего дома в Лоретто [согласно преданию, в Назарете над хижиной, где жила дева Мария, в IV в. был воздвигнут храм; в XII в., когда храму угрожали сарацины, ангелы перенесли храм в Лоретто, где он стоит и поныне]. Просто дом подняли в Палестине, как тех людей на шоссе, а потом опустили в Италии. Нам принесли жесткий бифштекс и затем апельсины. Священник погрузился в молчание и ел, нахмурившись. Наверное, он чувствовал, что окружен скептиками. Бизнесмен отодвинул от себя тарелку с вареными овощами и откланялся. А я наконец задал вопрос моему собеседнику, который мечтал задать в течение всего завтрака. - Вы женаты, Тули? - Да. Вроде как женат. - У вас есть дочь? - Да. А что? Она учится в Лондоне. - Она в Катманду. - В Катманду? Да ведь это Непал! Морщинки озабоченности обозначились резче. - Ну и ошарашили вы меня, - проговорил он. - Откуда вы знаете? Я рассказал про Восточный экспресс, но обошел молчанием молодого человека. Я сказал, что она была с группой студентов, а она и вправду была со студентами, когда я видел ее в последний раз. - Что тут поделаешь. Генри? - сказал он. - У меня работа. Не могу же я гоняться за ней по всему свету. Люсинда не понимает, сколько она мне доставляет огорчений. - Люсинда? - Мамочка так назвала, - с горечью отозвался он. - Теперь она называет себя Тули, как вы. - Правда? Это что-то новенькое. - По-моему, она вами восхищается. - Я отпустил ее в Англию, - продолжал он. - Думал, там она в безопасности. И вот, пожалуйста, - Катманду! - Он оттолкнул апельсин, который с такой тщательностью чистил. - Где она живет? Сомневаюсь, чтобы там была приличная гостиница. Вот если там есть "Хилтон" [фешенебельные гостиницы в разных городах мира, принадлежащие американской компании], тогда можно быть спокойным. Как мне быть. Генри? - С ней все будет в порядке, - сказал я не очень уверенным тоном. - Я мог бы послать телеграмму в посольство, должно же быть там посольство. - Он резко встал. - Схожу помочусь. Я последовал за ним по коридору в уборную. Мы молча постояли рядышком. Я заметил, что губы у него шевелятся. Быть может, пришло мне в голову, он ведет воображаемый разговор с дочерью. Вместе мы покинули уборную, и, не произнося ни слова, он сел на палубную скамью по правому борту. Дождь прекратился, но в воздухе повисла пасмурная холодная сырость. Смотреть было не на что: редкие деревца вдоль берега мутной реки, отдельные хижины, да между деревьями проглядывало пространство, до самого горизонта поросшее бурым кустарником, абсолютно плоское, без малейших возвышенностей. - Аргентина? - спросил я, чтобы прервать молчание. - Так все и будет Аргентина, пока не дойдем до реки Парагвай, в последний день. - Он вынул блокнот и что-то записал. Как мне показалось, цифры. Кончив, он сказал: - Извините, я вношу кое-какие данные. - Относятся к вашей работе? - Да, провожу тут одно исследование. - Ваша дочь говорила, что вы работаете в ЦРУ. Он обратил на меня свой скорбный, озабоченный взгляд. - Она романтическая девица. Воображает бог знает что. - А ЦРУ - это романтично? - Так кажется девочке. Наверное, увидела какой-нибудь мой отчет с пометкой "секретно". А секретно все, что идет в государственный департамент. Даже статистика по недоеданию в Асунсьоне. Я не знал, кому из них верить. Он опять спросил меня с беспомощным видом: - А как бы вы поступили, Генри? - Будь вы действительно на службе в ЦРУ, вы могли бы, наверное, выяснить, как там она, у одного из ваших агентов. Есть же у вас, вероятно, агент в Катманду. - Если бы я на самом деле работал в ЦРУ, - возразил он, - я не стал бы впутывать агентов в мои личные дела. Есть у вас дети, Генри? - Нет. - Ваше счастье. Говорят, будто дети с возрастом входят в разум. Ничего подобного. Если у тебя есть ребенок, ты осужден быть отцом пожизненно. Дети от тебя уходят. А вот тебе от них никуда не уйти. - Мне трудно судить об этом. Он задумался и какое-то время смотрел на монотонные заросли кустарника. Пароход медленно продвигался против сильного течения. Потом О'Тул сказал: - Отец мой о разводе и слышать не хотел - из-за девочки. Но есть же предел мужскому долготерпению - жена начала водить своих дружков домой. Она развращала Люсинду. - Это ей не удалось, - сказал я. 2 На следующее утро О'Тул пропал: он не появился к завтраку, и тщетно искал я его на палубе. Над рекой стоял густой туман, через который солнце пробилось с большим трудом. Я почувствовал себя одиноко без моего единственного собеседника. Все остальные вступили в обычные отношения, какие завязываются во время плавания на пароходе, возникло даже несколько флиртов. Двое пожилых мужчин энергично шагали по палубе, выставляя напоказ свою телесную мощь. Было что-то непристойное в этом быстром вышагивании, они словно демонстрировали окружающим женщинам, что все их способности при них. На них были пиджаки с разрезами по английской моде, возможно купленные в магазине "Харродз". Они мне вдруг напомнили майора Чарджа. Ночью мы причаливали к берегу в городке Росарио (голоса, крики, громыхание цепей проникли в мое сознание, и, перед тем как окончательно проснуться, я видел тяжелые сны: кто-то кого-то бил или убивал). Сейчас, когда поднялся туман, характер реки изменился. Теперь она была усеяна островками, появились обрывистые берега, песчаные отмели и странные птицы с пронзительными или чуть слышными голосами. Ощущение, что я путешествую, было несравненно сильнее, чем в Восточном экспрессе, когда мы пересекали многолюдные границы. Река обмелела, и распространился слух, что дальше Корриентеса нам не пройти, потому что ожидавшиеся зимние дожди так и не выпали. Матрос, стоя на мостике, то и дело бросал лот. Оставалось еще полметра предельной глубины, сообщил мне священник и тут же двинулся сеять уныние дальше. Впервые я всерьез взялся за чтение "Роб Роя", но мелькавшие за бортом пейзажи меня все время отвлекали. Я начинал страницу, когда берег находился в полумиле от нас, а когда поднимал глаза через несколько абзацев, до него было рукой подать - а может, это был не берег, а остров? В начале следующей страницы я опять поднял голову, и теперь река разлилась на ширину мили. Рядом со мной уселся чех. Он говорил по-английски, и я охотно закрыл книгу и стал слушать. Этот человек познал тюрьму и теперь в полной мере наслаждался свободой. Его мать погибла при нацистах, отец - при коммунистах, сам он бежал в Австрию и женился там на австриячке. Он получил техническое образование; решив обосноваться в Аргентине, он взял денег взаймы и организовал пластмассовую фабрику. Вот его рассказ: - Сперва я разведал обстановку в Бразилии, Уругвае и Венесуэле. И что я заметил: повсюду, кроме Аргентины, прохладительные напитки тянули через соломинку. А в Аргентине нет. Я решил, что на этом сколочу состояние. Я выпустил два миллиона пластмассовых соломинок, но не продал и ста штук. Хотите соломинку? Отдам два миллиона даром. Они у меня так до сих пор и лежат на фабрике. Аргентинцы до того консервативны, что ни за что не желают тянуть через соломинку. Я чуть было не разорился, честное слово, - радостно закончил он. - И чем вы занимаетесь теперь? Он весело заулыбался. Я мало встречал на своем веку таких счастливых людей. Он всецело отбросил былые страхи, неудачи и горести, избавился от них начисто, как редко кому из нас удается. - Произвожу пластмассы, - ответил он, - и предоставляю другим олухам делать из них что хотят, рискуя своими деньгами. Пассажир с кроличьей физиономией, дергая носом, прошел мимо, серый, как это серое небо. - Он сходит в Формосе, - сказал я. - А-а, контрабандист. - Чех пошел с хохотом дальше. Я снова принялся за "Роб Роя"; лотовой выкрикнул глубину. "Вы должны хорошо помнить моего отца, вы знали его с детства, ведь ваш отец был членом торгового дома. Но едва ли вы видели его в лучшую пору жизни, пока возраст и немощи еще не загасили в нем неуемный дух предприимчивости и коммерции". Мне пришел на ум отец, лежащий одетым в ванне, как позднее он лежал в гробу в Булони, и отдающий мне невыполнимые распоряжения. Я недоумевал, почему я испытываю нежное чувство к отцу и не испытываю никакой нежности к моей безупречной матери, которая с суровой заботливостью вырастила меня и определила в банк. Я так и не сделал постамента среди георгинов и перед отъездом выбросил пустую урну. Внезапно память воскресила звук сердитого голоса. Однажды в детстве я проснулся ночью, как случалось не раз, в страхе, что в доме пожар и меня забыли. Я вылез из постели и уселся на верхних ступеньках лестницы, успокоенный доносившимся снизу голосом. Неважно, что голос звучал сердито, он был тут: я был не один, и гарью не пахло. "Уходи, если хочешь, - сказал голос, - но ребенок останется со мной". Тихий убеждающий голос - я узнал отца - произнес: "Но ведь я его отец", и женщина, которую я звал мамой, отрезала, как захлопнула дверь: "А кто посмеет сказать, что я ему не мать?" - Доброе утро, - проговорил О'Тул, усаживаясь рядом. - Хорошо спали? - Да. А вы? Он покачал головой. - Всю ночь думал про Люсинду. - Он достал записную книжку и опять принялся записывать столбиком загадочные цифры. - Входит в исследовательскую работу? - Это не для работы. - Заключили пари, придет ли судно вовремя? - Нет-нет, я не любитель пари. - Он бросил на меня свой меланхоличный, озабоченный взгляд. - Я никому про это не рассказывал, Генри, - сказал он. - Многим это, наверно, показалось бы смешным. Дело в том, что я считаю по секундам, когда мочусь, и потом отмечаю, сколько на это ушло времени, и фиксирую час. Можете себе представить: на это дело в год у нас уходит целый день, даже больше? - Подумать только! - отозвался я. - Сейчас я вам это докажу. Генри. Смотрите. - Он раскрыл книжечку и показал страницу. Запись выглядела примерно так: Июль 28-е 07:15 0:17 10:45 0:37 12:30 0:50 13:15 0:32 13:40 0:50 14:05 0:20 15:45 0:37 18:40 0:28 19:30 ? забыл сосчитать ..... 4 мин. 31 сек. - Остается только помножить на семь, - продолжал он. - Итого полчаса в неделю. Двадцать шесть часов в год. На судне жизнь, конечно, нельзя считать за нормальную. Больше алкоголя от еды до еды. Опять же пиво дает себя знать. Вот, глядите - одна минута пятьдесят пять секунд. Это выше среднего, но у меня помечено два джина. Разумеется, существует множество вариантов, которые остаются без объяснения, а кроме того, в дальнейшем я собираюсь учитывать и температуру воздуха. Вот 25 июля - 6 минут 9 секунд н.з., то есть "не закончено". В Буэнос-Айресе я ходил обедать в ресторан и забыл книжку дома. А вот 27 июля - всего 3 минуты 12 секунд за весь день, но, если помните, 25 июля дул очень холодный северный ветер, а я не надел пальто, когда шел обедать. - Вы делаете какие-то выводы? - спросил я. - Это уже не моя забота, - ответил он. - Я не специалист. Я просто регистрирую факты и некоторые сопутствующие обстоятельства типа джина и погоды, они вроде бы имеют к этому отношение. Выводы пусть делают другие. - Кто - другие? - Я думаю, как закончу шестимесячные наблюдения, так обязательно обращусь к урологу. Мало ли какие он может сделать заключения на основе этих цифр. Эти ребята все время имеют дело с больными. А интересно же им знать - как все происходит у нормального среднего мужчины. - А вы нормальный? - Да. Я стопроцентно здоров. Генри. Приходится быть здоровым на моей работе. Я регулярно прохожу тщательный медицинский осмотр. - Где? В ЦРУ? - Все шутите. Генри. Неужели вы поверили этой сумасшедшей девчонке? Он впал в грустное молчание - видимо, опять задумался о дочери - и, наклонившись вперед, оперся подбородком на руку. Островок, напоминающий гигантского аллигатора, плыл нам навстречу, вытянув морду. Бледно-зеленые рыбачьи лодки двигались вниз по течению гораздо быстрее, чем наши машины тащили нас против потока, - они проносились мимо, как маленькие гоночные автомобили. Каждого рыбака окружали деревянные поплавки, из которых торчали удочки. От большой реки ответвлялись речки, они пропадали в сером тумане, широкие, шире, чем Темза у Вестминстерского моста, но не вели никуда. Он спросил: - Так она вправду называет себя Тули? - Да, Тули. - Значит, иногда вспоминает про меня? - Интонация была вопросительной, но в голосе звучала надежда. 3 Два дня спустя мы прибыли в Формосу. Воздух был так же влажен, как и во все предыдущие дни. Жара разбивалась о кожу, словно пузырьки воды о ее поверхность. Еще прошлой ночью мы ушли с великой Параны около Корриентеса и теперь плыли по реке Парагвай. На другом берегу, всего в пятидесяти ярдах от аргентинской Формосы, лежала другая страна, пропитанная влагой, пустынная. Представитель импорта-экспорта сошел на берег в своем темном костюме, неся в руке новенький чемодан. Он шел торопливыми шагами, поглядывая на часы, точно кролик из "Алисы в Стране чудес". Город был и в самом деле словно создан для контрабандистов - стоило только переправиться через реку. На парагвайском берегу я разглядел какую-то развалюху, свинью и маленькую девочку. Мне надоело гулять по палубе, и я тоже сошел на берег. Было воскресенье, и поглазеть на судно собралась целая толпа. Воздух был напоен запахом цветущих апельсинов, но больше ничего приятного в Формосе не было. Имелся один длинный проспект, усаженный апельсиновыми деревьями и еще какими-то, с розовыми цветами. Впоследствии я узнал, что они называются "лапачо". Поперечные улицы уходили в стороны на несколько ярдов и очень быстро терялись в скудной дикой природе, сотканной из грязи и кустарника. Все, что относилось к управлению, коммерции, юстиции или развлечениям, помещалось на проспекте: туристская гостиница из серого бетона на самом берегу, которая так и осталась недостроенной - да и где они были, эти туристы? - лавчонки, торгующие кока-колой; кинотеатр, где шел итальянский вестерн; две парикмахерские; гараж с одной покореженной машиной; кантина [винный погребок (исп.)]. Единственным неодноэтажным зданием на всем проспекте была гостиница; единственное старинное и красивое здание на всем проспекте оказалось, при ближайшем рассмотрении, тюрьмой. По всей длине проспекта выстроились фонтаны, но они не действовали. Я рассчитывал, что проспект куда-нибудь меня выведет, но я ошибался. Я миновал бюст бородатого человека по фамилии Уркиса [Уркиса, Хусто Хосе (1800-1870) - аргентинский военный и государственный деятель], который, судя по высеченной надписи, имел какое-то отношение к освобождению - но от чего? Впереди, над верхушками апельсиновых деревьев и лапачо, возвышался на мраморном коне мраморный человек - без всяких сомнений, генерал Сан-Мартин, я уже хорошо знал его по Буэнос-Айресу и видел его также на приморском бульваре в Булони. Монумент замыкал собой проспект, как Триумфальная арка замыкает Елисейские поля. Я ожидал, что проспект продолжается за статуей, но, дойдя до нее, обнаружил, что герой сидит на своем коне посреди грязного пустыря на краю города. Гуляющие сюда не доходили, дороги дальше не было. Одна лишь отощавшая от голода собака, похожая на скелет из Музея естественной истории, боязливо трусила по грязи и лужам, направляясь ко мне и Сан-Мартину. Я повернул назад. Если я описываю этот постыдный городишко в таких подробностях, то лишь потому, что он был местом длинного диалога, который я вел с самим собой и который прервался благодаря неожиданной встрече. Проходя мимо первой парикмахерской, я начал думать о мисс Кин и ее письме, содержащем робкий призыв, письме, которое безусловно заслуживало более вдумчивого ответа, чем моя короткая телеграмма. Вслед за тем отсыревший город, где единственным занятием или развлечением и вправду могло быть только преступление, где даже национальный банк в воскресный день приходилось охранять часовому с автоматической винтовкой, - этот город пробудил во мне воспоминания о моем доме в Саутвуде, о садике, о майоре Чардже, трубящем за изгородью, и о мелодичном перезвоне колоколов, доносящемся с Черчроуд. Но сейчас я думал о Саутвуде с дружеской терпимостью - как о месте, которое мисс Кин не должна была покидать, где она была бы счастлива, как о месте, которому я больше не принадлежал. Я словно совершил побег из тюрьмы, которая не была заперта, меня снабдили веревочной лестницей, посадили в ожидавшую машину и умыкнули в тетушкин мир - мир непредсказуемых характеров и непредвиденных событий. Тут как у себя дома были контрабандист с кроличьей физиономией, чех с двумя миллионами пластмассовых соломинок и бедняга О'Тул, ведущий учет мочеиспусканию. Я пересек конец улицы, называющейся Руа Дин Фернес, которая, как и все остальные, уходила в никуда, и с минуту постоял перед губернаторским домом, выкрашенным в розовый цвет. На веранде стояли два шезлонга, окна были широко распахнуты внутрь, в пустую комнату, где висел портрет военного, очевидно президента, и вдоль стены выстроился ряд стульев, точно взвод для расстрела. Часовой сделал еле заметное движение винтовкой, и я двинулся дальше, к национальному банку, где другой часовой сделал то же угрожающее движение, когда я замешкался. Этим утром, лежа на койке, я читал знаменитую "Оду" Вордсворта [ода Вордсворта "Об откровениях бессмертия..."] в "Золотой сокровищнице". Палгрейв, как и Скотт, носил на себе следы отцовского чтения в виде загнутых страниц, и я так мало знал об отце, что хватался за каждую путеводную нить, и таким образом научился любить то же, что любил он. Когда я впервые поступил в банк в качестве младшего клерка, я думал о нем словами Вордсворта - "тюрьма". Что же казалось тюрьмой отцу, что он подчеркнул отрывок двойной чертой? Быть может, наш дом? А моя названая мать и я были тюремщиками? Жизнь человека, как мне порой думается, формируется больше с помощью книг, чем с помощью живых людей: ведь именно из книг, понаслышке, узнаешь о любви и страдании. Даже если нам и посчастливилось влюбиться, мы, значит, были подготовлены чтением, а если я так и не полюбил никого, то, возможно, в отцовской библиотеке не было соответствующих книг. (Не думаю, чтобы у Мэриона Кроуфорда нашлось много описаний страстной любви, да и у Вальтера Скотта есть лишь слабая тень ее.) Мне плохо запомнилось "радужное видение", сопутствовавшее мне в юности, пока не начали смыкаться стены тюрьмы: должно быть, оно раньше времени растаяло "в свете дня" [имеются в виду строки оды: "Прощальный отблеск в душу зароня, На склоне дней растает в свете дня" (V,76)], но, когда я отложил Палгрейва и стал думать о тетушке, мне пришло в голову, что уж она-то не позволила бы ему растаять. Быть может, понятие нравственности есть печальная компенсация, которой мы привыкаем довольствоваться и которая дается нам как отпущение грехов за хорошее поведение. В вордсвортском "видении" понятие нравственности не содержится. Я родился в результате безнравственного акта, как выразилась бы моя приемная мать, акта слепоты. Безнравственная свобода породила меня. Как же получилось, что я оказался в тюрьме? Моей родной матери, уж во всяком случае, была чужда какая бы то ни было несвобода. Теперь уже поздно, сказал я мисс Кин, подающей мне сигнал бедствия из Коффифонтейна, я уже не там, где вы думаете. Возможно, когда-то мы и могли устроить нашу совместную жизнь и довольствоваться нашей тюремной клеткой, но я уже не тот, на кого вы поглядывали с долей нежности, отрываясь от плетения кружев. Я бежал из тюрьмы. Я не похож на тот словесный портрет, какой нарисовало ваше воображение. Я шел обратно к пристани и, на ходу оглянувшись, увидел шедшую по пятам скелетообразную собаку. Наверное, для этой собаки каждый новый человек воплощал в себе надежду. - Эй, привет! - раздался голос. - Зачем шибко бежать? - И в нескольких ярдах от меня вдруг возник Вордсворт. Он встал со скамьи по соседству с бюстом освободителя Уркисы и направлялся ко мне, протягивая вперед обе руки, лицо его перерезала широкая, от уха до уха, улыбка. - Не забывали старый Вордсворт? - Он затряс мои руки и безудержно расхохотался, так что оросил мне все лицо брызгами радости. - Вот тебе на, Вордсворт, - с не меньшим удовольствием произнес я. - Откуда вы тут взялись? - Мой маленький детка, она велел Вордсворт ехать Формоса, встречать мистер Пуллен. Я заметил, что он щегольски одет, в точности так, как представитель импорта-экспорта с кроличьим носом, и тоже держит в руке новенький чемодан. - Как поживает моя тетушка, Вордсворт? - О'кей, все хорошо, - ответил он, но в глазах у него мелькнуло что-то страдальческое, и он добавил: - Ваша тетя танцует черти сколько много. Вордсворт говорит, она больше не девочка. Надо переставать... Вордсворт беспокоится, очень-очень беспокоится. - Вы поплывете со мной? - А то как же, мистер Пуллен. Все поручайте старый Вордсворт. Он знает ребята Асунсьон таможня. Одни хорошие ребята. Другие шибко плохой. Вы все поручайте Вордсворт. Зачем нам всякий собачий кутерьма. - Но я не везу никакой контрабанды, Вордсворт. С реки послышался призывавший нас вой пароходной сирены. - Вы все оставляйте старый Вордсворт. Он ходил смотрел пароход, сразу видел очень плохой человек. Надо быть шибко осторожный. - Почему, Вордсворт? - Вы попали хороший руки, мистер Пуллен. Все теперь оставляйте старый Вордсворт, он все делает. Он неожиданно сжал мне пальцы. - Вы брал картинку, мистер Пуллен? - Вы имеете в виду Фритаунскую гавань? Да, она со мной. Он с облегчением перевел дыхание. - Вы нравится старый Вордсворт, мистер Пуллен. Всегда честный со старый Вордсворт. Теперь надо садиться пароход. Только я хотел идти, как он прибавил: - Есть дашбаш для Вордсворт? И я отдал ему ту мелочь, которая нашлась в кармане. Какие бы неприятности он ни причинял мне в прежнем, утраченном мире, сейчас я был страшно рад его видеть. Судно кончали загружать, черные створки в борту были еще откинуты. Я прошел через третий класс, где прямо на палубе индианки кормили грудью младенцев, и по ржавым ступеням поднялся в первый. Я не заметил, чтобы Вордсворт взошел на борт, и во время обеда его также не было видно. Я предположил, что он едет третьим классом, чтобы сэкономить разницу для других целей, ибо не сомневался, что тетушка дала ему деньги на билет в первый класс. После обеда О'Тул предложил выпить у него в каюте. - У меня найдется хорошее виски, - сказал он. И хотя я никогда не был любителем крепких напитков и предпочитал стаканчик хереса перед обедом или стакан портвейна после, я с радостью ухватился за его предложение, так как это был наш последний совместный вечер на пароходе. Снова дух беспокойства вселился в пассаж