ных ее покойным мужем Арчибальдом Свичнетом, доктором медицины (1857 -- 1911) Дорогой мой внук или правнук! В 1974 году мои трое сильных, цветущих сыновей уже сойдут в могилу или будут дряхлыми стариками, а все остальные живущие на свете члены династии Свичнетов, имея по два деда и по четыре прадеда, с легкостью посмеются над чудачеством одного из них. Я не могу смеяться над этой книгой. Я содрогаюсь над ней и благодарю Силу Жизни за то, что мой покойный муж: напечатал и переплел ее только в одном экземпляре. Я сожгла всю его рукопись до последнего клочка и книжку бы тоже сожгла, как он предлагает мне поступить в стихотворении на форзаце, но -- увы! Без нее что на целом свете будет напоминать о существовании бедного глупца? К тому же опубликовать ее стоило маленького состояния -- на эти деньги целый год можно было бы кормить, одевать и обучать с дюжину сирот. Из-за иллюстраций книга, должно быть, обошлась ему вдвое дороже. Мой портрет сделан с портрета, напечатанного в иллюстрированной газете в 1896 году, и нравится мне за хорошее сходство. Если отвлечься от головного убора в стиле Гейнсборо и претенциозной подписи, становится ясно, что я простая здравомыслящая женщина, а не та наивная Лукреция Борджия или La belle dame sans merci', что выведена в тексте. И вот я шлю книгу потомству. Мне дела нет до того, что потомство о ней подумает, -- важно лишь, что никто из ныне живущих не связывает ее со МНОЙ. По только что написанному абзацу могут, пожалуй, заключить, что мой второй муж: был столь же омерзителен, как первый. Нет, это не так. Я вышла замуж: за Арчибальда Свичнета, потому что он был удобен, и с течением лет привыкла к нему и стала на него полагаться. Прочим людям пользы от него было мало. Он назвал свою книгу "Фрагменты молодости инспектора шотландской санитарной службы", а между тем он был таковым ровно одиннадцать месяцев и покинул должность, как только стал председателем Городской комиссии по благоустройству. Это назначение он получил благодаря нашим деньгам, а вовсе не своим блестящим способностям. Он должен был председательствовать на тех или иных собраниях, но большую часть времени был предоставлен самому себе. Не все его свободное время ушло впустую. Он помогал миссис Динвидди, моей преданной экономке, взращивать наших детей -- водил их гулять, рассказывал им сказки, ползал с ними по полу, строил с ними фантастические города из кубиков и картона, рисовал карты и писал исторические хроники выдуманных стран. Эти игры и истории дали детям богатую пищу идей и сведений. Благодаря научному складу его ума самые диковинные чудища имели безупречную родословную по Дарвину, самые невероятные машины строились в согласии с законами термодинамики. Образование, которое он дал нашим детям, очень похоже на игровое образование, данное мне Боглоу Бакстером, и в нем использовались многие из моих старых игр, книжек и приспособлений. На заднем дворе у нас по-прежнему был маленький зверинец, хотя последняя из собак Боглоу умерла через пять лет после него. Недаром говорят -- сапожник без сапог. Не кто иной, как я, бесстрашная поборница воспитания в игре и домашнем милованье, почти все время проводила в клинике за работой, да к тому же часто отлучалась из Глазго по общественным делам. Мой муж: исполнил на практике то, что я проповедовала. Я порой тревожилась, что он делает раннее детство для наших ребят чересчур привлекательным, Прекрасная безжалостная дама (франц.) -- из стихотворения Дж. Китса. из-за чего их взрослые жизни (как у моего первого мужа, Бисмарка, Наполеона и более заурядных преступников) станут попыткой воплотить в жизнь скверные мальчишеские фантазии. Я тревожилась зря. Оказавшись среди других мальчиков в городской школе, основанной уже в XX столетии, они начали стыдиться своего праздного мечтателя-отца и взяли за образец практичную, деятельную мать. Старший, Бакстер Свичнет, -- наш математик. В прошлом году он получил диплом с отличием и теперь работает в Лондоне в Департаменте имперской статистики. Боглоу, наш инженер, так быстро перемещается между Гилмор-хиллом и Андер-соновским институтом, что я никогда не знаю,- где он в данный момент находится. Он говорит, что паровые котлы и мазутные топки -- опасные и вредные анахронизмы, что мы должны учиться перерабатывать в электричество энергию высокогорных озер и водопадов, постепенно сводя на нет использование нефти и угля, отходы от сжигания которых отравляют воздух и портят людям легкие. Младший, Арчибальд, кончает школу, и им владеют две страсти. Одна --рисование кричаще-ярких акварельных пейзажей, другая -- командование школьным кадетским корпусом. Разумеется, я ненавижу воинскую муштру. От вида молодых людей, марширующих ровными рядами и подражающих механическим движениям заводной куклы под злобные крики сержанта, -- от этого вида меня тошнит еще больше, чем от вида молодых девиц в мюзик-холле, синхронно взбрыкивающих ногами. Однако я понимаю, что тяга юного Арчи к одетым в мундиры товарищам уравновешивает его художнический индивидуализм. Когда обе стороны его натуры придут наконец к согласию, он тоже станет прекрасным тружеником на благо общества -- может быть, лучшим из троих. Заговорившись о мальчиках, я позабыла про их отца; впрочем, в его последние годы о нем легко было забыть. Он проводил все больше времени в своем кабинете, кропая книги, которые потом печатал за свой счет, поскольку ни один издатель не хотел на них раскошеливаться*. Примерно раз в два года, спустившись к завтраку, я находила подле своей тарелки очередной черно-синий томик с закладкой на чистой странице, где всегда стояло посвящение: ЕДИНСТВЕННОЙ, РАДИ КОГО МНЕ СТОИТ ЖИТЬ. Пока я листала книгу, пытаясь изобразить интерес, ощущать который никак не могла, он смотрел на меня с приводившим меня в бешенство выражением, где робкая надежда пряталась за наигранным равнодушием, -- выражением, из-за которого мне хотелось схватить его и трясти, трясти, пока он не найдет себе полезного занятия. Не воспользуйся он деньгами Бакстера, чтобы купить себе праздность, которую ошибочно принимал за свободу, из него бы вышел вполне приличный врач-терапевт. Осуществив мечту матери, он выбился в средний класс, но не испытывал никакого желания ни преобразовывать этот класс изнутри, ни помогать рабочему классу преобразовывать нас (и самих себя) извне. Однако лучшее возражение, лучший упрек, какой я знаю, --личный пример. Я клала книжку на стол, подходила к нему, нежно его целовала, благодарила и шла работать в клинику. В 1908 году у него обнаружился рассеянный склероз (он диагностировал его сам), после чего быть к нему доброй стало и вовсе не трудно. Он с облегчением ушел в болезнь, велел перенести свою кровать в кабинет и заказал особый стол, позволявший писать не вставая. Он, конечно, мог продлить себе жизнь, давая себе большую физическую нагрузку, но он знал это и сам, а я не хотела его ни к чему принуждать. Я поддерживала с ним дружеское общение, приходя почти каждый вечер перед сном сыграть партию в шашки, съесть легкий ужин, поболтать о том о сем. Чем дальше, тем больше наши беседы возвращались к дням молодости с Боглоу Бакстером. Я также видела, что он пишет новую книгу. -- Интересно тебе, о чем она? -- спросил он однажды вечером с некой игривостью, которую он, безусловно, приписывал творческому вдохновению, а я -- легкой лихорадке, вызванной болезнью. -- Расскажи, если хочешь, -- ответила я с улыбкой. -- А вот на этот раз не хочу. Мне хочется, чтобы ты прочла ее с изумлением, когда меня не будет. Пообещай прочесть ее от начала до конца хотя бы раз. Пообещай не класть ее со мной в гроб. Я пообещала. Когда наконец из типографии прислали переплетенный том, это была для него радость на много недель. Ложась спать, он клал книгу под подушку. Когда служанка меняла ему постельное белье, он лежал на диване, листал страницы вперед и на- зад и над иными из них посмеивался. Позже, когда он начал слабеть, главным его чувством было жестокое нетерпение, а в самом конце он не хотел ничего, кроме прикосновения моей руки к его лбу -- когда я убирала ее, он начинал хныкать. Я была с ним рядом, хотя могла принести больше пользы у постелей других больных. Не беда. Мне перед смертью, может быть, тоже захочется общества близкого человека, и я рада, что ему в этом не отказала. Я прочла книгу три года назад, вскоре после похорон, и две недели потом ходила сама не своя. Я и теперь делаюсь сама не своя, когда о ней вспоминаю. Чтобы объяснить почему, я должна в двух словах рассказать историю своей жизни. Первое жилье, какое я помню, состояло из двух комнатушек и кухни, где мы ютились впятером, а иногда и вшестером (это было, когда к нам заявлялся отец). Воду мы и еще несколько семей брали из единственного крана на заднем дворе. Отец мог снять нам квартиру и получше. Он был главным мастером (сейчас бы сказали -- заводским управляющим) на близлежащем сталелитейном заводе в Манчестере, и его страстью было копить деньги. Того, что он давал маме, не хватало даже на сносную еду. -- Я не могу много тратить на жизнь, пока не заимею хороший патент, -- говорил он нам, -- а для этого мне нужны все деньги, какие есть. С женой и детьми он обращался так же, как с рабочими, -- то есть как с потенциальными врагами, которых надо держать в нищем состоянии силой или угрозой силы. Каждое замечание в свой адрес, которое не содержало очевидной лести, он расценивал как вызов. Пяти лет от роду я однажды увидела, как он стоит перед зеркапом в нашей сырой убогой кухоньке и поправляет свой темно-зеленый галстук и жилет, отделанный зеленым вельветом, -- на свою наружность, в отличие от нашей, он не жалел денег и был даже модником на свой грубый манер. Пораженная контрастом между тоном его одежды и темно-красным цветом лица, я сказача: "Ты настоящий мак, папа". Дальше помню только, как я очнулась в постели. Оказывается, он сшиб меня с ног кулаком, я ударилась головой о каменный пол и несколько часов лежала без памяти с кровоточащей раной. Не думаю, что мать осмелилась позвать врача. До сих пор над левым ухом под волосами у меня прощупывается неровный рубец в три дюйма длиной. Это означает, что чешуйчатая височная кость у меня слегка разошлась; но, если не считать того периода бессознательности, память моя никак не пострадала. Вот о чем мой покойный муж: пишет как о "на удивление правильной трещине", опоясывающей всю голову под волосами. О матери своей я могу сказать только вот что: она была самоотверженна и трудолюбива, и на ее примере я увидела, как бесполезны эти достоинства, если они не соединены с разумом и отвагой. Она чувствовала себя воистину дурной женщиной в те минуты, когда не стирала, не штопала, не мыла полы, не выбивала ковры и не варила суп из таких обрезков, какие мясник и на кошачью еду стеснялся продавать. Не знаю, умела ли она читать, но всякий раз, застав меня с книжкой, она вырывала ее у меня из рук -- "девочке не пристало бездельничать". Я очень ясно помню, как в зимние месяцы мы мучительно мылись и стирали холодной водой, не имея угля, чтобы ее согреть, и экономя мыло. Жизнь для нас с мамой главным образом сводилась к борьбе за чистоту жилья и самих себя, однако мы никогда не чувствовали себя чистыми, пока не умерли мои братья и пока отец (словно этого-то и ждап) не перевез нас в трехэтажный дом, окруженный садом, сказав: "Теперь я это могу себе позволить". Думаю, он позволял себе это уже год, не меньше *. Дом был роскошно обставлен, его обслуживал десяток или больше слуг, которыми распоряжалась миловидная дама с желтыми волосами и в платье более светлых тонов, чем носили экономки, каких я встречала в последующие годы. Она была с нами ласкова. -- Вот ваша гостиная, -- сказала она, вводя нас в комнату с узорчатыми обоями и занавесками, толстым ковром на полу, богато обитой мебелью, самым большим камином, какой я когда-либо видела, и блестящим медным ведерком для угля. -- Тут печенья, пирожные, херес, портвейн и крепкие напитки, -- объяснила она, открывая дверцу огромного буфета, -- а это сифон для содовой воды, его носят заряжать в мастерскую. Если чего-нибудь захотите, дерните за этот шнурок два раза, и придет служанка. Чего бы вы хотели прямо сейчас? Чаю? -- А чего ОН хочет?-- спросила мама шепотом, кивая в сторону отца, который стоял на ковре у камина и курил сигару. -- Блайдон, твоя жена хочет знать, будешь ты пить чай или нет! -- сказала дама, и мы поняли, что она перед отцом ни капельки не робеет. -- Нет, Мейбл, -- ответил он зевая. -- Я бренди выпью. Дай миссис Хаттерсли и Викки хересу, а потом спускайся вниз. Я приду через десять минут. Да сядь ты, мамочка, Бога ради, и расцепи свои руки. Мама повиновалась и, когда экономка ушла, принужденно отпила из рюмки, а потом спросила: -- Заимел, значит? -- Что заимел? -- Патент. -- И патент, и до черта всего прочего -- ухмыльнулся отец -- До черта всего заимел от твоего братца. -- От Илии? -- Нет, от Ноя. -- Свидеться с ним можно? --Да нет, с ним сейчас никто не видится, -- сказал отец, ухмыльнувшись ядовитее. -- Было бы на что смотреть. Послушай моего совета, мамочка. Не зови сюда гостей, пока не научишься вести себя как леди. Мейбл тебе покажет, как сидеть, одеваться, стоять и ходить. И, само собой, как разговаривать. Она до черта всего знает. Она даже МЕНЯ научила кой-каким новым штучкам. Сейчас я ухожу. Ради всего этого вам пришлось потерпеть, но тут дело надежное. Можете не сомневаться. Он допил бренди и вышел. Через две недели, встретив его на лестнице, я сказала: -- Папа, мать каждый день напивается допьяна. Ей тут больше нечем заняться. -- Ну и что? Хочет именно так себя угробить -- пускай гробит. Лишь бы делала это тихо в своей гостиной. А тебе чего бы от меня хотелось? -- Я хочу читать книги и узнавать новое. -- То, в чем Мейбл не смыслит? -- Да. -- Хорошо. Через неделю я отправилась в Лозанну, в школу при монастыре. Я не буду подробно описывать мое заграничное воспитание. Мать учила меня быть домашней рабыней работающего человека; монахини учили меня быть домашней игрушкой богатого человека. Когда они отослали меня домой, мамы уже не было на свете, а я умела говорить по-французски, танцевать, играть на пианино, двигаться как леди и говорить о мировых событиях в духе консервативных газет, потому что, как считали монахини, мужчинам нравится, когда жена знает, что творится на свете. Генералу сэру Обри леДиш Коллингтону было все равно, что я знала и чего не знала, но он прекрасно вальсировал, несмотря на раны. Военная форма, конечно, тоже сделала свое дело. Я высокая, но он был еще выше, и другие пары, глядя на нас, останавливались. Я влюбилась в него по многим причинам. Молодой женщине в моем возрасте пора уже бъшо обзаводиться мужем, домом, детьми. Он был богат, знаменит и все еще красив. К тому же, я хотела освободиться из-под власти отца, который сам и предложил этот путь освобождения. В день свадьбы я была совершенно счастлива. И в первую же ночь понят, почему сэра ле Диш Коллингтона знакомые офицеры прозвали Ледышкой, но решила, что сама во всем виновата. Шесть месяцев спустя, после третьей ложной беременности, я взмолилась о клиторотомии. Доктор Приккет сказал, что в Лондоне как раз находится один искусный шотландский хирург, который "сделает все как надо". И вот однажды вечером ко мне пришел тот единственный мужчина, которого я по-настоящему полюбила, -- Боглоу Бакстер. С какой стати мой второй муж изобразил Боглоу чудовищем, от одного вида которого ребенок мог заплакать, няня -- увести его, лошадь -- взбрыкнуть? Бог был крупный, печального вида мужчина, но такой заботливый, чуткий и непринуждающий во всех своих словах и движениях, что животные, дети, обиженные и одинокие люди, все женщины -- я повторяю и подчеркиваю,-- ВСЕ ЖЕНЩИНЫ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА чувствовали себя с ним в покое и безопасности. Он спросил, почему я хочу сделать эту операцию. Я объяснила. Он задал новые вопросы. Я рассказала ему про свое детство, ученье, замужество. После долгого молчания он мягко сказал: -- Дорогая моя, вы всю жизнь тяжко страдали от эгоистичных, жадных, глупых мужчин. Хотя их в общем-то винить не в чем. Они тоже получили ужасающее воспитание. Доктор Приккет искренне считает, что вам поможет операция, которой генерал хочет вас подвергнуть. Не поможет. Боже упаси вас ее сделать. Я повторю Приккету то, что сказал вам. Он с моим мнением не согласится, но вы имеете право его знать. Я заплакала от горя и благодарности, потому что знала, что он сказал правду. Я чувствовала это всегда, но не могла осознать, пока не услышала из его уст. Я крикнула: -- Они сведут меня с ума, если я тут останусь! Куда мне деваться? -- Если у вас нет ни друга, согласного вас приютить, ни денег, ни умения их зарабатывать, --сказал он, --уходить от мужа будет самоубийством. Мне очень жаль. Помочь вам я не могу. Меня воодушевила его доброта. Я бросилась к нему, сидящему на стуле, стала на колени между его ног и подняла сомкнутые ладони к его лицу. -- Если!--требовательно сказала я. -- Если когда-нибудь ночью через несколько недель, месяцев или лет к вашему шотландскому дому подойдет бесприютная, отчаявшаяся, одинокая женщина и взмолится об убежище -- женщина, с которой вы однажды обошлись по-доброму, -- сможете ли вы ее прогнать? -- Нет, не смогу, -- ответил он, вздыхая и глядя в потолок. -- Это все, что я хотела знать, -- сказала я, вставая, -- не считая вашего адреса, который наверняка есть в Британском медицинском справочнике. --Да, -- пробормотал он, тоже вставая, -- но воздержитесь от этого, если сможете, леди Коллингтон. --До свидания, -- сказала я, подача ему руку и кивнула. Кто так хирурга обольстить пытался? Кто так хирурга обольстить сумел?'' Мое последнее терпение кончилось через два месяца, и я не была беременна, и у меня в мыслях не было прыгать с моста, когда я приехала в Глазго и взяла кеб до Парк-серкес, 18 -- дома с большими собаками. Я только что узнала, что муж, который не хотел подарить мне ребенка, вот-вот заимеет его от служанки на десять лет меня младше. Увидев меня, Бакстер не задал ни единого вопроса. Он провел меня в комнату, где сидела миссис Динвидди (ей тогда было лет сорок пять, ему -- тридцать), и сказал: -- Мама, с этой дамой плохо обращались, она приехала к нам отдохнуть и останется до тех пор, пока не сможет обзавестись собственным жильем. Относись к ней как к моей сестре. Да, у Парк-серкес, 18 и Порчестер-террас, 49 была одна общая черта. И там, и тут хозяин вне брака прижил сына от служанки. Но Боглоу любил мать и не скрывал, кто она ему, хоть она и носила другую фамилию. Самых дорогих ему гостей Бакстер приглашал выпить чаю с "моей мамой -- миссис Динвидди". И такое чаепитие не было просто уютной формальностью. Наделенная живым умом и острым чувством юмора, она умела поддержать разговор с кем угодно. -- Ну, что вы там теперь изобретаете, сэр Уильям? -- могла она спросить ученого, получившего рыцарский титул за прокладку трансатлантического кабеля. -- Исправит это вред от той вашей большой работы?-- Она шутки ради прикидывалась, что считает телеграф виновником ухудшения погоды и всевозможных войн. Моя родная мать вырастила меня простой манчестерской девчонкой. Монахини сделали из меня француженку. Благодаря дружбе и беседам с миссис Динвидди я стала говорить и вести себя как прямая, непредубежденная шотландка. Коллеги, не знающие о моем происхождении, все еще забавляют меня порой замечаниями о том, какая я шотландка до мозга костей. Бог мог откровенно говорить о своей незамужней матери, потому что он был холостяк и наследник состояния. Он не мог откровенно говорить о том, что предоставил убежище беглой жене английского баронета и прославленного генерала. Чтобы избавить нас от неприятных вопросов, он выдумай историю о южноамериканских супругах, их гибели в железнодорожной катастрофе и их потерявшей память дочери Белле Бакстер, которой была я. Это дало хороший повод, чтобы обучить меня важным вещам, о которых мне прежде не говорит; однако он не велел мне ничего забывать из усвоенного раньше. "Кто так хирурга..." -- видоизмененные шекспировские строки из "Ричарда III" (акт I, сцена 2). -- Не забывай о прошлом, -- сказал он. -- Тягчайшие из твоих переживаний в Манчестере, Лозанне и на Порчестер-террас расширят твое сознание, если ты будешь вспоминать их с разумным интересом. Если ты этого не сможешь, они не дадут тебе ясно мыслить. -- Не смогу! -- воскликнула я. -- У меня болели пальцы, когда я отстирывала грязную одежду в корыте с ледяной водой; они болели не меньше, когда я играла на пианино бетховенскую "Элизу" девятнадцать раз без остановки, потому что учительница после каждой фальшивой ноты заставляла меня начинать сызнова. У меня болела голова, в которой отец сделал трещину ударом кулака; она болела не меньше, когда я страницами заучивала наизусть Фенелонова "Телемака" -- несомненно, скучнейшую книгу на свете. Такие вещи нельзя вспоминать разумно -- они принадлежат разным мирам, Бог, и ничто их не связывает, кроме боли, которую я хочу забыть. -- Нет, Белла. Это только кажется, что они в разных мирах, потому что ты пережила их далеко друг от друга; но смотри: я поворачиваю на петлях фасад этого большого кукольного дома. Загляни во все комнаты. Таких домов тысячи в каждом крупном британском городе, сотни -- в каждом маленьком городке, десятки -- в каждой деревне. Таков дом на Порчестер-террас, таков и этот дом -- мой дом. Слуги живут по преимуществу в полуподвалах и мансардах, где холодней и тесней всего, где комнаты меньше. Тепло их тел, когда они спят, согревает их хозяев на средних этажах. Эта куколка на кухне -- судомойка, а заодно и черная прачка, она отстирывает и катает одежду. У нее будет вдоволь горячей воды, если ей достанутся щедрые хозяева, и ей не придется работать сверх сил, если поставленные над ней слуги будут обходиться с ней по-человечески; но мы живем в такой век, когда алчность и жестокое соперничество прославлены как основа общества, поэтому, если из нее будут выжимать все соки, никто и бровью не поведет. Теперь загляни в гостиную на втором этаже. Здесь стоит пианино, а за ним сидит другая куколка. Если поменять ее платье и прическу на судомойкины, их не отличишь друг от друга, поменять никто не будет. Может быть, она как раз пытается сыграть бетховенскую "Элизу" без единой фальшивой ноты -- ее родители хотят, чтобы когда-нибудь она завлекла богатого жениха, который использует ее как светское украшение и средство для продолжения рода. Теперь скажи мне, Белла, что общего между судомойкой и хозяйской дочкой, если не считать возраста, телосложения и дома, где они живут? -- Обеих используют другие люди, -- ответила я. -- Им не позволяют ничего за себя решать. -- Вот! -- обрадованно воскликнул Бакстер. -- Ты поняла это мгновенно, потому что помнишь уроки ранней юности. Никогда не забывай их, Белла. Большинство людей в Англии и Шотландии воспитаны так, чтобы не знать этого вовсе, -- воспитаны, чтобы стать орудиями в чьих-то руках. И Бакстер учил меня свободе, окружая меня игрушками, о которых ребенком я не имела понятия, и показывая, как пользоваться приспособлениями (тогда их называли философскими приспособлениями), с помощью которых его отец учил его самого. Не могу описать восторга от собственной власти, с каким я осваивала земной и небесный глобусы, зоотроп', микроскоп, гальванический элемент, камеру-обскуру, правильные многогранники и счетную машинку Непера. Мелкие точные движения получались у меня без труда -- сказались шитье в родительском доме и фортепьянные упражнения в монастыре. В моем распоряжении были книги по ботанике, зоологии, географии и истории с будившими воображение гравюрами и цветными картинками. Данкан Парринг, юрист и приятель Бога, водил меня в театры --Бог не мог этого делать сам, он страдал боязнью толпы. Я любила театр; даже вскидывающий ноги опереточный кордебалет заражал меня ощущением счастливой беззаботности! Но больше всего я любила Шекспира. Я принялась читать его дома -- сначала "Шекспировские истории" Лэма, потом сами пьесы. В библиотеке, выискивая книжки с картинками, я также нашла сказки Андерсена, "Алису в Стране чудес" и "Тысячу и одну ночь" во французском переводе, включавшем эротические места. На какое-то время Бакстер нанял мне учительницу мисс Мактавиш. Но она долго не продержалась. Я не хотела учиться ни у кого, кроме Бога. С ним ученье было восхитительным лакомством; с ней -- повинностью. Примерно в это время я впервые встретила молодого Арчи Свичнета. Это произошло прелестным теплым свежим днем, и я, наверно, выглядела слегка по-детски, стоя на коленях на траве нашего маленького дворика и глядя в глубь клетки, где спаривались Мопси и Флопси. Со стороны переулка в калитку вошел Бакстер, а с ним -- застенчивый, плохо одетый молодой человек с оттопыренными ушами. Бакстер нас познакомил, но юноша до того смутился, что слова не смог выговорить, отчего и я почувствовала себя не в своей тарелке. Мы поднялись наверх выпить чаю, но без миссис Динвидди, и это значило, что Бакстер не считает Свичнета своим близким другом. Пока готовили чай, Бакстер весело болтал об университетских медицинских делах, но Свичнет просто ел меня глазами и даже двух слов не произнес в ответ. Ужас! Тогда я пошла к пианино и сыграла одну из простеньких песен Бернса. Может, это и вправду был "Зеленый берег Лох-Ломонд" *, но я не пользовалась педалями пианолы. Играла сама и держала ритм превосходно. Кроме того, я отчетливо помню, что пианолу мы купили в 1897 году -- в год шестидесятилетия восшествия королевы на престол. Кажется, тогда этот инструмент только-только появился. Напоследок Свичнет настоял на том, чтобы поцеловать мне руку. В доме сэра Обри этот изысканный континентальный ритуал не был в ходу даже у гостей из Франции и Италии. Я бъта ошеломлена и, возможно, в изумлении посмотрела потом на свои пальцы. Наш гость страдал повышенным слюноотделением, и мне не хотелось ни вытирать руку, ни трогать ею свое платье, пока он не уйдет. Я долго потом его не видела и, честно говоря, не жалела об этом. Только одно омрачало эти счастливые, счастливые дни. Бог не позволял мне соблазнить его. -- Прошу тебя, не влюбляйся в меня, Белла, -- говорил он. -- Пойми, я не мужчина вовсе, я большой смышленый пес в облике человека. Кроме наружности, меня отличает от собаки только одно. Мне не нужен хозяин -- и не нужна хозяйка. Это была правда, но я не могла смириться с этой правдой. Я любила его всем сердцем, всем разумом, всей душой и жаждала превратить его в человека. Однажды ночью, сгорая от желания, я со свечой в руке, обнаженная, вошла в его спальню. Лежавшие на полу псы ревниво заворчали, но я знала, что меня они не укусят. Увы, на кровати тоже были псы -- и рядом с ним, и в ногах. Эти зарычали враждебнее. -- Виктория, тут нет для тебя места, -- пробормотал он, открыв глаза. -- Бог, пожалуйста, пусти меня хоть ненадолго!--взмолилась я со слезами. -- Дай мне от себя ровно столько, чтобы у нас родился ребенок, маленькое существо из нас обоих, чтобы мне было кого кормить, любить и миловать всю жизнь. -- Они ведь вырастают, -- сказал он зевая, -- и главное, есть медицинская причина, по которой я не могу быть отцом. -- Ты болен? -- Неизлечимо. -- Тогда я стану врачом и вылечу тебя!'Врач может сделать такое, что не под силу хирургу! Я буду твоим врачом. Он прищелкнул языком. Две собаки, встав с пола, осторожно взяли икры моих ног в свои могучие челюсти и стали подталкивать меня к двери. Хочешь не хочешь, пришлось подчиниться. Наутро за завтраком Бог объяснил все как есть -- он не любил ненужных секретов. От отца, знаменитого хирурга, он унаследовал сифилитическое заболевание, которое рано или поздно должно закончиться безумием и общим параличом. -- Когда придет беда, я не знаю, -- сказал он. -- Может быть, спустя месяцы; может быть, спустя годы. Но як ней готов. Единственное средство, которое мне поможет, -- это безболезненный яд, который я выпью при появлении первых симптомов. Этот медикамент у меня всегда с собой, так что тебе не нужно ради меня становиться врачом. -- Тогда я стану врачом ради всех! -- выкрикнула я среди рыданий. -- Хоть чью-нибудь жизнь спасу, если не твою. Я заменю тебя! Я стану тобой! -- Это хорошая мысль, Виктория, -- сказал он серьезно, -- и если ты не передумаешь, нам нужно будет должным образом направить твои занятия. Но прежде всего я бы хотел, чтобы ты обзавелась подходящим мужем -- дельным, самоотверженным человеком, который поможет тебе добиться, чего ты хочешь, и удовлетворит твои любовные инстинкты, которые страшно изголодались. -- Если не ты, пусть голод будет моим мужем! -- заявила я сквозь сжатые зубы. Он улыбнулся и покачал головой. О моем знаменитом муже, оставшемся в Англии, мы давно уже и думать забыли. Он взял меня в кругосветное путешествие. Идея была моя -- я хотела разлучить его с собаками. Он согласился, желая не только расширить мой кругозор, но и (как я теперь понимаю) избавиться от меня. Мы посещали больницы и слушали медицинские лекции в четырнадцати столицах. Одна венская специалистка обучила меня самым современным методам половой гигиены и предохранения от беременности, после чего Бакстер принялся всюду, где только мог, знакомить меня с мужчинами. Но при том, что чувственное начало было во мне очень сильно, я не могла или не хотела отделить его от начала нравственного, побуждающего отдаться лишь тому, кто достоин восхищения; а кто был достоин его больше, чем Бог? Когда наконец мы вернулись в Глазго, он стал из-за меня очень несчастен. Мое общество лишало его всякой свободы. Я ничего не позволяла ему без меня делать, никуда ходить. Мне такая жизнь доставляла больше радости, чем ему, потому что я, хоть и не могла проглотить его целиком, выйдя за него замуж:, все же обладала им больше, чем кто-либо другой. И вот однажды, гуляя у мемориального фонтана в Западном парке, мы вновь повстречали Свичнета. Я уже говорила, что животные, дети, все маленькие и застенчивые люди в присутствии Бога чувствовали себя увереннее. Свичнет в первый раз увидел Бога в университетском анатомическом классе, где тот проводил демонстрации, когда основной лектор был болен. Маленький, застенчивый Свичнет влюбился в Бога так оке страстно, как влюбилась в него я. Меня он тоже, конечно, любил, но потому лишь, что видел во мне женское воплощение Бога, которое он мог обнять, в которое мог внедриться. Но Бог был первой большой любовью в его жизни, и любовью безответной. Задолго до того, как я появилась на Парк-серкес, Свичнет выследил, по каким маршрутам Бог гуляет с собаками по воскресеньям, и стал к нему примазываться. Бог ни с кем не мог вести себя иначе как по-доброму, и все же однажды, когда Свичнет не только дошел с ним до самого дома, но и имел наглость проникнуть внутрь, моему бедному милому ПРИШЛОСЬ сказать, что он нуждается в большем уединении, чем оставляет ему назойливость Свичнета. После этого Свичнет от него поотстал, хотя порой они случайно встречались и Бог приглашал его домой. По бесконечной доброте Бога это изредка происходило, и в один из этих визитов мы со Свичнетом и познакомились. Когда мы встретились вновь, Бог прямо-таки толкнул меня к несчастному коротышке. Он сел на скамейку, сказал, что ему надо отдохнуть, и попросил Свичнета прогуляться со мной по парку. Теперь, глядя назад, я вижу, что он хотел только избавиться на время от несносного, болтливого, навязчивого существа, которым я стала; но, бродя по тропинкам среди кустов под руку со Свичнетом, я по-иному представляла себе намерения Бакстера. Уме не Свичнета ли он видит в роли подходящего мне самоотверженного мужа, который поможет мне добиться чего я хочу, и удовлетворит... и тому подобное? Я понимала, что такой человек неизбежно будет в глазах посторонних (да вероятно, и в моих собственных глазах) существом слабым, потому что он НЕ ДОЛЖЕН разлучать нас с Богом. Просто-напросто ему нужно будет жить с Богом и со мной, не стремясь обзавестись собственным домом. Пока я над всем этим размышляла, повисший на моей руке тщеславный человечек лепетал что-то о своем нищем детстве, о своих выдающихся успехах в университете и о своей блестящей деятельности в должности врача при Королевской лечебнице. Стало быть, ЭТО и есть тот, кто мне нужен?Я остановилась, чтобы взглянуть на него пристальнее. Тут он меня поцеловал -- сначала робко, а потом и со страстью. Раньше меня никогда не целовал мужчина. Радости любви я испытала только во время сафического романа с учительницей музыки в Лозанне. Я любила бы ее всю жизнь, но -- увы, -- на мой эгоистический вкус, она любила еще слишком многих, и я воспылала к ней ненавистью. Я была поражена тем, какое удовольствие доставил мне Свичнет. Когда мы разлепились, я посмотрела на него чуть ли не с уважением. На его предложение пожениться я ответила согласием, добавив: "Давай скажем Богу прямо сейчас". Я не сомневалась, что Бог будет несказанно счастлив обрести больше свободы, разделив меня со Свичнетом. Какой же я была тогда чудовищной эгоисткой! Ни капли нравственного воображения, ни капли зрячего сострадания к людям. Бог хотел найти для меня хорошего мужа, чтобы он сам мог вернуться к привычной жизни, которую я нарушила; он не ожидал, что мой брак принесет ему ЕЩЕ ОДНОГО домочадца! К тому же человека не слишком-то ему симпатичного. Выслушав новость, он едва не упал в обморок. Он попросил нас отложить окончательное решение на две недели. Мы, конечно, согласились. Людей 1974 года, надеюсь, не так будут шокировать вопросы пола, как моих современников из поздневикторианской эпохи. Если я ошибаюсь, это письмо по прочтении немедленно сожгут. Всю последующую неделю мои мысли и мечты были заняты поцелуем Свичнета. Его ли это заслуга, недоумевала я, или любой другой мужчина тоже способен дать мне это ощущение немыслимой власти и одновременно немыслимой беспомощности? Может быть, осмеливалась я думать, С ДРУГИМ МУЖЧИНОЙ БУДЕТ ЕЩЕ ЛУЧШЕ! Чтобы это выяснить, я соблазнила Данкана Парринга, на которого раньше у меня не было никаких видов и у которого (отдадим ему справедливость) не было никаких видов на меня! Это было заурядное создание, столь безраздельно преданное властной эгоистке матери, что до того, как мы стали любовниками, мысль о женитьбе его ни разу не посещала. Но едва мы ими стали, она не замедлила его посетить. Я не думала, что предложенный им побег может быть как-то связан с бракосочетанием. Для меня это был восхитительный эксперимент, путешествие с целью увидеть в сравнении достоинства и недостатки Свичнета. Я объяснила это Богу, который потерянно сказал: -- Поступай как знаешь, Виктория, не мне учить тебя делам любви. Но не будь жестока к бедному Паррингу, у него не слишком-то крепкая голова. Свичнет, когда узнает, тоже будет страдать. -- Но ты не закроешь передо мной дверь, когда я вернусь? -- спросила я бодро. -- Нет. Если только буду жив. -- Еще как будешь! -- воскликнула я, целуя его. Я больше не верила в его сифилис. Мне легче было думать, что он сочинил себе болезнь, чтобы женщины вроде меня не пытались обводить его вокруг своих изящных пальчиков. Что ж, я от души насладилась моим Паррингом, пока он был целехонек, и была к нему добра, когда он рассыпался на куски. До сих пор я раз в месяц навещаю его в приюте для умалишенных. Он всегда приветлив и весел; меня он встречает озорным подмигиваньем и понимающей ухмылкой. Я уверена, что его сумасшествие началось как симуляция, чтобы избежать тюрьмы за растрату вверенных ему клиентами средств, но теперь-то оно всамделишное. -- Как твой муж? -- спросил он меня на прошлой неделе. -- Арчи умер в 1911 году, -- ответила я. -- Нет, меня ДРУГОЙ твой муж интересует -- Преисподний Бакстер-Леви-афан Вавилонский, царь-хирург окаянной материальной Вселенной. -- Он тоже умер, Парень, -- сказала я с горестным вздохом. -- Фью! Этот-то никогда не умрет, -- хихикнул он. Как бы я хотела, чтобы эти слова оказались правдой. Когда я вернулась на Парк-серкес, он уже умирал. Я поняла это по его обмякшей фигуре и дрожащим рукам. -- О Бог! -- закричала я. -- О Бог! -- И бросившись на колени, обвила руками его ноги и прижала к ним орошенное слезами лицо. Он сидел в гостиной миссис Динвидди; рядом сидела она, а позади него стоял Свичнет. Меня изумило присутствие здесь моего жениха, хотя, конечно, я писала ему из-за границы. Когда Богу стало хуже, ему понадобилась медицинская помощь и услуги такого рода, какие его матери были не под силу. С приближением смерти его неприязнь к Свичнету отступила. -- Виктория, -- с трудом заговорил он, -- Белла-Виктория, прекрасная ты Победа, мой разум скоро вконец иссякнет, иссякнет вконец, и ты перестанешь меня любить, если наш друг свечник не даст мне очень сильное средство. Но я счастлив, что не выпил его, не увидев тебя. Выходи за эту свечку, Белла-Виктория. Все, что у меня есть, будет твое. Обещай заботиться о собаках, о моих бедных, бедных, одиноких собаках без хозяина. Бедные собаки. Бедные собаки. У него затряслась голова, изо рта струйкой потекла слюна. Свичнет закатал ему рукав и сделал укол. На несколько минут он опять пришел в сознание. --Да, и водите собак на воскресные прогулки, Арчи, Виктория. Вдоль канала до Боулинга, потом мимо Строванского родника к Лэнг-Крэгс, что близ Дамбартона, дальше пересечь Стокимъюр в направлении Карбета и вернуться домой мимо озера Крэйгаллион-лох через Алландер и Магдок, минуя водопроводную станцию Милнгэ-ви. Или вверх вдоль Клайда до Резерглена или Камбесланга, взобраться на Кэткинские кручи через Дехмонт, потом через Гарганнок и Моллетсхью выйти на Нилстон-ский тракт. Чудесные есть места для прогулок вокруг Глазго, высокие места, роскошные виды на горы, озера, холмистые пастбища, леса и величественный залив -- все это обрамляет наш город, который маловато мы любим, а то бы мы его сделали лучше, чем он сейчас. Порадуйтесь за меня камням, по которым переходят речку у церкви Кэддер-керк, чистому озеру Бардови-лох, Холмам старых жен, Кафедре дьявола, Дамгойаху и Дангойну. Если у вас будут сыновья, назовите одного в мою честь. Мама вам поможет их вырастить. Мама! Мама! Относись к детям Свич-нетов как к собственным внукам. Жалко, что я сам не мог тебе их подарить. И постарайся простить моего отца, сэра Колина. Чертов старый мерзавец. Заварил кашу, а расхлебывать другим. Но мы все так делаем, ха-ха. Живей, Свичнет! Средство! Арчи принес склянку, но я забрала ее у него из рук и, прижав на мгновение губы к губам моего любимого в первом и последнем поцелуе, приподняла рукой его голову и дала ему выпить. Так умер Боглоу Бакстер. , Теперь у тебя, дорогой читатель, есть на выбор два отчета о событиях, и не может быть двух мнений о том, какой из них достовернее. Книга моего второго мужа прямо-таки смердит всем, что было болезненного в самом болезненном из столетий -- девятнадцатом. Он сделал рассказ, сам по себе достаточно странный, еще более странным, вставив в него эпизоды и фразы из "Могилы самоубийцы" Хогга и добавив сверхъестественных штучек, позаимствованных у Мэри Шелли и Эдгара Аллана По. Какими только болезненными викторианскими бреднями он не поживился! Я нахожу здесь следы "Грядущей расы", "Доктора Джекилла и мистера Хайда", "Дракулы", "Трильби", книги Райдера Хаггарда "Она", "Записок о Шерлоке Холмсе" и, увы, "Алисы в Зазеркалье", вещи куда более мрачной, чем солнечная "Алиса в Стране чудес". Он воспользовался даже произведениями моих близких друзей -- "Пигмалионом" Дж. Б. Шоу и научно-фантастическими романами Герберта Джорджа Уэллса. Перечитывая снова и снова эту мрачную пародию на историю моей жизни, я снова и снова задавалась вопросом: ЗА ЧЕМ АРЧИ ЭТО НАПИСАЛ? Я чувствую себя способной отослать это письмо потомству именно потому, что нашла наконец ответ. Как колеса локомотива приводятся в движение сжатым паром, так рассудок Арчибальда Свичнета приводила в движение тщательно скрываемая зависть. Несмотря на свалившееся на него состояние, он всю жизнь в душе оставался "приблудным сыном бедной крестьянки". Зависть, которую бедные и эксплуатируемые испытывают к богатым, -- вещь хорошая, если только она направлена на преобразование этого несправедливо устроенного общества. Вот почему мы, фабианцы, считаем профсоюзы и лейбористскую партию в такой же степени своими союзниками, как любого честного политического деятеля, будь то либерал или тори, который стремится предоставить достойный прожиточный минимум, чистое жилище, здоровые условия труда и право голоса каждому взрослому жителю Британии. К несчастью, мой Арчи завидовал именно тем двоим, кого он любил, тем, кто только и мог его терпеть. Он завидовал Богу из-за того, что у него был знаменитый отец и нежная, любящая мать. Он обижался на меня из-за богатого отца, пансионского образования и знаменитого первого мужа, обижался на блеск моих достоинств. Больше всего он завидовал заботе и теплу, которыми окружал меня Бог, и страстной любви, которую испытывала к Бакстеру я; его злило, что наши чувства к нему самому ограничиваются дружеским расположением, приправленным в моем случае некоторой долей чувственности. Потому-то в последние месяцы жизни он и выдумал в утешение себе фантастический мир, где он, Бог и я пребывали в совершеннейшем равенстве. Прожив детство, которое, на взгляд обеспеченного человека, и детством-то назвать нельзя, он сочинил книгу, где утверждалось, что Бог тоже был его лишен, что он всегда был таким, каким знал его Арчи, ибо сэр Колин сработал его по методе Франкенштейна1. Мало того, он и меня лишил детства и школьных лет, написав, что при первой встрече с ним умственно я была не я, а моя маленькая дочь. Выдумав для нас троих это общее равенство в нищете, он потом с легкостью мог изображать мою любовь к нему с первого взгляда и зависть к нему Боглоу1., Но умасшедшим Арчи, безусловно, не был. Он прекрасно знал, что его книга полна хитроумной лжи. Потому-то он и посмеивался в последние недели жизни -- он видел, как ловко его вымысел берет верх над истиной. Во всяком случае, мне так кажется. Но почему же он не позаботился сделать вымысел еще более убедительным? В двадцать второй главе, описывая, как мой первый муж: прострелил мне ступню, он пишет: "К счастью, пуля прошла навылет, ПРОБИВ ПЕРЕПОНКУ МЕЖДУ ПЯТОЧНОЙ И МАЛОБЕРЦОВОЙ КОСТЯМИ ПЛЮСНЫ и даже не задев кость". Выделенные слова могут показаться убедительными разве что человеку, ничего не понимающему в анатомии, но это вздор, чушь, чепуха, бессмыслица и ахинея*, и Арчи не мог забыть медицину до такой степени, чтобы этого не знать. Он должен был написать "разорвав сухожилие косой приводящей мышцы большого пальца между проксимальными фалангами второго и третьего пальцев", потому что произошло именно это. Но у меня нет времени разбирать страницу за страницей, отделяя правду от вымысла. Если отбросить то, что противоречит здравому смыслу и этому письму, останется описание некоторых реальных событий, случившихся в мрачную эпоху. Как я уже говорила, на мой нюх, книга так и смердит викториан-ством. Она исполнена в таком же ложноготическом стиле, как памятник Скотту, университет Глазго, вокзал Сент-Панкрас и здание парламента. Я ненавижу подобную архитектуру. Эта избыточная бесполезная декоративность оплачена неоправданно высокими доходами -- доходами, выдавленными из чахнущих жизней детей, женщин и мужчин, работающих больше двенадцати часов в день шесть дней в неделю на НЕОПРАВДАННО грязных фабриках; ибо в XIX веке нам уже было известно, как производить вещи чисто. Мы не воспользовались этим знанием. Колоссальные доходы правящих классов были слишком священны, чтобы на них посягать. По-моему эта книга пахнет так же, как пахло у простой женщины под кринолином после дешевой двухдневной железнодорожной экскурсии в Хрустальный дворец. Может быть, я принимаю все слишком всерьез, но я счастлива, что дожила до XX столетия. И вот, дорогой мой внук или правнук, мои мысли обращаются к тебе, потому что я не в состоянии представить себе мир, в котором шо послание будет прочитано -- если оно вообще будет прочитано. В прошлом месяце Герберт Джордж Уэллс (этот пахнущий медом человек!) выпустил книгу под названием "Война в воздухе". Действие происходит в двадцатые или тридцатые годы нынешнего^ века; книга описывает напет немецкой авиации на США и бомбардировку Нью-Йорка. Вгледстаие" этого весь мир втягивается в войну и все крупнейшие центры цивилизации оказываются разрушены. Уцелевшим приходится куда хуже, чем австралийским аборигенам, ведь они лишены первобытных навыков охоты и собирательства. Конечно, книга Г. Дж. -- предостережение, а не предсказание. Он, и я, и многие другие -- мы надеемся на лучшее будущее, потому что активно его строим. Глазго -- волнующее место для убежденного социалиста. Даже в ранний, либеральный период этот город дал миру пример муниципального управления общественным достоянием. Наши квалифицированные рабочие ныне самые образованные в Британии; кооперативное движение популярно и развивается; телефонная система Глазго принята министерством связи как образец для всего Соединенного королевства. │ Я знаю, что деньги, которыми оплачиваются наши достижения и наша вера в себя, имеют опасный источник -- огромные военные корабли, что строятся на верфях Клайдсайда по государственным заказам в ответ на такие же смертоносные громадины, сооружаемые немцами. Так что предостережениями Г. Дж. Уэллса не стоит пренебрегать. Но международное социалистическое движение столь же сильно в Германии, как и в Британии. Деятели рабочих партий и профсоюзов в обеих странах согласились, что, если правительства объявят друг другу войну, они немедленно призовут ко всеобщей забастовке. И мне чуть ли не хочется даже, чтобы наша военно-капиталистическая верхушка объявила-таки войну! Если рабочий класс тут же прекратит ее мирными средствами, моральная и материальная власть в крупных промышпенных странах перейдет от хозяев к производителям всего насущного, и мир, в котором будешь жить ТЫ, дорогое мое незнакомое дитя, будет здоровее и счастливее нынешнего. Благословляю тебя. Виктория Свичнет, доктор медицины. Парк-серкес, 18, Глазго. 1 августа 1914 года КРИТИЧЕСКИЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРИМЕЧАНИЯ Аласдера Грея Гл.1, стр.11 Как большинство сельских жителей в старые времена, моя мать не доверяла банкам. Это не было предрассудком невежественной женщины. В XVIII и XIX столетиях банки часто лопались, отчего страдали в основном мелкие вкладчики, потому что состоятельные люди были лучше осведомлены о надежности тех или иных финансовых фирм. В XX веке в Британии подобные крахи случаются только с пенсионными фондами. Гл.2, стр.13 Он был единственным сыном Колина Бакстера, первого медика, получившего от королевы Виктории рыцарский титул. В историческом исследовании "Королевские врачи" (изд-во "Макмиллан", 1963 г.) Джервес Тринг уделяет отцу Боглоу сэру Колину Бакстеру гораздо больше внимания, чем сыну, но при этом пишет: "Между 1864 и 1869 годами его менее знаменитый, но столь же одаренный сын ассистировал при рождении трех принцев и принцесс крови, и, вероятно, именно он спас жизнь герцога Кларенса. По-видимому, из-за слабого здоровья Боглоу Бакстер оставил практику и несколькими годами позже умер в безвестности". В эдинбургской Регистрационной палате нет записи о его рождении, а в записи о смерти за 1884 г. в графах "возраст" и "сведения о матери" стоят прочерки. Стр.15 Они свели с ума несчастного Земмельвейса, который потом покончил с собой в попытке всколыхнуть общественность. Земмельвейс был венгерский врач-акушер. Встревоженный высокой смертностью в венском родильном доме, где он работал, он применил асептику, из-за чего смертность снизилась с 12 до 11/4 процента. Но начальство отказалось признать его выводы и принудило его уйти. Он намеренно вызвал у себя заражение крови через палец и умер в 1865 г. в психиатрической лечебнице от болезни, борьбе с которой он посвятил жизнь. Стр.15 ...все благодаря медицинским сестрам. Ими-то и живо сейчас искусство врачевания. Если все врачи и хирурги Шотландии, Уэльса и Англии в одночасье перемрут, а сестры останутся, восемьдесят процентов больных в наших больницах поправятся. Приведу относящийся к этой теме отрывок из статьи "Женщины и медицина" Джоанны Гейер-Кордеш в "Энциклопедии по истории медицины" под редакцией У.Ф. Байне-ма: "Флоренс Найтингейл однажды написала, что она вовсе не хочет, чтобы женщины становились врачами, потому что тогда они уподобились бы врачам-мужчинам. От широты поставленных Найтингейл задач захватывало дух. Она замышляла не больше и не меньше, чем такую реформу здравоохранения, после которой профилактика и гигиена сделали бы врачей вовсе ненужными". Гл.З, стр.17 ...маленький дворик, окруженный высокими стенами. Майкл Донелли, неутомимый в своих усилиях доказать, что этот рассказ вымышлен, замечает, что в приводимом здесь описании дворика ничего не сказано о каретном сарае в. дальней от дома части. Он посетил старый дом Бакстера (Парк-серкес, 18) и утверждает, что пространство между домом и сараем слишком мало и сумрачно, чтобы использовать его иначе, как для сушки белья. Это, конечно, говорит только о том, что каретный сарай был выстроен позже. Гл.4, стр.19 ...прекрасной, прекрасной женщины, Свичнет, которая обязана жизнью вот этим пальцам -- умельным, умельным пальцам! ."Умельный" означает "умелый", как в старинной шотландской балладе "Сэр Патрик Спенс": Король в Данфермлине сидит, Душу вином веселя. "О, где мне умельного кормчего взять Для нового корабля?" Стр.20 ...кобольдов, обнаруживающих скелет ихтиозавра в горной пещере Гарца. Первый ихтиозавр был открыт Мэри Аннинг -- "раскопщицей из Лайм-Реджис" -- в 1810 г. Здесь идет речь об иллюстрации из книги Пуше "Вселенная" -- популярного в XIX веке введения в естественную историю. Гл.5, стр.22 -- Джорди Геддес работает в городском Обществе человеколюбия, которое предоставило ему в бесплатное пользование дом в парке Глазго-грин. Общество человеколюбия города Глазго для обнаружения и спасения утопающих было основано факультетом хирургии университета Глазго в 1790 г.; первый эллинг и дом для служителя Общества были построены в Глазго-грин в 1796 г. Джордж Геддес, первый служитель Общества, работавший на полную ставку, занимал эту должность с 1859 по 1889 г.; его сын Джордж Геддес-младший работал с 1889 по 1932 г. Потом место досталось столь же известному Бену Парсониджу, чей сын в настоящее время (июль 1992 г.) занимает дом Общества человеколюбия, что близ подвесного моста. Подвесной мост Св. Андрея, находящийся рядом с лодочным причалом и выше его по течению, с давних пор облюбовали самоубийцы. Это малолюдный пешеходный мост с железным решетчатым парапетом, на который, пока над ним не возвели дополнительное ограждение из мелкой сетки, было легко взобраться. Внук Джорджа Геддеса-старшего утонул, пытаясь спасти человека, прыгнувшего с моста Св. Андрея в 1928 г. Гл.7, стр.28 ...я двинулся к мемориальному фонтану "Лох-Катрин"... Правильное название -- мемориальный фонтан Стюарта, поскольку он был воздвигнут в память о трудах мистера Стюарта из Мердостуна, мэра Глазго с 1854 г. Преодолевая сильное сопротивление частных водопроводных компаний, он добился постановления парламента, давшего возможность муниципалитету сделать озеро Лох-Катрин, что находится в тридцати трех милях от города посреди гор Троссах, главным резервуаром городского общественного водоснабжения. Впрочем, ошибка доктора Свичнета вполне понятна. Спроектированный Джеймсом Селларсом и построенный в 1872 г. по заказу Комиссии по водоснабжению, фонтан искусно украшен резными фигурами зверей и птиц, обитающих на островах озера Лох-Катрин: цапли, выдры, ласки и совы. Венчает сооружение изящная фигура не кого иного, как Элен -- Озерной Девы. С веслом в руке она стоит во весь рост на носу воображаемой ладьи -- в точности такая, какой увидал ее Фиц-Джеймс в самом знаменитом поэтическом произведении сэра Вальтера Скотта. Около 1970 г. власти отключили воду и позволили детям беспрепятственно лазить по каменным уступам. Скульптуры были разбиты. В 1989 г., когда город Глазго готовился стать культурной столицей Европы, фонтан полностью восстановили и пустили воду. В июле 1992 г. он вновь бездействует. Его окружает высокий деревянный забор. Стр.30 Она взяла свой зонтики приветливо помахала им каким-то зевакам, наблюдавшим за нами с уступа холма. Террасы на крутых склонах Западного парка в Глазго были устроены в начале 1850-х Джозефом Пакстоном, который разбил также Парк королевы и Ботанический сад. На этих склонах Перси Пилчер испытывал один из своих планеров, что в 1899 г. стоило ему жизни, но привело к установлению главных принципов строения аэроплана, каким мы его видим и в наши дни; само слово "аэроплан" пошло именно оттуда. Полеты Пилчера могли натолкнуть Г.Дж. Уэллса на мысль использовать Западный парк в своем романе "Война в воздухе", вышедшем за месяц до начала войны 1914--1918 гг. Уэллс описывает первый успешный беспосадочный полет британского авиатора от Лондона до Глазго и обратно. Кружа над парком на уровне верхней террасы, он кричит с шотландским акцентом собравшейся на ней восторженной толпе: "Моя мать была шотландка!", что вызывает бурную овацию. Стр.31 И когда он закричал, мне почудилось, что кричит все небо. Сводки погоды показывают, что 29 июня 1882 г. стояла необычная жара и духота. Во время захода солнца большинство жителей Глазго слышало странный звук, о причине которого местная печать гадала потом целых две недели. Писавшие большей частью сходились на том, что звук имел промышленное происхождение и его источник находился очень далеко. На северо-западе жители Сарасен-кросса решили, что произошел взрыв на кузнице в Паркхеде; на юго-востоке вокруг Паркхеда подумали, что случилась азария на заводе декоративных и санитарно-гигиенических металлоизделий в Сарасенхеде. В Говане (юго-запад) сочли, что на северо-восточном локомотивном заводе испытывают новый паровой гудок; на северо-востоке же рассудили, что, наверно, на одном из пароходов на Клайде взорвался котел. Научный обозреватель "Глазго геральд" отметил, что явление "больше походило на электрический разряд, чем на звук", и выразил мнение, что, возможно, причина его кроется "в погодных условиях: ненормальная жара в сочетании с обилием дымов в атмосфере". Юмористическое издание "Блюститель порядка" указало, что в центре района, где был слышен загадочный звук, находятся Западный парк и университет, и предположило, что профессор Томсон экспериментирует с небывалым телеграфом, чьи сигналы идут не по проводам, а прямо по воздуху. Наконец, автор шутливого письма в эдинбургскую газету "Скотсмен" выдвинул гипотезу, что некий горе-музыкант из Глазго пытался играть на усовершенствованной им волынке. Гл.9, стр.36 Придут сумерки, и с ними он, тихо прокрадется из переулка сквозь калитку в дальней стене... Майкл Доннелли продемонстрировал мне первоначальные чертежи Парк-серкес, выполненные в 1850-е гг. Чарльзом Уилсоном, где показан каретный сарай, отделяющий задний двор дома 18 от переулка. Однако это сооружение, несмотря на его наличие в проекте, могло быть построено гораздо позже. Строителям готических соборов иной раз нужны были столетия, чтобы исполнить замысел архитектора. Национальный монумент в Эдинбурге, задуманный как дань памяти шотландским солдатам, погибшим в боях с Наполеоном, доныне представляет собой немногим более чем фасад. Гл.12, стр.46 Ибо, когда в тот теплый летний вечер мы садились на лондонский поезд, я предполагал выйти в Килмарноке... Железнодорожные расписания 1880-х гг. показывают, что с первого ночного поезда Глазго -- Лондон Центральной железной дороги можно было сойти в Килмарноке и продолжить путь на следующем поезде часом позже. Стр.48 ...чтобы продать мои акции "Шотландских вдов и сирот"... Парринг поступил неразумно -- эта страховая компания (теперь называемая "Шотландские вдовы") процветает и поныне. В марте 1992 г. в рамках агитации консерваторов перед всеобщими выборами директор "Шотландских вдов" заявил, что если Шотландия получит собственный парламент, главное управление компании будет переведено в Англию. Гл.14, стр.58 Ты помнишь, как водил меня на биржу?/Тут было очень на нее похоже. Королевская биржа на Куин-стрит открылась 3 сентября 1829 г. Здание, строительство которого обошлось в 60 000 фунтов, собранных по подписке, стало не только долговечным памятником богатству городских коммерсантов, но и самым величественным сооружением подобного рода во всей Британии на много десятилетий вперед. Эта дивная постройка выполнена в греческом стиле по проекту Дэвида Гамильтона. Фасад украшает царственная колоннада, увенчивает его изящная башня-фонарь. Громадная крыша имеет 130 футов в длину и 60 в ширину; высота крыши, поддерживаемой коринфскими колоннами, составляет 30 футов. Интерьер здания, в котором теперь располагается Публичная библиотека Стирлинга, ныне столь же великолепен, как и в прошлом. Стр.61 Она такая широкая, что по ней может промаршировать целая армия, и очень напоминает лестницу, ведущую в Западный парк, -- ту, что рядом с нашим домом. Почти все, кто побывал в Одессе, видели громадную лестницу, спускающуюся с высокого берега к гавани. Гранитная лестница в Западном парке Глазго, построенная в 1854 г. и обошедшаяся в 10 000 фунтов, столь же велика и красива, но, к сожалению, находится в малопосещаемой части парка. Если бы ее соорудили ближе к центральному спуску с Парковых террас, она оказалась бы напротив университета Глазго, по другую сторону узкой ложбины, и смотрелась бы куда выигрышнее. Стр.64 Сказанное русским игроком, начиная со слов "Ну, например" и кончая словами "и у клопов есть свой неповторимый взгляд на мир", означает, что он весь погружен в прозу Федора Достоевского. Белла не могла этого знать, ибо великий писатель умер только годом раньше (в 1881 г.) и не был еще переведен на английский язык. Гл.15, стр.69 Движение превращает... муку масло сахар яйцо и столовую ложку молока в печенье "абернети"... Как явствует из книги "Шотландская кухня" (Мариан Макнил, изд-во "Блэкки и сын", Бишопбриггс, 1929 г.), в этом рецепте пропущены два важных ингредиента --1/2 чайной ложки соды и умеренное количество тепла. Гл.16, стр.79 Ваше предложение не соблазняет меня, Гарри Астли, потому что я не люблю вас. Тщательные розыски в справочниках и газетах того времени не принесли доказательств существования Гарри Астли'. Все шотландские и некоторые английские читатели, должно быть, удивленно вскинули брови, прочтя, что он признал себя двоюродным братом лорда Пиброка. "Пиброк" -- гэльское слово, означающее "волынка", а между тем шотландский генеалогический колледж, как и английский, утверждает, что все дворянские родовые имена происходят от топонимов. На заграничное ухо, однако, все фамилии, звучащие на шотландский лад, кажутся равно подходящими, что заставляет видеть в Астли самозванца. В коммерческих справочниках того времени сахарозаводчики "Ловел и К0" не значатся. Кто же такой мог быть Астли? Основания для ответа дают только его несомненная связь с Россией и исторические лекции, прочитанные им Белле. Последние показывают, что за английской личиной у него не было ни капли почтения к Британской империи. Возможно, он был царский агент, направляющийся в Лондон для слежки за русскими революционерами-эмигрантами, которые нашли там убежище. Самыми знаменитыми из них были Герцен и (много позже) Ленин. Словом, хорошо, что Белла отказалась выйти за Астли замуж. Стр.80 Мы отправляемся в Париж... Передай меня с рук на руки мидинеткам... Мидинетка -- французская девушка-работница, чаще всего молодая модистка или швея. Зарабатывали они мало, но обычно умели хорошо одеваться, поэтому мужчины со средствами рассматривали их как потенциальных дешевых любовниц. Гл.17, стр.81 Помнишь... как ходили к профессору Шарко в больницу Сальпетриер? Шарко Жан Мартен (1825--1893) -- французский врач, родился в Париже. В 1853 г. получил диплом доктора медицины в Парижском университете, тремя годами позже стал врачом Центрального управления больниц. С 1860 г. профессор патологической анатомии в медицинских учреждениях Парижа, с 1862 г. до конца жизни работал в больнице Сальпетриер. В 1873 г. избран в Медицинскую академию, с 1883 г. член Французской академии. Был хорошим лингвистом и прекрасно знал не только французскую литерату- Как и его русский знакомец, Астли сошел со страниц романа Достоевского "Игрок" (там его фамилия пишется "Астлей"). ру, но и литературы других стран. Был величайшим клиницистом и патологом. Много внимания уделил изучению неясно очерченных болезненных состояний, в частности истерии и ее связи с гипнотическим внушением. В Сальпетриер главным образом занимался исследованием нервных заболеваний, но, кроме того, опубликовал много важных работ о болезнях печени, почек, суставов и т. д. Полное собрание его сочинений в девяти томах вышло в 1886--1890 гг. Он был необычайно талантливым педагогом и воспитал немало врачей-энтузиастов. Среди его учеников был и доктор З.Фрейд. "Энциклопедия для всех", 1949 г., под ред. Ателстана Риджуэя. Стр.82 -- Ха-ха, от собственного пороха взлетел. Это выражение означает "подорвался на собственной мине". Его употребил Шекспир. Гл.18, стр.87 Я сказала... что ей нужно думать о моих нежных объятиях, а не о каком-то непонятном тесте... Белла не поняла выговор мадам Кронкебиль. Несчастная дама, вероятно, сказала "пустого места". Гл.21, стр.94 Ближе всего к нам была церковь Парк-черч, но я не хотел, чтобы соседские дети устраивали у дверей "кучу малу", и поэтому выбрал Лэнсдаунскую церковь Объединенных пресвитерианцев на Грейт-вестерн-роуд, до которой было не больше десяти минут ходу. "Куча мала" -- шотландский обычай, который заключается в следующем: перед бракосочетанием у дома жениха или невесты собираются дети, дожидаясь выхода. Жених или кто-то из кортежа невесты должен кинуть в толпу горсть монет; если этого не происходит, толпа начинает выкрикивать: "Голытьба! Голытьба!" -- то есть денег, знать, у вас не хватает, чтобы все было чин чином. Когда детям кидают монеты, начинается яростная схватка, в которой побеждают самые сильные, цепкие и безжалостные, а маленькие и слабые, хныча, уходят с отдавленными пальцами. Обычай до сих пор распространен в некоторых районах Шотландии. Иные современные мыслители консервативного толка считают его хорошей подготовкой к взрослому миру, полному конкурентной борьбы. Всякий, кто захочет поставить маленький эксперимент, может легко дойти парком от Парк-серкес, 18 до Лэнсдаунской церкви менее чем за десять минут. Здание (архитектор Джон Ханимен) построено из кремового песчаника в стиле французской готики и имеет самый стройный шпиль (беря отношение ширины к высоте) в Европе. Вид этой церкви произвел на Джона Рескина столь сильное впечатление, что он разрыдался. В интерьере сохранен такой ненужный элемент, как ряды отгороженных сидений, и обращают на себя внимание два интересных витража работы Альфреда Уэбстера, изображающих библейские сцены среди пейзажа современного Глазго. И церковь, и конгрегация основаны в 1863 г. Гл.22, стр.99 ...Джордж Геддес (кстати, весьма известное и уважаемое лицо в нашем городе)утверждает, что он вытащил мертвое тело. Об известности Джорджа Геддеса говорит шуточная песенка, которую в свое время часто исполняли в мюзик-холлах Глазго. В ней идет речь о весьма неудачной прогулке по Клайду на увеселительном пароходике; кончается песенка словами: "Зовите Джорди Геддеса -- мы все идем ко дну". Стр.100 Известно, что в 1820-е годы один из ваших оживил труп повешенного преступника, который сел и начал говорить. Публичный скандал был предотвращен только тем, что кто-то из демонстраторов взял скальпель и перерезал ему горло. Этот анекдот в XIX веке столь часто рассказывался и пересказывался в различных юмористических "историях Глазго", что его источники сами стали предметом исчерпывающей монографии профессора Генриха Сверчке "War Frankenstein Schotte?" ("Не был ли Франкенштейн шотландцем?") (изд-во Ни-шкнера, Нигдебург, 1929 г.). Кто не знает немецкого, может найти тщательно собранные главные выводы в "Гарскадденских сплетнях" Фрэнка Куппнера (изд-во "Молендинар-пресс", Глазго, 1987 г.)2. Гл.29, стр.113 Но через два дня газеты объявили, что генерал Коллингтон найден мертвым на полу оружейной комнаты своего загородного дома в Лоумшир-дауне. Начало карьеры этого знаменитого в свое время военачальника, как и конец, было отмечено трагедией. В 1846 г. в Сандхерстском военном училище Коллингтон стал инициатором выходки, из-за которой его однокашник разбился насмерть, хоть, может быть, и не наш герой развязал шнурки на башмаках жертвы. Вероятно, благодаря связям его семьи с герцогом Веллингтонским он не был исключен, а отделался выговором. В 1848 г. герцог был Лордом Главным Констебелем Англии и занимался организацией военного отпора лондонским чартистам. Он взял Коллингтона себе в помощники, но остался им недоволен. Ригби приводит в своих мемуарах слова герцога, сказанные лорду Монмуту: "Обри -- храбрый и толковый солдат, но он оживляется, только когда можно убивать. К сожалению, большую часть службы проводишь в ожидании этой возможности. Его надо послать за моря, и чем дальше от Англии, тем лучше. Там и держать все время". Герцог умер в 1852 г., но к его совету прислушались. Британские газеты захлебывались от восторга, описывая заморские победы Коллингтона, зачастую одержанные с помощью туземных войск, Джордж Огастус Сала окрестил его в "Дейли телеграф" Громо-боем Коллингтоном. Хоть его и не жаловало собственное сословие, ему оказывала почести королева -- то есть его рекомендовали для оказания почестей Пальмерстон, Глад-стон и Дизраэли. Парламент, в свой черед, воздавал ему дань благодарности и назначал денежные премии, хотя временами тот или иной депутат-радикал выражал мнение, что он "умиротворяет" территории с недолжной жестокостью. Писатели большей частью его хвалили. Карлейль охарактеризовал его так: "Он худой, устремленный ввысь человек-сосна, и хоть ветви его обломаны непогодой, он каждым дюймом своей прямоты указует в небеса, ибо укоренен в Действительности. Хорошее дерево для копья! Слова для него не более чем ветер. Нечего удивляться, что на него ополчилась вся братия вестминстерской говорильни. Стань же, копье, ланцетом, вскрой гнойные болячки парламентского пустословия, избавь тело страны от гнилостных ядов!" Теннисон впервые увиделся с ним на публичном банкете в поддержку губернатора Эйра (Эдвард Джон Эйр (1815--1901) был в 1864 г. назначен губернатором Ямайки, в 1866 г. отозван после жестокого подавления восстания негров) и под впечатлением от встречи написал стихотворение "Орел". Хотя оно известно многим, мало кто понимает, что это романтический портрет знакомого автору человека: ОРЕЛ Вонзивши коготь, как багор, Стоит он, страж прибрежных гор, Вокруг -- лишь синевы простор. Глядит с заоблачных высот На пенную пустыню вод И падает, как громом бьет. Но, бесспорно, лучшую стихотворную дань Коллингтону воздал Редьярд Киплинг, который считал, что генерал был затравлен до смерти парламентскими хулителями; КОНЕЦ ГРОМОБОЯ Канадскому охотнику метис уже не страшен, И в Патагонии крестьян никто не гонит с пашен. Купец китайский мирно считает свой барыш -- Полиция не дремлет, и с ней не пошалишь. Кому же мы обязаны идиллией такой? ТОМУ, КТО НА ПОЛУЛЕЖИТ С ПРОБИТОЙ ГОЛОВОЙ. В парламенте раздолье для плута и глупца, Там радикал- сентиментал поносит храбреца, Там правит тряпка "реалист", что действия боится, А тот, кто дело делает,-- "ах, преступил границы". Да, кто-то дело делает -- одним мы рукоплещем, Как Китченеру, на других, как Коллингтон,-- клевещем. Пусть радуются радикал и "реалист" гнилой -- ЛЕЖИТ НЕДВИЖЕН КОЛЛИНГТОН С ПРОБИТОЙ ГОЛОВОЙ. Немало мест на свете есть, где бритт как дома ныне, Но где вчера кочевник злой лишь крался по пустыне. Туземец мирный сеет, жнет, спускается в забой -- Собратьям его диким дал острастку Громобой. За нас крушил их Громобой -- нам вопли режут слух. Огнем палил их Громобой -- претит нам гари дух. За нас лупил их Громобой -- нас пробирает дрожь. За нас рубил их Громобой -- пустились мы в скулеж. Как обожает домосед покой, пристойность, меру! Датчан он Дрейку предпочтет, а буйных негров -- Эйру. Плывут на родину суда с зерном, скотом, рудой... СЭР ОБРИ НА ПОЛУЛЕЖИТ С ПРОБИТОЙ ГОЛОВОЙ. После подобного панегирика будет только справедливо, если мы приведем два менее лестных косвенных упоминания о Коллингтоне. В 1846 г., когда Диккенс писал роман "Домби и сын", стало известно о роковой выходке Коллингтона в Сандхерсте. Отсюда -- разговор на набережной в Брайтоне, где майор Бэгсток спрашивает Домби, пошлет ли он сына в школу. -- Я еще не решил, -- отвечал мистер Домби. -- Вряд ли. Он слабого здоровья. -- Если слабого здоровья, -- сказал майор, -- то вы правы. Только крепкие ребята могли выдержать жизнь у нас в Сандхерсте, сэр. Мы там друг друга пытали, сэр. Новичков поджаривали на медленном огне, подвешивали вниз головой за окном четвертого этажа. Джозефа Бэгстока, сэр, так вот продержали за пятки-башмаков ровно тринадцать минут по школьным часам. Наконец, прототипом капитана Пли из стихотворной карикатуры Хилэра Беллока на строителя империи в такой же степени, как Сесила Родса, можно считать генерала Коллингтона: Пли знал туземные замашки. "Будь добр, но не давай поблажки", -- Любил он говорить. В итоге -- смута. Помню ясно, Как Пли всех нас в тот день ужасный От гибели спасал. Он, стоя на холме зеленом, Обвел округу взглядом сонным И тихо так сказал: "Что б ни случилось, худо им Придется, ведь у нас "максим". Гл.24, стр.115 Не желая ломать ему суставы, я заказал гроб в форме куба... Если бы доктор Свичнет терпеливо подождал, пока начнется разложение, тело его друга Бакстера вышло бы из трупного затвердения и, размягчившись, поместилось бы в гроб обычной формы. Но, возможно, диковинный обмен веществ Бакстера препятствовал нормальным процессам разложения. ПИСЬМО ВИКТОРИИ СВИЧНЕТ, стр.117 Он проводил все больше времени в своем кабинете, кропая книги, которые потом печатал за свой счет, поскольку ни один издатель не хотел на них раскошеливаться. Помимо этой, за свою жизнь доктор Свичнет напечатал еще четыре книги за собственный счет. В отличие от "Бедных-несчастных", он послал экземпляры перечисленных ниже произведений в Эдинбург в Шотландскую национальную библиотеку, где они каталогизированы под его псевдонимом "Галлоуэйский простофиля". 1886 г. "Где бродили мы вдвоем" Сборник стихотворений, навеянных теми местами в Глазго, что связаны с его ухаживаньями за будущей женой. Одно из стихотворений (озаглавленное "Мемориальный фонтан в честь водопроводной системы Лох-Катрин, Западный парк") приведено в гл. 8 "Бедных-несчастных" и, безусловно, является лучшим. 1892 г. "Торговцы трупами" Эта пятиактная пьеса о преступлениях Берка и Хэара' нисколько не лучше, чем многие другие драмы XIX века на тот же самый весьма популярный сюжет. К Роберту Ноксу, покупавшему трупы хирургу, наш автор относится более сочувственно, чем прочие, так что пьеса, возможно, повлияла на "Анатома" Джеймса Брайди. 1897 г. "Уопхиллские деньки" Воспоминания о детстве на галлоуэйской ферме. Хотя книга претендует на автоби-рграфичность, в ней так мало говорится об отце, матери и друзьях автора, словно у него никогда их не было. Единственный персонаж, описанный во всех чувствительных подробностях, -- чудовищно строгий "господин учитель", чье одобрение успехов автора в постижении наук отнюдь не умеряло жестокости назидательных побоев. Но главным образом книга описывает такие радости, как ловля форели руками, облавы на кроликов и более мелких вредителей, опустошение птичьих гнезд. 1905 г. "Завещание Соуни Бина" Эта длинная поэма, написанная бернсовской строфой, начинается с того, что Бин лежит в вереске на вершине горы Меррик, откуда он обозревает страну, завлекшую и ввергшую его в людоедство. Время действия -- 1603 год, незадолго до объединения корон. Бин страдает от пищевого отравления, поскольку недавно заел бродягу-кальвиниста куском сборщика налогов -- епископала. Упор делается не на комизме, а на символическом смысле этой желудочно-кишечной свары. В безумии своем Бин взывает к теням всех шотландских правителей, начиная от Калгака и кончая Яковом VI. Ему являются призраки из прошлого и будущего Шотландии: Фингал, Дженни Геддес, Джеймс Уатт, Уильям Юарт Гладстон и т.д.; наконец, "поэт грядущих дней,/ Что Родину, подобно мне,/ Терял, искал, обрел..." Тут становится ясно, что Бин и его голодное семейство (которые вскоре будут арестованы королевскими солдатами и сожжены живьем в эдинбургском Грассмаркете) символизируют шотландский народ. Главная трудность для читателя, помимо чрезмерной длины этой поэмы и нудного языка, состоит в невозможности точно установить, символом чего является людоедство. Возможно, низкой культуры питания, которая, как считал доктор Свичнет, некогда отличала Шотландию; как бы то ни было, он пишет так, словно клан Бинов действительно существовал. Небольшое исследование показало бы ему, что это имя не встречается ни в шотландской истории, ни в легендах, ни в народных сказаниях, ни в художественной литературе. Оно впервые появилось в издании "Ньюгейтский альманах, или Летопись кровавых злодеяний", вышедшем в Лон- Речь идет о громком деле 20-х годов XIX века: Уильям Берк и Уильям Хэар душили людей и продавали тела эдинбургскому анатому Роберту Ноксу. доне около 1775 г. Прочие собранные в этой книге истории -- опирающиеся на факты описания самых мрачных преступлений, совершенных в Англии на памяти жившего тогда поколения. История Соуни Бина рассказана в таком же фактографическом стиле, но совершается на диком шотландском берегу почти двумя веками раньше. Это небылица, основанная на сказках, бытовавших в Англии, -- страшных сказках, выдуманных англичанами о шотландцах в те столетия, когда два народа были либо в состоянии войны друг с другом, либо на грани ее. Я так подробно описал эти четыре не стоящие внимания книги лишь для того, чтобы читатели не тратили на них время. Они, среди прочего, показывают, что доктор Свичнет не обладал ни творческим воображением, ни памятью на диалоги, и поэтому он, безусловно, писал "Бедных-несчастных", пользуясь очень подробными дневниками. Сожженная его женой рукопись наверняка бы это подтвердила. Стр.118 Жизнь для нас с мамой главным образом сводилась к борьбе за чистоту жилья и самих себя, однако мы никогда не чувствовали себя чистыми, пока... отец... не перевез нас в трехэтажный дом... сказав: "Теперь я это могу себе позволить". Думаю, он позволял себе это уже год, не меньше. Есть основания думать, что он позволял себе это уже четырнадцать лет. В гл. 22 Блайдон Хаттерсли похваляется, что он "давал работу половине квалифицированной рабочей силы Манчестера и Бирмингема" через десять'лет после того, как он "стер в порошок Короля Хадсона". Джордж Хадсон, прозванный "рельсовым кролем", был очень удачливым спекулянтом акциями и недвижимостью, пока железнодорожная лихорадка 1847 -- 1848 гг. не привела его к разорению. Это означает, что отец Беллы стал миллионером, когда ей было три года. Стр.119 -- Что заимел? -- Патент. -- И патент, и до черта всего прочего. Патент на парные направляющие муфты Макгрегора Шанда дал паровозостроительной компании Блайдона Хаттерсли преимущество над конкурентами, которое длилось до 1889 г., когда трубчатый клапан Белфрейджа сделал муфты излишними. Макгрегор Шанд умер от чахотки влалате для неимущих Манчестерского королевского приюта для умалишенных в 1856 г. Стр.122 ...я... сыграла одну из простеньких песен Бернса. Может, это и вправду был "Зеленый берег Лох-Ломонд". Доктор Виктория ошиблась. Эта народная песня не была ни сочинена, ни записана Робертом Бернсом. Стр. 126 Но почему же он не позаботился сделать вымысел еще более убедительным? В двадцать второй главе... он пишет: "К счастью, пуля прошла навылет, ПРОБИВ ПЕРЕПОНКУ МЕЖДУ ПЯТОЧНОЙ И МАЛОБЕРЦОВОЙ КОСТЯМИ ПЛЮСНЫ и даже не задев кость". Выделенные слова... вздор, чушь, чепуха, бессмыслица и ахинея. Если бы доктор Виктория больше любила своего мужа, ей легко было бы понять, почему он написал эту ахинею. Арчибальд Свичнет явно хотел, чтобы она отредактировала книгу для публикации. Ей, с ее опытом и.медицинским образованием, это место должно было броситься в глаза, так что его можно считать своеобразным приглашением к сотрудничеству. Но приглашение пропало втуне. Стр. 126 ...я счастлива, что дожила до XX столетия. Последующая жизнь Беллы Бакстер прошла под именем Виктория; в 1886 г. под этим именем она поступила в женское медицинское училище Джекс-Блейк в Эдинбурге, под ним же в 1890 г. в университете Глазго она получила диплом доктора медицины. В этом же году она открыла Гинекологическую клинику имени Боглоу Бакстера в Доббис-лоун близ Каукэдденса. Это было чисто благотворительное заведение, и она управлялась с ним при помощи очень небольшого штата местных женщин, которых сама же и обучала. Они постоянно уходили и заменялись новыми, потому что после обучения она никого не держала дольше года. Одной преданной сотруднице, которая не хотела уходить, она сказала: "Вы замечательная помощница, но учить вас мне больше нечему. Мне нравится обучать новых людей. Ступайте, помогайте вашим соседкам или найдите другого врача, который научит вас чему-нибудь новому". Некоторые из ее бывших помощниц поступили сестрами в городские больницы, но мало кто преуспел, потому что, как сказала одна палатная сестра, "они слишком много задают вопросов". Между 1892 и 1898 гг. доктор Виктория родила троих сыновей с интервалом в два года, каждый раз прерывая работу в клинике только за два-три дня до родов и возобновляя ее очень скоро после них. Она говорила: "Именно так приходится поступать мо"ш неимущим пациенткам -- для них слишком большая роскошь быть горизонталистками. А у меня к тому же есть перед ними преимущество. Мой муж -- великолепная жена". В 1899 г. Фабианское общество опубликовало ее брошюру по общественной гигиене. Она называлась "Против горизонтализма"; в ней говорилось, что врачи любят укладывать пациентов в постель, потому что это помогает врачам (не пациентам) чувствовать себя сильными. Признавая, что для лечения многих болезней постельный режим необходим, доктор Виктория утверждала, что роды, как бы ни было при них больно, болезнью назвать нельзя и что рожать легче, сидя на корточках. Она пропагандировала родильные скамеечки, какие были в ходу в XVIII веке. Горизонтализм, продолжала она, -- это состояние не только тела, но не в меньшей степени и духа. Горизонтализм видит во внутренних телесных отправлениях священные тайны, проникнуть в которые могут лишь врачи, поэтому хороший пациент должен иметь нерассуждающую веру в докторов. Она писала: "Когда священники и политики требуют от нас нерассуждающей веры, мы знаем, что они думают прежде всего о себе. Но почему мы, люди науки, ТОЖЕ хотим, чтобы те, кому мы служим, отключили свои мыслительные органы и пали перед нами ниц? Нет, пациенты обретут истинное уважение к врачам, врачи обретут истинное уважение к пациентам, лишь когда все будут знакомы с разумными повседневными основами врачебного искусства". Она настаивала, чтобы в начальной школе всех детей обучали основам гигиены и первой помощи ("там они легко освоят это в игре"), а в старших классах -- начаткам медицины. Благодаря этому люди будут знать не только, как и в каком случае врач может оказать им помощь, но и как вести более здоровый образ жизни, как лучше заботиться друг о друге и почему не следует мириться с условиями жизни и труда, вредными для здоровья их самих, их детей и всего общества. А вот типичные отклики газет того времени: "Создается впечатление, что доктор Виктория Свичнет хочет сделать каждую британскую школу -- да, каждую, включая начальные школы! -- базой для подготовки революционеров-социалистов". "Тайме" "Мы прослышали, что доктор Виктория Свичнет -- замужняя женщина, мать троих сыновей. Это ошеломляющая новость -- в нее просто невозможно поверить! Из ее писаний возникает образ одной из тех костлявых, мужеподобных женщин, которым небольшой курс "горизонтализма" пошел бы на пользу. В данных обстоятельствах мы можем только выразить ее мужу наше сердечное сочувствие". "Дейли телеграф" "Мы не сомневаемся ни в квалификации доктора Виктории Свичнет, ни в доброте ее сердца. Ее клиника расположена в очень бедной части Глазго и, вероятно, приносит больше пользы, чем вреда, тем несчастным, кто туда обращается. Но клиника для нее -- хобби: она не живет на доходы от своих пациенток. Мы, зарабатывающие на жизнь стетоскопом и скальпелем, мягко улыбнемся в ответ на ее утопические прожекты и вернемся на грешную землю -- к нашим больным". "Ланцет" "Доктор Свичнет хочет превратить мир из поля битвы в санаторий, где все по очереди, как в детской игре, становятся то врачами, то пациентами. Совершенно очевидно, что в подобном мире процветать будет только одно -- недуг!" "Скоте обсервер" Начиная с 1900 г. доктор Вик (так ее окрестили газеты) была активной суфражисткой, и ее имя сохранилось в истории этого движения. Война 1914 г. нанесла ей удар, от которого она так и не оправилась. Она рассчитывала, что рабочие и солдаты остановят войну, объявив забастовку, а на деле два ее младших сына почти сразу же пошли в армию и вскоре были убиты на Сомме. Она порвала с фабианцами из-за того, что она назвала их "бесхребетной терпимостью к преступной бойне", и стала появляться на одной трибуне с Киром Харди, Джимми Макстоном, Джоном Маклином и другими социалистами Клайдсайда (и сторонниками шотландской автономии), которые были против войны. Она поссорилась со старшим сыном Бакстером, который работал на войну за своим письменным столом в Департаменте имперской статистики. В письме Патрику Геддесу она писала: "Бакстер совершает чудеса фальсификации, доказывая, что огромное количество убитых и искалеченных во Франции не столь ужасно, как думают, потому что оно включает в себя многие тысячи тех, кто был бы убит или искалечен в мирное время из-за несчастных случаев. Это, видимо, успокаивает совесть дельцов и воротил, жиреющих на военном производстве. Это означает, что миллионы убитых молодых солдат будут вскоре так же забыты, как те, кто погиб в промышленных и дорожных авариях". По иронии судьбы, Бакстер Свичнет погиб, не оставив потомства, в 1919 г. в возрасте двадцати семи лет -- его сбило парижское такси во время Версальской мирной конференции, на которую он приехал в качестве помощника Ллойд Джорджа. Как многие в те годы, она долго и тяжело размышляла, почему богатейшие народы мира -- народы, с гордостью называвшие себя самыми цивилизованными на том основании, что у них была самая развитая индустрия, -- развязали самую жестокую, самую кровавую войну в истории. Она не могла постичь, почему миллионы людей, которые, взятые по отдельности, не были ни кровожадными, ни глупыми (она вспоминала своих сыновей), повиновались правительствам, приказавшим им убивать и идти на смерть в столь невероятных, катастрофических масштабах. Она разделяла мысль Толстого о том, что человеческое животное подвержено эпидемиям безумия; пример тому -- орды французов, вторгшихся в Россию с Наполеоном и сгинувших там, хотя, покори они даже ее, их страна не получила бы от этого никаких выгод. Как врач она знала, что, поняв причины эпидемии, ее можно предотвратить. Она знала, что люди, которые живут и работают в перенаселенных кварталах, так же предрасположены к эпидемическим вспышкам враж- дебности, как любые лишенные жизненного пространства существа, -- но ведь по меньшей мере четверть из тех, кто сражался и погиб в мировой войне, были обеспечены и имели просторные жилища, и к этому же классу принадлежали почти все, кто затеял и направлял смертоубийство. Она заключила, что, хотя мировую войну породили те же национальные и коммерческие свары, которые были причиной британских войн с Францией, Испанией, Голландией и Соединенными Штатами, участвовавшие в ней и поддерживавшие ее люди пали жертвой "эпидемии самоубийственного послушания", потому что родительское воспитание посеяло в их душах ощущение малоценности собственной жизни. "Может ли мужчина, уважающий свое тело, раздетым становиться в очередь, чтобы другой, одетый, мужчина обследовал его гениталии? Может ли врач, уважающий свой разум, зарабатывать этим деньги? Медицинский осмотр новобранцев -- не что иное, как крещение в религию человекоубийства, где лучшим солдатом считается тот, кто относится к собственному телу как к самой грубой машине -- и даже не ему принадлежащей, а управляемой на расстоянии. Два моих младших сына по собственной воле стали такими машинами и позволили расплющить и вдавить в грязь свои прекрасные тела. А старший не тело, а разум свой сделал частью военной машины. Он для меня -- такая же жертва пренебрежения к самому себе, как его братья. И при этом первые десять лет жизни три мальчика провели в чистом, просторном доме, их воспитывали заботой и личным примером любящие, образованные и предприимчивые родители. Я была (и остаюсь) радикальной социалисткой. Мой муж был либералом. Все наши мальчики готовились стать мирными, образованными слугами общества, использующими самые гуманные современные идеи для решения великой задачи XX столетия -- создать такую Британию, где у каждого будет добротное, чистое жилище и каждому будут достойно платить за полезную работу. Но вот объявили войну -- и трое моих мальчиков ТУТ ЖЕ повели себя как сыновья кровожадного английского тори. Они знали, что я считаю их поведение отвратительным. Почему же они чувствовали, что должны так поступить? Я отказываюсь искать ответ во внутренней испорченности человеческой или мужской натуры. Не могу я также сваливать вину на милитаристские курсы истории, которые они проходили в школе, -- их, безусловно, перевешивало домашнее чтение и обучение. Мне приходится искать причину в самой себе. Благодаря богатству и любящему мужу в первые шесть или семь лет их жизни я имела над этими мальчиками безраздельную власть. И я не воспитала в них достаточного уважения к самим себе, чтобы противостоять той эпидемии самоосквернения, какой стала война 14 -- 18 годов. Почему я потерпела неудачу? Не отыскав зерно болезни в себе самой, как я могу быть полезна другим? Но я его отыскала. Читайте, пожалуйста, дальше". В приведенном абзаце суммируется и цитируется введение к брошюре, которую она опубликовала в 1920 г. за свой счет: "Экономика любви. Мамашин рецепт -- как покончить с национальной и классовой враждой". На титульном листе напечатано: "Пацифистское издательство им. Боглоу Бакстера. Выпуск 1". Второй выпуск так и не появился. Брошюра не привлекла к себе большого внимания, хотя Виктория разослала ее лидерам и секретарям всех британских профсоюзов в конвертах с надписью "и Вашей жене" после мужского имени или "и Вашему мужу" после женского. Она также отправила брошюру врачам, священникам, военным, писателям, служащим общественной сферы и членам парламента, поименованным в справочнике "Кто есть кто". Еще две тысячи экземпляров она пыталась разослать деятелям подобного профиля в Северной Америке, но брошюры задержала и сожгла американская таможня. В письме к Джорджу Бернарду Шоу, который отдыхал тогда в Италии, Беатриса Уэбб' писала: "Когда Вы вернетесь, Вас будет ожидать дома последняя брошюра доктора Вик. Бредовая мешанина идей, нахватанных у Мальтуса, Д.Г.Лоуренса2 и Мари Стоупс3. Она винит себя за мировую войну, потому что родила слишком много сыновей и недостаточно их миловйла. Она призывает каждую рабочую семью ради уменьшения будущих армий ограничиться одним ребенком. Родители должны дать ему почувствовать свою бесконечную ценность, деля с ним постель, где он на живом примере узнает все, что нужно, о плотской любви и предохранении от беременности. Таким образом, рассуждает она, ребенок вырастет свободным от эдипова комплекса, зависти к пенису и прочих напастей, открытых или изобретенных доктором Фрейдом, и вместо того, чтобы драться с братьями и сестрами, будет играть с соседским ребенком в мужа и жену. Она теперь помешана на сексе -- стала эротоманкой, если использовать более привычное слово, -- и пытается скрыть это под ханжескими иносказаниями, которые показывают, что она все еще в глубине души остается подданной королевы Виктории. Для любовных ласк у нее есть словечко "милованье", половой акт она называет "парьба". А ведь раньше это была блестящая голова. Жаль, умер ее бедный коротышка муж. Как-то ему удалось привести ее в норму между головокружительными романами с Уэллсом и Фордом Мэдоксом Хьюффе-ром*. И конечно, для нее тяжелейшим ударом была утрата сыновей. В последние шесть лет не пошатнулись только самые крепкие умы". Социалисты из Независимой лейбористской партии Клайдсайда тоже не приняли Беатриса Уэбб (1858 -- 1943) -- английский экономист, историк и общественная деятельница левого направления. Дэвид Герберт Лоуренс (1885 -- 1930) -- английский писатель, с неслыханной для своего времени смелостью разрабатывавший эротическую тему. Мари Кармайкл Стоупс (1880 -- 1958) -- английская писательница, биолог -- пропагандист ограничения рождаемости. 4 Форд Мэдокс Хьюффер (псевдоним -- Форд Мэдокс Форд; 1873 -- 1939) -- английский писатель. "Экономику любви". Том Джонстон писал, рецензируя ее в "Форвард": "Доктор Виктория Свичнет призывает рабочие семьи объявить своего рода родительскую забастовку ради того, чтобы единственный ребенок в будущем больше получал за свой труд. В нынешнем году, году локаутов и снижения заработной платы, году повсеместных требований рабочего класса к правительству о ликвидации безработицы путем нормирования рабочего времени, подобный призыв со стороны доброго товарища выглядит легкомысленным заблуждением. Бороться с голодом и нехваткой жилья надо сейчас -- нечего откладывать это до будущих поколений". Священнослужители всех христианских церквей осудили книгу за поддержку идеи об ограничении рождаемости, но сторонников ограничения она тоже разозлила, потому что утверждала, что имеющиеся в продаже контрацептивы вредны. Доктор Виктория писала: "Они сосредоточивают внимание тех, кто ими пользуется, на гениталиях, тем самым отвлекая их от милованья. Милованье -- как молоко. Оно может и должно питать нас от рождения до самой смерти. Парьба -- снятые с милованья сливки, главная радость срединных лет нашей жизни (если нам повезет), но по сути дела между ней и милованьем разницы нет. Однако все, чему мы учим людей, -- увы, даже то, чему учит добрая Мари Стоупс, -- создает эту разницу, выделяя парьбу особо и расхваливая ее как редкий товар. Вот почему немилованные мужчины боятся половой любви или действуют в ней по принципу "бей-хватай". Так что, хотя Виктория Свичнет рекламировала "Экономику любви" во всех главных британских газетах, брошюра получила только два положительных отклика: один от Гая Олдреда в некоем анархистском издании, другой от резчика по камню и типографа Эрика Гилла в "Нью эйдж". Бивербрук (Лорд Уильям Бивербрук (1879 -- 1964) -- британский газетный магнат и политический деятель) чутко уловил сигнал от церквей и увеличил популярность "Дейли экспресс", проведя успешную кампанию за лишение Виктории Свичнет клиники. Вот выдержка из заметки под заголовком "ЖЕНЩИНА-ВРАЧ НАЗНАЧАЕТ ЛЕЧЕНИЕ - ИНЦЕСТ": "Мы все знаем, что такое маменькин сынок -- голубое женоподобное создание, ожидающее от всех восхищения, но притом слишком трусливое, чтобы в случае опасности нанести хоть один удар. Дай доктору Вик волю -- и всех британских мальчиков отныне будут превращать в плаксивых девчонок; но прежде чем испортить наших детей, ей нужно испортить родителей. Именно это она и пытается делать". А через два дня появилось вот что: ДОКТОР ВИКТОРИЯ ПРОПИСЫВАЕТ НАМ НАЦИОНАЛЬНОЕ САМОУБИЙСТВО Если "секс через простыню" по методу доктора Вик станет популярен (а это вполне возможно -- она истратила бешеные деньги на его пропаганду), то через несколько лет ирландцы-католики превзойдут числом британских мужчин, годных к военной службе. Если этот метод распространится по всему цивилизованному миру, нас захлестнет лавина большевиков, китайцев и негров. Не случайно она состоит в близкой дружбе с Джоном Маклином, большевистским генеральным консулом в Британии. Не случайно она была одной из тех гарпий-"пацифисток", которых кайзер Вильгельм наверняка удостоил бы Железного креста, если бы немецким ордам удалось посадить его на британский трон. Вскоре последовало: БОЛЬШЕВИСТСКАЯ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ ДОКТОРА ВИК! Самые мрачные личности XX века -- это люди с незаработанными доходами, которые, прикрываясь социалистической фразой, с помощью тугих кошельков распространяют недовольство среди бедного населения и толкают его на дурные дела. "Экспресс" имеет сведения о том, что вот уже тридцать лет Виктория Свичнет, врач-большевик, тайно практикует то, что теперь она проповедует открыто. В своей так называемой "благотворительной" клинике в трущобах Глазго она подбивала тысячи бедных женщин бросать вызов природе, христианской вере и законам нашей страны; мы говорим кое о чем посерьезней, чем ее смехотворный "секс через простыню". Мы говорим об аборте. Вот к чему, в конечном счете, сводится ее "экономика любви". Сотрудники "Экспресс" не располагали доказательствами того, что доктор Виктория делала аборты. Однако они предъявили двух бывших сотрудниц клиники, которые под присягой показали, что она учила женщин делать аборты друг другу; последовало публичное судебное разбирательство. Дело лопнуло (во всяком случае, обвинение не добилось полного успеха), поскольку удалось доказать, что эти сотрудницы были до некоторой степени подкуплены "Дейли экспресс" и, кроме того, что они умственно отсталые. Прокурор Кэмпбелл Хогг попытался во время перекрестного допроса извлечь из последнего обстоятельства некую выгоду и едва не преуспел: КЭМПБЕЛЛ ХОГГ. Доктор Свичнет! Часто ли вы брали себе в помощники умственно отсталых женщин? ВИКТОРИЯ СВИЧНЕТ. Старалась брать как можно чаще. КЭМПБЕЛЛ ХОГГ. Почему? ВИКТОРИЯ СВИЧНЕТ. По экономическим причинам. КЭМПЬЕЛЛ ХОГГ. Вот оно что! Дешевле, значит, выходило? ВИКТОРИЯ СВИЧНЕТ. Нет. По бухгалтерским книгам можно проверить, что я платила им так же, как сестрам с более быстрым умом. Говоря об экономических причинах, я имею в виду не финансы, а общественную пользу -- экономику любви. Люди с мозговыми отклонениями часто проявляют больше сердечности, если им дать такую возможность, чем те, кого мы называем "нормальными". Во многих случаях они делают для больных все необходимое эффективней, чем умственно развитые, которым хочется выполнять более почетную работу. КЭМПБЕЛЛ ХОГГ. Например, писать книги про экономику любви? ВИКТОРИЯ СВИЧНЕТ. Нет. Например, разыгрывать клоуна в судебном спектакле, затеянном на потребу бульварной прессе. (Смех в зале суда. Шериф предупреждает обвиняемую, что она может быть заключена под стражу за неуважение к суду.) КЭМПБЕЛЛ ХОГГ (с напором). Я утверждаю, что вы сознательно выбирали себе в помощницы кретинок, потому что нормальный человек не в состоянии поверить вашим благостным байкам о клинике! ВИКТОРИЯ СВИЧНЕТ. Вы ошибаетесь. КЭМПБЕЛЛ ХОГГ. Доктор Свичнет, вы когда-нибудь (подумайте хорошенько прежде, чем ответить), вы когда-нибудь учили ваших пациенток, как избавиться от нежелательного ребенка? ВИКТОРИЯ СВИЧНЕТ. Я никогда не учила их ничему, что могло бы повредить их телесному или душевному здоровью. КЭМПБЕЛЛ ХОГГ. Я хочу услышать либо "да", либо "нет". ВИКТОРИЯ СВИЧНЕТ. Вы ничего больше от меня не услышите, молодой человек. Других пожилых людей учите, как им работать. Начать советую с безработного инженера, прошедшего войну. (Шериф предупреждает обвиняемую, что она должна отвечать на вопросы прокурора, но может сама выбирать слова для ответа.) ВИКТОРИЯ СВИЧНЕТ. Понятно. Тогда я повторяю, что не учила людей ничему, что могло бы повредить их телу или душе. Так как суд проходил в Шотландии, он имел право вынести приговор "не доказано", как и поступил. Доктора Вик не вычеркнули из Британского врачебного регистра, но и не признали невиновной. Когда в 1890 г. Виктория и Арчибальд открывали гинекологическую клинику, они вложили в фонд ее поддержки все средства Бакстера. В руководящий комитет вошли сэр Патрик Геддес и ректор университета Глазго Джон Кэрд. Но к 1920 г. им на смену пришли более слабые люди, которые не смогли устоять перед бурей возмущения в прессе. Они отстранили Викторию и передали клинику Оукбэнкской больнице на правах отделения для приходящих больных. Доктор Виктория уже истратила свои сбережения на публикацию, рассылку и рекламу "Экономики любви", и единственное, что у нее осталось, -- дом 18 по Парк-серкес. Все старые слуги Бакстера уже умерли. Она стала сдавать верхние комнаты студентам университета, а сама перебралась в полуподвал, где, в гораздо более скромных масштабах, возобновило работу то, что по-прежнему именовалось Гинекологической клиникой имени Боглоу Бакстера. С той поры до 1923 г. о ней было известно главным образом то, что она поддерживала Джона Маклина1. В письме К.МГриву (Хью Макдиармиду2) она писала: "Я не люблю коммунистов-ортодоксов. У них заготовлен один-единственный простой ответ на любой вопрос, и, подобно фашистам, они считают, что все непонятное можно упростить силой. Разговаривая с таким деятелем, я чувствую себя ученицей, стоящей перед дурным учителем, который хочет поскорее заткнуть мне рот. А вот Маклин -- хороший уч