поцеловать мою руку, но не смеет прикоснуться ко мне. Мы присели на тонкий ствол тополя, поваленного последней бурей, и посадили между собой Мунисэ. Бедная женщина заговорила. Она волновалась, спешила, словно чувствовала, что ей станет легче, если она расскажет о своей жизни. У нее был правильный стамбульский выговор. Я услышала простую, но грустную историю. Она родилась в Стамбуле, в Румеликавак*, в семье мелкого чиновника. Вскоре умер отец, затем и мать. Сироту удочерила богатая семья из Бакыркейя. Девочку воспитывали вместе с другими детьми, обращались с ней, как с маленькой барышней. Когда ей исполнилось пятнадцать - шестнадцать лет, к ней стали присылать сватов из состоятельных семей. Но девушка под разными предлогами всем отказывала. Дело в том, что сердце ее было отдано другому. Она любила младшего сына в приютившей ее семье, юношу, у которого едва только начали пробиваться усики. Он учился в военной школе "Харбие". У девушки не было никакой надежды, она понимала, что является в доме всего-навсего приемышем. Но какое это было счастье - видеть хоть раз в неделю его лицо, слышать его голос!.. ______________ * Румеликавак - район Стамбула. Неожиданно главу семейства перевели в Б... на должность дефтердара*. Пришлось сниматься с места. В Стамбуле остался только младший сын - воспитанник "Харбие". ______________ * Дефтердар - заведующий финансовой частью вилайета. Четыре месяца, пока девушка не видела своего возлюбленного, показались ей четырехлетней разлукой. Она чуть не сошла с ума от тоски. Наконец юноша приехал в Б... на летние каникулы. И тут все обнаружилось. Бей-эфенди, ханым-эфенди, их дочери - все разом ополчились против несчастной сироты, не захотели ее больше держать в своем доме и отправили в окрестную деревушку к какой-то женщине. Там и родилась старшая сестренка Мунисэ, умершая потом в четырехлетнем возрасте от дифтерита. Кто мог жениться на женщине в таком положении, с ребенком на руках? Наконец она вынуждена была уступить уговорам и согласилась выйти замуж за чиновника лесничества. Сначала она даже пыталась примириться со своей участью, покориться судьбе. Но когда мужа перевели в деревню Зейнилер, безысходная тоска охватила ее... Она чувствовала, что сходит с ума в темной, закопченной лачуге, и таяла с каждым днем. Рассказывая все это, бедняжка, казалось, видела себя снова на дне страшной пропасти. На лицо ее легла тень усталости, плечи опустились, тело обмякло. Женщина продолжала рассказ. Как раз в то время в деревне остановился отряд жандармов, выслеживавший разбойников. Солдаты разбили палатку у зарослей камыша. Молодой капитан, командир отряда, целый месяц преследовал ее, добиваясь любви. В конце концов она поддалась искушению, бросила мужа, ребенка и сбежала с офицером. Не знаю почему, но эта история растрогала меня. Опускались сумерки. Я поднялась и пошла к школе, оставив мать и дочь одних. Несомненно, у этих двух людей, которые, возможно, никогда больше не увидятся, было что сказать друг другу в минуту расставания. В моем присутствии они не смогли бы свободно обняться, поплакать. В их сердцах навеки осталась бы боль от невысказанных слов, невыраженных чувств. По дороге к школе, переступая через могильные камни, я глубоко задумалась... Мунисэ, я любила тебя потому, что считала одинокой. Мне всегда было жаль маленькую сиротку. Но в эту минуту я ревную тебя. Ревную к твоей матери. Она - несчастная падшая женщина, но все-таки она тебе мать. Расставаясь с родными местами, ты увезешь с собой в сердце память о нежных материнских глазах, а на губах горькую сладость материнских слез. Б..., 5 марта. Сегодня утром, когда Мунисэ еще спала, я набила портфель бумагами, привезенными из Зейнилер, и отправилась в отдел образования. Час был ранний, двери учреждения только что открылись, в комнатах сидело несколько заспанных чиновников. Они лениво пили кофе, курили наргиле. За столом, где когда-то восседал старший секретарь в красном кушаке, я увидела худощавого эфенди с курчавой черной бородкой и засаленным воротом. Я справилась у какого-то чиновника, тот объяснил мне, что вместе с заведующим отделом сменился и старший секретарь. Значит, мне следовало обратиться именно к этому бородатому эфенди. Я подошла, поздоровалась, представилась и сказала, что мне надо сдать документы школы Зейнилер, которая была закрыта по приказу нового заведующего отделом образования. Старший секретарь подумал и сказал: - Да, да, верно... Хорошо... Вы немного подождите в коридоре. Сейчас придет господин заведующий. Ровно три часа пришлось мне провести в мрачном коридоре с низким потолком. Проходившие мимо косо поглядывали в мою сторону, а некоторые даже зубоскалили. У подоконника стояла сломанная лестница. Я присела на перекладину и принялась ждать. Окно выходило в запущенный двор медресе*. Какой-то софта** в голубых штанах, засучив рукава, мыл в бассейне зелень. На развесистой чинаре, крона которой подступала к самому окну, резвилась стайка воробьев. Я сидела, упершись локтями в колени и подперев подбородок ладонями. ______________ * Медресе - духовная школа. ** Софта - учащийся медресе. Вчера утром в это время мы еще были в Зейнилер. Мои ученики, от мала до велика, проводили меня до самой дороги, которая тянулась между скал. Какое у меня глупое сердце! Я так быстро привязываюсь к людям. Когда я жила в Текирдаге, муж тетки Айше, дядя Азиз, брал меня за руки и говорил: - Ох, и назойливая же ты! Сначала дичишься людей, убегаешь от них, а потом так пристанешь, хуже, чем липучая смола. Дядюшка верно определил эту черту моего характера. Покидая Зейнилер, я жалела детишек, потому что они были для меня и самыми красивыми, и самыми уродливыми, и самыми бедными... Что ж станет со мной, если в каждом месте, откуда мне придется уезжать, будет оставаться частичка моего сердца? У дороги бедные дети один за другим подходили ко мне и целовали руку. Чабан Мехмед и Зехра прислали мне новорожденного козленка, у которого даже еще не открылись глаза. Я передала этот теплый комочек в руки Мунисэ. Подарок пастуха растрогал меня до слез. Наконец грустно зазвенели колокольчики, и телега покатила по безлюдной дороге, оставив позади деревню Зейнилер. Мы с Мунисэ махали ребятам до тех пор, пока их головы не скрылись за черными скалами. Едва наша телега остановилась перед гостиницей, мы оказались свидетелями веселой картины. Старый Хаджи-калфа гнался за огромной кошкой, которая выскочила из дверей с куском печенки в зубах. Размахивая марпучем*, как плеткой, он промчался мимо телеги, крича: ______________ * Марпуч - длинная кожаная трубка наргиле, по которой проходит дым. - Погоди у меня, проклятая кошка! Я тебе шкуру спущу! Я окликнула: - Хаджи-калфа! Старик остановился, но не мог сразу сообразить, кто его зовет. Тут наши глаза встретились. Хаджи-калфа вскинул вверх руки и прямо посреди улицы что было силы завопил: - Ах, моя дорогая учительница! Надо было видеть радость старого номерного. Он весело крикнул вслед кошке, которая с добычей в зубах пыталась вскарабкаться на стену разрушенного сарая: - Беги, жри себе на здоровье! Не бойся, все тебе прощаю!.. - и кинулся ко мне. Хаджи-калфа был так рад встрече, что заметил Мунисэ, которая шла следом за мной с козленком на руках, только на втором этаже гостиницы. - Вай, ходжаным, а кто это? Откуда она взялась? - спросил старик. - Это моя дочь, Хаджи-калфа. Разве ты не знаешь? Я в Зейнилер вышла замуж, и теперь у меня дочь. Хаджи-калфа погладил Мунисэ по щеке. - Смотри не на того, кто говорит, а на того, кто заставляет говорить. И такое случается, если бог захочет. Девочка хорошая, крепкая, ладная. По счастливой случайности моя старая комната с голубыми обоями оказалась незанятой. Как я обрадовалась! Вечером Хаджи-калфа потащил меня к себе домой ужинать. Я хотела отказаться, сославшись на усталость. Но старик и слушать не хотел. - Вы посмотрите на нее! Устала!.. Хоть шесть месяцев будешь идти пешком - все равно цвет твоего лица не изменится. Клянусь тебе!.. Все хорошо, все прекрасно, но вот только один вопрос не дает мне покоя... Вчера вечером, перед сном, я занялась финансовыми расчетами. Результат оказался столь плачевным, что мне не хотелось даже верить. Я вторично посчитала, уже по пальцам. К сожалению, ошибки никакой не было. Все складывалось очень грустно, но я не могла удержаться от смеха. До сих пор мне казалось, что я живу на деньги, заработанные моим трудом. Но оказывается, я расходовала те скромные сбережения, которые у меня имелись. Моя бедная Гюльмисаль-калфа говорила, что я поступаю очень опрометчиво, отправляясь в чужие края и не имея при себе достаточно денег. Она продала бриллиант, доставшийся мне от матери, зашила вырученные деньги в мешочек и отдала мне. Все это время у меня было много расходов. И понятно: ведь я так долго сидела без работы. Много денег ушло на переезды. Да я никогда и не думала, что мне придется работать всего-навсего сельской учительницей с мизерным окладом. Меня окружали голодные, несчастные дети, и я считала своим долгом оказывать им посильную помощь. Но люди часто бывают бессовестными... Видно, мое доброе лицо придавало беднякам смелость, и в последнее время количество рук, протянутых ко мне за подаянием, увеличилось. Конечно, моего жалованья (я до сих пор так и не знаю, сколько оно составляло) не могло хватить на все мои нужды. За два месяца мне даже не уплатили. Итак, расходов было много, и всякий раз, когда наступали денежные затруднения, я обращалась к своему заветному мешочку. Но сейчас мешочек был так легок, что я даже не осмеливалась пересчитать его содержимое. Оказывается, несмотря на все мытарства и страдания, последние пять месяцев я могла просуществовать только благодаря средствам, оставшимся у меня после смерти родителей. Я сидела в коридоре на лестничной перекладине и задумчиво теребила листочки чинары, которые лезли в окно. От этих грустных мыслей мне хотелось и плакать и смеяться. Но я снова придумала себе утешение: "Не горюй, Чалыкушу! Да, ты ничего не заработала... Но ведь ты узнала, что такое жизнь, узнала, что значит перебиваться, научилась терпеть. А разве этого мало? Теперь ты бросишь ребячество и станешь солидной благовоспитанной дамой..." Вдруг в темном коридорчике поднялся переполох. Старый служитель с пальто в одной руке, с тросточкой - в другой промчался к кабинету заведующего. Через несколько минут на лестнице показался сам крошка-заведующий. Величественно подняв голову, поблескивая моноклем, он проследовал к себе. Я хотела войти следом за ним, но тут передо мной вырос бородатый служитель, который только что пронес пальто и трость Решита Назыма. - Погоди, погоди, ханым, - остановил он меня. - Пусть бей-эфенди передохнет. Куда торопишься? Удивляюсь, как ты девять месяцев высидела в животе у матери? Я уже успела привыкнуть к подобному обращению, поэтому и не подумала сердиться, а, напротив, мягко попросила: - Дорогой папаша, когда бей-эфенди выпьет свой кофе, дай ему знать. Скажи: "Приехала учительница, которую вы ждете..." Разумеется, заведующий отделом образования не ждал меня. Но я решила, что, если скажу так, служащий, возможно, проявит большее усердие. Что делать? Приходилось прибегать к подобным хитростям. Через пять минут старый служитель опять появился в дверях. Так как я была в черном чаршафе, он не сразу заметил меня и принялся ворчать: - Где эта женщина? Хай, аллах!.. Торопит только человека, а сама убегает. - Не сердись, отец, я здесь. Можно войти? - Входи, входи, желаю удачи. Решит Назым с непокрытой головой восседал за столом. Он разговаривал с пожилым мужчиной, который развалился в кресле. Важный, надменный голос заведующего как-то не вязался с его крошечной фигурой. - Эфендим, что за страна, что за страна! - восклицал он. - Совершают такое мотовство, живут так расточительно и не могут заказать себе визитную карточку! Сотни человек в день передают через служителя, что они хотят меня видеть. Но разве может служитель правильно выговорить их имена!.. Вот и получается неразбериха! Я сторонник того, чтобы в учреждениях применять систему Петра Безумного*. За чиновниками надо следить не только на работе, но и в их личной, частной жизни. Надо смотреть, что они едят, что пьют, где сидят, где гуляют, как одеваются. Надо повсеместно вторгаться в их жизнь. Как только я пришел, первым делом разослал по школам указ, где заявил, что уволю всех учителей, которые не будут бриться хотя бы раз в два дня, которые будут ходить в неглаженых брюках и носить рубашки без воротничков. Вчера делал ревизию в одной школе. Встречаю у дверей учителя. Я сделал вид, что не узнаю его, и говорю: "Пойди скажи учителю, пришел заведующий отделом образования". Тот мне отвечает: "Эфендим, учитель - ваш покорный слуга..." Я ему говорю: "Нет, ты, наверно, сторож в этой школе. Учитель не может ходить в таком тряпье. Если бы я встретил учителя, одетого таким образом, я бы за шиворот вытолкал его на улицу..." Неряха даже остолбенел, а я, не глядя на него, вошел внутрь. Завтра опять наведаюсь в эту школу и, если увижу учителя в таком же одеянии, тотчас уволю. ______________ * Петр Безумный - так турки называли русского царя Петра I. Я ждала, когда заведующий замолчит, чтобы заговорить самой. Но он уже не мог остановиться и кипятился все больше и больше: - Да, эфендим... Недавно я разослал по школам приказ: "Учителя и учительницы должны непременно заказывать себе визитные карточки. Обращения в инстанции без оных будут оставаться без внимания". Но разве кто поймет тебя... - Тут заведующий неожиданно обернулся ко мне и сердито сказал: - Держу пари, что госпожа учительница тоже получила мой приказ. Но, несмотря на это, она обращается ко мне все-таки без визитной карточки. И вот служитель опять пропел свою старую песню: "Вы вызывали одну ханым, она пришла..." Какая ханым? Что за ханым? Мехмед-ага в желтых сапогах?.. Я остолбенела. Выходит, весь этот поток красноречия, весь этот гнев были адресованы мне, и только потому, что я осмелилась войти без визитной карточки. - Я не получала от вас приказа, - сказала я. - Это почему же? Где вы учительствуете? - В селении Зейнилер. Вы приезжали к нам на прошлой неделе... Это та самая школа, которую вы приказали закрыть. Заведующий вскинул вверх одну бровь, подумал немного, затем сказал: - Ах да, вспомнил... Так что вы сделали? Формальности окончены? - Все сделано, как вы приказали, эфендим. Я привезла бумаги, которые были затребованы. - Хорошо, отдайте их старшему секретарю, пусть изучает... Старший секретарь с засаленым воротом допрашивал меня битых два часа. Он несколько раз перечитывал одни и те же документы, спрашивал у меня что-то такое, чего я никак не могла понять, требовал расписки за мелкие расходы, расписки в получении денег, счета, копии заявлений и так далее и тому подобное. Наконец он заявил, что считает недействительными протоколы деревенского совета старейшин, которые я привезла с собой из Зейнилер. Отвечая, я все время путалась, сбивалась. Старший секретарь пренебрежительно кривил губы, словно хотел сказать: "Разве это учительница!" Он чуть не заставил меня разреветься из-за неправильно наклеенной гербовой марки. Он придирался к каждой мелочи. Не помню, сколько лет тому назад какой-то учительнице в Зейнилер дали двести пятьдесят курушей на ремонт школьной крыши. Так вот расписки в получении этих денег не оказалось. Старший секретарь прямо-таки вскипел: - Где же счет, подтверждающий затраты на ремонт? Где расписка? Не найдешь - пойдешь под суд! - Бей-эфенди, - сказала я, - что вы говорите? Я ведь там и полгода не работаю... Я чуть не плакала, но старший секретарь и знать ничего не хотел. Наконец он воскликнул: - Хватит, ханым-эфенди! Я не допущу такого безобразия. У меня нет времени, от ваших дел с ума можно сойти! - и, схватив бумаги, кинулся в кабинет заведующего. В комнате сидели еще два секретаря. Один был в чалме, другой - молодой человек, у которого только начали пробиваться усики. Во время моей беседы со старшим секретарем они, казалось, были всецело поглощены работой и не обращали на нас никакого внимания. Но не успел старший секретарь выйти из канцелярии, как оба чиновника вскочили со своих мест, припали к двери кабинета заведующего и стали подслушивать. Впрочем, секретари старались напрасно: через две минуты Решит Назым разразился такой громовой бранью, что его можно было услышать не только в соседней комнате, но даже на улице. Секретарь в чалме радостно похлопал молодого по спине и сказал: - Да наградит аллах нашего мюдюр-бея. Дай-ка жару этому рогоносцу! Пусть неверный проучит безбожника! Заведующий выговаривал старшему секретарю: - Надоел ты мне, милый, надоел! Что это за формализм?! Ты заплесневелый бюрократ. Женщина права. Ведь не может она родить тебе такую стародавнюю расписку!.. Если ты ничего не соображаешь, - ступай отсюда. Иди, можешь убираться куда хочешь. Сам не уйдешь, я тебя уберу. Живо! Тотчас пиши заявление об отставке. Не напишешь - ты не мужчина! Я чувствовала себя очень неловко. - Послушайте, господа, - обратилась я к чиновникам, - кажется, я невольно стала причиной большой неприятности. Может, мне лучше уйти?.. А то разгневанный старший секретарь скажет мне что-нибудь неприятное. Секретарь в чалме готов был плясать от радости. - Нет, сестричка, - сказал он, - не придавай этому никакого значения. Так и надо рогоносцу! Наглый пес на шею сядет, если кто-нибудь еще более бессовестный изредка не будет воздавать ему по заслугам. Да наградит тебя аллах. После такой взбучки он успокаивается на несколько дней. И сам отдыхает, и мы тоже. Заведующий за дверью умолк. Чиновники тотчас бросились по своим местам. Секретарь в чалме громко зашептал: - Хорошая поговорка: "Пусть неверный проучит безбожника..." В канцелярию вошел старший секретарь. У него заметно тряслись колени и борода. Не поворачивая головы, он краем глаза взглянул на своих коллег. Те так смиренно и старательно работали, что бюрократ, получивший только что взбучку, успокоился и, бормоча себе под нос, сел на место. Но он еще долго не мог оправиться, пыхтел, отдувался, наконец тихо заговорил: - Пятьдесят лет рогоносцу, занимал такие посты, а в делах разумеет меньше нашего сторожа! Сам он завтра уберется отсюда к чертовой матери, а гром грянет на наши головы. Так и будет. Наскочит какой-нибудь ревизор, глянет в наши бумаги и тут же скажет: "Ну и типы, ну и ослиные головы! Почему нет расписки на эти двести пятьдесят курушей? Как вы допустили такое безобразие?" Он будет прав, если всех нас загонят на скамью подсудимых. Есть закон о государственной казне. С ним шутки плохи. Клянусь аллахом, если даже мы все околеем, эти деньги вычтут с наших внуков. Секретари подняли головы от конторских книг и с почтительным видом слушали эти проникновенные слова. Старший секретарь счел обстановку благоприятной и спросил: - Слыхали, какую чепуху нес этот тип? Секретарь в чалме сделал удивленное лицо: - А что такое? Мы слышали какой-то голос... Но к вам ли это относилось? - Частично ко мне... Пустомеля! - Не огорчайтесь. Что он понимает в делопроизводстве? Не будь вас, в этом учреждении в три дня все пошло бы прахом... И это говорил секретарь в чалме, тот самый, который минуту назад, как ребенок, радовался, слушая, каким оскорблениям подвергается его старший коллега! Господи, что за странные люди! Но прогнозы секретаря в чалме оказались верными. После полученной взбучки старший секретарь заметно смягчился и успокоился. Он закурил сигару и, попыхивая во все стороны, сказал: - Эх, и это благодарность людям, которые так преданно служат государству! Старший секретарь больше не придирался и в один миг принял от меня дела. Когда я минуту спустя опять вошла в кабинет заведующего, у меня от усталости подкашивались ноги, а в глазах потемнело. Решит Назым был занят уже другим делом. Под его руководством слуги вытирали в комнате пыль. Он ругал их, заставлял по нескольку раз перевешивать картины на стенах, а сам то и дело поглядывал в ручное зеркальце, поправляя прическу или галстук. Несколько фраз, которыми заведующий обменялся с пожилым эфенди, по-прежнему сидевшим в углу комнаты, объяснили мне причину столь тщательных приготовлений: в Б... приехал французский журналист Пьер Фор. Вчера на приеме у губернатора Решит Назым познакомился с ним и его женой. По словам заведующего, Пьер Фор был очень интересным человеком, и он надеялся, что журналист обязательно напишет ряд статей под заголовком: "Несколько дней в зеленом Б...". Решит Назым взволнованно рассказывал: - Супруги обещали нанести мне визит сегодня в три часа. Я покажу им несколько наших школ. Правда, у нас нет такой школы, которую мы могли бы с гордостью показать европейцу, но мы прибегнем к политическому маневру. Во всяком случае, я надеюсь, нам удастся вырвать статейку в нашу пользу. Хорошо, что здесь я. Случись это при моем предшественнике, мы бы с головы до ног опозорились в глазах европейцев. Я продолжала стоять у дверей возле ширмы. - Ну, что еще, ханым-эфенди? - спросил меня торопливо заведующий. - Я сдала все дела. С формальностями покончено, эфендим. - Отлично. Благодарю вас. Я стояла и смотрела на него. - Благодарю вас, вы можете идти. - Вы собирались распорядиться в отношении меня. Я имею в виду новое назначение. - Да... Но сейчас у меня нет вакантных мест. При случае мы что-нибудь придумаем. Встаньте на учет в канцелярии. Эти слова заведующий произнес торопливо и резко. Он ждал, чтобы я поскорее ушла. Вакантное место! Эту фразу я часто слышала в Стамбуле в министерстве образования. К сожалению, ее смысл был мне очень хорошо известен. Раздраженный тон заведующего пробудил во мне странный протест. Я сделала шаг к двери, намереваясь выйти, но в эту минуту вспомнила про свою Мунисэ, которая ждала меня в гостинице в нашем маленьком номере, забавляясь с крошечным козленком. Да, теперь я была уже не прежней Феридэ. Я была матерью, на которой лежала ответственность за судьбу ребенка. И тогда я вернулась опять к столу. Я стояла, опустив голову, как нищенка, просящая милостыню под дождем. В моем голосе звучали страх и мольба. - Бей-эфенди, я не могу ждать. Мне стыдно говорить, но я стеснена материально. Если вы сейчас же не дадите мне работу... К горлу подступил ком, глаза наполнились слезами. Как мне было стыдно и горько! Заведующий все так же раздраженно и нетерпеливо ответил: - Я уже сказал вам, ханым: у меня нет вакансий. Правда, в деревушке Чадырлы есть школа... Если хотите, отправляйтесь туда. Но пеняйте потом на себя. Говорят, это ужасное место. Кажется, дети там занимаются в сельской кофейне. Жилья для преподавателя нет. Если вы согласны, я назначу вас туда. Если хотите лучшего места - терпите... Я молчала. - Ну, ханым-эфенди, жду вашего ответа... Я слышала, что деревня Чадырлы во много раз хуже Зейнилер. Но лучше было ехать туда, чем месяцами прозябать в Б... и подвергаться всевозможным оскорблениям. Я еще ниже опустила голову и не сказала, а скорее вздохнула: - Хорошо, я вынуждена согласиться... Но заведующий не услышал моего ответа. Неожиданно распахнулась дверь, и ворвался возглас: "Идут!" Решит Назым поспешно застегнул свой долгополый сюртук и выскочил из кабинета. Мне не оставалось ничего другого, как только уйти. У дверей я услышала французскую речь. Говорил заведующий: - Входите, прошу вас... На пороге появилась молодая женщина в широком манто. Увидев ее лицо, я не могла сдержать возглас удивления. Супругой журналиста оказалась моя старая подруга по пансиону Кристиана Варез. Когда-то во время каникул Кристиана уехала с родителями во Францию, там вышла замуж за своего кузена, молодого журналиста, и больше в Стамбул не вернулась. За эти годы она сильно изменилась, превратилась в важную даму. Услышав мой возглас, Кристиана повернула голову и тотчас узнала меня, хотя мое лицо было закрыто плотной чадрой. - Чалыкушу! - воскликнула она. - Моя маленькая Чалыкушу! Ты здесь? Ах, какая встреча. Кристиана была одной из тех девушек, которые любили проказницу Чалыкушу. Она схватила меня за руки, вытащила на середину комнаты, почти насильно откинула с лица чадру и расцеловала в обе щеки. Представляю, как растерялся муж Кристианы, которого мне пока еще не удалось увидеть, и особенно заведующий отделом образования. Я поворачивалась к ним спиной, прятала лицо на плече подруги, стараясь, чтобы никто не заметил моих слез. - Ах, Чалыкушу, я могла допустить все, что угодно, но никогда не думала встретить тебя здесь, в этом черном турецком чаршафе, со слезами на глазах... Наконец мне удалось взять себя в руки. Я хотела незаметно накинуть на лицо чадру, но Кристиана воспротивилась. Она насильно повернула меня лицом к мужу и сказала: - Пьер, познакомься. Это Чалыкушу. Пьер Фор был красивый шатен высокого роста. Правда, он показался мне немного чудаковатым, но, возможно, это оттого, что я долгое время жила среди тугодумов, которые в разговоре взвешивают каждое слово. Журналист поцеловал мою руку и заговорил как со старой знакомой. - Я очень счастлив, мадемуазель. Вы знаете, мы вовсе не чужие с вами. Кристиана столько рассказывала о вас!.. Она могла бы сейчас совсем ничего не говорить. Я и сам бы узнал Чалыкушу. У нас есть школьная фотография, где вы сняты всем классом вместе с воспитательницами. Помните, вы еще положили подбородок на плечо Кристианы... Вот видите, как я вас хорошо знаю. Супруги Фор, забыв про заведующего отделом образования, без конца болтали со мной. Неожиданно я повернула голову и увидела такую картину, что, будь это в другом месте, я непременно расхохоталась бы. Вместе с гостями в кабинет вошли еще несколько чиновников. Они образовали полукруг, в центре которого стоял заведующий отделом образования. Слушая, как я говорю по-французски, все изумленно пораскрыли рты, словно крестьяне, созерцающие увлекательное искусство фокусника. Среди присутствующих вдруг очутился и долговязый инженер губернского правления общественных работ, приезжавший в Зейнилер вместе с Решитом Назымом. Потом я узнала, что при гостях он был кем-то вроде церемониймейстера. Думаю, инженер смутился, если только не забыл своих упражнений по-французски в Зейнилер. Но, боже, как страдало мое самолюбие: старая школьная подруга увидела меня в таком плачевном положении. Однако что делать, чему быть, того не миновать. Не желая, чтобы она вдобавок ко всему узнала еще и о моем моральном унижении, я призвала на помощь всю свою смелость и оптимизм, продолжала говорить бодро, громко и весело. Наконец заведующий немного опомнился. Он сделал своими крошечными ножками смешной реверанс и показал на кресло: - Прошу вас сесть, не утруждайте себя... Мне надо было уходить. Я шепнула Кристиане: - Ну, давай прощаться. Но Кристиана прилипла ко мне, как смола, и ни за что не хотела отпускать. Настойчивость моей подруги не ускользнула от внимания заведующего. Несколько минут назад он был со мной холоден и небрежен, а сейчас склонился в глубоком почтительном поклоне и пододвинул кресло: - Присядьте, ханым-эфенди, прошу вас. Мы сели. Кристиана все еще недоумевала, как я могла носить такой старомодный чаршаф. - Ах, Пьер, - говорила она мужу, - ты не знаешь, какая это интересная девушка, наша Феридэ. Она принадлежит к одной из самых благородных семей Стамбула. У нее такой изящный ум, такой чудесный характер. Я была просто поражена, увидев ее здесь. Слушать похвалы подруги мне было и приятно и немного стыдно. Время от времени я поглядывала на заведующего отделом. Бедняга все еще никак не мог прийти в себя от изумления. Что касается нахального долговязого инженера, то он забился в угол и пожирал меня оттуда глазами. Я, конечно, не смотрела в его сторону. Но вам знакомо неприятное ощущение, когда по вашей щеке ползет букашка? Вот и я чувствовала, что его глаза, словно букашки, шарят по моему лицу, и это мне все время мешало. Для того чтобы удовлетворить любопытство Кристианы, мне пришлось сделать следующее объяснение: - Здесь нет ничего удивительного. Каждый человек чем-нибудь увлекается, к чему-нибудь стремится... Вот и у меня появилась страсть: школа. По призыву сердца мне захотелось работать в этом вилайете, посвятить себя детям. Я довольна своей жизнью. Во всяком случае, это менее опасный каприз, чем выходить в кругосветное плавание на паруснике. Удивляюсь, как ты не можешь понять такой простой вещи!.. Мосье Пьер Фор с умным видом пробасил: - Мне все ясно, мадемуазель. Несомненно, это тонкое побуждение сердца прекрасно понимает и Кристиана. Она не может сразу опомниться, вот и все. Из всего этого я сделал следующее заключение: в Стамбуле есть новая плеяда молодых девушек, получивших западное воспитание. Они принадлежат не к тому поколению, которое, словно "разочарованные"* Пьера Лоти, изводит себя бесполезной тоской, а к совершенно новому типу людей. Пустой мечте они предпочитают действие. Оставив по доброй воле счастливую, спокойную стамбульскую жизнь, они едут в дальние края, чтобы пробудить Анатолию. Какой прекрасный, какой возвышенный образец самоотречения! И какая замечательная тема для моей статьи! С вашего возволения, когда я буду говорить о пробуждении турок, я упомяну и ваше имя, мадемуазель Феридэ-Чалыкушу! ______________ * "Разочарованные" - роман французского писателя Пьера Лоти Пьер Лоти (1850 - 1923) - буржуазный романист, описавший в своих любовных романах Восток как счастливый, богатый край; пользовался огромной популярностью в Османской империи. Я забеспокоилась. - Кристиана, если ты позволишь своему мужу упомянуть мое имя в газете, я с тобой поссорюсь. Пьер Фор по-своему истолковал мое желание остаться в неизвестности. - Ваша скромность тоже великолепна, мадемуазель! - сказал он. - Считаю своим долгом подчиняться желаниям такой девушки, как вы. Могу ли я узнать, в какой счастливой школе страны вы преподаете? Я уже сказала: "Чему быть, того не миновать". Обернувшись к заведующему отделом образования, я спросила: - Где находится школа, которую вы предложили вашей покорной слуге? Кажется, вы изволили назвать деревню Чадырлы... Пьер Фор торопливо раскрыл записную книжку. - Постойте, постойте... Как вы сказали? Чагырла или Чанырлы? Мадемуазель, если представится случай, во время нашей поездки по вилайету мы посетим прелестную деревню, дабы взглянуть на вас среди ваших учеников. Заведующий отделом образования вскочил со своего места. Я взглянула на него. Он был красен как рак. - Мадемуазель ханым-эфенди настаивает на том, чтобы преподавать в деревне, - сказал он. - Но я лично считаю, что она может принести куда большую пользу в качестве преподавательницы французского языка в центральном женском педагогическом училище. Я недоуменно посмотрела на заведующего. Он начал мне объяснять по-турецки: - Вы же не сказали, что окончили французский пансион и знаете французский язык. Если так, положение меняется. Сейчас я буду ходатайствовать о вас перед министерством. А пока не придет приказ, вы будете работать внештатно. Завтра с утра приступайте к занятиям. Согласны? Вот так всегда после неприятностей жизнь награждает человека счастьем. Об этом как раз говорила любимая поговорка Гюльмисаль-калфы: "Если пятнадцать ночей месяца темные, то остальные пятнадцать - непременно светлые, лунные..." Но я никак не могла предполагать, что "лунный свет" проглянет в кромешной тьме именно теперь, в такую неожиданную минуту. И опять я думала о Мунисэ. Но на этот раз перед моим взором предстала не бедная девочка, играющая с козленком в гостиничном номере, а нарядно одетая барышня, бегающая с обручем вокруг цветочной клумбы в саду перед красивым домом. Когда мы расставались, Кристиана отвела меня в сторону. - Феридэ, я хочу спросить про него. Ведь ты была обручена. Почему ты не вышла замуж?.. Ты не отвечаешь? Где твой жених? Я потупилась и тихо сказала: - Прошлой весной мы потеряли его... Мой ответ взволновал Кристиану. - Как, Феридэ? Ты говоришь правду? Ах, бедная Чалыкушу! Теперь мне понятно, каким ветром занесло тебя сюда. Ее руки, сжимавшие мои пальцы, задрожали. - Феридэ, ты ведь очень любила его, не так ли? Не скрывай, дорогая. Ты не хотела признаваться, но это всем было известно. Глаза Кристианы затуманились, словно она вспомнила какой-то далекий сон. - Ты была права, - взволнованно продолжала она. - Его было невозможно не любить. Он часто приезжал к тебе в пансион. Помню, тогда я и увидела его впервые. У него была такая необыкновенная внешность! Ах, как жалко!.. Я тебе так сочувствую, Феридэ! Мне кажется, для молодой девушки не может быть большего несчастья, чем смерть любимого жениха... "Я так тебе сочувствую, Феридэ! Мне кажется, для молодой девушки не может быть большего несчастья, чем смерть любимого жениха..." Когда ты это сказала, Кристиана, я потупилась, потом закрыла глаза и пробормотала: "Да, да, ты права..." Что еще можно было ответить. Но я обманула тебя, Кристиана. У молодых девушек бывает большее горе. Пережить смерть любимого жениха не такое уж несчастье, как ты думаешь. У них есть большое утешение. Пройдут месяцы, годы, и когда-нибудь, ночью в темной холодной комнате, в чужом краю, они смогут представить себе лицо жениха, у них будет право сказать: "Последний взгляд любимых глаз был устремлен на меня". Губами своего сердца они поцелуют лицо милого видения. А я лишена такого права, Кристиана. Б..., 9 марта. Сегодня утром я приступила к урокам в женском педагогическом училище Б... Наверное, я быстро привыкну к новому месту. Но вы не поверите, если я скажу, что после Зейнилер мне здесь не понравилось. Мои сослуживцы, кажется, неплохие люди. Мои ученицы примерно моего возраста, некоторые даже старше, совсем взрослые женщины. Директор - славный человек, зовут его Реджеб-эфенди. Он носит чалму. Когда я пришла в училище, муавинэ-ханым* сразу же отвела меня в его кабинет. Она сказала, что Реджеб-эфенди ушел в отдел образования, но вот-вот должен вернуться, и попросила подождать. ______________ * Муавинэ - заместительница. Полчаса я разглядывала из окна сад и пыталась прочесть надписи на табличках, висящих на стене. Наконец директор пришел. По дороге он попал под проливной дождь. Его лята* промокла насквозь. ______________ * Лята - верхняя одежда с широкими рукавами, халат. Увидев меня, он сказал: - Добро пожаловать, дочь моя. Мне только что сказали о тебе в отделе. Да благословит нас всех аллах! У директора было круглое, как луна, лицо, обрамленное такой же круглой седой бородкой; щеки красные, словно яблоки: раскосые глаза смотрели в разные стороны. Поглядев на струйки воды, стекавшие с ляты, он сказал: - Ах, будь ты неладен!.. Забыл взять зонтик. И вот такое получилось теперь. Говорят, дурная голова ногам покоя не дает. А на этот раз досталось моей ляте. Извини, дочь моя, я чуть пообсохну. - И он принялся раздеваться. Я поднялась со стула и сказала: - Эфендим, не буду вас беспокоить. Зайду попозже... Реджеб-эфенди движением руки приказал мне сесть. - Нет, милая, - сказал он. - К чему церемониться? Я ведь тебе как отец. Под лятой на директоре оказалась полужилетка-полурубаха из желтого атласа с фиолетовыми полосками. Судя по воротнику, это была рубашка, а судя по карманам - жилетка. Реджеб-эфенди придвинул стул к печке и протянул к огню свои огромные кожаные ботинки, подбитые здоровенными гвоздями в форме лошадиной подковы. Директор говорил очень зычным голосом, от которого в ушах звенело, словно рядом колотили молотком по наковальне. Букву "к" он произносил как "г". - Да ты совсем ребенок, дочь моя! - сказал он. Эти слова, которые я слышала почти везде, уже порядком мне надоели. - Конечно, тебе нелегко досталось это место, но гораздо труднее его сохранить. Поэтому ты будешь стараться. Мои преподавательницы - все равно что мои дочери. Они должны быть обязательно серьезными. Как-то одна совершила глупость. Будь она неладна! Я даже не посоветовался с заведующим отделом образования, отдал ей паспорт и выгнал вон. Разве не так было, Шехназэ-ханым? Ты что, дала зарок рта не открывать? Муавинэ-ханым была тщедушной женщиной средних лет с болезненным лицом. Перед тем как что-нибудь сказать, она долго откашливалась. Я заметила, что она давно уже пыталась вмешаться в разговор. - Да, да! Было такое, - раздраженно ответила она директору; и тут же ни с того ни с сего выпалила, как бы не желая упустить случая, раз уж ей дали слово: - Хамалы* не соглашаются меньше чем за два меджидие. Что нам делать? ______________ * Xамал - носильщик. Реджеб-эфенди вскочил со стула, словно загорелись подкованные подошвы его ботинок, над которыми уже заклубился пар. - Вы посмотрите на этих болванов, будь они неладны! Честное слово, мне самому придется взвалить на спину вещи и тащить. Я человек сумасшедший. Так и сделаю. Пойди и передай им это! - затем он опять повернулся ко мне: - Ты видишь мои косые глаза? Клянусь аллахом, я за тысячу лир не продам их. Стоит мне взглянуть на моих подчиненных вот так, и они теряют голову. То есть я хочу сказать, что девушка должна быть умной, благопристойной, воспитанной. При исполнении своих обязанностей она должна быть аккуратной, а вне стен училища должна строго соблюдать достоинство учительницы. Шехназэ-ханым, ты говоришь, уже пора начинать занятия? - Пора, эфендим. Ученицы в классе. - Пойдем, дочь моя, я представлю тебя учащимся. Только сначала пойди и хорошенько умой лицо. Последнюю фразу Реджеб-эфенди сказал немного смущаясь, понизив голос. Я растерялась и удивилась. Неужели у меня испачканное лицо? Мы переглянулись с Шехназэ-ханым. Она, как и я, пребывала в недоумении. - Разве у меня грязное лицо, эфендим? - спросила я. - Дочь моя, женщины имеют природную непреодолимую страсть к украшениям, но учительница не имеет права входить в класс с накрашенным лицом. - Но ведь на мне нет краски, господин директор... - сказала я, робея. - Я еще ни разу в жизни не красилась. Реджеб-эфенди недоверчиво смотрел на меня. - Что ты мне говоришь? Что ты мне говоришь? Тут я все поняла и, не удержавшись, рассмеялась: - Господин директор, я сама в претензии на эту краску, но что поделаешь? Ею наградил меня сам аллах. Водой не смоешь. Шехназэ-ханым тоже засмеялась: - Это природный цвет лица нашей новой учительницы, Реджеб-эфенди. Наша веселость передалась и директору. Впервые в жизни я слышала, чтобы люди так странно смеялись. - Ха-ха-ха!.. - гремел Реджеб-эфенди. Это "ха" он произносил как-то отрывисто, раздельно, словно обучал алфавиту первоклассников. - Вот удивительная вещь! Аллах наградил... Аллах... Значит, от аллаха. Ты когда-нибудь видела такое ослепительное лицо, Шехназэ-ханым? Дочь моя, может, мать тебя в детстве кормила не молоком, а розовым вареньем?.. Хай, аллах!.. Реджеб-эфенди произвел на меня впечатление очень славного человека. Я была в прекрасном настроении. Он снова облачился в свою ляту, от которой шел пар, и мы отправились на урок. Когда в коридоре через окно я увидела своих будущих учениц, мое сердце от страха ушло в пятки. Мы вошли. Господи, как их было много! В классе сидело по крайней мере человек пятьдесят, и почти все мои ровесницы, взрослые девушки. Я готова была провалиться сквозь землю под пристальными, любопытными взглядами десятков пар глаз. Если бы Реджеб-эфенди вдруг ушел в эту минуту, я оказалась бы в весьма затруднительном положении, так как была крайне смущена и растеряна. К счастью, директор обладал удивительной силой внушения. - А ну, дочь моя, ступай на свое место!.. - загремел он и почти насильно втащил меня на кафедру, потом начал пространную речь. Чего только Реджеб-эфенди не говорил! - Коль скоро, - заявил он, - европейцы переняли от арабов медицину, химию, астрономию, математику, почему же мы совершаем глупость и не заимствуем у них новые науки? Проникать в сокровищницу знаний и мудрости европейцев, захватывать их научные достижения - это законный грабеж. Он совершается не с помощью пушек и ружей, а всего-навсего только с помощью французского языка. Реджеб-эфенди разошелся не на шутку. Оглашая класс громовым голосом, от которого едва не лопались барабанные перепонки, он показывал на меня пальцем и говорил: - Ключ к знаниям, которыми обладают все страны мира, находится в руках вот этой крошечной девочки. Не смотрите на ее внешность. Она ростом с мизинец, но носит в себе драгоценные россыпи. Ухватитесь за нее, возьмите за горло, вырвите у нее изо рта науку, выжмите ее, как лимон! Улыбка уже кривила мои губы. Я чувствовала, мною вот-вот овладеет один из моих проклятых приступов хохота, и готова была убежать. Господи, какой будет позор! Тут я впервые осмелилась взглянуть на класс. Что это? Все смеялись. Мой первый контакт с ученицами был установлен ласковой простодушной улыбкой. Думаю, что этот тайный обмен взглядами и улыбками исподтишка расположил нас с этой минуты друг к другу. Смех в классе усиливался, и наконец это заметил даже директор. Он опустил на кафедру кулак, обвел класс своими страшными косыми глазами, которые, как он выразился, не продал бы и за тысячу лир, и закричал: - Это что такое?! Это что такое?! Это что такое?! Посади свинью за стол, она и ноги на стол. Вашу женскую породу баловать не годится. Клянусь, я вас всех изничтожу! Закройте живо рты! Что вы ржете, как лошади? Но девушки не обращали внимания на брань Реджеба-эфенди. Пожалуй, только я испугалась. Речь директора продолжалась минут пятнадцать. Когда смех в классе усиливался, он стучал по кафедре кулаком, грозил девушкам полушутя-полусерьезно: - Вот я притащу "чипцы". Чего скалите зубы? Под конец Реджеб-эфенди прокричал: - Крепче в нее вцепитесь, не отставайте от нее, выжимайте ее, как лимон. Если вы не вырвете у нее изо рта науку, пусть будут прокляты ваши предки, пусть станет ядом хлеб, который вам давали матери, отцы, страна, народ! - И Реджеб-эфенди вышел. Никогда не думала, что минута, когда я останусь одна, лицом к лицу с классом, окажется такой трудной. Болтливая Чалыкушу, которая раньше могла говорить с утра до вечера без остановки, сейчас молчала, как соловей, объевшийся тутовником. В голове - ни одной мысли: что говорить? Наконец, не выдержав, я опять тихонько улыбнулась. К счастью, ученицы решили, что я все еще смеюсь над директором. Они тоже заулыбались. Неожиданно я осмелела, взяла себя в руки и сказала: - Девушки, я немного знаю французский язык. Буду счастлива, если мои знания пойдут вам на пользу. Робость мою как рукой сняло, язык развязался. Я говорила легко и свободно, чувствуя, что ученицы постепенно проникаются ко мне доверием. Как приятно обращаться к таким взрослым ханым: "Мои девушки!" Одно нехорошо - уж слишком они любили посмеяться. Я ничего не имела против этого, но ведь, не дай аллах, в классное окошко заглянут раскосые глаза Реджеба-эфенди, стоящие более тысячи лир. Поэтому я сочла нужным сделать своим ученицам маленькое внушение: - Девушки! Ваша веселость может выразиться максимум в улыбке. Не больше. Я не обладаю таким грозным оружием, как "чипцы", которыми грозил вам директор, но я просто на вас рассержусь. Короче говоря, мой первый урок прошел очень успешно. Когда я выходила из класса, одна девушка подошла ко мне и объяснила, что "чипцы" - это не что иное, как "щипцы". Директор имел обыкновение весьма педагогично угрожать тем, кто очень много смеялся: "Я выдеру вам зубы "чипцами"! Б..., 28 марта. Я очень, очень довольна своими ученицами. Они так полюбили меня, что даже на переменах ходят за мной по пятам. Что касается моих товарищей по работе, о них я тоже не могу сказать ничего плохого. Есть, конечно, и такие, которые держатся со мной холодно, косо поглядывают, наверно, нашептывают друг другу обо мне всякие гадости. Но даже в родном доме человек не бывает со всеми в ладах. Среди моих коллег мне больше всего нравятся две милые молоденькие учительницы, уроженки Стамбула, две неразлучные подружки. Одну звать Незихе, другую - Васфие. Но муавинэ-ханым почему-то посоветовала мне не сближаться с ними. Не могу понять, в чем дело. В училище я встретила старых знакомых. Первая - та самая высокая учительница с черными проницательными глазами, которая когда-то вступилась за меня в центральном рушдие. Она дает у нас уроки раз в неделю. Это единственный человек, который не боится косых глаз Реджеба-эфенди. Пожалуй, наоборот, сам директор побаивается ее. Когда о ней заходит речь, он как-то ежится под своей лятой и говорит: "Ну и характерец! Не знаю, как от нее избавиться. Клянусь, только тогда и вздохну свободно". Вторая - пожилая учительница с лошадиными зубами, она никогда не снимает свои огромные очки. Когда я жила в Стамбуле, нам часто случалось ездить с ней в одном пригородном поезде. Она учительствовала где-то в районе Гезтепе. Старушка, видимо, меня узнала и все время внимательно приглядывается. - Аллах, аллах, - говорит она, - какое удивительное сходство! Когда-то в пригородном поезде я встречала шалунью школьницу. Вы так на нее похожи! Но та как будто была француженка, словом, иностранка. Она вытворяла такие фокусы, что весь вагон умирал со смеху. Потупясь, я отвечаю: - Возможно... Все может быть... В училище есть несколько преподавателей-мужчин: Захид-эфенди, старый учитель богословия; учитель географии Омер-бей, седой полковник в отставке; учитель чистописания, имени которого я еще не знаю, и, наконец, учитель музыки Шейх* Юсуф-эфенди, личность знаменитая не только в училище, но и во всем городе. В прошлом он действительно был шейхом дервишского ордена "Мевлеви"**. Несколько лет назад бедняга тяжело заболел, кажется туберкулезом, и доктора заявили, что если он не переменит климат, то непременно умрет. Два года назад Шейх Юсуф-эфенди со своей сестрой-вдовой переехал в Б... и поселился в маленьком уединенном домике. Кому случалось побывать у него, говорили, что там настоящий музыкальный музей. У него была собрана коллекция сазов и других музыкальных инструментов. Шейх Юсуф-эфенди слывет здесь известным композитором. Им созданы такие музыкальные произведения, которые человек не может слушать без слез. Первый раз я увидела его как-то холодным дождливым днем. На большой перемене мы всем классом вышли в сад немного размяться. Я обучала девочек новой игре в мяч. Когда мы вернулись, мое черное платье было насквозь мокрое от дождя. ______________ * Шейх - глава дервишского ордена. ** "Мевлеви" - дервишский орден, основанный поэтом Джеляледдином Руми (1207-1273). Кстати, фасон рабочего платья, придуманный когда-то мною, начал постепенно пользоваться успехом во всей школе, даже среди моих учениц. Реджеб-эфенди возражал против цвета: - Мусульманке не годится ходить в черной одежде!.. Надо облачаться в зеленое... Но мы пропускали мимо ушей это замечание, отговариваясь тем, что зеленый цвет очень маркий. В учительской топилась огромная кафельная печь. Чтобы обсохнуть, я встала между стеной и печкой и сунула руки в карманы. Вдруг открылась дверь. В комнату вошел высокий худощавый мужчина лет тридцати пяти. Одет он был, как все наши преподаватели. Но все же я сразу поняла, что вошедший и есть тот самый Шейх Юсуф-эфенди, о котором я так много слышала. В училище его очень любили. Учителя тотчас окружили товарища, помогли снять пальто. Укрывшись за печку, я принялась наблюдать. Это был тихий, приятный человек. Его меланхоличное лицо покрывала та прозрачная бледность, которая свойственна только больным, обреченным на смерть. Жидкая рыжая бородка, широко раскрытые голубые глаза напомнили мне Иисуса Христа, который грустно улыбался на всех изображениях, что висели в мрачных коридорах моего пансиона. Особенно приятно было слушать его голос, мягкий, с едва уловимыми жалобными нотками. Как смиренная тайная жалоба, которую слышишь, когда разговариваешь с больными детьми. Он жаловался педагогам, обступившим его плотным кольцом, на дожди, которые идут не переставая, говорил, что обижен на природу и с нетерпением ждет солнца. Неожиданно наши глаза встретились. Шейх Юсуф-эфенди чуть прищурился, чтобы лучше рассмотреть меня в темном углу. - Кто эта барышня? - спросил он. - Наша ученица? Учителя разом повернулись в мою сторону. Васфие, засмеявшись, сказала: - Извините, бей-эфенди, мы забыли вам представить... Это наша новая учительница французского языка Феридэ-ханым. Не выходя из-за печки, я кивнула Шейху Юсуфу-эфенди и сказала: - Эфендим, мне весьма приятно познакомиться с нашим замечательным композитором. Люди искусства очень чувствительны к подобным комплиментам. На бледных щеках Шейха Юсуфа-эфенди вспыхнул слабый румянец. Он поклонился, потирая руки, и сказал: - Ваш покорный слуга не уверен, что им созданы произведения, достойные звания композитора. Если какие-нибудь маленькие вещички и заслуживают похвалы, так это только потому, что в них мне удалось искренне выразить божественную грусть, живущую в стихах наших великих поэтов, таких, как Хамид и Фикрет*. ______________ * Абдулхакк Хамид (1851-1937) - турецкий поэт и драматург, классик эпохи Танзимата - буржуазных реформ. Тевфик Фикрет (1868-1915) - выдающийся турецкий поэт, демократ, один из основателей литературно критического журнала "Сервети-Фюнун" ("Сокровищница знаний"), объединяющего ведущих писателей того времени. Короче говоря, Шейха Юсуфа-эфенди я полюбила, как своего старшего брата. Б..., 7 апреля. Исполнилось еще одно мое заветное желание. Мы сняли красивый маленький чистенький домик. Его нам подыскал Хаджи-калфа, да благословит старика аллах. Это крошечный уютный домик из трех комнат, с садом, в нескольких минутах ходьбы от жилища Хаджи-калфы. Нам его сдали вместе со всей обстановкой, это очень удобно. Вчера у нас было чудесное настроение. Мы собирались навести в доме порядок, прибраться, расставить вещи. Куда там! Так ничего и не успели сделать, без конца только смеялись, гонялись друг за другом и возились. Бедняжка Мунисэ не могла поверить своим глазам. Ей казалось, будто она попала во дворец. Вот только Мазлум (так мы называли козленка, подаренного чабаном Мехмедом) сильно нас напугал. Через открытую кухонную дверь шалун выскочил в сад и помчался к глубокому оврагу с крутыми, отвесными, как у минарета, стенами. Еще немного - и он свалился бы вниз с обрыва. Хорошо, что ноги у этих существ более проворные и ловкие, чем у людей. Однако нам все-таки пришлось порядком поволноваться, пока мы его поймали. Да, мы очень довольны нашим домиком. Мунисэ разбегается и скользит по голубым кафельным плитам внутреннего дворика, гладит ладошками намалеванные на заборе цветы. Вот только вечером, когда начинает смеркаться, мы немного тоскуем. Наших соседей приходят навещать отцы, братья с узелками в руках. А к нам в эти часы никто не постучит. И так будет всегда. В этом краю чудесная весна. Все кругом утопает в зелени. В нашем саду распускаются пестрые цветы. По карнизу моего окна карабкается плющ. А обрыв возле нашего сада похож на изумрудный водопад. Среди пышной зелени свежими ранами алеют маки. Все свободное время я провожу в этом саду. Мы играем с Мунисэ в прятки, прыгаем через веревку, а когда устаем, я принимаюсь за рисование, Мунисэ с козленком растягивается на лужайке. Во мне вновь пробудилась страсть к живописи. Вот уже несколько дней пишу акварелью портрет Мунисэ. Если бы шалунья сидела спокойно, моя работа давно была бы закончена. Но ей надоедает позировать. Не хватает терпения усидеть на одном месте с козленком на обнаженных руках, с венком полевых цветов на голове. Иногда Мазлум начинает артачиться, брыкаться своими длинными тонкими ножками. Тогда Мунисэ вскакивает и говорит: - Абаджиим, честное слово, я хочу сидеть спокойно, а Мазлум не может. Я тут ни при чем - и убегает. Я сержусь, грожу ей пальцем: - Ты думаешь, я не понимаю твоей хитрости, коварная девочка? Ты нарочно щекочешь козленка. Работа в школе тоже идет успешно. Директор Реджеб-эфенди мной доволен. Правда, иногда он сердится на меня за то, что я слишком люблю посмеяться. - Смотри, - говорит он, - я и для тебя притащу "чипцы". Я притворно надуваю губы и отвечаю: - Что я могу поделать, Реджеб-эфенди?.. У меня верхняя губа слишком короткая. Поэтому, даже когда я серьезна, вам кажется, что я смеюсь. Реджеб-эфенди, оказывается, питает слабость к иностранным языкам. Он даже раскопал где-то старый французский букварь и читает его по складам. Иногда спрашивает у меня значения слов и записывает карандашом на полях учебника. Я очень дружна с Шейхом Юсуфом-эфенди. Мне нравится этот деликатный, грустный, больной человек. О каких прекрасных вещах рассказывает он мне своим задушевным голосом, в котором скрыта тайная печаль. Дней десять тому назад произошла очень странная история. У нас в училище есть заброшенный зал, заваленный старыми ненужными вещами. Я зашла туда днем за учебной таблицей. Ставни были закрыты, поэтому казалось, что наступил вечер. Оглядевшись по сторонам, я заметила в углу старый, покрытый пылью орган. Сердце вдруг сладостно забилось. Меня охватила грусть. Счастливые дни моего детства прошли среди печальных и торжественных органных мелодий. Я подошла к инструменту, волнуясь, как подходят к забытой могиле друга. Я уже не помнила, зачем пришла сюда, забыла, где я. Осторожно нажав ногой на педаль, я тронула пальцем клавиши. Орган медленно издал тяжкий вздох, который, казалось, исходил из глубины раненого сердца. Ах, этот звук! Не думая ни о чем, машинально, я пододвинула к органу стул, села и тихо, очень тихо заиграла один из своих любимых гимнов. Орган звучал, и я постепенно забывала обо всем на свете, словно погружалась в глубокий сон. Перед глазами вставали полутемные коридоры нашего пансиона. По ним группами проходили мои подружки, в черных передниках, коротко остриженные. Не знаю, сколько времени я так играла, долго ли продолжался этот странный сон. Вдруг за моей спиной кто-то вздохнул. Казалось, ветерок пробежал по листве дерева. Я вздрогнула и обернулась. В полутьме вырисовывалось бледное лицо Шейха Юсуфа-эфенди. Он слушал меня, опустив голову на грудь, прислонившись к сломанному шкафу. Весь его облик выражал глубокую скорбь. Увидев, что я остановилась, он сказал: - Продолжай, дитя мое, продолжай. Прошу тебя. Я ничего не ответила, еще ниже склонилась над органом и играла до тех пор, пока не высохли слезы на моих глазах. Поднялась я усталая, разбитая, прерывисто дыша. - У вас замечательные музыкальные способности, Феридэ-ханым. Какое, оказывается, у вас чуткое сердце! Просто поражаюсь!.. Неужели детская душа может так глубоко чувствовать грусть?.. Я ответила, стараясь казаться равнодушной: - Это религиозные гимны, эфендим... Они очень печально звучат. Грусть не во мне, а в них. Юсуф-эфенди не поверил мне, покачал головой и сказал: - Я не считаю себя таким уж знатоком в искусстве... Но если надо определить, разбирая достоинства музыкального отрывка, где заслуга композитора, а где исполнителя, я никогда не ошибусь. Как в голосе певца, так и в пальцах музыканта живет своеобразное волнение... Его рождает грусть чувствительного сердца. Не могли бы вы мне дать ноты некоторых гимнов? - Я играла на слух, эфендим. Откуда мне знать их ноты? - Ничего... Как-нибудь вы опять любезно сыграете на органе, а ваш покорный слуга, с вашего разрешения, запишет в свою тетрадь. В свое время ваш покорный слуга купил орган, который прежде принадлежал одному священнику, ныне покойному. У меня большое пристрастие к музыкальным инструментам, ханым-эфенди. Этот орган я поставил у себя в углу комнаты. Мне бы хотелось играть ваши гимны... Разговаривая таким образом, мы вышли из зала. На прощанье Шейх Юсуф-эфенди пообещал мне: - У меня есть вещи, написанные в минуты душевной тоски. Их никто еще не слышал. Я был уверен, что их не поймут. Как-нибудь я вам сыграю... Хотите, барышня? Этот случай еще больше укрепил нашу дружбу с Шейхом Юсуфом-эфенди. Пока я не слышала вещей, которые мне обещал сыграть композитор, но предполагаю, что это чудесная музыка. Мне кажется, прикоснись этот больной, чувствительный человек к обыкновенному куску дерева - и дерево застонет. Несколько дней назад один из наших учителей принес показать ему уд*, который собирался купить. Шейх Юсуф-эфенди только легонько тронул струны, а мне уже стало казаться, будто он коснулся моего сердца. ______________ * Уд - восточный музыкальный инструмент. Б..., 5 мая. Вчера я, кажется, нарушила правила учительской морали. Со страхом думаю, что все может открыться. Знаю: я поступила неблагоразумно. Но что делать? Так мне подсказало сердце. Каждый учитель раз в неделю остается в училище на ночное дежурство. Вчера была моя очередь. Вечером, когда девушки готовили в классах уроки, мы с Шехназэ-ханым делали обход. Заметив, что в одном классе газовый рожок горит недостаточно ярко, мы вошли туда. Муавинэ-ханым была мастером на все руки. Она пододвинула к стене скамейку и стала осматривать горелку. В этот момент в класс вошла старая уборщица. Она подошла к девушке по имени Джемиле, сидевшей на задней парте, и протянула ей письмо. Вдруг раздался голос Шехназэ-ханым: - Стой, Айше! Что это у тебя? - Ничего... У привратника оставили письмо для Джемиле-ханым. - Дай его сюда. Сколько раз вам говорилось, что письма, которые приходят ученицам, сначала должна читать я! Какая ты бестолковая! И тут случилось неожиданное. Джемиле вдруг вскочила и вырвала письмо из рук уборщицы. Сохраняя спокойствие, Шехназэ-ханым приказала: - Подойди ко мне, Джемиле. Джемиле не шевелилась. - Я сказала, подойди ко мне. Почему ты не слушаешься, Джемиле? У худенькой, болезненной Шехназэ-ханым был такой властный голос, что даже я вздрогнула. В классе воцарилась мертвая тишина. Можно было услышать полет мухи. Джемиле, потупившись, медленно подошла к нам. Это была симпатичная девушка лет шестнадцати. Я замечала, что она всегда сторонится подруг, задумчиво бродит одна в пустынных уголках сада. И на уроках Джемиле тоже рассеянна и грустна. Посмотрев на девушку вблизи, я поняла, что она страдает. В лице ее не было ни кровинки, губы побелели. Она часто моргала глазами, казалось, у нее дрожат веки. - Джемиле, дай сюда письмо! Шехназэ-ханым гневно, нетерпеливо топнула ногой. - Ну, чего ты ждешь? - Зачем вам оно, ханым-эфенди? Зачем? В этом "зачем", в этом маленьком слове, звучал тоскливый протест. Резким движением Шехназэ-ханым протянула руку, разжала пальцы девушки и вырвала письмо. - Так, а теперь иди на свое место! Шехназэ-ханым бросила взгляд на адрес, и брови ее чуть сдвинулись. Однако она тут же взяла себя в руки. В классе по-прежнему царила гробовая тишина, но чувствовалось, что девушки взволнованы. - Письмо от брата Джемиле, который в Сирии! - сказала Шехназэ-ханым. - Но так как она повиновалась мне не сразу, я отдам ей письмо только завтра. Ученицы опять склонились над учебниками. На пороге я украдкой обернулась. Несколько девушек на задних партах собрались в кружок и о чем-то перешептывались. Джемиле сидела, положив голову на парту, плечи ее легонько вздрагивали. В коридоре я сказала Шехназэ-ханым: - Вы очень строго наказали девушку. Как она будет ждать до завтра? Кто знает, как ей сейчас мучительно и тяжко! - Не беспокойся, дочь моя, - ответила муавинэ-ханым. - Джемиле поняла, что никогда не прочтет письмо. - Как, Шехназе-ханым? Разве вы не отдадите ей его? Ведь это от брата! - Не отдам, дочь моя. - Почему же? - Потому что оно не от брата. - Шехназэ-ханым понизила голос и продолжала: - Джемиле - дочь довольно состоятельных родителей. В этом году она влюбилась в молодого лейтенанта. Но отец слышать не хочет об их помолвке. И дома и в школе девушка находится под надзором. Лейтенанта отправили в Бандырму. Мы стараемся постепенно излечить девушку. Но офицер без конца бередит ее рану. Уже третье письмо попадает мне в руки. Мы вошли в кабинет Шехназэ-ханым. Она резким движением скомкала письмо, открыла дверцы печки и швырнула туда комок бумаги. Была уже полночь. Я сидела в комнате для дежурных учителей и никак не могла уснуть. Наконец я решилась. Отослав под каким-то предлогом дежурную служанку, я направилась в кабинет Шехназэ-ханым. Там было пусто, сквозь незанавешенные окна падал тусклый лунный свет. Дрожа, как воришка, я открыла печную дверцу и нашла в куче порванных, смятых бумаг письмо бедной Джемиле. Мне нравится во время ночных дежурств, когда все спят, бродить по пустым коридорам, темным, безмолвным спальням. Я укрываю девушку, разметавшуюся во сне, поправляю у больной ученицы матрац, бедную мучит кашель даже во сне, и я тихонько касаюсь ладонью ее горячего лба. Я смотрю на девушку, каштановые волосы которой рассыпались по подушке, и спрашиваю себя, какая радость, какая надежда вызвали улыбку на ее тонких полуоткрытых губах? Мне кажется, что эту темную, безмолвную спальню, спящих девушек окутал тяжелый сонный туман. И чтобы не рассеять его и не нарушить покой спящих, которым рано еще просыпаться от безмятежного сна, я ступаю на цыпочках, и сердце мое стучит тихо-тихо. Подойдя в ту ночь к кровати Джемиле, я поняла, что бедняжка только что заснула. Слезы на ее ресницах еще не успели высохнуть. Я тихонько склонилась над ней и прошептала: - Славная маленькая девочка, кто знает, как ты обрадуешься, когда утром найдешь в кармане своего передника письмо от возлюбленного! Ты будешь спрашивать, какая добрая фея принесла этот листочек, который ты считала навеки потерянным. Джемиле! Это не фея! Это всего-навсего несчастная неудачница. Ей суждено вечно сжигать письма от ненавистного ей человека, сжигать вместе с частицей своего сердца. Б..., 20 мая. Вчера в училище кончились занятия. Через три дня - экзамены. Все женские школы Б... устроили сегодня по случаю праздника мая гулянье на берегу речки, протекающей в часе ходьбы от города. Я не люблю шумные увеселения, поэтому решила никуда не ходить и провести день у себя в саду. Но Мунисэ, увидев толпы школьниц, проходившие по улицам с песнями, надулась. Я стала успокаивать ее. Вдруг в ворота постучали. Оказалось, что это моя сослуживица Васфие и несколько учениц с последнего курса. Директор послал Васфие, приказав во что бы то ни стало доставить меня к месту гулянья. Молодая женщина рассказала, что Реджеб-эфенди разгневан. "Клянусь вам, - кричал он, - я специально для нее велел нашпиговать козленка, сделать халву. Что за безобразие?! Нельзя так, милые, нельзя!" Что касается моих учениц, то их послали девочки старшего курса с таким требованием: "Если Шелкопряд не придет, мы все уйдем с гулянья!" Шелкопряд - это мое новое имя. Чалыкушу уже нет. Теперь появился Шелкопряд. Ученицы старших курсов не боятся называть меня так даже в лицо. Честное слово, это прозвище задевает мое самолюбие, мое учительское достоинство. Я не жаловалась бы, если бы оно не вышло за стены школы. Но вчера, когда я проходила мимо какой-то кофейни, грубый мужчина в шароварах и минтане*, по слухам очень богатый торговец шелком, закричал на всю улицу: ______________ * Минтан - род камзола с рукавами. - У меня восемь тутовых садов!.. Да будут все они жертвой такому Шелкопряду!.. От стыда я готова была провалиться сквозь землю. Ноги моей больше не будет на той улице. Я была в затруднении: если заупрямлюсь, откажусь, скажут, что я кривляюсь, начнут насмехаться. Пришлось надеть чаршаф и пойти следом за посланницами. Берег реки напоминал луг, усыпанный ромашками. Ученицы младших классов были в беленьких платьицах. Господи, как много, оказывается, в этом месте женских школ! По узким тропинкам, извивающимся меж зеленых садов, нескончаемым потоком шли ученицы, распевая марши. Учителя-мужчины уединились в рощице на противоположном берегу речушки. С нами остался только Реджеб-эфенди. Он бродил по лужайке в своей неизменной голубой ляте, размахивал огромным черным зонтиком и, покрикивая, отдавал распоряжения поварам, сооружающим в стороне очаг из камней. Учительницам и взрослым девушкам хотелось снять чаршафы и порезвиться с непокрытой головой. Они долго уговаривали Реджеба-эфенди пойти к мужчинам. В конце концов им удалось прогнать его. Сегодня я почему-то не могла развлекаться со всеми. Беззаботное веселье этих девушек, их радость нагоняли на меня грусть и задумчивость. Рядом девочки начальной школы пели под музыку. Чуть поодаль молоденькие девушки, толкаясь и крича, кидали мяч или играли в разбойников. Еще дальше ученицы, столпившись в беспорядочную кучу, аплодировали своей подружке, которая читала стихи, а может быть, произносила речь. Мунисэ исчезла в толпе, разве станет шалунья скучать возле меня? Неподалеку, на краю оврага, росло несколько каштанов, там молодые учительницы и старшеклассницы устроили качели. Среди густой листвы мелькали разноцветные платья, повсюду слышны были громкий крик и смех. Незамеченной мне удалось спуститься к реке, я уселась в тени большой скалы. На берегу меж камней росли тощие желтые цветочки. Я срывала их и бросала в воду, плескавшуюся у моих ног. Мысли мои были где-то далеко-далеко. Вдруг сзади кто-то закричал тоненьким голоском: - Нашла!.. Шелкопряд здесь!.. Оказалось, меня разыскивали, чтобы качаться на качелях. Почти насильно девушки отвели меня к каштановым деревьям. Я отказывалась: "Не могу, устала, не умею!" Но разве их уговоришь. Ни мои коллеги, ни ученицы слушать ничего не хотели. Мюрювет-ханым, та самая учительница с черными проницательными глазами, изъявила желание во что бы то ни стало покачаться со мной. Мы забрались на доску. Но у меня ничего не получалось: руки дрожали, колени подгибались. Бедняжке Мюрювет пришлось порядком потрудиться, чтобы раскачать качели. В конце концов она отказалась: - Все напрасно, мой Шелкопряд! Ты действительно боишься качелей. Побледнела, как полотно. Еще упадешь... Во время обеда Реджеб-эфенди был с нами. От него тоже не ускользнуло мое грустное настроение. Он все время кричал мне: - Эй, ты чего не смеешься, проказница? Когда я говорю: "Не смейся!" - ты хохочешь. А почему теперь такая хмурая? Он не оставлял меня в покое и после обеда, - специально для меня велел притащить из школы самовар и хотел собственноручно заварить чай. Вдруг одна из учительниц издали позвала меня. Я подошла. Учительница сказал: - Мы послали служанку, и она принесла тамбур*. Надо уйти подальше и заставить Шейха Юсуфа-эфенди сыграть нам. Только как-нибудь избавься от этого пустомели. ______________ * Тамбур - шестиструнный музыкальный инструмент. Действительно, такой случай нельзя было упускать. Музыка Шейха Юсуфа-эфенди все больше и больше захватывала меня. Бедный учитель долгое время болел и не появлялся в школе... Несколько дней назад мы узнали, что композитор встал с постели. И вот сегодня он захотел вместе со всеми принять участие в весеннем празднике. Наши учительницы под каким-то предлогом отозвали Шейха Юсуфа-эфенди от мужчин. Всего нас набралось человек десять. Стараясь быть незамеченными, мы направились по узенькой тропинке вдоль реки. Шейх Юсуф-эфенди выглядел хорошо, он был оживлен, весел и даже подтрунивал над теми, кто беспокоился, не устал ли он. - Пусть эта тропинка тянется до бесконечности! - говорил он. - Все равно не устану. Сегодня я чувствую себя сильным и бодрым! Кто-то из нашей компании шепнул мне на ухо, что мужчины, уединившись, пили водку, и Шейх Юсуф-эфенди тоже выпил несколько рюмок. Возможно, бодрость Шейха и была в какой-то степени результатом действия спиртного. Минут через пятнадцать мы дошли до разрушенной водяной мельницы. Это место называлось Водопад. Скалистые берега речушки неожиданно сужались, образуя глубокое ущелье, куда редко заглядывали лучи солнца. Поэтому казалось, будто под водой только что наступил рассвет. Мы могли быть уверены, что здесь нас никто не услышит. Шейха Юсуфа-эфенди усадили под густым ореховым деревом и дали ему в руки тамбур. Я примостилась чуть поодаль на скале, вокруг которой, пенясь, бежала река. Но приятельницы опять не дали мне покоя. - Нет, нет, иди сюда! - закричали они. - Непременно иди к нам! Меня посадили напротив композитора. Тамбур зазвенел. Эта музыка всю жизнь будет звучать в моих ушах! Учительницы полулежали на зеленой лужайке. Даже у наиболее бесчувственных дрожали губы, а на глаза навертывались слезы. Я шепнула Васфие, прижав губы к ее каштановым волосам: - В первый раз я услышала игру Шейха в училище. Конечно, это было прекрасно, но не так, как сейчас. Грустный взгляд Васфие сверкнул многозначительной улыбкой. - Да, - сказала она. - Это потому, что Юсуф-эфенди никогда в жизни не был таким счастливым и в то же время несчастным, как сегодня... - Почему? - удивилась я. Васфие пристально посмотрела мне в глаза, потом опять склонила голову мне на плечо и сказала: - Молчи. Давай слушать. Сегодня Шейх Юсуф-эфенди играл и пел только старинные песни. Я прежде никогда не слышала их. Каждый раз, когда он кончал, мое сердце замирало: "Все... Неужели больше не споет?!" Но песни сменяли одна другую. Глаза композитора были полузакрыты, щеки заметно побледнели и покрылись испариной. Я не могла отвести взора от этих полузакрытых глаз. Вдруг я увидела, что по его впалым щекам поползли слезы. Сердце мое защемило: разве это не грех - так утомлять больного человека? Я не выдержала и, когда после очередной песни наступила пауза, сказала: - Может быть, вы отдохнете немного? Вы так взволнованы... Что с вами? Шейх Юсуф-эфенди ничего не ответил, только взглянул на меня печально своими чистыми детскими глазами, подернутыми слезой, и снова прислонил голову к грифу тамбура. Он запел новую песню: Моя светля любовь, не открывай мне уста, не надо! Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада. Жестокая, не перечь мне. В тебе лишь отрада. Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада. Юсуф-эфенди закончил песню, и голова его обессиленно склонилась на тамбур. Все растерялись. Я сказала: - Это мы виноваты. Не надо было так утомлять его. Перепрыгивая с камня на камень, я кинулась к реке, чтобы намочить платок. Это был легкий обморок, пожалуй, даже просто головокружение. Когда я подошла к Шейху Юсуф-эфенди с мокрым платком, он уже открыл глаза. - Вы нас напугали, эфендим, - сказала я. Композитор слабо улыбнулся и ответил: - Ничего... Со мной это случается. Мне показалось, что коллеги мои ведут себя как-то странно. Они многозначительно поглядывали на меня, перешептывались. Назад наша компания возвращалась той же дорогой. Мы с Васфие шли позади всех. - С Шейхом Юсуфом-эфенди что-то происходит, - сказала я. - У меня такое впечатление, будто он тайно страдает. Васфие опять глянула на меня многозначительно и спросила: - Ты со мной искренне говоришь, Феридэ? Не сердись, но я не могу поверить. Неужели ты ничего не знаешь? Я изумленно уставилась в лицо приятельнице. - Ничего не знаю. Зачем же скрывать? Васфие не захотела верить. - Как ты можешь не знать того, о чем говорит весь Б...? Это рассмешило меня. Я пожала плечами. - Тебе ведь известно, я живу уединенно, обособленно. Мне нет никакого дела до других. Васфие схватила меня за руки. - Феридэ, ведь Шейх Юсуф-эфенди влюблен в тебя! От неожиданности я даже закрыла лицо руками. На берегу реки все еще продолжалось веселье. Девочки кричали, шумели, смеялись. Я незаметно отделилась от всех, свернула на узенькую тропинку, бегущую меж двух садов, и вернулась домой. Б..., 25 июля. Кажется, лето будет тянуться до бесконечности. Жара невыносимая. В городе не найдешь зеленого листочка. Все сожжено солнцем. Изумрудные холмы стали бледно-желтыми. Под ослепительным летним солнцем они кажутся мертвыми, бесцветными. Можно подумать, что это огромные кучи пепла. Тоскливо. Тоскливо до смерти, хоть в петлю лезь. Город опустел. Ученицы разъехались. Многие наши учителя тоже на летние месяцы покинули Б... Незихе и Васфие присылают мне иногда из Стамбула письма. Они пишут, что Стамбул в этом году особенно красив, восхищаются Босфором, Принцевыми островами и надеются остаться там, если представится хоть малейшая возможность. Откровенно говоря, мне тоже не хочется здесь оставаться. История с Шейхом Юсуфом-эфенди сильно меня огорчила. Мне стыдно появляться среди людей. Когда начнется новый учебный год, я попрошу перевести меня в какое-нибудь другое место. Согласна даже поехать в глушь. Пусть мне там придется туго, пусть надо много работать и я буду уставать. Это ничего. Лишь бы остаться наедине с собой. Б..., 5 августа. Вот уже второй раз я вижу, как мои ученицы выходят замуж. На этот раз обстояло иначе, чем в Зейнилер, когда мы отдавали Зехру за чабана Мехмеда. Сегодня ночью, в этот час Джемиле уже не лежит в своей постели с невысохшими слезинками на ресницах. В эту ночь, в этот час красивая головка Джемиле покоится на груди ее возлюбленного лейтенанта. Молодые люди проявили такую стойкость в своем чувстве, что их родители были вынуждены сдаться. Джемиле, как и Зехру, я наряжала своими руками. Уже давно я упорно отказывалась бывать на вечеринках и гуляньях, но Джемиле пришла ко мне домой, целовала мне руки, умоляла. Интересно, догадалась ли она, что это я тогда ночью вложила в карман ее передника конфискованное письмо? Не знаю... Но в тот день, когда девушке удалось наконец склонить на свою сторону родителей, я была первой, кому она сообщила радостную весть. Думаю, она все-таки догадалась. Да, я сама нарядила Джемиле, сама накинула на нее дувак. В Б... есть обычай вплетать в волосы молодых девушек серебряные нити, какие обычно носят только невесты. Считают, что они приносят счастье. Несмотря на мой решительный протест, мать Джемиле вдела сбоку в мои волосы кусочек такой нити. Я ничего не могла поделать. Мне очень хотелось взглянуть на лейтенанта. Я могла поверить счастью молодых, только увидев их вместе рука об руку. Но этому желанию не суждено было сбыться. Мне пришлось раньше времени уйти со свадьбы. В тот вечер женщины, как всегда, тайком поглядывали на меня, перешептывались. С уст у них не сходило слово "Шелкопряд". Жена председателя муниципалитета, толстая женщина, вся увешанная золотыми безделушками и бриллиантами, пристально глянула на меня, затем громко, так что даже я услышала, сказала соседкам: - Этот Шелкопряд действительно способен погубить... Неспроста несчастный мучается!.. Нельзя было больше терпеть. Я извинилась перед матерью Джемиле и сказала, что больна и не могу остаться. Невеста стояла в окружении нескольких моих коллег по училищу. Старушка показала в их сторону рукой. - Учителя дают Джемиле советы и наставления. Ты бы тоже, барышня, сказала ей несколько слов. Улыбнувшись, я согласилась выполнить это невинное желание, отвела девушку в сторону и сказала: - Джемиле, мама просила, чтобы я, как твоя учительница, что-нибудь посоветовала тебе. Лучшее наставление дало твое сердце. Я хочу посоветовать только одно... Смотри, дитя мое, если сейчас, перед тем как придет твой жених, вдруг кто-нибудь сообщит, что на улице тебя ждет незнакомая женщина и хочет поговорить с тобой по секрету, не слушай никого, беги от этой женщины, спрячь свою голову на сильной груди лейтенанта... Кто знает, как удивилась моим словам Джемиле! Она права. Даже сейчас я сама удивляюсь и спрашиваю себя, в чем смысл этих слов, точно услышала их от кого-то другого. Б..., 27 августа. Сегодня вечером в нашем маленьком садике было веселье. Мы с Мунисэ пригласили на ужин семью Хаджи-калфы. Ради шутки я попросила купить в городе несколько красивых бумажных фонариков. Мы повесили их на ветках миндального деревца над столом. Увидев это украшение, Хаджи-калфа пришел в восторг: - Эй, да ведь это не ужин, а праздник Десятого июля*. ______________ * Десятое июля - день провозглашения конституционной монархии в Турции (по старому стилю). Я улыбнулась. - Сегодняшний вечер - это мое собственное Десятое июля. Да, этот вечер был праздником моего освобождения. Ровно год тому назад Чалыкушу вырвалась из клетки. Год - это триста шестьдесят пять дней. Как много! В начале ужина я была очень весела, без конца смеялась, болтала. Я так шутила, что мадам из Саматьи задыхалась от хохота. Засветившееся радостью пухленькое личико Айкануш сделалось того же цвета, что мои фонарики. Хаджи-калфа хлопал себя по коленям и заливался безудержным смехом. - Уж не бесенок ли в тебя вселился, дочь моя? Мы допоздна болтали в саду. На прощанье я подарила Айкануш и Мирату по красному фонарику и проводила гостей. Мунисэ набегалась за день и клевала носом еще за столом, пока мы разговаривали. Я отправила ее спать, а сама осталась в саду. Была дивная ночь. В соседних домах погасли огни. На фоне звездного неба вырисовывался черный, страшный горб горы. Я прижалась руками и лбом к холодной решетке сада. Кругом было тихо, безмолвно. Только внизу под обрывом еле слышно журчала речушка, не пересыхающая даже в такую жару. В ее воде отражался клочок звездного неба. Свечи догорали в бумажных фонариках. Я чувствовала, как вместе с ними угасала и радость в моем сердце. Душа моя погружалась в глубокую, беспросветную тьму. Я перебирала в памяти и светлые и темные дни минувшего года. Как все это было давно, господи! Как давно! У меня крепкое тело... Оно безропотно переносит холод, страдания, другие тяготы. Возможно, я проживу еще сорок, даже пятьдесят лет. Возможно, и тогда мне придется праздновать печальную годовщину этой печальной победы. Как бесконечна жизнь, господи! Как долог этот путь! Возможно, у меня тогда не будет даже Мунисэ. Волосы мои поседеют. Я буду надеяться, терпеть. Хорошо!.. Я согласна и на это. Но для чего? Чего я жду? В течение года я несколько раз не могла совладать с собой, плакала. Но ни разу еще в моих слезах не было такой горечи, как сегодня. Этой ночью слезы жгли мои щеки, как расплавленный свинец. Тогда плакали только глаза, а сегодня плачет мое сердце. Б..., 1 октября. Вот уже неделю идут занятия. Почти все наши учительницы вернулись в Б..., даже Васфие, которая любой ценой стремилась остаться в Стамбуле. Бедняжка так и не нашла вакантного места в столице. А вот Незихе повезло. Как-то раз, в пятницу, они встретили на берегу Золотого Рога молодого офицера. Он проводил их до самого Фатиха. Мужчины, с которыми знакомились мои подружки, всегда отдавали предпочтение Васфие. На этот раз случилось то же самое. Офицер назначил ей свидание в парке, не помню каком. Но, как назло, у Васфие в этот день были гости. Не желая обманывать офицера, она попросила подругу: - Дорогая Незихе, пойди вместо меня, предупреди, что я не могу быть сегодня, и сговорись о встрече на другой день. Вернувшись вечером, Незихе сказала, что не встретила молодого человека. Но с девушкой творилось что-то странное... Через несколько дней все выяснилось. Незихе в тот вечер завоевала симпатию молодого человека, и через неделю они обручились. Васфие мучительно переживала это событие. Ей было обидно, что любимая подруга обманула ее; вместе с тем она грустила, потому что осталась совсем одна. Теперь она часто говорит мне, вздыхая: - Ах, Феридэ-ханым, какими замечательными подругами могли бы мы быть с вами! Как жаль... Вы очень славная, веселая, общительная девушка, но у вас нет вкуса к жизни... Когда вылупятся птенцы, в гнезде начинается веселая жизнь. Сейчас школа кажется мне именно таким гнездом. Сильная гроза с молнией и громом, которая разразилась несколько дней назад, как рукой сняла мою преждевременную жизненную усталость, тоску, навеянную жарким, спокойным летом. Мне так легко! Я так весела! Б..., 17 октября. Вот уже дней десять льют дожди, да такие сильные! Погибли последние цветы, которые в начале весны радовались солнцу вместе со мной. Тогда их бледные стебли тянулись к свету, медленно наливались живительным соком, а сейчас они дрожат в саду, понурые, съежились под нескончаемым дождем, словно хотят сказать ему: "Хватит, довольно, перестань!" Такой же плачевный вид был, вероятно, и у меня, когда я сегодня вечером вернулась из школы. Я промокла до нитки, чаршаф прилип к телу, чадра - к лицу. Прохожие на улице посмеивались, глядя на меня. Мунисэ показалась мне чересчур бледной. Испугавшись, что она простудилась, я насильно уложила ее в постель пораньше и заварила липовый цвет. Девочка капризничала, подсмеивалась над моей мнительностью. - Абаджиим, - говорила девочка, - что может холод сделать человеку? Разве ты забыла, как прошлой зимой ночью я спряталась в соломе? Мне почему-то не спалось. Уложив Мунисэ, я взяла книгу и легла на тахту, прислушиваясь к раздраженному говору дождя, который барабанил по крыше, шумел в водосточной трубе. Вот уже две недели продолжалась эта траурная музыка. Не знаю, сколько времени прошло. Вдруг раздался сильный стук в дверь. Кто это мог быть в такой поздний час? Я побоялась сразу открывать, прошла в гостиную и выглянула из джумбы*. У двери, стараясь укрыться от дождя, стояла высокая женщина. В руке она держала фонарь, прикрытый сверху клеенкой. Свет от фонаря отражался в лужах. ______________ * Джумба - окно в старых турецких домах с решеткой, как жалюзи. Глядя через джумбу, самому можно оставаться не замеченным. - Кто это? - спросила я. Дрожащий голос ответил: - Откройте, мне нужно повидать Феридэ-ханым. Открывая дверь, я вся тряслась. С того злополучного вечера в Стамбуле незнакомые женщины-гостьи наводили на меня страх. Стоило мне узнать, что какая-нибудь незнакомка ищет меня, как я сразу же начинала думать о дурном известии. Переступив порог, женщина подняла фонарь, чтобы лучше разглядеть меня. Я увидела бледное лицо и печальные глаза. - Позвольте войти, ходжаным... Это лицо и голос придали мне смелость. Я даже не спросила, кто она, зачем пришла, и показала на дверь гостиной. - Пожалуйста... Боясь наследить, женщина осторожно вошла в комнату, но сесть не решалась. - Ну и дождь, ну и дождь... Утонуть можно! - сказала она, чтобы как-то нарушить неловкое молчание. Я внимательно разглядывала незнакомку. Было ясно, что столь жалкий вид женщины вызван вовсе не дождем, а чем-то иным. Я поняла, что она хочет немного успокоиться, прежде чем объяснить мне причину своего позднего визита, поэтому не стала ни о чем расспрашивать. Мое первое впечатление оказалось верным: у женщины было кроткое, благородное лицо. Наконец я спросила: - С кем я говорю, ханым-эфенди? Женщина опустила голову, словно испугалась этого вопроса. - Феридэ-ханым, - начала она. - Мы немного знакомы. Правда, ни я вас, ни вы меня не видели до сих пор, но я вас знаю заочно. - Женщина на минуту умолкла, затем, как бы собравшись с силами, продолжала: - Я сестра вашего товарища по училищу, преподавателя музыки Шейха Юсуфа-эфенди. Сердце мое так и замерло. Однако надо было держать себя в руках и не подавать виду. - Вот как, ханым-эфенди, - сказала я. - Очень рада познакомиться с вами. Надеюсь, ваш брат чувствует себя лучше? Конечно, с гостьей, которая пришла в таком состоянии, в такой час, надо было говорить как-то по-другому. Но что я могла ей сказать? Женщина молчала, видимо, не находя слов для ответа. Я не осмеливалась взглянуть на нее и сидела, потупив голову. Послышалось всхлипывание. Я еще ниже опустила голову, точно покоряясь неизбежному несчастью. Чтобы не плакать, женщина сжимала руками шею. - Брат умирает... - сказала она. - К вечеру ему стало совсем плохо. Вот уже шесть часов он без сознания. До утра не протянет... Я молчала. Что я могла ответить? - Барышня, - продолжала женщина. - Юсуф младше меня всего на три года, но я считаю его своим сыном. Когда умерла наша мать, Юсуф был совсем крошкой. И я была мала, но, несмотря на это, мне пришлось заменить ему мать. Я посвятила Юсуфу всю свою жизнь. Когда я овдовела, мне было столько лет, сколько вам сейчас. Я могла выйти замуж еще раз, но не захотела. Боялась, что мой любимый Юсуф останется один. И вот теперь он уходит, покидает меня... Вы спросите, зачем я вам все это говорю, ханым-эфенди? Не сердитесь на меня за то, что я вас беспокою в такой поздний час!.. Не сердитесь на меня за то, о чем я вас сейчас буду умолять!.. Не прогоняйте меня... У женщины вдруг подкосились ноги, ее тело обмякло и опустилось на пол. Я подумала, что бедняжке плохо, хотела поднять ее. Но она с плачем металась по полу, обнимая и целуя мои ноги. Осторожным движением я отстранила женщину и сказала, стараясь казаться как можно спокойнее, если в такую минуту вообще можно было быть спокойной: - Ханым-эфенди, мне понятно ваше горе. Говорите... Если я только смогу что-нибудь сделать... В ее бледно-голубых глазах под опухшими от слез веками сверкнула искра надежды, бедная женщина руками сдавила горло, стараясь унять-рыдания. - Юсуф болен уже десять лет, - сказала она. - Как я ни старалась, как ни билась, проклятая болезнь не хотела оставлять брата и тайно подтачивала его силы!.. Наконец свершилось... Юсуф увидел вас. Он такой впечатлительный человек! С того дня брат стал чахнуть... Я не удержалась и запротестовала: - Клянусь вам, ханым-эфенди, я не сделала ничего плохого вашему брату. Да и я... что? Всего-навсего подстреленная птица... Сестра Юсуфа-эфенди опять припала к моим коленям: - Милая, дитя мое, у вас, наверно, тоже есть возлюбленный. Не сердитесь... Клянусь вам, я пришла не для того, чтобы жаловаться. Не такая уж я грубая, как это кажется на первый взгляд. Просто я сестра Юсуфа. За много лет я сжилась с его музыкой. Я не в обиде на вас и не сетую на ваше знакомство. Юсуф слег и на моих глазах горит и тает, как свеча. Но вижу: он умирает счастливым. Ни жалоб, ни страданий, ни горьких слез. Иногда он терял сознание, тогда веки его начинали легонько дрожать, бледные губы улыбались и тихо шептали ваше имя. Юсуф мне ни слова не говорил о своем горе. Но вчера взял мои руки, поцеловал по одному все пальцы и, как ребенок начал умолять: "Покажи мне ее еще хоть разочек, абла!" Ради Юсуфа я готова была пойти на любые жертвы, но эта просьба казалась мне невыполнимой. Сердце мое разрывалось на части. "Выздоравливай, Юсуф, вставай на ноги, ты ее увидишь еще..." - так я утешала брата, поглаживая рукой его лоб и волосы. Ах, Феридэ-ханым, видели бы вы, как обиделся больной!.. Какая безнадежная тоска мелькнула в его взгляде. Он молча отвернулся к стене и закрыл глаза. Этого не передашь словами. А сегодня под вечер Юсуф лишился чувств. Я поняла, что он уже больше никогда не очнется. Я пожертвовала ради него своей жизнью, счастьем, никогда ему ни в чем не отказывала. Видеть, с какой тоской он закрыл глаза, и не дать ему возможности повидаться с человеком, которого он любит больше всего на свете!.. Я не в силах передать его страдания, Феридэ-ханым!.. Сделайте благое дело!.. Это будет последней каплей воды, которую дают человеку в предсмертной агонии... Несчастная женщина не могла дальше говорить. Я шла под проливным дождем за тусклым фонарем по каким-то темным узким улочкам. Ничего не чувствовала, ни о чем не думала, тащилась безвольная, как лист, увлекаемый потоком. Меня провели в высокую просторную комнату, полную теней. Стены были увешаны тамбурами, удами, скрипками, на тесных полках лежали флейты. Композитор умирал на широкой железной кровати. Мы на цыпочках подошли к нему. Восковое лицо Шейха уже застыло в предсмертном спокойствии. Глазницы наполнились тьмой. Только на приоткрытых губах, обнаживших ослепительно белые зубы, еще теплилась жизнь. Бедная женщина, казавшаяся полчаса назад совершенно убитой горем, выполнив последнюю волю умирающего, стала удивительно спокойной. Господи, какие чудеса таит в себе чувство, называемое любовью! Как мать будит сына, чтобы проводить его в школу, так и она положила руку брату на лоб и позвала: - Юсуф, дитя мое, посмотри... Твой товарищ Феридэ-ханым пришла навестить тебя. Больной ничего не слышал, ничего не чувствовал. Женщиной овладел страх. Неужели брат умрет, не открыв больше глаз? Самообладание снова покинуло ее. - Юсуф, дитя мое, открой хоть раз глаза. Если ты умрешь, не увидев ее, я буду мучиться всю жизнь... Сердце мое разрывалось от жалости. Ноги подкашивались. Я облокотилась на какой-то предмет у изголовья больного, который в полутьме приняла за стол. Это был орган! Я задрожала. Сердце подсказывало мне, что только чудо способно заставить несчастного в последний раз открыть глаза. Не знаю, может быть, мысль, которая пришла мне в голову, - преступление или еще больший грех, но этот орган, как пропасть, манящая каждого, кто заглянет в нее, притягивал меня к себе. Я нажала ногой на педаль и пальцем тронула клавиши. Орган жалобно застонал, как раненое сердце. Темные углы комнаты, сазы, тамбуры, скрипки, бросавшие длинные тени по стенам, задрожали и откликнулись странным тоскливым звуком. Наверно, мне показалось, так как взор мой был затуманен слезами, но я вдруг увидела, что больной на мгновение открыл свои голубые глаза. Я склонилась над усопшим и коснулась губами закрытых век, которые, казалось, еще хранили последнее тепло жизни. Неужели свой первый поцелуй мне было суждено отдать потухшим глазам мертвеца? Б..., 2 ноября. Этот вечер - последний в Б... Завтра очень рано мы отправляемся в путь. После кончины Шейха Юсуфа-эфенди мне нельзя оставаться здесь. В городе только и говорят обо мне. Сколько раз, когда я направлялась в училище или возвращалась домой, за мной шли следом; сколько раз перерезали дорогу, чтобы разглядеть под двойной чадрой мое лицо. Сколько раз мне приходилось слышать, как люди, не считая даже нужным понизить голос, говорили: - Да ведь это Шелкопряд! Бедный Шейх... Я сторонилась подруг. Входя в класс, я чувствовала, что краснею как рак. Дольше так не могло продолжаться. Пришлось пойти к заведующему отделом образования и сказать, что мне не подходит здешний климат и я прошу перевести меня в другое место. Очевидно, Решиту Назыму были известны городские сплетни, он не стал противиться моему желанию, но тут же заявил, что не так-то легко подыскать работу в другом месте. Я ответила, что согласна на меньшее жалованье и лишь бы уехать подальше от Б... Через два дня пришел приказ. Меня назначили в рушдие города Ч... Бедная Чалыкушу! Словно осенний листок, подхваченный порывом ветра...  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Ч..., 23 апреля. Сегодня день Хызыр-Ильяса*. Я одна дома и не только дома, но, пожалуй, во всем городке. Улицы опустели, лавки закрыты. Все жители с раннего утра, прихватив корзинки с провизией, отправились есть кебаб из барашка за город в Ивовую рощу. На нашем углу всегда сидит нищий-паралитик. Но сегодня даже он не захотел лишать себя развлечения. С важным видом взобрался нищий на спину хамала, словно на сиденье фаэтона, и направился вслед за всеми. ______________ * День Хызыр-Ильяса - праздник первого дня лета (соответствует русскому празднику - егорьеву дню). Но больше всего мне понравилось поведение собак. Хитрые бестии почуяли, что будет чем поживиться. Люди шли группами, в плащах, с узелками или корзинами, а позади обязательно плелись псы. Мунисэ я отправила вместе с женой полкового моллы Хафиза Курбана-эфенди, живущего по соседству. Девочка раскапризничалась, не хотела идти без меня, но я повязала голову платком и сказала: - Мне нездоровится. Если станет легче, приду попозже. Но я обманывала Мунисэ. Сегодня у меня очень хорошее настроение, и я отлично себя чувствую. Что же касается причины, по которой я осталась дома, - просто мне не по душе шумные, многолюдные увеселения. Как только все ушли, я сорвала с головы платок и, мурлыча себе под нос, занялась по хозяйству. Как иногда приятно сменить свою подчас очень трудную работу в школе на домашние хлопоты. Закончив хозяйственные дела, я занялась нашими птицами. Сменила воду, вычистила клетки и вынесла их в сад, чтобы птички побыли на солнце. У нас их ровно полдюжины. Уезжая из Б..., нам пришлось оставить Мазлума на попечение сына Хаджи-калфы. Мунисэ очень горевала, проливая слезы по козленку. Чтобы девочка не грустила, я купила ей птиц. Потом возня с ними захватила и меня. Вот только соседский рыжий кот не дает покоя нашим пернатым друзьям. Стоит мне вынести клетки в сад, как он тут как тут - уже сидит напротив, тихий и спокойный, чуть приоткрыв зеленые глаза. Он даже с нежностью смотрит на наших птичек, поглядывает и мурлыкает, словно рассказывает им что-то. Сегодня я вынула одну птичку из клетки и поднесла к морде кота. Мне было интересно, как он будет себя вести. Коварное существо! Его желтая шерсть заволновалась, словно подул ветерок. Зеленые глаза заискрились, из мягких лап вылезли когти. Кот готовился броситься на пташку. Бедняжка, дрожа, съежилась у меня в кулаке. Я схватила свободной рукой кота за шиворот и сказала: - Глядя, как ты сладенько щуришь свои зеленые предательские глазки, можно подумать, что ты грезишь об ангелах, живущих на небе. Но у тебя одно на уме: растерзать эту несчастную. Не так ли? Вот, смотри! Ну что, получил? - И я разжала пальцы. Крошечная птичка встрепенулась и замерла, словно не веря в освобождение. Затем она легонько пискнула и полетела. Я приблизила к своему лицу морду кота, который с изумлением и тоской следил зелеными глазами за полетом птицы, и захохотала, издеваясь над ним. - Ну, как, желтый дьявол, разорвал птичку? Сердце мое восторженно билось. Я радовалась, словно отомстила не только этому желтому коту, но и всей их зеленоглазой породе, обижающей маленьких птичек. Но мое веселье было омрачено жалобным писком других птиц. По-моему, они действительно жаловались, как бы говорили: "Почему ты и нас не осчастливишь, как нашу подружку?". Повинуясь призыву сердца, желанию, которому невозможно не повиноваться, я подошла к клеткам с твердым намерением освободить всех птиц. Но вдруг вспомнила Мунисэ. Прижавшись щекой к прутьям одной из клеток, я сказала: - Хорошо, вас можно выпустить, но что мы потом ответим Мунисэ, другому желтоволосому тирану? Что же делать, крошки? Как бы мы ни старались, нам не удастся навеки освободиться от рыжих деспотов. После птиц настал черед заняться собой. Всегда, когда погода солнечная, я мою волосы холодной водой и наслаждаюсь, высушивая их на солнце. Сегодня я сделала то же самое: взобралась на сливу и подставила мокрую голову легкому весеннему ветерку. Волосы мои уже отросли и доходили почти до пояса. В Б... я не рассказывала своим приятельницам, почему у меня стриженые волосы. Они считали, что женщине неприлично быть стриженой, вернее, это большой недостаток. Я специально доставала у кого можно, даже у Хаджи-калфы, различные средства для укрепления волос. А потом каждый считал это личной заслугой и, доказывая кому-нибудь чудодейственность своих средств, ссылался на мои длинные, пышные кудри. Слива находилась как раз на уровне окна, где стояли клетки. Птицы распевали на все лады, уставясь на солнце блестящими бусинками глаз. Я посвистывала, передразнивая их, и раскачивалась на тонкой ветке, как на качелях. Вдруг мой взгляд упал на окошко соседнего дома, и что я увидела!.. За мной наблюдал наш сосед, полковой молла Хафиз Курбан-эфенди. Круглые гноящиеся глазки светились на толстой физиономии, как лампадки в мечети. Не могу передать, как я перепугалась! Хоть бы одета была поприличнее, а то - ноги голые, рубашка с большим вырезом. Инстинктивно я запахнулась в тяжелую копну волос и кубарем скатилась вниз. На мое счастье, деревце было невысокое. До моих ушей донесся вопль соседа: "Аман, эй, - вах!" Упала я, больно было мне, а кричал Хафиз Курбан-эфенди! Мой сосед, имени которого я не могу произносить без смеха, был пятидесятилетним полковым моллой. Он без конца хвастался своим богатством. Я была в хороших отношениях с его женой, красивой молодой черкешенкой (ей не исполнилось и тридцати), стройной и черноглазой. Это о