ует атака, да и Мерроу со своим характером никому бы не позволил взять на себя ответственность, в чем бы она ни выражалась. Каждому стрелку отводился определенный участок неба, соответствующий зоне огня его пулемета или пулеметов, в его обязанность входило мысленно поделить этот сегмент на сектора и тщательно наблюдать за появлением вражеских самолетов. Негу Хендауну поручалось наблюдать из верхней турели вперед и над нами, а точнее, обозревать пространство между десятью и двумя часами на небесном циферблате, в его верхней части. Малыш Сейлин из своей установки должен был наблюдать за тем же участком, но в нижней части; Батчер Лемб следил (если заставлял себя отрываться от книги) за сектором между четырьмя и восемью часами в верхней части циферблата, а Прайен - за нижней частью того же сектора; Фарр из правого окна фюзеляжа обозревал верхнюю и нижнюю часть сектора от двух до четырех, Брегнани отвечал за такой же участок, осматривая воздушное пространство из левого окна фюзеляжа от восьми до десяти. Время от времени каждый из них мог бросить взгляд и за пределы своего сектора. Так, Нег Хендаун и Малыш Сейлин иногда вращали свои турели на все триста шестьдесят градусов. На офицерах лежали другие обязанности, и потому им не отводились определенные сектора для наблюдения, но мы, конечно, и сами не забывали следить за небом. Заметив в своем секторе вражеский истребитель, член экипажа был обязан немедленно доложить о нем, и вот тогда-то, как предполагалось, мне и следовало брать на себя управление огнем, однако чаще всего меня опережал Базз; что же касается порядка на переговорном устройстве, то кто решился бы в горячке боя запретить людям обращаться друг к другу? Стоило кому-нибудь из стрелков заметить в своем секторе истребитель противника, как он тут же предупреждал другого стрелка, того, кому было сподручнее всадить порцию свинца во вражескую машину, едва она появлялась в его зоне. Правда, когда начинали галдеть все разом, это уже вносило путаницу и нарушало согласованность действий, - вот тут-то я считал своим долгом навести порядок, хотя и в такие минуты Мерроу не мог удержаться, чтобы не раскрыть свою глотку. Мы добросовестно старались помочь друг другу, не считаясь с чинами и обязанностями, и порой, оповещая других во имя спасения собственной шкуры о появлении противника, испытывали (во всяком случае, могу сказать о себе, да и, полагаю, о других тоже) чувство нерушимого братства, и в такие минуты все мы, люди столь разные - мягкий Сейлин, типичный гангстер Фарр, собранный и волевой Хеверстроу, хладнокровный Прайен и другие - все мы, кто не терпел и даже люто ненавидел друг друга на земле, объединялись во время боя, и объединяло нас то, что было в человеке самым сильным чувством после любви к самому себе: любовь к тем, от кого зависит наша жизнь. Побережье осталось позади, и теперь мы с особым вниманием следили за небом. Пока нам удалось заметить лишь несколько черных разрывов зенитных снарядов; мы узнали тот же беспорядочный и неточный огонь зениток, что, кажется, всегда встречал нас на краю Европы, где батареи либо не получали вовремя сигнала о нашем приближении, либо уступали в боеспособности зенитной артиллерии, которая прикрывала многие объекты наших налетов. В любую минуту могли появиться вражеские истребители. Мы не знали, дезорганизована ли и в какой мере оборона немцев в результате бомбежки Регенсбурга. Не знали мы и того, когда именно на нас нападут самолеты противника - иногда они выжидали и внезапными концентрированными атаками пытались помешать "крепостям" лечь на боевой курс, а иногда начинали преследование почти сразу же, как только мы пересекали побережье. - Никто ничего не видит? - спросил я. - Вижу солнце и луну, - отозвался Негрокус Хендаун. 5 Наблюдая за небом, вслушиваясь в наполнявшие эфир звуки и следя за показаниями приборов, я вместе с тем пытался разобраться, явилось ли для меня откровением все то, что позавчера Дэфни рассказала о Мерроу. Я подумал, что все время, хотя и смутно, догадывался (во всяком случае, обязан был догадываться) о подлинной сущности Мерроу, и сейчас пытался вспомнить, когда наступил перелом в моем отношении к нему, если он вообще наступил. Если это так, если перелом действительно произошел, то не потому, что Мерроу сделал нечто несвойственное ему. Нет. Просто с помощью Дэфни и Кида Линча я постепенно все глубже и полнее постигал истинную натуру; видимо, все началось в июне, примерно в середине нашего срока пребывания в Англии, еще до того, как Мерроу стал героем. Мне припомнились сценки того периода: вот Базз у регулятора паровоза перед остановкой на вокзале Кинг-кросс, выражение самодовольства на его безобразном лице при виде нашего удивления; его глаза убийцы, когда в одном из баров Лондона он ревом выражал свое неодобрение Джону Л. Льюису; отвратительная умиленность, с которой он, стоя в парадном строю, внимал напыщенной болтовне хвастливого сенатора Тамалти о "крови наших американских мальчиков"; его стиснутые челюсти, когда он с бешеной скоростью направил нашу ревущую, рассыпающую гром машину вдоль аллеи благородных буков, ведущую к Пайк-Райлинг-холлу; его сентиментальные заботы о подобранной на улице комнатной собачонке; глупые разговоры и довольные гримасы на "приеме" в замке леди Майнсдейл; ярость на лице, когда он обнаружил исчезновение велосипеда, на котором ездил в "Голубой якорь" в Мотфорд-сейдж; его вытянувшуюся физиономию при известии о награждении Уитни Бинза крестом "За летные боевые заслуги"; дебош, спровоцированный им между боевыми летчиками и счастливыми вояками, которые уже закончили смену и предавались опасному безделью в ожидании приказа о переводе на родину; нервные подергивания головы и рук - признак растерянности, охватившей его в тот день, когда он управлял "Телом", и совершил мужественный (так мы тогда думали) поступок, и стал единственным среди нас героем. Хитрый, изворотливый, легко поддающийся минутному настроению. Прирожденный летчик, задира и горлан, он, как и все мы, набирался ума-разума, и, подобно нам, испытывал все большую усталость. Но что я разглядел за всем этим? Бросая взгляд назад, должен сказать, что мог бы заметить, как он постепенно стал меняться и как постепенно стал меняться я сам. В какой-то точке эти две кривые, очевидно, пересеклись, и с этого момента, мне кажется, стало меняться мое отношение к Баззу. По радиотелефону я услышал приказ полковника Юинга всему соединению: - "Болтун Ред"! Всем другим "Болтунам"! Высота бомбометания две тысячи. Повторяю: высота бомбометания две тысячи! Значит, Юинг принял решение опуститься под облачный покров. Я жестом обратил на это внимание Мерроу. - Сукин сын! - крикнул Мерроу. - Что там у вас? - поинтересовался Хендаун, услышав сердитый голос Базза. - Не суй нос не в свои дела, сынок, - отрезал Мерроу. Однако он тут же сбавил тон и добавил: - Этот дерьмовый полковничек хочет загнать нас вон под ту тучку. - Красота! - отозвался Хендаун; он понимал, сколько опасности таит полет под облаками. Думаю, что поворотным пунктом в моем отношении к Баззу послужило знакомство с Кидом Линчем, этим беззастенчивым болтуном и балагуром, еще не вполне зрелым, но уже серьезным человеком, постоянно озабоченным поисками ответа на вопрос, что, собственно, мы делаем и зачем. Он был полной противоположностью Мерроу, и этот контраст, думаю, сыграл для меня не последнюю роль. Но только Дэфни окончательно помогла мне понять, что лишь с помощью вот такого же, как у Линча, странного сочетания скептицизма и идеализма я смогу успешно противодействовать постоянным утверждениям Мерроу, будто никогда еще дела в мире не шли так прекрасно. Именно Дэфни помогла мне прозреть, заставила полюбить жизнь и найти в ней определенную цель. Припоминаю, как однажды в июльский полдень мы сидели на земле в тени огромных вязов напротив Королевского колледжа у моста Клары в Кембридже, а кучки студентов наполняли мягкий воздух чудесного дня музыкой и пением старинных мадригалов. "И это, по-вашему, музыка?" - спросил Мерроу и захихикал, как ребенок. Помню, как спокойно встретила Дэфни его слова. Она взглянула на меня, и я проникся ее хладнокровием. Мы сидели около моста Клары, светло-серые камни которого казались живыми от скользящих по ним теням деревьев. В медленном течении Кема отражались мост и небо. Я прижался к Дэфни и заметил и легкий пушок на ее щеке, и завиток светло-русого локона над ухом. Она откинулась на спину и оперлась на локти, мягкая ткань платья натянулась у нее на груди, и в этот момент, горя желанием прикоснуться к ней, чувствуя, как все сильнее бурлит во мне кровь, я вместе с тем ощутил непонятное стремление к идеальному. Это чувство вскоре отступило перед физическим желанием, но я его запомнил. Молодые люди на противоположном берегу продолжали выводить высокие рулады - я видел их напряженные лица и разверстые, как зев пещеры, рты; за ними лежал залитый серебряным светом пустынный прямоугольник внутреннего дворика у моста Клары, а рядом, словно колледж служил лишь соответствующим фоном, высилась величественная, внушающая глубокий оптимизм, надежду и - да, да! - мысль о нравственном очищении, Королевская церковь - самое красивое, по словам Дэфни, сооружение в Европе, чему я не мог не верить. Потом возвышенные мысли прошли, уступив место желанию остаться наедине с Дэфни; мне захотелось сжать ее в объятиях - у нее была манера вдруг поворачивать голову на подушке и каждый раз взглядывать на меня так, словно она впервые обнаружила все мои достоинства. Я вернулся к действительности. В направлении четырех часов, в нижней части циферблата, летели истребители. Они летели низко и... потрескивали. Мерроу выпрямился, повернулся ко мне и жестами пытался что-то объяснить. Я вздрогнул. Наушники... Это же потрескивало в наушниках! Я круто повернул голову вправо, взглянул вниз и увидел их. Желтые, словно к чему-то принюхивающиеся носы. По внутреннему телефону послышался голос Фарра: "Иисусе Христе! Вот же они!" Мерроу пошлепал меня по левой руке. Я медленно повернулся к своему командиру, поднал сжатые в кулаки руки в перчатках, затем разжал пальцы, снова сжал и снова выпрямил; десять, двадцать... Кажется, около двадцати истребителей. Правее, на одной высоте с бомбардировщиками, вне досягаемости нашего огня летел немецкий самолет-наводчик - "тренер", как мы его называли; он то обгонял нас, то, как фокстерьер, плелся на той же скорости, что и наши машины. Ниже маневрировали истребители. Они совершали широкий, похожий по рисунку на арку, подъем, с тем чтобы, как обычно, набрать в безопасной зоне высоту, достичь определенной точки и оттуда, словно с отвесного обрыва, ринуться на нас. Они предпочитали заходить в атаку со стороны солнца и летели в четком боевом строю. Каким прекрасным выдался день! Косяк желтоносых плыл, описывая длинную кривую, а под ним широко расстилались мирные поля, и окутанная легкой дымкой земля незаметно сливалась с небом; но не четкая линия горизонта тянулась там, а скорее какая-то пустота, нечто неуловимое, расплывчатое, и сейчас у меня на глазах стая вражеских самолетов пересекала эту туманную зону. Они летели значительно быстрее "крепостей", набирая высоту с поистине поразительной крутизной. Потрясенный красотой увиденного, я почувствовал, как забилось у меня сердце. На мгновение где-то в уголке памяти промелькнула картина: берег Кема около моста, Дэфни... Вот она шевельнулась, откинулась назад, повернулась и грудью потянулась ко мне. Я снова услышал громкое пение студентов. Я хотел Дэфни; сердце у меня колотилось. По внутреннему телефону Мерроу начал выкрикивать распоряжения. На какой-то миг он показался таким же, как во время наших первых боевых вылетов, - надоедливым, но полным энергии и жизни и счастливым, но теперь-то я знал, какое страшное содержание вкладывал он в слово "счастье". - Ну хорошо! Не забывайте, что они могут сделать боевой разворот и атаковать нас в лоб, потом снова начнут набирать высоту непосредственно перед нами или же пролетят под "крепостями" и обстреляют нас снизу. Будь готов, Малыш, открыть огонь, когда они окажутся под нами. Ты, Макс, предупреди нас сразу же, как только они начнут выходить из атаки. Крикнешь "верх" или "низ" - в зависимости от того, как они пойдут. Я хочу, Боумен, чтобы ты наблюдал... Боумен, всегда Боумен! Имена, прозвища - для других. И Дэфни тоже хотела меня. Ее тающие глаза, бледные веки... Мерроу хочет, чтоб я наблюдал. Что? Я поймал себя на мысли, что совсем не слушал его. У меня засосало под ложечкой. Теперь у нас на траверзе, на голубом фоне, тесным строем взмывали ввысь двадцать или тридцать "мессершмиттов". Иногда одновременно на винтах нескольких истребителей вспыхивало солнце, и тогда казалось, что в небе загорается созвездие серебристых, с желтыми центрами кругов; потом эти сияющие щиты угасали. Я вздрогнул от крика, прозвучавшего в моих наушниках. Это был Мерроу, он только сейчас увидел справа группу вражеских самолетов. - Вот это да! Я медленно повернул голову и взглянул на своего пилота. За стеклянными параболоидами летных очков мне открылось нечто отвратительное: зеленые зрачки на фарфоровых белках, пронизанных, как молниями, извилистыми жилками. Глаза скотины с оттянутыми веками, неспелые виноградины, выдавливаемые из тонкой кожицы; глаза, готовые выскочить из орбит и растечься по стеклу. Чуть не задыхаясь от вновь вспыхнувшей ненависти, я через силу оторвал от него взгляд и перевел его на приборы. - Подтянуться, люди, подтянуться! Сомкнуть строй! - послышался из ведущего самолета голос полковника Юинга, командира нашей сводной группы; он хотел сжать в один смертоносный кулак всю огневую мощь своего огромного соединения. Мне не пришлось передавать его приказание Баззу. Полковник Бинз, летевший впереди нас, уже уменьшал скорость, позволяя подтянуться отстающим самолетам, Мерроу, чуть тронув сектор газа, автоматически проделал то же самое. Я взглянул на немцев. Небольшой рой "мессершмиттов" летел в направлении десяти часов, вероятно, футов на пятьсот выше "крепостей". Теперь все решали секунды. Словно сотканный из чистого, процеженного солнечного света, передо мной неотступно стоял образ Дэфни. На ней было бледно-желтое платье. Почему я упорно вспоминал об охватившем меня тогда желании, а не о чувстве удовлетворения? Сладчайший, блаженный покой... Как всегда во время полета, я замурлыкал мелодию; мне казалось, она обладала силой талисмана, способного защитить меня, подобно броне. Плавная мелодичная строфа из "Нет ничего в этом мире", - однажды я слышал, как ее вот так же размеренно, низким голосом исполнял с джаз-оркестром "Каза Лома" Кенни Серджент... "Я нанизаю нитку жемчуга из росинок...", "Над дорогами и над морями..." Не знаю почему, но я вспомнил эту мелодию однажды во время рейда и решил, что с нею мне ничего не страшно, что эта волшебная музыка отведет от меня любую опасность. Мерроу что-то кричал, но я не слышал. Я осмотрел расстилавшееся перед нами пространство. Внезапно четыре немецких самолета, блестяще осуществив одновременный выход из сомкнутого строя, развернулись, взмыли вверх и устремились на нас. И тогда из горла Мерроу вырвался боевой клич, как всегда при первом соприкосновении с противником, - нечленораздельный вопль, в котором было все: пренебрежение к смерти, наслаждение убийством, экстаз копьеметателя, готового послать копье в намеченную жертву, а я еще громче замурлыкал ту же мелодию, и мой вибрирующий голос, сливаясь с вибрацией самолета, несколько заглушал ужасный, сверлящий слух вой Мерроу. Я вцепился в свои колени. На какое-то мгновение мне показалось, что все замерло: "крепость", мчавшиеся на нас истребители, мое сердце, мой голос, война; во всем мире звучал, нарастая, один только вопль Мерроу. Глава шестая. НА ЗЕМЛЕ С 22 мая по 25 июня 1 На крохотной железнодорожной станции в Бертлеке собралось столько изнывающих от безделья летчиков, что хватило бы набить два местных поезда; впереди нас ожидало три дня гарантированной нам жизни и полного освобождения от страха перед ними. Было двадцать второе мая, день стоял чудесный. Наш экипаж держался вместе. Станция - изъеденное временем деревянное здание - напомнила мне тунервильский трамвай в юмористических приложениях к газетам времен моего детства; под широкими свесами станционной крыши на доске объявлений висело извещение: стоимость проезда в Лондон в вагоне первого класса, гласило оно, повышается до десяти шиллингов трех пенсов; судя по выцветшей дате, извещение появилось здесь, когда мне шел тринадцатый год; с тех пор тариф не менялся. Приподнятая и окруженная барьером платформа ходуном ходила под нами. С базы на велосипедах продолжали прибывать все новые люди, и старуха ирландка в дырявом свитере, взимавшая шесть пенсов за каждый оставленный на стоянке велосипед, уже ничего не соображала и только жалобно скулила в ответ на грубые шуточки ребят. Узкая извилистая дорога поднималась по склону к станции; напротив платформы для отходивших на Лондон поездов два дряхлых старика, сгорбленных, как надломленные бурей ивы, разгружали лес с готового развалиться от ветхости грузовика; они с трудом поднимали тяжелые доски, и Бенни Чонг сказал: - А что, если мы поможем этим старым козлам? Два беззубых деда, похоже, так и не сообразили, что произошло. Мы, человек тридцать летчиков-янки, бросились к грузовику, с гамом и шумом мгновенно выгрузили доски и аккуратно сложили на обочине дороги. Я с удивлением обнаружил, что Мерроу с нами не оказалось, а когда мы вернулись на платформу, он заметил: - Послушайте, добрячки, а ведь вы только испортили всю обедню старым пердунам. Они же собирались целый день бить баклуши. Присмотритесь к ним получше. Никогда не надо вмешиваться в чужую жизнь - пользы ни на грош, а проклятий не оберешься. Старики бесцельно толкались около аккуратного штабеля. Время от времени один из них приподнимал доску и снова опускал на то же место, бросал на нас сердитый взгляд и брался за другую. Мелкими старческими шажками они бродили вокруг штабеля и нервно потирали дрожавшие от дряхлости руки. - Пошли, Хеверстроу, - предложил Мерроу. - Давай сыграем. С крана в стене станции свисала обитая и заржавленная эмалированная кружка для томимых жаждой путников. Мерроу схватил ее и швырнул Клинту, потом вырвал из окружавшей платформу изгороди полусгнившую жердь, встал в позу бейсболиста, готового отбить удар, и крикнул: - Ну-ка, сынок, давай! Посмотрим, на что-то ты способен! Хеверстроу бросил ему кружку. Мерроу размахнулся и промазал, и его промах вызвал целый хор насмешливых выкриков - в них было, как мне показалось, столько злорадства по адресу моего громогласного пилота, что я почувствовал, как во мне закипает гнев. Кружка вновь оказалась у Клинта, и он с явно наигранной робостью снова бросил ее; на этот раз Мерроу не промахнулся. жердь переломилась, подняв целое облако пыли, из кружки вывалилось дно, и все, включая самого Базза, рассмеялись. Потом подошел поезд; крохотный, посвистывающий дискантом паровоз с цилиндрическими буферами тянул состав из старинных четырехколесных вагонов, боковые двери которых с металлическими ручками открывались прямо в купе. Мерроу схватился за одну из ручек и заорал: - Клянусь Богом, мой экипаж едет первым классом! - И, отталкивая тех, кто хотел его опередить, продолжал: - Боумен, волоки сюда свой зад! Хеверстроу! Фарр! Все идите сюда! Да что у вас, свинец в штанах, что ли! Вдесятером мы набились в купе, где у окна уже сидел, уставившись перед собой, пожилой падре в застегивающемся позади воротничке. В присутствии священнослужителя, напротив которого он уселся, Мерроу стал смиренным, как ученик воскресной школы; он вежливо и спокойно разговаривал со стариком, и мы молча глазели в окно на поля репы, пшеницы и ржи, на рекламные щиты, восхвалявшие "Боврил"[19] и таблетки от желудочных болей, на мелькавшие мимо городки Ростон, Хитчин, Небуорт. Между падре и Мерроу быстро установились дружеские отношения, причем Базз пичкал своего собеседника чудовищными небылицами о нашей жизни, а потом без зазрения совести съел половину завтрака старикана. - Чтобы доставить ему удовольствие, - пояснил Мерроу позже. На вокзале Кинг-кросс я постарался избавиться от всей компании и направился на станцию метро "Лейстер-сквер", где мы с Дэфни договорились встретиться в десять часов. Она уже ждала меня у газетного киоска, как мы и условились; при виде нее у меня вырвался глубокий вздох, мне показалось, что я погрузился в прохладный пруд покоя. Чтобы убить время, мы решили поездить по городу и забрались в верхнее отделение красного, словно лакированного двухэтажного автобуса; отсюда мне казалось, что я вижу Лондон впервые, - осажденный город, для которого самое худшее осталось уже позади, длинные изгороди из колючей проволоки, ряды ежей, доты с черными зловещими амбразурами, дома с забитыми окнами, штабеля набитых песком мешков с проросшими сквозь истлевшую парусину сорняками, семейные укрытия и указатели коллективных убежищ на станциях метро, сами станции, все еще заставленные рядами трехъярусных нар. Мимо нас с пением прошла рота солдат; я уже привык относиться ко всему с изрядной долей цинизма, но вояки так горланили и так лихо размахивали руками, что мне стало не по себе, я сразу вспомнил об отце Дэфни, убитом во время ночной бомбежки, и невольно схватил девушку за руку. Мы почти не прикасались друг к другу после того вечера, когда я ездил с ней в Кембридж и когда она прижала мою руку к себе, породив во мне бурю чувств. - Тебе бы не хотелось прогуляться вверх по Темзе? - спросила она. - День такой чудесный. - А время на Темзе летит не так быстро? Я поеду, но только ты не торопи меня. Я хотел, чтобы время тянулось как можно медленнее. Я хотел, чтобы день длился без конца. Я хотел оставаться с Дэфни долго-долго. - Давай взглянем на Большой Бен, - предложил я. - Это такие огромные часы, что они должны растягивать каждую минуту. Так мы и поступили, однако, заметив, как движется минутная стрелка, я сказал: - М-м-м, бэби, эти часы вызывают у меня нервную дрожь. Мы отправились на набережную порта, где стояла большая плоскодонная самоходная баржа с тентом и скамейками, как в парках; у меня чуть не сорвался голос, когда я крикнул кассиру в зарешеченное окошечко: "Два билета до Мэйденхеда!", - за что Дэфни наградила меня тычком в бок. День был субботний, светило солнце, и набережную заполняли толпы людей. Впечатление портило лишь обилие военных: британцы, канадцы, автралийцы, поляки, чехи, французы, бельгийцы, голландцы и особенно янки. Грязная вода Темзы пыталась казаться такой же голубой, как ясное небо над ней. Река сужалась и наконец превратилась в ручей не шире Шошохобогена в Донкентауне. Сознание никак не хотело с этим мириться, ведь о Темзе знает весь мир, и недаром двое ребят из нашего экипажа ни за что не хотели поверить, что в США есть такая же могучая, широкая река: Шошохобоген. Баржа пристала к берегу, пассажиры разошлись, а мы с Дэфни уселись на траве в некотором подобии парка, разбитом у реки, и стали наблюдать за скользящими по ней лодками; я заметил среди них маленькие катера, они приводились в движение аккумуляторами и не издавали ни малейшего шума. - Недостаток бензина, - объяснила Дэфни. Я вспомнил, как Мерроу катался на бомбардировщике Б-17 с тремя медицинскими сестрами, и подсчитал, что за один полет, устроенный им ради собственной прихоти, он сжег столько бензина, что им могли бы пользоваться все лодки Мейденхеда до тех пор, пока война не стала бы перевернутой страницей истории. Бессмысленное расточительство. Я подумал о бесчисленных баках у наших столовых на базе, наполненных остатками картофельного пюре, полусъеденными кусками мяса и ломтями отличного белого хлеба. - Ты проголодалась, Дэфни? Она томно взглянула на меня. - По тебе. И снова, как тогда, первый раз, я лег и положил голову на колени Дэфни, но теперь уже не уснул. Она гладила меня по виску и тихим грудным голосом напевала старые эстрадные песенки. Не удивительно, что больше всего из проведенного с ней часа (я без конца вспоминал его в последующие недели) в памяти у меня сохранилось воспоминание о полном покое, о том, как я лежал на спине, смотрел снизу на грудь Дэфни и на нижнюю часть ее лица, а она не спускала мечтательного взгляда с противоположного берега реки; мне хотелось, чтобы все мое существо вобрали в себя те несколько квадратных дюймов кожи, которых ласково касались пальцы Дэфни. Припоминаю, что мы довольно много говорили о Мерроу. Для начала я сказал: - Дэф, ты помнишь, я рассказывал тебе, как во время рейда на Лориан я расстался с иллюзией, будто не так уж трудно спастись из "крепости"? Так вот, недавно, во время рейда на Киль, я избавился еще от одного заблуждения. Пальцы Дэфни застыли в воздухе. Мне показалось, что она скрывает охватившую ее дрожь. - От какого же? - Что с самолетом Мерроу ничего плохого не случится. Мне бы хотелось верить. Я всегда считал, что лучше верить в неуязвимость самолета Мерроу, чем обладать страховым полисом. А теперь я уже так не считаю. И я рассказал, что произошло. 2 - Боюсь, что тот наш рейд не имел особого значения для победы и не принес лавров нашей военной авиации. Не знаю, но почти уверен, что кто-то умышленно спланировал его так, чтобы все с самого начала пошло кувырком. Нас подняли в два сорок пять, однако из-за тумана вылет дважды откладывался; к десяти часам мы уже не сомневались, что полет вообще не состоится, позволили себе ну размагнититься, что ли, и вдруг в десять пятнадцать узнаем, что нас все-таки посылают. Сама понимаешь, в каком настроении мы полетели. На боевом курсе, Дэф, мы находились минуты полторы - полторы минуты все того же хаоса. Объект бомбежки оказался прикрытым густой дымовой завесой, никто, видимо, предварительно не разведал его точного положения; на высоте в двадцать семь тысяч футов нас обстреляла группа немецких двухмоторных истребителей, штук сорок одномоторных машин атаковали в лоб, а осколки зенитных снарядов летали вокруг так густо, что по ним можно было ступать. Только круглый идиот не заметил бы, что наше ведущее подразделение резко отклонилось от курса и что невозможно успешно отбомбиться, если не осуществить повторный заход; и тем не менее бомбы были сброшены. Слушай дальше. Позже стало известно, что из всех бомб, сброшенных пятью атакующими группами, ни одна не упала ближе четырех тысяч футов от назначенной точки прицеливания - другими словами, ближайшая к цели бомба разорвалась почти в миле от нее. Позволь сказать, дорогая, что какой-то умник из оперативного отделения штаба крыла приготовил для нас маленький сюрпризик. Самолеты соединения, летевшего к цели впереди нас и несколько выше, были оснащены пятисотфунтовыми кассетами с зажигательными бомбами; многие из кассет при сбрасывании раскрывались мгновенно, и высыпавшиеся бомбы, взрыватели которых срабатывали при первом же соприкосновении с любым предметом, медленно опускались как раз перед нами. Реакция у Мерро действительно оказалась поразительной: он мгновенно начал маневрировать. Беда, однако, заключалась в том, что некоторые другие пилоты соединения тоже держались начеку и расходились в разные стороны; вскоре мы почувствовали сильный толчок и поняли, что попали в спутные струи воздушных винтов впереди летящей машины. Самолет начал заваливаться вправо, и я решил, что мы вот-вот перейдем в штопор, Хендаун вывалился из верхней турели, стукнулся о стенку пилотской кабины и растянулся... (Тут я невольно закрыл глаза, потому что при этих воспоминаниях у меня начинала кружиться голова. Оказаться в спутной струе ничуть не лучше, чем в кильватерной струе корабля: возникающая турбулентность так велика, что вам кажется, будто вы угодили в ураган). ...Я не мог разобрать, где верх, где низ. Правда, Мерроу сумел быстро выровнять машину, но спутная струя швырнула нас прямо в массу зажигалок, густую, как стая скворцов. Я слышал, как Мерроу крикнул Максу Брандту, чтобы тот сбросил бомбы. Макс, конечно, дернул рычаг бомбосбрасывателя, что и явилось в тот день вкладом нашего экипажа в так называемое прицельное бомбометание с больших высот, или бомбометание по точечной цели. Точка-то оказалась довольно большой! Я выглянул в правое окно и увидел на передней кромке крыла, почти рядом с третьей гондолой, разгорающееся, словно головка спички, пламя. Слегка ударив Мерроу по плечу, я показал в окно. Пока Мерроу поворачивался, пока тянулся, чтобы взглянуть, из третьего мотора показалась зловещая струя густого черного дыма. У меня в голове билась лишь одна мысль: Бреддок! Ни о чем другом я не мог думать. Хендаун как-то умудрился встать, включился во внутренний телефон и прорычал мне: - Жалюзи обтекателя! - Подожди, подожди! - крикнул Мерроу. Он хотел сначала увеличить число оборотов третьего двигателя и попытался сбить пламя. Одновременно он прибавил скорость, чтобы догнать группу и пристроиться к ней, ибо на свете нет ничего более одинокого, чем отбившийся от своих самолет. Нас с Хендауном прямо-таки поразило самообладание Мерроу. А я в ту минуту вряд ли бы вспомнил даже собственное имя. Базз увеличил число оборотов, но это не помогло, он кивнул мне, и я закрыл жалюзи обтекателя - это все равно что закрыть дымовую заслонку печи. Я действовал автоматически, подстегиваемый рычанием Нега. Мерроу перекрыл кран подачи топлива к третьему двигателю, чтобы лишить пламя пищи. Дым поредел, но не исчез. Мне казалось, Дэф, что сердце у меня колотится вдвое быстрее обычного и выстукивает одно и то же: Бреддок-Бреддок-Бреддок-Бреддок-Бреддок... - Включите кран своего огнетушителя, - посоветовал Хендаун. Ты знаешь, я не мог оторвать глаз от огня - так, наверно, сидят в зимний вечер у камина и завороженно смотрят на танцующие языки пламени. - Лейтенант Боу-у-мен! - как бы пропел Хендаун. Только тогда до меня дошел смысл его слов, и я, мысленно обозвав себя болваном, быстро схватился за кран. - Ладно, - сказал Мерроу, - пусти тушитель, будь он проклят! Я потянул за кран, и огонь погас. Я чувствовал себя так, словно совершил нечто важное или блеснул своей находчивостью. Или знал заранее, что ты будешь гордиться мною, Дэф. Мерроу помешал мне умиляться самим собой. - Хорошо, - сказал он, - зафлюгируй винт. К тому времени я уже почти полностью пришел в себя, выключил регулятор состава смеси третьего двигателя, расположенный над секторами газа, быстро перевел на центральном пульте управления маленький рычажок, похожий на металлический электровыключатель (этот рычажок закрывал подкачивающий насос третьего мотора), потом протянул руку над указателем крена и поворота и старательно, не торопясь, но с силой нажал кнопку установки винта во флюгерное положение. Возможно, Дэф, все это покажется тебе пустяком, но мне-то тогда не казалось. Сердце у меня выстукивало: Бред-Бред-Бред-Бред, вокруг щетинилось миллиардов шесть переключателей, кнопок, рычагов, а я нашел нужный рычаг и нужный переключатель и нажал нужную кнопку. Это было совсем неплохо. Теперь, когда кризис миновал, пламя было потушено, а воздух свободно обтекал застывший винт, туман у меня в голове рассеялся, и я стал соображать с поразительной быстротой и отчетливостью... Очень ясно я припомнил: в течение тех нескольких минут, что я работал с Хендауном - по моей инициативе мы занялись переливкой топлива из бака выключенного двигателя, - меня не беспокоили никакие посторонние мысли, я весь был поглощен делом. Благодаря твердой руке Мерроу мы и на трех моторах держали свое место в боевом порядке так уверенно, словно нас связывали с группой стойки, болты и заклепки. Когда мы опустились тысяч до двенадцати, Мерроу стащил с себя маску и взглянул на меня, как бы говоря: "Ты, олух, конечно, думал, что с нами все кончено, но я спас вас". Я продолжал размышлять. "Тело" могло получить повреждение. Самолет Мерроу был уязвим, как и все остальные. И тут я ощутил тошноту. Решив несколько размяться, я сказал, что пойду в уборную, отстегнулся и направился в хвост самолета. В радиоотсеке Батчер Лемб делал вид, что никакой войны нет; он снял маску, согнулся над приставным столиком и на бланке формы номер один писал матери письмо... - О чем ты думаешь? - спросила Дэфни. Я думал о том, что в конце концов "Тело" вовсе не такое уж неуязвимое. - Ни о чем. Я думаю, что Мерроу не маг. А ведь, пожалуй, раньше я считал его волшебником. 3 - И все же, - продолжал я, - он вырос в моем мнении. Я сказал Дэфни, что Мерроу выглядел просто великолепным в своем хладнокровии и что нельзя не вохищаться его умением принимать в сложной обстановке единственно правильное решение. Я же в критические минуты терял всякое представление о времени и ошеломленно взирал на происходящее, пока вновь не наступало просветление и не возвращалась способность действовать, причем у Мерроу и, очевидно, у Нега Хндауна этот переход совершался мгновенно. Я сказал Дэфни, что останусь плохим солдатом, пока не научусь брать себя в руки так же быстро, хотя понимал, что это не зависит ни от моего желания, ни от самовнушения, сколько бы я ни заклинал самого себя, будто становлюсь все храбрее и храбрее. - На следующий день после пожара, - продолжал я, - Мерроу дал мне понять, как можно этого добиться. В тот день боевого вылета не предполагалось, но Мерроу чуть свет отправился в штаб и получил разрешение воспользоваться самолетом "Бетти Грейбл", поскольку на нашей машине менялся неисправный двигатель; он собрал экипаж, поднял нас на такую высоту, что нам пришлось надеть кислородные маски, и устроил учебную тревогу на тему: "Воспламенился мотор номер один". Мерроу повторил все, что случилось накануне, затем несколько раз прорепетировал с нами порядок действий, если вновь произойдет нечто похожее. Он давал нам вводные о возникновении пожара то в одном, то в другом месте самолета, и мы практиковались в тушении огня. Только так, по мнению Базза, можно было закалить людей. Он не представлял себе опасность в виде чего-то целого и неделимого, как монолит; подлинная опасность складывалась из больших и малых неприятностей, которые уже случались и могли случиться в будущем, и секрет его внутренней силы заключался в том, что он предвидел их и старался предупредить - постепенно, одну за другой. Мне вдруг пришло в голову, что Мерроу отбивал от Опасности небольшие осколки, складывал в изолированные отсеки и время от времени извлекал, чтобы очистить от пыли. Наверно, он много раз разбирал в уме любые возможности поломки, мелкие и крупные, пока не приучил себя инстинктивно их предвосхищать. Казалось, в летном деле для него не осталось ничего неожиданного или неизвестного, и когда происходила какая-то неприятность, она не представляла для него непреодолимую стену, перед которой в бессилии и страхе цепенеет ум. Он встречал эту неприятность, как нечто давно знакомое, она вызывала у него вполне реальные представления о возможных последствиях, о средствах устранения и предупреждения, о необходимых контрмерах. Все это я рассказывал Дэфни, но понимал и еще кое-что, о чем не говорил ей, - в той войне, какую вели мы, от человека требовалась поистине безграничная стойкость. Вначале неведение с успехом заменяло нам силу. Во время первых боевых вылетов мы держались мужественно и твердо, потому что не понимали, что представляет собой опасность. Но постепенно, уясняя, как надо предупреждать возникшую угрозу или бороться с ней, какой бы характер она ни носила, мы быстро усваивали и то, что всех опасностей все равно не избежать - опыт подсказывает, что стоит устранить одну, как появляется другая. Они словно соревновались между собой, а ставкой была наша жизнь, и, должен признать, именно у Мерроу я научился интуитивно отражать возникающую опасность, что и помогло мне - какая ирония судьбы! - пережить его. 4 Потом я заговорил о том, как часто мы допускаем оплошности и даже серьезные ошибки и к чему они приводят, когда под вами двадцать с лишним футов и ваши бомбы, предназначенные для какого-нибудь важного промышленного центра противника, падают не на него, а на жилые дома. Краешком сознания, вероятно, я все еще помнил про беднягу отца Дэфни, заколоченные окна и пустые коробки домов, которые мы видели в то утро, во время поездки в автобусе. Я прямо заявил, что мне все больше претит убийство. Плохо, когда мы убивали немцев, но еще хуже, когда убивали французов, бельгийцев, голландцев. Я сказал, что меня воспитывали в умеренно буржуазной строгости, что мои родители были добрыми людьми, хотя и не до приторности, и что природа наделила меня довольно общительным характером и той добропорядочностью, которой обладали до службы в армии многие наши офицеры и солдаты. В армии, где нет ничего святого, где поощряются жестокость и распущенность, а человеколюбие и нравственность ценятся не дороже куриного помета, я довольно легко отказался от многого из того, что именуется порядочностью, постоянно прибегал, как и мои приятели, к нецензурным словечкам и выражениям, пьянствовал, развратничал и любой ценой добивался удовлетворения своих прихотей. Но оставалось кое-что такое, чего я не мог переступить, как бы меня ни толкали обстоятельства, прежде всего - убийство. Чего проще - жить с друзьями и не мешать им жить; куда сложнее - убивать, даже врагов, чтобы жить самому. Я начинал войну без особой уверенности, что немцы действительно представляют какую-то угрозу для меня или для моего образа жизни; я переслушал об этом великое множество разговоров, читал в газетах, но ни тогда, ни теперь не верил в реальность такой угрозы, даже после того, как увидел утром руины Лондона. Своими мыслями я попытался поделиться с Дэфни. - Счастливчик, - сказала она, снова поглаживая меня по лицу; на какое-то мгновение этот массаж показался мне чем-то вроде тех дешевых лекций, что часто устраивались в наших ВВС для политической обработки личного состава, ну, и для того, разумеется, чтобы рассеять личные мои сомнения; Дэфни, как англичанка, потерявшая по вине немцев отца и возлюбленного, тоже была заинтересована в том, чтобы укрепить мой высокий боевой дух. - Это почему же счастливчик? - грубо спросил я. - Потому, что ты не такой, как некоторые другие. Внезапно мне захотелось немножко поссориться. - Черт побери, что, собственно, ты хочешь сказать? - Кое-кто из них воспринял войну как разрешение. - Уж не на охоту ли? - Я пытался иронизировать. - Вот именно, - спокойно ответила Дэфни. - Война для них легализует и даже облагораживает все, что бы они ни делали. - Кто это "они"? - Ну, уж я-то их знаю. Я сделала ошибку, влюбившись в одного из них. - Она перестала гладить меня по лицу. - Да ну же, Дэф! - попросил я; ее пальцы снова пришли в движение, и я понял, что их теплое прикоснование гораздо важнее для меня, чем все земные беды. Я потерял интерес к разговору, прижался головой к упругому животу Дэфни и чуть не прослушал то, что она сказала дальше. - Ты должен бы знать одного из них. Конечно, она имела в виду Мерроу. Так моя Дэфни, уже составив мнение о моем командире, бросила намек, и жаль, что я не обратил на него особого внимания. Если бы я вдумался в ее слова, если бы не впал в блаженное полусонное состояние, убаюканный прикосновением ее пальцев, гладивших меня по виску, я бы значительно раньше раскусил Мерроу и не был бы так потрясен жесточайшим разочарованием и внезапной решительной переменой в моем отношении к нему незадолго до конца нашего пребывания в Англии. 5 Время неслось подобно быстроходному катеру, и не успели мы оглянуться, как нам вновь пришлось занять места на барже, чтобы спуститься вниз по реке; оба мы проголодались. По установленному правилу, во всей Англии ваш счет в ресторане или кафе не должен был превышать пяти шиллингов, однако Дэфни знала одно место около Сохо-сквера, где за соответствующую мзду подавали отменную, поджаренную до хруста баранину. ("Какое это удовольствие - нарушать установленный порядок!" - сказал я). Потом, во второй половине дня, мы сняли номер в одной из лучших гостиниц, а когда чопорный клерк спросил о багаже и Дэфни приподняла свою сумку, достаточно вместительную, чтобы в нее вошла ночная рубашка и всякие другие принадлежности, он, не моргнув глазом, пробормотал: "Блдрю вс", - с ударением на последнем слове, что должно было обозначать: "Благодарю вас", и даже не предложил мне уплатить вперед, наверно, из-за войны и из-за того, что мы союзники и все такое прочее; но, возможно, он благодарил меня за ленд-лиз. У меня мелькнула мысль, что американцы говорят "ленд-лиз", англичане же "лиз-ленд"[20] - самовосхваление в первом случае и самообман во втором. Дряхлый швейцар - все молодые люди были заняты делом более важным - с единственным ключом на огромном кольце привел нас в номер. - Прошу, сэр, - сказал он, стоя в дверях и показывая локтем (наверно, чтобы не видела дама) на внутреннюю задвижку. Я не поскупился на чаевые, а когда он ушел, решительно закрыл задвижку, и мы с Дэфни, смеясь, обнялись. Постель была превосходна. Мы провели в ней, большей частью без сна, часов двадцать. 6 В воскресенье после полудня Дэфни нужно было выехать в Кембридж, чтобы в понедельник утром вовремя выйти на службу; я проводил ее на вокзал Кинг-кросс, потом поймал такси и поехал к Мерроу и остальной банде в гостиницу "Дорчестер", где они собирались остановиться. Как оказалось, Мерроу действительно снял здесь номер, но когда я позвонил по внутреннему телефону, мне никто не ответил, и я, сунув коридорному чаевые, попросил его открыть номер; в нем никого не оказалось; я лег на кровать и отдался во власть самых счастливых воспоминаний. Дэфни действительно стала моей! Вчера, оставшись в номере одни, мы испытывали не только глубокую радость, но и непреодолимое желание. Все последующее в самом деле казалось нашим первым прикосновением друг к другу, нашим первым сближением, потому что на этот раз Дэфни отдалась мне полностью, и я понял, что не ошибался: где-то глубоко в ней таились неожиданности, бури чувств, пламя, бездонные пропасти, нежность, покой. - Ты все еще любишь меня? - с тревогой спросила она перед расставанием. Никаких деклараций на сей счет я не делал, ибо и сам не мог с уверенностью сказать, что такое любовь. Но у меня не было сомнений, что хозяин положения я, и вопрос удивил меня. Потом она расплакалась. Она рыдала в моих объятиях, и это тронуло меня до глубины души, я воспринял ее слезы, ее судорожные рыдания как бесценный дар, - она дарила мне всю себя, целиком. Я понимал, что какие-то события прошлого заставляли ее до поры до времени оставаться сдержанной; до сих она просто была покорной, и, наверно, в тот первый раз, в Кембридже, я овладел ею силой, хотя и не встретил сопротивления; во всяком случае, тогда она не ответила со всей искренностью на мое чувство. Но сейчас она была искренней, сейчас она рыдала от переполнявшей ее радости. Новыми порывами страсти я осушил ее слезы. Мы были вместе всю ночь и все утро и словно заново узнавали друг друга. Я уснул и еще ни разу после нашего приезда в Англию не спал так крепко; я погрузился в бархатную темноту, уснули все сокровенные тайники моей души, но этот оздоровляющий покой нарушил полупьяный Мерроу - он влетел в комнату, собираясь принять перед обедом душ. Он разбудил меня и уговорил отправиться в странствование по кабакам. Как оказалось, могучему воину было больше нечем себя занять. Мы вышли и стали бродить из бара в бар. Впрочем, бродил, возможно, один Мерроу, что же касается меня, то я летал. Я был пьян. Мне не хотелось пить, но я выпил. Потом еще. Мы упивались вином, пробовали джин, пили шампанское, нашли так называемое виски. И горланили на Пелл-Мел. В "Беркли-беттери" мы спутались с несколькими голландцами, летчиками английских ВВС, снова пили шампанское и закусывали требухой. Мы разговорились с голландцами, и они начали изливать свою ненависть к Гитлеру ("Дэф! Дэф!" - твердил я, погружаясь временами в задумчивость), когда Мерроу вдруг заявил двоим из них: "А знаете, кого ненавижу я?" Мерроу набросился на Джона Л. Льюиса. Голландцев, которых Гитлер лишил дома, семей, работы, поразила неистовость Мерроу, ибо они и понятия не имели, кто такой Льюис. Мерроу начал с описания непомерно большой головы Льюиса и его огромной, набухшей от высокомерия верхней губы; он нарисовал яркий портрет Льюиса, и, как ни странно, это оказался портрет существа, в которое с годами мог превратиться сам Мерроу, - грубого, агрессивного, похожего на жабу. В конце апреля Льюис организовал забастовку шахтеров каменноугольных рудников в Алабаме, Кентукки и Пенсильвании и натянул нос провательственному комитету по урегулированию отношений между рабочими и промышленниками, так что пришлось вмешаться самому Рузвельту. А люди тем временем гибли на фронтах вдали от родины! Начав свое обличение со скотских эпитетов - вонючка, свинья, лошадиный зад, Мерроу перешел от скотологии и демонологии и в конце концов договорился до того, что Гитлер стал выглядеть у него всего лишь как дерзкий и шаловливый мальчишка, Льюис же - как настоящее чудовище. У голландцев чуть глаза на лоб не полезли, но и меня, признаться, удивила злобная брань Мерроу; даже о сержантах он не говорил так плохо. Я спрашивал себя: почему? Возможно, ответ надо было искать в нарисованном им портрете, - точнее, карикатуре Льюиса, - в нем угадывались некоторые черты самого Мерроу: а возможно, в Баззе все еще бродила неугасшая злоба, вызванная борьбой с холодом и неудобствами в марте и апреле, когда он участвовал в хищении угля, завезенного для душевых рядового и сержантского состава. Голландцы ушли, покачивая головами, а вскоре и мы покинули "Беркли-беттери". В "Савое" мы застали Макса Брандта в компании каких-то военных пижонов из штабных крыс в габардиновом обмундировании, сшитом, как они утверждали, на Сейвил-роу. Они все время вели ожесточенную войну с портными, поскольку им приходилось покупать новое обмундирование каждый раз, как только у них на сиденье начинали лосниться штаны. - Боумен, - заговорил Мерроу, когда мы снова выпивали с ними, - что с тобой происходит? Вид у тебя такой, будто ты начинился гашишем. Баззу явно не давала покоя моя рассеянность, а она объяснялась тем, что я не переставал мечтать о Дэфни; он же всегда хотел, чтобы все внимание уделяли только ему, и обычно добивался своего. - Девушка по имени Дэфни, - ответил я. - У тебя что, мозги набекрень? - удивился Мерроу. - В чем дело, верзила, тебе не нравится имя Дэфни? - спросил один из этих портновских манекенов, уже изрядно клюкнувший. - Знаешь что, мой милый, - сказал Мерроу, - дай тебе Бог пожать столько рук в разных там посольствах и герцогских чертогах, если ухитришься туда пробраться, сколько женщин побывало у меня в постели. Но я летчик! Никогда ни одна женщина не сумеет встать между мной и самолетом. - Да, но откуда ты взял, что Боу собирается бросить летать? - вмешался в разговор Макс, да благословит его Господь. - А ты взгляни на него! - заорал Мерроу, ткнув пальцем в мою сторону. - Капитан, - заговорил наш новый знакомый, - вы разговариваете так, словно на тему "А" никто другой, кроме вас, и заикнуться не смеет. Уж больно откровенно парень выражал свои мысли, и я встревожился, опасаясь, как бы Мерроу не пришел в бешенство. Однако он покровительственно ответил: - Знаешь, друг, в разведке, возможно, бабы могут быть темой "А". В военной же авиации тема "А" - летное дело. Тема "Б" - хреновина, или, иначе говоря, бомбы, так, Макс? А бабы - тема "В". Верно, Боумен? Он искал поддержки у меня, у всех нас. Летчики против всего мира... Мы снова отправились дальше. В тот вечер мы здорово покуролесили. В "Кабине капитана" попали в компанию каких-то щеголей из штаба VIII воздушной армии, расположившихся за большим столом в обществе нескольких девиц из Мейфера, искательниц острых ощущений; и здесь со мной произошла странная вещь. Я начал флиртовать с одной из них, танцевал с ней, чувствовал себя настолько самоуверенным, что чуть не пригласил отправиться в постель, причем не сомневался в согласии. И тем не менее я любил во всем мире одну лишь Дэфни. Наверно, это была инерция, дух того сумасшедшего сумеречного времени, которое мы переживали. Я прикорнул в "Дорчестере", когда на востоке, среди аэростатов заграждения, уже занимался шафранный рассвет. Последнее, что я слышал, засыпая, был грохот британских башмаков, простучавших твердыми каблуками по тротуару под нашим окном, эхо удаляющихся и постепенно затихающих шагов. 7 Я проспал глубоким сном до следующего полудня, потом отправился в старомодную фотостудию и самодовольно ухмылялся, словно человек, в одиночку выигравший войну, пока вдова, владелица студии, нырнув под кусок черной материи позади огромного фотоаппарата, нажимала резиновый шар; я не стал ожидать, пока будут готовы карточки, расплатился и велел послать один экземпляр Дэфни, а другой - моей матери. 8 Наш экипаж, как мы заранее условились, собрался на Кинг-кросс, чтобы поймать поезд, отправляющийся на базу. Ожидая поезда, мы наблюдали, как маневровый паровозик с пыхтением двигался взад и вперед; выждав, когда он тронулся в очередной раз, Мерроу вскочил на подножку, паровозик резко прибавил скорость, и наш могучий крошка укатил с вокзала. - К сожалению, железная дорога недостаточно длинна, чтобы увезти его в тартарары, - сказал Хендаун. Подходило время отправки нашего поезда. Мы начали беспокоиться о своем командире. Прошло минут пятнадцать. Прибыл знаменитый экспресс с севера - "Королева Шотландии" или что-то вроде того; величественный черно-красный паровоз, словно радуясь остановке, со свистом выпускал клубы пара. В окне кабины появилась большая голова в испачканной углем фуражке английского машиниста; гнусную физиономию рассекала торжествующая ухмылка, и принадлежала она, конечно, Мерроу. За его спиной мы увидели солидного пожилого английского железнодорожника в сплющенной блином форменной фуражке ВВС. Мерроу так никогда и не рассказал, как он ухитрился проделать этот трюк. 9 В поезде, на обратном пути в Пайк-Райлинг (Мерроу всю дорогу оставался в фуражке машиниста), мы узнали, что во время отпуска Хендаун попытался просветить Малыша Сейлина относительно некоторых деталей нашей грешной жизни и подыскал для крохотного парня крохотную женщину, снял для них крохотную комнату с крохотной постелью в крохотном доме, но в последнюю минуту, когда Хендаун инструктировал его о предстоящей крохотной операции, Малыш вдруг взбунтовался и выгнал Нега из комнаты ко всем чертям. Дальше выяснилось, что, закрыв дверь на задвижку, неблагодарный маленький мерзавец заткнул туалетной бумагой крохотную замочную скважину. - Ну и как, Малыш? - поинтересовался Мерроу. - Здорово, - ответил Малыш, довольно похоже копируя ухмылку своего командира. 10 Вернувшись на базу и покончив с обычной процедурой регистрации, мы мимоходом взглянули на доску объявлений командира авиагруппы и обнаружили следующее извещение: "В связи с увеличением интенсивности операций, в различных местах аэродрома скопилось много мусора, ненужной бумаги, пустых банок. Предупреждаю командиров всех частей в Пайк-Райлинге о личной ответственности за содержание в чистоте отведенных им секторов". Ниже висел еще один отпечатанный на машинке документ: "На базе наблюдается прискорбное ослабление дисциплины, особенно в отдании чести. Всему личному составу рекомендуется более строго следить за своим внешним видом и вести себя, как полагается военнослужащим. Все офицеры, сержанты и солдаты обязаны четко и правильно выполнять порядок приветствия старших по званию". - Сдает полковничек, - заметил Мерроу. Он имел в виду командира нашей авиагруппы Уэлена. - Чушь, - ответил Хеверстроу. - Просто он предполагает, что мы хорошо провели отпуск, и потому хочет испортить нам настроение. Однако Мерроу говорил совершенно серьезно. - Нет, - продолжал он, - вы еще увидите. Он спятил. Любой строевик, у которого на уме только устав... - И Базз посверлил пальцем висок. В течение двух следующих дней мы отдавали честь с такой четкостью, словно кололи дрова. Но потом все пошло по-старому. 11 Доложив о возвращении, я отправился в нашу комнату и провел в одиночестве около часа, так как Мерроу счел себя обязанным побывать в офицерском клубе и подробно отчитаться в потрясающих победах над лондонскими женщинами. Я боялся, что мысли о Дэфни не дадут мне покоя, но, бросившись на койку, ощутил лишь одно желание: насладиться мыслью, что снова оказался в привычной обстановке своей комнаты. Печка. Муслиновые занавески для затемнения, некогда черные, а теперь с желто-зелено-серыми пятнами от солнца и сырости. Острый запах грязных солдатских одеял. Все было хорошо мне знакомо. Мой дом. Я закрыл глаза и представил себе свой металлический шкафчик, где, несмотря на тесноту, царил относительный порядок, где нашлось место для всего и все было если и не на месте, то, во всяком случае, под рукой. Потом я начал думать о Мерроу - не о живом Мерроу, а о том, что был разбросан по всей нашей комнате, - неорганизованном, самоуверенном, способном свести с ума, непохожем на других. Я ненавидел его неряшливость и одновременно восхищался ею. Свои полотенца - сухие и мокрые - он швырял под кровать. Он часто забирался в мой шкаф за носками или носовыми платками, потому что ленился порыться в куче собственного белья, хотя мог бы найти в ней все, что требовалось. Вместо пепельницы на его столике красовалась верхняя половина человеческого черепа (по его утверждению, женского), вечно наполненная цилиндрическими горками пепла. Его восьмидолларовая подушка... Гавайская гитара без струн... Вырезанные откуда-то фотографии хорошеньких женщин, аккуратно покрытые прозрачным целлофаном: Даниэль Дарье всего лишь на расстоянии вытянутой руки; Полетта Годдард, извивающаяся так, словно она пыталась выскользнуть из платья; Элинор Хоулм, демонстрирующая костюм для верховой езды; Бетти Грейбл ("Способная особа!" - говаривал Мерроу); умопомрачительная Симона Симон. Некто Варга. Некто Питти. И только одна фотография совершенно обнаженной дамочки, якобы будущей кинозвезды, по имени Кармен Лундквист. Шведские титьки, испанский зад - так отзывался о ней Мерроу. Он считал ее своей безраздельной собственностью. Одно время он прикрывал фотографию куском картона, когда-то вложенного в прачечной в его сорочку, и отгибал всякий раз, когда испытывал потребность посмотреть на фото. Припоминаю, как на второй день после нашего прибытия в Англию в зашел в комнату и увидел, что Мерроу прибивает на стену эти снимки. Где он достал? Во время учебы их у него не было... На столе постоянно возвышалась готовая вот-вот рухнуть груда мерроувщины: четыре банки смазки для химической защиты обуви - дрянь, которую мы приволокли с другого конца света для защиты ног от ядовитых газов и которую Мерроу считал даже более подходящей растопкой для английских так называемых печей, чем крем для чистки ботинок; пара длинных кальсон с провисшим сиденьем, приготовленных для медсестер, любительниц увеселительных прогулок, поскольку (по словам Мерроу) одна из трех во время первой прогулки едва не обморозила ягодицы; ведро с песком из противопожарного инвентаря, используемое для сбора пепла и гашения окурков; комиксы, старые номера газет "Звезды и полосы" и "Янки" - не для чтения, конечно, а для растопки печи, вытирания пролитого пива и ликвидации постоянно проникавших в комнату пчел. За окном начали потрескивать динамики, я привстал, но снова лег, когда услышал голос болтуна и чудака по имени Кид Линч. - Теперь послушайте вот это, - проговорил он: У меня нет ненависти к тем, с кем я воюю. У меня нет любви к тем, кого я охраняю... Ни закон, ни долг не обязывали меня воевать, Общественные деятели и приветствующие толпы тут тоже ни при чем. Внезапный порыв восторга Погнал меня на это буйство в облаках. Свою декламацию он закончил словами: "Докладывает лейтенант Линч". Стихи вызвали у меня какое-то странное ощущение, я почему-то вспомнил мать. Стихи эти написал не Линч, он мог кропать лишь бездарные вирши. Так, одетым, я и уснул и проспал до десяти часов следующего утра - часов шестнадцать подряд. 12 Какая ирония: у меня появилась определенная цель в жизни, но само существование стало казаться мне нестерпимым. Я скучал, был нетерепелив и раздражителен; мне хотелось летать, и в то же время я ненавидел полеты. Во второй половине дня, после того как я отоспался, стало известно о некоторых перестановках в командном составе нашей группы, вызванных тем, что двое из трех командиров эскадрилий закончили свой срок пребывания в Англии. Бинза произвели в подполковники, и он получил одну из эскадрилий, а дружок Мерроу, Кудрявый Джоунз, стал начальником оперативного отделения штаба. После официального объявления об этих и других повышениях Мерроу некоторое время держался с еще большей развязностью и бахвалился пуще прежнего, но я-то понимал, что он считает себя несправедливо обойденным, и даже я чувствовал себя обиженным за него. Как могли обойти Базза? Вот еще одно доказательство того, что полковник Уэлен спятил. Любой, у кого оставалось хоть немного ума, понимал, что Мерроу лучший летчик на нашей базе. В тот вечер в солдатской столовой какой-то штатский, как видно профессиональный шулер, показывал нам карточные и другие фокусы и демонстрировал ловкость рук, но не просто демонстрировал, а открывал секреты трюков. Объяснил, для чего делаются "стружки", то есть карты, "рубашкам" которых с помощью бритвы придается чуть клинообразная форма, для чего в других случаях у некоторых карт отрезаются крохотные кусочки. Очень медленно, позволяя улавливать движения рук, он показал, как много жульнических приемов может применить человек, раздающий карты, и как, в сущности, легко специалисту надувать простаков. Когда мы расходились, рядом со мной и Мерроу оказался наш капеллан, майор Плейт; лысый, с сизым подбородком, он до посвящения играл в джазе на саксофоне. "А не сыграть ли нам пару робберов в покер?" - пытаясь шутить, сказал он. Мерроу, гордившийся своими выигрышами в покер и известный в нашей авиагруппе как человек, который почти никогда не проигрывает, попридержал меня за рукав; капеллан проследовал дальше один. Мерроу был рассержен. "Ну и мерзавец же! - прошептал он. - Считает, должно быть, что я их надуваю. Черт бы их побрал, просто мне отчаянно везет". 13 На следующий день, двадцать шестого мая, стояла превосходная погода, но нам объявили, что вылет не состоится. Самое худшее заключалось в том, что нас заблаговременно не предупредили; мы ничего не знали до десяти утра, и я почувствовал, как мне осточертел и штаб крыла, и этот псих Уэлен; если бы нас оповестили накануне вечером, я мог бы договориться с Дэфни о встрече. Все у нас на базе очень нервничали, особенно глядя на тех, у кого уже закончился срок пребывания в Англии, - человек тридцать с лишним "счастливых вояк", как мы их прозвали, хотя они уже больше не были вояками, да и счастливыми тоже. Во второй половине дня я присутствовал на бейсболе - отбирали игроков в сборную команду авиагруппы; Мерроу так неистово, по-детски "болел" за Клинта Хеверстроу, что его любимца едва не прогнали из команды; только редкое умение Клинта брать низкие мячи заставило тренера забыть о хриплых, вызывающих раздражение выкриках Мерроу и взять Хеверстроу в первый состав. Можно было подумать, что решение тренера оказалось для Мерроу куда важнее, чем рухнувшая надежда стать командиром эскадрильи. Я чувствовал себя обессиленным и наполовину свихнувшимся: в какое глупое положение поставил себя Мерроу! Мне захотелось проехаться на велосипеде. Было уже почти шесть. Я обогнул аэродром по кольцевой дороге, добрался до ворот на Бертлек и поехал деревенскими проселками. Шелковистое небо отливало розовато-белым, пробуждая воспоминания о штокрозах в родном Донкентауне. Теплые лучи солнца освещали живые изгороди и засеянные поля. Мне все осточертело. Я вернулся на базу, зашел в офицерскую столовую, бросился в одно из пропахших пивом кожаных кресел и некоторое время слушал радиопрограмму для американских военнослужащих с участием Френсис Ленгфорд, Джинни Саймс и Конни Босуелл, причем все, что я услышал, вызывало только одно желание: разнести в пух и прах это помещение. Я позвонил Дэфни. - Послушай, бэби, - сказал я, - нам иногда в последнюю минуту сообщают, что полет не состоится, так ты бы сочинила у себя на работе какую-нибудь небылицу для таких непредвиденных случаев. - Я что-нибудь придумаю, Боу. В ту ночь я совсем не спал, а наутро всю нашу авиагруппу послали в утомительный учебный полет для тренировки прибывшего пополнения. По возвращении выяснилось, что этот полоумный Уэлен вывесил новые приказания. Правила пользования велосипедами. Включение фар с наступлением темноты. Левая сторона дороги, как и для всех остальных... И потом вот тебе! Никто не имеет права уезжать на велосипеде дальше, чем за пятнадцать миль от базы. Таким образом, Кембридж оказывался для нас "запретной зоной". Я бросился к телефону-автомату и позвонил Дэфни на работу. - Послушай, Дэф, - сказал я. - Первым делом, как только представится возможность, я сниму комнату в Мотфорд-сейдже. Это для того, чтобы мы с ней могли бы хоть время от времени оставаться наедине. От нашей базы до Мотфорд-сейджа легко доехать на велосипеде, а она могла добраться на автобусе. - Великолепно, дорогой! У меня сразу повысилось давление. 14 В комнату ворвался Мерроу. Задыхаясь, он сообщил, что некая леди Майнсдейл приглашает всех офицеров нашей авиагруппы и офицеров английских ВВС в свое большое загородное имение близ Бертлека, на чай во второй половине дня. Мерроу принялся уговаривать меня пойти вместе с ним. Он высказал предположение, что леди Майнсдейл такая же эротоманка с черными глазами, как и многие другие английские аристократки, чьи мужья сражаются в пустынях, и что там, несомненно, нас ждут целые стада местных дам, приглашенных для увеселения военных. Подавать, конечно, будут херес - прославленное средство, употребляемое некоторыми английскими дамами-энтузиастками для разжигания полового влечения. Я был в таком паршивом настроении, что согласился. На нескольких транспортерах поехало человек сорок изголодавшихся по женщинам летчиков, в том числе и я с мыслями о Дэфни. Подъезжая по тряской длинной аллее к имению леди М., мы заметили роту ополченцев - самое жалкое сборище калек и еле передвигающихся белобилетников. Они проводили здесь, на роскошных лужайках имения леди М., очередное еженедельное занятие по тактике и, вооруженные охотничьими ружьями и ломами, преследовали воображаемых гуннов. Зоелище было поистине трогательное, что не помешало нашим летчикам высмеять и даже освистать стариков, словно эти ревностные защитники империи были кучкой девочек-старшеклассниц. В самом начале нашего визита выяснилось, что леди М. семьдесят три и что у нее есть сестра шестидесяти девяти лет. "Вот она и есть эротоманка, Базз", - сказал я, и он хлопнул меня по плечу. Ни единой девушки, лишь большая группа ребят с авиабазы бомбардировщиков "стирлинг" около Мотфорд-сейджа. Две престарелые красотки отнеслись к нам, как к школьникам. В какие игры мы играли! В перетягивание. Леди М. и ее сестра Агата усадили на отполированный паркет в две цепочки по девять лайми и янки; каждый сидел, широко расставив ноги и обхватив за живот сидящего впереди партнера; головные игроки той и другой партии держали в руках конец палки от швабры; по сигналу Агаты каждая цепочка принималась тащить палку в свою сторону. Офицеры ерзали по полу задами, пыхтели и визжали. Раз выиграли англичане, раз мы во главе с Мерроу, который держался за палку. Потом прятки. Потом ребята из английских ВВС предложили игру под названием "Вы здесь, Мориарти?". В игре участвовали двое; они стояли на коленях с завязанными глазами и держали друг друга левой рукой; в правой у каждого была дубинка - свернутый в трубку журнал; цель игры заключалась в том, чтобы угадать, в какую сторону попытается уклониться противник и хлопнуть его по голове. Милые старушки вовремя заметили назревающую драку и подали чай. Мы хватали угощение и глотали, как голодные волки. Перед концом леди М. встала на стул и сладким мелодичным голосом спросила: - Я обнаружила, что у нас еще остался пряничек. Что мне делать? Кто из вас, милых офицериков, подскажет, что я должна сделать с этим последним пряничком? Мерроу, изумительно похоже копируя старину Уэлена, суровым тоном произнес: - Первый, кто подскажет леди, что она должна делать с пряником, получит тридцать суток гауптвахты. 15 На следующий день Мерроу уехал на склады. Нам объявили о предстоящем рейде в Бремен на судоверфи; Салли поднял нас в два тридцать утра, мы прошли все обычные процедуры, а потом вылет отменили, что, конечно, разозлило нас, как кошек, попавших под дождь, и мы снова пошли спать. Во второй половине дня все экипажи собрали перед зданием штаба прослушать лекцию старика Уэлена (на этот раз мне показалось, что Мерроу прав, утверждая, будто наш полковник сходит с ума) о сохранении военной тайны, недопустимости болтовни, особенно в пьяном виде, и всяких разговоров с дамами легкого поведения с Пиккадилли; единственное, что я запомнил в тот день, так это каверзную проделку Линча с экипажем, который он сформировал для Шторми Питерса. В последнюю минуту перед перекличкой из здания выскочили основательно подвыпившие Шторми Питерс, док Ренделл и несколько парней из разведывательного отделения штаба и подстроились к нам в качестве отдельного экипажа; незадолго до этого их мифический самолет окрестили "Синезадым бабуином", а Линч заставил Чарлза Чена нарисовать некое чудище - полусамолет, полуобезьяну, сделал с рисунка фотографии размером в почтовую открытку и вывесил среди опознавательных силуэтов и рисунков машин в различных канцеляриях базы. Вокруг "Бабуина" уже складывался непристойный фольклор, причем все мы знали, что его главным вдохновителем являлся Линч. После того как нас распустили, я попробовал было заговорить об "этом типе Линче", но Мерроу сердито меня оборвал. 16 Я приехал на велосипеде в Мотфорд-сейдж и снял комнату. Это оказалось нетрудным. Я попросил у бармена в "Голубом якоре" адреса меблированных комнат, бармен, в свою очередь, опросил нескольких горожан, сидевших за кружкой пива, и они порекомендовали мне некую миссис Порлок со Стенли-крессент, кривой улочки на окраине города, застроенной оштукатуренными домами за оштукатуренными заборами, - жалкая пародия на столичную респектабельность. Миссис П. оказалась толстой, много пережившей женщиной; после утраты мужа и четырех сыновей (двое ее мужчин утонули с "Рипалсом", один погиб в пустыне, одного убили в Нарвике, и один пропал без вести в Дюнкерке) у нее не осталось ничего, кроме комнат и воспоминаний, и за недельную плату, ниже стоимости бифштекса с гарниром в Донкентауне, она сдала мне на верхнем этаже уединенную комнату; в ней когда-то жили двое ее мальчиков, рабочих подростков, и здесь еще сохранились их вещи: спецодежда, футбольные башмаки, коробка гаечных ключей, коробка с детскими игральными шариками, дешевые свинцовые солдатики, медный волчок, деревянная линейка - миссис Порлок специально для меня вынимала одно за другим все эти сокровища своего сердца. Женщина прекрасно все поняла и спросила: "А она будет жить постоянно или время от времени?" Вернувшись на базу уже после наступления темноты, я застал Мерроу пьяным и мрачным; как только объявили боевую готовность, он сказал мне: - Боумен, пойдем со мной, прогуляемся. Мне надо протрезвиться. По дороге, залитой светом узенького полумесяца, мы направились вокруг аэродрома, и Мерроу с отвращением произнес: - Я хочу взглянуть на участок, где они пытаются выращивать кукурузу, будь он проклят! Мы пошли на так называемые сельскохозяйственные угодья базы и обнаружили, что из-за вечно моросящего английского дождя и сырости недавно посаженные десять тысяч семян кукурузы взошли очень плохо, хилые стебельки едва достигали лодыжек, и это зрелище привело Мерроу, выросшего на кукурузе Небраски, в дикую ярость. - Безголовые ублюдки! - заорал он и, прежде чем я успел его остановить, начал носиться по полю, пинать и вытаптывать крохотные стебельки. Он успел затоптать по меньшей мере ряда три всходов, пока я не поймал его и не швырнул на землю. - А все этот дурак Уэллен! - вопил Мерроу. - Псих! Некоторое время он лежал на земле и, кажется, хныкал. Один раз он пробормотал: "Надо было сообразить, что здесь мало солнца", а потом: "И почему они думают, что только Бинз умеет управлять самолетом?" Бедняга. Он был пьян в стельку. Мне стало его жаль. 17 Двадцать девятого мая, отправляясь в транспортере к самолету, мы захватили с собой новый экипаж для одной из "крепостей" - он вполне мог сойти за университетскую футбольную команду перед первым в сезоне матчем. Ребята болтали, были преисполнены рвения, но опасались, что запомнили далеко не все из того, чему их учили. "Какие же они еще птенцы!" - думал я. Это был мой девятый рейд. Экипажи на этот раз остались, в общем, довольны, так как инструктаж начался лишь в восемь тридцать, а вылет предполагался днем, без пяти два. В ожидании вылета у нас в экипаже "Тела" с озабоченностью говорили о зенитном огне противника, причем поводом послужило только что полученное известие об одном новшестве: впервые в тот день к нашим боевым порядкам должна была присоединиться в полете группа "летающих крепостей", переделанных из бомбардировщиков в сверхистребители путем установки пяти дополнительных пулеметов и брони вокруг двигателей. Предполагалось, что эти мощные истребители, окаймляя боевой порядок, обеспечат нам надежную защиту. Беда, однако, заключалась в том, что утяжеление веса отрицательно повлияло на скорость самолетов, поэтому, чтобы не уйти от них, мы могли лететь с приборной скоростью не свыше ста пятидесяти, а это, как заметил наш башковитый старина Хеверстроу, упрощало задачу операторов радиолокационных установок немецких зенитных батарей. Больше того, Сен-Назер был известен как "Огненный город", немцы сконцентрировали здесь более ста своих знаменитых универсальных орудий 88-миллиметрового калибра, разместив их кольцом вокруг верфей и баз подводных лодок, причем обслуживали эти орудия, несомненно, превосходные артиллеристы. В довершение всего перед самым заходом на боевой курс мы увидели, что для кооректировки зенитного огня над Сен-Назером фрицы подняли в воздух "юнкерс-88". Когда наш самолет лег на боевой курс, по-моему, каждый из нас (за исключением Макса - он с довольным видом хлопотал в своем отсеке, готовясь "оправиться", как называл он процесс бомбометания) словно пристыл к своему месту в ожидании того, что сулили нам ближайшие минуты. Истребители пока не появлялись. - Должно быть, немцы рассчитывают на сопроводительный огонь, - сказал Малыш Сейлин. У всех у нас на уме был зенитный огонь. Ужаснее всего казалась вынужденная пассивность. Когда приходилось отбивать атаку истребителей, мы то и дело обращались друг к другу по внутреннему телефону, чтобы совместными усилиями отразить нависшую угрозу. Но под огнем зенитной артиллерии нам оставалось только сидеть на своих местах, наблюдать, как со всех сторон рвутся снаряды, и надеяться, что ни один из них не угодит в самолет. Перед тем как лечь на боевой курс для бомбометания, мы маневрировали, совершая каждые двадцать - тридцать секунд развороты, как и предписывалось на инструктажах. Но на самом боевом курсе мы должны были в течение девяноста секунд выдерживать прямую, как бильярдный кий, линию полета, и как раз в эти мгновения я чувствовал себя наиболее беспомощным. Ни Мерроу, ни мне не позволялось в это время вносить ни малейших поправок в курс самолета, потому что у нас был прибор, автопилот - он и вел машину, словно по железнодорожным рельсам; на боевом курсе машиной фактически управлял Макс Брандт, поскольку его бомбардировочный прицел был соединен с автопилотом. Нам приходилось сидеть, привязав себя ремнями, чтобы близкие разрывы не вышибли из сиденья, и ждать. Макс, сбросив бомбы, первым прервал напряженное молчание. Вы могли ощущать, как вздрагивает самолет, когда бомбы выскальзывали из его брюха. Потом Макс доложил, что бомбы сброшены, Мерроу снова взял управление самолетом и перевел машину в развороты, что хотя и не выводило нас из-под зенитного огня, но поднимало настроение; спустя несколько секунд, когда Макс увидел внизу первые разрывы бомб нашей группы, он, как ликующий ребенок, заорал по внутреннему телефону: - Б-бам-м! Так вам и надо, мерзавцы! Б-бам-м! Б-бам-м! Б-бам-м! Теперь все мы принялись болтать, и хотя на нас тут же налетели истребители, мы все же чувствовали себя гораздо лучше. Начиная с этого дня, в течение всех рейдов вплоть до налета на Швайнфурт, при виде зенитного огня и даже при мысли о нем я впадал в оцепенение, хотя когда-то он казался мне таким безобидным и таким красивым. Так же чувствовал себя (я узнал об этом от Дэфни накануне рейда на Швайнфурт) и мой великий летчик Мерроу, заявлявший новичкам, что он никого и ничего не боится, - Мерроу, которого скоро весь мир будет считать героем. 18 На следующее утро, в воскресенье, в День памяти павших, стояла хорошая погода, боевого вылета не предполагалось, я позвонил Дэфни, и мы договорились встретиться в полдень перед банком "Беркли" в Мотфорд-сейдже. Таким образом, у меня оказалось достаточно времени, чтобы побывать на церковной службе, состоявшейся в девять часов на площадке перед штабом и посвященной памяти погибших летчиков. Как я уже говорил, капеллан Плейт играл раньше в джазе на саксофоне и, наверно, понимал, что музыка не должна утомлять слушателей - во всяком случае, в своем объявлении о предполагавшейся службе он обещал, что уж она-то, по крайней мере, не займет много времени; и действительно, Плейт ограничился тем, что построил нас (народу собралось много), взял Библию и прочел следующую цитату: "И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: "Нет мне удовольствия в них!" Доколе не померкли солнце, и свет, и луна, и звезды и не нашли новые тучи вслед за дождем. В тот день, когда задрожат стерегущие дом; и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно; И запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха, и замолкнут дщери пения; И высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его на улице плакальщицы; Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, который дал его". Он закрыл Библию и отпустил нас, и я отправился на велосипеде к Дэфни, размышляя о погибшем Бреддоке. По дороге я ненадолго остановился у каменного моста через речку, один из берегов которой зарос покривившимися ивами. Деревья часто подстригались, ветки, наверно, шли на изготовление корзин; одиннадцатичасовое солнце ярко освещало молоденькие, узенькие желтоватые листочки. Без сожалений и страха я подумал, что дни моей юности остались в прошлом. Полеты старили меня. Глубокая вода под деревьями казалась черной и неподвижной; в ней, как в зеркале, отражался кружевной узор ивовых листьев. Припоминая только что услышанные слова Библии, я вспомнил и юношей, которые были мертвы, - совсем молодые ребята, они умерли, так и не успев узнать ни людей, ни жизни, - и подумал: религия ничего мне не даст. Мои предки были пресвитерианцами, а родители, по-моему, относились к числу тех, кто посещал церковь лишь в силу привычки. Возможно, впрочем, они и в самом деле верили в Бога. Наш падре в Донкентауне был сухим и безнадежно скучным человеком. Как только я подрос и поумнел, одно лишь упоминание о "предопределении" стало вызывать у меня смех, может быть, потому, что некоторые из прихожан нашей церкви считали себя, в отличие от остальных смертных, особами избранными; они принимали ванну по вечерам в субботу, а по утрам в воскресенье на несколько часов напускали на себя благочестие. В будни же кое-кто из них вел себя совсем не по-христиански. Я любил язык Библии - не как Библии, а как литературного произведения, но в религии не видел никакого толка. Несомненно, некоторые из посетителей барака, где Плейт устроил церковь, были набожными людьми, но я мог поспорить, что большинство посещало церковь из суеверной надежды, что это застрахует их от смерти. Что-то вроде того, как люди швыряют через левое плечо щепотку рассыпанной соли. Пожалуй, лучшим своим качеством я назвал бы присущую мне в какой-то мере добропорядочность. Несколько дней назад я собирался рассказать об этом Дэфни, но сомневался, правильно ли понимаю добропорядочность и в чем она должна выражаться. Это чувство не было естественным продуктом американской культуры - ведь она же породила хорошо известных мне людей, которые не только не обладали порядочностью, но и отрицали ее, - Мерроу, Макса Брандта, Джагхеда Фарра, хотя Фарру со временем предстояло удивить меня. Моя добропорядочность вытекала из понятия о том, что все, в чем есть хоть искра жизни, нельзя притеснять и обижать. Но дело не только в этом. Время, проведенное с Дэфни, помогло мне уяснить, что добропорядочность, чувство собственного достоинства, способность любить до самоотречения, - это, наряду с интеллектом, еще одна особенность, отличающая людей от животных. Так считал я. Сомневаюсь, однако, чтобы я когда-нибудь вслух высказывал подобные мысли на базе - меня бы беспощадно высмеяли. Хотя некоторые известные литературные произведения доказывают обратное, я пришел к выводу, что многие из моих коллег - военных, пусть втихомолку, но разделяют мою веру в значение такой любви, причем, как мне кажется, чем громче шумели бы насмешники, тем больше подтверждалась бы истинность этого спасительного для жизни убеждения. Мерроу не только не обладал способностью к самоотречению, но презирал ее в других. Вот почему, возможно, мы в конце концов стали врагами. Я ехал, и ко мне возвращалась бодрость; я поджидал Дэфни на тротуаре в Мотфорд-сейдже под солнечными лучами и, казалось, впитывал их всем своим существом. 19 Автобус из Кембриджа остановился напротив банка "Беркли", в сквере с фонтаном посредине, окруженным каменной колодой для водопоя. Я не тронулся с места, и Дэфни перебежала по мощеной мостовой и стала передо мной, склонив головку набок. - Пройдемся пешком, не возражаешь? - предложил я. - С тобой - не возражаю. - Даже бегом? - Хорошо, любимый. Даже бегом. До Стенли-крессент мы добрались без всяких задержек; толстуха Порлок, едва взглянув на Дэфни, кивнула в знак одобрения. Она сказала, что ожидала нас. Мне она понравилась. Она приготовила и принесла в комнату чай и немногословно объяснила, что должна навестить больную приятельницу, задержится у нее до шести часов, и выразила надежду, что мы не откажемся побыть одни в пустом доме. На ее сухих губах играла едва заметная улыбка. "Да она просто прелесть!" - заметила Дэфни после ее ухода. Я сказал Дэфни, что комната, к сожалению, не бог весть, и начал рассказывать о муже миссис Порлок и ее сыновьях, и как раз излагал обстоятельства их гибели, когда обнаружил себя в объятиях Дэфни. Когда-то на этих бугристых постелях спали Арчи и Уилли Порлок; в тот день мы испробовали обе кровати и поняли, что полно, радостно и безоговорочно отдались друг другу. В минуты отдыха мы много и беспричинно смеялись. Никогда еще я не чувствовал себя таким свободным, таким гордым, таким сильным. Дэфни отдавала мне самое сокровенное, что может подарить женщина, - свое "я". Казалось, она отказывается от своих прежних убеждений и мнений и совершенно искренне, как собственные, воспринимает мое мнение, мои предрассудки и даже многие из моих манер и оборотов речи. Все это необыкновенно льстило мне и возвышало в собственном мнении. Стоило нам соприкоснуться кончиками пальцев, как нас обоих охватывало неодолимое желание. - Почему ты отдалась мне в тот первый вечер? - спросил я, ибо сейчас, казалось, каждый поцелуй вознаграждал нас больше, чем первое сумбурное сближение. Дэфни бесцеремонно провела пальцем по моему носу, губам и подбородку. - Да потому, - ответила она, - что я не хочу отказываться от сегодняшнего удовольствия ради завтрашнего, даже если оно сулит более приятные переживания. Я решил, что ответ льстит мне и удовлетворяет меня. Но Дэфни добавила: - Кроме того, я боялась, как бы ты не ушел от меня. Едва я начал размышлять над ее словами, как Дэфни заметила: - И почему мужчина может делать все, что захочется, а женщина должна ждать?.. Я рассмеялся, слишком уж по-женски прозвучала ее жалоба. Она тоже засмеялась, но в конечном итоге что-то в случившемся должно было причинить ей боль, а у меня вызвать недоумение. Наверное, то, что она отдавала мне так много, заставило ее попытаться спасти хоть часть себя. Я решил рассказать Дэфни о своем новом отношении к зенитному огню. "Я хочу жить", - сказал я, прижимая ее к себе. Но, говоря это, я понимал, что дело не так просто; все мои товарищи относились к зенитному огню так же, как я, но у них не было Дэфни - того, что заставляло меня любить жизнь. Наше новое отношение к зенитному огню являлось, несомненно, одним из доказательств нашего возмужания в ходе боев; мы стали лучше понимать науку о том, как выжить; лучше понимать, что возможность выжить зависит не от нас. Продолжая развивать эту мысль, я принялся болтать о некоторых членах нашего экипажа. И тут выяснилось, что мне не хватает слов для похвал в адрес Нега Хендауна, ибо этот тридцатишестилетний детина, который так необычно вел себя в Лондоне, в воздухе держался спокойно и уверенно, как утесы Дувра, - мы прониклись особой любовью к ним, когда, оставив позади все опасности, возвращались домой. Монументальное спокойствие Нега особенно проявилось в последнем рейде. Во время наших первых боевых вылетов Макс Брандт с таким жаром распространялся о неизбежном попадании зенитных снарядов в нашу машину (это Макс-то, который так радовался, наблюдая за точными попаданиями своих бомб/, что в конце концов мы все поверили его словам, - все, за исключением Хендауна, - тот выполнял свои обязанности как ни в чем не бывало. А как он любил свой маленький уголок в самолете! К пулеметам и тонко устроенному автоматическому прицелу, к своей сложной турельной установке он относился, словно к собственным чадам. Никто с такой дотошностью не проводил предполетные осмотры, как он; во время боевых вылетов его пулеметы работали, как швейные машины, и Нег то и дело проверял исправность прицела, часто вращал турель, чтобы гидросмесь оставалась теплой и вся установка сохраняла маневренность. Он отличался большой выдержкой и постоянным чувством ответственности; именно он первым обнаруживал большую часть вражеских истребителей, причем многие из них не в своем секторе наблюдения. В самый разгар наших страхов по поводу зенитного огня во время налета на Сен-Назер он включился во внутреннее переговорное устройство и запел: "По эту сторону океана никто из вас повышения не получит". Я велел ему заткнуться, однако его спокойный и решительный голос укрепил во мне мужество. В противоположность Хендауну, Фарр становился все более мрачным. Хотя он часто говорил раньше, что ему нравятся открытые окна в боковых стенках фюзеляжа, поскольку через них можно вести огонь, как на учениях, однако теперь он без конца жаловался, что стрелки в средней части фюзеляжа недостаточно защищены броней. В то время как многие люди, излив свои жалобы, в конце концов брали себя в руки, Фарр ворчал и ныл до тех пор, пока не приходил к выводу, что к нему относятся хуже, чем к другим, и начинал злиться на всяких там "бывших бакалейщиков", которые шли на все, лишь бы поиздеваться над ним. "Я бы поставил к стенке кое-кого из них, из так называемых офицеров, и вывел в расход". Фарр оказался бы вполне подходящей кандидатурой для команды, приводящей в исполнение смертные приговоры. Однако Мерроу относился одинаково ко всем членам экипажа из сержантского состава, и не только в тех случаях, когда безосновательно поносил сержантов, но и в более спокойном настроении. Он утверждал, что воздушным стрелкам не только недостает образования, но что в младенческом возрасте им мало давали рыбьего жира или чего-то другого, что помогло бы им дрстичь того умственного развития, когда человек способен отличать свой зад от уха. Они только о том и думают, как бы надуть других, и если чего-то и хотят, так только найти благовидный предлог увильнуть от службы. "Боумен, - заявил он так, словно говорил комплимент, - я мог бы сделать из тебя лучшего стрелка на моем самолете". Не на нашем, а на "моем". Да, теперь я знаю: именно в тот солнечный день, в унылой и жалкой комнате погибших братьев, наедине с моей единственной любовью, я впервые почувствовал неприязнь к своему командиру. Дэфни слушала меня, не произнося, по обыкновению, ни слова, такая же спокойная и непроницаемая, как тот омут под ивами, что я видел по дороге в Мотфорд-сейдж. Она молча вбирала в себя все, чтобы когда-нибудь потом поразить меня глубиной своих умозаключений. 20 В первые дни июня, пользуясь затишьем, некоторые предприимчивые боевые экипажи, включая и наш, вдохновленные, вероятно, видом усиленных дополнительными пулеметами "крепостей", сконструировали и установили в боковых окнах фюзеляжей спаренные пулеметы. Фарр и Брегнани уже почти закончили монтаж, но в День памяти павших из штаба крыла поступил приказ убрать все спаренные установки. Летчики пришли в ярость. Командование, по обыкновению, ничем не мотивировало приказ. Возможно, начальство считало, что спаренные пулеметы утяжелят машины и, следовательно, снизят их скорость. Во всяком случае, Мерроу столько носился по базе, так кричал на всех перекрестках и так распалил людей, что командир авиагруппы обратился в штаб с официальным ходатайством разрешить модифицировать пулеметные установки. Ответа не поступало. 21 Как-то во вторник, обалдев от скуки, я валялся после ленча на койке и читал комическую историю в газете "Звезды и полосы", извлеченной из мусорного ящика в дальнем конце барака, но ничего комического не вычитал: речь шла о том, с каким трудом некий идиот-белобилетник, только что окончивший школу и уже зарабатывающий шестьдесят пять долларов в неделю, добирался домой после отпуска во Флориде. В комнату вошел Мерроу. - Мне нужно размяться, - сказал он. - Поедем покатаемся. Я ответил, что улице моросит дождь. - А когда тут не моросит? Погода последних дней невольно заставляла думать, что кто-то последовал совету распространенной солдатской шутки: "А почему бы вам не отрезать якорь у этого острова, будь он проклят, и не утопить его?" Нам действительно казалось, что нас утопили. Дни проходили так: тридцать первое мая - холодно, сыро, ветрено; первого июня - чудесный ясный рассвет, к восьми тридцати облачно, в полдень дождь, во второй половине дня ветрено, к вечеру до того холодно, что пришлось затопить печи; второго июня - девять отдельных фронтов, некоторые из них с градом, а в перспективе еще несколько; третьего июня - грозы. И так день за днем. Мы уже начали ругать Шторми Питерса, словно в дурной погоде был виноват он. К этому вторнику, восьмого июня, мы уже почти сошли с ума. Рейды не совершались с того дня, который мы теперь называли "Днем зенитного огня", - с двадцать девятого мая, а я не видел Дэфни с тридцатого. События этого времени исчерпывались отменой рейда (на Кайен), визитом сенатора и пьянкой Фарра - он напился в тот день, когда предполагалось, что его наконец повысят в звании. - Я "за", - согласился я. У Мерроу в то время не было своего велосипеда, он поломал его, резко свернув на дорожке, и все еще не удосужился сменить колесо. Сейчас он взял первый приглянувшийся велосипед на стоянке около здания штаба. Мы выехали под слабым дождем. Для начала остановились в "Звезде" в Бертлеке и выпили пива; я видел, что Мерроу очень зол. Два дня назад появился приказ старины Уэлена, обязывающий каждого, кто убывает куда-либо из расположения базы, надевать выходное обмундирование. Мерроу, однако, помнил, как несколькими неделями раньше Уэлен назвал прогулки на велосипеде своего рода легкой атлетикой, и уговорил меня оставить китель дома и надеть кожаную куртку; мы ехали для "тренировки", а попутно собирались посмотреть, как выполняется приказ. В "Звезде" Мерроу распространялся на тему об идиотизме Уэлена и сказал, что ему хотелось бы, чтобы тут появился какой-нибудь военный полицейский и попробовал бы придраться к нам. Мы отправились дальше, по главной дороге к Мотфорд-сейджу, и я с болью в сердце думал о Дэфни, о нашей наполненной солнечным светом комнатке в доме Порлок и о нашей близости. Мы останавливались в таверне "Кот со скрипкой" на перекрестке проселочных дорог и в таверне "Старый аббат" в Мотфорд-сейдже, где однажды обедали я, Дэфни и Базз и где сейчас я еще острее почувствовал, как скучаю по ней; побывали и в других тавернах: "Колокол", "Скипетр", "Пшеничный сноп", "Голубой якорь". В каждой пили пиво, а в "Голубом якоре" поспорили, в скольких тавернах уже успели побывать. Думаю, что прав был я, а не Базз. Во всяком случае, у нас пропало желание ставить рекорд на сей счет, мы остались в "Голубом якоре" и принялись жаловаться друг другу на командование и на рейды, в которые оно нас посылает. Рекламные рейды, заявил Мерроу. Истребление овец, ответил я. Не представляющие значения объекты. Неудачное бомбометание. Приманка для истребителей. Мерроу не переставая поносил штаб за то, что он заставил снять наши спаренные крупнокалиберки. Некоторое время Мерроу продолжал издеваться над начальством, потом вдруг сказал: - Полеты нравятся мне тем, что они похожи на время, которое я проводил с приятелями на улице, будучи мальчишкой. Пилить тебя некому. Ух, как мы развлекались! Помню, как-то затеяли войну шутихами. Взяли шутихи, заряженные с обоих концов, и использовали вместо бомб; первый раз они взрывались на земле, второй раз - в воздухе. Мы строили крепости из кирпичей и устанавливали в них наклонные лотки для запуска шутих; они скатывались, взрывались и летели к вражеской крепости, и тут снова - трах! А ребята палили в нас. Здорово получалось! Я слушал Мерроу и видел перед собой мальчишку, от чьего имени он вел рассказ. Но потом он внезапно разозлился на Джагхеда Фарра. - Болван! Наклюкаться в тот самый день, когда ему должны были присвоить звание. - До этого Фарр в течение нескольких недель жаловался, что его не хотят повышать в звании, хотя звание ему присваивали дважды, и дважды после очередных дебошей, разжаловали, он же объяснял все тем, что офицеры не дают ему хода. - А знаешь, Боумен, Фарр, по-моему, один из тех трепачей, которые только пыжатся, чтобы показать, какие они сильные да страшные, а на самом деле ждут лишь пинка. Да он сам на это напрашивается! Скулит, скулит, пока вы не дадите ему как следует, - вот тогда он начинает вести себя прямо как примерный ученик, любимчик учителя. Вот тут я и вступил с Мерроу в спор, что вообще-то делал редко. Пожалуй, считал я, легче всего сохранить с ним нормальные отношения, если стремиться к миру, уступать ему и соглашаться даже в тех случаях, когда внутренне с ним не согласен. Однако когда он заговорил о сенаторе Тамалти, я не сдержался. В субботу утром пятого июня громкоговорители оповестили нас, что во второй половине дня ожидается прибытие на базу знатных гостей, посему боевым экипажам и наземному персоналу надлежит находиться в казармах в полной парадной форме и быть готовыми к параду, назначенному на час дня. Как всегда, важные гости запоздали, и мы бездельничали, не зная, как убить время, когда наконец у штаба остановился кортеж черных автомобилей и громкоговорители объявили срочный сбор, после чего нас под моросящим дождем построили в открытое с одной стороны каре и Уэлен представил нам группу американских сенаторов и конгрессменов, совершавших турне по театрам военных действий, и объявил, что "несколько слов" скажет член сената США достопочтенный Френсис П. Тамалти, видимо, руководитель группы. Совей внешностью он напоминал бездомного бродягу; все заметили его набухшие вены и его шепелявость - недостаток, который он, если можно так выразиться, свирепо подавлял и, как видно, считал, что говорит с этакой мужественной хрипотцой. Он стоял перед нами и все говорил и говорил - за это время можно было долететь до побережья Голландии. Он исходил слюной, в то время как молодежь Америки исходила кровью. Нельзя доверять союзникам, надо рассчитывать лишь на собственные силы. Государства, как люди, должны быть практичными. "Уж я-то знаю французишек. Я достаточно посидел в грязных окопах во Франции во время первой мировой войны". (Позже Кид Линч навел справки и выяснил, что рядовой Тамалти не бывал нигде дальше учебного лагеря около Фейетвилля в штате Южная Каролина в США). Американская изобретательность. Как говорит пророк Исайя: матери у их очагов. Даже родной брат хозяина не сможет выполнять обязанности сторожа у ворот с таким рвением, как сам хозяин. Сам... Конечно! Это именно то, что так нравилось Баззу. Мерроу еще никогда не встречал такого героя. Он считал, что вот такого патриота и надо выдвинуть кандидатом на пост президента, отделаться от Рузвельта, который только и знал, что раздавал все с зажмуренными глазами. Да и калека к тому же. Ниже пояса у него все парализовано. Ну, а уж когда мужчина парализован там... Так вот, в конце концов мне удалось сказать, что я думаю о сенаторе Тамалти. Мерроу даже заморгал от изумления, услышав мои высказывания против Тамалти и, следовательно, против него самого. У него даже хватило наглости сказать: "Ш-ш-ш, сынок, тут вокруг английские уши". Так оно и было. Несколько пожилых рабочих с бледными лицами и натруженными руками кузнецов, сидевшие за соседним столиком, прекратили беседу и внимательно прислушивались к нам. Мерроу говорил громче, чем обычно. Он принялся разделывать лягушатников. Внезапно он расхохотался. Мартин Фоли, один из летчиков нашей эскадрильи, заявил, что намерен изучать французский язык в кружке, идея создания которого принадлежала нашему офицеру по организации досуга. - Нет, ты только представь себе, как этот сопливый Фоли будет пытаться парле-ву-у-у! - гоготал Мерроу. Мысль о том, что кто-то хочет изучать иностранный язык, да еще французский, казалась Мерроу уморительной. - Да, он считает вполне вероятным, что его могут сбить над Францией и ему придется выброситься с парашютом, - заметил я. - Так пусть эти сукины дети говорят по-английски, - грубо оборвал Мерроу. - Дружок! - Один из старых англичан похлопал Мерроу по плечу. - А на аэродромах у янки нет кружков, где бы их учили настоящему английскому, как его называют - королевскому языку? Мерроу понял смысл вопроса, и я увидел, как она начал краснеть. - Да ваш король заика! - наконец ответил он. - Ага, - милостиво согласился англичанин и кивнул с таким счастливым видом, словно заикание было ниспосланным свыше даром. - Пошли-ка отсюда, - предложил мне Мерроу. - Слишком уж здешняя дрянь отдает мочой. - Ага, - снова согласился англичанин. - Послушай, болван, - заговорил Мерроу, поворачиваясь к нему вместе со стулом, - уж не думаешь ли ты, что мог бы сидеть здесь и наслаждаться, если бы американцы не приехали воевать за вас? - Наслаждаться? Я? - Ты бы сейчас лизал зад какому-нибудь нацисту. - Никогда! - сказал старик и даже приподнялся на стуле, не в силах сдержать смех, вызванный столь нелепыми мыслями молодого американца. Внезапно за стулом Мерроу оказались трое рядовых из королевских ВВС. Заметив их уголком глаза и повернувшись ко мне, Мерроу сказал: - До чего же бессмысленны эти ночные рейды[21]. Какого черта они достигают ими? Разве что мирных жителей убивают. - Он отпил глоток из стакана. - Ну, если в этом и заключается цель войны, тогда... Один из английских солдат ухватился за спинку стула Мерроу и с такой силой тряхнул его, что заставил Мерроу вскочить. Я тоже поднялся. Мерроу стоял, вызывающе выставив подбородок. - Эй! - крикнул англичанам тот же старик. - Паршивый нахал, - сказал военный Мерроу. - Будет, будет! - остановил его старик. - Давайте беседовать по-приятельски. Английские солдаты отвернулись от Мерроу и направились к стойке. - Будь они прокляты, эти дерьмовые лайми, - проговорил Мерроу, обращаясь якобы ко мне, но достаточно громко, чтобы могли слышать присутствующие. - Пошли, Боумен. Никто из англичан даже не обернулся. Уже в дверях я слышал, как старик заметил своим приятелям: - Тоскует по дому, бедняга! Подойдя к стоянке, мы обнаружили, что велосипед Базза исчез. Мерроу словно забыл, что и сам-то стащил его, и во всю глотку проклинал подлых англичан, этих проклятых лайми, укравших американский велосипед. "Банда воров!" - орал он, разъяренный. Он порывался вернуться в таверну и затеять драку с тремя ребятами из королевских ВВС, но мне удалось уговорить его, я не верил, что велосипед украли англичане, - они по-прежнему сидели у стойки бара. Мы то подвозили друг друга, по очереди усаживаясь на велосипед, то вели его за руль, но так как оба основательно загрузились пивом, машина петляла по дороге, и мы часто падали. Наконец нам попался запряженный лошадью фургон торговца рыбой и жареной картошкой; мы поели того и другого и уговорили торговца, тощего