Уильям Дин Хоуэллс. Возвышение Сайласа Лэфема ----------------------------------------------------------------------- William Dean Howells. The Rise of Silas Lapham (1885). Пер. - З.Александрова. М., "Художественная литература", 1990. OCR & spellcheck by HarryFan, 15 August 2001 ----------------------------------------------------------------------- 1 Когда Бартли Хаббард пришел взять у Сайласа Лэфема интервью для серии "Видные люди Бостона", которую взялся закончить в "Событиях", заменив в этой газете того, кто эту серию задумал, Лэфем, заранее договорившись, принял его в своем кабинете. - Входите, - сказал он журналисту, увидя его в дверях конторы. Он не встал из-за бюро, за которым писал, а в виде приветствия протянул Бартли левую руку и кивнул своей крупной головой на свободный стул. - Садитесь! Через минуту освобожусь. - Не спешите, - сказал Бартли, сразу почувствовав себя свободно. - Время у меня есть. - Он вынул из кармана блокнот, положил его на колено и принялся чинить карандаш. - Готово! - Лэфем пристукнул большим волосатым кулаком конверт, который только что надписал. - Уильям! - кликнул он мальчишку-рассыльного, и тот взял письмо. - Отправить немедленно. Итак, сэр, - продолжал он, повернувшись на вращающемся стуле, обитом кожей, и оказавшись так близко к Бартли, что их колени почти соприкасались. - Итак, вам нужны моя жизнь, смерть и перенесенные страдания, а? молодой человек? - За этим я и пришел, - сказал Бартли. - Кошелек или жизнь! - Думаю, моя жизнь без моих денег вам бы не понадобилась, - сказал Лэфем, точно не прочь был продлить это вступление. - Мне нужно то и другое, - сказал Бартли. - Ваши деньги без вашей жизни мне тоже ни к чему. Но публике вы ровно в миллион раз интереснее, чем если бы не имели ни доллара; это вы знаете не хуже меня, мистер Лэфем. Чего тут ходить вокруг да около. - Да, - сказал Лэфем несколько рассеянно. Толчком своей большой ноги он закрыл дверь матового стекла, отделявшую его убежище от клерков, сидевших в общей комнате. "Внешность Сайласа Лэфема, - написал Бартли в очерке, героя которого он сейчас изучал, терпеливо ожидая, чтобы тот заговорил. - Внешность Сайласа Лэфема типична для преуспевшего американца. У него волевой квадратный подбородок, лишь частью скрытый короткой рыжеватой с проседью бородой, доходящей до краев твердо сжатого рта. Нос у него короткий и прямой; лоб большой, но более широкий, чем высокий; в голубых глазах светится то доброта, то непреклонность, смотря по настроению. Роста он среднего, сложения плотного; в день нашей встречи он был скромно облачен в рабочий костюм из синей саржи. Голова на короткой шее несколько наклонена вперед и неохотно подымается на массивных плечах". - Я ведь толком не знаю, с чего мне начать, - сказал Лэфем. - Начните с вашего рождения; этим обычно начинает большинство из нас, - ответил Бартли. Голубые глаза Лэфема блеснули как знак того, что он оценил юмор. - Не знаю, надо ли забираться так уж далеко, - сказал он. - Но стыдиться тут нечего, родился я в Вермонте, на самой канадской границе, так что мог и не оказаться американцем по праву рождения, но уж американцем должен быть обязательно. Было это - погодите-ка - почти шестьдесят лет назад; сейчас у нас 75-й, а то было в 20-м. Словом, я прожил пятьдесят пять лет, и _нелегких_ лет; времени не терял, ни одного часу! Родился на ферме, ну и... - Летом - полевые работы, зимой - школа, все как водится? - вмешался Бартли. - Как водится, - повторил Лэфем, не очень довольный непочтительной подсказкой. - Родители, разумеется, бедняки, - подсказал журналист. - Ходили босой? Терпели всевозможные лишения в детстве, которые вдохновили бы юного читателя на такой же путь? Я сам сирота, - сказал Бартли с цинической фамильярностью. Лэфем поглядел на него и сказал с достоинством: - Если это все шуточки, то моя жизнь вам не интересна. - Что вы, очень, - сказал, не смущаясь, Бартли. - Увидите, как хорошо все получится. - Так оно и получилось в интервью, опубликованном Бартли. "М-р Лэфем, - писал он, - ненадолго остановился на своих ранних годах с их бедностью и лишениями, смягченными воспоминаниями о любящей матери и об отце, хоть и еще менее образованном, но столь же озабоченном будущностью детей. Это были смиренные люди, религиозные, как и все в то время, и безукоризненно нравственные; они преподали детям простые добродетели Старого завета и "Альманаха Бедного Ричарда". От этой насмешки Бартли не мог удержаться; но он надеялся, что Лэфем не силен в литературе, а большинство других сочтет это за искренний репортерский пафос. - Видите ли, - объяснил он Лэфему, - все эти факты для нас - материал, и мы привыкли их сортировать. Бывает, что наводящий вопрос извлекает массу фактов, о которых сам человек и не вспомнил бы. - Он задал несколько вопросов и из ответов Лэфема составил историю его детства. "М-р Лэфем, не задерживаясь на своих ранних лишениях, тем не менее упомянул о них с глубоким чувством, и они все еще живут в его памяти". Это он добавил после; и когда Лэфем с его помощью миновал период нужды, лишений и стремления выбиться, трогательно одинаковый у всех преуспевших американцев, Бартли сумел заставить его забыть, что его прерывали, и он продолжал, получая немалое удовольствие от своей автобиографии. - Да, сэр, - говорил Лэфем с таким волнением, что Бартли уже не перебивал его, - человек не знает, чем была для него мать, а там уж поздно сказать ей, что он это понял. Моя мать, - тут он остановился, - у меня комок в горле, как вспомню, - сказал он, как бы извиняясь, и попытался усмехнуться. Потом продолжал: - Маленькая была, щупленькая, ростом со школьницу средних классов; а работала на целую семью мальчишек, да еще и стряпала на поденщиков. Стряпала, мыла, стирала, гладила, штопала с рассвета до темна. Я хотел сказать, и с темна до рассвета, потому что не знаю, когда она спала. Как-нибудь ухитрялась. И в церковь успевала ходить, и учить нас читать Библию, и толковать ее на старый манер, то есть вкривь и вкось. Хорошая была женщина. Но когда вспоминаю ее на коленях, то не в церкви, а словно ангела на коленях передо мной; моет мои бедные грязные ноги - ведь я день-деньской бегал босиком, - чтобы спать лег чистым. А было нас шестеро, все мальчишки, один к одному, и так она обихаживала каждого. Как сейчас помню, как моет мне ноги. - Бартли взглянул на ноги Лэфема в ботинках огромного размера и тихонько присвистнул. - Мы ходили все в заплатах, но не в лохмотьях. _Как_ она со всем справлялась - ума не приложу. Она, верно, думала, что ничего тут нет особенного, и того же, конечно, ждал от нее отец. Он тоже работал как лошадь и дома, и в поле и скоту задавал корм, а сам все время охает - ревматизм, - охает, но работает. Бартли скрыл за блокнотом зевок и, если бы мог говорить откровенно, сказал бы Лэфему, что интервью не распространяется на предков. Но Бартли научился сдерживать нетерпение и показывать вид, будто интересуется отступлениями своих жертв, пока ему не удавалось быстро перевести разговор. - Да, скажу я вам, - произнес Лэфем, тыча перочинным ножом в лежавший перед ним блокнот. - Нынешние женщины плачутся, что жизнь у них пустая, неинтересно им. А рассказать бы им, как жилось моей матери. Много чего я бы им порассказал. Бартли воспользовался этим моментом. - Так, значит, на той старой ферме вы и нашли залежи минеральной краски? Лэфем понял, что надо ближе к делу. - Нашел не я, - честно уточнил он. - Отец ее нашел. В яме из-под поваленного дерева. Его бурей выворотило. С огромным комом земли и с корнями. А на корнях налипла краска. Не знаю, отчего отец решил, что дело это денежное; но он так сразу подумал. Будь тогда в ходу выражение "не все дома", о нем бы так и говорили. Он всю свою жизнь хотел пустить эту краску в дело, а не получалось. Бедность кругом была такая, что и домов не красили. Куда же было девать краску? Мы сами над ним подшучивали. Отчасти поэтому все мы, как подросли, так и разъехались кто куда. Все мои братья подались на Запад; там и осели. Ну а я держался за Новую Англию и за старую ферму. И не потому, что залежи, а потому, что родной дом и отчие могилы. Вообще-то, - добавил Лэфем, чтобы не приписывать себе лишней заслуги, - сбыта для краски все равно не было. Вы можете проехать всю ту часть штата и купить сколько угодно ферм. Дешевле, чем обошлись бы одни только амбары. И вышло, что я сделал правильно. Старый дом содержу в порядке. Мы туда каждое лето ездим на месяц. Жене вроде там нравится, и дочкам. Виды уж очень красивые. Я постоянно держу там рабочих и сторожа с женой. А прошлый год мы туда съехались всей родней, все, кто переселился на Запад. Да вот они мы! - Лэфем встал и снял с верхушки своего бюро большую помятую фотографию без рамки и сдул с нее пыль. - Тут мы все. - Сразу узнаЮ _вас_, - сказал Бартли, касаясь пальцем одного из группы. - А вот и нет, - усмехнулся Лэфем, - это Билл. Он не глупее нас прочих. В Дюбюке он очень на виду как юрист; пару раз был и судьей по гражданским делам. Вот его сын, только что кончил курс в Йеле, вон, рядом с моей младшей. Красивый парень, верно? - Это _она_ красивый парень, - сказал непочтительно Бартли. И поспешил добавить, увидя, что Лэфем нахмурился: - Прелестная девушка! Какое милое, тонкое лицо! И видно, что _хорошая_. - Это - _да_, - сказал отец, смягчаясь. - А ведь это в женщине самое главное, - сказал потенциальный грешник. - Не будь у меня хорошей жены, которая умеет нас обоих удерживать на стезе добродетели, не знаю, что бы со мной было. - Моя другая дочь, - сказал Лэфем, указывая на большеглазую девушку с очень серьезным лицом. - А это миссис Лэфем, - продолжал он, дотрагиваясь до фотографии мизинцем. - Это мой брат Циллард с семьей; у него ферма в Канкаки. Хэзард Лэфем, баптистский проповедник в Канзасе. Джим с тремя дочерьми, у этого мельница в Миннеаполисе. Бен с семьей - этот у нас врач, живет в Форт-Уэйне. Снимавшиеся толпились перед старой фермой, спрятавшей свою уродливость под слоем лэфемовской краски и украшенной неуместной верандой. Фотографу не удалось скрыть, что все они были людьми порядочными и разумными; среди девушек было немало хорошеньких, а то и просто красивых. Разумеется, он расположил их в неловких, напряженных позах, словно у каждого под затылком находилось орудие пытки, именуемое у фотографов подголовником. У пожилых дам было иногда неясное пятно вместо лица, а некоторые из младших детей так вертелись, что от них остались одни тени, словно астральные снимки их собственных маленьких призраков. Словом, это была семейная фотография, на какой в свое время красовалось большинство американцев, и Лэфем имел основания ею гордиться. - Полагаю, - заключил он, возвращая фотографию на место, - что нам не скоро снова удастся со браться. - И вы, значит, - подсказал Бартли, - остались на старом пепелище, когда остальные подались на Запад? - Ну нет, - протянул Лэфем, - сперва и я двинулся на Запад. В Техас. Тогда все только им и бредили. Побыл три месяца, и хватило с меня Одинокой Звезды. Вернулся. Решил, что мне и в Вермонте будет неплохо. - Что ж, заклали жирного тельца в вашу честь? - спросил Бартли, занося карандаш над блокнотом. - Думаю, что мне были рады, - сказал с достоинством Лэфем. - Мать, - добавил он тихо, - в ту зиму скончалась. Остался я с отцом. Весной и его схоронил, а сам переехал в поселок Ламбервиль и за любую работу брался. Поработал на лесопилке, потом конюхом на постоялом дворе - очень люблю лошадей. Колледжей не кончал, а в школу то ходил, то нет. Возил дилижанс, потом купил его и ездил уже от себя. Купил и таверну, а там женился. Да, - сказал с гордостью Лэфем, - на учительнице. Дела в таверне шли у нас неплохо, и жена уговаривала меня ее покрасить. Я все откладывал, как это водится у мужчин. Наконец сдался. Ладно, говорю, Персис - это ее так зовут. У меня на ферме целые залежи краски. Давай посмотрим. И поехали туда. А я тогда сдавал ферму за семьдесят пять долларов в год одному безалаберному французу-канадцу, которого занесло в наши края. Не хотелось мне его видеть в нашем доме. Мы и поехали в субботу под вечер и привезли этак с бушель краски под сиденьем повозки. Попробовал я эту краску сырой, попробовал обожженной, и мне понравилось. Жене тоже. Маляра в поселке не было. Взялся я за дело сам. Так вот, сэр, краска на той таверне еще держится, больше ее не красили и навряд ли будут. А мне все казалось, что дело несерьезное. Может, и не взялся бы за него, да отец уж очень, бывало, с ним носился. Покрыл я стену первым слоем, а потом с полчаса глядел и думал: вот бы он порадовался. _Мне-то_ в жизни повезло, грех жаловаться, но вообще замечаю, что удача приходит слишком поздно. Затосковал я, раздумавшись об отце, так что и краска не радовала. Мне бы тогда ею заняться, когда он жив был. Но век живи, век учись. Позвал я жену - я сперва на задней стене попробовал, - а жена как раз посуду мыла. Помню, вышла с засученными рукавами и села рядом со мной на козлы. "Что скажешь, Персис?" - спрашиваю. А она: "Не краска это у тебя, Сайлас Лэфем, а золотая жила". Вот как она всегда умела радоваться. А как раз незадолго перед тем сгорели на Западе два не то три судна, много было человеческих жертв, и много шумели насчет невоспламеняющейся краски; об этом она, верно, и подумала. "Ну если и не золотая, - отвечаю, - то краска, пожалуй, отличная. Дам-ка я ее на анализ и, если окажется все как я думаю, возьмусь эту жилу разрабатывать". И не будь у отца имя такое длинное, называться бы этой краске Минеральная Краска Нехемия. Но уж обязательно на каждой бочке, каждой банке, большой или малой, будут буквы и цифры: Н.Л.О. 1835, С.Л.И. 1855. То есть отец открыл в 1835-м, а я испытал в 1855-м. - Вроде как "С.Т." 1860-х, - сказал Бартли. - Да, - сказал Лэфем, - но я тогда не слыхал о настойке Плантейшн и ихней этикетки не видел. Так вот: взялся я за дело, нашел человека из Бостона, привез его на ферму, и он сделал анализ честь по чести. Соорудили мы печь для обжига и сорок восемь часов раскаляли руду докрасна, а канадец и его семья подтапливали. Железо в руде сразу обнаружили магнитом, а еще он нашел в ней процентов семьдесят пять пероксида железа. Эти научные данные Лэфем привел с почтением; правда, сквозь гордость проглядывала неуверенность насчет того, что такое пероксид. Он и слово произнес неправильно, и Бартли попросил его написать. - А потом? - спросил он, записав эти проценты. - Что потом? - отозвался Лэфем. - Потом этот человек мне сказал: "Тут у вас краска, которая вытеснит с рынка все другие минеральные красители. Вытеснит прямо в Бэк-Бэй". Я тогда, конечно, не знал, что такое Бэк-Бэй, но чувствую - глаза у меня открываются. Я-то думал, что уже открыты, оказалось - нет. А он говорит: "Ваш краситель содержит гидравлический цемент, он выдержит огонь, воду и кислоты". И много всякого назвал. А еще говорит: "Он хорошо смешивается с льняным маслом, хотите в сыром виде, хотите в вареном. Не будет ни трескаться, ни выцветать; и шелушиться не будет. Когда устроите как следует обжиг, будет у вас краска вечная как горы, и притом для любого климата". И еще разные подробности. Я было подумал, что он привирает, чтобы счет представить побольше. И не показывал вида, что очень уж верю. А счет оказался совсем небольшой, и с оплатой, говорит, могу подождать, пока вы не наладите дело; молодой был, еще не умел запрашивать; а слова его все сбылись. Ну, я не стану расхваливать мою краску, не для того же вы пришли, чтобы я хвастал... - Вот именно для этого, - сказал Бартли. - Это мне и надо. Говорите все, что можно сказать, я ведь потом могу сократить. Когда беседуете с репортером, самая большая ошибка - умолчать о чем-нибудь из скромности. А это может быть как раз самое для нас интересное. Нам нужна вся правда, и даже больше. У нас самих столько скромности, что можем смягчить любое высказывание. Лэфему, как видно, не слишком понравился этот тон, и он продолжал более сдержанно. - О самой краске что же еще сказать? Применять ее можно почти для всего, что надо покрасить, внутри или снаружи. Она предохраняет от коррозии и прекращает ее, если началась, будь то олово или железо. Можно ею окрасить изнутри цистерну или ванну, и вода будет ей нипочем; а можно окрасить паровой котел, ей и жар будет нипочем. Можно покрыть ею кирпичную стену, или железнодорожный вагон, или палубу судна - и лучше вы для них ничего не сделаете. - А людскую совесть не пробовали? - спросил Бартли. - Нет, сэр, - серьезно ответил Лэфем. - Ее, я полагаю, красить не пристало, если она должна нам служить. На своей я никогда не пробовал. - Лэфем грузно поднялся с вращающегося стула и повел посетителя на склад, прямо позади конторы. Ряды бочек и бочонков тянулись в глубь здания, издавая здоровый, чистый запах масла и краски. На каждом было отмечено, что он содержит столько-то фунтов Лэфемовского Минерального Красителя, и стояла загадочная надпись Н.Л.О. 1835 - С.Л.И. 1855. - Вот! - сказал Лэфем, толкнув носком ботинка одну из самых больших бочек. - Вот самая крупная, а это, - и он ласково положил руку на маленький бочонок, словно на детскую головку, которую она напоминала размерами. - Это самая мелкая расфасовка. Сперва мы продавали краску в сухом виде, а теперь растираем ее всю с самым лучшим льняным маслом и гарантируем качество. Оказалось, что так больше нравится покупателям. А теперь - назад, в кабинет, и я покажу вам наши высшие сорта. В полутемном складском помещении стояла приятная прохлада; потолочные балки едва виднелись в вечных сумерках; Бартли удобно сидел на бочке с краской, и уходить ему не хотелось. Однако он встал и последовал за энергично шагавшим Лэфемом обратно в кабинет, где послеполуденное летнее солнце глядело прямо в окно. На полках перед бюро Лэфема были уставлены пирамидами банки разных размеров; те же этикетки, что и на бочках в складе, уходили ввысь, постепенно уменьшаясь. Лэфем просто указал на них рукой, но, когда Бартли стал с особым вниманием разглядывать ряд чистых, прозрачных стеклянных банок, где просвечивала краска разных цветов, Лэфем улыбнулся, с удовольствием ожидая оценки. - Ой! - сказал Бартли. - До чего красиво! - Недурно, - согласился Лэфем. - Это у нас новинка, идет отлично. Поглядите-ка! - сказал он, взяв одну из банок и указывая на первую строчку этикетки. Бартли прочел: СОРТ "ПЕРСИС" и с улыбкой взглянул на Лэфема. - Ну да, в ее честь, - сказал Лэфем. - Подготовил и пустил в продажу ко дню ее рождения. Ей было приятно. - Еще бы! - сказал Бартли, записывая, как выглядели банки. - Об этом, пожалуй, не надо в вашем интервью, - сказал неуверенно Лэфем. - Именно это и будет в интервью, мистер Лэфем, если даже не будет больше ничего. Я сам женат и отлично вас понимаю. - Дело было на заре успехов в "Бостонских Событиях" и до того, как пошли у него с Марцией серьезные нелады. - Вот как? - сказал Лэфем, узнавая в нем еще одного из большинства женатых американцев; кое-кто недооценивает своих жен, зато все остальные считают их несравненными по уму и талантам. - Ладно, - добавил он, - это мы учтем. Где вы живете? - Не живем, а снимаем квартиру. У миссис Нэш, Кэнери Плейс, 13. - Что ж, всем нам приходилось так начинать, - утешил его Лэфем. - Да, но больше мы так не можем. Скоро, надеюсь, будет своя крыша над головой, вероятно, на Кловер-стрит, - сказал Бартли и вернулся к делу. - Вы, думаю, не теряли времени, когда узнали, какие у вас залежи? - Не терял, сэр, - ответил Лэфем, отрывая взгляд от Бартли, в котором он увидел сейчас себя самого в молодости, в начале своей семейной жизни. - Я сразу вернулся в Ламбервиль, все распродал и все, что сумел наскрести, вложил в краску. А миссис Лэфем во всем мне помогала. Ее никакие трудности не испугали. Вот это _женщина_! Бартли засмеялся. - На таких большинство из нас и женится. - Вот уж нет! - сказал Лэфем. - Большинство женится на маленьких глупышках, которые только _выглядят_ как взрослые женщины. - Да, пожалуй, что так, - согласился Бартли, словно сразу переменил мнение. - Если б не она, - заключил Лэфем, - из краски ничего бы не вышло. Я ей все время говорил, что удачу принесли не семьдесят пять процентов перекиси железа в руде, а семьдесят пять процентов пероксида железа _в ней самой_. - Отлично! - воскликнул Бартли. - Надо будет рассказать это Марции. - И полгода не прошло, как на каждом заборе, на каждом мосту, стене, амбаре и скале был нарисован образчик Лэфемовского Минерального Красителя в трех цветах - с них мы начинали. - Бартли сел на подоконник, а Лэфем, стоя перед ним, поставил вплотную к нему свою большую ногу; это никому из них не мешало. - Я немало слыхал нареканий на "С.Т. 1860-х", и на печную политуру, и на лекарство от почек - зачем их вот так рекламировали; и в газетах об этом читал, только не пойму, что тут плохого. Если владельцы амбаров и заборов не против, то публике-то какое дело? Что за святыня такая - скала, или речка, или вагон, будто уж нельзя там написать в три цвета о минеральной краске? Пусть бы тем, кто рассуждает про пейзажи и _пишет_ про них, довелось взрывать какую-нибудь скалу из этого пейзажа или рыть яму, чтобы ее туда упрятать, как нам приходилось на ферме; они по-другому запели бы насчет осквернения красот. Уж я ли не люблю красивый вид - скажем, широкую аллею, а на ней полдюжины больших пирамидальных вязов. Но не стану я защищать каждую каменную дылду, точно мы какие-то чертовы друиды. Я так считаю: пейзаж для человека, а не человек для пейзажа. - Да, - сказал небрежно Бартли, - для рекламы печной политуры и лекарства от почек. - Для каждого, кто знает, как его использовать, - ответил Лэфем, не чувствуя иронии. - Пусть попробуют пожить на природе _зимой_, где-нибудь на канадской границе; по горло будут сыты, и надолго. Так на чем я остановился? - На украшении пейзажа, - сказал Бартли. - Да, сэр; начал я с Ламбервиля, и для него тоже кое-что началось. Вы теперь не найдете его на карте, и в словаре не найдете. Лет пять назад отвалил я им денег на ратушу, и на первом же заседании проголосовали за перемену названия. Теперь он не Ламбервиль, а Лэфем. - Не там ли делают красную краску Брэндона? - спросил Бартли. - Это от нас около девяноста миль. Брэндон - краска хорошая, - честно признал Лэфем. - Я бы вам показал наши места как-нибудь, когда будете свободны. - Спасибо, я охотно. Там и фабрика? - Да, там. Так вот, начал я дело, а тут война. Прикончила она мою краску. Будь у меня знакомства, я бы ее сбывал правительству для лафетов, для армейских фургонов, а может, и для судов. Но не было у меня ничего этого, и остались мы на бобах. Я был прямо убит. А жена взглянула на это иначе. Это, говорит, провидение, Сайлас. За такую страну стоит сражаться. Надо тебе идти защищать ее. Я и пошел. Я понимал, что она дело говорит. Тяжело ей было отпускать меня, но еще тяжелее было бы, если бы я остался. Вот она у меня какая. Я и пошел. А она на прощанье сказала: краской я сама займусь, Сай. У нас была тогда всего одна дочурка - мальчик-то умер, - а еще жила с нами мать миссис Лэфем; и я знал, что, если времена изменятся, жена уж будет знать, что делать. И пошел. И всю кампанию проделал, так что можете величать меня полковником. Пощупайте-ка вот тут! - Лэфем взял два пальца Бартли и нажал на шишку над своим коленом. - Чувствуете кое-что твердое? - Пуля? Лэфем кивнул. - Под Геттисбергом. Она у меня вместо градусника. А то не знал бы, как под дождь не попасть. Бартли посмеялся шутке, хоть та была не первой свежести. - А когда вернулись, опять взялись за краску? - Да, взялся вовсю, - сказал Лэфем, уже не получая столько удовольствия от своей автобиографии. - Но вернулся я - точно в другой мир попал. Прошло время мелких дельцов; думаю, в нашу страну оно уж не вернется. Жена все уговаривала меня взять компаньона - кого-нибудь с капиталом. А я представить себе этого не мог. Краска была для меня точно собственная кровь. Чтобы кто-то еще ею распоряжался, это мне было - ну прямо не знаю что. Я понимал, что следовало бы, но все старался отвертеться или отшутиться. Спрашивал: что ж ты сама не взяла компаньона, когда меня не было? А она: и взяла бы, если бы ты не вернулся! Мало я знаю женщин, чтобы так любили шутку. И пришлось-таки. Взял я компаньона. - Лэфем опустил дерзкие голубые глаза, до сих пор прямо глядевшие на Бартли, и репортер понял, что здесь в интервью - если в нем говорится правда - должны быть звездочки. - Деньги у него были, - продолжал Лэфем, - но в краске он ничего не смыслил. Год или два он со мною пробыл. А там мы расстались. - И он приобрел опыт, - сказал непринужденно Бартли. - Кое-какой опыт и я приобрел, - сказал Лэфем, нахмурясь; и Бартли, как все, у кого есть в памяти больные места, почувствовал, что этой темы касаться больше не следует. - И с тех пор вы, видимо, действовали в одиночку? - Да, в одиночку. - Вам надо бы экспортировать часть краски, полковник, - сказал со знающим видом Бартли. - Мы ее вывозим во все страны света. Много идет в Южную Америку. В Австралию идет, в Индию, в Китай и на мыс Доброй Надежды. Эта краска пригодна для любого климата. Конечно, высших сортов вывозим мало. Они для внутреннего рынка. Но понемногу тоже начали. Вот, глядите. - Лэфем отодвинул один из ящиков и показал Бартли множество этикеток на разных языках - испанском, французском, немецком и итальянском. - Думаем в этих странах делать большие дела. У нас есть сейчас агентства в Кадиксе, в Париже, в Гамбурге и в Ливорно. Такой товар обязательно пробьет себе дорогу. Да, сэр. Где только на белом свете есть у кого судно, или мост, или док, или дом, или вагон, или забор, или свиной хлев и нужно покрасить - вот ему и краска, и он это непременно поймет. Заложите ее тонну, в сухом виде, в домну - получите четверть тонны чугуна. Я в свою краску верю. Считаю, что она - благо для всех. Когда приходят и принюхиваются и спрашивают, что я туда примешиваю, я всегда говорю: прежде всего я вкладываю Веру, а потом растираю с кипяченым льняным маслом высшего сорта. Тут Лэфем вынул часы и взглянул на них; Бартли понял, что аудиенция кончается. - Если придет охота заглянуть на нашу фабрику, подвезу, и это вам не будет стоить ни цента. - Да как-нибудь заглянул бы, - сказал Бартли. - Всего наилучшего, полковник. - Всего - нет, стойте! Лошадь еще тут, Уильям? - окликнул он мальчика, который взял у него письмо в начале интервью. - Отлично! - добавил он, когда тот что-то ответил. - Может, вас подвезти куда-нибудь, мистер Хаббард? Лошадь у дверей, и я бы вас подвез по пути домой. Оттуда повезу миссис Лэфем взглянуть на дом, который я начал строить в районе Нью-Лэнд. - Не откажусь, - сказал Бартли. Лэфем надел соломенную шляпу, взял с бюро какие-то бумаги, закрыл и запер бюро на ключ, а бумаги отдал очень красивой молодой особе, работавшей за одним из столов в общей комнате. Она была элегантно одета, светлые волосы искусно уложены над низким белым лбом. - Вот, - сказал Лэфем с той же грубоватой добротой, с какой обращался к мальчику, - приведите это в порядок и к завтрему перепечатайте. - Удивительно красивая девушка! - сказал Бартли, пока они спускались по крутой лестнице на улицу мимо свисающего каната от полиспаста, который уходил куда-то наверх, в темноту. - С работой она справляется, - коротко сказал Лэфем. Бартли взобрался слева на сиденье открытой коляски, стоявшей на обочине; Лэфем, подобрав грузило, которым удерживалась лошадь, вложил его под сиденье. И сел рядом. - Здесь ее, конечно, не разгонишь, - сказал Лэфем, когда лошадь, высоко и изящно перебирая ногами, пошла по мостовой. Все улицы этого квартала были узкие и почти все извилистые, но в конце одной из них в прохладной синеве предвечернего неба тонко вычертились корабельные снасти. В воздухе приятно пахло смесью конопати, кожи и масла. В это время года тут было затишье, и им встретились лишь два-три грузовика, тянувшие к верфи тяжелые прицепы; но булыжная мостовая была истерта мощными колесами и испещрена их ржавыми следами; там и сям на ней серели потеки соленой воды, которой поливали улицу. Несколько минут оба седока, заглядывая с обеих сторон за крылья коляски, любовались бегом лошади, потом Бартли сказал с легким вздохом: - Был у меня когда-то в Мэне жеребенок с таким вот в точности ходом, как у этой кобылки. - Ладно, - сказал Лэфем, признавая связь, которую этот факт создавал между ними. - Мы вот что сделаем. Могу заезжать за вами почти каждый вечер, прокатить вас по Мельничной Плотине и дать кобыле хоть чуть разогнаться. Хочется показать вам, что эта кобыла может. - Идет, - ответил Бартли, - сообщу, как только выпадет свободный денек. - Вот и ладно! - крикнул Лэфем. - Она не из Кентукки? - спросил Бартли. - Нет, сэр. Я езжу только на вермонтских. Есть в ней примесь Моргана, но от моргановских резвости не жди. Она больше хэмблдонская. Где, вы сказали, вас высадить? - Лучше всего у редакции "Событий", как раз за углом. Надо написать это интервью, пока материал свеж. - Ладно, - сказал Лэфем, покорно признавая себя материалом. В том, как изобразил его Бартли, ему, в общем, не на что было жаловаться, разве что на преувеличенные комплименты. Но они относились больше к краске, а ее, по мнению Лэфема, невозможно было перехвалить. К самому Лэфему и его биографии Бартли выказал все уважение, на какое вообще был способен. Он весьма красочно изобразил открытие залежей. "В самом сердце девственных лесов Вермонта, вблизи канадских снегов, на безлюдном горном склоне, где пронесся бешеный осенний ураган и поваленные могучие деревья говорили о его разрушительной силе, Нехемия Лэфем сорок лет назад нашел минерал, который сын его, алхимией своей предприимчивости, превратил в массивные слитки самого драгоценного из металлов. Огромное состояние полковника Сайласа Лэфема покоилось в яме из-под рухнувшего дерева и много лет оставалось в виде залежей краски, не казавшихся сколько-нибудь ценными". Здесь Бартли снова не удержался от насмешки; но загладил свою вину, с великим почтением поведав о военных заслугах полковника Лэфема во время мятежа, о мотивах, побудивших его оставить предприятие, в которое он вложил всю душу, и принять участие в битвах. "В правой ноге полковник сохранил об этом памятку в виде пули минье, которую шутливо называет градусником, избавляющим его от необходимости читать "Прогноз погоды" в утренней газете. Это экономит ему время; а для человека, который, по его словам, не теряет ни минуты, пять минут в день составят за год немало времени. Простой, четкий, решительный и прямой, в мыслях и делах, полковник Сайлас Лэфем с его быстротой соображения и безошибочной деловой мудростью являет собой аристократа от природы в лучшем смысле этого слова, часто применяемого всуе. Таков он с головы до ног, каждым дюймом 5-ти футов и 11-ти с половиной дюймов своего роста. Его жизнь - это пример целеустремленного действия и неколебимого упорства, пример, которому должны бы следовать молодые дельцы. В этом человеке нет ничего показного или мишурного. Он верит в минеральную краску и вкладывает в нее душу. Он создает из нее религию, хотя мы вовсе не утверждаем, будто она заменила ему религию. Полковник Лэфем регулярно посещает церковь преподобного д-ра Лэнгуорти. Он щедро жертвует Ассоциации Благотворительности, и каждое доброе дело, полезное общественное начинание находит у него поддержку. В настоящее время он не принимает деятельного участия в политической жизни. Его красителю чужды партийные пристрастия; однако не секрет, что он всегда был и является сейчас убежденным республиканцем. Не вторгаясь в святилище частной жизни, мы не можем говорить о различных подробностях, какие обнаружились в откровенном, непринужденном интервью, которое полковник Лэфем уделил нашему корреспонденту. Но можем сказать, что успех, коим он справедливо гордится, он в значительной мере, и с той же гордостью, приписывает деятельной помощи своей жены - одной из тех, кто на любой жизненной стезе с честью несет имя Американской Женщины, отвергая упрек в том, что все они подобны Дэзи Миллер. О семье полковника Лэфема добавим еще, что она состоит из двух юных дочерей. Предмет этого весьма неполного очерка строит дом на набережной Бикон-стрит по проекту одной из наших лучших архитектурных фирм, обещающий занять место среди прекраснейших украшений этой фешенебельной улицы. Насколько нам известно, семья сможет въехать туда весной". Закончив свою статью, над которой он в душе немало потешался, Бартли отправился домой, к Марции, все еще улыбаясь при мысли о Лэфеме, чья грубоватая простота особенно его позабавила. - Он прямо-таки вывернулся передо мной наизнанку, - сказал он, описывая Марции свое интервью. - Значит, у тебя получится удачно, - сказала жена, - и мистер Уизерби будет доволен. - Да, мне удалось; только я не мог дать себе волю. Черт бы побрал требования приличий! Уж очень мне хотелось рассказать, собственными его словами, что думает полковник Лэфем о рекламе на природе. Одно я тебе скажу, Марси: у него в конторе сидит девушка, какую ты не подпустила бы на выстрел к _моему_ офису. Хорошенькая? Не то слово! - Тут глаза у Марции сверкнули, а Бартли залился смехом, но остановился при виде огромного пакета в углу комнаты. - Это еще что? - Не знаю, - ответила робко Марция. - Его принес посыльный как раз перед твоим приходом. Я не хотела развертывать. - Думаешь, какая-нибудь адская машина? - спросил Бартли, опускаясь перед пакетом на колени. - Адресовано миссис Б.Хаббард, вот как? - Он перочинным ножичком разрезал пеньковую веревку. - Посмотрим. Хотел бы я знать, кто посылает посылки миссис Хаббард, когда меня нет дома. - Он начал разворачивать все более тонкие слои оберточной бумаги и вытащил красивую квадратную банку, где сквозь стекло ярко светилась пунцовая масса. - Сорт "Персис!" - крикнул он. - Так я и знал! - Что это, Бартли? - опасливо спросила Марция, решившись немного приблизиться. - Какой-то джем? - Джем? О нет. Это краска. Минеральный краситель Лэфема! - Краска? - повторила Марция, стоя над ним; а он все разворачивал бумагу, из которой появлялись банки с темно-синей, темно-зеленой, светло-коричневой, темно-коричневой и черной, которые вместе с пунцовой составляли всю гамму цветов лэфемовской краски. - Неужели краска, которой я могу красить? - Не советовал бы извести ее всю сразу, - ответил ее муж. - Но умеренно пользоваться можешь. Марция обняла его и поцеловала. - Ах, Бартли, я, кажется, самая счастливая на свете! Я как раз думала, что делать. Дом на Кловер-стрит кое-где просто требует покраски. Я это сделаю экономно, не бойся. Это прямо-таки спасение. Ты ее всю купил, Бартли? Ты же знаешь, это нам не по карману, и не надо было. А что значит "Сорт "Персис"? - Купил? - вскричал Бартли. - Нет! Старый дурень сделал тебе подарок. Сперва выслушай, а потом уж кори меня за расточительность, Марция. Так зовут его жену. Ты об этом прочтешь в моем интервью. Он выпустил этот сорт в нынешнем году, сделал ей сюрприз ко дню рождения. - Какой старый дурень? - пролепетала Марция. - Да Лэфем, король минеральной краски. - Ах, какой хороший человек! - вздохнула Марция из глубины души. - Бартли! Ты не должен его высмеивать, как многих. Неужели станешь? - Только так, что он не догадается, - сказал Бартли, подымаясь и отряхивая с колен ворсинки ковра. 2 Высадив Бартли Хаббарда у редакции "Событий", Лэфем поехал по Вашингтон-сквер до Нанкин-сквер в Саут-Энде, где он жил с тех пор, как туда почему-то перестало селиться высшее общество. Строиться не понадобилось. Он весьма дешево купил дом у испуганного джентльмена из хорошего рода, слишком поздно сообразившего, что Саут-Энд не совсем то, и, переселяясь впопыхах на Бэк-Бэй, почти даром добавил к дому ковры и портьеры. Миссис Лэфем была еще более довольна этой сделкой, чем сам полковник, и они прожили в доме на Нанкин-сквер двенадцать лет. Из саженцев вокруг красивой овальной площади, куда выходили дома, выросли при них крепкие молодые деревья, и за это же время две их маленькие дочери стали взрослыми барышнями; плотная фигура полковника приобрела массивность, упомянутую Бартли в его интервью; а у миссис Лэфем, сохранившей стройность, прорезались морщины возле добрых глаз и на округлых щеках. То, что они жили в нефешенебельном районе, они ни разу на себе не ощутили и едва ли сознавали вплоть до памятного лета, предшествовавшего началу нашей повести, когда миссис Лэфем и ее дочь Айрин познакомились, вдали от Бостона, с некими бостонскими дамами. Дамы эти оказались многим обязаны дамам семейства Лэфем и были признательны. Это была мать с двумя дочерьми, которые отважились ехать на лето в довольно глухое канадское местечко на реке св.Лаврентия ниже Квебека и прибыли туда несколькими днями раньше, чем их сын и брат. Часть багажа доставили не туда, а мать в ту же ночь сильно расхворалась. Миссис Лэфем пришла на помощь, ухаживая за больной, одолжив новым знакомым одежду из обильного запаса своего и дочери и выказав много искренней доброты. Когда нашли врача, тот сказал, что без своевременной помощи миссис Лэфем дама едва ли осталась бы жива. Это был экспансивный маленький француз, уверенный, что говорит нечто всем приятное. Из этого неизбежно родилась известная близость, и сын, когда приехал, выразил еще большую признательность. Миссис Лэфем не могла понять, почему он выказывает ей столько же внимания, сколько Айрин; но сравнивала его с другими тамошними юношами, и он нравился ей больше всех. Подобных ему она никого больше не знала; ибо в Бостоне, при всем богатстве ее мужа, они не вращались в обществе. Первые годы ушли у Лэфема на усердное сколачивание капитала, у жены его - на разумную экономию. Но деньги вдруг хлынули к ним таким потоком, что экономить уже не требовалось; и скоро они не знали, что с ними делать. Кое-что можно было тратить на лошадей - Лэфем так и поступал. Жена его тратила их на дорогие, довольно безвкусные туалеты и на роскошные вещи для домашнего обихода. Лэфем не достиг еще, на пути обогащения, стадии приобретения картин; и они украсили дом самой дорогой и самой уродливой росписью; они стали путешествовать и много тратили в вагонах и гостиницах; они щедро жертвовали своей церкви и на все благотворительные цели, какие были им известны, но не знали, как тратить на светскую жизнь. Одно время миссис Лэфем приглашала соседок к чаю, как в дни ее молодости делала в деревне ее мать. Гостеприимство Лэфема ограничивалось тем, что оптового покупателя он привозил домой перекусить чем бог послал. Ни он, ни жена не помышляли о званых обедах. Обе их дочери учились в закрытых пансионах, где отстали от некоторых девочек, так что запоздали на год с окончанием средней школы; Лэфем решил, что им довольно учиться. Жена была другого мнения и хотела, чтобы они закончили образование в какой-нибудь частной школе. Но Айрин не влекло к учению, а больше к домашнему хозяйству; и обе девушки боялись высокомерия других девочек, непохожих на учениц средней школы; те были, как и они, жительницами того же района. Поэтому они проучились там менее года. Но у старшей была страсть к чтению, она взяла несколько частных уроков и читала книги из библиотеки; вся семья поражалась их количеству и, пожалуй, гордилась этим. Они были не из тех, кто вышивает и шьет. Айрин тратила свой обильный досуг на покупки для себя и матери, которую обе дочери обожали, покупая ей чепцы и кружева на свои карманные деньги и больше платьев, чем та могла износить. Айрин одевалась очень элегантно и целые часы проводила за туалетом. Вкусы ее сестры были проще, и будь ее воля, она вообще пренебрегала бы тряпками. Все трое каждый день подолгу спали днем и часами обсуждали в подробностях все, что видели из окна. Побуждаемая тягой к самообразованию, старшая сестра посещала лекции, которые читались в церкви по самым различным мирским предметам, а дома давала о них комический отчет, и это тоже доставляло пищу для разговоров всей семьи. Она умела высмеять почти все. Айрин жаловалась, что это отпугивает молодых людей, с которыми они знакомились на уроках танцев. Это были, пожалуй, молодые люди не из самых умных. Девушки выучились танцам в танцклассе у Папанти, но не брали там частных уроков. Они даже не знали о них, и целая пропасть отделяла их от тех, кто эти уроки брал. Отец их не любил гостей, кроме тех, кто заходил запросто, а мать оставалась деревенской жительницей, которая не знала, как принимать гостей по-городскому. Никому из них не пришло в голову побывать в Европе, но мать и дочери ездили на ближайшие горные и морские курорты, где видели обычную для курортов Новой Англии картину: множество красивых, хорошо воспитанных и прелестно одетых барышень, смиренно радующихся присутствию хоть какого-нибудь молодого человека; но Лэфемам недоставало искусства и смелости обратить на себя внимание одинокого курортного больного, священника или художника. Они беспомощно толклись в гостиничных холлах, смотрели на публику, но не знали, как показать себя. Быть может, им этого не очень и хотелось. Они не кичились собой, но были довольны друг другом, как это наблюдается в некоторых семьях. Сама сила их взаимной привязанности мешала им приобрести светский опыт. Они наряжались друг для друга, обставляли дом для собственного удовольствия; они были поглощены собой, но не из эгоизма, а потому, что не знали ничего иного. Старшая дочь, по-видимому, не нуждалась в обществе. Младшая, моложе ее на три года, была еще слишком молода, чтобы желать в нем блистать. При своей редкой красоте она обладала невинностью почти растительной. Из некрасивого подростка превратившись в красавицу, она расцветала бездумно, как цветок; она не чувствовала вызываемого ею восхищения и едва ли думала, что вообще замечена. Если она хорошо, быть может даже слишком хорошо, одевалась, то лишь по врожденному инстинкту; до встречи в Байи-Сент-Поль с молодым человеком, который был к ней так внимателен, она вряд ли жила собственной, отдельной жизнью, так зависели ее мнения и даже чувства от матери и сестры. Но его слова и поступки она обдумывала, пытаясь разгадать значение каждой интонации и жеста. Так впервые родились у нее мысли, не почерпнутые у семьи, а ее собственные, пусть часто ошибочные. Кое-что из его слов и взглядов она описала матери; они обсудили их, как и все, касавшееся новых знакомых, и включили в новую систему ценностей, которая у них складывалась. Вернувшись домой, миссис Лэфем сообщила мужу все накопившиеся факты, вместе с собственными соображениями, и снова принялась их обсуждать. Сперва он был склонен не придавать им значения, и, чтобы победить его равнодушие, ей пришлось подчеркивать их даже больше, чем в каком-либо ином случае. - Напрасно ты думаешь, что когда-нибудь встречал более приятных людей. У них самые лучшие манеры, всюду они побывали, все знают. Право, мне кажется, будто мы до сих пор жили в глухом лесу. Пожалуй, мать и дочери могли бы дать это почувствовать, если бы говорили все, что думали, а они - нет, никогда. А уж сын - не умею выразить, Сайлас! Манеры - просто совершенство. - Врезался в Айрин, что ли? - спросил полковник. - Откуда мне знать? Можно было подумать, что и в меня врезался. Во всяком случае, внимания мне оказывал не меньше. Может, теперь принято больше замечать мать девушки, чем прежде. На этот счет Лэфем не высказался, но спросил, и уже не впервые, кто же эти люди. Миссис Лэфем назвала их фамилию. Лэфем кивнул. - Ты их знаешь? По какой они части? - Ни по какой, - сказал Лэфем. - Они были очень учтивы, - сказала миссис Лэфем беспристрастно. - Еще бы им не быть! - ответил полковник. - Они только это всегда и делали. - И они совсем не важничали, - настаивала жена. - С тобой им важничать нечего. Я мог бы купить и продать их два раза, со всеми потрохами. Ответ понравился миссис Лэфем более своей сутью, чем тоном мужа. - Не надо бы похваляться, Сайлас, - сказала она. Зимой дамы упомянутой семьи, вернувшись в город очень поздно, нанесли визит миссис Лэфем. Они опять-таки были весьма учтивы. Но мать, извиняясь за позднее, почти вечернее посещение, сказала, что кучер плохо знал дорогу. - Ведь почти все наши друзья живут на Нью-Лэнд или на Холме. Это был болезненный укол, и он ощущался и после ухода дам; сравнив свои впечатления с дочерними, миссис Лэфем обнаружила, что и та его чувствует. - Они сказали, что никогда не бывали в нашей части города. Роясь в своей памяти, Айрин не смогла бы сказать, что в этих словах крылся какой-то намек, но тем сильнее было их действие. - Ну конечно, - сказал Лэфем, которому было о них доложено. - Таким людям здесь нечего делать, вот они и не бывают. Все правильно. А мы не часто бываем на Холме и в Нью-Лэнд. - Но мы-то хоть знаем, где это, - задумчиво сказала жена. - Верно, - согласился полковник. - Как мне не знать? У меня на Бэк-Бэй большой участок. - В самом деле? - живо спросила жена. - Уж не хочешь ли там строиться? - спросил он с насмешливой улыбкой. - Нам пока и здесь неплохо. Это было вечером. Наутро миссис Лэфем сказала: - Полагаю, что мы должны сделать для детей все, что можем. - Я думал, что мы так всегда и делали. - Да, в меру нашего разумения. - А сейчас ты уразумела больше? - Не знаю. Но если девочкам суждено жить в Бостоне и здесь выйти замуж, то мы должны бы вывозить их в свет, словом, что-то делать. - Кто больше нас делает для своих детей? - спросил Лэфем, ужаленный мыслью, что кто-то его в этом превзошел. - Разве у них нет всего, что нужно? Разве они не одеты, как ты велишь? Разве ты не возишь их повсюду? Есть ли что-нибудь стоящее, чего бы они не видали и не слыхали? Я не знаю, о чем ты. Почему же ты не вывозишь их в свет? Денег у нас хватает. - Как видно, тут нужны не только деньги, - сказала миссис Лэфем, безнадежно вздохнув. - Кажется, мы оплошали с их обучением. Надо было их отдать в такую школу, где они познакомились бы с городскими девочками; эти знакомства им помогли бы. А у мисс Смилли все ученицы были совсем не оттуда. - Ну, это мы поздно хватились, - проворчал Лэфем. - Мы жили себе, а о будущем не думали. Надо было больше выходить из дому и к себе приглашать. У нас ведь никто не бывает. - Я-то чем тут виноват? Уж, кажется, встречаю гостей радушно. - Надо было приглашать больше людей. - Почему же ты теперь не приглашаешь? Если это для девочек, так по мне пусть хоть весь день гости. Миссис Лэфем пришлось униженно признаться: - Я не знаю, кого приглашать. - Тут я тебе не советчик. - Да; оба мы люди деревенские, такими и остались, и оба не знаем, что делать. Тебе столько пришлось работать, и удача так долго не шла, а потом вдруг повалила, вот мы и не успели научиться, как ею пользоваться. То же и с Айрин: никак не ожидала, что похорошеет, такой был некрасивый ребенок, и на тебе! - как расцвела! Пока наша Пэн не интересовалась обществом, я о нем не думала. Но вижу, что с Айрин будет по-другому. Мы, пожалуй, не там живем, где надо. - Ну что ж, - сказал полковник, - у меня лучший участок на Бэк-Бэй. На набережной Бикона, двадцать восемь футов в ширину, сто пятьдесят в длину. Давай там строиться. Миссис Лэфем помолчала. - Нет, - сказала она наконец. - Нам и тут неплохо, тут и надо оставаться. За завтраком она сказала как бы между прочим: - Девочки, что скажете, если отец построит дом на Нью-Лэнд? Девочки не знали, что сказать. Здесь, например, для конюшни удобней. Миссис Лэфем бросила на мужа взгляд, выражавший облегчение, и больше об этом не говорили. Дама, нанесшая визит миссис Лэфем, привезла визитные карточки своего мужа, и когда миссис Лэфем предстояло отдать визит, она немало сомневалась насчет правильной формы, в какой это делается. У полковника были только деловые карточки с указанием главного склада и нескольких агентств по продаже минерального красителя; миссис Лэфем была в таком сомнении, что лучше бы никогда не знакомилась с этими людьми; она не знала, надо ли вообще упоминать о муже или все-таки вписать его в ее собственную визитную карточку. Она решилась на последнее и имела счастье не застать никого дома. Ей показалось, будто Айрин немного этим огорчена. В течение нескольких месяцев семьи не общались. Затем на Нанкин-сквер пришел от обитателей Холма литографированный подписной лист, уже подписанный матерью семейства, где миссис Лэфем предоставлялась возможность сделать пожертвование на весьма благую цель. Она показала лист мужу, и он тут же выписал чек на пятьсот долларов. Она порвала его. - Мне нужен чек всего на сто, Сайлас. - Почему? - спросил он с виноватым видом. - Потому что ста будет довольно. Я не хочу выхваляться перед ними. - А я думал - хочешь. Ладно, Перри, - добавил он, удовлетворив себя этой колкостью. - Ты, пожалуй, права. Когда же мне начать строиться на Бикон-стрит? - Он протянул ей новый чек, а потом откинулся в кресле, глядя на нее. - Я вообще не хочу. Почему ты об этом, Сайлас? - Она оперлась о его бюро. - Сам не знаю, почему. Но разве ты не хотела бы, чтобы мы построили дом? Все строят хотя бы раз в жизни. - А где твой участок? Там, говорят, воздух нездоровый. Вплоть до известной стадии их обогащения миссис Лэфем была в курсе всех дел мужа, но когда они расширились, не имея уже ничего общего с розничной торговлей, с которой успешно справляются и женщины, она даже боялась знать о них слишком много. Был момент, когда ей казалось, что они вот-вот разорятся; но крах не наступил, а со времени самых больших успехов она слепо доверилась суждению мужа, который, как ей казалось, нуждался прежде в ее подсказках. Он приходил и уходил, а она ни о чем не спрашивала. Он покупал, продавал и наживался. Она знала: если что будет не так, он ей скажет; а он знал, что она его спросит, если ощутит тревогу. - На моем участке ничего такого нездорового нет, - ответил Лэфем даже с неким удовольствием. - Я справился, прежде чем купить. Думаю, что воздух на Бэк-Бэй не хуже, чем здесь. Этот участок я купил для тебя, Перри; думал, что когда-нибудь тебе захочется там строиться. - Вот еще! - сказала миссис Лэфем, в душе очень довольная, но не намеренная это показывать. - Мне сдается, что ты сам хочешь там строиться. - Она невольно приблизилась к мужу. Они любили разговаривать этим грубоватым тоном. Так выражается в Новой Англии полное доверие и нежность. - Выходит, хочу, - сказал Лэфем, не претендуя уже на альтруизм. - Мне всегда нравилась набережная Бикона. Для дома лучше места не найти. А когда-нибудь позади этих домов пройдет дорога, между ними и водой, тогда участок будет стоить столько, что этим золотом его хоть вымости. Мне уже предлагали за него вдвое больше, чем я сам отдал. Вот так! Не хочешь как-нибудь перед вечером проехаться туда со мной? - Мне и тут хорошо, Сай, - сказала миссис Лэфем, растроганная вниманием мужа. Она тревожно вздыхала, как всякая женщина перед лицом больших перемен. Они часто поговаривали о перестройке дома, где жили, но до дела не доходило; часто говорили и о постройке нового дома, но всегда разумели дом в сельской местности. - Лучше бы тебе продать этот участок. - И не подумаю, - отрезал полковник. - Не очень мне хочется менять всю нашу жизнь. - Пожалуй, мы и там сможем жить как здесь. Разные живут люди на Бикон-стрит, не воображай, будто одни только важные персоны. Я там одного знаю: выстроил дом на продажу, а жена даже прислугу не держит. Захочешь, будешь жить там с шиком, захочешь - нет. По-моему, мы и сейчас живем не хуже многих из них, и стол у нас не хуже. А если уж на то пошло, кто больше имеет права на шик, чем мы? - Ну, а я не хочу строиться на Бикон-стрит, Сай, - кротко сказала миссис Лэфем. - Воля твоя, Персис. Мне тоже не к спеху переезжать. Миссис Лэфем похлопывала чеком по ладони левой руки. Полковник все еще глядел ей в лицо, следя за действием яда честолюбия, который он искусно влил. Она снова вздохнула - уступая. - Что ты делаешь нынче вечером? - Прокачусь по Брайтон-роуд, - сказал полковник. - Я бы, пожалуй, не прочь проехаться с тобой, - сказала жена. - Идет. Ты еще не ездила на этой кобыле, Перри. Хочу хоть раз при тебе разогнать ее как следует. Говорят, снег уже лег плотно, катанье будет первейший сорт. В четыре часа пополудни, на холодном и ярком зимнем закате, полковник и его жена медленно ехали по Бикон-стрит в легких высоких двухместных санях, где они едва умещались. Он сдерживал лошадь, пока не пришло время погнать, и она пружинисто перебирала ногами по снегу, поворачивая в сторону свою умную голову и прядя ушами, а когда вздергивала головой, из ноздрей вырывался пар. - Резвая, ничего не скажешь, - с гордостью сказал полковник. - Да, резвая, - согласилась жена. Мимо них быстро мчались сани, и они давали себя обогнать с обеих сторон. Они ехали по красивейшей улице, сужавшейся к ровной линии горизонта. Они не спешили. Кобыла шла легко, а они говорили о домах, тянувшихся по обе стороны. Их вкус в архитектуре был примитивным, и их восхищало самое безобразное. Во многих окнах виднелись женские лица; по временам какой-нибудь молодой человек быстро снимал шляпу и кланялся, отвечая на приветствие из окна. - А ведь наши девочки недурно бы выглядели за этими большими стеклами, - сказал полковник. - Да, - мечтательно сказала жена. - А где тот молодой человек? Он тоже заезжал к нам? - Нет, он провел зиму у приятеля, у которого ранчо в Техасе. Кажется, думает чем-то заняться. - Да, профессии джентльмена придет конец не в нашем поколении, так в следующем. Об участке они не говорили, хотя Лэфем отлично знал, зачем жена поехала с ним, и она знала, что он это понимает. Пришло время, когда он пустил лошадь шагом, а потом почти остановил ее, и оба они повернули головы вправо, где сквозь пустой участок виднелся замерзший Бэк-Бэй, часть Лонг-Бридж, крыши и дымовые трубы Чарлстона. - Да, вид красивый, - сказала миссис Лэфем, снимая руку с вожжей, где бессознательно держала ее. Лэфем, ничего не говоря, пустил лошадь. Саней становилось больше. На Мельничной Плотине было трудно удерживать лошадь на неспешной рыси, которой он ее пустил. Справа и слева от них простирался красивейший пейзаж, а закат пылал все ярче над неровной линией низких холмов. Они пересекли Мельничную Плотину и въехали в Лонгвуд; здесь, начиная от гребня первого холма, двумя бесконечно длинными рядами неслись в обе стороны тысячи саней. Некоторые седоки уже гнали вовсю, мелькая между экипажами, медленно двигавшимися по краям дороги. Время от времени проезжал грузный конный полисмен, возвышаясь на маккленанском седле, жестами направляя движение и держа его под оком закона. Это было то, что Бартли Хаббард назвал в своей статье "карнавалом элегантности и веселья на Брайтон-роуд". Но большинство седоков в элегантных санях так непохожи были на людей из высшего общества, что можно было только дивиться, кто они и откуда у них деньги; а веселье, по крайней мере у мужчин, выражалось, как у полковника Лэфема, в суровой, почти свирепой напряженности; женщины храбро старались показать, что не боятся. Наконец полковник, сказав: "Сейчас я ее пущу вовсю, Перри", - приподнял и легко опустил вожжи на спину кобылы. Она поняла сигнал и, как выразился один восхищенный зритель, "взялась за свое дело". Ничто в железной неподвижности лица Лэфема не выдало его торжества, когда кобыла оставила всех позади. Миссис Лэфем, если и чувствовала страх, то слишком была занята, удерживая свою взлетающую накидку и пряча лицо от ледышек, которые отбрасывались копытами; кобыла мчалась так же неслышно, как молчаливы были те, кого она везла, мускулы ее крупа и ног работали все быстрее, точно механизм, движимый неведомой силой, и так до конца аллеи, едва не задевая встречные сани и сани соперников; полисмены не задерживали ее, очевидно, видя, что и кобыла, и полковник знают свое дело; да и не те они были люди, чтобы мешать такому славному бегу. В конце состязания Лэфем придержал лошадь и свернул на боковую улицу, к Брук-лейн. - Вот что я тебе скажу, Перри, - произнес он, точно они все время ехали шажком и обдумывали все сказанное им до того. - Я таки решил строиться на этом участке. - Ладно, Сайлас, - сказала миссис Лэфем. - Тебе лучше знать. Не говори только, что это для меня. Стоя в холле своего дома и раздеваясь, она сказала помогавшим ей дочерям: - С этой кобылой ваш отец когда-нибудь убьется. - Он очень гнал? - спросила Пенелопа, старшая. Ее назвали так в честь бабушки, а та, в свой черед, унаследовала от кого-то имя Гомеровой матроны, чьи особые заслуги обеспечили ей место даже среди пуританских Вер, Надежд, Трезвостей и Пруденций. Это была та самая девушка, чье серьезное лицо поразило Бартли Хаббарда на семейной фотографии, показанной ему Лэфемом во время интервью. Ее большие глаза, как и волосы, были темные, в них было особое, свойственное близоруким, выражение рассеянности; лицо ее было смугло-бледное. Мать не ответила на вопрос, так как ответ был очевиден. - Он говорит, что будет строиться на этом своем участке, - продолжала она, разматывая длинную вуаль, которой привязывала шляпу. Шляпу и накидку она положила на стол в холле, чтобы после унести наверх, и все пошли пить чай. На столе были устрицы в сметане, дичь, горячие бисквиты, два разных кекса, компоты и мед. Женщины обедали одни в час дня, а полковник в этот же час в конторе. Но приходя вечером домой, он любил горячую еду. Весь дом был освещен газом; полковник, прежде чем сесть за стол, закрыл всюду заслонки, через которые шел жар из топки. - Убью этого черномазого, - сказал он, - если будет этак палить в топке. Если хочешь, чтобы топилось как следует, надо самому этим заниматься. - Что ж, - отозвалась из-за чайника жена, когда он сел за стол с этой угрозой, - кто тебе мешает? И снег можешь сам сгребать, если желаешь - по крайней мере, пока не переехал на Бикон-стрит. - Я и там смогу чистить свой тротуар, если захочу. - Посмотрела бы я на тебя, - отозвалась жена. - Что ж, смотри получше, может, и увидишь. Эти колкости были выражением их нежной гордости друг другом. Им нравилось так пикироваться. - Полагаю, можно быть мужчиной и на Бикон-стрит. - А я стану стирать, как бывало в Ламбервиле, - сказала миссис Лэфем. - Надеюсь, ты устроишь мне удобные лохани? Я ведь не стала моложе. - Она подала Айрин чашку оолонгского чая - их вкус был недостаточно тонок для сучонга, - а та передала ее отцу. - Папа, - спросила она, - ты вправду будешь там строиться? - А вот увидишь, - сказал полковник, размешивая сахар в чашке. - Не верю, - продолжала девушка. - Вот как? Ты, конечно, против этого, как и твоя мать. Заговорила Пенелопа. - А я - за. Отчего бы не получать удовольствия от денег? Для того они и существуют, хотя иной раз этому не верится. - У нее была особая, медлительная манера говорить - некая приятная вариация протяжности, унаследованной от предков-янки; но говорила она совсем не в нос: голос был низкий, теплый, почти хрипловатый. - Кажется, большинство - за, Пэн, - сказал отец. - Может, оставим Айрин с матерью на старом месте, а сами - на новое? - В грамматике полковник был не слишком силен. На этом разговор кончился, и Лэфемы жили по-прежнему, лишь иногда шутливо поминая дом на набережной Бикона. Полковник чаще других обращал это в шутку; но таков уж он был, говорили дочери - неизвестно, когда он что-то задумал всерьез. 3 На исходе зимы на имя мисс Айрин Лэфем пришел номер техасской газеты с восторженным описанием ранчо достопочтенного Лоринга Дж.Стэнтона, которое посетил репортер. - Это, верно, его друг, - сказала миссис Лэфем, когда дочь принесла ей газету, - у кого он гостит. Девушка ничего не сказала, но унесла газету к себе и перечла каждую строку в поисках еще одной фамилии. Она не нашла ее, но заметку вырезала и засунула ее за раму зеркала, где могла читать ее каждое утро, расчесывая волосы, и каждый вечер, заглядывая напоследок в зеркало, перед тем как потушить газ. Сестра нередко читала заметку вслух, стоя за ее спиной и пробуя различные ораторские приемы. - Впервые слышу про любовное письмо в виде рекламы ранчо. Но таков, вероятно, стиль у обитателей Холма. Миссис Лэфем сообщила о газете мужу, отнесясь к ней весьма серьезно, чего не сделал он. - Почем ты знаешь, что ее прислал тот? - спросил он. - Я в этом уверена. - Отчего бы ему просто не написать к Айрин, если у него и вправду намерения? - Может, это было бы не по-ихнему, - сказала миссис Лэфем. Она не имела понятия, как бывает по-ихнему. Весной полковник Лэфем показал, что всерьез намерен строиться на Нью-Лэнд. Идеалом дома были для него фасад из песчаника, четыре этажа, мансардная крыша и вентиляционное устройство. Внутри надлежало быть зале окнами на улицу и столовой окнами во двор. На втором этаже - гостиные, отделанные черным орехом или окрашенные в два цвета. Спальни - на верхних этажах, на обе стороны, а чуланы - над входными дверьми. И всюду - черный орех, кроме чердачного помещения, а его надо окрасить под орех. И все потолки - высокие, и везде - красивые карнизы и лепнина посредине потолков, везде, кроме опять-таки чердака. Эти идеи сложились у него при осмотре многих строившихся зданий, куда он любил заглядывать. Их одобрял и подрядчик, много строивший на Бэк-Бэй на продажу; тот сказал, что если кто хочет иметь шикарный дом, то именно так и строит. Начало таинственного пути, который увел Лэфема от подрядчика и привел к архитектору, проследить почти невозможно. Но это произошло, и Лэфем бодро изложил архитектору свои соображения насчет отделки черным орехом, высоких потолков и карнизов. Архитектор содрогнулся, но сумел это скрыть. Он умел, как почти все архитекторы, искусно играть на нехитром инструменте, название которому Человек. И он принялся играть на струнах полковника Лэфема. - Да, конечно, в гостиных потолки высокие. Но вы наверняка видели прелестные старинные дома в сельских местностях, где нижний этаж очень низкий? - Да, - признал Лэфем. - Не кажется ли вам, что нечто подобное будет очень эффектно? Пусть нижний этаж будет низкий, а гостиные над ним - высокие. Сразу за дверью - небольшая приемная; тогда у вас во всю ширину фасада получится квадратный холл с удобной пологой лестницей по трем его стенам. Я уверен, что так будет приятнее миссис Лэфем. - Архитектор потянулся за листом бумаги, лежавшим на столе, у которого они сидели, и набросал свой замысел. - Тогда ваша столовая будет с заднего фасада, с видом на воду. Архитектор взглянул на миссис Лэфем, которая сказала: - Да, конечно, - и продолжал: - Так вы избежите длинных, прямых, уродливых лестниц, - Лэфем до этой минуты считал длинную прямую лестницу главным украшением дома, - и получите много пространства. - Да, да, - сказала миссис Лэфем. Ее муж только издал горлом какой-то звук. - Вы, конечно, предполагали соединить ваши гостиные посредством раздвижных дверей? - спросил почтительно архитектор. - Да, да, - сказал Лэфем. - Ведь так всегда и делается? - Почти всегда, - сказал архитектор. - И не протянуть ли по фасаду большую комнату во всю ширину дома, тогда сзади получится музыкальный салон для барышень? Лэфем беспомощно взглянул на жену, которая быстрее уловила мысль архитектора и сочувственно следила за его карандашом. - Великолепно! - воскликнула она. Полковник уступил. - Да, пожалуй. Но немного странно, разве нет? - Не знаю, - сказал архитектор. - Не так уж странно, может быть, другое расположение покажется через несколько лет еще более странным. Он начертил план всего дома и показал себя таким знатоком всех практических деталей, что миссис Лэфем почувствовала к молодому человеку материнскую нежность, а муж ее вынужден был в душе согласиться, что малый знает свое дело. Он перестал расхаживать по комнате, как расхаживал, пока архитектор и миссис Лэфем углублялись в детали кладовых, канализации, кухни и прочего, и вернулся к столу. - Ну, а гостиную, - сказал он, - вы, конечно, отделаете черным орехом? - Если пожелаете, - сказал архитектор. - Но и менее дорогое дерево может быть весьма эффектным. Можно покрасить и черный орех. - Покрасить? - задохнулся полковник. - Да, - сказал архитектор, - белым или в цвет слоновой кости. Лэфем уронил план, который взял со стола. Жена метнулась к нему с утешением или поддержкой. - Конечно, - продолжал архитектор. - Одно время очень увлеклись черным орехом. Но это некрасивое дерево, а для гостиной нет ничего лучше белого цвета. Кое-где пустим немного позолоты. А может быть - фриз вокруг карниза, гирлянды роз на золотом фоне - это чудесно выглядит в белой комнате. Полковник наступал уже менее решительно: - Вам еще подавай истлейкские каминные полки и изразцы? - Нет, - ответил архитектор. - Камин белого мрамора в изящном стиле Empire - вот что нужно этой комнате. - Белого мрамора! - воскликнул полковник. - Я думал, это давно ушло. - Истинно прекрасное не может уйти. Оно может исчезнуть на время, но непременно возвращается. Только уродливое уходит навсегда, как только минует его час. Лэфем отважился спросить: - А полы - твердых древесных пород? - В музыкальном салоне - конечно, - согласился архитектор. - А в гостиной? - Ковер. И пожалуй, во всю комнату. Но тут я хотел бы знать вкусы миссис Лэфем. - А в других комнатах? - Ну конечно, ковры. - А на лестнице? - Опять-таки ковер. А перила и прутья витые, белые. Полковник тихонько сказал: - Черт меня подери! - Однако при архитекторе не высказал своего изумления вслух. Когда тот наконец ушел - совещание длилось до одиннадцати часов, - Лэфем сказал: - Ну, Перри, этот малый либо на пятьдесят лет отстал, либо на десять ушел вперед. Интересно, что это за стиль Омпер? - Не знаю. И не хотела спрашивать. Но он, как видно, знает, о чем говорит. И знает, что нужно в доме женщине, лучше, чем она сама. - А мужчине тут и сказать нечего, - произнес Лэфем. Но он уважал человека, который разбил каждый его довод и на все имел ответ, как этот архитектор; и, когда прошло ошеломление от полного переворота в его понятиях, он слепо в него уверовал. Ему казалось, что именно он открыл этого малого (так он всегда называл его) и тот теперь принадлежит ему; малый не пытался это опровергнуть. У него установилась с Лэфемами та краткая, но интимная близость, какую тактичный архитектор создает со своими клиентами. Он был посвящен во все разногласия и споры по поводу дома. Он знал, когда настоять на своем, а когда уступить. Он строил еще несколько домов, но создал у Лэфемов впечатление, будто работает только для них. Работы начались не раньше, чем земля оттаяла, а это в том году пришлось только на конец апреля. Но и тогда они шли не слишком быстро. Лэфем говорил, что спешить некуда; только бы возвести стены и крышу до первого снега, а остальное можно делать хоть всю зиму. Для кухни пришлось углубиться в землю; в том месте соленая вода была близко к поверхности; и, когда стали забивать сваи под фундамент, пришлось откачивать воду. Стоял запах, точно в трюме корабля после трехлетнего плавания. Люди, связавшие свою судьбу с Нью-Лэнд, делали вид, будто не замечают его; те, кто еще держался за Холм, зажимали платками носы и пересказывали жуткие старые предания о том, как осваивали некогда Бэк-Бэй. Ничто так не нравилось Лэфему во всем строительстве дома, как забивание свай. Когда в начале лета начали эту работу, он ежедневно привозил туда миссис Лэфем в своей коляске; останавливал кобылу перед домом и следил за работами с большим интересом, чем ирландские мальчишки, которых собиралось там множество. Ему нравилось слушать, как передвижная машина пыхтит и пускает пар, как она подымает тяжелую железную бабу над сваей на высоту каркаса, потом словно чуть медлит и раза два кашляет, прижимая этот груз к отцепному устройству. На миг груз как бы повисает, прежде чем упасть, потом мощно ударяет в окованный железом конец сваи и вгоняет ее на фут в землю. - Клянусь, - говорил он, - вот что называется делать дело! Миссис Лэфем давала ему полюбоваться на это раз двадцать - тридцать, потом говорила: - Теперь поехали, Сай. Когда готов был фундамент и начали расти кирпичные стены, по соседству стало так малолюдно, что она могла, к удовольствию мужа, карабкаться вместе с ним по дощатым настилам и скелетам лестниц. Во многих домах ставни закрыли в начале мая, прежде чем распустились почки и появился податной инспектор; скоро уехали и другие соседи, и миссис Лэфем могла не опасаться чьих-то глаз, словно была за городом. Обычно в начале июля она переезжала с дочерьми в одну из гостиниц Нантакета, куда полковнику было удобно ездить катером. Но в то лето все они задержались еще на несколько недель, очарованные новым домом, как они говорили, точно он был единственным в мире. Туда и поехал с женой Лэфем, после того как высадил Бартли Хаббарда у редакции "Событий"; но в тот день их обычное удовлетворение от осмотра дома было кое-чем омрачено. Когда полковник помог жене выйти из экипажа и привязал к вожжам грузило, чтобы лошадь стояла, он увидел человека, с которым вынужден был заговорить, хотя тот тоже колебался и тоже был бы рад избежать встречи. Это был высокий, худой мужчина с землистым лицом и мертвенным взглядом монаха, выражавшим одновременно слабость и цепкость. Миссис Лэфем протянула ему руку. - Да ведь это мистер Роджерс! - воскликнула она и, оборотясь к мужу, как бы подтолкнула их друг к другу. Они обменялись рукопожатиями, но Лэфем молчал. - Я и не знала, что вы в Бостоне, - продолжала миссис Лэфем. - Миссис Роджерс тоже здесь? - Нет, - сказал Роджерс безжизненным голосом, напоминавшим тупой стук двух деревяшек одна об другую. - Миссис Роджерс все еще в Чикаго. Наступило молчание, потом миссис Лэфем сказала: - Вы там, вероятно, устроились на постоянное житье? - Нет, мы уехали из Чикаго. Миссис Роджерс только кончает там укладываться. - Вот как! Значит, возвращаетесь в Бостон? - Еще не знаю. Подумываем об этом. Лэфем отвернулся и смотрел на дом. Жена его теребила перчатки в мучительном смущении. Она попыталась заговорить о другом. - А мы строим дом, - сказала она, почему-то засмеявшись. - Вот как! - сказал мистер Роджерс, взглянув на дом. Опять все замолчали, и она растерянно сказала: - Если переселитесь в Бостон, я надеюсь повидаться с миссис Роджерс. - Она будет рада вашему посещению, - сказал мистер Роджерс. Он дотронулся до шляпы и поклонился - не столько ей, сколько в пространство. Она взошла по доскам, ведшим к кирпичным стенам; муж медленно пошел следом. Когда она обернулась к нему, щеки ее горели, а в глазах стояли слезы, тоже словно горячие. - Ты все свалил на меня! - крикнула она. - Почему ты не мог вымолвить хоть слово? - Мне нечего было ему сказать, - угрюмо ответил Лэфем. Они постояли, не глядя на дом, которым приехали любоваться, и не разговаривая. - Кататься так кататься, - сказала наконец миссис Лэфем, когда они вернулись к коляске. Полковник погнал лошадь на Мельничную Плотину. Жена его опустила вуаль и сидела, отвернувшись от него. Немного спустя она вытерла под вуалью глаза, а он стиснул зубы и выпятил челюсть. - Почему он всегда появляется, когда кажется, будто он уже ушел из нашей жизни; появляется и все отравляет? - сказала она сквозь слезы. - Я думал, он умер, - сказал Лэфем. - Ох, замолчи! Можно подумать, что ты этого желаешь. - А тебе зачем так расстраиваться? Зачем ты допускаешь, чтобы он все тебе отравлял? - Ничего не могу с собой поделать, и так, наверное, будет всегда. Не поможет, если он и умрет. Как увижу его, так и вспоминаю, как все было. - Говорю тебе, - сказал Лэфем, - что все было честь по чести. Раз навсегда перестань ты этим мучиться. Моя совесть насчет него спокойна и всегда была спокойна. - А я не могу смотреть на него и не вспоминать, что ведь ты его разорил, Сайлас. - Ну так не смотри, - сказал, нахмурясь, муж. - Во-первых, Персис, вспомни, что я никогда не хотел брать компаньона. - Но если бы он тогда не вложил свои деньги в дело, ты бы разорился. - Да ведь он получил свои деньги обратно, и даже больше, - сказал полковник устало и хмуро. - Он не хотел брать их обратно. - Я ему предложил на выбор: выкупить свою долю или выйти из дела. - Ты знаешь, что выкупить ее он тогда не мог. Не было у него выбора. - Был шанс. - Нет, ты уж лучше взгляни правде в глаза, Сайлас. Никакого шанса у него не было. Ты его вытеснил. А ведь он тебя спас. Нет, жадность тебя одолела, Сайлас. Ты молишься на свою краску все равно как на бога и ни с кем не желаешь делиться его милостями. - А он с самого начала был мне обузой. Говоришь, он меня спас. Если бы я от него не отделался, он рано или поздно разорил бы меня. Так что мы квиты. - Нет, не квиты, и ты это знаешь, Сайлас. Если бы только ты признал, что поступил с ним дурно, не по совести, была бы еще надежда. Я не говорю, что ты нарочно был против него, но ты использовал свое преимущество. Да, использовал! Он был тогда беззащитен, а ты его не пожалел. - Надоело! - сказал Лэфем. - Занимайся хозяйством, а с делом я управлюсь без тебя. - Когда-то ты охотно принимал мою помощь. - Ну, а теперь мне надоело. Не вмешивайся. - Буду вмешиваться. Когда я вижу, что ты уперся в своей неправоте, тут мне и пора вмешаться. Не могу добиться, чтобы ты признался насчет Роджерса, а ведь чувствую, что у тебя и у самого тут болит. - В чем мне признаваться, когда я ничего не сделал плохого? Говорю тебе, Роджерсу не на что жаловаться, так я тебе и тогда твердил. Такие вещи делаются каждый день. У меня был компаньон, который ни в чем не смыслил, ничего не умел, вот я и сбросил этот груз. Все! - Сбросил, как раз когда знал, что твоя краска подымется в цене вдвое, и ты захотел всю прибыль одному себе. - Я имел на это право. Успеха добился я. - Да, с помощью денег Роджерса; а когда добился, взял себе и его долю. Ты наверняка подумал об этом, когда его увидел, потому-то и не мог глядеть ему в лицо. Тут Лэфем потерял терпение. - Ты, кажется, больше не расположена кататься, - сказал он, круто поворачивая кобылу. - Я так же хочу вернуться, как и ты, - ответила жена. - И больше не вози меня к этому дому. Хочешь - продай его. Я в нем жить не буду. На нем кровь. 4 Шелковая ткань супружеских уз ежедневно выдерживает груз обид и оскорблений, каким нельзя подвергать ни одни человеческие отношения, не порвав их; скептическому взгляду узы эти, скрепляющие общество, могут порой показаться проклятием для тех, кого они соединяют. Двое людей, отнюдь не пренебрегающие правами и чувствами друг друга, напротив, обычно берегущие их, в этом священном союзе могут терзать друг другу сердце совершенно безнаказанно; а ведь вообще люди после подобного обмена оскорблениями не стали бы ни видеться, ни говорить друг с другом. Зрелище любопытное; и ему следовало бы убедить зрителя, что это установление поистине священно. Когда супруги, подобно Лэфемам, - люди простые и откровенные, они не взвешивают своих слов; более утонченные взвешивают их весьма тщательно и точно знают, в какое самое чувствительное место они вопьются с наибольшим эффектом. Лэфем гордился своей женой. Брак с нею означал для него ступеньку вверх по общественной лестнице. Сперва он благоговейно трепетал перед такой удачей, но долго это длиться не могло, и он просто был очень доволен. У девушки, обучавшей детишек, была ясная голова и сильные руки, и она не боялась работы; она сразу стала помогать ему и ободрять его и свою долю общего бремени взяла на себя полностью. Она обладала завидным здоровьем и не докучала ему жалобами и капризами; она обладала разумом и твердыми правилами и в их простой жизни поступала мудро и праведно. Их союз был вскоре освящен печалью: они похоронили маленького сына, и прошли годы, пока они смогли спокойно говорить о нем. Никто не принес большей жертвы, чем они, когда Лэфем пошел на войну. Когда он вернулся и принялся за работу, ее усердие и мужество были движущей силой. В деле с компаньоном она попыталась быть его совестью, но, возможно, стала бы, напротив, защищать его, если бы он себя обвинял; это было одно из тех дел земной жизни, которые могут дождаться правосудия или хотя бы суда только на том свете. Лэфем, по его словам, поступил с компаньоном честно в том, что касалось денег: он дал Роджерсу больше из общего капитала, чем тот вложил туда; он просто удалил из дела робкого и неумелого участника прибылей, которых добился он, Лэфем. Но добился не вполне самостоятельно. Одно время он зависел от капитала своего компаньона. То был момент сурового испытания. Блажен тот, кто способен в таком искусе избрать благую часть и забыть о себе. Лэфем не мог до этого подняться. Он поступил так, как считал справедливым. Вина его, если она и была, казалась уже прощенной, если бы жена временами не поминала ему о ней. Тогда мучительный вопрос вставал снова, и опять надо было оправдываться. Вопрос обладал, по-видимому, неистребимой живучестью. Он спал, но все был жив. Поступок Лэфема не пошатнул веру миссис Лэфем в мужа. Сперва ее удивило, потом опечалило, отчего он не видит, что поступил единственно в собственных интересах. Но она находила ему оправдания, которые иногда обращала в упреки. Она смутно понимала, что его краска была для него чем-то большим, чем коммерцией, - чувством, почти страстью. Делиться с кем-нибудь заботами и прибылями было бы для него большей жертвой, чем делиться чем-либо менее ему близким. То была поэтическая струна этой натуры, в остальном столь прозаической; она понимала это и большей частью оправдывала его. Она знала, что он всю жизнь был добр, порядочен, безупречен, и только когда ее нервы болезненно отзывались на какое-нибудь случайное напоминание о перенесенных муках совести, она, как подобает жене, заставляла и его делить с ней эти муки. У них никогда не бывало торжественных примирений. Они просто считали, что ссоры как бы не было. Достаточно было миссис Лэфем несколько дней спустя сказать за завтраком: - Наверное, девочкам захочется сегодня съездить с тобой взглянуть на новый дом, - чтобы супруг, уставясь в кофейную чашку, проворчал: - Наверное, нам всем хорошо бы туда съездить. - Ну, что ж, - сказала она. Когда Лэфемы приехали на стройку в своем четырехместном экипаже, смотреть было еще, пожалуй, рановато. Однако стены были уже возведены, перекрытия очертили внутренние контуры дома. Полы были настланы, лестницы поставлены, пока еще с временными дощатыми ступенями. Шпалерить и штукатурить еще не начали; но чистый, свежий запах известкового раствора в стенах, смешиваясь с острым ароматом сосновой стружки, заглушал венецианские запахи, доходившие с воды. В доме было приятно и тенисто, впрочем, утренняя жара была смягчена восточным ветром, который дул уже с полудня, и восхитительная прохлада послеполуденного летнего Бостона овевала все тело и каждый его нерв. Десятник пошел показывать миссис Лэфем, где будут двери; но Лэфему это скоро наскучило, и, найдя сосновый брусок, он с удовольствием принялся строгать его; он сидел в будущей зале, возле будущего эркера, выходившего на улицу. К нему пришли дочери, которые выяснили уже, где будут их спальни - с окном на набережную, над музыкальным салоном, - и столь же мало интересовались подробностями, как и отец. - Прошу присесть у эркера, барышни, - позвал он, когда они заглянули к нему через проем стены. Он шутливо освободил им место на козлах, возле себя. Они подошли, ступая осторожно и словно нехотя, как всегда делают барышни, желая показать, что вовсе не намерены делать то, что как раз хотят сделать. Уместившись на козлах, они презрительно рассмеялись, не боясь обидеть отца; Айрин вздернула, по своей привычке, подбородок и сказала сестре: - До чего нелепо! - А я вам скажу, - промолвил полковник, любуясь, какими они выросли барышнями, - что ваша мать не стыдилась сидеть со мной на козлах, когда я позвал ее поглядеть, как в первый раз покрасил своей краской стену. - Да, мы слышали эту историю, - сказала Пенелопа, уверенная, что отцу нравится, что бы она ни сказала; - Нас на ней воспитали. - Потому что история хорошая, - сказал отец. В эту минуту на улице показался молодой человек, который шел, разглядывая стройку. Подойдя к эркеру, где сидел Лэфем с дочерьми, он сперва опустил глаза, потом лицо его просияло, он снял шляпу и поклонился Айрин. Она машинально встала с козел, и лицо ее так же осветилось. Это была очень хорошенькая девушка, какими мы их любим, стройная и гибкая, с очень правильными чертами. Но главная ее прелесть - а она была прелестна - заключалась в красках. Ее можно описать словами, какими описывают фрукты или цветы. Волосы у нее были рыжие, как у ее отца в молодости, а краски щек и висков напоминали майские цветы, цвет яблони и персика. Вместо серых глаз, какие часто гасят яркость таких щек, у Айрин глаза были синие, синевы глубокой и вместе нежной, и, казалось, изливали вокруг ясный свет. Ее сестра и мать знали, что эти глаза всегда выражали гораздо больше, чем Айрин думала или чувствовала; это не значит, что она не была девушкой разумной и очень честной. Молодой человек был явно в замешательстве; Айрин выступила немного вперед, и они обменялись улыбками и приветствиями, сводившимися к тому, что он полагал, что ее нет в городе, а она тоже не знала, что он туда вернулся. Наступила пауза, и она, краснея и сомневаясь, следует ли это делать, сказала: - Мой отец - мистер Кори - моя сестра. Молодой человек снова снял шляпу, обнажив красивую голову и здоровый загар, кончавшийся там, где начинались коротко остриженные волосы. На нем был отличный летний костюм в клетку, синий с белым шейный платок и белая шляпа, которая очень шла к нему, когда он снова ее надел. Вся его одежда выглядела особенно свежей и новой; дело в том, что он только накануне сменил свое техасское облачение. - Как поживаете, сэр? - сказал полковник, подходя к окну и протягивая руку, которую молодой человек взял, подойдя ближе. - Не угодно ли войти? Мы здесь у себя. Это строится мой дом. - Вот как? - сказал молодой человек; он быстро поднялся по лестнице и прошел через проемы стен. - Прошу садиться на козлы, - сказал полковник, а девушки обменялись взглядами, где смешивались смех и ужас. - Благодарю вас, - просто сказал молодой человек и сел. - Миссис Лэфем наверху со столяром, но сейчас спустится. - Надеюсь, она здорова, - сказал Кори. - Я думал, она за городом. - Да, мы на той неделе едем в Нантакет. Это дом нас задержал в городе. - Строить дом должно быть интересно, - сказал Кори старшей сестре. - Да, - согласилась она, отказываясь в пользу Айрин от дальнейшего разговора. Кори обратился к той. - Вы все, наверное, участвуете в создании дома? - О нет, все делают архитектор и мама. - Но остальным разрешается соглашаться, если они хорошо себя ведут, - сказала Пенелопа. Кори посмотрел на нее: она была смуглая и ростом ниже сестры. - Да, очень интересно, - сказала Айрин. - Пройдем и осмотрим дом, - сказал полковник, вставая, - если есть охота. - С большим удовольствием, - сказал молодой человек. Он помогал барышням перешагивать через щели и идти по узким доскам, которые они прежде преодолевали самостоятельно. Старшая старалась, как могла, чтобы помощь чаще оказывалась младшей. Она шла между ними и отцом, который шагал впереди, объясняя каждую комнату и все больше приписывая себе заслуги во всем строительстве. - Вот здесь, - сказал он, - у нас будет эркер, чтобы было больше вида на воду. А это комнаты девочек, - добавил он, с гордостью оглядывая их обеих. Это прозвучало слишком интимно. Айрин густо покраснела и отвернулась. Но молодой человек, по-видимому, относился ко всему этому так же просто, как их отец. - Какой чудесный вид! - сказал он. Бэк-Бэй простер перед ними свою стеклянную гладь, где виднелось лишь несколько лодочек и большая шхуна со свернутыми снежно-белыми парусами, которую буксир быстро тащил к Кеймбриджу. Дома этого города, утопавшие в зелени, спорили в живописности с дальним Чарлстоном. - Да, - сказал Лэфем. - Лучшие комнаты, я считаю, надо отводить хозяевам. Если будут гости, с них довольно и второго класса. Впрочем, в этом доме не будет ничего второсортного. Во всем доме, сверху донизу, ни одной неудобной комнаты. - Хоть бы папа так не хвастал, - шепнула Айрин сестре, стоявшей вместе с нею немного в стороне. - Да, сэр, - продолжал полковник напыжась. - Я решил все сделать высшим сортом. У меня лучший в Бостоне архитектор, и я строю как мне нравится. И если деньги что-то значат, думаю, что останусь доволен. - Дом будет очень красив, - сказал Кори. - И очень оригинален. - Да, сэр. Этот малый не поговорил со мной и пяти минут, а я уже видел, что он свое дело знает. - Хоть бы мама шла поскорей! - опять зашептала Айрин. - Если папа еще что-нибудь скажет, я провалюсь сквозь пол. - Сейчас строят очень много красивых домов, - сказал молодой человек. - Совсем не то, что прежние. - А все потому, - сказал снисходительно полковник, выпячивая свою широкую грудь, - что мы теперь больше тратим на дома. Я наметил сперва дом на сорок тысяч долларов. А этот малый уже вытянул из меня более шестидесяти тысяч, а все обойдется, пожалуй, почти во сто. Задешево хорошего дома не получишь. Все равно как заказывать картину художнику. Заплатите достаточно, и он вам сможет сделать первоклассную вещь; а не заплатите - не сможет. Вот и все. Говорят, что А.-Т.Стюарт заплатил какому-то французу шестьдесят тысяч долларов за маленькую картинку семь на девять дюймов. Да, сэр, заплатите архитектору побольше - и обязательно будет у вас красивый дом. - Я слышал, что они умеют вытянуть деньги на осуществление своих замыслов, - сказал, улыбаясь, молодой человек. - Еще как! - воскликнул полковник. - Предложат вам такие улучшения, что отказаться невозможно. И красивее, и практичнее, и все такое; отказаться - значит много потерять. И всегда ведь предлагают, когда жена тут; вот вы и попались. Полковник сам засмеялся своей шутке, подавая пример, и молодой человек поддержал его, хотя и менее шумно. Девушки обернулись, и он сказал им: - Клянусь, я не видел еще, чтобы из окон открывалась лучшая панорама. Удивительно, как хорошо видны отсюда Мемориал и шпили Кеймбриджа. И закаты должны быть великолепные. Лэфем не дал им ответить. - Да, сэр, ничего красивей я, пожалуй, не видал. Мне всегда нравилась набережная Бикона. Когда я еще не имел здесь участка и не думал, что буду иметь, мы с женой приезжали сюда в коляске и любовались видом на реку. Когда мне хвалят Холм, я понять могу. Там уютно, по-старинному, как-то привычно. Но когда хвалят Авеню Содружества, это мне непонятно. Ее и сравнить невозможно с набережной Бикона. На ней так же ветрено и так же пыльно, а вида всего только на другую сторону улицы. Нет, сэр, если уж селиться на Бэк-Бэй, так подайте мне набережную Бикона. - Думаю, что вы совершенно правы, - сказал молодой человек. - Виды здесь исключительно красивы. Айрин взглянула на сестру, как бы говоря: "Что папа еще скажет?" - но сверху послышался голос ее матери, приближавшейся к отверстию в потолке - месту будущей лестницы; показалась и она сама, то есть сперва только ее нога. За ней следовал столяр с линейкой, торчавшей из кармана комбинезона, и она, уже спустившись, продолжала говорить ему о каких-то мерках, которые они сняли; Айрин, чтобы она заметила гостя, пришлось сказать: - Мама, вот мистер Кори. Он приблизился со всей поспешностью и изяществом, какие позволял шаткий помост, и миссис Лэфем крепко пожала ему руку своей большой и теплой рукой. - Вот и вы, мистер Кори! Когда же вы вернулись? - Вчера. Мне как-то еще не верится. И я не предполагал застать вас в новом доме. - Да, вы наш первый гость. Надеюсь, мне не надо извиняться за беспорядок. А хорошо ли полковник занимал гостя? - О да. Я увидел в этом доме столько, сколько мне вряд ли когда доведется увидеть. - Надеюсь, что это не так, - сказал Лэфем. - Нас еще не раз можно будет застать на старом месте, прежде чем переедем. Он, видимо, посчитал это за непринужденное приглашение и взглянул на своих дам, ожидая их одобрения. - Да, конечно! - сказала его жена. - Всегда рады вас видеть, мистер Кори. - Благодарю вас, я приду с удовольствием. Он шел с полковником впереди, помогая дамам при трудностях спуска. Айрин шла особенно неуверенно; она держалась за руку молодого человека чуть дольше, чем требовалось, а может быть, это он удерживал ее. Он нашел случай сказать: - Как приятно снова повидать вас, - и добавил: - Всех вас. - Спасибо, - сказала девушка. - А вам, должно быть, обрадовались дома. Кори засмеялся. - Вероятно, обрадовались бы, если б сами были дома. Но дело в том, что мы сейчас одни с отцом, и я тоже собираюсь уехать в Бар-Харбор. - Ах вот как? Они там? - Да, моя мать только там находит желанное сочетание морского и горного воздуха. - Мы ездим в Нантакет - это удобно папе. А в это лето скорее всего никуда не поедем, до того мама занята постройкой. Мы только о доме и говорим; Пэн сказала, что мы им закусываем и с ним ложимся спать. Она говорит, что хорошо бы для разнообразия пожить в палатках. - У нее, видимо, много чувства юмора, - решился сказать молодой человек, хотя имел для этого не так уж много данных. Остальные отошли в глубь дома посмотреть на какое-то предложенное изменение. Айрин и Кори остались в дверях. Свет счастья играл на ее лице, одухотворяя его прелестные черты. Она старалась сдержать улыбку, отчего углубились ямочки на щеках; она немного дрожала, и серьги качались в ее хорошеньких ушках. Все возвратились и вместе сошли по передней лестнице. Полковник собрался было повторить приглашение, но поймал взгляд жены и воздержался, хоть и не вполне понял ее предостережение; он подобрал грузило, а молодой человек подсадил дам в фаэтон. Он приподнял шляпу, дамы поклонились, Лэфемы тронулись в путь, и голубые ленты вились за шляпой Айрин словно ее мысли, рвавшиеся назад. - Так вот он, молодой Кори, - сказал полковник, пуская крупную величавую лошадь, которая увозила их домой. - Недурен собой, и глаза этакие честные. Не пойму только, как это малый с таким образованием может жить дома на отцов счет. Будь у меня его здоровье и образование, я бы захотел себя показать. На заднем сиденье девушки держались за руки и нервно сжимали их друг другу при каждом высказывании отца. - Я думаю, - сказала миссис Лэфем, - он как раз и ездил в Техас, чтобы что-то себе подыскать. - Видать, не подыскал. - Ну, если у отца хватает на него денег и он не жалуется на обузу, нам-то что до этого? - Конечно, дело не мое, но мне это не нравится из принципа. Я люблю, чтобы мужчина поступал как мужчина. Нечего его нежить как барышню. Этот малый наверняка состоит в двух-трех клубах и весь день там торчит, глядя из окна, - видал я таких, - нет чтобы честно добывать свой хлеб. - Будь я молодым человеком, - вмешалась Пенелопа, - я бы состояла в двадцати клубах, если столько найдется, и торчала бы во всех, и из окна смотрела бы до упаду. - Ах, вот как? - спросил отец, восхищенный этим вызовом и оборачивая к ней свою крупную голову. На мои деньги это тебе не удалось бы, будь ты моим сыном. - Посмотрим, - отпарировала девушка. Это всех рассмешило. Но вечером, заводя часы, прежде чем положить их под подушку, полковник всерьез вернулся к этой теме. - Я бы сделал из него человека, если бы он вошел ко мне в дело. Закваска в нем есть. Но я для того так говорил, чтобы Айрин не думала, будто я потерплю этакого бездельника, любого, пусть образованного, пусть воспитанного. Судя по тому, что сказала Пэн, Айрин поняла, к чему я клонил. Девушка явно была меньше озабочена отцовскими принципами, чем впечатлением, какое он произвел на молодого человека. Она обсудила это подробно с сестрой, прежде чем они легли спать, и спрашивала в отчаянии, пока Пенелопа расчесывала перед зеркалом волосы: - А он не подумает, что папа всегда так хвастает? - И будет прав, если подумает, - ответила ее сестра. - Отец ведь вечно так. Просто ты прежде меньше это замечала. И если он не сможет понять этого хвастовства, то будет уж чересчур хорош. Мне, например, нравилось, как распространялся полковник. - Знаю, - сказала огорченная Айрин. Потом вздохнула. - А правда он выглядел чудо как хорошо? - Кто? Полковник? - Пенелопа переняла у матери привычку так называть отца, и это звание было в ходу для всех ее шуток. - Ты отлично знаешь, что я говорю не о нем, - надулась Айрин. - Ах, о мистере Кори? Так и надо было сказать - о мистере Кори. Если бы я хотела сказать: мистер Кори, так бы и сказала; мистер Кори. А что, нельзя? Разве это какое-нибудь ругательство? Вот и буду: Кори, Кори, Ко... Сестра зажала ей рот рукою. - Замолчишь ли ты, несчастная? - сказала она жалобно. - Тебя слышно во всем доме. - И даже на всей площади. Что ж, по-моему, он выглядел довольно хорошо для некрасивого юноши, который давно не навивал волосы на папильотки. - Да, он острижен очень коротко, - признала Айрин, и обе рассмеялись, вспомнив, как выглядела стриженная голова мистера Кори. - А его нос тебе нравится? - робко спросила Айрин. - Вот теперь обсуждается нечто серьезное, - сказала Пенелопа. - Пожалуй, будь у меня столько носа, я хотела бы, чтоб уж он был целиком римский. - Ну как же нос может быть наполовину такой, а наполовину другой? - заспорила Айрин. - Очень даже может. Посмотри на мой! - Она повернулась к зеркалу так, чтобы видеть свой нос в три четверти, сложила руки, не выпуская из них щетки, и беспристрастно его рассматривала: - Мой нос начал как греческий, а не дойдя до переносицы, передумал и дальше уже курносый. - У тебя очень хорошенький нос, Пэн, - сказала Айрин, тоже созерцая отражение. - Не надейся, что за комплимент выудишь похвалу его носу, миссис, - добавила она, - К. Айрин также держала в руке щетку и, кинувшись на сестру, стала слегка шлепать ее обратной стороной. - Бессовестная! - кричала она, краснея. - Ну ладно, миссис Д., - сказала Пенелопа. - Против Д. ты ничего не имеешь? Хотя мне кажется, что К. - тоже хорошо для инициалов. - О! - вскричала младшая, выражая этим все, что выразить невозможно. - Глаза у него и вправду очень хороши, - признала Пенелопа. - О да! А ты заметила, как сидит на нем сюртук? И прилегает, и свободно, - и у отворотов свободно. - Да, это, несомненно, разумный молодой человек. Умеет выбрать портного. Айрин присела на край стула. - Как хорошо, что ты сказала про клубы. - О, я просто хотела поспорить, - сказала Пенелопа. - Не могла слышать, как отец пыжится, и не вмешаться. - Ах, как он пыжился! И как хорошо, что мама, наконец, спустилась, хоть и показалась начиная с чулок. Девушки безудержно расхохотались, пряча лица на груди друг у друга. - Я думала - умру, - сказала Айрин. - Это все равно что заказать картину, - Пенелопа повторяла слова отца, но как бы мечтательно и рассеянно. - Заплатите художнику достаточно, и он сможет сделать вам первоклассную вещь. Заплатите архитектору побольше, и обязательно будет у вас красивый дом. - Это было ужасно! - простонала ее сестра. - Никто бы не подумал, что он сперва неделями и слышать не хотел об архитекторе и только потом согласился. Пенелопа продолжала: - Мне всегда нравилась набережная Бикона - когда я еще не имел здесь участка. Если уж селиться на Бэк-Бэй, так подайте мне набережную Бикона. - Ой, ой! - взвизгивала Айрин, - перестань! Внизу открылась дверь родительской комнаты, и голос настоящего полковника крикнул: - Вы что там делаете, девочки? Почему не ложитесь? В ответ раздались нервные взвизгивания. Полковник услышал топот быстрых ног, шелест платьев и хлопанье дверей. Потом одна из дверей открылась снова, и Пенелопа сказала: - Я просто повторяла твои слова из разговора с мистером Кори. - Ладно, - ответил полковник. - Остальное доскажешь утром за завтраком, да гляди встань вовремя, чтобы и я послушал. 5 В это время Кори-младший отпер своим ключом дверь дома и прошел в библиотеку, где его отец дочитывал статью в "Revue des Deux Mondes". Это был пожилой джентльмен с седыми усами, который не отказывался от пенсне ради более удобных очков даже у себя в библиотеке. Он сбросил его, когда вошел сын, и лениво и ласково взглянул на него, потирая красные отметины, всегда остающиеся от пенсне по сторонам носа. - Том, - сказал он, - где ты добыл этот отличный костюм? - Я задержался на день в Нью-Йорке, - ответил сын, подвигая себе стул. - Я рад, что вам нравится. - Мне всегда нравятся твои костюмы. Том, - задумчиво произнес отец, вертя пенсне в руке. - Не понимаю только, откуда ты берешь деньги. - Видите ли, сэр, - сказал сын, который иногда вставлял это старомодное обращение к отцу, и звучало оно очень приятно, - у меня снисходительный родитель. - Закури? - предложил отец, подвигая к нему коробку сигар и вытащив одну. - Нет, благодарю, - сказал сын. - Я бросил. - Вот как? - отец ощупью стал искать на столе спички, как это делают пожилые люди. Сын встал, зажег спичку и поднес ему. - Я слыхал - спасибо, Том, - что статистики доказывают: если вы бросили курить, то можете отлично одеваться на сэкономленные деньги, даже не имея снисходительного родителя. Но я уже стар, чтобы пробовать. Хотя, должен сказать, предпочел бы одеваться. Кого ты встретил в клубе? - Там было людно, - сказал Кори-младший, рассеянно следя за красивыми клубами дыма. - Удивительна закаленность молодых клубменов, - заметил отец. - Все лето, когда самые выносливые женщины бегут к морю, клубы полны молодых людей; жара им, как видно, нипочем. - В Бостоне летом вовсе не плохо, - сказал сын, не поддерживая иронического тона. - Конечно, в сравнении с Техасом, - ответил отец, продолжая безмятежно курить. - Но вряд ли ты вне клуба встречаешь в городе много своих друзей. - Нет. По всей Бикон-стрит и по Авеню Содружества вам предлагается звонить с черного хода. Мало кто встречает возвратившегося блудного сына. - Блудный сын должен знать, чего ожидать, когда возвращается в мертвый сезон. Но я и сейчас рад тебе, Том, и надеюсь, что ты не сразу уедешь. Дай отдых своей неуемной энергии. - Вам как будто не приходится укорять меня в излишней активности, - сказал сын, кротко принимая отцовскую шутку. - Нет, не приходится, - согласился отец. - Ты во всем соблюдаешь умеренность. За что сейчас думаешь взяться? После того как повидаешься с матерью и сестрами в Маунт-Дезерт? За недвижимость? Пожалуй, тебе пора стать маклером по недвижимости. Или подумываешь о брачном союзе? - Нет, сэр, - сказал молодой человек. - Его я не хотел бы рассматривать как карьеру. - Да, да, понимаю. И совершенно с тобой согласен. Однако я всегда считал, что в любви можно сочетать приятное с полезным. Я против того,