ряд ли мисс Бордеро упрятала бы такую вещь под замок. Владей она столь бесценным сокровищем, она бы им гордилась, повесила бы его на почетном месте в гостиной. А стало быть, никакого портрета у нее нет. Мисс Тина промолчала и стала подниматься по лестнице, держа свечу высоко перед собой. Но на третьей или четвертой ступеньке она вдруг остановилась и, круто повернувшись, устремила свой взгляд в полутемное пространство, где я стоял. - Вы что ж, тоже пишете - пишете, да? - Голос ее срывался, она с трудом выговаривала слова. - Пишу ли я? О, не будем касаться моих писаний вслед за разговором о том, что написано Асперном. - Но вы пишете о нем, вы хотите выведать подробности его жизни? - А вот это уж тетушкин вопрос, вы бы сами до этого не додумались, - сказал я, придав легкий оттенок обиды своему тону. - Что же, тем более вы должны ответить. Так это или не так? Я считал себя готовым к любым измышлениям, которых от меня могут потребовать обстоятельства, но, когда дошло до дела, я понял свою ошибку. Кроме того, после всего, что уже было сказано, мне почему-то не захотелось лгать. Наконец, пусть это была призрачная, безрассудная надежда, но мне казалось, что, даже если я скажу правду, мисс Тина в конечном счете не лишит меня своего дружеского расположения. И, поколебавшись несколько секунд, я ответил: "Да, я пишу о нем и пытаюсь найти новые материалы. Умоляю, скажите, есть ли у вас что-нибудь?" - Santo Dio! [*Боже правый! (итал.)] -воскликнула она вместо ответа и, бросившись вверх по лестнице, мгновенно исчезла из виду. Да, в конечном счете, может быть, я и вправе был надеяться на ее поддержку, но сейчас она явно находилась в полном смятении. Достаточно сказать, что она снова начала от меня прятаться, и целых две недели я напрасно ожидал ее по вечерам. Терпение мое истощилось, и я отдал садовнику приказ об отмене "цветочной подати". VI Но вот однажды под вечер, спустившись со своего верхнего этажа с намерением пойти прогуляться по городу, я застал мисс Тину в sala - впервые с тех пор, как я сделался обитателем дома. Она не пыталась делать вид, будто мы встретились ненароком; ее угловатой, непритворной застенчивости были чужды подобные уловки. Мне не пришлось гадать, не меня ли она дожидается, она сама сказала мне об этом, прибавив, что мисс Бордеро желает меня видеть и, если я никуда не спешу, она незамедлительно проводит меня к ней. Даже торопись я на любовное свидание, я бы не задумался пренебречь им ради такого случая, и я сразу же ответил, что буду счастлив засвидетельствовать почтение своей благодетельнице. "Она хочет поговорить с вами - узнать вас получше", - сказала мисс Тина с улыбкой, означавшей, что такое желание кажется ей вполне разумным, и мы вместе направились к апартаментам мисс Бордеро. У самых дверей, однако, я остановил свою провожатую жестом и, устремив на нее испытующий взгляд, сказал, что я крайне обрадован и польщен столь крутым поворотом в поведении ее тетушки, но хотел бы узнать, чем этот поворот вызван. Ведь совсем еще недавно меня и близко подпускать не хотели. Мисс Тину мой вопрос не смутил, у нее на все был готов неожиданный ответ, такой простой, ясный и всегда подходящий к случаю, что казалось, она только что его придумала; но самое удивительное заключалось в том, что она говорила чистую правду. "Ах, тетушка переменчива, - сказала она, - у нас такая скука - ей, верно, надоело". - Но вы мне говорили, она все больше и больше предпочитает оставаться одна. Бедная мисс Тина покраснела, словно не одобряя моей настойчивости. - Я вам сказала, что тетушка хочет видеть вас, а там уж воля ваша - верить или не верить! Наверно, у всех очень старых людей бывают свои капризы. - Бы совершенно правы. Мне только хотелось бы выяснить одно: говорили ли вы ей о том, что узнали от меня в тот вечер в саду? - А что я узнала? - Про Джеффри Асперна - что я собираю материалы о нем. - Если бы я сказала ей, разве она послала бы за вами? - Не знаю. Если ей желательно сохранить его для себя одной, она могла послать за мной, чтобы сказать мне это. - Не будет она вовсе о нем говорить, - сказала мисс Тина. И, уже взявшись за ручку двери, добавила вполголоса: - Я ей ничего не сказала. Старуха сидела на том же месте, где я ее видел в прошлый раз, в той же позе, с тем же полным таинственности козырьком над глазами. Вместо приветствия она повернула ко мне свое полускрытое лицо в знак того, что хоть и молчит, но видит меня отлично. Я не сделал попытки поздороваться с нею за руку, успев уже усвоить себе, что это исключено раз и навсегда. Особа мисс Бордеро была священна и неприкосновенна, и никаким пошлым новшествам не могло быть места в обращении с нею. Зеленый козырек придавал ее облику нечто зловещее; оттого, должно быть, я вдруг перестал сомневаться, что она меня подозревает, - хоть не следует понимать это так, будто я усумнился в правдивости слов мисс Тины. Нет, мисс Тина меня не предавала, но старухе пришел на помощь ее деятельный инстинкт; в долгие ничем не занятые часы она примерялась ко мне, выворачивала меня на все стороны и наконец разгадала. Хуже всего было то, что такая старуха в критическую минуту не задумалась бы подобно Сарданапалу предать свое сокровище огню. Мисс Тина пододвинула мне кресло со словами: "Вот тут вам будет удобно". Я сел и осведомился о здоровье мисс Бордеро, выразив надежду, что жаркая погода ей не вредит. Она отвечала, что чувствует себя недурно - да, недурно: живет - и то уже хорошо. - Это смотря по тому, с чем сравнивать, - улыбнулся я в ответ. - А я не сравниваю - ничего и ни с чем не сравниваю. Иначе для меня бы давно уже все перестало существовать. Я пожелал усмотреть в этом тонкий намок на блаженство, которое она испытала некогда от дружбы с Джеффри Асперном, хоть это плохо вязалось с приписанной ей мною решимостью хранить память о нем глубоко в своей душе. Зато отлично вязалось с моим представлением об Асперне как о человеке, наделенном необычайным даром светского общения, и лишний раз доказывало, что никакой другой предмет не может быть сочтен достойным разговора, если собираются говорить о нем. Но никто о нем говорить не собирался! Мисс Тина присела около тетушки с таким видом, будто ожидала, и не без оснований, много интересного от нашей беседы. - Я хотела поблагодарить вас, - сказала старуха, - за прекрасные цветы, которые вы нам посылали. Мне бы давно следовало это сделать. Но я теперь очень редко кого-нибудь принимаю, а писем не пишу вовсе. Она не благодарила меня, покуда каждый день исправно получала букеты, но стоило ей испугаться, что букетов больше не будет, и она в нарушение всех своих правил сама послала за мной. Я мысленно отметил это; я вспомнил, с какой алчностью она стремилась вытянуть из меня золото, и я порадовался, что так удачно обернулось мое решение прекратить посылку цветов. Она привыкла к этой дани и готова была пойти на уступки ради ее возобновления. Я не мог не сделать отсюда практического вывода. - В последнее время я, к сожалению, был не так аккуратен, но завтра же вы снова получите очередной букет - или даже сегодня вечером. - Ах, лучше сегодня! - воскликнула мисс Тина, словно речь шла о чем-то, не терпящем отлагательств. - Вам их все равно некуда девать. Не будете же вы свои комнаты превращать в оранжерею - мужчине это не пристало. - Превращать свои комнаты в оранжерею я не собираюсь, но я очень люблю ухаживать за цветами, следить, как они распускаются. Ничего недостойного мужчины в этом занятии пет, оно часто служило утехой философам, государственным деятелям в отставке, даже великим полководцам. - Правда, вы бы могли продавать лишние цветы, - заметила мисс Бордеро. - Много, пожалуй, за них не выручишь, но ведь можно и поторговаться. - О, я никогда не торгуюсь, как вы, верно, заметили сами. Мой садовник поступает по своему усмотрению, а как, я о том не спрашиваю. - И напрасно, я бы непременно спросила! - сказала мисс Бордеро, и тут я впервые услышал ее смешок. Странным он был для слуха - словно тень голоса прежней Джулианы вывела вдруг озорное коленце. Мне снова сделалось не по себе: неужели только мысль о деньгах еще способна оживить ту, что некогда была вдохновительницею божественной поэзии Асперна? - Приходите почаще в сад, приходите хоть каждый день и сами рвите любые цветы, какие понравятся. Они все предназначены для вас, - продолжал я, обращаясь к мисс Тине и маскируя правду, заключенную в этих словах, тоном невинной шутки. - Почему ваша племянница совсем не бывает в саду? - прибавил я, чтобы вернуть внимание старухи. - А вы заставьте ее бывать, заходите за ней, идучи туда, - услышал я ошеломляющий ответ. - Это ваше нелепое сооружение в дальнем углу - отличное для нее место. Мне показался обидным такой отзыв о беседке, воздвигнутой по моему замыслу, - тенистом приюте, которым я особенно гордился; впрочем, я уже при первой нашей встрече уловил эти дерзкие нотки, проскальзывавшие порой в речи мисс Бордеро, - слабый отголосок задорно-лукавого тона времен ее бурной молодости, каким-то образом оказавшегося более живучим, нежели чувства и привычки. Но я не подал виду и продолжал, обращаясь уже к ней: - Быть может, вы и сами решились бы когда-нибудь спуститься в сад? Вам, наверно, пошло бы на пользу посидеть там в тени, подышать свежим воздухом. - Дорогой сэр, если уж я покину эти комнаты, то не для того, чтобы дышать свежим воздухом, да и не думаю, чтобы он был так уж свеж там, куда я отправлюсь! Что же до тени, то ее там будет предостаточно. Но до этого пока далеко, - добавила мисс Бордеро с хитрецой, словно чтобы погасить надежды, которые могла пробудить во мне столь вольно изображенная картина ее последнего земного убежища. - Немало часов я провела в этом саду, немало повидала на своем веку тенистых беседок. И без всякого страха жду, когда господь призовет меня к себе. Если мисс Тина и в самом деле приготовилась к изысканной беседе, должно быть, тетушка несколько разочаровала ее - тем более что, казалось бы, я приглашен был с благою целью. Словно желая придать разговору оборот, который в более благоприятном свете представил бы нашу старшую собеседницу, она сказала мне: "Я ведь вам говорила: это по настоянию тетушки я тогда вышла в сад. Теперь вы и сами видите, что она ничем не стесняет мою свободу!" - Так вы жалеете ее или учите жалеть самое себя? - вмешалась мисс Бордеро прежде, чем я успел ответить. - А ведь ей живется куда легче, чем мне жилось в ее годы. - Вспомните, что у меня были все основания счесть вас бесчеловечной, - сказал я. - Бесчеловечной? Так сотню лет назад поэты называли женщин. Но вы не пытайтесь им подражать, где уж вам! Теперь поэзии больше нет, по крайней мере, насколько я знаю. Но довольно этих пустых разговоров, - прервала она себя, и я хорошо помню, как по старомодному деланно зазвучали ее слова. - С вами я все только болтаю, болтаю, болтаю! А мне это вовсе не полезно. - Я встал и сказал, что больше не смею отнимать у нее время, но она остановила меня вопросом: - Вы не забыли, что, беседуя со мной в первый раз, предложили нам пользоваться вашей гондолой? - Я поспешил подтвердить это, дивясь в то же время упорству, с которым она стремится выжать все, что можно, из моего пребывания в доме, и гадая, куда она теперь гнет; а она между тем продолжала: - Вот и пригласили бы девицу покататься, показали бы ей город. - Что это вам вздумалось, милая тетушка! - жалобно воскликнула "девица". - Я отлично знаю город. - В таком случае, ты сможешь давать пояснения ему, - сказала мисс Бордеро, и в ее неиссякаемой способности на все находить ответ мне почудилось что-то беспощадное. Прожженный старый циник, которого ничем не тронешь и ничем не смутишь, -вот кем она показалась мне в эту минуту. - Мы с тобой понаслышаны о том, сколько нового появилось кругом за последнее время. Все это любопытно бы посмотреть, и в твои годы - не то чтобы столь уже юные - нужно ловить случай, когда он представляется. Ты достаточно взрослая, мой друг, и можешь не бояться этого джентльмена. Полюбуйтесь вместе прославленными венецианскими закатами, - бывают еще такие закаты в Венеции? Для меня солнце закатилось уже давно. Но для меня - это еще не значит для всех. А я прекрасно обойдусь без тебя. Это только твое воображение, будто ты так нужна мне. Свозите ее на Пьяццу; красивое было когда-то место, - продолжала мисс Бордеро, обращаясь уже ко мне. - Как там забавный старый собор, надеюсь, не обрушился? Прогуляйтесь с ней мимо магазинов, пусть возьмет с собой денег, зайдет и купит, если что понравится. Бедная мисс Тина тоже поднялась и теперь стояла перед теткой, жалкая и растерявшаяся; всякому, кто взглянул бы на эту сцену со стороны, было бы ясно, что почтенная старая дама потешается над нами обоими в полное свое удовольствие. Мисс Тина забормотала было какие-то невнятные возражения, но я поторопился сказать, что, пожелай она оказать мне честь проехаться со мной в гондоле, я приложу все старания, чтобы она не соскучилась. А если ее не прельщает мое общество, гондола с гондольером все равно к ее услугам; малый отлично знает свое дело, и на него вполне можно положиться. Мисс Тина не говорила ни да, ни нет, только, отвернувшись, смотрела в окно, словно вот-вот расплачется. Но я не отступался: мол, с одобрения мисс Бордеро, уговориться будет нетрудно. В один из ближайших дней выберем удобный для нее час и отправимся. Прежде чем откланяться, я спросил у Джулианы, смею ли я рассчитывать, что мне будет позволено как-нибудь еще навестить ее. Она немного помедлила с ответом: - А это такое большое удовольствие для вас? - Большее, чем я бы мог выразить словами. - Отдаю должное вашей учтивости. Но знаете ли вы, что это едва ли не смертельно для меня? - Трудно поверить, видя вас сегодня куда более оживленной, куда более блестящей собеседницей, нежели при первом нашем знакомстве. - В самом деле, тетушка, - сказала мисс Тина. - Мне кажется, вам это на пользу. - До чего же трогательно каждый из нас печется о благе прочих, - усмехнулась мисс- Бордеро. - Так, по-вашему, я сегодня блестящая собеседница? Да вы просто сами не понимаете, что говорите; должно быть, вам никогда не приходилось бывать в приятном женском общество. Что вообще вы, нынешние, знаете о хорошем обществе? - воскликнула она и, не дав мне возразить, продолжала:- Не усердствуйте в комплиментах, я ими сыта по горло. А если захотите прийти - что ж, моя дверь на запоре, но можно и постучаться иногда. Она кивнула мне в знак прощания, и я вышел из комнаты. Позади щелкнул дверной замок, но мисс Тина, вопреки моим ожиданиям, осталась с тетушкой. Я медленно прошел вдоль зала и у самой лестницы помешкал еще. На этот раз надежда моя оправдалась, минуту спустя я увидел знакомую фигуру. - Превосходная мысль -о прогулке на Пьяццу, - сказал я. - Когда вам угодно будет поехать - сегодня, завтра? Как упомянуто выше, она была смущена, но я уже замечал - и теперь снова мог в этом убедиться, - что мисс Тина, в отличие от большинства женщин, никогда не пыталась скрывать свое замешательство, убегать, прятаться; напротив, она подходила ближе, словно бы в поисках сочувствия и защиты. О чем бы она ни говорила, всегда казалось, будто она просит в чем-то помочь ей, что-то объяснить, а между тем трудно было представить себе женщину более далекую от актерства. К человеку, который был с ней добр, она тотчас же проникалась неограниченным доверием, не робела больше, и ей казалось естественной близость с таким человеком, в том невинном смысле, как она это понимала. "Сама не знаю, - сказала она мне, - что это вдруг нашло на тетушку, отчего она в одночасье так переменилась, видно, что-то задумала". Я посоветовал ей доискаться, что именно тетушка задумала, и сообщить мне; мы с ней будем есть мороженое у Флориана, и там под звуки оркестра она мне и отрапортует. - О, не надейтесь получить такой "рапорт" в скором времени, - сказала она сокрушенно и прибавила, что ни сегодня, ни завтра этого, во всяком случае, ждать нечего. Но я уже успокоился, решив, что теперь нужно только запастись терпением; и в самом деле, недели не прошло, как в один прекрасный вечер мисс Тина уселась в мою гондолу, для какового торжественного случая я принанял еще одного гребца. Спустя несколько минут мы выехали на Canale Grande, и мисс Тина ахнула с таким неподдельным восхищением, словно была путешественницей, только что прибывшей в Венецию. Она успела забыть, как великолепен этот водный путь и какое чувство вольности и покоя нисходит на душу, когда скользишь между мраморными дворцами и отражениями огней в воде. Скользили мы долго, и хотя моя спутница молчала, я угадывал всю полноту испытываемого ею блаженства. Она не просто радовалась, она ликовала, с нее словно спали оковы. Гондола подвигалась вперед неторопливо, и она могла вволю насладиться этим движением, вслушиваясь в мерный плеск весел; но вот звук стал более громким и как будто напевно-текучим - мы свернули в один узкий боковой канал, потом в другой; Венеция словно раскрывала нам свои тайны. На мой вопрос, давно ли она отвыкла от подобных прогулок, мисс Тина отвечала: "Ах, не знаю, очень давно, с тех пор как тетушка стала недомогать". И я - не первый уже раз - почувствовал, что прожитые годы как бы сливаются для нее в тумане и стерлась черта, отделявшая их от расцвета юности мисс Бордеро. Нам следовало вернуться не слишком поздно, однако мы сделали еще порядочный giro [*Круг (итал.)] прежде чем высадиться на Пьяцце. Я ни о чем не расспрашивал, намеренно не затевал разговора о ее жизни дома, о том, что мне больше всего хотелось узнать. Вместо этого я то подробнейшим образом рассказывал ей обо всем, попадавшемся нам на пути, то пускался в описания Рима и Флоренции или в общие рассуждения о пользе и прелести путешествий. Она слушала со вниманием, откинувшись на мягкие кожаные подушки, покорно следовала взглядом туда, куда я указывал, и лишь позднее я узнал, что о Флоренции она больше могла бы порассказать мне, чем я ей, так как несколько лет жила там вместе с теткой. Наконец она спросила - по-детски нетерпеливо и в то же время застенчиво: "А когда же Пьяцца? Мне так хочется посмотреть Пьяццу!" Я тотчас отдал распоряжение больше никуда не сворачивать, и мы замолчали, ожидая, когда гондола прибудет к цели. Спустя короткое время, однако, мисс Тина сама прервала молчание: - Я уже знаю, что с тетушкой; она боится, как бы вы не уехали. У меня захватило дух. - С чего это ей вздумалось? - Ей кажется, вы скучаете. Оттого-то она и переменилась к вам. - Что же, она решила меня развлекать? - Она не хочет, чтобы вы уезжали. Она хочет, чтобы вы оставались у нас. - Другими словами, чтобы я продолжал платить за квартиру, - откровенно предположил я. Мисс Тину трудно было удивить откровенностью. - Да, вы правы; чтобы мне больше осталось. - Сколько же именно она хочет вам оставить? - спросил я, развеселившись. - Пусть бы она назвала сумму, и я соответственно рассчитал бы сроки своего пребывания. - О, как можно! - воскликнула мисс Тина. - Вовсе я не хочу, чтобы вы себя подобным образом связывали. - А если мне по собственным надобностям желательно задержаться здесь подольше? - Тогда лучше поищите себе другую квартиру. - А что на это скажет ваша тетушка? - Ей это не понравится. По-моему, самое правильное будет, если вы откажетесь от этих своих надобностей и совсем уедете из Венеции. - Дорогая мисс Тина, - сказал я. - Не так-то просто мне от них отказаться! На это она ничего не ответила, но минуту спустя снова завела разговор: - Я, кажется, знаю, какие такие ваши надобности. - Ничего мудреного; ведь тогда в саду я почти напрямик сказал вам, что хотел бы заручиться вашей помощью. - Помочь вам значило бы совершить вероломство по отношению к тетушке. - Отчего же вероломство? - Оттого, что она никогда не согласится на то, что вам нужно. Ее уже просили, ей уже писали об этом. Она и слышать не хочет. - Значит, у нее есть что-то ценное! - так и подскочил я. - Все у нее есть! - устало вздохнула мисс Тина, внезапно опечалившись. От этих слов каждая жилка во мне взыграла - ведь они были бесценным свидетельством. Я был слишком взволнован, чтобы говорить, да и гондола уже приближалась к Пьяццетте. Сойдя на берег, я спросил у своей спутницы, что она предпочитает - пройтись вокруг площади или посидеть за столиком перед знаменитым кафе; она предоставила выбор мне, напомнив только, что у нас не так много времени. Я, однако, заверил ее, что времени с лихвой хватит и на то и на другое, и мы тронулись в длинный кружной путь под аркадами. От зрелища ярких магазинных витрин мисс Тина повеселела снова; она то и дело замедляла шаг или вовсе останавливалась, хвалила одни выставленные товары, неодобрительно отзывалась о других, спрашивала моего мнения, рассуждала о ценах. Я слушал ее рассеянно, давешние слова "Все у нее есть!" не шли у меня из головы. Но вот наконец мы подошли к кафе Флориана и, с трудом отыскав место за одним из столиков, расставленных прямо на площади, уселись. Вечер был дивный, весь город, казалось, высыпал наружу; сами стихии благоприятствовали возвращению мисс Тины в жизнь. Я видел, как глубоко она затронута, хоть и не говорит об этом, как нелегко ей справиться с обилием впечатлений. Она успела уже позабыть живую прелесть мира, и только сейчас ей открылось, как безжалостно обескровлены были ее лучшие годы. Это не вызвало в ней гнева, но легкая краска недоумения, смешанного с обидой, разлилась по ее лицу, с которого еще не сошла восхищенная улыбка. Она молчала, - должно быть, раздумывала о тех радостях жизни, что так легко ей могли достаться в удел, а теперь были бесповоротно утрачены; воспользовавшись паузой, я сказал: - Верно ли я понял, что ваша тетушка, желая удержать меня в доме, решила время от времени допускать меня к себе? - Она думает, изредка навещать ее будет для вас развлечением. Она готова пойти на эту уступку, лишь бы вы не уехали. - А почему, собственно, она уверена, что ее общество представляет такой соблазн для меня? - Не знаю, наверно, вам интересно, - простодушно отвечала мисс Тина. - Вы сами так говорили. - Точно, говорил; но вряд ли многие так считают. - Я тоже думаю, иначе многие бы этого добивались. - Но если ее хватило на такое соображение, - продолжал я, - то могло бы хватить и на другое: что сколь она ни интересна для меня сама по себе, должны быть какие-то особые причины, препятствующие мне поступить, как поступают другие - попросту махнуть на нее рукой. - Растерянный вид мисс Тины показывал, что она не уловила смысл этой довольно сложной фразы, поэтому я добавил:-Если вы не пересказывали ей того, о чем я вам говорил в саду, может быть, она сама догадалась? - Не знаю - она вообще очень подозрительна. - Не людское ли нескромное любопытство тому виной, не пытался ли кто-нибудь преследовать ее расспросами? - Нет, нет, не в том дело, - сказала мисс Тина, с тревогой посмотрев на меня. - Сама не знаю, как объяснить; было одно происшествие в ее жизни, давным-давно - еще до того, как я родилась на свет. - Происшествие? Что же это за происшествие такое? - спросил я так, будто мне и в голову не могло прийти, о чем речь. - Тетушка мне никогда о нем не рассказывала. - И я не сомневался, что она говорит правду. Ее крайняя искренность обезоруживала меня; я бы предпочел, в данных обстоятельствах, иметь дело с человеком менее чистосердечным. - Не думаете ли вы, что тут есть какая-то связь с имеющимися у нее письмами Асперна? - А ведь в самом деле! - воскликнула моя собеседница, словно даже обрадованная такой догадкой. - Правда, я ни одного из них не читала. - Ни одного? Откуда же вы знаете, что в них содержится? - Я и не знаю, - безмятежно отвечала мисс Тина. - Я ни разу но держала их в руках. Но видела, когда она их доставала из шкатулки. - А часто она это делает? - Теперь - нет. А раньше часто. Она очень любила перебирать их, - Хоть там, возможно, есть кое-что компрометирующее? - Компрометирующее? - Мисс Тина повторила это слово так, точно но очень ясно представляла его значение. Я почувствовал себя чуть ли не растлителем чистой души. - Я хочу сказать - пробуждающее неприятные воспоминания. - О, я уверена, что ничего неприятного там нет. - Ничего, что порочило бы ее репутацию? Совсем повое, особенное выражение появилось в лице племянницы мисс Бордеро - она словно бы признавала, что не в силах противостоять мне, и взывала к моей порядочности и моему великодушию. Я привез ее на Пьяццу, заворожил множеством красот, выказал ей внимание, за которое она от души благодарна, - а теперь, оказывается, это все было просто попыткой подкупить ее, заставить в чем-то пойти против тетки. Она по натуре податлива и готова все сделать для человека, который был так добр к ней, но я лучше всего докажу свою доброту, если не потребую слишком многого взамен. Впоследствии я часто думал о том, что почему-то она нимало не рассердилась на меня за не слишком уважительное отношение к репутации мисс Бордеро - хоть сам я счел бы, что это не по-джентльменски, не будь на карту поставлено кое-что столь бесценное - для меня, по крайней мере. Должно быть, она просто не поняла. - Вы предполагаете, она сделала что-то дурное? - спросила она немного погодя. - Упаси меня бог от таких предположений, да и не мое это дело. К тому же, - поспешил я любезно добавить, - если и было что-либо подобное, то ведь случилось оно в другую эпоху, в другом мире. Вот только почему она не уничтожила эти письма? - Что вы, она так дорожит ими. - Даже сейчас, зная, что ее жизнь идет к концу? - Может быть, когда она почувствует, что конец уже близок, она уничтожит их. - Послушайте, мисс Тина, - сказал я, - вот я бы и хотел, чтобы вы этому помешали. - Как же я могу помешать? - Не могли бы вы взять у нее эти письма? - И отдать вам? Эти обнажающие суть дела слова нетрудно было принять за издевку, но я уверен, что у мисс Тины и в мыслях не было ничего подобного. - Хотя бы для того, чтобы я мог просмотреть их. Поймите, не мне лично они нужны и я вовсе но хочу заполучить их ценою ущерба для кого-либо другого. Просто это было бы таким подарком читателям, таким неоценимым дополнением к биографии Джеффри Асперна. Она, как всегда, слушала с таким видом, будто все мои разглагольствования касались предметов, совершенно ей прежде незнакомых; и я почувствовал себя ничем не лучше газетного репортера, норовящего пролезть в дом, где кто-то умер. Чувство это еще усилилось, когда она сказала: - Один господин недавно писал к ней почти теми же словами. Он тоже хотел получить письма. - И она ответила? - спросил я, слегка пристыженный мыслью, что Камнор действовал куда более честно. - Только после второго или третьего его обращения. Она очень рассердилась. - Что же она ему написала? - Она его назвала чертом, - не задумываясь, ответила мисс Тина. - Прямо так и выразилась на бумаге? - Не на бумаге, а в разговоре со мною. А ответ писала я по ее приказанию. - И что же вы написали? - Написала, что никаких писем у нее нет. - Ах он бедняга! - сочувственно вздохнул я. - Я знаю, что есть, но написала так, как она велела. - Разумеется, вы и не могли поступить иначе. Но я надеюсь, что меня не назовут чертом. - Смотря по тому, что вам от меня понадобится, - улыбнулась моя собеседница. - Ох, если я от вас рискую заслужить такое название, значит, дела мои плохи! Но я ведь не прошу вас красть ради меня, не прошу даже лгать - все равно этого вы не умеете, разве только на бумаге. Мне важно одно - чтобы вы не дали ей уничтожить письма. - Но что я тут могу сделать, - возразила мисс Тина. - Ведь я ей повинуюсь, а не она мне. - Зато собственные руки и ноги ей не повинуются. Единственный доступный ей способ уничтожить письма - это их сжечь. Но, чтобы сжечь, нужен огонь, а как ей добыть огня, если вы не принесете? - Я не смею ослушаться ее приказаний, - сетовала бедняжка. - И потом есть ведь еще Олимпия. Я хотел было заметить, что Олимпию нетрудно подкупить, но счел за благо не произносить это слово и выразился более осторожно: дескать, с девчонкой можно справиться. - Тетушка с кем угодно справится, - сказала мисс Тина. И вдруг заторопилась домой, уверяя, что отпущенный срок миновал. Но я удержал ее, накрыв своей рукой ее руку, лежавшую на столе. - Обещайте хотя бы, что вы постараетесь мне помочь. - Да как же я могу, как я могу это сделать? - твердила она, сбитая с толку и расстроенная. Ее и удивило и испугало, что ей отводят такую значительную роль в чьих-то замыслах, что от нее требуют действия. - Вот главное: вы должны зорко следить за тетушкой и предупредить меня, прежде чем кощунственное преступление будет совершено. - А как мне следить в те часы, когда я отлучаюсь из дому по ее же настоянию? - Да, в самом деле. - Кстати, и по вашему настоянию тоже. - Силы небесные! Уж не затеяла ли она что-то именно сегодня? - Не знаю. Она очень хитрая. - Вы нарочно пугаете меня? - спросил я. Вместо ответа моя собеседница промолвила тихо, и словно бы даже с завистью: - Она так дорожит ими, так дорожит! Эта мысль, столь выразительно высказанная вслух, несколько успокоила меня, и, желая еще глотнуть целительного бальзама, я сказал: - Если у нее нет намерения уничтожить перед смертью бумаги, о которых мы говорим, она, вероятно, распорядилась ими в своем завещании. - Завещании? - Разве она не сделала завещания в вашу пользу? - Ей почти нечего завещать. Оттого-то она и гонится так за деньгами, -сказала мисс Тина. - Коль скоро уж о том зашла речь, позвольте мне спросить - на какие средства вы с ней живете? - На деньги, которые приходят из Америки; какой-то господин - должно быть, стряпчий - посылает их из Нью-Йорка каждые три месяца. Только это очень немного! - Но должна же была она распорядиться этими деньгами на случай своей смерти? Мисс Тина замялась, - от меня не укрылось, что она покраснела. - Кажется, они мои, - сказала она, и весь вид ее в эту минуту так ясно выдавал отсутствие у нее привычки думать о себе, что она показалась мне почти хорошенькой. - Но однажды, что было довольно давно, тетушка посылала за местным avvocato. И еще какие-то люди приходили тогда сюда и подписывали что-то. - Вероятно, это были свидетели. А вас не просили подписывать? Вот видите, - оживленно заговорил я в приливе надежды, - стало быть, вы наследница. Она завещала письма вам! - Если она и сделала это, то с очень жесткими оговорками, - ответила мисс Тина, быстро встав из-за стола, и порывистость этого движения придала необычную энергию ее словам. Она как бы предупреждала меня, что наверняка завещательница потребовала, чтобы завещанное тщательно оберегалось от чужих любопытных глаз, и уж кто-кто, а она, мисс Тина, не отступит ни в чем от воли покойной, так что лучше мне на это и не рассчитывать. - Разумеется, вам придется считаться со всеми ее условиями, - заметил я; и она ничем не попыталась смягчить суровость вывода, который я должен был из этого сделать для себя. Однако же поздней, когда мы, промолчав почти всю обратную дорогу, ступили на узкий тротуар перед домом, она неожиданно сказала: "Что могу, я сделаю, чтобы помочь вам". Ну что ж, подумал я, спасибо и на том; но среди ночи я проснулся, и заснуть снова мне не давала тревожная мысль: а ведь мисс Тина подкрепила давно сложившееся у меня убеждение, что старуха коварна, как бес. VII Мысль о том, не натворила ли уже старуха бед, побуждаемая этим свойством собственного характера, несколько дней не давала мне покоя. Я ждал вестей от мисс Тины, которую считал чуть ли не обязанной осведомлять меня обо всем, и в первую очередь - о том, действительно ли мисс Бордеро возложила свои сокровища на жертвенный алтарь. Но мисс Тина молчала, а терпеть дольше не было сил, и тогда я решил самолично проверить свои опасения. В один прекрасный день, после сиесты, я послал слугу справиться, не позволено ли мне будет нанести дамам визит, и посланный вернулся с неожиданным ответом: нет ничего проще, так как мисс Бордеро находится в sala, куда по ее приказанию выкатили кресло и поставили у окна, выходящего в сад. Я поспешно спустился вниз и нашел, что все именно так и обстоит: старуха перебралась через порог, столь долго отделявший ее от внешнего мира, и, казалось, была готова вступить с этим миром в соприкосновение - о чем, в частности, говорили какие-то мелочи, чуть смягчавшие обычную суровость ее одежды. Правда, нашествия извне пока не произошло; она сидела совершенно одна, и даже мисс Тины нигде на было видно, ни в sala, ни в смежной гостиной, двери которой были распахнуты настежь. Окно, у которого стояло кресло мисс Бордеро, в это время дня оставалось в тени, и в просвет между полураскрытыми ставнями она могла любоваться садом, где многое, впрочем, уже посохло от летнего солнца; могла смотреть, как ярко-желтые полосы света перемежаются с вытянутыми тенями. - Вы, верно, пришли сказать, что желаете оставить за собой комнаты еще на полгода? - спросила старуха, когда я подошел; и что-то вульгарное в ее неприкрытой алчности заставило меня внутренне содрогнуться, как если бы я не имел случая повидать образчик раньше. Здесь упоминалось уже, что стремление Джулианы извлечь выгоду из нашего знакомства, точно фальшивая нота, искажало сложившийся у меня образ женщины, которая вдохновила великого поэта на бессмертные строки, - но должен оговориться: одно обстоятельство в значительной мере ее оправдывало, - ведь кто, как не я сам, разжег это адское пламя, кто, как не я, навел ее на мысль о средстве наживы, имеющемся у нее в руках. До меня ей это и в голову не приходило; много лет она прожила в доме, на три четверти пустовавшем без всякой пользы; объяснить это можно лишь тем, что огромное помещение не стоило ей почти ничего и что, сколь ни скудны были ее доходы, в Венеции они все же позволяли сводить концы с концами. Но вот явился я и преподал ей урок расчетливости, да еще разыграл дорогостоящую комедию с садом - как тут было не соблазниться добычей, которая сама шла в руки. Подобно всем, кому на склоне лет доведется узреть свет новой истины, она сразу же стала фанатиком и мертвой хваткой вцепилась в возможность, о которой я только намекал. У дальней стены стояло несколько стульев; не дожидаясь приглашения, - старуху явно не заботило, буду я сидеть или стоять, - я взял один, перенес поближе и сел, после чего начал веселым тоном: - О, сударыня, какое живое у вас воображение, какой полет мысли! Ведь я - всего лишь бедный литератор, зарабатывающий себе на жизнь каждодневным трудом. Где уж мне снимать дворцы на столь долгий срок. Существование мое не обеспечено. Полгода! Да будет ли у меня через полгода кусок хлеба? Я позволил себе непомерную роскошь - но это один раз. А на длительное время... - Вы находите, что занимаемые вами комнаты стоят слишком дорого? - перебила Джулиана. - Ну что ж, можете прибавить к ним еще несколько за ту же плату. Нам нетрудно будет сговориться - combinare, как говорят итальянцы. - Если уж на то пошло, сударыня, они действительно стоят слишком дорого, неслыханно дорого, - сказал я. - Вы, видно, считаете меня богачом, а я далеко не богач. Она словно глянула на меня из устья пещеры. - Но ведь вы же продаете написанные вами книги. - Ведь люди же покупают их, хотите вы сказать. Да, покупают, но не так уж много, куда меньше, чем мне хотелось бы. Писание книг - самый неверный путь к богатству. Он годен разве только для гениев - и то не всегда. В наше время литературой состояния не наживешь. - Может быть, вы неудачно выбираете сюжеты? О чем вы вообще пишете? - не желала сдаваться мисс Бордеро. - О книгах, сочиненных другими. Я - критик, комментатор, отчасти историк. - Любопытно было, к чему она клонит. - Кто же эти другие? - О, те, до кого мне далеко: великие умы прошлого - философы, писатели, поэты, которые давно лежат в могиле и не могут, бедняги, сами рассказать о себе. - Что же вы о них пишете? - Рассказываю, например, про то, каким умным женщинам они иногда дарили свою привязанность! - шутливо ответил я. Это был риск, вроде бы достаточно хорошо обдуманный; однако, когда я сам услышал свои слова, они показались мне неосторожными. Но сказанного не воротишь, да в конце концов я и не раскаивался; быть может, старуха все же пойдет на сделку. Вполне вероятно, что ей известен мой секрет; так стоит ли по-пустому тянуть время? Но она не захотела принять мою шутку как признание и только спросила: - А так ли это похвально - ворошить прошлое? - Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать. Без некоторых усилий до прошлого не докопаешься. Слишком уж оно бесцеремонно затоптано настоящим. - О, я люблю прошлое, но не люблю критиков, - объявила хозяйка дома с обычной самоуверенностью. - Я и сам их не люблю, но ценю их открытия. - Да ведь это все больше выдумки. - Точней, им порой удается разоблачить выдумки, - сказал я, невольно улыбнувшись безмятежной дерзости моей собеседницы. - И довести правду до общего сведения. - Один бог знает правду, людям не дано ее знать; и не их дело до нее доискиваться. Не нам судить о том, что правда, а что - нет. - Да, мы бродим в потемках, - согласился я, - но если отказаться от поисков света, что станется со всем, что есть в мире прекрасного, что будет с творениями тех, о ком я только что говорил, - великих философов и поэтов? Они обратятся в пустой звук, если у нас не будет для них должной мерки. - Что за портновский язык, - капризно сказала мисс Бордеро и тут же поспешила заговорить совсем другим тоном: - Не правда ли, это прекрасный дом? Он построен с удивительным чувством пропорций. У меня сегодня явилось желание взглянуть на эту его часть, где я давно не бывала. Вот я и приказала вывезти меня сюда. Когда пришел ваш человек с просьбой принять вас, я только что сама собиралась за вами послать, чтобы справиться, не желаете ли вы прожить здесь подольше. И мне хотелось полюбоваться тем, что я предоставляю в ваше распоряжение. Эта зала великолепна, - продолжала она тоном аукциониста; мне даже представилось, что при этом она повела вокруг скрытыми от меня глазами. - Едва ли вам часто приходилось живать в таком доме, а? - Часто это было бы мне не по карману! - Ну, а сколько вы согласны уплатить за полгода? Я едва не воскликнул: "Джулиана, не надо - ради него не надо!" - и страдальческая гримаса, явись она на моем лице, отвечала бы истинным моим чувствам. Но я овладел собой и спросил не столь страстно: - А что мне тут делать так долго? - Я думала, вам приятно тут жить, - сказала мисс Бордеро с высоты своего ссохшегося достоинства. - Я и сам ожидал, что мне будет приятно. На это она ничего не ответила, и я тоже молчал, предоставив ей толковать мои слова как угодно. Но при этом я был почти уверен: вот сейчас она довольно холодно скажет мне, что раз мои ожидания не оправдались, значит, больше и говорить не о чем, - а между тем я уже не сомневался в том, что так или иначе ей стали известны обстоятельства, зная которые не трудно бы отгадать причину моего разочарования. Однако, к большому своему удивлению, я вдруг услышал совсем другое: - Если вам кажется, что вы недостаточно хорошо устроены у нас, может быть, мы найдем способ устроить вас лучше? Я даже рассмеялся, до того это было ни с чем не сообразно, и в оправдание себе заметил, что она разговаривает со мной, точно с маленьким мальчиком, который раскапризничался и теперь без поблажки его не унять. Мне решительно не на что жаловаться, продолжал я; разве не величайшей любезностью со стороны мисс Тины было провести со мной вечер на Пьяцце всего лишь несколько дней назад? "Сами вы напросились!"-проворчала старуха. И тут же, совсем другим тоном: "Она - прекрасная девушка". Я поспешил согласиться, и она выразила надежду, что я говорю искренне, а не просто из желания быть галантным. Я все меньше и меньше понимал, к чему клонит мисс Бордеро, а она меж тем продолжала: "У нее нет никого на свете, кроме меня, покуда я жива еще". Уж не для того ли она хвалила свою племянницу и подчеркивала отсутствие у нее родни, что хотела представить ее завидной "партией"? Я сказал старухе чистую правду: платить дальше столь баснословную сумму за комнаты мне было не по карману - я и так уже израсходовал на свое предприятие почти всю предназначенную для этого наличность. Терпения и времени у меня оставалось достаточно, но деньги я мог тратить впредь, лишь исходя из обычных венецианских цен. При всем моем интересе к незаурядной особе, с которой меня грозили поссорить денежные расчеты, я готов был платить ей в два раза больше того, что спросила бы с меня любая другая padrona di casa [*Домовладелица (шал.)]; но в двадцать раз больше я платить не собирался. Так я ей откровенно и сказал, и моя откровенность возымела действие - ибо в ответ я услышал: "Вот и прекрасно, вы сделали то, о чем я вас просила: назначили свою цену!" - Да, но за полгода я платить не буду. Только помесячно. - В таком случае я должна еще подумать. - Она явно была раздосадована моим нежеланием связывать себя определенным сроком, и я чувствовал, что ей хочется и поманить меня и пугнуть, что она бы охотно сказала: "Напрасно вы надеетесь управиться меньше чем за полгода. Напрасно надеетесь даже к концу этого срока оказаться намного ближе к цели". А больше всего я опасался, не норовит ли она обманом склонить меня к согласию, тогда как сокровище уже уничтожено. В какой-то миг моя тревога достигла такой остроты, что я чуть не спросил напрямик, и удержал меня лишь инстинктивный страх разоблачить себя до конца, - а вдруг я все-таки ошибаюсь? С этой хитрющей старой ведьмой ничего нельзя знать наверняка. Решите сами, рассеялись ли мои сомнения, когда сразу же после слов о том, что ей нужно подумать, и без всякого видимого перехода она нетвердой рукой вытащила из кармана какой-то небольшой предмет, завернутый в мятую белую бумагу, и, подержав его на весу минуту или две, спросила: - Вы что-нибудь понимаете в редкостях? - В редкостях? - Ну да, в антикварных вещах, в старинных безделках, за которые теперь платят так дорого. Могли бы вы определить примерную цену такой вещи? Я уже догадывался, что сейчас произойдет, но самым невинным тоном переспросил: - А вы что-то хотите купить? - Нет, я хочу продать. Сколько могут дать вот за это? - Она развернула бумагу и протянула мне небольшой овальный портрет. Я взял его, думая об одном: только бы мои пальцы не задрожали, выдавая силу, с которой они в него вцепились, а мисс Бордеро меж тем добавила:- Задешево я с ним не расстанусь. Я с первого взгляда узнал Джеффри Асперна и почувствовал, что кровь прилила к моему лицу. Но старуха следила за мной, и у меня достало благоразумия воскликнуть: - Какое удивительное лицо! Сделайте милость, скажите мне, кто это! - Старый мой друг, человек, весьма известный при жизни. Он сам подарил мне этот портрет, но я не решаюсь назвать его имя, ведь может оказаться, что вам, хоть вы и критик и историк, оно неизвестно. Жизнь движется быстро, и новое поколение уже не помнит предшествующих. А в дни моей молодости это имя было у всех на устах. Возможно, она втайне дивилась моему самообладанию, меня же ее выдержка просто потрясла; в ее годы, при ее здоровье затеять со мной такую игру единственно для развлечения, найти в себе охоту и силу дразнить меня, испытывать и дурачить. Ибо лишь так я мог себе объяснить эту выходку с портретом, ни минуты не веря, что она и в самом деле хочет его продать или ждет от меня полезного совета. О нет, просто ей вздумалось помахать у меня перед носом этой приманкой, а потом назначить несусветную цену. - Мне знакомо это лицо, но я никак не вспомню, кто это, - сказал я, поворачивая портрет и так и эдак и рассматривая его с видом знатока. Это был хоть и не шедевр, но образец тщательной работы, миниатюра размером чуть побольше обычной. На ней был изображен очень красивый молодой человек в зеленом сюртуке с высоким воротом и темно-желтом жилете. Я чутьем угадывал большое сходство с оригиналом, которому в пору написания портрета было, должно быть, лет двадцать пять. До сих пор известны были всего три сохранившихся портрета Асперна, но ни на одном из них поэт не был изображен во всем блеске молодости. - Едва ли мне довелось знавать оригинал, который, судя по всему, принадлежал к прошедшей эпохе, но я видел другие изображения этого же лица, -продолжал я. - Вы усумнились, слыхало ли нынешнее поколение его имя, однако я почти убежден, что передо мной одна из знаменитостей своего времени. Но кто же именно? Попаду ли я в точку, если скажу, что это был человек пишущий? Да, несомненно, он поэт. - Я твердо решил, что заставлю ее первой назвать вслух имя Джеффри Асперна. Но я не принял во внимание твердость характера мисс Бордеро; мне так ни разу и не случилось увидеть, как эти морщинистые губы складываются для произнесения дорогих сердцу звуков. Мой вопрос она попросту пропустила мимо ушей, а вместо ответа протянула руку за миниатюрой, и жест этой немощной, старческой руки был исполнен непреклонной властности. "Только тот, кто без подсказки узнает оригинал, может дать настоящую цену", - сказала она довольно сухо. - Стало быть, цена вами уже назначена? - Я все еще не отдавал портрета: не из мстительного желания, и свою очередь, поддразнить ее, а просто потому, что не мог принудить разжаться свои пальцы. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга не шевелясь. - Я определила для себя самую низкую цену, дешевле которой не продам, но от вас хотела услышать самую высокую, на какую можно рассчитывать. Она вдруг вся подобралась, как будто страх, что ей могут не вернуть ее сокровища, придал ей силы и она сейчас встанет и выхватит его у меня. Видя это, я поторопился вложить портрет ей в руку со словами: - Я бы и сам охотно купил, но боюсь, что любая ваша цена будет для меня недоступна. Она положила миниатюру на колени лицом вниз и шумно перевела дух, будто долго несла тяжелую ношу или же бежала со всех ног. Но это не помешало ей через минуту сказать: - Вы купили бы портрет неизвестного человека, писанный безвестным художником? - Художник, может быть, и безвестен, но работа его превосходна, - ответил я, чтобы объяснить выказанный интерес. - Рада, что вы так считаете: этот художник - мой отец. - В таком случае портрет ценен вдвойне, - весело ответил я, обрадованный, что таким образом подтвердилась моя версия о происхождении мисс Бордеро. Асперн наверняка познакомился с нею, когда приходил в мастерскую позировать ее отцу. Я предложил ей доверить мне миниатюру на одни сутки, до завтра, чтобы я мог посоветоваться со сведущими людьми и выяснить вопрос о цене; но она только молча спрятала ее в карман. Это послужило мне лишним доказательством, что она и не собиралась при жизни расставаться со своим сокровищем, верно, только хотела узнать, что может выручить за него племянница, которой оно достанется в наследство. - Но я хотел бы надеяться, что вы не распорядитесь этой вещицей без моего ведома, - сказал я, так и не дождавшись ответа. - Прошу вас все же считать меня возможным покупателем. - Деньги на стол - вот тогда и разговор будет! - неожиданно грубо отрезала она; потом, словно спохватясь, что подобный тон может и вовсе меня оттолкнуть, круто переменила тему - спросила, о чем я беседую с ее племянницей во время наших вечерних прогулок. - Можно подумать, мы так уж часто прогуливаемся по вечерам, - возразил я. - Мне, разумеется, было бы только приятно, если бы это вошло у нас в обыкновение. Но в таком случае я был бы еще менее склонен обмануть доверие, оказанное мне дамой. - Доверие? Разве моя племянница умеет доверять людям? - А вот и она - пусть сама ответит на этот вопрос, - сказал я, увидя мисс Тину, показавшуюся в дверях тетушкиных покоев. - Мисс Тина, умеете вы доверять людям? Вашей тетушке очень любопытно это знать. - Ей, во всяком случае, доверять нельзя, - отозвалась та, грустно покачав головой, и было видно, что она не шутит и не притворяется. - Она у меня совсем от рук отбилась - найдет на нее стих, так она и думать забывает об осторожности. С ее-то силами странствовать по дому, переезжать из комнаты в комнату! - И она посмотрела на ту, с кем столько лет тащилась в одном ярме, растерянно-недоумевающим взглядом, хотя, казалось бы, привычка и давняя близость должны были приучить ее к любым причудам старухи. - Я отлично знаю, что делаю. И не считай, что я выжила из ума, хотя тебе, наверно, приятно было бы так думать, - с цинической бесцеремонностью сказала мисс Бордеро. - Но ведь вы не сами собой очутились здесь. Мисс Тина, должно быть, и помогала вам, - вступился я в качестве миротворца. - Ей непременно захотелось, чтобы мы выкатили сюда ее кресло, а уж если ей чего захочется... - укоризненно, как и прежде, возразила мисс Тина, словно намекая, что тетушка и не того еще может от нее потребовать. - Я, слава богу, почти всегда получала то, чего хотела! Люди, среди которых я жила, охотно ублажали меня, - из-под пепла былого тщеславия вымолвила старуха. Я живо подхватил: - Повиновались вам, хотите вы сказать. - Не все ли равно - если это из любви. - Вот я вас люблю, оттого и пытаюсь противиться, - с нервным смешком сказала мисс Тина. - Надеюсь, следующий раз вы из любви к тетушке привезете ее ко мне в гости, - сказал я с улыбкой; но старуха возразила: - Зачем же, я и отсюда отлично могу наблюдать за вами. - Довольно вам утомлять себя, ведь разболеетесь к вечеру! - взмолилась мисс Тина. - Вздор, моя милая, я давно уже себя так хорошо не чувствовала. Завтра ты меня снова привезешь сюда. Я хочу находиться там, где мне удобно смотреть на этого остроумного господина. - Но разве в вашей гостиной будет не так же удобно? - рискнул я заметить. - Вам, пожалуй, даже удобнее было бы, - отозвалась она, нацелив на меня свой зеленый козырек. - Мне везде одинаково неудобно! Я смотрю на вас, но ведь я вас не вижу. - Зачем вы ее так будоражите, ведь ей это вредно, - сказала мне мисс Тина с упреком. - А я хочу понаблюдать за вами, я хочу понаблюдать за вами! - не унималась мисс Бордеро. - Что ж, надо нам больше времени проводить вместе, а где - это в конце концов безразлично. Тогда вам легко будет осуществить ваше желание. - Ну, на сегодня, пожалуй, довольно. Я уже сыта вашим обществом. Теперь я хочу домой, - сказала Джулиана. Мисс Тина положила руки на спинку кресла и приготовилась толкать его, но я попросил, чтобы она уступила мне свое место. - Что ж, везите, коли есть охота - но только туда, куда угодно мне! - сказала старуха, чувствуя, как плавно и легко покатилось кресло по гладким отполированным плитам. Немного не доехав до своей двери, она велела остановиться и долгим прощальным взглядом обвела величественную sala. - Какой прекрасный дом! - проговорила она вполголоса, и я покатил кресло дальше. Когда мы очутились в гостиной, мисс Тина знаками дала мне понять, что моя помощь больше не требуется, и тотчас же навстречу своей госпоже выбежала откуда-то рыженькая donna [*Служанка (итал.)]. Мисс Тине, как видно, хотелось поскорей уложить тетушку в постель. Но я, каюсь, не спешил уходить, хоть и понимал неделикатность своего поведения, слишком уж волновало меня сознание, что вожделенная добыча где-то совсем близко - быть может, именно в этой неуютной комнате. Правда, ничто в ее скудном убранстве не наводило на мысль о скрытых сокровищах; здесь не было ни потайных уголков, ни стенных ниш, завешенных тяжелыми драпировками, ни кованых ларцов, ни сундуков с железными скрепами. К тому же естественней было предположить, что старуха хранит свои реликвии в спальне, в потрепанном бауле, задвинутом под кровать, или в ящике колченогого туалетного столика, куда достает тусклый свет ночника. И все-таки я ощупывал взглядом всю мебель, все стоявшие или висевшие предметы, где можно было бы что-то спрятать, всего пытливей присматриваясь к тем, в которых имелись ящики; особенно мое внимание привлек высокий старый секретер с бронзовыми украшениями в стиле ампир - шаткое, но вполне пригодное вместилище для тайных кладов. Сам не знаю, почему я так пристально на него смотрел, право же, у меня не было никакого намерения его взламывать, но в конце концов мисс Тина заметила мой взгляд - и по тому, как она переменилась в лице, я понял, что не ошибся. Где бы ни хранились ранее письма Асперна, сейчас они лежали там, в секретере, под охраной вделанного в него затейливого замочка. Нелегко мне было отвести глаза от пожухлой дверцы, зная, что одна только эта доска красного дерева отделяет меня от предмета моих мечтаний, но я собрал все свое поколебленное благоразумие и заставил себя распрощаться с хозяйкой дома. Чтобы прощание вышло более учтивым, я сказал мисс Бордеро, что непременно узнаю мнение знатоков о возможной цене овальной миниатюры. - Овальной миниатюры? - изумленно переспросила мисс Тина. - Тебя это не касается, моя милая, - отрезала старуха. - А вы, сударь, не трудитесь. Я уже назначила цену, и от нее не отступлюсь. - Какова же она, позвольте узнать? - Тысяча фунтов. - Боже милостивый! -не удержалась бедная мисс Тина. - Не об этом ли вы беседуете по вечерам? - спросила мисс Бордеро. - Подумать только - вашей тетушке любопытно, о чем мы беседуем, - сказал я и на том расстался с мисс Тиной, хоть мне нестерпимо хотелось добавить: "Ради всего святого, выйдите вечером в сад". VIII События показали, однако, что моя осторожность была излишней; и трех часов не прошло, как в распахнутых дверях комнаты, которая мне служила столовой и где я в это время доедал свой скромный обед, без всякого предупреждения появилась мисс Тина. Хорошо помню, что я ничуть не удивился при виде ее, и отнюдь не потому, что считал чем-то напускным ее обычную робость. Нет, просто я всегда знал: как она ни робка от природы, это не помешает ей в критическую минуту найти в себе мужество прибежать сюда, наверх. А что такая критическая минута наступила, нетрудно было понять по тому, как отчаянно она ко мне бросилась, когда я встал ей на встречу, и как судорожно вцепилась в мой рукав. - Тетушке очень плохо; мне кажется, она умирает. - Этого быть не может, - ответил я с мрачноватой усмешкой. - Она еще нас с вами переживет. - Умоляю вас, сходите за доктором, умоляю вас! Я послала Олимпию к тому, который всегда пользует тетушку, но ее все нет и нет; не знаю, куда она девалась. Я ей наказывала: если не застанешь доктора дома, узнай, куда он отправился, и разыщи его; вот она, видно, и бегает за ним по всей Венеции. Не знаю, что делать, - тетушке с каждой минутой хуже. - Позвольте мне взглянуть, чтобы я мог судить о ее состоянии, - предложил я. - Можете не сомневаться в моей готовности помочь; но не будет ли разумнее, если за врачом мы отправим моего человека, а сам я останусь с вами? Мисс Тина согласилась, и я, кликнув слугу, велел ему сыскать лучшего врача в округе и немедля привести сюда. Сам же я поспешил за мисс Тиной вниз. По дороге она рассказала мне, что вскоре после моего ухода у мисс Бордеро сделался сильнейший приступ удушья, "стеснения в груди", как она выразилась. Потом ее немного отпустило, но она до того ослабела, что никак не придет в себя; посмотреть на нее, так она вот-вот кончится, если уже не кончилась. Я снова сказал, что этого не может быть, что ей еще далеко до конца, и тут мисс Тина, искоса глянув на меня так пронзительно, как ей еще никогда не случалось глядеть, вымолвила: "Вы что же этим хотите сказать? Уж не в притворстве ли обвиняете тетушку?" Не помню, что я ей отвечал, но готов признаться: в глубине души я искренне считал старуху способной на любую каверзу. Мисс Тина стала допытываться, что произошло между нами; тетушка сама сказала, что я ее очень рассердил. Я ответил, что ни в чем таком неповинен - напротив, был в высшей степени деликатен и осмотрителен, но моя спутница снова сослалась на слова тетушки, будто у нас вышла бурная сцена, которая ее сильно взволновала. Ну уж если на то пошло, возразил я, задетый за живое, так это не я, а она устроила сцену, и чем я ее рассердил, ума не приложу, разве что своим отказом заплатить тысячу фунтов за портрет Джеффри Асперна. "Так она вам показывала портрет? О, боже правый, о я несчастная!" - простонала мисс Тина; бедняжка, видно, почувствовала, что уже не в силах что-либо изменить и что собственная ее судьба теперь целиком зависит от разгулявшихся стихий. Я добавил, что охотно отдал бы за этот портрет все, что у меня есть, но тысячи фунтов у меня нет; тут, однако, разговор окончился, так как мы подошли к дверям мисс Бордеро. Мне до смерти хотелось войти, но я почел своим долгом заметить мисс Тине, что, коль скоро я вызвал у больной столь бурное раздражение, мне, быть может, не следует показываться ей на глаза. "Показываться ей на глаза? А вы думаете, она увидит вас?"- воскликнула моя спутница чуть ли не с негодованием. Я и в самом деле так думал, но поостерегся сказать об этом вслух и молча последовал за мисс Тиной в комнаты. Помню, постояв минуту-другую у кровати, на которой лежала старуха, я спросил у ее племянницы: "Неужели она и от вас всегда прячет свои глаза? Неужели вы так никогда и не видели их?" Мисс Бордеро была на этот раз без зеленого козырька, но не следует думать, что мне посчастливилось лицезреть Джулиану в ночном чепце: верхнюю часть ее лица скрывал кусок грязноватого тюля или кружева, повязанный вокруг головы наподобие капюшона, который доходил спереди до кончика носа, оставляя открытыми только бледные морщинистые щеки да сборчатые, плотно, словно бы намеренным усилием сжатые губы. Мисс Тина глянула на меня с недоуменном, явно не понимая, чем вызвана моя досада. - Вы о том, что она всегда чем-нибудь покрывает глаза? Просто она бережет их. - Боится за их красоту? - Какая уж красота теперь! - Мисс Тина покачала головой и еще понизила голос. - Но когда-то они в самом деле были прекрасны. - Как же, мы имеем свидетельство Асперна на этот счет. - Я еще раз посмотрел на закутанное лицо старухи, и мне пришло в голову, что, быть может, она права, не желая, чтобы кто-либо имел повод обвинить знаменитого поэта в преувеличении. Но тут же я решил, что не стоит больше тратить внимание на Джулиану, - она едва дышала, и уже не во власти человеческой было помочь ей. Я отвел глаза и снова стал обшаривать ими комнату, не пропуская ни одного шкафа, комода или стола с ящиками. Мисс Тина перехватила мой взгляд и, наверно, разгадала его значение; но откликнуться не захотела и отвернулась движением, полным тревоги и гнева. Почувствовав ее безмолвный упрек, я на миг устыдился своего нетерпения, столь непристойного в присутствии умирающей, но тут же вновь вернулся к прерванному занятию, стараясь мысленно наметить вместилище, с которого следовало бы начать свои поиски человеку, вздумавшему наложить руку на реликвии мисс Бордеро, как только она испустит последний вздох. Беспорядок царил кругом ужасающий, комната напоминала уборную престарелой актрисы. На спинках кресел висели платья, там и сям валялись потрепанные свертки непонятного вида, во всех углах громоздились груды коробок и картонок, набитых невесть чем, помятых, выцветших, стоявших тут с полсотни лет, а то и больше. Мисс Тина, оглянувшись, снова поймала мой взгляд и, словно бы прочтя в нем осуждение - будто я имел право судить или осуждать! - сказала, как бы для того чтобы отклонить возможное подозрение, что и она причастна к этому беспорядку. - Ей так правится, она не позволяет ничего трогать или переставлять. С некоторыми из этих картонок она не расстается всю свою жизнь, - потом добавила, наполовину из жалости, ведь мои истинные чувства не составляли для нее тайны:- То прежде хранилось вот здесь. - И она указала на низенький деревянный сундучок, задвинутый под диван, где ему только-только хватало места. Этакое чудное допотопное изделие, крашеное-перекрашеное - даже последний слой краски, светло-зеленый, изрядно пооблупился - с затейливыми ручками и ссохшимися ремнями. Должно быть, сундучок этот немало постранствовал с Джулианой в былые времена, когда ее жизнь была полна увлекательных приключений, в которых и он принимал участие. Явиться бы с таким в современный комфортабельный отель! - Прежде, а сейчас уже нет? - встревоженно переспросил я. Но мисс Тине помешало ответить прибытие доктора - того самого, за которым была послана рыженькая служанка и которого ей в конце концов удалось настигнуть. Мой слуга, еще не успев исполнить данное ему поручение, повстречал эту пару - Олимпию с эскулапом на буксире - неподалеку от дома и не только поворотил назад, но, как истый венецианец, дошел вместе с ними до самого порога хозяйских апартаментов. Заметив его физиономию, выглядывавшую из-за плеча доктора, я тотчас же знаком приказал ему уйти - вид этой любопытной физиономии напомнил мне, что я и сам здесь нахожусь не по праву; неловкость моя еще усилилась, когда я поймал на себе свирепый взгляд доктора, как видно принявшего меня за более проворного конкурента. Доктор был невысокий толстенький живчик, в цилиндре, как принято у людей его профессии, успевавший интересоваться всем и всеми вокруг, кроме своего пациента. Меня он, даже и поняв свою ошибку, не выпускал из поля зрения, и столь явно был не прочь прописать и мне какое-нибудь снадобье, что я счел за благо откланяться и оставить его с женщинами одного, а сам пошел в сад выкурить сигару. Нервы мои были напряжены; я не мог уйти совсем, не мог удалиться от дома. Сам не знаю, чего я, собственно, ждал, но мне казалось, что я должен оставаться на месте. Я бродил по дорожкам в теплом сумраке надвинувшегося вечера, курил сигару за сигарой и не спускал глаз с окон мисс Бордеро. Все теперь там было по-другому, ставни были раскрыты, в комнатах горел свет. Порой свет передвигался, но плавно, неторопливо, без лихорадочной спешки, которая говорила бы о наступлении кризиса. Что же старуха - умирает или, может быть, уже умерла? Развел ли доктор руками: при таких, мол, неслыханных годах пациентки только и остается, что дать ей спокойно перейти в небытие? Или же просто чуть более церемонным тоном возвестил, что конец концов наступил? Может быть, остальные две женщины уже мечутся в подобающих случаю хлопотах? Меня томило беспокойство от того, что я не там, не с ними, словно я опасался, как бы сам доктор не утащил бумаги с собой. И тут мне снова ударило в голову, я даже закусил зубами сигару - а что, если бумаг уже вообще нет? Так прошло больше часу. Я смотрел на окна в смутной надежде, что увижу мисс Тину в одном из них, что она мне подаст какой-нибудь знак. Ведь, заметив в темноте тлеющий кончик сигары, она должна попять, что я здесь и жду вестей. Ни в чем, пожалуй, своекорыстная основа моих тревог не сказалась так наглядно, как в этой бесподобной уверенности, что в решающий час, перед лицом события, которое грозило перевернуть всю ее жизнь, бедная мисс Тина не забывает и о моих заботах. Вышел в сад мой слуга, но он ничего не мог мне сообщить, кроме того, что доктор уже ушел, пробыв у больной около получаса. Из чего я умозаключил, что мисс Бордеро еще жива; для засвидетельствования смерти получаса не потребовалось бы. Я услал слугу из дому, иногда его любопытство становилось для меня непереносимым, и сейчас был один из таких случаев. Вместо мисс Тины он следил из окна за огоньком моей сигары; он не мог знать, какие мысли волнуют меня, и я не собирался посвящать его в это, но подозреваю, что у него имелись собственные фантастические теории на сей счет, которые ему казались весьма лестными для меня и которые я наверняка счел бы оскорбительными. Я наконец решился войти в дом, но поднялся только до sala. Двери покоев мисс Бордеро были раскрыты, в глубине гостиной тускло горела одинокая свеча. Стараясь ступать неслышно, я пошел на ее свет, но в ту же минуту откуда-то появилась мисс Тина и стала, ожидая моего приближения. - Ей лучше, ей лучше! -сказала она прежде, чем я успел спросить. - Доктор дал ей какое-то лекарство; она очнулась и понемногу пришла в себя. Он сказал, что непосредственной опасности нет. - Нет непосредственной опасности? Но ведь не может же он отрицать, что положение серьезно? - Он и не отрицает, но это оттого, что она слишком переволновалась. Волнение всегда пагубно для нее. - Кто ж в этом виноват, она сама себя распаляет. Вот хотя бы сегодня в разговоре со мной. - Да, ей не следует впредь покидать свои комнаты, - сказала мисс Тина, и видно было, что ее мысли опять где-то блуждают. - Что толку от ваших слов, - отважился я заметить, - когда по первому требованию сами вы и повезете ее, куда ей заблагорассудится. - Не повезу, теперь больше не повезу. - Научитесь противиться ей, давно пора, - продолжал я. - Да, да, я непременно научусь, - тем более раз вы утверждаете, что так нужно. - Нужно не для меня, а для вас. Вы пугаетесь и теряетесь, а потом сами же должны расплачиваться за это. - Сейчас мне пугаться нечего, - миролюбиво отвечала мисс Тина. - Сейчас она совсем спокойна. - А она в сознании? Говорила что-нибудь? - Нет, говорить не говорила, но брала меня за руку. Возьмет и держит крепко-крепко. - Да, судя по тому, как она давеча уцепилась за портрет, сил у нее еще много, - сказал я. - Но если она держала вас за руку, как же вы очутились здесь? Мисс Тина не сразу ответила, и хотя лицо ее было в густой тени - она стояла спиной к свече, что горела в гостиной, а свою свечу я оставил у входа в sala - мне почудилось, что она простодушно улыбается. - Я услышала ваши шаги и вышла. - Но я шел на цыпочках, стараясь ступать как можно тише. - А я услышала, - сказала мисс Тина. - И что же, ваша тетушка сейчас одна? - Нет, как можно - с нею Олимпия. Я думал о своем. - Может быть, лучше войдем туда? - кивнул я в сторону гостиной; во мне все усиливалось безотчетное желание быть поближе к месту. - Там нам нельзя будет разговаривать - она услышит. Я чуть было не ответил, что можно и помолчать, но вовремя удержался: ведь это значило бы отложить тот вопрос, который мне так не терпелось задать ей. И я предложил побродить немного по sala, держась подальше от двери больной, чтобы ее не обеспокоить. Мисс Тина охотно согласилась; скоро должен опять прийти доктор, сказала она, так можно будет встретить его у самой лестницы. Мы медленно шли по мраморным плитам, и шаги наши неожиданно гулко разносились в бесполезном просторе прекрасного помещения. Когда мы, дойдя до дальнего конца, очутились у наглухо запертой стеклянной двери балкона, выходившего на капал, я заметил мисс Тине, что лучше всего ей быть именно там, так как оттуда она сможет увидеть доктора, едва только он подъедет к дому. Я отпер дверь, и мы вышли на балкон. Над узким каналом было еще жарче, еще душнее, чем в sala. Кругом было пустынно и тихо; казалось, весь околоток погружен в мирную дрему. Там и сям мерцали огни фонарей, повторяясь в темной воде канала. По ближнему мостику шел домой одинокий гуляка, накинув куртку на плечи и заломив набок шляпу; в тишине донеслась до нас его песня. Но и это не нарушило той атмосферы comme il faut, о которой упоминала мисс Бордеро при первой нашей встрече. Немного спустя показалась вдали гондола, и мы насторожились, вслушиваясь в мерный плеск воды под веслом. Но это не была гондола доктора, она прошла мимо, и, когда все стихло снова, я спросил у мисс Тины: - А где же оно теперь, - то, что лежало в сундучке? - В каком сундучке? - В зеленом, крашеном, который стоит под диваном в спальне. Вы сказали, что тетушка в нем держала свои бумаги; я понял так, что теперь она их переложила в другое место. - Да, верно; в сундучке их уже нет, - сказала мисс Тина. - Осмелюсь спросить - вы что же, смотрели? - Смотрела, ради вас. - Ради меня? Дорогая мисс Тина, означает ли это, что вы бы отдали их мне, если бы нашли? - Я почти дрожал, произнося эти слова. Мне пришлось дожидаться ее ответа. Но наконец у нее вырвалось: - Не знаю сама, как бы я поступила - отдала, не отдала! - Но, может быть, вы хотя бы посмотрите еще где-нибудь? Странное, непривычное волнение, с начала разговора звучавшее в ее голосе, не улеглось. - Не могу - не могу, когда она лежит тут же. Это недостойно. - Вы правы, это недостойно, - согласился я. - Пусть она покоится с миром, бедняжка. - И в моих словах на этот раз не было лицемерия; упрек пронял меня, и мне сделалось стыдно. Мисс Тина добавила, словно бы чувствуя это и жалея меня, но в то же время стремясь объяснить, что я если и не прямо толкаю ее на недостойный поступок, то, во всяком случае, слишком упорно дергаю эту струну: - Не могу я обманывать ее теперь - быть может, в ее смертный час. Нет, не могу. - Я и не прошу вас идти на обман, избави бог, хоть сам я не без греха. - Не без греха - вы? - Да, я плыл под фальшивым флагом. - Меня вдруг неудержимо потянуло сказать ей всю правду, признаться, что я назвал себя вымышленным именем, опасаясь, что настоящее мое имя может быть известно мисс Бордеро и закроет мне доступ в дом. Я даже рассказал о своей причастности к тому письму за подписью Джона Камнора, которое было послано им несколько месяцев назад. Она слушала крайне внимательно, чуть ли не раскрыв рот от изумления, и, дослушав до конца, спросила: - А как же ваше настоящее имя? - Я сказал, и она дважды повторила его, восклицая при этом: - Господи, господи! - Потом заметила:- Оно мне нравится больше. - Мне тоже! - Я попробовал засмеяться, но смех не вышел. - Уфф! Как хорошо, что можно наконец отбросить то, ложное! - Стало быть, все это было заранее обдумано? Настоящий заговор? - Какой же заговор, нас ведь только двое и есть, - возразил я, благоразумно не упоминая о миссис Прест. Мисс Тина задумалась; я ждал с тревогой, не назовет ли она наши действия низостью. Но ход ее рассуждений был совсем иным, и минуту спустя она сказала вполголоса, словно бы взвесив все с безмятежной непредвзятостью стороннего наблюдателя: - До чего же вам, видно, хочется получить эти письма! - О, страстно, пламенно! - признался я, кажется, даже с улыбкой. И, чтобы не упустить случай, тут же продолжал, начисто позабыв о недавних упреках собственной совести: - Но ведь не могла же она сама переложить их куда-то? Она же не встает на ноги! Ей недоступны никакие мышечные усилия! Она не в состоянии что-либо взять и понести! - Да, но при большом желании и при такой сильной воле... - сказала мисс Тина, как если бы ей самой уже приходили в голову все эти соображения, и единственное, что она могла предположить, это что глубокой ночью, когда никого не было рядом, старуха все же каким-то чудом обрела в себе силы встать и сделать то, что считала нужным. - А вы не расспрашивали Олимпию? Может быть, это она помогла мисс Бордеро или сделала все сама по ее приказанию? - спросил я, но моя собеседница поторопилась ответить, что служанка тут решительно ни при чем, не упомянув, впрочем, разговаривала она с нею или нет. Казалось, ей теперь неловко и даже досадно от того, что она невольно обнаружила передо мной, насколько близко к сердцу принимает мои стремления и тревоги, как много места уделяет мне в своих мыслях. Вдруг она сказала, по обыкновению без непосредственной связи с предыдущим: - Знаете, мне кажется, будто я и сама стала новая от того, что у вас теперь новое имя. - Оно вовсе не новое; напротив, это доброе старое имя, и я рад, что вернул его себе. Она искоса посмотрела на меня. - Оно мне куда больше нравится. - Слава богу, а то я, пожалуй, предпочел бы сохранить то, чужое. - Вы это серьезно? Я только еще раз улыбнулся и вместо прямого ответа заговорил опять о своем: - Если считать, что она могла сама добраться до бумаг, так ведь она с легкостью могла и сжечь их. - Запаситесь терпением, запаситесь терпением, - сказала мисс Тина, и ее уныло-назидательный тон не слишком меня утешил, так как свидетельствовал, что она и сама не исключает эту роковую возможность. Однако вслух я сказал, что постараюсь последовать ее совету: во-первых, мне ничего другого не остается, а во-вторых, я помню данное ею обещание помочь мне. - Так ведь если бумаг уже нет, от моей помощи мало толку, - возразила она, словно желая подчеркнуть, что она не отказывается от данного слова, но факты остаются фактами. - Вы правы. Но постарайтесь хотя бы узнать, так ли это! - взмолился я, снова задрожав всем телом. - Вы ведь обещали запастись терпением. - Как, даже и для этого? - А для чего же еще? - Нет, нет, ни для чего, - довольно глупо ответил я, постыдившись открыто высказать то, что на самом дело побудило меня согласиться на ожидание - надежду, что она не только узнает, целы ли письма, но и пойдет ради меня на нечто большее. Не знаю, поняла ли она или просто спохватилась, что приличия ради ей следовало выказать больше твердости, но только она сказала: - Разве я обещала обмануть тетушку? Что-то не помню. - Не столь уж важно, обещали вы или нет, вы все равно на это не способны. Мне кажется, она едва ли стала бы спорить, даже если б нашему разговору не положило конец появление на канале гондолы, везшей доктора. Я отметил про себя, что раз он так скоро повторил свой визит, значит, не считает, что опасность миновала. Мы посмотрели, как он высаживается на берег, а потом вернулись с балкона в sala и пошли ему навстречу. Само собой разумеется, я еще на пороге расстался с ним и с мисс Тиной, испросив лишь у последней позволения спустя немного зайти справиться о состоянии больной. Я вышел из дому и пошел бродить по городу; дошел до самой Пьяццы, но владевшее мною лихорадочное возбуждение не улеглось. Несмотря на поздний час, многие столики еще были заняты, однако я не мог заставить себя сесть и беспокойно кружил по площади. Только мысль о том, что я наконец выложил мисс Тине всю правду о себе, служила мне некоторым утешением. После пяти или шести кругов я повернул к дому и вскоре почти безнадежно запутался в лабиринте венецианских улиц, что со мною случалось постоянно. Было уже далеко за полночь, когда я наконец попал домой. В sala по обыкновению было совсем темно, и фонарик, которым я освещал себе путь, ничего не обнаружил заслуживавшего внимания, к немалой моей досаде, поскольку я предупредил мисс Тину, что приду узнать, как обстоят дела, и вправе был рассчитывать на какой-нибудь условный знак с ее стороны, хотя бы зажженную свечу. Дверь, ведущая в комнаты мисс Бордеро, была затворена; из этого я мог заключить, что моя уставшая за день приятельница не дождалась меня и легла. Я стоял в нерешительности посреди sala, все еще надеясь, что, может быть, она услышала меня и выглянет, уговаривая себя, что не могла она лечь спать, когда тетке так худо; прикорнула, наверно, в кресле у постели, надев домашний капот. Я сделал несколько шагов к двери, остановился, прислушался. Ничего не было слышно. В конце концов я решился и тихонечко постучал. Ответа не последовало; тогда, подождав еще минуту, я повернул ручку двери. В комнате было темно, это должно было бы остановить меня, но не остановило. После всех моих откровенных признаний в зазорных и бесцеремонных поступках, на которые меня сделала способным жажда завладеть письмами Джеффри Асперна, я не вижу никаких причин воздержаться от рассказа об этой последней нескромности. Из всего, совершенного мной, это, вероятно, самое худшее, однако были тут и смягчающие обстоятельства. Меня вполне искренне, хоть, разумеется, не бескорыстно, волновало положение Джулианы, и с целью узнать о нем я как бы назначил мисс Тине свидание, на которое она согласилась; теперь по долгу чести я обязан был на это свидание явиться. Мне могут возразить, что отсутствие огня в sala естественно было истолковать как знак, освобождающий меня от этого обязательства, но вся суть в том, что я вовсе не желал быть освобожденным. Дверь спальни мисс Бордеро была полуоткрыта, и за нею угадывался слабый свет ночника. Я прошел немного дальше и снова остановился с фонарем в руке. Я был уверен, что мисс Тина там, около тетки, и хотел дать ей время выйти ко мне навстречу. Я не окликал ее, чтобы не нарушить тишину, я ждал, что свет моего фонарика послужит ей сигналом. Но она не шла; в поисках объяснения этому я предположил - совершенно справедливо, как потом оказалось, - что она просто заснула у постели больной. А раз она могла заснуть, стало быть, больной полегчало, и, поняв это, я должен был удалиться так же тихо, как и вошел. Но и на этот раз я не сделал того, что должен был сделать, отвлеченный, словно помимо воли, чем-то совсем иным. Не четкая цель, не заведомо дурной умысел руководили мной в ту минуту, я просто не в силах был тронуться с места, пронизанный острым, хоть и нелепым ощущением: вот он, случай. Я бы даже не смог объяснить, что за случай; мысль о краже не сложилась сколько-нибудь четко в моем сознании. Впрочем, даже поддайся я такому соблазну, передо мной тотчас же встала бы та очевидная истина, что и секретер, и все шкафы, и ящики у мисс Бордеро всегда на запоре. Ни ключей, ни отмычек у меня не было, как, впрочем, не было и намерения заняться взломом. И все же в мозгу у меня неотвязно стучало: вот я стою здесь, словно бы один, под защитным и всеразрешающим покровом ночи, а где-то совсем близко, как никогда прежде, находится предмет моих заветных мечтаний. Я поднял выше свой фонарь и стал перебирать лучом света одну вещь за другой, словно надеясь, что это мне поможет. Из спальни по-прежнему не доносилось ни звука. Если мисс Тина спала, сон ее был крепок. А вдруг она, добрая душа, нарочно прикинулась спящей, чтобы освободить мне поле действий? Вдруг она знает, что я здесь, и, затаившись в тишине, хочет посмотреть, как я поступлю - как смогу поступить? Решусь ли я, если дойдет до дела? Мои сомнения были понятны ей лучше, чем мне самому. Я подошел к секретеру и уставился на него растерянно и, вероятно, с очень глупым видом; ибо чего в конце концов я тут мог ожидать? Во-первых, он был заперт на ключ; а во-вторых, в нем почти наверняка не хранилось то, что меня интересовало. Было десять шансов против одного, что бумаги вообще уничтожены, а если даже и нет, так дотошная старуха, заботясь об их безопасности, вряд ли вынула бы их из зеленого сундучка для того, чтобы переложить сюда, вряд ли вздумала бы менять лучшее место на худшее. Секретер слишком бросался в глаза, был слишком на виду, да к тому же в комнате, где она уже не могла сама сторожить свое сокровище. Он отпирался ключом, но пониже замочной скважины была маленькая бронзовая ручка в форме шишечки. Я увидел ее, когда направил туда свет своего фонаря. И тут же у меня мелькнула догадка, от которой мое волнение достигло предела, и я подумал - не этой ли догадки ожидала от меня мисс Тина? Ведь если не так, если она не хотела, чтобы я входил в комнату, чего бы, кажется, проще - запереть дверь изнутри. Разве это не показало бы достаточно ясно ее решимость оградить от меня свое и тетушкино уединение? Но она этого не сделала, стало быть, ждала моего прихода, хоть и понимала отлично, что меня влечет сюда. Такой путь тонких и сверхпроницательных умозаключений привел меня к мысли, что, желая помочь мне, мисс Тина сама отомкнула секретер и оставила его незапертым. Правда, ключ не торчал в замке, но, должно быть, если чуть повернуть бронзовую шишечку - крышка откинется. Томимый своей догадкой, я наклонился, чтобы разглядеть все получше. Я не собирался ничего делать - нет, нет, у меня и в мыслях не было откидывать крышку, - я только хотел проверить свое предположение, посмотреть, можно ли ее откинуть. Я протянул к шишечке руку - достаточно ведь было дотронуться, чтобы почувствовать, поддается она или нет; и в последний миг - тяжело мне об этом рассказывать - оглянулся через плечо. То был инстинкт, наитие, ни единый звук не коснулся моего слуха. От того, что я увидел, я сразу же выпрямился и отскочил в сторону, едва не выронив свой светильник. Джулиана в ночной сорочке стояла на пороге спальни, протянув вперед руки, обратив ко мне лицо, свободное от всяких завес, обычно его наполовину скрывавших, и тут, в первый, последний и единственный раз я увидел ее необыкновенные глаза. Они гневно сверкали, они ослепили меня, как внезапный свет газового рожка слепит пойманного на месте преступника, они заставили меня сжаться от стыда. Никогда не забуду я эту белую, согбенную и трясущуюся фигурку с неестественно вздернутой головой, ее позу, выражение ее лица, не забуду и звук ее голоса, когда она, в ответ на мое движение, прошипела с неистовой яростью: - А-а, гнусный писака! Не помню, какие слова я забормотал в оправдание, в извинение, помню только, что я шагнул ближе, торопясь уверить ее в отсутствии у меня дурных намерений. Но она отшатнулась в ужасе, замахав на меня старушечьими руками, и в следующее мгновенье, с судорожным, словно предсмертным хрипом, повалилась на руки мисс Тины. IX Я покинул Венецию на следующее утро, удостоверившись лишь, что хозяйка моя не умерла, как того можно было опасаться, вследствие испытанного из-за меня потрясения - впрочем, я из-за нее испытал, пожалуй, не меньшее. Откуда, скажите на милость, могло мне прийти в голову, что у нее вдруг достанет сил самой встать с постели? С мисс Тиной перед отъездом увидеться не удалось; видел я только служанку и ей оставил записку в несколько строк для передачи младшей мисс Бордеро. В записке говорилось, что я уезжаю на несколько дней. Я побывал в Тревизо, в Бассано, в Кастельфранко, ходил и ездил по разным достопримечательным местам, осматривал дурно освещенную роспись в пропахших плесенью церквах и часами дымил сигарой за столиком какого-нибудь кафе с обилием мух и желтыми занавесками, на теневой стороне сонной маленькой площади. Но весь этот путешественнический ритуал, совершаемый машинально и без души, не развлекал меня. Мне пришлось проглотить очень горькое снадобье, и я не мог отделаться от ощущения оскомины во рту. Я попал, как говорится, в пиковое положение, когда Джулиана застала меня среди ночи изучающим механизм запоров ее бюро; а долгие часы вслед за тем, проведенные в тревоге, не сделался ли я ее убийцей, были ничуть не легче. Воспоминание об унизительной сцене жгло меня, но нужно было как-то выпутываться, как-то объяснить, хотя бы мисс Тине письменно, странную позу, в которой я был застигнут. Но так как мое послание осталось без ответа, я ничего не знал о том, как приняла случившееся сама мисс Тина. У меня все стояло в ушах обидное старухино "Гнусный писака!" - хоть я и не мог бы отрицать, что пишу, и еще менее, что вел себя не слишком деликатно. Была минута, когда я положительно решил, что единственный для меня способ смыть позор - это немедленно убраться вон, пожертвовать всеми своими надеждами и раз навсегда освободить бедных женщин от тягот общения со мной. Однако потом я рассудил, что лучше будет сперва уехать ненадолго, должно быть, у меня уже тогда было чувство (пусть неопределеннее и смутное), что, исчезнув совсем, я похороню не только свои личные надежды. Но пожалуй, казалось мне, будет полезно, если я подольше пробуду в отсутствии и старуха уверует в то, что окончательно избавилась от меня. А что именно таково было ее желание - желание, которого я не мог разделить, - сомневаться не приходилось; давешнее полночное бесчинство наверняка излечило ее от готовности терпеть мое общество ради моих денег. С другой стороны, уговаривал я себя, не могу же я вот так бросить мисс Тину; я продолжал твердить себе это даже вопреки тому обстоятельству, что она осталась глуха к моим искренним просьбам дать знать о себе - я не получил весточки ни в одном из тех городков, куда просил ее писать poste restante [*До востребования (франц.)]. Я бы постарался узнать что-нибудь от своего слуги, да этот олух не умел держать перо в руках. Следовало ли понимать молчание мисс Тины как знак глубочайшего презрения, казалось бы, вовсе ей не свойственного? Неизвестность томила меня; и если по некоторым соображениям я не решался вернуться, то по другим выходило, что вернуться непременно нужно, и я хотел только обрести твердую почву под ногами. Кончилось дело тем, что на двенадцатый день я снова очутился в Венеции, и, когда моя гондола мягко ткнулась носом в ступени старого дворца, тревожно забившееся сердце сказало мне, как тяжела была для меня эта отлучка. Мое возвращение произошло столь скоропалительно, что я даже не успел предупредить своего слугу телеграммой. Он поэтому не встречал меня на вокзале, но когда я подъехал к дому, высунулся в окно и, увидев, что это я, поспешно сбежал вниз. - Уже лежит в могиле, quella vecchia [*Та старуха (итал.)], - сообщил он, взваливая на плечо мой чемодан, и чуть ли не подмигнул мне с веселым видом, словно не сомневаясь, что это известие меня обрадует. - Умерла? - воскликнул я, совсем не в лад ему. - Выходит, умерла, раз ее похоронили. - И давно это случилось? Когда были похороны? - Позавчера. Да это и похоронами-то не назовешь, синьор; roba da niente - un piccolo passeggio brutto [*Все равно что ничего - жалкая маленькая прогулка (итал.)], и всего две гондолы. Poveretta! [*Бедняжка! (итал.)] - продолжал он, что по всей вероятности относилось к мисс Тине. По его понятиям, похороны устраивались главным образом для увеселения живых. Мне хотелось разузнать про мисс Тину - как она, где сейчас находится, но я больше не стал задавать вопросов, пока мы не поднялись наверх. Теперь, когда я оказался перед фактом, мне было неприятно думать об этом; особенно неприятна была мысль, что бедной мисс Тине самой пришлось заниматься всем после того, как все кончилось. Откуда ей было знать о необходимых формальностях, о том, как в таких случаях полагается действовать? Поистине poveretta! Вся надежда, что ей помог доктор, да и друзья, о которых она мне рассказывала, не оставили ее без поддержки в трудный час, - горсточка верных старых друзей, чья верность выражалась в том, что они раз в году приходили в гости. Из болтовни моего слуги я понял, что действительно какие-то две старушки и один старичок приняли в мисс Тине большое участие, приехали за ней в собственной гондоле и сопровождали на кладбище - обнесенный кирпичной оградой островок могил, что лежит к северу от города, на пути к Мурано. Значит, барышни Бордеро были католичками. Это мне никогда прежде не приходило в голову, так как тетка не могла ходить в церковь, а племянница, сколько я мог заметить, либо тоже не ходила, либо бывала лишь у ранней обедни в то время, когда я еще спал. И должно быть, даже духовные лица уважали их вкус к уединению, ни разу за то время, что я прожил в доме, не мелькнул передо мной краешек сутаны. Спустя час после своего приезда я послал к мисс Тине слугу с запиской, в которой спрашивал, не найдется ли у нее несколько минут для разговора со мною. Слуга, вернувшись, сообщил, что мисс Тина оказалась не дома, а в саду, прогуливалась себе на свежем воздухе и рвала цветы, точно они принадлежат ей. Там он ее и нашел, и она сказала, что рада будет меня видеть. Я спустился вниз и провел с бедной мисс Тиной около получаса. У нее и всегда был какой-то замшело-похоронный вид, будто она донашивала старые траурные платья, которых никак не могла износить, а поэтому в ее облике мало что переменилось. Только заметно было, что она плакала, плакала обильно и всласть, бесхитростными, освежающими слезами, давая выход запоздалому чувству одиночества и несправедливости. Ей, однако, и в голову не приходило манерничать, рисоваться своим горем; я даже, признаться, был удивлен, когда она повернулась ко мне, прижимая к груди охапку чудеснейших роз, и в сумеречном свете я увидел в ее покрасневших от слез глазах тень улыбки. Бледное лицо в рамке черных кружев показалось мне еще более длинным и худым. Я был уверен, что она до глубины души возмущена мною, тем более после того, когда меня в тяжелую минуту не оказалось рядом, чтобы помочь ей советом и делом; и хоть я знал, как несвойственно ее натуре злопамятство и как мало значения она привыкла придавать собственным делам, я все же мог ожидать какой-то перемены в ней, каких-то примет обиды или отчуждения, за которыми слышался бы обращенный к моей совести упрек: "Хороших же вы, сударь, дел наделали!" Но верность истине заставляет меня признать, что унылое лицо бедняжки чуть просветлело, что неказистые его черты словно бы даже стали привлекательнее при виде жильца покойной тетушки. Последний был несказанно тронут этим обстоятельством и счел, что оно упростит положение вещей, в чем ему весьма скоро пришлось разубедиться. Но так или иначе, я в тот вечер был ласков с мисс Тиной, как только мог, и оставался в ее обществе, сколько допускали приличия. Ни в какие объяснения мы не пускались. Я не спрашивал, отчего она оставила мое письмо без ответа и уж тем болен не пытался пересказать его содержание. Если ей угодно было делать вид, будто она позабыла, за каким занятием меня застигла мисс Бордеро и какое впечатление это произвело на последнюю, - я мог только радоваться тому; ведь она вполне могла меня встретить как убийцу ее тетушки. Вдвоем мы бродили по саду, и даже когда разговор не шел об утрате, постигшей мисс Тину, сознание этой утраты нас не покидало - оно было в моем подчеркнутом внимании к собеседнице и в том доверчивом выражении, с которым она смотрела на меня, словно убедившись, что я не потерял интереса к ней, рассчитывала найти во мне опору. Мисс Тина не была создана для гордых потуг на самоутверждение, она даже не пыталась делать вид, будто ясно представляет себе, что теперь станется с нею. Я, однако же, избегал заговаривать об этом, ибо отнюдь не намерен был связывать себя какими-либо обещаниями помощи или защиты. Ничего дурного, полагаю, в моей осторожности не было; просто я понимал, что, при ее полном незнании жизни, мисс Тине легко может показаться естественным, что я - поскольку я, несомненно, жалею ее - возьму на себя заботу об ее судьбе. Она рассказала мне о последних минутах мисс Бордеро, которая, видимо, угасла тихо и без страданий, и о том, как добрые друзья избавили ее, мисс Тину, от всех хлопот, связанных с похоронами, благо деньги в доме нашлись, благодаря мне, о чем она не преминула напомнить с улыбкой. Попутно она повторила еще раз, что уж если кто заслужил расположение "порядочных" итальянцев, то приобрел в них друзей на всю жизнь; а когда мы окончательно исчерпали эту тему, она стала расспрашивать меня о моей поездке, о моих приключениях и впечатлениях, обо всех местах, где я побывал. Я отвечал как мог, кое-что грешным делом и присочиняя, ибо то смятенное состояние, в котором я тогда находился, помешало мне многое увидеть и запомнить. Выслушав мой рассказ, мисс Тина воскликнула, словно на миг позабыв и тетушку, и свое горе: "Господи, вот бы и мне тоже хоть немного попутешествовать, повидать свет!" Мне тут пришло на ум, что я, в сущности, должен бы предложить ей осуществить это желание, выразить свою готовность сопровождать ее куда угодно; но вслух я заметил только, что небольшую поездку, которая бы помогла ей рассеяться, можно, пожалуй, устроить, мы это еще обдумаем и обсудим. Что касается наследия Асперна, то о нем я речи не заводил, не спросил ни разу, удалось ли ей прояснить что-либо еще до кончины мисс Бордеро, и если да, то что именно. Не то чтобы меня не жгло нетерпение это узнать, но мне казалось, что было бы неприлично вновь обнаружить свои корыстные устремления так скоро после случившегося несчастья. Была у меня тайная мысль, что мисс Тина сама что-нибудь скажет - но нет, она не обмолвилась и словом, и в ту минуту я даже нашел это в порядке вещей. Однако же, когда я позднее вспоминал весь наш разговор, мне вдруг показалась подозрительной подобная сдержанность. В самом деле, говорила же она о моих путешествиях, о предметах столь отдаленных, как фрески Джорджоне в соборе в Кастельфранко; так неужто же нельзя было хоть намеком коснуться того, что, как ей хорошо было известно, занимало меня больше всего на свете. Ведь едва ли, потрясенная своим горем, она вовсе позабыла о живейшем интересе, питаемом мною к некоторым реликвиям, так свято хранившимся покойницей, а стало быть - и я внутренне похолодел от такой догадки, - стало быть, ее молчание может означать, что реликвии эти больше не существуют. Мы простились в саду, она первая сказала, что ей пора; теперь, когда она была единственной обитательницей piano nobile, я чувствовал, что уже не могу (по венецианским понятиям, во всяком случае) так свободно, как прежде, вторгаться в его пределы. Пожелав ей спокойной ночи, я спросил, есть ли у нее какие-нибудь планы на будущее, думала ли она, как ей лучше устроить свою жизнь. "Да, да, разумеется, но я еще ничего не решила", - воскликнула она в ответ почти радостно. Не надеждой ли, что я все решу за нее, была вызвана эта радость? Наутро я оценил преимущества невнимания к вопросам практическим, проявленного нами накануне: оно давало мне повод сразу же искать новой встречи с мисс Тиной. Один такой практический вопрос особенно меня беспокоил. Я считал своим долгом довести до сведения мисс Тины, что, разумеется, не претендую на дальнейшее пребывание в доме в качестве жильца, а заодно и поинтересоваться, как тут обстоят дела у нее самой - чем юридически подкреплены ее права на этот дом. Но ни тому, ни другому не суждено было стать предметом обстоятельного разговора. Я не послал мисс Тине никакого предупреждения; я просто спустился вниз и стал прогуливаться по sala взад и вперед в расчете на то, что она услышит мои шаги и выйдет. Мне не хотелось замыкаться с нею в тесноте гостиной; под открытым небом или на просторе sala, казалось, говорится легче. Утро было великолепное, но что-то в воздухе уже предвещало конец долгого венецианского лета - не свежесть ли ветерка с моря, что шевелил цветы на клумбах и весело гулял по дому, теперь уже не столь тщательно закупоренному и затемненному, как при жизни старухи. Близилась осень, завершение золотой поры года. Близился и конец моего предприятия - быть может, он наступит через каких-нибудь полчаса, когда я окончательно узнаю, что все мои мечты обратились в прах. После этого мне останется лишь уложить вещи и ехать на станцию; не могу же я - в свете утра мне это стало особенно ясно - оставаться здесь чем-то вроде опекуна при пожилом воплощении женской беспомощности. Если мисс Тина не сумела сберечь письма Аснерна, я свободен от всякого долга перед нею. А если сумела? Кажется, я невольно вздрогнул, задавая себе вопрос - как и чем в таком случае я смогу этот долг оплатить. Не придется ли мне в благодарность за такую услугу взвалить все же на себя бремя опекунства? Я шагал из угла в угол, размышляя обо всем этом, и впасть в полное уныние мне мешало лишь то, что я почти не сомневался в бесплодности моих размышлений. Если старуха не уничтожила свои сокровища еще до того, как застала меня врасплох у секретера, то уж наверно позаботилась сделать это на следующий день. Понадобилось несколько больше времени, чем я ожидал, чтобы мои расчеты оправдались; но когда мисс Тина показалась наконец на пороге, то не выразила при виде меня ни малейшего удивления. В ответ на мое замечание, что я давно уже ее жду, она спросила, отчего же я не уведомил ее о своем приходе. Я чуть было не сказал, что понадеялся на ее дружеское чутье, но что-то удержало меня; как радовался я этому несколько часов спустя, каким утешительным было для меня сознание, что даже в столь ничтожной мере я не позволил себе сыграть на ее чувствах! Сказал же я вместо этого чистую правду - что был слишком взволнован, ибо готовлюсь услышать от нее свой приговор. - Приговор? - переспросила мисс Тина, как-то чудно взглянув на меня; и тут только я заметил в ней странную перемену. Да, она была не та, что вчера, не такая естественная, не такая простая. Вчера она плакала, сегодня следов слез не было видно, зато появилась поразившая меня натянутость в обращении. Как будто что-то произошло с ней ночью или какая-то новая мысль ее смутила, и касалось это ее отношений со мною, запутывало их и осложняло. Забрезжила ли перед ней та простая истина, что сейчас, когда она живет без тетки, одна, я уже не могу оставаться в доме на прежнем положении? - Я говорю о письмах. Есть письма или нет? Теперь это вам должно быть известно. - Есть, есть, и очень много; больше, чем я предполагала. - От меня не укрылась дрожь в ее голосе, когда она произносила эти слова. - Так они здесь, у вас - вы мне их сейчас покажете? - Нет, я, право, не могу их вам показать, - сказала мисс Тина, и в глазах у нее появилось странное молящее выражение, словно пуще всего на свете она теперь желала, чтобы я оставил эти письма ей. Но как могло ей вздуматься, что я способен на подобную жертву после всего, что было? Для чего же я и вернулся в Венецию, как не для того чтобы увидеть эти письма, чтобы их забрать? Известие о том, что они целы, наполнило меня таким ликованием, что, кажется, если бы бедная женщина бросилась мне в ноги, умоляя больше не поминать о них, я бы счел это неуместной шуткой. - Они у меня, но их никто не должен видеть, - жалобно добавила она. - Даже я? О, мисс Тина! - воскликнул я голосом, полным негодования и упрека. Она покраснела, и у нее опять набежали на глаза слезы. Видно было, каких мучений стоит ей сохранять твердость, повинуясь грозному чувству неведомого долга. У меня в голове мутилось от этого внезапного препятствия, вставшего там, где его, казалось бы, меньше всего следовало ожидать. Ведь сама мисс Тина давала мне понять достаточно ясно, что в ней я имею верную союзницу, если только... - Уж не хотите ли вы сказать, что она перед смертью взяла с вас клятву? А я-то был убежден, что вы не допустите ничего подобного. О, лучше бы эти письма были сожжены ею, нежели мне столкнуться с таким вероломством! - Ах, не в клятве дело, - сказала мисс Тина. - В чем же тогда? Она замялась немного, потом ответила: - Она и хотела их сжечь, да я помешала. Они у нее были спрятаны в постели. - В постели? - Да, между матрасами. Она их туда засунула, когда вытащила из сундучка. Как ей это удалось сделать, ума не приложу, только Олимпия не помогала. Так она говорит, и я ей верю. Тетушка уже после сказала ей, для того чтобы она, убирая постель, не трогала матрасов. Перестилала бы только простыни. Оттого постель всегда имела неаккуратный вид, - простодушно добавила мисс Тина. - Могу себе представить! А каким образом она их пыталась сжечь? - Да она с