с многих тысяч долларов
- существенная перемена! Но это не меняет моей любви к вам.
   - Нам и не нужно его состояние, - сказала Кэтрин. - Вы же знаете, что у
меня своих денег предостаточно.
   - Да, дорогая моя, я знаю, у вас есть какой-то капитал. И уж его-то  он
не посмеет тронуть!
   - Он и не захочет, - сказала Кэтрин. - Это мне мать оставила.
   Морис помолчал.
   - Значит, у него даже сомнений не было? -  спросил  он  наконец.  -  Он
думал, что, услышав его слова, я выйду из себя и сброшу маску?
   - Не знаю, что он думал, - устало сказала Кэтрин.
   - Передайте ему, пожалуйста, что для меня его угроза - пустой звук, - и
Морис звучно щелкнул пальцами.
   - Нет, боюсь, что этого я не осмелюсь ему передать.
   - Иногда вы меня, знаете ли, разочаровываете, - сказал Морис.
   - Да, наверное. Во мне все разочаровались - и отец, и тетя.
   - Ну, со мной дело совсем другое - я ведь люблю вас больше, чем они.
   - Конечно, Морис, - сказала Кэтрин, чувствуя, что эта сладостная истина
(которая  никого,  в  конце  концов,  не  обижала)  всецело  завладела  ее
воображением - кое-какое воображение у Кэтрин все-таки имелось.
   - Вы уверены, что он  не  отступится?  Я  хочу  сказать  -  никогда  не
отступится  от  своего  решения  лишить  вас  наследства?  И   даже   ваши
добродетели, ваше долготерпение не поколеблют его жестокости?
   -  То-то  и  беда,  что  в  его  глазах  наш  брак  зачеркнет  все  мои
добродетели. В его глазах это будет только доказательством его правоты.
   - Да, значит, он вас не простит!
   Услышав,  как  с  прекрасных  губ   молодого   человека   слетело   это
восклицание, Кэтрин почувствовала, что ее успокоившаяся  было  душа  снова
приходит в ужасное волнение.
   - Ах, вы должны меня очень-очень любить! - воскликнула она.
   - Вне всякого сомнения, дорогая!  -  ответил  ее  возлюбленный.  -  Вас
расстраивает выражение: "лишит наследства"? - добавил он мгновение спустя.
   - Я не из-за денег расстраиваюсь, а из-за того...  из-за  того,  что  у
него такие мысли.
   - Вам, наверное, кажется, что  это  нечто  вроде  проклятия,  -  сказал
Морис. - И вам, должно быть, очень тяжело. А вы не  думаете,  -  продолжал
он, - что, взявшись за дело с умом и действуя надлежащим образом, вы могли
бы со временем рассеять злые чары? Вы не думаете, - говорил он задумчивым,
сочувственным тоном, - что по-настоящему умная женщина сумела бы на  вашем
месте перетянуть его на свою сторону? Вы не думаете, что...
   Тут Кэтрин внезапно прервала Мориса. Все его хитроумные вопросы  прошли
мимо нее. Кэтрин казалось,  что  страшные  слова  "лишит  наследства",  за
которыми так явственно слышалось обвинение в безнравственности, повисли  в
воздухе и даже словно бы звучат все громче и громче.  Она  вдруг  осознала
свое положение, и ледяной холод проник в  ее  детскую  душу,  наполнив  ее
тоской и ужасом. Но спаситель был рядом, совсем близко, и она протянула  к
нему руки.
   - Ах, Морис, - сказала она, содрогнувшись, -  я  готова  обвенчаться  с
вами, когда вы захотите!
   И она уронила голову ему на плечо.
   - Любовь моя! - воскликнул Морис, опуская  глаза  на  свою  драгоценную
добычу. А потом растерянно уставился перед собой, приоткрыв рот  и  подняв
брови.



        21

   Доктор Слоупер без  промедления  поделился  своими  выводами  с  миссис
Олмонд, изложив ей свое мнение теми же словами, которыми ранее объявил его
самому себе:
   - Она не отступится! Клянусь небом, она не отступится!
   - То есть обвенчается с ним? - спросила миссис Олмонд.
   - Этого я не знаю. Но сломить  ее  невозможно.  Она  станет  бесконечно
тянуть и откладывать в надежде переубедить меня.
   - Но переубедить тебя, наверное, невозможно?
   -  Можно  ли  переубедить  геометрическую  теорему?  Мое  суждение   не
настолько поверхностно.
   - Но ведь геометрия, по-моему, как раз и занимается поверхностями, -  с
улыбкой возразила миссис  Олмонд  -  женщина,  как  нам  известно,  весьма
неглупая.
   - Верно. Но занимается ими со всей серьезностью и  глубиной.  Кэтрин  и
этот ухажер - мои поверхности, и я уже произвел надлежащие измерения.
   - И результаты, кажется, удивили тебя.
   - Эти поверхности обширны и предлагают немалый материал для наблюдений.
   - Как ты бесстрастен! - воскликнула миссис Олмонд.
   - Могу ли я быть иным, когда вокруг меня страсти так и кипят?  Впрочем,
надо отдать должное Таунзенду - его страсти подчинены рассудку.
   - Не могу судить о Морисе Таунзенде, -  сказала  миссис  Олмонд,  -  но
Кэтрин меня ничуть не удивляет.
   - А меня, признаться, немного удивляет. Она, должно быть,  терзается  и
мечется от одного решения к другому.
   - Лучше признайся, что тебя это попросту забавляет. А я не вижу  ничего
забавного в том, что твоя дочь тебя так обожает.
   - Мне интереснее определить границы ее обожания.
   - Оно кончается там, где начинается другое чувство.
   - Вовсе нет; это было  бы  слишком  просто.  Ее  чувства  сплетаются  и
смешиваются, и смесь эта по составу  весьма  необычна.  Из  нее,  конечно,
родится какая-то новая стихия, и мне хочется увидеть, что это будет такое.
Я дожидаюсь с любопытством и даже с волнением; вот уж не думал, что Кэтрин
когда-нибудь доставит мне подобные переживания. Я весьма признателен ей за
это.
   - Она останется ему верна, - сказала миссис Олмонд, - верна до конца.
   - Да, я же говорю - она не отступится.
   - Мне больше нравится "верна". Простые натуры хранят верность, несмотря
ни на что, а Кэтрин - натура очень простая. Переживания редко оставляют  в
ней глубокий след, но уж если что запало ей в душу - то на всю жизнь.  Это
как с медным чайником: сделаешь на нем вмятину, и,  как  ни  наводи  потом
лоск, пятно все равно останется.
   - Попробуем навести лоск на Кэтрин, - сказал доктор. - Свезу-ка я ее  в
Европу.
   - Она и в Европе его не забудет.
   - Ну так он ее забудет.
   - Тебе и впрямь этого хочется? - серьезно спросила миссис Олмонд.
   - Чрезвычайно! - ответил доктор.
   Меж тем миссис Пенимен, не  теряя  времени,  снова  написала  к  Морису
Таунзенду. Она попросила удостоить ее еще одного свидания, но на  сей  раз
местом встречи избрала не закусочную: она  предложила  ему  встретиться  в
портале церкви, в воскресенье после дневной службы, причем из осторожности
назвала не тот храм, который обычно посещала и где прихожане стали бы,  по
ее мнению, подсматривать за ними. Она выбрала менее респектабельный район;
и вот, в назначенный час выйдя из церкви, миссис Пенимен увидела  стоящего
поодаль Мориса Таунзенда. Не показав виду, что  узнала  его,  она  перешла
улицу; некоторое время молодой  человек  следовал  за  ней,  пока  наконец
миссис Пенимен не обернулась к нему с улыбкой:
   - Простите мне эту внешнюю бесстрастность. Вы сами понимаете,  чем  она
объясняется. Осмотрительность прежде всего.
   Когда же он спросил, куда она предпочитает теперь идти, миссис  Пенимен
шепнула:
   - Куда-нибудь, где мы не станем привлекать внимание.
   Будучи не  в  лучшем  расположении  духа,  Морис  не  слишком  галантно
ответил:
   - На этот счет я не обольщаюсь: не так уж мы привлекательны.
   И молодой человек беспечно повернул к центру города.
   - Надеюсь, - продолжал он, - вы пришли сказать мне, что старик сдался.
   - Боюсь, что у меня для вас не самые  счастливые  вести;  и  все  же  я
предвестница скорее мира, чем войны. Я много  думала  в  последнее  время,
мистер Таунзенд.
   - Вы слишком утруждаете себя.
   - Да, вероятно. Но я ничего не могу с  собой  поделать,  у  меня  очень
деятельный ум. И если я отдаюсь чему-то, то  отдаюсь  целиком.  За  это  я
расплачиваюсь  своими  знаменитыми  мигренями.  Мне  точно  обруч  сжимает
голову! Но я ношу его, как королева свою корону. Поверите  ли,  у  меня  и
сейчас мигрень. Однако я ни за что не пропустила бы  нашего  рандеву.  Мне
надо сообщить вам кое-что очень важное.
   - Я весь внимание, - сказал Морис.
   - Пожалуй, я немного опрометчиво посоветовала вам тогда обвенчаться как
можно скорее. Я много думала и теперь несколько иначе смотрю на это.
   - Вы, кажется, обладаете способностью менять свое мнение ежедневно.
   - Ежеминутно! - сказала миссис Пенимен таким тоном, словно это  удобное
свойство составляло одну из самых блестящих ее способностей.
   - Я вам рекомендую выбрать какую-нибудь точку зрения  и  придерживаться
ее, - заметил Морис.
   - Ах,  выбрать  почти  невозможно.  У  меня  такое  беспокойное,  такое
ненасытное воображение. Из-за него я, может  быть,  плохая  советчица,  но
зато незаменимый друг!
   - Незаменимый друг, который дает плохие советы! - сказал Морис.
   - Не преднамеренно!  Незаменимый  друг,  который  готов,  рискуя  всем,
лететь на свидание, чтобы нижайше просить прощения!
   - Что же вы теперь мне посоветуете?
   - Набраться терпения. Следить и выжидать.
   - Это плохой совет или хороший?
   - Не мне судить, - с достоинством ответила миссис Пенимен. - Могу  лишь
сказать, что он идет от чистого сердца.
   - А на будущей неделе вы посоветуете мне что-нибудь другое  и  тоже  от
чистого сердца?
   - На будущей неделе мне, может быть, придется объявить  вам,  что  меня
лишили крова!
   - Лишили крова?
   - Брат устроил мне ужасную сцену. Он угрожал мне  -  сказал,  что  если
что-нибудь случится, он меня выставит за дверь. Вы же знаете, я бедна.
   По  представлениям  Мориса,  у   миссис   Пенимен   имелась   кое-какая
недвижимость, но он, естественно, воздержался от замечаний.
   - Меньше всего мне хочется, чтобы вам пришлось страдать из-за  меня,  -
сказал он. - Что за злодей, однако, ваш братец - судя по вашим словам!
   Миссис Пенимен замялась.
   - Остин, во всяком случае, далеко не образцовый христианин.
   - И вы советуете мне ждать, пока он станет таковым?
   - По крайней мере дайте ему успокоиться.  Потерпите,  мистер  Таунзенд.
Помните, вас ждет драгоценная награда.
   Некоторое время Морис молчал и на ходу раздраженно  постукивал  тростью
по ограде.
   - До чего же вы непостоянны! - вырвалось у него наконец. - А  я-то  уже
вырвал у нее согласие на тайный брак.
   Миссис Пенимен и впрямь не отличалась постоянством,  ибо,  услышав  эту
новость, она чуть было не подпрыгнула от радости.
   - Да? Когда же? Где? - вскричала она, остановившись.
   Морис отвечал неопределенно:
   - Это еще надо решить. Но  она  дала  согласие:  мне  теперь  чертовски
неудобно идти на попятный.
   Миссис Пенимен,  как  я  сказал,  остановилась.  Ее  сияющий  взор  был
устремлен на молодого человека.
   - Мистер Таунзенд! Позвольте, я вам кое-что скажу: Кэтрин так  влюблена
в вас, что вы теперь можете поступать, как вам заблагорассудится!
   Заявление это было несколько двусмысленно, и Морис поднял брови.
   - Счастлив это слышать! Но что вы, собственно, имеете в виду?
   - Вы можете отложить венчание - можете передумать; она вас не осудит.
   Морис так и застыл с поднятыми бровями.
   - Вот как! - не очень дружелюбно  бросил  он.  Затем  он  заявил,  что,
останавливаясь посреди тротуара, миссис Пенимен рискует  привлечь  к  себе
внимание. И он постарался как  можно  скорее  проводить  свою  собеседницу
домой - под кров, которого она в любую минуту могла лишиться.



        22

   Сказав, что  Кэтрин  согласилась  на  решительный  шаг,  Морис  отчасти
погрешил против истины. Покидая Кэтрин, мы  слышали,  как  она  заявила  о
готовности сжечь свои корабли; но, добившись от нее такого обещания, Морис
понял, что исполнение его сейчас было бы нежелательно. От разговора о  дне
венчания он ловко уклонился, однако сделал вид, что сам уже наметил  срок.
Положение Кэтрин, конечно, было не из легких; но и у ее осторожного жениха
имелись свои трудности, тоже  заслуживающие  внимания.  Его  действительно
ждала немалая награда; но, чтобы  получить  ее,  необходимо  было  выбрать
золотую середину между стремительной атакой и осторожным ожиданием. Можно,
конечно, прыгнуть в пропасть, доверившись судьбе; к умному человеку судьба
обычно благосклонна, но  умный  человек  тем  и  известен,  что  не  любит
рисковать своей шеей. Вознаграждение в виде союза  с  непривлекательной  и
небогатой молодой особой не может не стать в самом скором  времени  весьма
неприятной обузой. Нелегко было  Морису  выбрать  между  опасностью  вовсе
потерять Кэтрин вместе с ее будущей казной  -  и  риском  добиться  Кэтрин
раньше времени и обнаружить, что казна ее немногим ценнее коллекции пустых
бутылок. Примите это во внимание, читатель,  если  вам  кажется,  что  сей
молодой человек не сумел толком использовать свои  природные  достоинства;
не судите его слишком строго. Он не  забыл,  что  Кэтрин  в  любом  случае
получит свои десять тысяч  в  год;  этому  обстоятельству  Морис  посвятил
долгие часы раздумий. Но он отлично отдавал себе отчет в  своих  природных
достоинствах, ценил их весьма высоко и  эту  сумму  считал  недостаточной.
Однако он напоминал себе, что десять тысяч в год - доход немалый и что все
на свете относительно: если скромные средства кажутся малопривлекательными
по сравнению с солидным капиталом, то полное отсутствие средств тем  более
не красит жизнь. Молодой человек усердно предавался размышлениям подобного
рода, и в конце концов ему пришлось приспустить паруса. Тверда ли  позиция
доктора Слоупера  -  вот  неизвестное,  содержавшееся  в  задаче,  которую
пытался решить Морис.
   Естественным решением была бы женитьба на Кэтрин, но  математика  умеет
сокращать пути к ответу, и Морис не терял  надежды  найти  более  короткий
путь. Когда Кэтрин приняла его уговоры  за  чистую  монету  и  согласилась
отказаться от своего плана умилостивить отца, молодой человек, как  я  уже
сказал, ловко отступил и не назначил день венчания. Ее вера в  искренность
Мориса была так глубока, что девушке и в голову не  приходило  заподозрить
его в двойной игре;  другое  теперь  мучило  ее.  Природа  щедро  наделила
бедняжку чувством собственного достоинства, и, решившись  пойти  наперекор
воле  отца,   она   считала,   что   уже   не   может   пользоваться   его
покровительством.  Совесть  запрещала  девушке  оставаться  под  отцовским
кровом, поскольку отцовским мнением она пренебрегла. Жить в  доме  доктора
Слоупера было удобно и приятно, но Кэтрин чувствовала, что потеряла на это
право. Связав свою судьбу с Морисом  Таунзендом  вопреки  предостережениям
отца, она нарушила контракт, по которому отец  давал  ей  приют  у  своего
очага. Отказаться от молодого человека Кэтрин не могла -  стало  быть,  ей
надо покинуть отцовский дом, и чем раньше ее избранник предложит ей другой
очаг, тем скорее она избавится от мучительной неловкости своего положения.
К этим логическим умозаключениям  примешивалась  изрядная  доля  душевного
раскаяния. Кэтрин очень страдала в эти дни, а в иные минуты  страдания  ее
бывали попросту невыносимы. Отец не глядел на нее, не заговаривал  с  ней.
Он отлично знал, что  делает,  -  все  это  входило  в  его  план.  Кэтрин
поглядывала  на  него,  когда  у  нее  хватало  смелости  (она   опасалась
показаться  навязчивой),  и  очень  жалела  отца  за  горе,  которое   ему
причинила. Она старалась не вешать голову и не сидеть сложа руки, а  когда
атмосфера в доме на Вашингтонской  площади  становилась  нестерпимой,  она
закрывала глаза и  призывала  на  помощь  образ  человека,  ради  которого
нарушила священную заповедь. Из троих  обитателей  дома  на  Вашингтонской
площади одна миссис  Пенимен  держалась  соответственно  этой  необычайной
ситуации. Если Кэтрин вела себя  скромно,  то  даже  скромность  свою  она
старалась скрыть, и ее жалкий вид, которого,  кстати,  никто  не  замечал,
отнюдь не предназначался для чьих-либо  глаз.  Если  доктор  был  суров  и
замкнут и решительно игнорировал присутствие остальных членов своей семьи,
то проделывал это легко, естественно и просто, и, только хорошо его  зная,
можно было догадаться, что напускная враждебность, в общем, доставляет ему
удовольствие. Ну, а миссис Пенимен была подчеркнуто  сдержанна,  молчаливо
многозначительна, и даже шорох ее платья передавал исключительную важность
ее намеренно скупых движений и жестов; когда  же  она  все-таки  позволяла
себе сделать замечание  по  поводу  какого-нибудь  пустяка,  весь  вид  ее
показывал, что на самом деле в несложной реплике таится глубокий смысл. Со
времени беседы в кабинете отец и дочь не обменялись ни единой  фразой.  Ей
нужно было сообщить ему кое-что; она считала,  что  это  ее  долг,  но  не
решалась заговорить с отцом: боялась его рассердить.  Доктору  тоже  нужно
было сказать ей кое-что, но он не желал заговаривать первым. Мы знаем, что
ему  было  любопытно  предоставить  дочь  самой  себе  и  посмотреть,  как
проявится ее решимость ни за что "не отступиться".  Наконец  она  сообщила
отцу, что снова виделась с  Морисом  Таунзендом  и  что  их  отношения  не
изменились.
   - Я думаю, мы  обвенчаемся...  скоро.  А  до  того  я,  наверное,  буду
довольно часто его видеть... Но не чаще, чем раз в неделю.
   Доктор бесстрастно осмотрел девушку с ног  до  головы,  словно  никогда
прежде ее не видел. За последнюю неделю он ни разу не взглянул на Кэтрин -
и она была рада, что такие взгляды не доставались ей каждый день.
   - А почему бы и не трижды в день?  -  спросил  он.  -  Что  вам  мешает
встречаться сколь угодно часто?
   Кэтрин на мгновение отвернулась; в глазах ее стояли  слезы.  Затем  она
сказала:
   - Нет, лучше раз в неделю.
   - Не понимаю, чем это лучше. По-моему, хуже некуда. Ты напрасно  тешишь
себя мыслью, что подобные уступки имеют для меня какое-то  значение.  Тебе
не следует встречаться с ним ни раз в неделю, ни десять раз на день.  Меня
это, впрочем, совершенно не интересует.
   Кэтрин попыталась понять слова  отца,  но,  почувствовав,  к  чему  они
ведут, в ужасе остановилась на полпути.
   - Я думаю, мы скоро обвенчаемся, - повторила она.
   Отец снова смерил Кэтрин ледяным взглядом, словно она была ему чужая.
   - Зачем ты мне об этом говоришь? Меня это не касается.
   - Ах, отец! - воскликнула она. - Пусть даже  ты  против,  неужели  тебе
совсем безразлично?
   - Совершенно безразлично. Если ты действительно  выходишь  замуж,  меня
вовсе не интересует, когда, где и из каких побуждений ты это сделаешь, так
что не трудись обсуждать со мной свои причуды - компромисса ты от меня  не
дождешься.
   С этими  словами  он  отвернулся.  Однако  на  следующий  день  он  сам
заговорил с дочерью, и тон у него при этом был иной.
   - Ты не  собираешься  венчаться  в  ближайшие  четыре-пять  месяцев?  -
спросил он.
   - Не знаю, отец, - ответила Кэтрин. - Нам так трудно решиться.
   - Тогда отложите на полгода,  и  я  свезу  тебя  в  Европу.  Мне  очень
хочется, чтобы ты поехала со мной.
   После недавнего разговора  Кэтрин  была  счастлива  услышать,  что  ему
"очень хочется", чтобы она что-то сделала, и что отцовские чувства еще  не
угасли в его душе; она даже  вскрикнула  от  радости.  Но  тут  же  Кэтрин
поняла, что приглашение доктора не распространяется на Мориса, а  в  таком
случае она, конечно, предпочла бы остаться дома. И все же  она  покраснела
от удовольствия - чего в последнее время не случалось.
   - Это было бы чудесно - поехать в Европу, - сказала она, чувствуя,  что
слова ее не отличаются оригинальностью, а тон - энтузиазмом.
   - Ну что ж, превосходно. Значит, едем. Собирайся в дорогу.
   - Нужно еще сообщить мистеру Таунзенду.
   - Если ты хочешь сказать, что тебе  нужно  просить  его  разрешения,  -
проговорил доктор, пронзая ее холодным взглядом своих бесстрастных глаз, -
мне остается только надеяться на его великодушие.
   Кэтрин тронула обида, прозвучавшая в словах отца; из всех речей доктора
это  замечание   было   самым   изощренным,   самым   эффектным.   Девушка
почувствовала, что в нынешнем своем положении должна  быть  благодарна  за
такую возможность выказать почтение к отцу. Но ее тревожило также и другое
ощущение, и она его наконец выразила:
   - Иногда мне кажется, что, раз я поступаю против твоей воли, мне  здесь
не место.
   - Не место? - переспросил доктор.
   - Таз я живу с тобой, то обязана тебя слушаться.
   - Если ты сама так считаешь, я, право же,  не  стану  спорить!  -  сухо
рассмеялся доктор.
   - Но если я не слушаю твоих советов, то мне нельзя и жить с тобой...  и
пользоваться твоей добротой и покровительством.
   Это поразительное рассуждение заставило доктора внезапно почувствовать,
что он недооценивал свою дочь; оно поистине делало честь молодой особе, до
той поры проявлявшей  всего  лишь  тихое  упрямство.  Но  доктору  оно  не
понравилось, очень не понравилось, и он этого не скрыл.
   - Низкая мысль, - сказал  он.  -  Не  у  мистера  ли  Таунзенда  ты  ее
позаимствовала?
   - Ах, нет! Это моя мысль! - протестующе воскликнула Кэтрин.
   - Так держи ее при себе, - посоветовал отец, тверже прежнего уверенный,
что ее надобно везти в Европу.



        23

   Если Мориса Таунзенда не позвали принять участие в поездке, то и миссис
Пенимен  тоже  обошли  приглашением,  а  она,  хотя   и   рада   была   бы
присоединиться к путешественникам, однако  -  надо  отдать  ей  должное  -
перенесла свое разочарование с достоинством, подобающим светской даме.
   - Я охотно поглядела бы на полотна Рафаэля и на руины... руины Пантеона
(*10), - сказала она миссис Олмонд, - но с удовольствием поживу  несколько
месяцев в уединении и покое. Мне надо отдохнуть. Я так исстрадалась за эти
четыре месяца!
   Миссис Олмонд считала, что  брат  ее  поступил  жестоко,  не  предложив
Лавинии поехать с ним за границу, но она отлично понимала, что если  целью
экспедиции было заставить  Кэтрин  забыть  своего  молодого  человека,  то
давать ей в попутчицы его ближайшую приятельницу  противоречило  интересам
доктора.
   "Если бы Лавиния вела себя умнее, ей тоже  удалось  бы  повидать  руины
Пантеона",  -  думала  миссис  Олмонд,   не   перестававшая   сожалеть   о
безрассудстве своей сестры; впрочем, та уверяла, что прекрасно  знает  эти
руины по рассказам мистера Пенимена. Миссис Пенимен, конечно, догадалась о
мотивах, которые склонили доктора к заграничному вояжу, и  она  откровенно
поделилась с племянницей своим убеждением, что отец предпринял этот вояж с
целью сломить ее верность.
   - Он думает, в Европе ты  позабудешь  Мориса,  -  сказала  она  (миссис
Пенимен теперь всегда называла молодого человека просто по имени). -  Мол,
с глаз долой, из сердца вон. Он думает, что новые впечатления изгладят его
образ из твоей памяти.
   Кэтрин заметно встревожилась.
   - Если он так думает, я должна его заранее предупредить, - сказала она.
   Миссис Пенимен не согласилась с ней:
   - Лучше объявить ему  потом!  Пусть  узнает,  когда  уже  потратится  и
похлопочет. Вот как с ним надо обращаться!
   И уже другим тоном, помягче, добавила, что, наверное, это  удивительное
наслаждение - среди руин Пантеона вспоминать о тех, кто нас любит.
   Отцовская немилость давно  уже,  как  нам  известно,  причиняла  Кэтрин
глубокое горе - горе искреннее  и  великодушное,  без  примеси  обиды  или
озлобления. Но когда она попыталась извиниться  перед  отцом  за  то,  что
остается на его попечении, а он с презрением отмел ее  слова,  в  горюющем
сердце Кэтрин впервые проснулся гнев. Презрение оставило свой след  -  оно
опалило девушку. От замечания о "низкой мысли" у нее три дня горели уши. В
эти дни Кэтрин была уже не столь скромна; у нее появилась мысль  (довольно
смутная, но приятно охлаждавшая рану),  что  она  приняла  кару  и  вольна
теперь поступать по своему  усмотрению.  И  поступила  вот  как:  написала
Морису Таунзенду, чтобы он встретил ее на  площади  и  погулял  с  ней  по
городу. Кэтрин могла себе это позволить - ведь она оказала почтение  отцу,
согласившись поехать с ним в Европу.  Она  чувствовала  себя  свободней  и
решительней; в  ней  появилась  сила,  которая  ее  поддерживала:  страсть
наконец всецело и неудержимо завладела Кэтрин.
   И вот Морис встретил ее на площади,  и  они  долго  гуляли.  Она  сразу
сообщила ему новость: отец хочет ее увезти. На  полгода,  в  Европу;  она,
конечно же, послушается совета Мориса. Кэтрин  втайне  надеялась,  что  он
посоветует ей остаться дома. Он же долго не высказывал своего мнения.  Идя
с ней рядом, он задавал ей  бесконечные  вопросы.  Один  из  них  особенно
удивил девушку своей нелепостью:
   - А вы хотите поглядеть на все эти прославленные чудеса Европы?
   - Хочу? О нет! - с мольбою в голосе сказала Кэтрин.
   "О небо, до чего ж она скучна!" - воскликнул Морис про себя.
   - Он  думает,  что  я  забуду  вас,  -  сказала  Кэтрин.  -  Что  новые
впечатления изгладят ваш образ из моей памяти.
   - Что ж, дорогая, может быть, так оно и будет!
   - Пожалуйста, не говорите так, - проговорила Кэтрин, не замедляя  шага.
- Бедный отец! Его ждет разочарование.
   Морис рассмеялся.
   - Да, я охотно верю, что ваш бедный отец будет разочарован! Но зато  вы
повидаете Европу, - добавил он шутливо. - Ловко же вы его проведете!
   - Меня вовсе не интересует Европа, - проговорила Кэтрин.
   - И напрасно.  К  тому  же  поездка,  может  быть,  умилостивит  вашего
батюшку.
   Зная свою упрямую натуру, Кэтрин не надеялась  в  поездке  умилостивить
отца, и ее преследовала мысль, что, соглашаясь на путешествие и  в  то  же
время не собираясь уступать, она поступает нечестно.
   - А вам не кажется, что это будет почти обман? - спросила она.
   - Да ведь и он пытается вас обмануть! - воскликнул Морис. - Вот пусть и
расплачивается! По-моему, вам надо ехать.
   - И так надолго отложить наше венчание?
   - Мы обвенчаемся, когда вы вернетесь. Купите себе в Париже  подвенечное
платье.
   И Морис самым нежным тоном стал объяснять ей свою точку  зрения.  Будет
очень хорошо, если она поедет; это докажет, что правда на их стороне - что
они благоразумны и  готовы  ждать.  Они  уверены  друг  в  друге  и  могут
подождать - чего им бояться? Если есть хотя бы малейшая  возможность  этой
поездкой склонить ее отца к миру, надо  использовать  эту  возможность;  в
конце концов, он, Морис, совсем не хочет, чтобы из-за него Кэтрин потеряла
наследство. Оно понадобится не ему - а ей и ее детям. Он готов ждать;  это
будет нелегко, но он выдержит.  А  там,  в  Европе,  среди  очаровательных
ландшафтов и величественных памятников,  старик,  возможно,  и  смягчится;
считается,  что  такие  вещи  облагораживают   человека.   Возможно,   его
разжалобит терпеливость дочери, ее  покорность,  ее  готовность  на  любые
жертвы - кроме одной; и если в каком-нибудь знаменитом  городе  -  скажем,
где-нибудь в Италии, в Венеции, - в гондоле, при луне она заговорит с  ним
и, действуя с умом,  сумеет  тронуть  нужную  струну,  отец,  быть  может,
прижмет ее к своей груди и скажет, что прощает. Кэтрин необычайно  поразил
сей замысел, делавший честь  незаурядному  уму  ее  возлюбленного;  однако
успех  этого  плана  представлялся  девушке  сомнительным,  поскольку  его
исполнение возлагалось на нее. Для  того  чтобы  "действовать  с  умом"  в
гондоле при луне, наверное, требовалась искусность, которой она не  вполне
обладала. Тем не менее молодые люди договорились, что Кэтрин скажет отцу о
своей готовности послушно следовать за ним куда угодно и  умолчит  о  том,
что любит Мориса Таунзенда пуще прежнего.
   Она сообщила доктору, что готова отправиться, и тот, не теряя  времени,
занялся необходимыми приготовлениями. Кэтрин прощалась со многими друзьями
и родственниками, но только двое из них имеют непосредственное отношение к
нашей истории. Миссис Пенимен с большим пониманием отнеслась к путешествию
племянницы:  она  считала  вполне  естественным,  что  нареченная  мистера
Таунзенда хочет пополнить свое образование заграничным вояжем.
   - Ты оставляешь его в надежных руках, - сказала девушке тетка,  касаясь
губами ее лба (миссис Пенимен любила целовать в лоб  -  этим  она  как  бы
выражала симпатию к интеллекту). - Я буду часто видеться  с  ним.  Я  буду
весталкой, охраняющей священный огонь.
   - Какая вы молодец, тетя - даже не сетуете, что  не  едете  с  нами,  -
сказала Кэтрин, не смея углубиться в предложенное теткой сравнение.
   - Гордость придает мне силы, - объяснила миссис Пенимен, ударяя себя  в
грудь (лиф ее платья всегда издавал при этом металлический звон).
   Прощание влюбленных было кратким -  они  обменялись  всего  несколькими
фразами.
   - Вы не переменитесь за то время, что меня не будет? - спросила Кэтрин.
Вопрос ее не был продиктован сомнениями.
   - Ничуть - совсем наоборот! - с улыбкой сказал Морис.
   Подробно описывать пребывание доктора Слоупера в восточном полушарии не
входит в задачи нашего повествования. Он объехал всю Европу, путешествовал
с комфортом и (как и  следовало  ожидать  от  человека  с  таким  развитым
вкусом) настолько  увлекся  современным  и  классическим  искусством,  что
пробыл за границей не шесть месяцев, а все двенадцать. Миссис  Пенимен  не
страдала от его отсутствия в доме на Вашингтонской площади.  Ей  нравилось
безраздельно господствовать в особняке, и она любила  говорить  себе,  что
при ней дом стал гораздо более гостеприимным. По  крайней  мере  у  Мориса
Таунзенда были все основания признать, что дом  на  Вашингтонской  площади
стал в высшей степени гостеприимен. Морис был в нем самым частым гостем  -
миссис Пенимен с удовольствием приглашала его к чаю. Он сиживал в кресле -
очень удобном  -  возле  камина  в  малой  гостиной  (когда  были  закрыты
внушительные раздвижные двери из красного дерева, с серебряными ручками  и
петлями, которые вели  в  соседнее,  более  парадное  помещение)  и  часто
выкуривал сигару-другую в докторском  кабинете,  где  он  проводил  время,
рассматривая любопытные коллекции отсутствующего хозяина.  Мы  знаем,  что
миссис Пенимен он считал простофилей; однако сам простофилей не был и  при
своем вкусе к роскоши и при своей стесненности  в  средствах  находил  дом
доктора подлинным "замком безделья"  (*11).  Морис  рассматривал  его  как
клуб, в котором он  был  единственным  членом.  Со  своей  сестрой  миссис
Пенимен виделась теперь гораздо реже, чем при докторе, ибо та не скрывала,
что не одобряет ее отношений  с  мистером  Таунзендом.  По  мнению  миссис
Олмонд, Лавинии не следовало привечать молодого  человека,  о  котором  их
брат держался весьма низкого мнения; миссис Олмонд поражалась  легкомыслию
своей сестры, способствовавшей этой весьма нежелательной помолвке.
   - Нежелательной? - воскликнула Лавиния. - Да он будет ей очаровательным
мужем!
   - Я не верю в очаровательных мужей, - сказала миссис Олмонд. -  Я  верю
только в хороших мужей. Если они поженятся и  Остин  оставит  Кэтрин  свои
деньги,  тогда  еще  куда  ни  шло.  У  нее  будет  ленивый,  симпатичный,
эгоистичный и, наверное, очень добродушный муж. Но если он свяжет с Кэтрин
свою судьбу, а она не получит наследства - помилуй ее господи! Таунзенд ее
не  помилует.  Он  возненавидит  ее,  он  выместит   на   ней   все   свое
разочарование, безжалостно и жестоко. Горе  тогда  нашей  Кэтрин!  Советую
тебе поговорить с его сестрой; жаль, что Кэтрин не может жениться на ней!
   Миссис Пенимен не  имела  ни  малейшего  желания  беседовать  с  миссис
Монтгомери, с которой она даже не сочла нужным  знакомиться,  и,  выслушав
зловещие пророчества сестры, еще раз  пожалела  о  том,  что  благородному
мистеру Таунзенду судьба уготовила столь горькое разочарование. Он  создан
был для наслаждений, но если окажется, что наслаждаться нечем, как же  ему
быть счастливым? И миссис Пенимен  овладела  навязчивая  идея:  деньги  ее
брата должны достаться молодому  человеку;  проницательность  подсказывала
ей, что сама она едва ли может рассчитывать на этот капитал.
   - Если он не завещает деньги Кэтрин, то, уж конечно, не  откажет  их  и
мне, - говорила она.



        24

   В течение первых шести месяцев за границей доктор ни разу не  заговорил
с дочерью о предмете их разногласий, - таков был его план, да  к  тому  же
мысли его были заняты другим. Бесполезно было бы пытаться  понять  чувства
Кэтрин, не задавая ей прямых вопросов: ее манер,  которые  и  в  привычной
обстановке родного дома не  отличались  выразительностью,  не  оживили  ни
горные пейзажи Швейцарии, ни итальянские памятники старины.  Спутница  она
была  благоразумная  и  послушная  -  на  прогулках  хранила  почтительное
молчание,  никогда  не  жаловалась  на  усталость,  всегда  с  готовностью
продолжала путь в  назначенное  отцом  время,  не  позволяла  себе  глупых
замечаний и не предавалась чрезмерным восторгам. "Ума в ней ровно столько,
сколько в узле с платками  и  шалями",  -  говорил  себе  доктор;  главное
преимущество Кэтрин перед платками и шалями заключалось в  том,  что  если
узел временами терялся или вываливался из коляски, то девушка всегда  была
на месте и сидела прочно и надежно. Впрочем, отец не находил  в  поведении
дочери ничего неожиданного и  не  спешил  объяснить  узость  ее  интересов
расстроенными  чувствами;  она  не  выказывала   ни   малейших   признаков
страданий, и за долгие месяцы заграничной жизни доктор ни разу не  слышал,
чтобы его дочь вздохнула. Он полагал, что  она  переписывается  с  Морисом
Таунзендом, но держал свое мнение при себе: письма  молодого  человека  ни
разу не попались  доктору  на  глаза,  а  корреспонденцию  девушки  всегда
отправлял посыльный. Возлюбленный  писал  ей  весьма  регулярно,  но  свои
эпистолы вкладывал в послания миссис  Пенимен,  так  что,  подавая  Кэтрин
пакет, надписанный рукой сестры, доктор каждый  раз  становился  невольным
пособником любви, которую осуждал. Кэтрин  думала  об  этом;  еще  полгода
назад она сочла бы своим долгом предупредить отца, но сейчас полагала, что
делать это не обязана. Сердце девушки хранило след раны, нанесенной отцом,
когда она заговорила с ним, как ей подсказывала совесть; теперь она уже не
станет так говорить с ним, хотя и постарается как  можно  меньше  огорчать
его. Письма возлюбленного она читала тайком.
   Однажды на исходе лета путешественники очутились в пустынной альпийской
долине. Они долго поднимались на перевал - шли пешком и  намного  обогнали
свой экипаж. Доктор заметил  тропу  в  боковой  лощине,  которая,  по  его
верному расчету,  могла  намного  сократить  подъем.  Они  пустились  этой
извилистой тропой и в конце концов сбились с пути; лощина оказалась  густо
заросшей и усеянной камнями;  прогулка  превратилась  в  трудный  переход.
Впрочем, оба они были отважными ходоками, и приключение  не  раздосадовало
их. Время от времени они останавливались, чтобы  Кэтрин  могла  отдохнуть.
Она присаживалась на какой-нибудь валун,  глядела  на  суровые  скалы,  на
закатное небо.  День  клонился  к  вечеру;  дело  было  в  конце  августа,
подступала ночная тьма, и уже стало прохладно - они достигли  значительной
высоты. Западная  часть  небосклона  полыхала  холодным  красным  заревом,
придававшим склонам лощины еще более дикий и  сумрачный  вид.  В  одну  из
таких передышек отец оставил Кэтрин  и,  отойдя,  поднялся  повыше,  чтобы
оглядеться. Кэтрин потеряла его из виду;  она  одиноко  сидела  в  тишине,
нарушаемой лишь журчанием горного ручья где-то неподалеку. Кэтрин думала о
Морисе  Таунзенде  -  из  этой  пустынной,  безлюдной  лощины  он  казался
бесконечно далеким. Отца долго не было;  она  забеспокоилась.  Наконец  он
появился  и  стал  приближаться  к  ней  в  прозрачных  сумерках;   Кэтрин
поднялась, собираясь снова  пуститься  в  путь.  Однако  отец  не  показал
жестом, куда идти, а направился прямо к Кэтрин,  словно  хотел  ей  что-то
сказать; он подошел вплотную и устремил  на  нее  взгляд,  в  котором  еще
горели  отблески  снежных  вершин.  И  вдруг,  не  повышая  голоса,  задал
неожиданный вопрос:
   - Ты отказалась от него?
   Да, вопрос был неожиданный; и все же Кэтрин, в сущности,  была  к  нему
готова.
   - Нет, отец! - ответила она.
   Некоторое время доктор молча смотрел на нее.
   - Он к тебе пишет?
   - Да... дважды в месяц.
   Доктор поглядел по сторонам, покрутил тростью. Затем  так  же  негромко
сказал:
   - Я очень недоволен.
   Кэтрин не понимала его намерений; может быть, отец хотел  испугать  ее?
Место было подходящее: в этом диком  и  сумрачном  логе,  полном  вечерней
полутьмы, Кэтрин остро ощущала свое одиночество. Бросив взгляд кругом, она
похолодела; ужас объял ее душу. Она не нашла,  что  ответить,  и  смущенно
прошептала:
   - Прости меня.
   - Ты испытываешь мое терпение, - продолжал доктор, - а я,  если  хочешь
знать, человек недобрый. Со стороны можно подумать, что я бесстрастен;  но
на самом деле душа моя кипит. И уверяло тебя, я умею быть жестоким.
   Кэтрин не понимала, для чего отец говорит ей все  это.  Или  он  что-то
задумал и специально завел ее сюда? Что же он мог задумать? Решил запугать
ее? Заставить отречься от Мориса, воспользовавшись ее страхом? Запугать...
чем? Природа здесь унылая и некрасивая, но что может ей  сделать  природа?
Сам  доктор  находился   в   опасном   состоянии   крайнего   возбуждения,
соединенного с внешним спокойствием, но Кэтрин едва ли заподозрила, что он
задумал сомкнуть руки - чистые, красивые, гибкие руки опытного врача -  на
ее горле. Тем не менее она слегка попятилась.
   - Я знаю, что ты умеешь быть каким захочешь, - сказала Кэтрин. В  своем
простодушии она действительно верила в это.
   - Я очень недоволен, - повторил доктор, на этот раз резче.
   - Что это на тебя нашло, отец?
   - На меня вовсе не нашло. Эти шесть месяцев гнев  постоянно  переполнял
меня. Здесь просто место подходящее, чтобы его излить. Здесь  тихо,  и  мы
одни.
   - Да, тут тихо, - неуверенно повторила Кэтрин, оглядываясь кругом. - Не
вернуться ли нам к экипажу?
   - Попозже. Значит, все это время ты даже и не думала менять свои планы?
   - Я бы переменила их, если б могла, отец. Но я не могу.
   Доктор тоже огляделся кругом.
   - Если бы тебя бросили в таком месте умирать с голоду - как бы это тебе
понравилось?
   - Зачем ты это говоришь? - вскричала девушка.
   - Такова будет твоя судьба - именно так он тебя бросит.
   Значит, отец не посягнет на нее; но он  посягнул  на  Мориса.  Холодная
рука страха отпустила - сердце девушки снова забилось.
   - Это неправда, отец! - вырвалось у нее. - Напрасно ты так  говоришь  -
это неправда, и ты не должен так говорить!
   Он медленно покачал головой.
   - Да, я говорю напрасно, потому что ты все равно мне  не  поверишь.  Но
это правда. Вернемся к экипажу.
   Он зашагал прочь; Кэтрин последовала  за  ним.  Доктор  шел  быстро,  и
Кэтрин отстала. Но время от времени он останавливался и, не  оборачиваясь,
ждал, чтобы она догнала его. Кэтрин едва поспевала, сердце  ее  колотилось
от волнения: ведь она впервые в жизни гневно возразила отцу. Темнело очень
быстро, и в конце концов она потеряла его  из  виду,  но  продолжала  идти
вперед, и скоро изгиб лощины вывел ее на дорогу; Кэтрин увидела  ожидавший
ее экипаж. Отец сурово молчал, сидя на своем месте, и  она  так  же  молча
села подле него.
   Оглядываясь потом на события тех дней,  Кэтрин  вспоминала,  что  после
этой сцены они с отцом долго не разговаривали. Сцена вышла очень странная,
но на ее любовь к отцу она не повлияла -  может  быть,  только  на  время.
Ведь, в сущности, он и должен был иногда выговаривать дочери, и  это  была
единственная сцена за целых шесть месяцев. Самым странным казалось ей  то,
что он назвал себя недобрым человеком. Кэтрин не знала, как это  понимать.
Слова отца отнюдь не убедили девушку, и  воспользоваться  его  заявлением,
чтобы оправдать свое упрямство, она не могла. Даже когда Кэтрин  сердилась
на отца, мысль о том, что он оказался хуже, чем она думала, не  доставляла
девушке ни малейшего удовлетворения. Признание отца объяснялось, очевидно,
недоступной ей тонкостью его ума - слушая мудрецов, никогда не знаешь, как
их понимать. Что же касается жестокости, то для мужчины  это,  разумеется,
достоинство.
   Без всяких сцен прошли и следующие шесть месяцев  -  шесть  месяцев,  в
течение которых Кэтрин безропотно принимала  нежелание  отца  возвращаться
домой. Но по истечении этого срока он снова заговорил с ней; это случилось
в ливерпульской  гостинице,  вечером,  под  самый  конец  их  путешествия,
накануне отплытия в Нью-Йорк. Они поужинали в просторном номере, сумрачном
и затхлом; слуга уже убрал посуду и скатерть, доктор  медленно  расхаживал
по комнате. Наконец Кэтрин взяла свечу,  собираясь  идти  спать,  но  отец
остановил ее.
   - Что ты намерена делать по возвращении домой? - спросил он, глядя, как
она стоит у двери со свечой в руке.
   - Ты имеешь в виду - мы с мистером Таунзендом?
   - Да, вы с мистером Таунзендом.
   - Мы, наверно, поженимся.
   Доктор прошелся по комнате; Кэтрин молчала, ожидая.
   - Он по-прежнему пишет к тебе?
   - Да, дважды в месяц, - последовал незамедлительный ответ.
   - И каждый раз о венчании?
   - О да! То есть я хотела сказать... он  пишет  и  о  других  вещах,  но
всегда и об этом тоже.
   - Рад  слышать,  что  он  разнообразит  темы  своих  писем.  Иначе  их,
вероятно, было бы скучно читать.
   - Он пишет прекрасные письма, - сказала Кэтрин, радуясь случаю сообщить
об этом отцу.
   - Такие, как он, всегда пишут прекрасные письма. Впрочем, обобщение  не
умаляет достоинств каждого из них.  Значит,  как  только  мы  приедем,  ты
сбежишь с ним?
   Фраза была довольно  грубая,  и,  как  ни  мало  Кэтрин  была  способна
обижаться, на этот раз она обиделась.
   - Я не могу тебе сказать, пока мы не приедем, - сказала она.
   - Разумно, - заметил отец. - Я большего  и  не  прошу  -  только  скажи
мне... предупреди меня заранее. Когда несчастному  отцу  суждено  потерять
свое единственное дитя, ему приятно узнать об этом хотя бы накануне.
   - Ах, отец, ты меня вовсе не потеряешь! - сказала Кэтрин;  капли  воска
упали с ее свечи.
   - За три дня, пожалуйста, - продолжал  он.  -  Если,  конечно,  ты  уже
будешь знать наверное. Между прочим, он  должен  быть  мне  благодарен.  Я
оказал ему немалую услугу, взяв тебя за границу; знания и вкус, которые ты
приобрела, удваивают твою ценность. Год назад ты была, пожалуй, простовата
и провинциальна. Теперь ты многое повидала, многое узнала  и  станешь  ему
приятной собеседницей. Мы откормили овечку - она готова для заклания!
   Кэтрин повернулась лицом к двери и стояла, глядя на ее  невыразительную
поверхность.
   - Ступай к себе, - сказал отец. - Мы отправляемся в полдень, так что ты
можешь как следует выспаться. Нам, вероятно, предстоит  весьма  неприятное
плавание.



        25

   Плавание и впрямь оказалось неприятным, а в Нью-Йорке  Кэтрин  не  была
вознаграждена возможностью немедленно "сбежать", по выражению ее  отца,  с
Морисом Таунзендом. Однако на следующий день после прибытия она  увиделась
с ним; в ожидании этого события  наша  героиня,  естественно,  говорила  о
молодом человеке с тетей Лавинией - в первый же  вечер  дамы,  прежде  чем
отправиться ко сну, долго беседовали наедине.
   - Я очень часто виделась с ним, - начала миссис Пенимен. -  Узнать  его
по-настоящему нелегко. Ты думаешь, что знаешь его; но ты  ошибаешься,  моя
дорогая. Когда-нибудь ты его поймешь, но не раньше, чем поживешь с ним под
одной крышей. Я, можно сказать, целый год провела с ним под одной  крышей,
- продолжала миссис Пенимен к немалому изумлению  девушки.  -  Пожалуй,  я
могу сказать, что теперь по-настоящему узнала его; возможностей для  этого
у меня было предостаточно. У тебя их будет не меньше, даже больше! -  тетя
Лавиния улыбнулась. - И тогда ты поймешь мои слова. Это чудесный  человек,
полный энергии и страсти, и верный, как скала!
   Племянница внимала с интересом, но не без страха. Тетя  Лавиния  всегда
была полна самого  пылкого  сочувствия,  а  ведь  за  год,  проведенный  в
хождениях по европейским галереям и церквам,  в  переездах  по  накатанным
почтовым трактам, Кэтрин,  лелеявшая  мысли,  никогда  не  обращавшиеся  в
слова, часто вздыхала, что нет подле нее понимающей женщины. Какое было бы
облегчение - поведать свою историю  какой-нибудь  доброй  душе!  И  Кэтрин
готова  была  довериться  то  хозяйке  пансиона,  то  симпатичной  молодой
белошвейке. Будь с ними хоть какая-нибудь спутница,  Кэтрин  в  иные  дни,
наверное, плакала бы на ее груди. Она не раз думала,  что  по  возвращении
домой расплачется в  объятиях  тети  Лавинии.  В  действительности  же  их
встреча на Вашингтонской площади не ознаменовалась слезами, а  когда  дамы
остались наедине, в манере Кэтрин обозначилась даже некоторая сухость. Она
вдруг осознала, что миссис Пенимен целый  год  наслаждалась  обществом  ее
возлюбленного,  и  ей  было  неприятно  слушать,  как  тетка  трактует   и
разъясняет характер  Мориса  и  разглагольствует  о  нем  с  непререкаемой
уверенностью. Не то  чтобы  Кэтрин  ревновала;  просто  в  душе  ее  снова
проснулась  долго  дремавшая  тревога,   которую   внушало   ей   невинное
притворство миссис Пенимен, и  она  порадовалась,  что  вернулась  наконец
домой. Вдобавок ко  всему,  ей  доставляло  удовольствие  произносить  имя
своего возлюбленного и говорить о нем с человеком, который по крайней мере
относится к Морису без предубеждения.
   - Вы были к нему очень добры, - сказала Кэтрин. - Он мне часто писал об
этом. Я никогда не забуду вашей доброты, тетя Лавиния.
   - Я делала для него что могла, но это такой пустяк. Я поила его чаем  и
выслушивала его мнения - только и всего.  Миссис  Олмонд  считала,  что  я
слишком много на себя беру, и страшно ругала меня, но обещала не выдавать.
   - Не выдавать вас?.
   - Не говорить твоему отцу. Морис сиживал  в  его  кабинете,  -  сказала
миссис Пенимен со смешком.
   Минуту Кэтрин молчала. Это сообщение неприятно поразило девушку - она с
болью вспомнила о теткиной склонности ко всяким тайнам. Да будет  известно
читателю, что Морис проявил больше такта и не написал Кэтрин, что сиживает
в кабинете ее отца. Миссис Пенимен прожила с племянницей пятнадцать лет, а
его знакомство с Кэтрин ограничивалось всего несколькими месяцами,  и  все
же он понимал, что Кэтрин едва ли сочтет это забавным.
   - Напрасно вы водили его в комнату отца, - сказала она, помолчав.
   - Я его не водила, он сам туда ходил. Ему нравилось  смотреть  книги  и
коллекции в стеклянных шкафах. Чего он только про них не знает!  Он  знает
все на свете.
   Кэтрин вновь погрузилась в молчание.
   - Жаль, что он не нашел себе какого-нибудь дела, - сказала она наконец.
   - Он нашел себе дело! Это чудная новость, и он велел сказать тебе,  как
только ты приедешь. Он теперь партнер одного  комиссионера.  Все  решилось
совсем неожиданно, на прошлой неделе.
   Кэтрин тоже показалось, что это чудная новость. Партнер комиссионера  -
тут слышалось богатство и преуспеяние.
   - Ах, как хорошо!  -  воскликнула  она,  и  на  секунду  ей  захотелось
броситься тетке на шею.
   - Гораздо лучше, чем служить под чьим-то началом; да он к  этому  и  не
привык, - продолжала миссис Пенимен. - Он ничуть не ниже своего партнера -
они равны во всех отношениях. Вот видишь -  он  правильно  делал,  что  не
спешил. Хотела бы я услышать, что скажет теперь твой отец! У  них  контора
на Дуэн-стрит, и уже отпечатаны визитные карточки. Он принес  мне  одну  -
она у меня в комнате, я  тебе  завтра  покажу.  Он  так  и  сказал,  когда
приходил в последний раз: "Вот видите, я правильно делал, что не  спешил!"
Вместо того чтобы кому-то повиноваться, он теперь сам командует. Он  и  не
мог бы стать чьим-то  подчиненным;  я  ему  много  раз  говорила,  что  не
представляю его в этой роли.
   Кэтрин вполне согласилась с миссис Пенимен; она была счастлива  узнать,
что Морис теперь ни от кого не зависит, но не питала иллюзий  относительно
того, как отнесся бы к новости отец; она не надеялась победно  преподнести
ее доктору - тому ведь было одинаково безразлично,  преуспел  ли  Морис  в
делах или, скажем, осужден на пожизненное изгнание. Тут в  комнату  внесли
сундуки и чемоданы Кэтрин, и разговор о ее возлюбленном на короткое  время
прервался: девушка подняла крышки и продемонстрировала  тетке  кое-что  из
своих заграничных трофеев. Трофеи были внушительные; к тому же Кэтрин всем
привезла подарки - всем, кроме Мориса, которому она привезла  свое  верное
сердце. Кэтрин богато одарила миссис Пенимен, и ее тетка провела  полчаса,
развертывая  и  свертывая  свои  обновки  и  громкими  возгласами  выражая
восхищение и благодарность. Кэтрин упросила ее  принять  среди  прочего  и
великолепную кашемировую шаль, и миссис Пенимен  принялась  расхаживать  в
ней по комнате, стягивая шаль на груди, то и дело  заглядывая  себе  через
плечо, - она все не могла определить, как низко спускается конец шали.
   - Я буду считать, что взяла ее у тебя на время,  -  сказала  она,  -  и
верну перед смертью.  Или  нет,  -  продолжала  миссис  Пенимен,  наградив
племянницу еще одним поцелуем, - лучше я завещаю ее  твоей  дочурке!  -  и
тетушка широко улыбнулась, поправляя шаль.
   - Никакой дочурки у меня пока нет, - сказала Кэтрин.
   - Что-то мне не нравится твой тон, - отозвалась миссис Пенимен, немного
помолчав. - Кэтрин, уж не переменилась ли ты?
   - Нет, ничуть не переменилась.
   - И готова следовать всем прежним планам?
   - Я ничуть не переменилась, -  повторила  Кэтрин,  которую  уже  начало
угнетать чересчур пылкое участие тетки.
   - Я очень рада! - объявила миссис Пенимен и, обернувшись к  зеркалу,  с
минуту любовалась своей шалью. Затем взглянула на племянницу и спросила:
   - А как отец? По твоим письмам я ничего не поняла - они все были  такие
сухие!
   - Отец чувствует себя прекрасно.
   -  Ты  знаешь,  что  меня  интересует,  -  сказала  миссис  Пенимен   с
достоинством,  особенно  заметным  благодаря  кашемировой   шали.   -   Он
по-прежнему неумолим?
   - О да!
   - Ни на йоту не уступил?
   - Стоит на своем еще тверже,  чем  прежде,  если  такое  возможно  себе
представить.
   Миссис Пенимен сняла огромную шаль и медленно сложила ее.
   - Очень плохо. Значит, ваш план не увенчался успехом?
   - Какой план?
   - Морис мне все рассказал. Ведь ты думала  переубедить  отца  во  время
путешествия по Европе: улучить момент, когда его  растрогает  какое-нибудь
великое произведенное искусства - он ведь разыгрывает большого  поклонника
искусств - и постараться уговорить его, взывая к его лучшим чувствам.
   - Я даже не пыталась. Это Морис придумал, но, будь он с нами в  Европе,
он бы понял, что произведения искусства действуют на  отца  совсем  иначе.
Отец и вправду большой - даже очень  большой  -  поклонник  искусства,  но
взывать  к  его  лучшим  чувствам,  когда   он   восхищается   прекрасными
произведениями, было бы вовсе бесполезно. Наоборот, они  только  укрепляют
его волю... Он делается таким жестоким, - говорила несчастная  девушка.  -
Никогда мне его не уговорить; даже и думать нечего.
   - Вот уж не ожидала, - сказала миссис Пенимен, - никак не ожидала,  что
ты отступишься.
   - Да, я отступилась. Мне теперь все равно.
   - Какая ты стала храбрая, - усмехнулась миссис  Пенимен.  -  Не  помню,
чтобы я тебе советовала пожертвовать своим богатством.
   - Я и вправду стала храбрее. Вы спрашивали, переменилась ли я.  С  этой
стороны я переменилась. О да, - повторила девушка, - я очень переменилась.
И богатство это не мое. Если ему оно не нужно, то мне - тем более.
   Миссис Пенимен немного помолчала.
   - Ему оно, быть может, и нужно, - сказала она.
   - Это только потому, что он боится причинить мне страдания.  Но  я  ему
объясню... я ему уже объяснила, что он не должен беспокоиться. К тому  же,
- продолжала Кэтрин, - у  меня  и  своих  денег  предостаточно.  Мы  будем
обеспечены. А теперь у него и свое собственное дело. Я  просто  счастлива,
что у него свое дело!
   Кэтрин говорила не переставая и была  чрезвычайно  возбуждена.  Никогда
прежде тетка не видела ее такой  и  приписала  эту  перемену  заграничному
путешествию, которое придало девушке зрелости,  уверенности  в  себе.  Она
нашла также, что  Кэтрин  похорошела  и  стала  почти  красавицей.  Миссис
Пенимен подумала о том,  как  это,  наверное,  поразит  Мориса  Таунзенда.
Размышления  ее  были  внезапно  прерваны  довольно  резким   восклицанием
девушки:
   - Отчего вы так себе противоречите, тетя Лавиния? То вы одно  говорите,
то совсем другое. Год  назад,  перед  моим  отъездом,  вы  мне  велели  не
обращать внимания на запрещение отца, а теперь советуете иначе.  Какая  вы
переменчивая!
   Для миссис Пенимен этот  выпад  был  полной  неожиданностью  -  она  не
привыкла к тому, чтобы  противник  в  споре  вторгался  на  ее  территорию
(возможно,  потому,  что  противник  обычно  не  рассчитывал   найти   там
достаточно припасов). Сама она считала, что цветущие  поля  ее  аргументов
едва ли когда-нибудь подвергались опустошительным набегам. Видимо, поэтому
она в обороне прибегала скорее к величественным  жестам,  чем  к  искусным
маневрам.
   - Не понимаю, в чем ты меня обвиняешь; наверное, в том, что  я  слишком
забочусь о твоем счастье. Никто еще не говорил  мне,  что  я  непостоянна.
_Таких_ упреков мне еще не приходилось слышать.
   - В прошлом году вы на меня сердились оттого, что я не хотела тотчас же
венчаться, а теперь требуете, чтобы я уговорила отца. Вы говорили, что ему
будет поделом, если он повезет меня в Европу и ничего этим не добьется. Ну
вот он и вернулся ни с чем - вы должны быть довольны. Ничего не изменилось
- ничего, кроме моего отношения к отцу. Сейчас меня гораздо меньше заботит
его мнение. Я очень старалась угодить отцу, но ему это  не  нужно.  Теперь
мне тоже ничего не нужно от него. Не знаю, хорошо это или плохо; наверное,
плохо. Но мне и это безразлично. Я знаю одно: я вернулась и выхожу  замуж.
Вам это должно быть по душе - или, может быть, теперь вы  смотрите  иначе?
Вы ведь такая странная. Дело  ваше;  но  только  больше  не  просите  меня
уговаривать отца. Не стану я его уговаривать; с меня довольно.  Я  ему  не
нужна. Я вернулась и выхожу замуж.
   Никогда прежде миссис Пенимен не слыхивала от  своей  племянницы  таких
властных речей; естественно, она немало испугалась. Решительность  Кэтрин,
ее горячность испугали тетку, и она не нашла, что ответить. Миссис Пенимен
легко поддавалась страху, а потерпев поражение, всегда отступала; отступая
же, часто, как и в описанном случае, издавала нервный смешок.



        26

   В тот вечер она заставила племянницу выказать характер (миссис  Пенимен
теперь часто говорила о характере Кэтрин; прежде едва ли вообще можно было
услышать о том, что у нашей героини имеется характер), но уже на следующее
утро сообщила ей новость, которая помогла девушке вновь  обрести  душевное
равновесие: тетушка объявила,  что  Морис  Таунзенд  намеревается  нанести
Кэтрин визит на другой день после  ее  приезда.  Молод  ой-человек  явился
днем, и на сей раз, как нетрудно догадаться, кабинет доктора  Слоупера  не
был  предоставлен  в  его  распоряжение.  Целый  год  Морис  захаживал  на
Вашингтонскую площадь без всяких церемоний,  и  теперь  ему  было  досадно
обнаружить,  что  дом  для  него  ограничивается  парадной  гостиной,  где
принимала его Кэтрин.
   - Как я рад, что вы вернулись, -  сказал  он.  -  Какое  счастье  снова
видеть вас!
   И он с улыбкой оглядел ее с ног до головы; позднее выяснилось, впрочем,
что, в отличие от миссис Пенимен, с ее  чисто  женским  умением  примечать
малейшие перемены, он не нашел Кэтрин похорошевшей.
   Кэтрин же нашла, что он бесподобен; ей трудно было свыкнуться с мыслью,
что  этот  блестящий  кавалер  безраздельно  принадлежит  ей.  Они   долго
ворковали  -  на  взаимные  расспросы  отвечали   взаимными   заверениями.
Искусством  такой  беседы  Морис  владел  в  совершенстве  и   даже   свой
коммерческий дебют описал в романтических тонах, - Кэтрин весьма  серьезно
о нем расспрашивала. По  временам  Морис  покидал  софу,  на  которой  они
расположились, и прохаживался по комнате, а потом возвращался, улыбаясь  и
ероша волосы. Он был возбужден (вполне естественно для молодого  человека,
только что встретившегося с возлюбленной после долгой разлуки),  и  Кэтрин
про себя отметила, что  никогда  еще  не  видела  его  в  таком  волнении.
Наблюдение это почему-то доставило  ей  удовольствие.  Он  задавал  Кэтрин
вопросы касательно их путешествия, на которые она не всегда умела ответить
- она забыла иные названия и имена и  не  очень  твердо  помнила  маршрут,
которого придерживался отец. Но сейчас ее вдохновляла вера, что  испытания
остались позади, и она была счастлива и не стеснялась несовершенства своей
памяти. Ей теперь казалось, что она может обвенчаться с ним  без  малейших
угрызений совести и без каких-либо переживаний - кроме  самых  сладостных,
разумеется. Не дожидаясь вопроса, она сама сказала  Морису,  что  отец  не
изменил своего решения - ни на йоту не уступил.
   - Теперь нам уже нечего рассчитывать на его согласие, - сказала она,  -
и придется обойтись без него.
   Морис смотрел на нее с улыбкой.
   - Бедная моя! - воскликнул он.
   - Не надо меня жалеть, - сказала Кэтрин. -  Мне  теперь  все  равно,  я
привыкла к этой мысли.
   Морис все так же улыбался; затем он встал и снова прошелся по комнате.
   - Позвольте теперь мне попробовать! - сказал он.
   - Попробовать уговорить его? Вы его только пуще прежнего разгневаете, -
решительно ответила Кэтрин.
   - Вы говорите так оттого, что в прошлый  раз  я  потерпел  неудачу.  Но
нынче я возьмусь за дело по-другому. Я поумнел: у меня был  целый  год  на
размышления. Я научился быть дипломатичнее.
   - Так вот о чем вы думали весь этот год!
   - Да, большей частью. Моя неудача не давала мне покоя. Я, знаете ли, не
люблю терпеть поражение.
   - Какое же это поражение, если мы поженимся?
   - Разумеется, в самом главном  это  не  поражение;  но  в  остальном...
Неужели вы не понимаете?  Моя  репутация,  мои  отношения  с  собственными
детьми!.. Если, конечно, у нас будут дети.
   - У нас хватит денег и на воспитание детей... и на все прочее.  А  ваша
контора - разве вы не рассчитываете на успех?
   - Рассчитываю, и на самый баснословный. У нас всего будет вдосталь.  Но
я имел в виду не материальную сторону, а скорее нравственную,  -  объяснил
Морис. - Так сказать, моральное удовлетворение!
   - Нравственная сторона меня теперь не тревожит, - очень просто  сказала
Кэтрин.
   - Разумеется. А меня тревожит. Для меня дело чести  -  доказать  вашему
отцу, что он не прав. И теперь, стоя во главе процветающего дела,  я  могу
говорить с ним как равный с равным. У меня великолепный план; позвольте же
мне сразиться с вашим отцом!
   Веселый и самоуверенный, Морис стоял перед девушкой в  небрежной  позе,
держа руки в карманах; не сводя глаз с его  сияющего  лица,  она  медленно
поднялась на ноги.
   - Нет, Морис, прошу вас, не делайте этого, - сказала  Кэтрин,  и  в  ее
мягком и грустном тоне он впервые услышал твердость. - Не нужно нам больше
его упрашивать, даже просить. Он непреклонен, и наши попытки ни к чему  не
приведут. Я знаю это наверное, и я знаю почему.
   - Почему же?
   Ей нелегко было произнести это, но она все же решилась:
   - Он не очень любит меня!
   - О, небо! - раздраженно воскликнул Морис.
   -  Я  говорю  об  этом  только  потому,  что  я  уверена.   Я   поняла,
почувствовала это в Англии перед самым отъездом.  В  тот  вечер  -  в  наш
последний вечер в Европе - он говорил со мной, и  я  вдруг  поняла.  Такое
ведь нельзя не почувствовать. Я бы не стала его винить, если б он  не  дал
мне это так ясно почувствовать. Нет, я его не виню, я просто  хочу,  чтобы
вы знали. Он не виноват - в своей любви никто не властен. Я ведь тоже не в
силах совладать со своим чувством - он тоже мог бы меня обвинить.  Причина
в том, что он все еще любит мою мать... Мы потеряли ее  много  лет  назад.
Она была красива и очень, очень умна. Он постоянно думает о ней?  А  я  на
нее совсем не похожа, мне тетушка сказала. Конечно, это не моя вина; но  и
он в этом не виноват. Так получилось. Вот в чем причина - а  не  просто  в
том, что вы ему не нравитесь.
   - Просто? - рассмеялся Морис. - Благодарю вас!
   - Мне теперь даже это безразлично - то есть что вы  ему  не  нравитесь.
Мне теперь почти все безразлично. Я стала иначе ко всему относиться.  И  к
отцу тоже... Я от него далека.
   - Клянусь небом! - воскликнул Морис. - Что за странная семья!
   - Не говорите так, - взмолилась девушка, - не говорите ничего  дурного.
Пожалейте меня, Морис, потому что... потому  что...  -  она  запнулась,  -
потому что я столько для вас сделала.
   - Я знаю, дорогая моя, я знаю!
   Она  говорила  спокойно  и  рассудительно,   без   малейших   признаков
горячности или волнения; просто пыталась объяснить Морису свое  положение.
Но до конца подавить волнение ей не удалось, голос ее задрожал:
   - Как ужасно - всю жизнь поклоняться отцу и вдруг почувствовать, что ты
далека от него. Это просто убивает меня; нет, убило бы, если б я не любила
вас. Ведь невозможно не почувствовать, что с тобой говорят  так,  будто...
будто...
   - Будто что?
   - Будто тебя презирают! - с горячностью воскликнула Кэтрин.  -  Так  он
говорил со мной в тот вечер накануне отъезда. Всего несколько слов, но мне
и этого было достаточно, и я потом всю дорогу думала о них. И я  решилась.
Никогда больше не буду его просить - ни о чем. И не  буду  ждать  от  него
никакой поддержки. Теперь это было бы даже противоестественно. Надо, чтобы
мы были очень счастливы вместе и чтобы мы не зависели от того, простит  он
нас или нет. И еще... Морис! Вы никогда, никогда не должны презирать меня!
   Дать обещание такого рода было нетрудно, и Морис проделал это  со  всем
изяществом. Но этим пока и ограничился.



        27

   По приезде доктор, разумеется, немало беседовал со своими сестрами. Что
касается Лавинии,  то  поведать  ей  о  своих  приключениях  или  хотя  бы
поделиться с ней впечатлениями о дальних странах он не особенно  старался,
удовольствовавшись тем, что на память об этом завидном путешествии подарил
ей бархатное платье. Однако предметы менее отдаленные  он  обсудил  с  ней
довольно подробно, заверив ее прежде всего,  что  продолжает  выступать  в
роли непреклонного отца.
   - Не сомневаюсь, что ты не оставила мистера Таунзенда  без  внимания  и
постаралась возместить ему временную утрату Кэтрин, - сказал он. - Я  тебя
ни о чем не спрашиваю, так что не трудись отпираться. Я ни за что на свете
не  стал  бы  задавать  тебе  подобные  вопросы  и  ставить   тебя   перед
необходимостью... м-м... измышлять на них ответы.  Никто  тебя  не  выдал,
никто за тобой не следил. Элизабет мне  ничего  о  тебе  не  рассказывала;
разве что хвалила тебя за то,  что  ты  хорошо  выглядела  и  пребывала  в
прекрасном  расположении  духа.  Я  просто   изложил   тебе   плод   своих
умозаключений - индукции, как говорят философы. Насколько  я  понимаю,  ты
всегда была склонна предоставлять приют милым страдальцам. Мистер Таунзенд
был в доме частым гостем; на это указывают кое-какие признаки. Мы,  врачи,
знаешь ли, приобретаем с годами определенную интуицию; и вот мне  видится,
что он с удовольствием сиживал в наших креслах и грелся у камина. Я  не  в
обиде на него за эти маленькие удовольствия - других он  за  мой  счет  не
получит. Наоборот, похоже, что мои домашние расходы  скоро  сократятся  за
его счет. Не знаю, что ты ему говорила или собираешься сказать. Но имей  в
виду - если ты советовала ему не отступаться и не терять надежды на успех,
если ты поддерживала в нем уверенность, что  я  изменю  свое  прошлогоднее
решение, ты оказала ему дурную услугу  и  он  вправе  потребовать  у  тебя
возмещения. Не исключаю, что  он  подаст  на  тебя  в  суд.  Ты,  конечно,
действовала из лучших побуждений: ты себя уверила, что  меня  можно  взять
измором; это ни на чем  не  основанная  иллюзия,  которая  могла  родиться
только  в  уме  самого  безответственного  оптимиста.  Тактика  измора  не
принесла плодов - я полон сил,  как  и  год  назад.  Меня  хватит  еще  на
пятьдесят лет. Кэтрин как будто бы тоже не изменила своего решения и  тоже
полна сил. Так что мы сейчас на тех же позициях, что  и  раньше.  Впрочем,
тебе это известно. Я только хотел тебя уведомить, что не переменил  своего
решения. Подумай о моих словах, любезная Лавиния!  Берегись  справедливого
гнева обманутого охотника за приданым!
   - Не таких слов я от тебя ожидала,  -  отвечала  миссис  Пенимен.  -  Я
наивно полагала, что ты оставишь в Европе свой отвратительный  иронический
тон, без которого ты не можешь обойтись, даже  говоря  о  самых  священных
чувствах.
   - Не следует недооценивать иронию, она часто приносит  великую  пользу.
Впрочем, ирония нужна не всегда, и я тебе докажу, что прекрасно  умею  без
нее обходиться. Я хочу знать твое мнение: прекратит Морис  Таунзенд  осаду
моего дома или нет?
   - Я буду сражаться с тобой твоим же  оружием:  поживешь  -  увидишь!  -
ответила миссис Пенимен.
   - По-твоему, я сражаюсь такого  рода  оружием?  Я  в  жизни  не  сказал
подобной грубости.
   - Что ж, не надейся на прекращение осады - готовься к худшему.
   - Любезная моя Лавиния! - воскликнул доктор. - Уж не  пытаешься  ли  ты
иронизировать? Твой выпад скорее напоминает мне кулачные приемы.
   Несмотря на свою решимость кинуться в кулачный бой, миссис Пенимен была
изрядно  напугана  и  пустилась  наутек.  А  брат  ее  пустился  (не   без
предосторожностей) расспрашивать миссис  Олмонд,  которой  он  подарил  не
меньше, чем Лавинии, а поведал гораздо больше.
   - Он, видно, там дневал и ночевал! - сказал ей  доктор.  -  Надо  будет
заглянуть в винный погреб. Можешь не церемониться и говорить мне правду  -
я уже выложил ей все, что я об этом думаю.
   - Да, по-моему, он частенько хаживал в твой дом, -  подтвердила  миссис
Олмонд. - Но, согласись, что, оставив Лавинию одну, ты лишил ее привычного
общества; естественно, ей захотелось принимать гостей.
   - Вполне согласен; потому-то я и не стану ругать ее  за  выпитое  вино.
Спишем его как возмещение Лавинии  за  одиночество.  Она  вполне  способна
объявить, что выпила все  сама.  Какая  же,  однако,  вульгарность  с  его
стороны - пользоваться чужим домом! Как он посмел вообще приходить  в  мое
отсутствие? Вот тебе весь его характер - хуже уж просто некуда.
   - Спешит урвать что может,  -  согласилась  миссис  Олмонд.  -  Лавиния
готова была кормить его целый год - как же упустить такой случай?
   - Ну так пускай она теперь кормит его всю жизнь! - вскричал доктор. - И
уж за вина ему придется платить отдельно, как это делают за табльдотом.
   - Кэтрин мне сказала, что он открыл контору и зарабатывает уйму  денег,
- заметила миссис Олмонд.
   Доктор удивленно посмотрел на нее.
   - Мне она этого не сказала, и Лавиния  тоже  не  удостоила  меня  такой
чести. Понятно! - воскликнул он. - Кэтрин отреклась от меня. Впрочем,  это
неважно! Могу себе представить, что у него за контора!
   - От мистера Таунзенда она не отреклась, - сказала миссис Олмонд.  -  Я
поняла это в первую же минуту. Она вернулась точно такой, какой уезжала.
   - Вот именно - ничуть не поумнела. Объездила всю Европу  и  не  увидела
там ровно ничего - ни одной картины, ни одного ландшафта, ни одной статуи,
ни одного собора.
   - Еще бы ей глядеть на соборы - у нее совсем другое было на уме. Она не
забывает о нем ни на минуту. Как я ее жалею!
   - И я жалел бы ее, если бы она меня не  раздражала.  Постоянно,  каждую
минуту. Я испытал все средства. Я был поистине безжалостен; никакого толку
- с ней ничего нельзя поделать. Она  меня  просто  бесит.  Сначала  я  был
настроен благодушно и испытывал известное любопытство. Мне было  интересно
посмотреть: неужели она так и не  отступится?  Видит  небо,  я  более  чем
удовлетворил свое любопытство! Она вполне убедила меня в своем  упрямстве,
и, может быть, хоть теперь ему придет конец.
   - Не думаю, - сказала миссис Олмонд.
   - Остерегись - не то я и от тебя тоже стану приходить в бешенство. Если
она не оставит своего упрямства, я сам положу ему конец; и это будет конец
нашего совместного пути - я выкину ее посреди дороги. Подходящее  местечко
для моей  дочери  -  в  дорожной  пыли.  Кэтрин  не  понимает,  что  лучше
спрыгнуть, не дожидаясь, пока тебя столкнут. Дождется  -  а  потом  станет
жаловаться, что ушиблась.
   - Не станет, - сказала миссис Олмонд.
   - И это взбесит меня еще больше. Самое неприятное - это что я  бессилен
что-либо предотвратить.
   - Что ж, если  Кэтрин  придется  падать,  надо  подложить  ей  побольше
подушек, - улыбнулась  миссис  Олмонд.  И  в  исполнение  своих  слов  она
принялась опекать девушку с истинно материнской добротой.
   Миссис Пенимен тотчас написала Морису Таунзенду.  Их  связывали  теперь
самые близкие отношения, но я ограничусь упоминанием лишь некоторых сторон
этой близости. Миссис Пенимен испытывала к Морису совсем особое чувство, в
котором, если не толковать его превратно, не было ничего неподобающего. Ее
симпатия к красивому молодому человеку, обиженному  судьбой,  была  сродни
влюбленности и все же по своей природе не могла служить для Кэтрин поводом
к ревности. Сама миссис Пенимен к племяннице не ревновала. Себя она видела
в роли сестры Мориса или  его  матери  -  сестры  или  матери,  наделенной
страстной натурой, - и испытывала всепоглощающее  желание  обеспечить  ему
счастливое и беззаботное существование. Этим она и  занималась  весь  год,
после того как отъезд брата развязал ей руки, и усилия  ее  сопровождались
успехом, о котором было сказано выше. Своих  детей  у  миссис  Пенимен  не
было, и, как ни старалась она излить на Кэтрин те чувства, которые природа
предназначила для отпрысков  мистера  Пенимена,  племянница  лишь  отчасти
вознаградила ее старания.  Избрав  Кэтрин  объектом  родственной  любви  и
попечений, миссис Пенимен обнаружила, что девушке недостает эффектности  и
шарма, которые,  как  она  полагала,  наверняка  были  бы  свойственны  ее
собственным чадам. У миссис Пенимен  даже  материнские  чувства  нашли  бы
приподнятое, романтическое выражение, а Кэтрин по самой  своей  натуре  не
возбуждала романтических страстей. Миссис Пенимен ничуть не остыла к  ней,
но начала понимать, что Кэтрин для нее - объект неблагодарный;  Кэтрин  не
давала ей возможности проявить свою душу. И посему свои душевные богатства
тетушка - не лишая Кэтрин ее доли - стала обращать на Мориса Таунзенда,  и
уж тут ей представились широкие возможности проявить  себя.  Она  была  бы
счастлива иметь красивого и  властного  сына  и  непременно  принимала  бы
живейшее участие в его любовных делах. Именно в  таком  свете  она  теперь
рассматривала Мориса,  сначала  снискавшего  ее  симпатию  своей  изящной,
рассчитанно-почтительной манерой обращения, против которой миссис  Пенимен
никогда  не   могла   устоять.   Впоследствии   он   расстался   с   былой
почтительностью, предпочитая не разбазаривать свой  капитал,  но  симпатия
уже  была  завоевана,  и  даже  жестокость  молодого  человека   приобрела
известную  ценность  для  миссис  Пенимен:  это  была  как   бы   сыновняя
жестокость. Имея родного сына, миссис Пенимен, вероятно, боялась  бы  его;
на этой стадии нашей истории она, безусловно,  боялась  Мориса  Таунзенда.
Таково было одно  из  последствий  его  частых  визитов  на  Вашингтонскую
площадь. Он обращался с миссис Пенимен очень вольно - как, кстати  говоря,
он, несомненно, обращался бы со своей родной матерью.



        28

   Письмо ее содержало предостережение; оно извещало молодого  человека  о
том,  что  доктор  по-прежнему  упорствует.  Возможно,  у  миссис  Пенимен
мелькнуло предположение,  что  Кэтрин,  должно  быть,  и  сама  сообразила
снабдить возлюбленного сведениями такого рода, но, как нам известно, тетка
частенько недооценивала племянницу; кроме того, она считала, что не  может
полагаться на действия  Кэтрин.  Миссис  Пенимен  исполняла  свой  долг  -
независимо от племянницы. Я уже говорил, что ее юный друг обращался с  ней
весьма вольно, и вот пример тому: он не ответил на письмо. Он  внимательно
прочел письмо, усвоил сведения, а потом разжег им сигару и принялся  ждать
следующего - в полной уверенности, что оно придет. "У меня кровь стынет  в
жилах, когда я представляю себе, какие мысли роятся в его уме", - написала
миссис Пенимен о своем брате; казалось бы, к этому  уже  нечего  добавить.
Однако она написала вновь, прибегнув к иной метафоре. "Его ненависть к вам
горит страшным огнем - огнем, не угасающим ни на секунду, - писала она.  -
Но вашего будущего он не освещает - оно повергнуто в мрак.  Когда  бы  это
зависело от меня, каждый день вашей жизни был бы полон сияния  солнца.  От
К. ничего невозможно узнать - она такая скрытная, в точности, как ее отец.
Похоже, что она рассчитывает скоро венчаться и явно готовилась к  этому  в
Европе, накупила платьев, десять пар туфель и пр. Но вы же понимаете, друг
мой, что одних туфель мало для начала замужней жизни. Напишите, что вы  об
этом думаете. Как мне не терпится увидеть вас; мне надо вам столько  всего
рассказать! Ужасно вас недостает - дом кажется таким пустым! Какие новости
в городе? Как подвигается ваше дело? Это был отважный поступок  -  открыть
свое дело! Можно мне навестить  вас  в  конторе?  Я  бы  пришла  всего  на
несколько минут! Я  могла  бы  сойти  за  клиентку,  или  как  это  у  вас
называется?  Я  могла   бы   купить   что-нибудь,   акции   или   какие-то
железнодорожные приспособления. Напишите, что вы думаете об этом плане.  Я
бы пришла с reticule [дамский ручной мешок, какие носили  горожанки],  как
простолюдинка".
   Несмотря на прием с reticule,  Морис,  очевидно,  не  оценил  ее  план,
поскольку в контору он миссис Пенимен не пригласил; он  уже  объяснял  ей,
что контору эту необычайно, невероятно трудно отыскать.  Но  так  как  она
настойчиво желала с ним побеседовать (после целого года интимной  болтовни
миссис Пенимен продолжала называть эти свидания "беседами"), он согласился
прогуляться с ней по городу и даже оказал ей  особую  любезность,  покинув
ради нее контору в такое время дня, когда дела  были,  вероятно,  в  самом
разгаре. Он встретился с миссис Пенимен (которая постаралась  одеться  как
"простолюдинка")  на  углу  двух  полузастроенных  улиц  с   недомощенными
мостовыми и ничуть не удивился, обнаружив, что ее безотлагательные новости
сводились главным образом к новым заверениям в  преданности.  Он,  однако,
принял уже от нее бессчетное множество  подобных  заверений,  и  ему  было
вовсе ни к чему жертвовать своим драгоценным временем ради того,  чтобы  в
тысячный раз услышать, какое преданное участие миссис Пенимен принимает  в
его судьбе. Он сам имел ей кое-что сказать. Сделать это  было  нелегко,  и
затруднение, которое он испытывал, побудило его выражаться весьма желчно.
   - О да, я отлично знаю, что он сочетает свойства льдины  со  свойствами
раскаленного угля, - начал  он.  -  И  Кэтрин  мне  это  объясняла,  и  вы
повторяли мне это так часто, что меня  уже  просто  тошнит.  Не  трудитесь
снова повторяться - вы меня вполне убедили. Он не оставит  нам  ни  цента,
этот факт уже не нуждается в доказательстве.
   Тут миссис Пенимен посетила вдохновенная мысль.
   - А что, если вам подать на него в суд? - спросила она, удивляясь,  как
ей раньше не пришел в голову этот несложный ход.
   - Я на _вас_ подам в суд, - ответил Морис, - если вы  будете  и  дальше
испытывать мое терпение  подобными  советами.  Это  недостойно  мужчины  -
продолжать борьбу,  когда  поражение  очевидно.  Я  должен  отказаться  от
Кэтрин.
   На его заявление миссис Пенимен  ответила  молчанием,  хотя  сердце  ее
забилось. Слова молодого человека не были для нее неожиданностью; она  уже
свыклась с мыслью, что Морису не следует жениться на Кэтрин, если у той не
останется  шансов  получить   отцовское   наследство.   "Не   следует"   -
формулировка несколько двусмысленная, но, руководствуясь своими природными
склонностями, миссис  Пенимен  понимала  ее  вполне  однозначно,  и,  хотя
решение это никогда прежде не высказывалось в той  грубой  форме,  которую
придал ему теперь Морис, оно не раз молчаливо подразумевалось во время  их
непринужденных  разговоров,  когда  молодой  человек  развалясь  сидел   в
каком-нибудь из мягких  кресел  доктора;  так  что  миссис  Пенимен  стала
относиться к этой мысли сперва (как она предпочитала думать) философски, а
потом и с тайным одобрением. Тот факт,  что  свое  одобрение  она  держала
втайне, доказывает, разумеется, что миссис Пенимен его стыдилась;  но  она
закрывала на это глаза, напоминая  себе,  что  как-никак  идею  замужества
племянницы выпестовала именно она. Едва  ли  доктор  признал  бы  политику
Лавинии последовательной: во-первых, Морис во что бы то  ни  стало  должен
получить его наследство, и она ему поможет в этом; во-вторых, оно явно  не
достанется ему, и было бы обидно молодому человеку - молодому  человеку  с
такими богатыми  возможностями  -  жениться  на  бесприданнице.  Когда  по
возвращении из Европы доктор прочел сестре нотацию, которую  мы  приводили
выше, затея Мориса стала казаться миссис  Пенимен  настолько  безнадежной,
что она окончательно сосредоточила свое внимание на этом "во-вторых". Будь
Морис ее сыном, она  без  колебаний  принесла  бы  Кэтрин  в  жертву  этой
всеподавляющей идее - его  счастливому  будущему.  Готовность  принести  в
жертву собственную племянницу свидетельствовала о  более  чем  материнской
преданности. И все же, внезапно обнаружив в своей руке  нож  для  заклания
жертвы, миссис Пенимен оробела.
   С минуту Морис шел молча, затем раздраженно повторил свои слова:
   - Я должен отказаться от нее!
   - Кажется, я вас понимаю, - осторожно проговорила миссис Пенимен.
   - Как тут не понять - я выразился достаточно ясно! Грубо и откровенно.
   Морис стыдился самого себя,  и  это  было  ему  неприятно;  а  так  как
неприятных ощущений  сей  молодой  человек  решительно  не  переносил,  им
овладел  прилив  безжалостной  злобы.   Ему   захотелось   отыграться   на
ком-нибудь, и он осторожно - ибо Морис был  всегда  осторожен,  если  дело
касалось его самого, - спросил:
   - А вы не могли бы ее немного охладить?
   - Охладить?
   - Подготовить ее - попытаться заставить ее постепенно забыть обо мне.
   Миссис Пенимен  остановилась  и  торжественно  посмотрела  на  молодого
человека.
   - Мой бедный Морис, да знаете ли вы, как она в вас влюблена?
   - Не знаю и не желаю знать. Я всегда старался этого не замечать.  Знать
об этом было бы слишком мучительно.
   - Она будет очень страдать, - сказала миссис Пенимен.
   - Вы должны ее  утешить.  Если  вы  мне  настоящий  друг,  если  вы  не
притворяетесь, вы найдете способ ее утешить.
   Миссис Пенимен печально покачала головой.
   - Вы спрашиваете, не притворяюсь ли  я  вашим  другом;  а  я  не  сумею
притвориться вашим врагом. Что я могу сказать ей, кроме новых похвал  вам?
Но похвалы вам едва ли ее утешат!
   - Доктор вам поможет. Он будет в восторге, что помолвка расстроилась, и
придумает ей какое-нибудь утешение - ведь он человек опытный.
   - Он придумает ей новую пытку! - воскликнула миссис Пенимен. - Упаси ее
небо от отцовских утешений. Он станет злорадно торжествовать.
   Морис мучительно покраснел.
   - Если вы станете утешать ее так же, как сейчас  утешаете  меня,  проку
будет немного! Чертовски неприятно объясняться, но  это  необходимо.  Меня
тяготит такая необходимость, и вы обязаны облегчить мое положение.
   - Я буду вашим другом до гробовой доски! - заявила миссис Пенимен.
   - Лучше докажите вашу  дружбу  сейчас!  -  ответил  Морис,  возобновляя
прогулку.
   Миссис Пенимен двинулась следом; она едва сдерживала дрожь.
   - Вы бы хотели, чтобы я ей сама сказала? - спросила она.
   - Не надо ей ничего говорить,  но  если  бы  вы  могли...  если  бы  вы
могли... - и он замолчал, пытаясь сообразить, что  же  в  действительности
миссис Пенимен могла бы для него сделать. - Вы могли бы объяснить  ей  мои
побуждения. Объяснить, что я не в силах стать между ней и отцом и дать ему
повод лишить собственную дочь  ее  законных  прав  -  повод,  которого  он
дожидается с таким отвратительным нетерпением!
   Миссис Пенимен с замечательной  быстротой  оценила  всю  прелесть  этой
фразы.
   - Как это похоже на вас! - сказала она. - Как это тонко!
   Морис раздраженно махнул тростью.
   - Ах, оставьте! - капризно воскликнул он.
   - Может быть, все обойдется. Кэтрин ведь такая странная.
   И миссис Пенимен взяла на себя смелость  пообещать  молодому  человеку,
что в любом случае девушка поведет себя  смирно  и  не  станет  устраивать
сцен. Они продолжали прогулку, в ходе которой миссис Пенимен взяла на себя
смелость пообещать ему и многое  другое  и  в  результате  приняла  немало
обязательств; Морис, как нетрудно догадаться, был рад сложить на нее  свою
ношу. Однако ее безрассудное рвение ни на  секунду  не  обмануло  молодого
человека: он знал, что миссис Пенимен едва ли в состоянии  исполнить  хотя
бы сотую долю того, что обещала, и ее самозабвенная готовность ему служить
внушала Морису все большее презрение к миссис Пенимен. Среди  прочего  она
во время этого разговора задала молодому человеку один смелый вопрос:
   - Что вы станете делать, если не женитесь на ней?
   - Совершу что-нибудь  блистательное,  -  ответил  Морис.  -  Ведь  вам,
наверное, хочется, чтобы я совершил что-нибудь блистательное?
   Мысль  о  такой  возможности  доставила   миссис   Пенимен   величайшее
удовольствие.
   - Я буду считать, что горько обманулась в вас, если этого не случится.
   - Придется совершить, чтобы отыграться за провал. Пока  мои  дела  идут
вовсе не блистательно.
   Миссис Пенимен задумалась, словно надеялась опровергнуть его заявление;
однако это ей не удалось, и, чтобы загладить свою  неудачу,  она  рискнула
задать Морису еще один вопрос:
   - То есть вы снова... снова станете свататься?
   Сперва Морис отозвался лишь про себя - и довольно резко: "Вот уж  чисто
женская бестактность!" Затем ответил вслух:
   - Никогда в жизни!
   Миссис Пенимен была разочарована и раздосадована и, желая выразить свои
чувства, издала саркастическое восклицание. До чего же он  капризен,  этот
молодой человек.
   - Я отказываюсь от Кэтрин не ради  другой  женщины,  а  ради  блестящей
карьеры! - объявил Морис.
   Это  было  эффектно  сказано;  но  миссис  Пенимен   чувствовала,   что
промахнулась, и ей хотелось ответить колкостью.
   - Что же, вы не намерены и бывать у нее? - спросила она язвительно.
   - Мне нужно побывать у нее; к чему тянуть? С тех пор как она вернулась,
я был у нее четыре раза, и это тягостно. Не могу же я всю  жизнь  наносить
ей визиты! Неужели Кэтрин на это рассчитывает? Нельзя  держать  мужчину  в
состоянии неопределенности! - тонко закончил он.
   - Да, но вы непременно должны проститься с  ней!  -  настаивала  миссис
Пенимен; в ее представлении прощания уступали по значительности разве  что
первым свиданиям.



        29

   Он снова пришел к Кэтрин, но проститься не сумел; приходил и  в  другой
раз, и в третий, каждый раз убеждаясь в том, что миссис Пенимен все еще не
усыпала ему цветами  путь  к  отступлению.  Положение  его  было,  по  его
собственному  выражению,  "чертовски  тяжелым";  он  чувствовал   растущую
ненависть к миссис Пенимен, которая, как ему теперь казалось, втянула  его
в эту историю и обязана  была  -  из  простого  милосердия  -  помочь  ему
выпутаться. Правду сказать,  в  уединении  своей  комнаты  и,  добавим,  в
красноречивой обстановке комнаты Кэтрин  -  невесты,  готовящей  trousseau
[приданое (фр.)], - миссис Пенимен по-иному взглянула на  взятые  на  себя
обязательства - и  испугалась.  Задача  "подготовить"  Кэтрин,  помочь  ей
"постепенно забыть" Мориса все больше ужасала миссис Пенимен,  и  в  конце
концов порывистая тетушка впала в сомнения: так ли уж хороша  идея  Мориса
изменить своим  первоначальным  планам?  Блистательное  будущее,  карьера,
чистая  совесть  молодого  человека,  уберегшего  даму  сердца  от  утраты
законных прав, - все это превосходно, конечно, но не  слишком  ли  дорогой
ценой это достается? Настроение, в котором пребывала сама  Кэтрин,  ничуть
не облегчало положения миссис Пенимен: несчастная девушка и не подозревала
о  грозящей  ей  опасности.  Без  тени  сомнения  глядела  она  на  своего
возлюбленного  и,  хотя  доверяла  тетке  гораздо  меньше,  чем   молодому
человеку, с коим обменялась нежными клятвами,  не  давала  миссис  Пенимен
повода для признаний и объяснений. Тетушка долго набиралась решимости,  но
так и не набралась; она уверила себя, что Кэтрин попросту глупа, со дня на
день  откладывала  решительное  (как  она  бы  это  назвала)   объяснение,
удрученно бродила по дому, изнывала от  переполнявшего  ее  раскаяния,  но
была не в силах облечь его в словесную  форму.  Объяснения  самого  Мориса
ограничивались несколькими ничего не значащими репликами; но даже это  его
чрезмерно утомляло. Визиты его сделались весьма  краткими  и  проходили  в
тягостных поисках предметов для разговора с  невестой.  Она  ждала,  чтобы
Морис попросту назначил день  свадьбы,  и,  поскольку  относительно  этого
пункта  он  пока  не  был  готов  высказаться  ясно,  разговоры  на  более
отвлеченные  темы  казались  ей  пустыми,   а   притворство   -   нелепым.
Прикидываться и представляться она не умела и  вовсе  не  пыталась  скрыть
свое ожидание. Пусть он решает, как ему  удобнее;  она  готова  скромно  и
терпеливо ждать; странно,  что  в  такой  торжественный  момент  Морис  не
действует решительнее, но у него,  наверное,  есть  свои  причины.  Кэтрин
могла бы стать покорной супругой старинного  образца:  если  бы  муж  стал
объяснять ей свои поступки, она считала бы это  знаком  особой  милости  и
счастливого расположения духа, но никак не ожидала бы  слышать  объяснения
ежедневно, как не рассчитывала бы ежедневно принимать букет камелий. Перед
свадьбой, впрочем,  даже  самая  нетребовательная  невеста  ожидает  таких
знаков внимания, как некоторое добавочное количество  букетов;  между  тем
дом на Вашингтонской площади отнюдь не благоухал цветочными  ароматами,  и
девушка наконец встревожилась.
   - Вы не больны? - спросила она Мориса. - Вы кажетесь  таким  бледным  и
все время чем-то расстроены.
   - Да, я нездоров, - ответил Морис; ему пришло на ум, что, обратившись к
ее состраданию, он, может быть, приблизит свое освобождение.
   - Боюсь, вы себя слишком утомляете; вам надо меньше работать.
   - Я не могу не работать, - сказал он и с нарочитой резкостью добавил: -
Я не хочу быть вам обязан всем!
   - Ах, зачем вы это говорите!
   - Я слишком горд, - сказал Морис.
   - Да... слишком!
   - Вам не удастся изменить меня,  -  продолжал  он.  -  Принимайте  меня
таким, какой я есть.
   - Я и не хочу вас изменить, - ласково заметила она. -  Я  принимаю  вас
таким, какой вы есть!
   И она посмотрела на него долгим взглядом.
   - Когда мужчина женится на богатой, все  начинают  о  нем  судачить,  -
сообщил Морис. - Это так отвратительно.
   - Но я ведь не богата, - сказала Кэтрин.
   - Достаточно богаты, чтобы обо мне судачили!
   - Разумеется, о вас говорят. Это делает вам честь!
   - От этой чести я бы охотно отказался.
   Она готова была сказать, что девица,  навлекшая  на  него  такую  беду,
нежно любит его и верит в него всей душой - и это  ли  не  награда?  -  но
удержалась, побоявшись, что слишком много  на  себя  берет;  и,  пока  она
колебалась, он внезапно простился.
   Однако в следующий раз Морис вернулся  к  этой  теме,  и  Кэтрин  снова
попеняла ему за гордость. Он повторил, что не может измениться, и на  этот
раз Кэтрин не удержалась и сказала, что ему стоит только сделать небольшое
усилие - измениться не так уж трудно.
   Морису порою приходило в голову, что ссора с ней помогла бы ему; но как
прикажете поссориться с женщиной, которая всегда готова уступить?  На  сей
раз он удовлетворился следующим восклицанием:
   - Вы, верно, думаете, что трудно  только  вам!  А  мне,  по-вашему,  не
трудно?
   - Теперь вся тяжесть легла  на  ваши  плечи,  -  ответила  она.  -  Мои
трудности остались позади!
   - Вот именно.
   - Мы должны вместе нести свой груз, - сказала Кэтрин. - Вот к чему надо
стремиться.
   Морис попытался непринужденно улыбнуться.
   - Есть вещи,  которые  невозможно  нести  вместе  -  например,  тяжесть
разлуки.
   - Отчего вы заговорили о разлуке?
   - А-а, вам это не нравится! Я так и знал.
   - Куда вы едете, Морис? - вдруг спросила она.
   Он пристально поглядел на нее, и взгляд его испугал девушку.
   - Обещайте не делать сцен, - сказал он.
   - Сцен? Да разве я делаю сцены?
   - Все женщины делают сцены, - сказал Морис тоном опытного сердцееда.
   - Только не я. Куда вы едете?
   - Вас очень удивит, если я скажу, что еду по делу?
   Она задумалась, глядя на него.
   - Да... То есть, нет. Нет - если вы возьмете меня с собой.
   - Взять вас с собой? По делу?
   - Какое у вас дело? Ваше дело - оставаться со мной.
   - Оставаясь с вами, я не заработаю себе на жизнь, -  сказал  Морис.  Но
тут его озарило: - Вернее, я тем и зарабатываю на жизнь, что сижу с вами -
так все говорят!
   Это восклицание было рассчитано на большой эффект, но Кэтрин пропустила
его мимо ушей.
   - Куда вы едете? - еще раз повторила она.
   - В Новый Орлеан. Покупать хлопок.
   - Я охотно поеду с вами в Новый Орлеан, - сказала Кэтрин.
   - В этот рассадник желтой лихорадки? - воскликнул Морис. -  Неужели  вы
думаете, что я соглашусь подвергнуть вашу жизнь опасности - да еще в такой
момент?
   - Зачем вам ехать, если там  желтая  лихорадка?  Морис,  вы  не  должны
ехать!
   - Затем, чтобы заработать шесть тысяч долларов, - сказал Морис. - Вы не
можете лишить меня такого удовольствия!
   - Нам не нужны эти шесть тысяч долларов. Вы  слишком  много  думаете  о
деньгах.
   - Легко вам  говорить!  Это  редкий  случай;  мы  узнали  только  вчера
вечером.
   И он объяснил, в чем заключается случай, а потом долго  рассказывал  об
исключительно  выгодной  сделке,  которую  задумали  они  с  партнером,  -
останавливался на подробностях и несколько раз повторялся.
   Его история, однако,  ничуть  не  захватила  воображение  Кэтрин  -  по
причинам, известным ей одной.
   - Если вам можно ехать в Новый Орлеан, то и мне тоже можно,  -  сказала
она. - Вы так же рискуете подхватить лихорадку,  как  и  я.  Я  ничуть  не
слабее вас и не боюсь никакой  лихорадки.  В  Европе  мы  бывали  в  очень
нездоровых местах - отец даже заставлял меня принимать пилюли. И я ни разу
не заболела и ничего не боялась. Какой нам толк от этих шести тысяч,  если
вы умрете от желтой лихорадки, Морис? Когда готовишься  венчаться,  нельзя
все время думать о делах, ведь правда? Не думайте о хлопке, думайте  лучше
обо мне. Вы еще успеете съездить в  Новый  Орлеан  -  там  всегда  сколько
угодно хлопка. Сейчас вовсе неподходящее время - мы  и  без  того  слишком
давно откладываем.
   Никогда прежде Кэтрин  не  говорила  так  много  и  так  решительно;  в
продолжение всей этой речи она держала его руку в своих руках.
   - Вы обещали не делать сцен! - вскричал Морис. - И все-таки сделали.
   - Это вы делаете сцену. Я вас раньше ни о чем не  просила.  Мы  слишком
давно откладываем.
   Она была рада, что прежде почти ни о чем не просила Мориса: теперь  это
как бы давало ей право настаивать.
   Морис немного подумал.
   - Что ж, прекрасно; не будем больше говорить об этом. Я заключу  сделку
по почте.
   И он начал разглаживать ворс на своей шляпе, собираясь уходить.
   - Так вы не поедете? - спросила Кэтрин, глядя на него.
   Морису не хотелось отказываться от своего плана затеять ссору - это  бы
так все упростило. Он сверху вниз посмотрел  на  Кэтрин  и  самым  мрачным
образом нахмурился.
   - Вы неблагоразумны! - сказал он. - Вы не должны настаивать!
   Но она, как всегда, уступила, сказав:
   - Да, я неблагоразумна; я знаю, что настаивать нехорошо.  Но  ведь  это
так естественно! И я настаивала только одну минуту.
   - Одна минута может принести огромный вред. Когда я приду  в  следующий
раз, постарайтесь быть спокойнее.
   - А когда вы придете в следующий раз?
   - Вы хотите ставить мне условия? - спросил Морис. - Я приду в субботу.
   - Нет, придите завтра, - попросила Кэтрин. - Я хочу,  чтобы  вы  пришли
завтра. Я буду спокойна  и  благоразумна,  -  добавила  она;  волнение  ее
усилилось до крайности, и  это  обещание  было  более  чем  уместно.  Ужас
внезапно охватил девушку - точно все ее неясные страхи и сомнения внезапно
обрели реальность и вылились в неописуемую тревогу; все ее существо в этот
момент сосредоточилось на одном желании: удержать Мориса в комнате.
   Он склонился и поцеловал ее в лоб.
   - Когда вы спокойны, вы - само совершенство, - сказал он. - А  ажитация
вам, право, не к лицу.
   Кэтрин  силилась  подавить  свое  возбуждение  (только  сердце  у   нее
возбужденно билось, но с этим ничего нельзя было поделать); помолчав,  она
спросила как можно ласковей:
   - Обещаете прийти завтра?
   - Я сказал, что приду в субботу, - улыбнулся Морис; он то хмурился,  то
улыбался и находился в полном замешательстве.
   - И в субботу тоже, - сказала Кэтрин, пытаясь улыбнуться, -  но  сперва
завтра.
   Морис  двинулся  к  выходу,  но  девушка  проворно   обогнала   его   и
прислонилась плечом к двери; чтобы удержать его,  Кэтрин  была  готова  на
все.
   - А если что-нибудь помешает мне прийти завтра, вы,  конечно,  скажете,
что я вас обманул!
   - Что может вам помешать? Вам стоит только захотеть.
   - Я же не какой-нибудь повеса - у меня дела! -  раздраженно  воскликнул
Морис.
   Тон у него был такой грубый и  неестественный,  что  Кэтрин  беспомощно
взглянула на него и поспешила отвернуться, а он  тотчас  взялся  за  ручку
двери. Ему попросту хотелось убежать. Но она уже снова приблизилась к нему
и проговорила тихим, но чрезвычайно напряженным голосом:
   - Морис, вы меня оставляете?
   - Да, ненадолго.
   - Когда же вы придете?
   - Когда к вам снова вернется благоразумие.
   - Такое благоразумие, как у вас, ко мне уже не вернется!
   Кэтрин все еще пыталась удержать его; они едва не боролись.
   - Подумайте, на что я пошла ради вас! - вырвалось у девушки. - Морис, я
отказалась от всего, от всего!
   - Вы снова все это получите!
   - Снова? Значит, вы что-то задумали! Что, Морис? Что случилось?  Что  я
такого сделала? Отчего вы так переменились?
   - Я напишу вам, - пробормотал Морис, - я лучше напишу.
   - А, так вы не придете - воскликнула Кэтрин и заплакала.
   - Дорогая Кэтрин, напрасно вы так говорите! - возразил  он.  -  Мы  еще
увидимся. Обещаю вам!
   Тут ему наконец удалось переступить  порог,  и  он  затворил  за  собой
дверь.



        30

   С тех пор тихое горе девушки ни разу не находило  выхода  в  слезах;  а
если такое и случалось, миру об этом ничего не известно. Но  в  тот  вечер
она рыдала долго и безутешно - бросилась на софу и  самозабвенно  отдалась
своим страданиям. Она сама не  понимала,  что  произошло;  со  стороны  их
размолвка выглядела вполне заурядно: все девушки ссорятся с возлюбленными,
и это еще не означает разрыва; Кэтрин вовсе не  имела  причин  видеть  тут
какую-то угрозу. И все же она чувствовала боль, точно  от  раны,  -  пусть
даже Морис и не нанес ей раны. Ей казалось, что с лица его внезапно  спала
маска. Он хотел от нее уехать; он был зол  и  жесток,  странно  говорил  и
странно глядел на нее. Кэтрин была потрясена  и  раздавлена;  всхлипывала,
спрятав лицо  в  подушки,  и  говорила  сама  с  собой.  Потом  поднялась,
испугавшись, что кто-нибудь может войти - отец или  миссис  Пенимен,  -  и
долго сидела, неподвижно глядя перед  собой,  между  тем  как  в  гостиной
сгущались сумерки. Ей пришло в голову, что  он,  может  быть,  вернется  и
извинится перед ней, возьмет свои слова обратно; уговаривая и  обнадеживая
себя, Кэтрин долго вслушивалась -  не  зазвонит  ли  дверной  колокольчик.
Прошло много времени, но Мориса все не было; темнело; в изящной и скромной
гостиной с ее светлыми, чистыми  тонами  наступил  вечер;  камин  догорел.
Когда совсем стемнело, Кэтрин подошла к окну. Она полчаса простояла, глядя
на крыльцо и надеясь увидеть Мориса у подъезда. Наконец  она  отвернулась,
ибо увидела возвратившегося домой отца. Он заметил  ее  сквозь  стекло  и,
остановившись  возле  мраморного  крыльца,  церемонно,  с   преувеличенной
вежливостью приподнял шляпу. Его жест так не соответствовал ее  состоянию,
величавый  и  почтительный  поклон  был  так  неуместен  по  отношению   к
несчастной девушке, презренной и брошенной, что Кэтрин в ужасе затрепетала
и поспешила уйти к себе. У нее было такое чувство, будто в этот момент она
отреклась от Мориса.
   Через полчаса ей пришлось спуститься к обеду; за столом ее поддерживало
страстное желание не показать отцу, что с ней  что-то  произошло.  Желание
это впоследствии очень поддерживало ее; помогло оно и в тот первый вечер -
хотя притворство Кэтрин было и не так успешно,  как  ей  казалось.  Доктор
Слоупер разговорился. Он рассказал множество историй  о  занятном  пуделе,
которого видел в доме одной старой дамы, своей пациентки. Кэтрин не только
пыталась делать вид, что слушает анекдоты о пуделе, но и  принуждала  себя
вникать в них,  чтобы  не  думать  о  ссоре  с  Морисом.  Может  быть,  ей
показалось; может быть, он ошибся, а она чересчур поддалась  ревности;  не
меняются же люди за несколько дней. Однако  она  скоро  вспомнила,  что  и
раньше  ее  посещали  сомнения,  непонятные  подозрения  -   неясные,   но
болезненные - и что со времени ее возвращения из Европы Морис стал другим;
тут она снова стала прислушиваться к  рассказам  доктора;  рассказывал  он
необыкновенно хорошо. После обеда Кэтрин  сразу  пошла  к  себе:  провести
вечер с теткой она была не в силах. Весь вечер она сидела одна и  мучилась
сомнениями; терзания ее были ужасны, но что их породило - ее  расстроенное
воображение,    ее    болезненная    чувствительность?    или     жестокая
действительность? Неужели самое ужасное и впрямь произошло? Миссис Пенимен
с похвальным,  хотя  и  необычным  для  нее  тактом  почла  за  лучшее  не
беспокоить  девушку.  Истина,  впрочем,  заключалась  в   том,   что   она
заподозрила неладное и - как это свойственно человеку несмелому - не стала
противиться  желанию  переждать  бурю  в  укрытии.  Пока  в  воздухе   еще
чувствовалась тревога, она предпочитала не рисковать.
   Несколько раз в течение вечера она проходила мимо двери Кэтрин,  словно
рассчитывая услышать стоны. Но за дверью стояла мертвая тишина. И  потому,
прежде чем лечь, миссис Пенимен постучала и испросила разрешения  нарушить
одиночество племянницы. Кэтрин сидела с книгой и притворялась, что читает.
Она не ложилась, ибо не рассчитывала скоро  уснуть  (после  ухода  тетушки
девушка действительно полночи не спала, но  не  стала  уговаривать  гостью
остаться). Миссис Пенимен вошла,  ступая  осторожно  и  неторопливо,  и  с
величественным лицом приблизилась к племяннице.
   - Боюсь, что ты чем-то встревожена, дорогая,  -  сказала  она.  -  Быть
может, тебе нужна моя помощь?
   - Я ничем не встревожена и не нуждаюсь ни в какой  помощи,  -  ответила
Кэтрин, солгав легко и непринужденно и тем доказав, что не только  пороки,
но даже и случайные несчастья дурно влияют на нашу нравственность.
   - С тобой ничего не произошло?
   - Ровно ничего.
   - Ты уверена, дорогая?
   - Совершенно уверена.
   - И тебе действительно не нужна моя помощь?
   - Нет, тетушка, спасибо, я только прошу вас оставить меня одну.
   Миссис Пенимен сначала опасалась слишком  горячего  приема,  но  теперь
холодность племянницы ее разочаровала. И, рассказывая впоследствии  разным
людям и с очень разными подробностями о том,  как  кончилась  помолвка  ее
племянницы, тетушка не забывала упомянуть, что в один прекрасный вечер эта
юная дама "указала ей на дверь". Характер миссис Пенимен проявлялся в том,
что упоминала она об этом факте не по злобе (напротив, тетушка  достаточно
жалела Кэтрин), а просто  из  природной  склонности  приукрашивать  всякий
предмет, которого она касалась.
   Кэтрин, как я сказал, полночи не ложилась - будто  все  еще  надеялась,
что Морис Таунзенд позвонит у дверей. Надежда эта вернулась к ней  наутро,
но, хотя в такое время дня никто не назвал бы ее нелепой, осуществиться ей
было не дано. Молодой человек не пришел и не написал - ничего не объяснил,
не успокоил девушку. По счастью, твердая решимость Кэтрин не  выдать  себя
перед отцом помогала девушке справляться с тревогой, которая  приняла  уже
огромные размеры. У нас будет еще случай проверить, удалось ли ей обмануть
отца; на миссис Пенимен  -  женщину  редкой  проницательности  -  нехитрые
уловки девушки не подействовали. Эта  дама  без  труда  заметила  волнение
племянницы, а уж когда происходили волнующие события,  миссис  Пенимен  не
могла оставаться в стороне. На следующий вечер она возвратилась к прежнему
разговору и предложила Кэтрин  довериться  ей  -  снять  бремя  со  своего
сердца. Может быть, она  сумеет  объяснить  девушке  то,  что  ей  кажется
непонятным и о чем она  знает  больше,  чем  думает  племянница?  Но  если
накануне Кэтрин держалась холодно, то на сей раз  она  обошлась  с  теткой
даже надменно.
   - Вы заблуждаетесь; я не понимаю, о чем вы говорите. Не  знаю,  что  вы
мне хотите навязать; я вовсе не нуждаюсь в объяснениях.
   Так ответила тетке Кэтрин; шло время, но она по-прежнему не  подпускала
к себе миссис Пенимен. И, по мере того как время шло,  любопытство  миссис
Пенимен возрастало. Она отдала бы мизинец,  лишь  бы  узнать,  что  сказал
Морис, как он поступил, какой он  принял  тон  и  какой  отыскал  предлог.
Разумеется, она написала к нему и попросила о встрече; и  ответа  на  свое
послание, разумеется, не получила. Морис был  не  в  настроении  писать  -
Кэтрин послала ему две коротенькие записки, также оставшиеся  без  ответа.
Записки ее были столь немногословны,  что  я  приведу  их  здесь  целиком:
"Подайте мне хоть какой-нибудь знак, что  вы  во  вторник  не  хотели  так
жестоко обойтись со мной и  мне  это  только  показалось!"  -  вот  первая
записка. А вот вторая - подлиннее: "Если во вторник я была  неблагоразумна
и подозрительна, если я вас  чем-нибудь  обеспокоила  или  рассердила,  то
прошу у вас прощения и обещаю никогда больше не быть такой глупой.  Я  уже
достаточно наказана, и  я  ничего  не  понимаю.  Дорогой  Морис,  вы  меня
убиваете!" Записки были посланы в пятницу и в субботу; но ни  суббота,  ни
воскресенье не принесли девушке утешения, о котором она просила. Наказание
становилось все более тяжким для нее; однако наружно  она  переносила  его
весьма стойко.
   Доктор молча наблюдал за дочерью и в субботу утром сказал сестре:
   - Ну вот - свершилось! Негодяй пошел на попятный.
   - Вовсе нет! - вскричала миссис Пенимен, которая уже знала, что сказать
Кэтрин, но не обдумала тактику поведения с братом и в целях  обороны  была
вынуждена с негодованием все отрицать.
   - Что ж, запросил отсрочки, если угодно.
   - Тебе, кажется, приятно видеть, как играют чувствами твоей дочери!
   - Приятно, - подтвердил  доктор,  -  потому  что  я  это  предсказывал!
Большое удовольствие - убедиться в своей правоте.
   - Твои удовольствия внушают ужас! - воскликнула сестра.
   Кэтрин стойко исполняла свои о