тебе, как и обещал. Тогда она повернулась к нему, и свет вспыхнул в ее огромных глазах. - Аристон, - прошептала она. - Да, Хрис? - Я думаю, что ты благороднейший из людей, живущих на этой земле, - сказала она. В тот же день Аристон приобрел у городских властей корпус триеры и оснастил ее за свой счет. Он велел глашатаям обойти весь Пирей и объявить, что каждый, кто захочет плавать под его началом, будет получать шесть оболов в день, вдвое больше обычной платы. Он разыскал того самого старого пирата Алета, который когда-то продал Клеотеру Орхомену, и назначил его своим нуархом, или вторым человеком на корабле. Третью по рангу должность он предложил Орхомену, но тот отказался. - Как я могу сражаться, после того как ты сделал меня хромым? - заявил Орхомен. - К тому же, когда все это закончится и на Акрополе расположится спартанский гар-мост с гарнизоном, мне не хотелось бы оказаться в роли лакедемонянина, переметнувшегося на сторону врага, мой мальчик. Скажи честно, зачем тебе все это, Аристон? - Это мое дело, - сказал Аристон. - Ха-ха! Значит, все это для того, чтобы наконец жениться на ней. На этой уродливой злобной маленькой ведьме, от которой тебе следовало бы бежать, как от чумы. Но ведь это вопрос чести, не так ли, о благороднейший и честнейший из всех Аристонов? Тебе не грех было бы кое-чему поучиться у меня, дружище. По крайней мере, это я помыкаю своими женщинами, а не они мной. Или ты так любишь Сократа, что хочешь подражать ему во всем - даже приобрести копию Ксантиппы? Что касается меня, то я бы предпочел оригинал. Во всяком случае, она родила ему сыновей! - Я вижу, ты все еще зол на меня, Орхомен? - заметил Аристон. - Вовсе нет. Как можно всерьез злиться на такого глупца, как ты? Если бы ты похитил у меня Клео для самого себя и из-за совершенно естественного желания обладать ею, вот тогда я мог бы возненавидеть тебя. Но поскольку ты разлучил меня с нею из неких философских соображений и кончил тем, что отдал ее другому, я могу только презирать тебя. И жалеть. Все, чему тебя научила твоя философия, - это новым способам стать глупцом! - Ну хорошо, - сказал Аристон. - Пусть будет по-твоему. Прощай, Орхомен. - Что ж, радуйся, Аристон! Вот только чему? - сказал Орхомен. Аристон вышел из мастерской и направился к Пирею, размышляя над иронией своей судьбы. Многие богатые афиняне были полностью разорены этой войной, однако его состояние утроилось по сравнению с тем, что оставил ему Тимосфен. "А все потому, -усмехнулся он, - что я верно выбрал свое ремесло. Разве я не сеял смерть вокруг себя всю свою жизнь? Так почему бы мне не наживаться на орудиях убийства? Я говорю себе, что защищаю свободу и достоин-ств&человека, что, снабжая афинский полис средствами для ведения войны, я вношу свой вклад в отстаивание этих высоких и священных принципов. И это правда. Но не вся. Да, в случае победы моего родного полиса он, по своему обыкновению, повсюду установит олигархические режимы. Но, защищая Афины, разве я тем самым не становлюсь соучастником скионской и ме-лосской резни? И разве я не поощряю торговую экспансию, основанную на мошенничестве и обмане, а то и на прямом разбое? А все дело, я полагаю, в том, что войны ведутся между людьми, а не между ангелами, с одной стороны, и демонами - с другой. И да будет так! Возможно, если боги все же есть и они будут добры ко мне, я смогу наконец освободиться от всего, в том числе и от этого рабства, которое называется жизнью..." Добравшись до порта, он поднялся на борт своей новой триеры. С его богатством ему не составило труда оснастить ее менее чем за неделю, ибо он щедро платил за то, чтобы работа продолжалась и ночью, при свете факелов. Он ввел одно новшество: нос корабля, использовавшийся как таран, был сделан из железа, а не из бронзы, как обычно. Его отлили в его собственных цехах, а его кромка была такой острой, что ею можно было бриться; это наглядно продемонстрировал своему скептически настроенному оппоненту с другого корабля один из его матросов, потеревшись о нее своей челюстью и лишившись таким образом половины своей бороды. Но Аристон торопился отнюдь не из-за чрезмерной воинственности. Он твердо решил получить гражданство, но для этого ему необходимо было отличиться в бою. А он полностью отдавал себе отчет в том, что абсолютно ничего не смыслит в морском деле. Девятнадцать лет назад ему довелось с берега наблюдать осаду Сфактерии, но он никогда \не принимал участия в морском бою. А на учебу ему оставалось не больше месяца. В течение этого месяца его триера возвращалась в Пирей только для того, чтобы пополнить вконец истощившиеся запасы. Она оттаскивала брошенные и гниющие корпуса судов в открытое море и упражнялась на них в искусстве тарана. Стрелки, обслуживавшие катапульты, ежедневно расходовали до тонны каменных снарядов, выпуская их по различным целям. Рулевые научились разворачивать ее на пятачке размером с обол, лучники, пелтасты и копьеметатели с ее борта пронзали соломенные чучела в человеческий рост, заблаговременно выброшенные за борт, в то время как пращники, даже во время учений, использовали дорогостоящие свинцовые ядра вместо обычных камней. Ну а гребцы учились не только мгновенно попадать в ритм, задаваемый келевстом, по команде ударяя деревянными молотками о колоду, но и, также по команде, высоко поднимать свои длинные весла и быстро втаскивать их как можно дальше внутрь корпуса судна так, чтобы триера могла пройти впритирку к спартанскому или сиракузскому кораблю, ломая вражеские весла по эту сторону борта и в то же время сохраняя в целости свои, после чего с помощью быстрых маневров можно было легко расправиться с беспомощным противником. Его команда, как водится, роптала и ругала Аристона за его спиной; однако ее подлинное отношение к своему три-ерарху в полной мере проявилось, когда команда с другого судна осмелилась насмехаться над ним, употребив аттическое выражение, означающее что-то вроде "тупоголового солдафона". В ходе последовавшей потасовки были разгромлены три таверны и с десяток человек были доставлены в лечебницу с переломанными челюстями, руками и ногами. Причем то, что команда Аристона вышла из этого побоища почти без потерь, явилось непосредственным результатом их суровой подготовки, а столь пылкая любовь к нему - следствием присущего ему понимания людей. Причем дело было не только в двойной плате. Например, помимо прочих преимуществ, его людей кормили намного лучше, чем на любом другом афинском судне. Ну а медовое вино, которое они в огромных количествах поглощали каж- дый вечер после учений, было знаменитым даприйским - так называемым "тухлым" вином, которое очень высоко котировалось среди мореходов. Никто из гребцов не был прикован к скамье. Все они были рабами, но у каждого на птее висел водонепроницаемый промасленный кожаный мешочек с долговой распиской, в которой Аристон гарантировал его владельцу выплату всей суммы выкупа за него, на случай, если полис по каким-либо причинам не выполнит своих обязательств по его освобождению. Жены и дети каждого, кто находился на борту, вне зависимости от того, были ли они гражданами Афин, метеками или рабами, уже получали пособие от казначея Аристона, причем в большинстве случаев это пособие было гораздо выше, чем те доходы, которые когда-либо имели их мужья и отцы; к тому же эти пособия должны были выплачиваться в случае гибели кормильца его детям вплоть до достижения ими совершеннолетия, а его вдове - пожизненно. В свете всего вышеизложенного не приходится удивляться тому, что триерарх Аристон отныне возглавлял лучшее судно во всем афинском флоте. Да и сам он за этот месяц столькому научился, что Алет вынужден был признать: - Я тебе больше не нужен. Ты можешь управляться с ним без моей помощи. - Нет, Алет, - возразил Аристон. - Всегда может произойти нечто такое, чему тебе и в голову не приходило меня обучать, что случается раз в двадцать лет; это столь же верно, как то, что Зевс правит Олимпом. - Ну если что-то такое и произойдет, то ты, я уверен, с этим справишься, - заявил Алет. И сам того не подозревая, совершил богохульство. Ибо кто из смертных может справиться с Судьбой, Эриниями или самими богами? "Фрина", триера Аристона, неслась по ветру, всем корпусом погружаясь в длинную узкую полосу серо-зеленой воды, уже помеченной тут и там белыми вскипающими барашками - оскаленными зубами шторма. Погода резко ухудшилась, в вое ветра появилось что-то зловещее. - Было бы лучше, если бы мы повернули назад, триерарх, - сказал Алет. - Зевс Громовержец свидетель, что ты уже сделал достаточно, чтобы десятикратно заслужить свое гражданство. Аристон даже не взглянул на своего нуарха. - Там, с наветренной стороны, - спросил он, - сколько там наших разбитых кораблей, Алет? - Более двадцати, - отозвался нуарх. - И что будет, если мы не успеем вовремя? Алет пожал плечами. - Они утонут. А теперь, с твоего высочайшего позволения, триерарх, я задам вопрос тебе: сколько народу может оказаться на двадцати разбитых триерах? Теперь Аристон взглянул на него, ибо уже уловил ход рассуждений своего помощника. - Ну, где-то тысячи две, Алет, - спокойно ответил он. - А сколько мы могли бы взять на борт, если бы добрались до них? - Не знаю. Может быть, с сотню... - Вот видишь, сто человек из двух тысяч. Битва выиграна, мой триерарх. Мы отправили к Посейдону более семидесяти лакедемонских триер. И шесть из них были потоплены тобой на глазах у стратегов Фрасила и Перикла, не говоря уж о том, что триерарх Ферамен также был свидетелем твоего подвига, а его слово много значит в Афинах. - Если он захочет произнести его, - сухо сказал Аристон. - Этому "Котурну" я бы не доверил и мизинца. Послушай, Алет, даже если нам удастся спасти хотя бы одного человека, вместе с ним мы спасем его мечты, надежды, всю его будущую жизнь. Прикажи келевсту повысить темп. - Ну а что, если мы, вместо того чтобы спасти этого одного, сами все утонем? - проворчал Алет. - Взгляни в подветренную сторону, триерарх! Аристон обратил свой взор в сторону Аргинусских островов, которым суждено было отныне и навечно остаться в истории как месту величайшей морской победы Афин. Он увидел отряд сиракузских триер, мчавшийся на них полным бакштагом. Разумеется, у них не было парусов - триеры, идя в бой, всегда оставляли на берегу свои мачты и паруса, чтобы противник не поджег их или чтобы они не перепутались, - но даже без них ветер, дувший в корму, помогал гребцам. 433 Затем он улыбнулся и в свою очередь указал рукой вдаль. Куда более внушительная группа афинских судов во главе с триерой Ферамена двигалась по длинной диагонали наперерез сиракузцам. У него будет более чем достаточно времени, чтобы спасти по крайней мере некоторых из тех, что барахтались в воде, цепляясь за обломки своих триер, и подбодрить остальных, дабы они смогли продержаться до подхода спасательных судов: транспортные корабли под командованием таксиархов, или войсковых командиров, уже приближались с юга к ним на выручку. И тут он увидел нечто такое, что заставило его содрогнуться. Три мегарских корабля преградили ему путь, отрезав его от разбитых афинских триер. А их пелтасты, лучники и пращники с видимым удовольствием истребляли беззащитных афинян. - Триерарх! - возопил Алет. - Ради Посейдона! - Полный вперед! - скомандовал Аристон. - Эномо-тархам приготовиться передать сигнал. - Ради Зевса, триерарх! Какой сигнал? Прикажи рулевому немедленно разворачиваться, иначе... - Нет. Видишь, как близко друг от друга расположились эти два мегарских корабля? Полный вперед, Алет! - О, моя несчастная вдова! - простонал Алет. - О, мои осиротевшие дети! - Заткнись и отдай распоряжения! - рявкнул Аристон. Весла разом ударились о воду и вгрызлись в нее, разбрасывая во все стороны сверкающую пену. Два мегарских судна выросли перед ними, становясь все больше с каждым движением гребцов. Эти союзники Спарты так увлеклись своей кровавой забавой, что даже позабыли оставить наблюдателя на кормовом полуюте. - Давай, - сквозь зубы произнес Аристон. - Суши весла! - проревел Алет. Под палубой эномотархи в один голос подхватили этот приказ. И великолепно обученные гребцы Аристона одним быстрым движением подняли свои длинные весла и втянули их внутрь. Но даже лишившись своей главной движущей силы, обтекаемый корпус триеры мчался вперед с прежней скоростью. Влекомый собственной инерцией, он ворвался в 434 промежуток между двумя мегарскими кораблями, снеся по ходу все три ряда весел по левому борту одного и по правому борту другого. Послышался оглушительный треск ломающегося дерева, но даже он не мог заглушить крики мегарских гребцов. Аристон остался глух к этим воплям. Сейчас жалость была неуместна. Все равно мегарские гребцы, рабы, прикованные к скамьям, были обречены. А огромные рукоятки весел, сломанных, раздавленных, расщепленных носом и корпусом "Фрины", продирающейся меж двух мегарских триер, со смертоносной силой обрушивались на этих бедняг, раскраивая черепа, вырывая руки из суставов, превращая их в кровавое месиво. Там, под палубами мегарских кораблей, бойня была ужасной, но у него не было времени думать об этом, да и его сострадание никому уже не могло помочь. Пройдя между мегарскими судами, его собственные гребцы вновь взялись за весла. - Поворот руля, - приказал он Алету, - резко влево! - Отлично! - ухмыльнулся Алет, взглянув на третий мегарский корабль, который несся прочь так, словно за ним гнались сам черный Аид вместе с Эриниями. - Мы перехватим их, а? - Вот именно, - подтвердил Аристон. И этот маневр был выполнен его командой с идеальной точностью. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, "Фрина" рванулась вперед, как копье, выпущенное чьей-то могучей рукой. Ее железный нос прошел сквозь мегарскую древесину как нож сквозь масло ближе к корме, прокладывая дорогу бурным морским водам. - Полный назад! - крикнул Аристон. Гребцы налегли на весла. Его триера вытащила нос из мегарского судна, оставив ужасающую пробоину. Через нее Аристон видел, как гребцы пытаются освободиться от цепей. А на верхней палубе воины и их командиры срывали с себя доспехи и прыгали за борт, в неспокойное море. Затем вода хлынула в эту пробоину. Мегарский корабль отправился прямо в обитель Посейдона со всем своим экипажем. - Ну а те два корабля, - спросил Алет, - может, возьмем их на буксир, триерарх? Славная добыча! Мы можем получить хороший выкуп. Аристон взглянул на нахмурившееся небо, прислушался к вою ветра. Килевая качка усиливалась с каждой минутой, "Фрина" ходила под ним ходуном. - Мы их утопим, - сказал он наконец. - Погода слишком мерзкая для того, чтобы тащить их за собой. Два мегарских корабля, оставшись без единого целого весла с одного борта, были совершенно беспомощны. Но они прекрасно понимали, что ждать пощады им не приходится. Так что они привели в действие свои катапульты и собрали всех своих лучников, пращников и пелтастов на той стороне, откуда на них неотвратимо надвигалась "Фрина". Но волнение на море все усиливалось. Их искалеченные суда болтало из стороны в сторону, не давая возможности как следует прицелиться. Аристон безжалостно протаранил их один за другим, затем отвел "Фрину" в сторону и стал наблюдать за тем, как они тонут. Именно в этот момент он и услышал отчаянный крик своего дозорного. Обернувшись, он увидел картину, заставившую его задохнуться от бессильной ярости. Ферамен развернул свои корабли в подветренную сторону, избегая атаки сиракузцев, в результате в афинском боевом строю образовалась дыра между ним и отрядом фрасибула, в которую и устремились в поисках спасения сиракузские корабли, и теперь путь в открытое море преграждала им одна "Фрина". Оставшись один лицом к лицу с двадцатью кораблями противника. Аристон сражался как сам Арес. Но он был бессилен что-либо изменить; спасти "Фрину" мог бы только Ферамен, если бы он пришел со своим отрядом ей на выручку. А как раз этого "Котурн" Ферамена делать отнюдь не собирался. То, что с военной, стратегической точки зрения он действовал правильно, что с его стороны было бы неблагоразумно рисковать своим отрядом в условиях надвигающегося шторма ради спасения одного корабля в тот момент, когда битва была уже выиграна, ничуть не оправдывало его в глазах Аристона. К Аиду стратегию, Ферамен был просто обязан прикрыть образовавшуюся брешь, сразиться с сира-кузцами, попытаться хоть что-то сделать для спасения афинских жизней. Сразу четыре сиракузских корабля одновременно вре- зались во "Фрину", перевернув ее на борт. Но она не сразу затонула. Аристон проследил за тем, чтобы все его люди покинули корабль, привязав себя веревками к рукояткам весел или к каким-либо другим кускам дерева, которые они смогли раздобыть. Затем, сняв доспехи, он бросился в седые волны и поплыл туда, где Алет и двенадцать самых сильных его людей уцепились за похожий на плот обломок, оторванный от одного из потопленных ими мегарских судов железным носом их триеры. Держась за него, они ждали, когда Ферамен приведет свои корабли и подберет их. А затем, подняв головы, они увидели, что весь афинский флот стремительно удаляется в подветренную сторону к островам, бросив их на произвол судьбы. В течение всей ночи Аристон делал все от него зависящее, чтобы поддержать дух своих уцелевших соратников. Четырежды он выпускал из рук спасительные доски, чтобы плыть на помощь к тем, у кого уже не было сил держаться, кого волна отрывала от их хрупкого прибежища. И ему удалось-таки вывести всех на берег. Но, оглядевшись вокруг, он понял, что сохранить их жизни будет нелегко. Бесплодная пустынная местность расстилалась вокруг; Аристон решил, что они находятся где-то на берегах Фригии, одном из владений персидского царя Дария Великого. Прежде весь этот берег был ионийским, а все здешние города - эллинскими. Но теперь, после того как Спарта променяла свободу азиатских эллинов на поддержку и золото Персии, Аристон боялся вести своих людей, нагих, продрогших, мучимых жаждой и голодом, в Антандр, Ретен, Сеет или Абидос, поскольку был почти уверен, что они попадут в руки воинов сатрапии, тем более что прежних местных сатрапов, Тиссаферна и Фарнабаза, недавно сменил царевич Кир, сын Дария, который был известен как страстный поклонник спартанского наварха Лизандра. Тем не менее Аристон решил сделать все, что только возможно. Оружие и доспехи для своих людей он снял с трупов афинян и лакедемонян, прибитых к берегу волнами; затем провел их в глубь страны, где им повстречалось какое-то селение. Там, угрожая местным жителям оружием, они вытребовали еду и питье. Спустя неделю его отряд из четырнадцати человек уже разъезжал на угнанных лошадях, а к концу года слава об этой шайке разбойников стала столь велика, что для их поимки был послан целый отряд персидской кавалерии. Но это ни к чему не привело. Напротив, всю зиму их численность возрастала по мере того как наиболее отчаянные ионийцы убегали из своих городов и присоединялись к этой горстке храбрецов, которые осмеливались грабить караваны мулов и вообще всячески досаждать великому царю. К весне следующего года под началом у Аристона находилось уже около двухсот всадников. Но Алет и Аристон знали, что вечно так продолжаться не может, ибо царь Дарий умирал и молодого царевича Кира призвали к его смертному одру. Прекрасно зная склонность своих соплеменников ко взяточничеству и их весьма расплывчатые представления о чести, Кир назначил спартанца Лизандра сатрапом всего Ионического побережья. Теперь план, давно уже составленный Аристоном и Алетом - купить или украсть по крайней мере пентеконтор и отплыть со всеми, кого удастся уместить на борту, через Эгейское море в Аттику, - нужно было спешно претворять в жизнь. Ибо ускользать и отбиваться от персидских всадников - это одно, а иметь дело со спартанской кавалерией - совсем другое. В сущности, это было бы самоубийством, и они это знали. - Послушай, триерарх, - сказал Алет. - Если позволишь, у меня есть куда лучший план... - Разумеется, Алет, - сказал Аристон. - До сих пор твои планы, как правило, были весьма удачны. Говори. Алет опустился на колени и стал что-то чертить на земле острием своего меча. Как и большинство профессиональных мореходов, он прекрасно знал географию. На глазах у Аристона возникла карта той части Фригии, где они находились. - Вот где мы, - говорил Алет. - А вот побережье. Ты его уже хорошо знаешь, триерарх. Там нет ни стадия, где бы не было города, деревни или селения, а между ними еще и рыбацкие хижины. Наши шансы пробраться к морю незамеченными практически равны нулю. А когда поднимется шум, как же мы сможем украсть судно? Пусть даже триакон-тор? - Пожалуй, ты прав, - мрачно сказал Аристон. - Ну и что ты предлагаешь? - А мы повернем в противоположную сторону, на северо-восток, и выйдем к побережью Пропонтиды где-то между Кизиком и Кием. Это дикая местность, там очень мало поселений. В сущности, она почти необитаема. - И соответственно, там нет и судов, - сухо заметил Аристон. - Да поглотит меня Аид! Об этом я и не подумал! - воскликнул Алет. - Возможно, твой план не так уж и плох, - медленно произнес Аристон. - Только мы его немного изменим. Мы выйдем к побережью Пропонтиды западнее - между Лам-псаком и Кизиком. Это рискованнее, но и шансов захватить приличное судно у нас будет больше. Триаконтор нам не подойдет. Нужно попытаться раздобыть по крайней мере бирему, ну на худой конец пентеконтор. - А может быть, нам даже удастся захватить торговое судно, - подхватил Алет. - Ну а если нас постигнет неудача, мы сможем добраться до Византии. Ведь она еще в союзе с Афинами, не так ли? - Кто знает, что могло случиться за это время? - сказал Аристон. Этот план сработал безукоризненно - за исключением одной маленькой детали: как только похищенный ими пентеконтор - ибо в конце концов им все же пришлось довольствоваться пятидесятивесельным суденышком - очутился в восточной части Геллеспонта, он наткнулся на весь спартанский флот из более чем ста триер, шедших навстречу им с западного, Эгейского, конца пролива. Им ничего не оставалось, как спасаться бегством, и они бросились наискосок через пролив к Херсонесу, но спартанские триеры сопровождали сторожевые корабли, легкие триаконторы и пентеконторы, не уступавшие им в скорости. Им удалось добраться до берега вблизи огромного замка, но спартанцы преследовали их по пятам. Оказавшись лицом к лицу с многократно превосходящими силами противника, они отбивались как могли. Но, увы, могли они немного. Их оставалось не более двадцати человек, когда отряд всадни- ков во главе с высоким воином на великолепном гнедом жеребце внезапно вылетел из ворот замка и обратил в бегство спартанских пелтастов. Разделавшись с ними, предводитель всадников подскакал к уцелевшим беглецам и воскликнул громовым голосом, в котором не осталось и следа былой шепелявости: - Афиняне или союзники моего полиса, ибо вы, несомненно, ими являетесь! Я предлагаю вам укрыться в моей крепости! Следуйте за мной! Аристон молча стоял и смотрел на него. "Иногда боги слишком далеко заходят в своих забавах,, - подумал он. Затем он вздохнул. - Благодарю тебя, Алкивиад, - сказал он. Вечером, за ужином, Алкивиад неожиданно протянул Аристону свою могучую руку. - Я не хочу, чтобы ты ненавидел меня, Аристон, - тихо произнес он. - С какой стати мне ненавидеть человека, который только что спас мне жизнь? - осведомился Аристон. - Потому что я знаю женщин. Она наверняка тебе все рассказала. Она пришла ко мне, сгорая от желания отомстить тебе за то, в чем ты даже не был повинен. Поверь мне, если бы я знал, что она твоя жена, я бы вышвырнул ее из своей постели. - Ну да, так же как ты вышвырнул царицу Тимею, - сказал Аристон. Алкивиад улыбнулся. - Ты же не царь Агис. Я никогда не испытывал к тебе ненависти. Кроме того... - Хрисея - это далеко не Тимея, о чьей красоте все только и говорят. И тем не менее, Алкивиад, ты должен возместить мне ущерб. Поэтому я намерен потребовать с тебя ровно столько, сколько стоит вся эта история. Алкивиад пристально посмотрел на него. - И сколько же? - спросил он. - Один обол, - ответил Аристон. Алкивиад изумленно уставился на него. Затем он откинул голову назад и разразился громовым хохотом. Они вдвоем стояли на набережной у города Сеста и смот- рели, как корабли афинского флота бесконечным потоком вливаются в Геллеспонт. - Прекрасное зрелище! - со вздохом произнес Алкивиад. Аристон обернулся и посмотрел на него. В голосе бывшего стратега-автократора была тоска - да, именно тоска, - безнадежная и всеобъемлющая. Ибо несмотря на все причудливые изгибы его жизни, Алкивиад любил Афины. Если бы он только мог укротить свой неистовый нрав и служить своему полису так, как его граждане готовы были ему позволить; или, с другой стороны, если бы только афинскому демосу хватило ума закрыть глаза на его вопиющие выходки, бывшие по сути всего лишь изнанкой его характера гения, которым он вне всякого сомнения являлся, то весь ход истории мог бы быть иным. И как замечательно могло бы все сложиться! Но это означало хотеть слишком многого. Кроме того, теперь было слишком поздно. "Слишком поздно - самые грустные слова, которые только есть в любом человеческом языке", - думал Аристон. Он вновь обратил свой взор на флот. Зрелище и впрямь было великолепным: сторожевые корабли, маленькие три-аконторы и пентеконторы веером рассыпались перед величественными триерами, и они, гонимые свежим ветром, наполнявшим их паруса так, что они становились тугими, как винные меха, с ослепительно сверкающими щитами у планширов, с разноцветными вымпелами, трепещущими на ветру, шли и шли мимо них, все сто восемьдесят грозных боевых кораблей, преисполненные решимости наконец-то покончить с этим старым морским волком Лизандром. - Лизандр захватил Лампсак на другой стороне пролива, - обеспокоенно сказал Алкивиад. - Город с отличной гаванью, не хуже, чем эта. Нет, даже лучше. Остается только надеяться, что они знают, отдают себе отчет... - Мы им обо всем расскажем, когда они причалят сюда, - успокоил его Аристон. Но афинский флот и не думал останавливаться у Сеста. Медленно, величественно огромные триеры проплывали мимо единственного места на этом берегу Геллеспонта, где они могли бы пребывать в относительной безопасности, где им следовало бы бросить якорь хотя бы для того, чтобы обес- печить себе надежный тыл: в гавани у города, способного снабжать их пресной водой и съестными припасами, предоставлять им лекарей для ухода за ранеными и здоровых воинов для пополнения их рядов. - Ты знаешь, куда они направляются. Аристон? - взревел Алкивиад. - Знаешь? - Понятия не имею, - отозвался Аристон. - А ты подумай! Где самое худшее из всех мест, куда только можно причалить? В каком месте на этом побережье абсолютно невозможно защищаться даже от утлых челнов, набитых педерастами, женщинами и детьми! Ну, где? - У Эгоспотама, - сказал Аристон. - О нет! Только не это! Ради Геры, не говори мне, что они собираются бросить якорь у "Козьих рек"! Я не верю! - Я и не прошу тебя верить, - заявил Алкивиад. - Садись на коня и убедись в этом сам! Он оказался прав. Кошмарно, до тошноты прав. Они въехали прямо в самую гущу афинян, деловито разбивавших лагерь на этом пустынном берегу, словно бы специально предназначенном природой для того, чтобы служить бойней для глупцов. Аристон сидел на своей лошади и смотрел на них. Он едва сдерживал слезы - это обреченное, обманутое войско было его единственным призрачным шансом вернуться в Афины; у него не было выбора, он должен был присоединиться к нему. Но Алкивиад не мог молчать, он ревел, как раненый лев: - Глупцы! Безумцы! Где ваши глаза! Что вы здесь потеряли? Ну так я скажу вам! Песок, чтобы впитывать вашу жалкую ослиную кровь! Скалы, о которые вы будете ломать ноги, пытаясь спастись бегством! Где же пресная вода? Ха-ха! Пища? Еще раз ха-ха! Врачебная помощь! Заботливые женщины? Свежее пополнение?.. О Афина, ты только взгляни на своих сыновей! Ну почему, о мудрейшая из богинь, ты не наделила каждого из них хотя бы половиной ума? Тидей и Менанд, два стратега, руководивших обустройством лагеря, подошли к Алкивиаду в сопровождении эно-мотархии из тридцати человек. И каждый из этих тридцати держал наготове копье или обнаженный меч. - Убирайся, - холодно сказал ему Тидей. - Изменник Афин! Богохульник! Продажный персидский пес! Или ты покинешь этот лагерь, или будешь погребен под ним! Выбирай, о Алкивиад! Алкивиад рванулся вперед, но Аристон стиснул его огромную руку своими железными пальцами. - Не надо, друг мой, - спокойно произнес он. - Они не стоят твоей жизни. - Но Афины стоят! - бушевал Алкивиад. - Да, - согласился Аристон. - Афины стоят, если твоя смерть может принести им хоть какую-то пользу. Но сейчас? Неужели ты думаешь, что твоя смерть от рук этих глупцов что-то изменит? Алкивиад молча сидел на своем коне. Постепенно его мощные мускулы расслабились, затем он весь как-то обмяк - и это выглядело как признание своего поражения. - Ты прав. Аристон, - сказал он наконец. - Пошли отсюда... В ту ночь Аристон с большим сожалением сообщил своему великому, блистательному и взбалмошному другу, что он намерен покинуть его и вернуться в лагерь у Эгоспотама. - Ты, конечно, прав, Алкивиад, - сказал он. - Они глупцы. Но как еще я могу вернуться в Афины? А у меня там важные дела - жена, в конце концов, хотя и неверная. И я имею полное право вернуться. Меня никто не изгонял. Так что... - Присоединяясь к ним, ты рискуешь жизнью, - резко оборвал его Алкивиад, - но ты сам сделал выбор. И я не могу тебя в чем-то упрекнуть. По крайней мере, постарайся попасть в подчинение Конона. У него одного есть что-то в голове... Выйдя на зов дозорного, стратег Конон с удивлением смотрел на вооруженных людей, стоящих по грудь в воде. Они зашли так далеко в море, чтобы их услышали на его флагманском корабле. - Так вы были у Аргинуса? - пробурчал он. - Да, клянусь этими шрамами! - крикнул ему в ответ Аристон. - Тогда как вы сюда попали? - осведомился стратег. - Как, как - шагая и сражаясь! - проревел Алет. - После того как Посейдон пощадил те корабельные обломки, на которых вы, трусливые афинские собаки, бросили нас на верную смерть! Конон с грустью смотрел на них. Его глаза потемнели от тяжелых раздумий. Он слишком хорошо знал эту историю. А если эти люди говорят правду, значит, он в какой-то степени обязан им и собственным спасением. Он повернулся к своему нуарху. - Бросьте им канаты! - приказал он. В течение всей следующей недели Аристон буквально ни на шаг не отходил от стратега. Поскольку его отнюдь не добровольное изгнание длилось уже почти два года, он жаждал разузнать как можно больше о том, что за это время произошло в Афинах, о тех, кого он любил, о Клеотере, о Хрисее, о своих друзьях. Весь первый день он расспрашивал Конона при каждом удобном случае, стремясь развеять тревогу, гнездившуюся у него в сердце. Но, увы, многое из того, что он узнал, наполнило его сердце печалью: Еврипид и Софокл ушли в царство теней - Еврипид умер в ссылке, в Македонии, а Софокл в Афинах - говорили, что от горя, вызванного потерей своего великого друга. В то же время Аристофан был жив и здоров, так же как и Сократ. Разумеется, Аристон не мог напрямую спросить о Клеотере; из-за условностей, окружавших жизнь афинянок, стратег даже не мог быть с нею знаком - привилегией общаться с посторонними мужчинами обладали лишь падшие женщины. А поскольку отношения между Клео и Автоликом были точно такими же, как между ним и Хрисеей, то есть своего рода полузаконным браком, который спустя столетия получит название морганатического, не приходилось рассчитывать и на то, что Конон вообще когда-либо слышал о ней. Так что ему пришлось удовлетвориться расспросами об Автолике; узнав, что атлет также жив и в добром здравии, он утешал себя мыслью, что пока Автолик жив, с Клео почти наверняка ничего не случится - если, конечно, их разлука сама по себе не явилась для нее несчастьем, чем-то вроде медленной, на долгие годы растянувшейся смерти. Он вдруг почувствовал, что стратег вопрошающе смотрит на него. - В чем дело, великий стратег? - осведомился он. - Признаюсь, ты озадачил меня, триерарх, - сказал Конон. - Я знаю всех, кого знаешь ты, все они уважаемые и известные граждане, принадлежащие к высшим кругам общества, и в то же время я не знаю тебя. Почему? - Да потому, - сказал Аристон, - что я не гражданин, стратег, а всего лишь простой метек, у которого нашлось достаточно денег, чтобы за свой счет оснастить триеру, когда полис, оказавшись в безвыходном положении, наконец-то милостиво мне это разрешил. Я сделал это для того, чтобы получить афинское гражданство, имеющее огромную ценность в моих глазах. И когда я вернусь, я намерен его добиваться. В конце концов, полис обещал эту награду тем метекам, которые будут сражаться под его знаменами. А кроме того, у меня есть два прекрасных свидетеля моих подвигов во славу Афин: Перикл, сын Перикла, и Фрасил - оба стратеги, мой командующий, так что их слово должно кое-что значить... Конон, казалось, внимательно изучал палубу у себя под ногами, затем он взглянул Аристону в глаза. - У тебя их нет, мой мальчик, - негромко произнес он. - Они оба мертвы. Может, у тебя есть другие свидетели? - Ну, триерарх Ферамен, - это точно, и, возможно, еще Фрасибул. Во всяком случае, Ферамен был не дальше чем в пятидесяти родах от моего левого борта, когда сиракуз-пы протаранили мое судно и отправили его прямиком к Посейдону. Он наверняка... Но Конон покачал головой. Медленно и печально. - Афина свидетель, что удача отвернулась от тебя! - сказал он. Аристон удивленно уставился на него. - Не хочешь ли ты сказать, что Ферамен с Фрасибу-лом... - Тоже мертвы? Нет. Эти свиньи как раз очень даже живы. Аристон молча смотрел на стратега. Он ждал. Ждать ему пришлось довольно долго, ибо Конон, судя по всему, никак не мог собраться с мыслями. - Ты стал жертвой того сражения, - произнес наконец стратег, - так что я хочу прямо тебя спросить: как ты относишься к тому, что тебя и твоих людей бросили на произвол судьбы, обрекли на верную смерть? Только честно. - Ну, - медленно сказал Аристон, - как человек я был возмущен этим. И испытываю это чувство до сих пор. Но как воин я отношусь к этому с пониманием. Ибо разве не следует жертвовать малым во имя главного? Нашей главной целью при Аргинусах было сокрушить растущую морскую мощь Спарты, уничтожить ее флот и вновь утвердить наше превосходство в той единственной области, тде мы по-настоящему уязвимы, где нас можно даже уничтожить, а именно на голубой воде. Ну а люди всегда погибают в любом сражении. Попытаться спасти нас означало поставить под угрозу нашу победу. А этого мы не могли себе позволить. Я говорю это, несмотря на то что многим храбрецам, моим товарищам, друзьям, это решение стоило жизни... - Что же, это слова истинного моряка! - сказал Конон и с размаху хлопнул Аристона по плечу своей огромной ладонью. - Ты правильно и, более того, профессионально оценил ситуацию. Но все дело в том, что вы не были брошены на произвол судьбы из соображений стратегии. Видишь ли, триерарх, мои друзья, восемь стратегов, командовавших флотом при Аргинусах, были не только военачальниками, но и истинными афинянами. Они не могли спокойно смотреть на то, как гибнут команды двадцати пяти триер, а это более двух тысяч человек. - Так много? - ужаснулся Аристон. - Да, так много. И они погибли из-за двух свиней, Ферамена и Фрасибула. Хотя вина Фрасибула была все же менее тяжкой - он просто-напросто промолчал и тем самым позволил шестерым отважным людям умереть вместо себя, в то время как Ферамен прямо обвинил их. Аристон недоуменно посмотрел на стратега. - Боюсь, что я не понимаю, о чем ты говоришь, стратег, - сказал он. - Разумеется. Ты и не можешь этого понять. Дело в том, триерарх, что Ферамен и Фрасибул, который был при Аргинусах только триерархом, ибо эти глупцы в Афинах лишили его должности стратега за его связь с Алкивиадом, получили приказ взять десять транспортных судов, которыми командовали не моряки, а таксиархи, и еще тридцать семь триер и прийти на помощь терпящим бедствие. - Они этого не сделали, - мрачно произнес Аристон. - В этом я могу поклясться! - И мне это прекрасно известно. Но когда флот вернулся в Афины и городская чернь стала требовать крови тех, кто повинен в столь ужасных потерях, Ферамен объявил восьмерых стратегов в трусости, проявленной им самим. Ну а Фрасибул промолчал и позволил шестерым из них умереть - шестерым, ибо Протомах и Аристоген вообще не вернулись - после самого несправедливого и незаконного судебного процесса за всю историю Афин! Ты ведь знаешь, что по закону должны были состояться восемь отдельных процессов? Или по крайней мере шесть, поскольку только шесть стратегов могли предстать перед судом, чтобы каждый из обвиняемых имел возможность защищаться против конкретных обвинений только в его собственный адрес? - Конечно знаю, - подтвердил Аристон. - Ведь это один из краеугольных камней афинского права. - И тем не менее это правило не было соблюдено, - с горечью сказал Конон. - И Фрасила, Перикла, Аристократа, Диомедона, Эрасмида и Лисия судили одновременно и вынесли приговор, представлявший собой не что иное, как судебное убийство. По существу, вся эта процедура была настолько незаконной, что Сократ, который в тот день исполнял обязанности председателя притании, категорически отказался даже ставить требование смертной казни на голосование. Ты бы его только видел, триерарх, как он стоял там, как скала, и улыбался этой толпе, беснующейся, вопящей, требующей и его крови наряду с кровью шестерых стратегов... - Бьюсь об заклад, что он так и не поставил это на голосование, - заявил Аристон. - Насколько я знаю своего учителя, он предпочел бы смерть! - И это едва не случилось, - подтвердил Конон. - Его спасло только то, что слишком многие из присутствовавших в свое время сидели у его ног, жадно впитывая вино его философии. А кроме того, срок его притании истекал через два дня. Поэтому они решили подождать. Председатель следующей притании, как и можно было ожидать, оказался более сговорчивым. И шестеро храбрейших и благороднейших мужей Афин были преданы смерти. - Включая и тех двоих, кто был достаточно близко от меня, чтобы стать свидетелем моих скромных заслуг перед полисом, - прошептал Аристон, - и теперь остались... - ...только две трусливые свиньи, у которых есть все основания не свидетельствовать в твою пользу, для которых само твое существование отныне представляет угрозу, - сказал Конон. - Так что теперь твои претензии на гражданство не будут иметь под собой ничего, кроме твоих никем не подтвержденных слов и слов твоих уцелевших подчиненных, триерарх. Боюсь, что твои шансы невелики. Разумеется, я сделаю все, что от меня зависит, но... - Благодарю тебя, стратег, - сказал Аристон. Он вновь почувствовал, что Конон очень внимательно разглядывает его. - Все-таки странно, что я не могу узнать тебя, - произнес стратег. - Ты был метеком, причем достаточно богатым, чтобы оснастить триеру, и тем не менее... - Я был приемным сыном благородного Тимосфена, - сказал Аристон. - Ну конечно же! Неудивительно, что ты вращался в столь высоких сферах! - Внезапно выражение лица Конона резко изменилось; он помрачнел. В его глазах мелькнула тревога. - Послушай, Аристон, мой мальчик, - сказал он, - Я презираю людей, которым нравится приносить дурные вести, да и Гера свидетельница, что ты и без того уже достаточно пережил! Поэтому я не стану тебе ничего говорить. Но ведь ты Аристон-оружейник, не правда ли? Я наконец-то тебя узнал? - Да, - подтвердил Аристон. - Но в чем дело, стратег? - Да нет, ничего. Только если ты все же попадешь домой, позволь дать тебе один совет... - А именно? - Следи за своей женой! - сказал Конон. За последующие дни, прошедшие в бесплодных маневрах как афинских, так и лакедемонских сил, Конон очень привязался к Аристону. Он сокрушался, что боги не наградили его таким сыном. - Стратег, - как-то обратился к нему Аристон во время паузы, наступившей на пятый день боевых действий, - ты позволишь мне кое-что сказать тебе? Конон взглянул на своего младшего соратника. - Конечно, - сказал он. - Я слушаю тебя, лохаг! - Этот берег невозможно удержать. Все уловки Лизан-дра направлены только на одно... - Измотать нас, заставить пристать к берегу для отдыха, а затем - перебить нас всех. Ты думаешь, я этого не понимаю, сын мой? - И что же? - спросил Аристон. - Мы будем держаться открытого моря, сколько бы мои люди ни ворчали. Мы не пристанем к берегу, даже если мне придется подавить бунт! И вот на рассвете, когда весь афинский флот мирно покоился на прибрежном песке, восемь триер Конона вместе с церемониальным кораблем "Паралос" находились в одной-двух стадиях от берега. И в тот момент, когда Аристон вышел на палубу, он услышал отчаянный крик дозорного: - Спартанцы! Клянусь Герой! Спартанцы! Весь их флот! Весь трижды проклятый лакедемонский флот! По правому борту! Вон они! Идут прямо на нас! Аристон обернулся и встретился взглядом со своим стратегом. - Ну, лохаг, и что же нам делать? - произнес Конон с невеселой усмешкой. - Умереть как подобает героям или спасаться бегством, как пристало обыкновенным смертным? Аристон молча взвесил в уме оба варианта. Девять кораблей не могли доставить спартанцам ни малейших проблем. Лизандр направит против них двадцать кораблей, а остальные сто с лишним медноносых таранов беспрепятственно врежутся в беспомощный афинский флот. А мертвыми Конон и его люди ничем не смогут помочь Афинам. Если же попытаться спастись, то по крайней мере кому-то из них, возможно, и удалось бы добраться до своего полиса и предупредить его о надвигающейся опасности. - Я бы уклонился от боя, великий стратег, - сказал он. Теперь уже Конон пристально посмотрел ему в глаза. - Почему? - спросил стратег. - Чтобы остаться в живых и предупредить полис. Чтобы затем защищать его стены до последней капли крови. - Да будет так! - сказал Конон и повернулся к своему помощнику. Лицо нуарха было серым от ужаса, - Прикажи келевсгу задать максимальный темп, - распорядился Конон. - Скажи рулевому, чтобы поворачивал резко влево. Дай остальным команду следовать за нами. - Как влево? - возопил нуарх. - Но ведь это же... - В противоположную сторону от Афин. Знаю. Мы идем к Лампсаку, нуарх. Ступай же и отдай распоряжения! Аристон удивленно смотрел на своего командующего. Затем он улыбнулся. В этот момент его восхищение Кононом было безграничным. - Ты хочешь воспользоваться парусами Лизандра, не так ли, великий стратег? - спросил он. - Вот именно. Теми самыми парусами, которые всегда оставляют на берегу, когда назревает сражение - ведь и наши остались на этой злосчастной полоске земли, откуда нам их уже не вернуть, - чтобы вражеские катапульты не смогли поджечь их зажигательными снарядами, чтобы они не запутались в снастях другого судна, своего или неприятельского, в самый разгар битвы, что может привести к самым печальным последствиям. Итак, в путь, за парусами Лизандра. Я думаю, они нам пригодятся. Мы обретем крылья, которые помчат нас так, что никакие гребцы не смогут нас догнать. - Сама Афина наделила тебя своей мудростью, стратег! - воскликнул Аристон. Все вышло как нельзя лучше. Отряд Конона с попутным ветром проскочил мимо спартанского флота и как выпущенная из лука стрела устремился к беззащитному Лампсаку. Лизандр даже не оставил там гарнизона. Они захватили все спартанские паруса, отобрали девять из них для своих кораблей, а остальные сожгли. Их снасти загудели, паруса наполнились ветром; темная, как вино, вода вскипела у них за кормой белоснежной пеной. И они вышли в открытое море, оторвавшись от лакедемонского флота на пол-Геллеспонта. Но даже на таком расстоянии они видели столбы черного дыма, поднимающегося к небесным чертогам Зевса, сквозь который то и дело прорывались тусклые языки пламени, бушевавшего на побережье у Эгоспотама, на том самом месте, где еще совсем недавно стоял афинский флот; а когда менялся ветер, до них доносился отвратительный запах горящей человеческой плоти, и от этого запаха даже боги зажимали носы, не в силах его вынести. Так было. И было еще: не успели они уйти, убежать от этого зловонного дыма, от этого нестерпимого запаха, как услыхали отчаянный крик, услыхали голоса афинян, взывавшие к ним: - Помогите! Ради Зевса, спасите нас! И Аристон увидел маленький сторожевой корабль, три-аконтор, погруженный в воду почти по самую палубу. Он увидел зияющую пробоину в самой середине корпуса судна, оставленную лакедемонской триерой. И понял, что его команда уже обречена, если только... Он обернулся и посмотрел на Конона. - Суши весла! Табань! - закричал великий флотоводец. Они втащили их на борт, этих несчастных, посиневших от холода, дрожащих, окровавленных, потерявших человеческий облик. Конон лично расспрашивал их. - Мы сдались. Стратеги поняли, что дальнейшее сопротивление бесполезно. И они... - Сдались на милость спартанцев? - спросил Конон. - Да, великий стратег! Только... - Что только? - прошептал Конон, уже зная ответ, как и Аристон. - Что, ради Геры! - Этого слова лаконцы просто не знают, мой господин, - сказал старший из спасенных, - если оно вообще есть в дорийском языке, в чем я сильно сомневаюсь. - Нет! - воскликнул Конон. - Неужели они... - Убивают пленных? Именно так, мой господин, по приказу Лизандра. Три тысячи человек. Тела сжигали прямо вместе с кораблями. Тут-то нам и удалось бежать. Видишь ли, нужно много времени для того, чтобы убить три тысячи человек. Целая вечность Тартара даже... -... для таких профессиональных мясников, как спар- танцы, - закончил за него Конон. Затем он склонил голову и заплакал. Аристон молча смотрел на него. Ярость, бушевавшую в его душе, и невыносимый, безграничный стыд за своих соотечественников не могли выразить никакие слезы. Три ночи спустя он стоял на палубе и смотрел на звезды. С каждой минутой он все больше осознавал, что они находятся явно не на своих местах. Даже его скромных познаний в навигации было достаточно, чтобы это заметить. Кроме того, они должны были бы уже увидеть огни Афин. Он еще раз взглянул вперед, туда, где должен был быть город. Никаких огней. Одно бескрайнее темно-синее море, спокойное, что-то сонно бормочущее про себя. Он смотрел на это небо, на эти звезды. Он все понял. У него не осталось ни малейших сомнений. Он пошел и разыскал великого Конона. - Послушай, Аристон, - сказал ему стратег, - ты что, уже забыл о том, какая участь постигла шестерых стратегов после Аргинусского сражения? Причем одним из них был сын самого Перикла? - Нет, я этого не забыл, - ответил Аристон. - Тогда мне не нужно объяснять тебе, что афинская чернь сделает с побежденным стратегом, который прибудет в Пирей с подобным известием? - Нет, - сказал Аристон. - А я хочу жить, - заявил Конон. - Видишь ли, мой мальчик, яд никогда не был моим любимым напитком. - И что же теперь? - спросил Аристон. - Мы направляемся на Кипр. Прекрасный остров. А главное, царь Кипра Евагор мой друг. И я смогу спокойно провести там остаток моих дней. - Но Афины! Их надо предупредить! - воскликнул Аристон. - Я посылаю "Паралос", чтобы предупредить полис, мой мальчик. Много же пользы это им принесет, без флота, без денег на постройку нового, без... - О великий Конон! - прервал его Аристон. - Да; Аристон? - Позволь и мне отплыть на нем! Я должен попасть домой! Понимаешь, должен! Два года... Конон с жалостью посмотрел на него. - Не будь глупцом, Аристон, - сказал он. - Я всегда им был, - сказал Аристон. - Прошу тебя, мой господин! Стратег долго молча смотрел на него. - Ну хорошо! - произнес он наконец. - Я надеялся удержать тебя подле себя, но я не могу противиться тому, что вижу в твоих глазах. Хочу сказать тебе только одно, сын мой... - Что? - спросил Аристон. - Пошли гонца в свой дом, чтобы объявить о твоем скором прибытии, перед тем как ты высадишься на берег, - сказал Конон. Аристон посмотрел ему прямо в глаза. - Зачем? - спросил он. - Зачем? Клянусь Афиной! Чтобы лишний раз не испытывать горя. Ненужного и бессмысленного горя, Аристон. Надеюсь, теперь ты меня понял? - Да, - прошептал Аристон. - Тогда уходи и оставь меня в покое! - произнес великий Конон. Глава XXIV Аристон и Автолик возвращались домой с рыночной площади в сопровождении двух слуг, нагруженных покупками, как это обычно водилось в Афинах. Ибо здесь, как, впрочем, и в большей части Эллады, закупка всего необходимого для домашнего хозяйства входила в обязанности мужа, а не жены. Поскольку, с точки зрения эллинов, благовоспитанной женщине не подобало выходить из своего дома иначе как по особым праздникам или же по крайней необходимости вроде болезни родственника или близкой подруги, афинским мужчинам приходилось брать на себя множество мелких домашних дел, считавшихся женскими в большинстве других стран мира. По правде говоря, в тот день они могли бы и сами донести свои покупки и даже в одной руке, если бы местные обычаи им это позволили. Ибо хотя осада уже закончилась, Афины были полностью побеждены, их длинные стены срыты, на Акрополе стоял спартанский гарнизон, ссыльные олигархи - Критий в их числе - вернулись в полис и правили железной рукой, а поставки еды в город возобновились в достаточном количестве, чтобы избежать голода; тем не менее никто из афинян не страдал от переедания. Афины были покоренным городом, и победители не упускали случая, чтобы лишний раз напомнить им эту жестокую истину. - Я оплакивал его, - говорил Аристон, - ибо хотя я и испытывал на протяжении многих лет неприязнь к Алки-виаду, даже ненависть, он в конце концов спас мне жизнь и был по-настоящему благороден и справедлив ко мне. Да, он был распутником, насмешником, он глумился над святынями. Его пороков было не счесть, но ведь и достоинств было не меньше. Говорю тебе, Автолик, это был один из величайших мужей Афин. - Ну не знаю, - отозвался Автолик. - По-моему, на великого он не тянул. Вот Сократ утверждает, что величие неотделимо от нравственности, Аристон. Человек, лишенный добродетели, не может быть великим. Аристон улыбнулся. - Иногда мой старый учитель бывает очень наивен, - сказал он. - На самом деле величие не имеет ничего общего с добродетелью. Во всяком случае, почти ничего. Я бы даже сказал, что добродетель, в сущности, служит препятствием на пути к величию. А Алкивиад поплатился жизнью не за измену Афинам, а за то, что раскаялся в ней. Когда мы его изгнали и он бежал в Спарту, стал нашим врагом, его жизни ничто не угрожало. Но затем, когда мы опять отстранили его от командования, причем виновен был не он, а один из его подчиненных, с безумной дерзостью пренебрегший его распоряжениями, у него были все основания вновь выступить против нас. Но он этого не сделал. Более того, он рисковал жизнью, пытаясь объяснить нашим военачальникам, какая страшная опасность нависла над флотом. И он оказался прав. Я стал невольным свидетелем их безумия. Если бы они только послушались Алкивиада, мы бы не были теперь рабами Спарты. - И Тридцати, - угрюмо добавил Автолик. - Да, и Тридцати. Так что Алкивиад погиб из-за своих добродетелей, а не пороков. Ведь это Лизандр велел его убить - правда, я слышал, что весьма неохотно. Критий - вот само воплощение зла, и посмотри, как он вознесся! - убедил Лизандра, что до тех пор, пока у демократов есть надежда на возвращение Алкивиада, будет сохраняться и угроза восстания. И Лизандр организовал его убийство. - Но ведь того же требовал от Лизандра и царь Агис, который сидит на своем троне, смотрит на Леонтихида и не может забыть, что Алкивиад трахнул его жену. Аристон остановился. Он с трудом сдержал приступ горького смеха, внезапно охвативший его. "И мою тоже, - подумал он. - Правда, я взял с него ровно столько, сколько все это стоит. Один обол. Но ведь тебе этого не понять, не правда ли, Автолик, друг мой, живущий в прекрасном черно-белом мире, где нет никаких других цветов и оттенков?" - Возможно, что и это сыграло свою роль, - медленно сказал он. - В любом случае, это было в высшей степени трусливое и бесчестное убийство. Алкивиаду пришлось покинуть свой замок после того, как флот Лизандра разделался с нашим. Он не смог бы устоять против ста сорока триер. Поэтому он уехал оттуда. И мирно жил в маленькой фригийской деревушке со своей любовницей Тимандрой. - Опять женщина! - вставил Автолик. - Он ведь был мужчиной, - спокойно возразил Аристон. - А ты бы предпочел, чтобы он был педерастом вроде нашего обожаемого Кригия? Вспомни, до того, как Собрание изгнало нашего благородного предводителя Тридцати за ту возмутительно атеистическую пьесу, даже Сократ, обычно терпимейший из смертных во всем, что касается человеческих безумств и страстей, был вынужден публично отчитать Крития за то, что он терся об Евтидема, как свинья о камень? Я думаю, если бы Критий любил женщин, в его сердце было бы меньше зла. - Я помню, как ты отшвырнул его, как шелудивого пса, когда он попытался приласкать тебя, - сказал Автолик. - Странно, что он до сих пор не приказал арестовать тебя. Афина свидетельница, что он никогда не прощает обид! - Он ждет, пока я совершу еще одну ошибку. А может, я слишком ничтожен теперь, чтобы он уделял мне внимание. Впрочем, все это не имеет никакого значения. Итак, вот как погиб Алкивиад: Лизавдр отправил послание сатрапу Фар-набазу, который, зная, что Лизандр пользуется большим влиянием на царевича Кира, с готовностью выполнил его просьбу. Фарнабаз поручил это дело своему брату Магаку и своему дяде Сусамитру. Они пришли ночью с отрядом лучников, копьеметателей и пращников и подожгли дом Алкивиада. А когда он выбежал без доспехов, с мечом в руке, они убили его издалека, ибо никто из них не отважился встретиться с ним лицом к лицу. Его похоронила Тимандра, со всей почтительностью и уважением, а главное, с искренним горем любящего сердца. Да, любовь верной женщины способна возместить нам многое другое. И я рад, что хотя бы этим он не был обделен, Автолик. - Это верно, - сказал Автолик. Он взглянул на Аристона, и его простое открытое лицо омрачилось. - Верно, если тебя в самом деле любят и если женщина, о которой идет речь, действительно верна тебе. Послушай, Аристон, я... Аристон остановился и положил руку на плечо атлета. - Ты хочешь рассказать мне о том, что произошло во время моего отсутствия, не так ли, друг мой? - спросил он. - Не надо. Прошу тебя. Мне посчастливилось вернуться как раз тогда, когда того, кто, возможно, пожинал плоды моей предполагавшейся смерти, не было ни в моей постели, ни даже в моем доме. Ну а впоследствии, я думаю - ибо, заметь, я ничего не знаю наверняка, - Хрисея смогла сообщить ему о моем появлении. После чего он, будучи, без сомнения, трусливой свиньей - я уверен, что он не любил ее или уж во всяком случае она привлекала его гораздо меньше, чем ее богатство, - просто исчез. Это, конечно, только предположения, Автолик. Не презирай меня, друг мой, за то, что я предпочитаю их определенности. В твоих руках огромное счастье; в моих - жалкая подделка. И все же это лучше, чем ничего. Меня считали погибшим. Горе моей вдовы оказалось недолгим. Ну что ж. Да будет так. Теперь я воскрес. А прошлое умерло. Пусть покоится с миром, хорошо? - Хорошо, - согласился Автолик. - Пусть будет так, как ты хочешь. - Именно так я и хочу, - заявил Аристон. В этот момент они услыхали звуки флейты. Это была погребальная песнь, медленная, торжественная, печальная. Обернувшись, они увидели похоронную процессию, направлявшуюся в их сторону, причем рабы несли не одни, а сразу двое носилок, на которых лежали два завернутых в ткань тела с закрытыми лицами, с миртовыми и оливковыми венками на груди. - Аристон! - воскликнул Автолик. - Взгляни на рабов! Это же рабы Ницерата! Я столько раз видел их в его доме, что не могу... Тут он сорвался с места и, как безумный, бросился навстречу этой торжественной процессии. Аристон медленно последовал за ним. Ницерат, сын Никия, полководца, который десять лет назад заплатил своей жизнью за робость и нерешительность, проявленную у стен Сиракуз, никогда не принадлежал к числу его близких друзей. Аристон находил его взгляды слишком олигархическими, да к тому же, по правде говоря, завидовал ему: ставшая притчей во языцех преданность его жены, его безмятежное семейное счастье являли собой жестокий контраст с тем вечным чередованием любви и ненависти, которое ему приходилось испытывать, живя с Хрисеей. Но Автолик, с его простой и в то же время благородной душой, был способен любить людей, чьи взгляды были диаметрально противоположны его собственным, как в случае с Ницератом. Когда Аристон подошел к атлету, Автолик уже рыдал, рвал на себе волосы и одежду, посыпал голову землей и бил себя в грудь в знак своей скорби. - Они убили его, Аристон! - бушевал он. - Они заставили его выпить яд в его собственном доме, на глазах его несчастной жены! Но она - какой урок она преподнесла им! Когда его члены отяжелели - ты ведь знаешь, как действует яд? Ты просто ходишь, пока твои ноги не станут тяжелыми и холодными, и тогда ложишься и умираешь - так вот, она бросилась к одному из Одиннадцати или к кому-то из их охраны, выхватила у него меч и пронзила им свою грудь прямо на глазах у этих негодяев! Да, боги наградили его женой, равной которой нет ни у кого. - Кроме тебя, - заметил Аристон. Автолик с грустью посмотрел на него. - Нет, Аристон, - прошептал он, - вот за тебя Клео может умереть. За тебя, которого она все еще любит, она без колебаний отдала бы свою жизнь. Но не за меня. Я знаю, какие муки Тартара ты испытываешь с Хрис, хотя ты и слишком щепетилен, чтобы говорить об этом. Но я не думаю, что они страшнее тех тихих, незаметных мучений, что я испытываю ежедневно, притворяясь, что не замечаю притворства Клео! С того самого рокового дня, когда Данай вернулся домой с войском Алкивиада, моя жизнь стала не- выносимой. О, если бы боги сделали меня таким глупцом, каким я, должно быть, выгляжу! - Автолик, - произнес Аристон. - Мне очень жаль. Я знаю, нет таких слов, что могли бы выразить это, но мне в самом деле очень жаль. Поверь мне. - Я верю. Что за нелегкая штука - жизнь, правда? - сказал Автолик. И они, хотя путь их лежал в другую сторону и они могли бы миновать его, стали подниматься вверх по холму к Акрополю, чтобы взглянуть на город с этого высокого прохладного и прекрасного места. Трагическая смерть Ницерата и его жены так потрясла их, что они совершенно забыли о спартанском гарнизоне, расквартированном на этом холме. Несмотря на то что месяц боедромион уже подходил к концу, было все еще жарко, и Каллио, спартанский гармост, то есть командующий гарнизоном, стоящим в захваченном городе, пребывал в прескверном настроении. Впрочем, по правде говоря, причиной тому была не столько жара, сколько афиняне. Дело в том, что стоило спартанцу оказаться за пределами Спарты, как с ним тут же происходила поразительная перемена. Не то чтобы он чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды, нет, но он словно бы оказывался во власти Цирцеи, подобно спутникам Одиссея, ибо как только он переступал границы другого полиса, как тут же превращался в самую натуральную свинью. До этой войны афиняне, как и все эллины, не переставали восхищаться доблестью, дисциплинированностью, сдержанностью и чувством собственного достоинства спартанцев. И это восхищение длилось ровно до того момента, пока они не оказались под властью этих несравненных спартанцев. Ибо если у себя дома спартанец, вынужденный придерживаться многочисленных правил, которые охватывали практически всю его повседневную жизнь, в самом деле внушал к себе уважение и даже восхищение, то вдали от Спарты, попадая в непривычную для себя обстановку, он наглядно демонстрировал все пороки спартанского воспитания - прямолинейность, зашоренность, наконец, просто неумение самостоятельно мыслить. Столкнувшись с грубостью победителей, с их косноязычием, с их ничем не оправданной жестокостью, афиняне в первое время испытали нечто вроде шока. Однако затем, поняв, с какими тупоголовыми чурбанами и безмозглыми ослами, к коим, без сомнения, можно было причислить любого среднего спартанца, они имеют дело, афиняне стали подвергать их самым изощренным насмешкам; в результате спартанцы чувствовали, что над ними все время издеваются, но в то же время никак не могли понять, в чем конкретно это издевательство состоит. И теперь, к исходу осени, афиняне и спартанцы ненавидели друг друга куда сильнее, чем во время минувшей войны; возможно, этому способствовало и то, что ни те, ни другие уже не могли отводить душу, убивая друг друга. К тому же, как это обычно и происходит в подобных случаях, боги по своей вечной зловредности сделали все, чтобы усугубить и без того скверную ситуацию. Каллиб был один, ибо даже общество его подчиненных выводило его из себя; настроение у него было хуже не придумаешь. И вот, стоило ему только отвести свой взгляд от этого неописуемо прекрасного города, который столь возмутительно подчеркивал убогую нищету его родной Спарты, оскорбляя его этим до глубины души, от этого города, населенного до неприличия красивыми людьми, которые, все как один, и мужчины, и женщины, с порога отвергали его неуклюжие заигрывания, как на глаза ему тут же попались двое афинян, причем оба были высокими мужчинами исключительной красоты, не достигшими еще сорокалетнего возраста. И их лица выражали такое нескрываемое презрение - или постоянно терзавшее его душу ощущение собственной неполноценности перед любым афинянином заставило его увидеть там нечто подобное, - что гармост буквально зашелся от ярости. - Эй вы, афинские собаки! - прорычал он. - Что вам здесь надо? Внутри у Автолика все вскипело. Но усилием воли он взял себя в руки. - Мы пришли взглянуть отсюда на наши конуры, - ледяным тоном произнес он. - У вас в Спарте есть такие, гармост? Думаю, что нет. Я слышал, что свиньи часто принимают ваши жилища за свой хлев. После чего Каллиб поднял свой жезл и с размаху ударил им Автолика по лицу. В следующее мгновение спартанец был уже в полете и, описав в воздухе дугу, приземлился чуть ниже на склоне холма под аккомпанемент оглушительного лязга своих доспехов. Он с трудом поднялся на ноги и, выхватив меч, стал карабкаться вверх по склону. Но внезапно остановился и поднял меч к своему шлему в спартанском приветствии. Аристон обернулся. За их спинами стоял высокий человек со знаками различия наварха на доспехах; по его губам было видно, что он с трудом сдерживает смех. - Это ты сбросил вниз моего гармоста? - обратился он к Автолику. - Да, о великий Лизандр, - ответил Автолик. - Ну а что бы ты делал, если бы я не оказался здесь и он набросился бы на тебя с мечом? - спросил Лизандр. - Я бы отобрал у него меч и заставил бы его съесть, - заявил Автолик. Лизандр изучающе посмотрел на него. Во всей спартанской армии не было человека, который мог бы сравниться с этими двумя афинянами по развитости мускулатуры. За всю свою жизнь ему не приходилось встречать подобного воплощенного физического совершенства. Он сразу понял, что Автолик не хвастает, что он вполне мог бы сделать именно то, что сказал. - Ну-ну, - с серьезным видом произнес наварх. - А теперь расскажите мне, из-за чего все это началось. Аристон, обладавший куда большим красноречием, чем Автолик, взял инициативу на себя. - Твой гармост, о Лизандр, - заговорил он, тщательно подбирая слова, - кажется, придерживается того мнения, что граждане Афин не имеют права находиться на этом Акрополе, построенном нашими предками. Он ударил моего друга жезлом по лицу только за то, что он, как и я, великий наварх, не любит, когда его называют собакой. Ибо, судя по его обращению с нами, твой гармост в самом деле полагает, что имеет дело с этими четвероногими. Что меня, честно говоря, несколько озадачивает. Может быть, в Спарте собаки строят такие храмы? - Боюсь, что даже людям это не под силу, - спокойно сказал Лизандр. - Они просто великолепны. И это одна из многих причин, почему я не поддался на уговоры наших союзников и не разрушил этот город. Прощайте, господа! Вас никто больше не потревожит. - Но... но, - заикался Каллиб, - он ведь ударил меня! Он швырнул меня на землю! Он... - Замолчи, Каллиб! Ты понятия не имеешь, как должно обращаться со свободными людьми, - сказал Лизандр. - Ну и куда ты теперь? - спросил Автолик у Аристона, когда они спустились с холма, на котором стоял Акрополь. - Домой, - коротко сказал Аристон. - А потом? - Сегодня никуда. Послезавтра - в Булевтерий, - заявил Аристон. Автолик остановился и недовольно нахмурился. - Опять требовать, чтобы тебе предоставили гражданство, - горячо зашептал он ему на ухо, - в чем тебе уже дважды было отказано? И все для того, чтобы жениться на ней?! Жениться на этой грязной противной маленькой пор-не... - Автолик! - оборвал его Аристон. - Извини! Во мне говорит только моя любовь к тебе, Аристон. Ну и кому же теперь ты намерен подать прошение, мой бедный друг? - Критию. Или Ферамену. Или обоим сразу. Это мой последний шанс, - сказал Аристон. - Раз так, считай, что у тебя его вовсе нет, - заявил Автолик. - Подумать только, Критий, благородный отпрыск благороднейшего рода. Правнук самого Дропида... - Педераст. Женоненавистник. Богохульник. Атеист. Убийца многих достойных людей. Предводитель Тридцати. Кстати, ты знаешь, Автолик, как их теперь называют? - Знаю. Тридцать Тиранов. И с чего же ты взял, что Критий пойдет тебе навстречу? Или если не он, так "Котурн" Ферамен? - Вообще-то я не особо на это надеюсь, хотя Критий когда-то... Я ему нравился, скажем так. Но в любом случае стоит попробовать. - Да спасет нас Гера! Неужели ты опустишься до такого? Ты готов лечь в постель с этим, этим... - Любителем минетов, мужеложества и прочих отбор- ных извращений? Нет. Кроме того, ты упускаешь из виду одну вещь или даже две, Автолик... - А именно? - осведомился Автолик. - Мне уже почти сорок, это не тот возраст, что обычно нравится педерастам. К тому же когда-то я швырнул Крития в грязь точно так же, как ты сегодня поступил с гармостом. - Ну да! Я это прекрасно помню. А эта кровожадная свинья... Ты знаешь, скольких людей он уже обрек на смерть, Аристон? - Более трехсот, - сказал Аристон. - А ведь он никогда не прощает обид. И тем не менее, зная все это, ты продолжаешь упорствовать? - У меня нет другого выхода. Я принес священную клятву Данаю, - сказал Аристон. - Понимаю. И я сочувствую тебе. Ты даже не представляешь, как я тебе сочувствую, - сказал Автолик. Когда Аристон подошел к Булевтерию, он увидел Сократа, который как раз выходил из него. Старый философ приложил палец к губам и состроил гримасу, призванную придать всему его облику чрезвычайно заговорщицкий вид. Получилось очень смешно. - Скажи мне, Аристон, - прошептал он, - тебе уже исполнилось тридцать? - Да уже девять лет назад, - сказал Аристон. - А что? - А то, что мне строжайше запрещено разговаривать с кем-либо моложе тридцати, чтобы его не развратить. Это мне запретил Критий. И Харикл тоже. Вот ты мне скажи: я развращал тебя, когда ты был молод? - Да еще как, - заявил Аристон. - Ведь ты учил меня думать. Что может быть хуже?! - Боюсь, что ты прав, - вздохнул Сократ. - Ведь среди тех, кого я также учил думать, были и Алкивиад, и сам Критий! И посмотри, что из этого вышло! Прощай, Аристон: я, пожалуй, пойду, фаэдон ждет меня со своими друзьями. Кстати, а почему бы тебе не присоединиться к нам? - Сегодня я никак не смогу. Может быть, в другой раз. Но я хотел бы кое-что передать твоему прекрасному Фаэдо-ну,учитель. - Что именно? - спросил Сократ. - Что я не более ответствен за то, о чем ему напоминаю, чем он - за то, о чем напоминает мне. Не беспокойся, он поймет. И еще скажи, что я хотел бы быть его другом. Больше ничего. Прощай, Сократ! Поднимаясь по ступенькам, ведущим ко входу в Булев-терий, он размышлял о том, почему Сократ так до сих пор и не понял, где именно его учение, так сказать, не сработало. А не сработало оно в области политики. Ибо философ всю свою жизнь высмеивал основополагающую идею демократии, а именно: во главе государства должны стоять непрофессионалы. Сколько раз ему приходилось слышать от Сократа буквально следующее: "Я полагаю, ты не станешь нанимать флейтиста, чтобы изваять статую? Так как же можно путем простого подсчета голосов доверять власть тем, кто не имеет ни малейшего представления об искусстве управления другими людьми?" "Все дело в том, о Сократ, - думал в эту минуту Аристон, - что те, кто имеет об этом представление, слишком опасны. Ибо ум, склонный к управлению людьми, к распоряжению их судьбами, почти всегда сочетается с честолюбием более ненасытным, чем голодный волк. На одного Солона или Перикла приходится тысяча Критиев. А кто причинил полису больше зла - Алкивиад или Клеон? Что бы ни говорил ты, учитель, как бы ни изощрялся в остроумии этот насмешник Аристофан, но кожевники, изготовители светильников и прочие подобные им правили нами куда лучше, чем ваши хваленые специалисты. Ну а твоя аналогия с флейтистом, исполняющим работу скульптора, не годится, ибо основана на логической посылке. А какое отношение, о всемогущие боги, может иметь логика к людям и их делам? Страсти, предрассудки, безумие, страх, даже похоть, не говоря уж о жадности - вот что правит нами, мой учитель. Твое благородство и возвышенность твоих мыслей ослепили тебя. Ты забыл, что имеешь дело со свиньями!" - О да, - сказал Ферамен Критик". - Без всякого сомнения, он совершил все те подвиги, о которых говорит. Я был тому свидетелем. Так же как и Фрасибул из Стирии, хотя он, благодаря тебе, и не может сегодня дать показания в пользу Аристона. Триера, которую Аристон оснастил... - И которой я командовал, - резко прервал его Аристон. - Ну полно, Аристон! Ведь твоим помощником был этот старый пират Алет, не так ли? - вкрадчиво осведомился Ферамен. Аристон посмотрел на бывшего триерарха. Он рассчитывал на его поддержку, ибо все знали, что в последнее время Ферамен неоднократно выступал против неограниченной и кровавой власти Крития. Соответственно у него была маленькая надежда, что Ферамен поможет ему приобрести гражданство, чтобы заполучить сторонника, который может ему пригодиться, когда вспыхнет давно всеми ожидаемая ссора между главарями этой шайки. Но теперь Аристон видел, что он просчитался. "Котурн" снова, в который раз, "сменил ногу". - Верно, - спокойно сказал он. - Но я не только оснастил триеру, но и, хотя ты, кажется, не склонен этому верить, командовал ею в бою. По правде говоря, Алет был вне себя от моих действий. Именно потому, что он был гораздо опытнее меня, он и не одобрял чрезмерного риска и советовал мне быть осторожней. Критий улыбнулся. - Для метека ты мастерски владеешь диалектикой, - сказал он. - Можно даже подумать, что ты в юности частенько захаживал к Сократу. - И захаживаю до сих пор, в чем и заключается разница между нами, Критий! - Очень упрямый старик, Аристон, я бы даже сказал, чересчур упрямый, - сказал Критий. - Ты бы посоветовал ему отказаться от кое-каких привычек, иначе... - Что иначе? - спросил Аристон. - Иначе может случиться так, что я буду вынужден каким-то образом ограничить его деятельность, - ловко сформулировал Критий. - С твоей стороны было бы умнее, - сказал Аристон, прекрасно понимая, что все уже <ютеряно, - хотя бы немного ограничить собственное тщеславие, чему он учил тебя много лет назад. Неужели ты всерьез надеялся, что сможешь заставить его принять участие в судебной расправе над Леоном из Саламина, Критий? Разве ты не знал, приказывая ему арестовать этого безвинного человека, что он откажется это сделать, чего бы это ему ни стоило? Неужели ты думал, что тебе так легко удастся скомпрометировать его в глазах тех, кто мудр и справедлив? Уж ты-то, Ферамен, по крайней мере должен был бы это предвидеть. Ибо ты уже имел возможность убедиться в том, что Сократ готов в любую минуту отдать жизнь за свои принципы, когда он выступил против тебя во время суда над шестью стратегами, среди которых был и твой родственник Перикл, чья кровь на твоих руках. Но я вижу, что зря трачу здесь свое время - и ваше тоже. Прощайте, калокагаты! Я ухожу. - Постой, Аристон! - остановил его Критий. - Не следует так спешить. Видишь ли, дело в том, что гражданство было обещано тебе правительством, которого больше не существует, которое было свергнуто. И мы не можем взять на себя обязательства, данные этим сбродом. Но если бы ты каким-либо образом продемонстрировал свою преданность по отношению к нам... Неоконченная фраза как бы повисла в воздухе. - И как же я мог бы ее продемонстрировать? - осведомился Аристон. - Ну, например, ты мог бы взять с собой четырех стражников из тех, что стоят у дверей - передашь им, что действуешь по моему приказу, - и арестовать атлета Автолика за оскорбление спартанского гармоста два дня назад. Насколько мне известно, он швырнул лакедемонского военачальника прямо в грязь. Неслыханная дерзость, не так ли? Правда, я смутно припоминаю, что и ты когда-то не чурался подобных выходок... Но это было давно, когда ты был молод, красив и глуп, ведь так? Кстати, мне говорили, что ты был свидетелем этого прискорбного случая. Это правда? - Да, - сказал Аристон, - так же как и главнокомандующий спартанцев Лизандр. - Но ведь Лизандра здесь уже нет! Разве ты этого не знал? Его отозвали в Спарту для того, чтобы посоветоваться с ним, скажем так. Так что будь благоразумен, если хочешь стать гражданином Афин. Очень медленно, зная, что подписывает свой смертный приговор, Аристон покачал головой. - Я передумал, Критий, - сказал он. - Ибо тех Афин, чьего гражданства я добивался, больше не существует. Для меня гражданство неотъемлемо от свободы, а не от рабства. Критий бросил взгляд на Ферамена. Затем снова повернулся к Аристону. - Ты обладаешь очень опасным даром красноречия, особенно для метека, Аристон, - произнес он. - Так что, ты тоже готов умереть за свои принципы? Аристон окинул его взглядом с головы до пят. - Да, Критий, - сказал он. - Но не как жертвенный ягненок. - А как же? - насмешливо промурлыкал Критий. - Как же ты готов умереть, о прекрасный Аристон? Ибо ты все еще прекрасен... - Как лев, - заявил Аристон, - который всегда готов дорого продать свою жизнь. Прощайте, божественные правители, достойные мужи! Я ухожу! Поскольку он хорошо знал, что они предпримут, он не направился сразу к дому Автолика, чтобы предупредить его. Сначала он зашел к себе домой и вооружился. Он не мог никого отправить с посланием к своему другу, ибо каждого, с кем он переговорил бы, немедленно выследили бы и внесли в список намечаемых жертв. Несмотря на сильную жару, он надел нагрудник, а сверху накинул гиматий, чтобы скрыть его. До сих пор политические убийства Тридцати не коснулись метеков, но теперь, когда Ферамен заколебался, кто мог предвидеть, как далеко они зайдут? Он прицепил меч и короткий нож, взял небольшую связку дротиков и щит, даже не пытаясь их спрятать, ибо, за исключением нагрудника, он хотел показать трусливым псам, нанятым Критием, что он вооружен. Он уже собирался уходить, как вдруг услыхал у себя за спиной долгий-долгий вздох и, обернувшись, увидел Хрисею. - Так ты уже знаешь? - прошептала она. Аристон удивленно посмотрел на нее. - Что именно, Хрисея? - спросил он. - Что они охотятся за тобой. Сегодня утром, когда тебя не было дома, пришло послание от Лизия, составителя речей, где он советует тебе бежать. Сам он покинул город прошлой ночью. Похоже, что они стали хватать теперь и метеков. Не из политических соображений, а просто чтобы завладеть их богатством. Они убили Полемарха, брата Ли-зия. Ты знаешь его, он был владельцем маленькой оружейной мастерской неподалеку от твоей эргастерии. Аристон, утром я разослала слуг во все концы Афин, чтобы найти тебя, и каждый из них возвращался с самыми ужасными новостями. - И что же? - спросил Аристон. - Ницерат был казнен позавчера. Его жена наложила на себя руки, узнав об этом. Автолик... - О боги! - воскликнул Аристон. -...был убит менее часа назад, сражаясь с теми, кто пришел за ним. Но тебе не стоит беспокоиться о нашей драгоценной Клео - она последовала бы примеру жены Ницерата, только узнав, что Тридцать убили тебя, мой возлюбленный муж! Так что, если ты не хочешь, чтобы ее смерть была на твоей совести, беги, Аристон. Лизий был абсолютно уверен, что... - Ну а ты, Хрисея, - сказал Аристон, - если они схватят меня и заставят осушить эту восхитительную чашу, сколько тебе на этот раз понадобится времени, чтобы найти мне замену на моем ложе? Она взглянула на него, ее глаза были бесцветны и пусты. - Менее часа, - сказала она не колеблясь. - Теперь ты все знаешь. Беги, Аристон. Что бы там ни было между нами, я не желаю твоей смерти. - Хрис, - сказал Аристон, - иди и собери свои вещи. Я беру тебя с собой. Она покачала головой. - Не будь глупцом. Аристон, - сказала она с сухой и горькой усмешкой. - Мне ничто не грозит. Во-первых, потому, что твой злейший враг, Критий, вообще не любит женщин. Мне нужно было бы быть мальчиком, чтобы привлечь его внимание. А во-вторых, кому захочется хотя бы изнасиловать меня, с моим-то уродством? Я буду тебе только обузой. Конечно, меньшей, чем Клеотера, твой сын и дочь Автолика. Но ведь если будет даже одним человеком меньше, это уже облегчит тебе жизнь, разве не так? Аристон молча смотрел на нее. Его первым желанием было возразить ей. Ему было неприятно, что она так легко и точно прочла его мысли. Но сейчас ложь была не только бесчестна, она была бессмысленна. - Что ж, да будет так, Хрисея, - наконец произнес он. Она стояла и смотрела на него, и ее глаза неожиданно наполнились слезами. - Поскольку мы, скорее всего, уже не встретимся по эту сторону Тартара, - прошептала она, - может быть, мой повелитель удостоит свою заблудшую жену поцелуя? Одного, прощального. Аристон? Во имя той любви, что я испытывала к тебе и - да помогут мне боги - испытываю до сих пор! Просто Парки, богини судьбы, были против нас, только и всего. А я... Аристон обнял ее и поцеловал в губы. Это был долгий поцелуй. Очень долгий. В нем были и жалость, и нежность, и далекий отзвук, бесплотная тень той любви, что давно умерла. В нем были печаль и боль давней, казалось, уже позабытой, утраты. Рыдая, она наконец высвободилась из его объятий и выбежала прочь. Подойдя к дому Автолика, он увидел часовых, стоявших у его дверей. Их было всего двое. Критию и в голову не могло прийти, что в Афинах найдется безумец, который дерзнет предпринять нечто вроде того, что он собирался сделать. Он сбросил плащ. Аккуратно положил связку дротиков к своим ногам. Взял один из них. Он ему не понравился. Древко было чуть искривлено, так незначительно, что другой бы и не заметил этого. Кроме того, он был слишком тяжел. А он знал, что имеет право только на один бросок. И его прицел должен быть безукоризнен. Он выбрал еще один, затем еще. Третий, наконец, его вполне устроил. Он почти не оттягивал руку. Он стоял и ждал, и пот выступил у него на лбу, хотя жара уже спала. Часовые, оба всадники наиболее крайних олигархических убеждений, беззаботно переговаривались друг с другом. Затем один из них обернулся, и Аристон метнул дротик. Смертоносное послание в мгновение ока преодолело пространство, разделявшее их, почти невидимое в своем стремительном полете; его стальной наконечник синей молнией рассек притихший воздух. Аристон услыхал звук глухого, тяжелого удара; дротик вонзился точно туда, куда он его направил - в самое основание горла всадника, как раз над верхним краем нагрудника. На мгновение воин застыл на месте; выражение удивления на его лице при других обстоятельствах могло бы показаться комичным; древко дротика, похожее на длинный жезл, торчало у него из горла. Затем, очень медленно, он осел на землю. Его товарищ закричал высоким, по-женски пронзительным голосом. По его звуку Аристон догадался, что эти двое наверняка были любовниками. Впрочем, этот первый вопль оказался и последним, ибо Аристон был уже перед ним. Гоплит дрался с яростью отчаяния, но он был слишком ошеломлен этим внезапным нападением, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление. Аристон с силой ударил своим щитом по щиту молодого всадника, заставив его отступить на полрода, и тут же до кости рассек его бедро прямо под наголенником. От боли и неожиданности гоплит на долю секунды утратил бдительность; Этого было вполне достаточно. Одним боковым ударом меча Аристон практически снес ему голову. После этого он нагнулся, поднял с земли прутик, окунул его в кровь своих поверженных врагов и нарисовал на их лбах крохотное изображение льва. Он понимал, что этот его поступок отдает излишней мелодраматичностью, даже ребячеством, но он хотел, чтобы Критий знал, кто нанес ему этот дерзкий удар. Затем он вошел в дом и обнаружил Клеотеру и ее детей у гроба Автолика; они тихо молились. Он застыл на месте, у него перехватило дыхание. Когда он впервые увидел Клео, сразу после того, как Данай отплыл в Сиракузы с той злополучной экспедицией, ей было не более четырнадцати лет. Теперь, спустя одиннадцать лет, ей было только двадцать пять и она находилась в самом начале расцвета женственности, сохраняя всю свою ослепительную красоту. Нет. Ее красота была не просто ослепительна - она была божественна. За все эти годы перенесенные ею страдания, а затем тихая, спокойная жизнь с Автоликом, принесшая ее душе относительный мир и удовлетворенность, пусть даже и ничего более, превратили ее яркую северную красоту в нечто эфирное, почти неземное. Он даже подумал, не уничтожит ли в нем тот восторг, то благоговение, которое он теперь испытывал, всякое нормальное влечение к ней как к женщине. Но у него не было времени на все эти размышления. Он не мог даже предоставить ей, его сыну - каким он стал красивым! - и ее дочери возможность закончить свои молитвы. Ему страшно не хотелось прерывать эту возвышенно благочестивую сцену, но у него не было другого выхода. - Клео, - выдохнул он. Она обернулась, не вставая с колен. Он протянул руку и поднял ее на ноги. Ее лицо было белее снега. Слезы на щеках сверкали, как жемчуг, при свете лампады. - Аристон! - прошептала она. - Ты должен немедленно уходить! Ведь ты был с ним, когда... Они наверняка уже охотятся за тобой! - Разумеется, - сказал он. - Но схватить меня им будет не так-то легко. Я пришел за тобой и за детьми, Клео. Не нужно долгих сборов; у нас нет времени. Но она решительно покачала головой. - Я не могу оставить его непогребенным. Аристон, - сказала она. - Я и сын, которого ты ему подарил, мы должны помочь его тени обрести покой! Беги, любовь моя. Не беспокойся за нас. Нам никто не причинит вреда, ибо даже Собрание Тридцати не посмеет надругаться над вдовами тех, кого они убили. Так уходи, Аристон, молю тебя. Ты можешь спасти мою жизнь только одним способом - спасая свою... Она быстро шагнула вперед, поднялась на цыпочки и прижалась своими губами к его губам. - Мама! - воскликнул мальчик голосом, дрожащим от негодования. - Я имею полное право целовать твоего отца, Аристид, - возразила Клео. - Ибо ты прекрасно знаешь, что наш бедный, милый Автолик не был твоим отцом; я никогда не лгала тебе. А теперь поцелуй и ты его - того, кого разлучила с нами судьба, а не его воля. Аристид с видимой неохотой встал и подошел к Аристону. Аристон прижал его к своей груди и заплакал. - А теперь ты, фрина, - прошептала Клеотера. - Фрина! О боги, Клео! - Орхомен рассказал мне историю твоей жизни, Ари- стон. Разве я могла найти для нее лучшее имя? Я лишила ее счастья быть твоей дочерью, поэтому я хотела связать ее с тобой как только могла. Молча, лишившись дара речи в эту минуту, Аристон заключил прелестную маленькую нимфу в свои объятия. - Мне очень жаль, мой господин Аристон, что ты не мой отец, - проговорила Фрина. - Я любила своего отца. Но теперь, когда его больше нет, когда они убили... О бессмертные боги! Как вы могли это допустить? Я... я... - Ты моя, - заявил Аристон. - Ты моя навсегда, Фрина. Клео, клянусь всеми богами, он поймет! Пойдем со мной, бери детей! - Нет, Аристон. Я слишком многим ему обязана, и я должна вознаградить его за бесконечное терпение, с которым он переносил отсутствие той любви, что я не могла ему дать, ибо вся она принадлежала и принадлежит тебе. Кроме того, есть еще и Хрис, которой я и так причинила слишком много зла. Иди же! Уходи, пока я еще могу это вынести! Не обременяй себя нами, ибо мы стали бы лишь обузой, которая могла бы тебя погубить. Умоляю тебя, уходи! И поскольку она была права, поскольку это был его единственный шанс, поскольку, только оставшись в живых, он мог вернуть... Что? Именем всех этих глумливых, безжалостных чудовищ, восседающих на высоком Олимпе, что? И тогда он повернулся и бросился прочь. Но едва он выбежал на улицу, как услыхал повсюду раздававшиеся крики: - К Булевтерию! К Дому заседаний! Критий обвиняет Ферамена! Он требует смерти "Котурна"! Аристон остановился. Искра вспыхнула в его глазах. Она становилась все ярче и ярче и наконец запылала, как лесной пожар. "Мне нет никакого дела до "Котурна",- думал он. - Пусть Критий заставит его осушить чашу с ядом за здоровье полиса! Но что будет потом? А что, если в этот бесценный момент кто-нибудь вонзит клинок в сердце самого Крития? А что такое Тридцать без Крития? Ничто, или даже меньше. Когда он будет лежать в луже собственной крови, демос восстанет и разорвет их на куски, это так же верно, как то, что Зевс правит Олимпом! Итак, вперед, и внесем свою лепту в разжигание страстей!" Его мощный голос перекрыл шум толпы. - К Булевтерию! - гремел он. - Граждане, к Дому заседаний! Он не стал прибегать к разного рода детским хитростям для изменения своей внешности, он даже не отдал дань элементарной осторожности, не спрятав лицо в капюшоне своего плаща. Весь мир сошел с ума, а среди царящего безумия все решали дерзость и отвага. Он был уверен, что в ближайшие несколько часов Тридцать будут слишком заняты, чтобы уделить внимание двум убитым им всадникам; и это в том случае, если кто-либо вообще осмелится сообщить им о происшедшем. Он увидел, что небольшая кучка фетов собралась вокруг трупов. Простолюдины шепотом переговаривались друг с другом, их лица посерели от ужаса. И он грубо закричал на них, как старый эномотарх кричит на своих подчиненных: - Бросьте эту зловонную падаль, граждане! К Дому заседаний! Следуйте за мной! Он смело вошел в Булевтерий во главе толпы и сел среди фетов. Он решил, что лучшего укрытия, чем толпа, придумать просто невозможно. Ибо кто сможет различить чье-либо лицо среди этого сборища зевак, воняющего чесноком и потом? К тому времени, как он туда добрался, Ферамен уже начал свою защитительную речь. И послушав его минуты две, Аристон пришел к выводу, что защищается он мастерски. - Благородный Критий обвиняет меня, - насмешливо говорил Ферамен, - в том, что я подстроил казнь стратегов после Аргинусского сражения. Я подстроил, друзья мои? Я? Я бы расхохотался, если бы эти обвинения не были столь же печальны, сколь они смехотворны! Не я обвинял их! Это они меня обвиняли! Они утверждали, что мне было поручено подобрать команды затонувших судов. Да, это так! Так оно и было! Вы видите, что я не отрицаю этого! Но я доказывал, и это досточтимое собрание сочло мои доводы убедительными, что шторм, разразившийся у берегов Лесбоса, был слишком силен, чтобы этих несчастных можно было спасти. А если эти шесть великих стратегов были в самом деле убеждены, что спасение тонущих было возможно, почему же они сами не попытались это сделать? Почему они бросили две тысячи афинян на произвол судьбы? Может быть, в том месте, где они находились, ветер и впрямь был тише! Так что, граждане, их погубили их собственные слова. Да и в конце концов, Критий вообще не может ничего знать об этом деле. Ибо, я спрашиваю вас, благородные соотечественники, где был он в это время? Я вижу, что он проглотил язык, так я сам скажу вам. Благородный Критий был в Фессалии, насаждая там демократию - да-да, вы не ослышались: демократию, друзья мои! - вместе с Проме-теем и вооружая рабов против их хозяев! И этот человек называет меня "Котурном", сапогом на обе ноги, и утверждает, что я меняю свои взгляды два раза в месяц. Но благородные олигархи, вы видите, каково постоянство его убеждений! Он говорит, я заслуживаю смерти за то, что призываю к умеренности. Чего же, в таком случае, заслуживает он, восстановивший весь мир против нас? Я поддержал его, когда он предложил казнить всех сикофантов и доносчиков, но что мы выиграли от того, что Леон Саламинский был подло и безвинно умерщвлен по его приказу? Всеобщее осуждение, публичное порицание великого софиста, философа Сократа, сделанное им с риском для его собственной благородной жизни! А за что был убит Ницерат? Я спрашиваю вас, о высокорожденные, за что был предан смерти этот отпрыск одного из знатнейших родов Афин? Что выиграли мы от того, что достойнейшая женщина, его жена, от горя наложила на себя руки? Какую благодарность заслужили мы от наших врагов за то, что был казнен Антифон, человек, который за свой счет оснастил для нашего возлюбленного полиса даже не одну, а две триеры? Что выиграли мы, осудив на смерть богоподобного атлета Автолика, столь любимого демосом, простым народом? И наконец, я спрашиваю вас, калокагаты, геронты, всадники, благородные господа, на какое бесчестие обрекаем мы себя, когда опускаемся до того, что убиваем и грабим даже проживающих у нас чужестранцев, метеков, не имеющих никакой политической силы и неспособных ни в малейшей степени представлять какую-либо угрозу нашему делу? Кто же может считать себя в безопасности, оказавшись во власти этого безумца? Я спрашиваю вас, кто? Вы можете поверить, что вам ничто не грозит в лапах этого чудовища, изгнавшего Фрасибула, Анита иАлкивиада и подарившего тем самым нашим врагам трех несравненных полководцев? Нет, теперь уже только двух, ибо по его наущению умерщвлен и сам великий Алкивиад! Я говорю вам... Но гром аплодисментов всей экклесии заглушил слова Ферамена. И тем самым вынес ему смертный приговор. Аристон увидел, как Критий кивнул. В мгновение ока пятьдесят молодых воинов выбежали из толпы и встали вокруг него живой стеной с обнаженными мечами в руках. Аристон склонил голову. Слезы бессильной ярости выступили у него на глазах. "Глупец, - подумал он. - И ты еще рассчитывал, что сможешь приблизиться к нему! Так недооценить его ум, его хитрость! Разве ты не знал, что у него под рукой будет с полсотни наемных убийц? Как могло тебе прийти в голову, что он..." Но Критий уже возвысил свой голос. - Мои верные сподвижники! - закричал он. - Мой священный долг, как вашего вождя, состоит в том, чтобы вывести вас из заблуждения, в котором, как я теперь ясно вижу, вы находитесь! И имейте в виду, что мои друзья - все, как один, неустрашимые олигархи - еще очень молоды и потому несколько импульсивны, скажем так. Будьте уверены, они не потерпят, чтобы это издевательство над правосудием осталось безнаказанным! Знаю! Знаю! Вы хотите обратить мое внимание на то, что имя Ферамена находится в списках Трех Тысяч Избранных и посему он не может быть казнен без вашего на то согласия. Ха! Ну что ж, я знаю, как разрешить это затруднение! И Критий, обернувшись легко и грациозно, как танцор, подбежал к трибуне, обмакнул перо в чернила, развернул перед собой свиток пергамента, содержавший имена всех афинских олигархов, в общей сложности около трех тысяч человек, и провел жирную черту через имя Ферамена. -Итак, - заявил он, - я вычеркиваю имя Ферамена из этого списка и, с одобрения всех членов Тридцати, приговариваю его к смерти! ферамен вскочил на алтарь. -Соотечественники! - Он едва не плакал. - Я требую простой справедливости! С каких это пор Критий получил право вычеркивать кого-либо из списка? Я стою на священном месте, но я знаю, что даже это их не остановит! Ибо как может это воплощение святотатства бояться гнева богов, если он в свое время был изгнан за богохульство? И что вы, знатные аристократы, можете теперь ожидать от него? Или вы думаете, что ваши имена труднее вымарать кровью, чем мое? Это был сильный ход, и Аристон в полной мере оценил его; но даже он не застал Крития врасплох. Он хлопнул в ладоши, и ужасные Одиннадцать, как называли государственных палачей, мерным шагом вошли в зал в сопровождении подручных во главе со своим начальником - жестоким и бесстыдным Сатиром. Критий бросил взгляд вниз, на трепещущее Собрание, и насмешливо улыбнулся. Затем он произнес с театральной напыщенностью: - Мы отдаем вам в руки этого человека, Ферамена, осужденного согласно закону. Отведите же его. Одиннадцать, куда подобает и сделайте с ним что следует. Аристон встал со своего места. В эту минуту и даже в ближайшие день-два ему абсолютно ничего не угрожало, и он это знал. Критий был слишком умен, чтобы сейчас добавлять масла в огонь новыми арестами и казнями. Нет, он даст возможность демосу, городской черни успокоиться, забыть о происшедшем. "Ну а я, - подумал Аристон, - сегодня ночью смогу спокойно покинуть Афины. Сегодня ночью. После того как навещу в тюрьме "Котурна". Чтобы засвидетельствовать ему мое уважение. Ибо, кем бы он ни был - ренегатом, трусом, предателем, лжецом, - он это заслужил. Своим сегодняшним поведением он многое искупил в своей жизни..." Аристон без труда прошел в тюрьму. Это объяснялось тем уважением, даже любовью, которыми он пользовался повсеместно; кроме того, приказ об его аресте еще не был отдан. Об убийстве двух стражников Критию даже не доложили, в сущности, оно осталось почти незамеченным во всеобщей суматохе. Когда он вошел, Ферамен сидел на скамье, бледный как смерть, держа роковую чашу в дрожащих руках. - Ферамен, - окликнул его Аристон. Ферамен поднял голову. Его глаза расширились от удивления. - Ты! - воскликнул он. - Да, - сказал Аристон, - это я. Я пришел, чтобы отдать тебе должное. Сегодня ты достойно защищал дело свободы, друг мой... - Друг? - прошептал Ферамен. - Ты назвал меня своим другом? Меня, бросившего тебя на произвол судьбы у Аргинус? Меня, который в сговоре с Критием отказал тебе в гражданстве, столь доблестно завоеванном тобою? Меня, который... - Да, назвал, - заявил Аристон и, нагнувшись, поцеловал его. Ферамен встал. Кровь бросилась ему в лицо. Его темные глаза засверкали. - Возьми этот таз. Аристон! - сказал он. - Взять? - Да-да! Этот таз! Я назначаю тебя симпосиархом. Разве ты не знаешь, как играть в коттаб? Аристон с недоумением посмотрел на окружающих: стражников, членов Одиннадцати, любопытных, которые всегда толкались в тюрьме во время казни знатного узника. Затем его осенило - коттаб, ведь это игра, за которой он наблюдал в доме Алкивиада в ту ночь, когда этот сумасбродный гений глумился над мистериями и высмеивал богов. Тогда в роли симпосиарха выступал Орхомен, он держал у себя на коленях серебряный таз, в который играющие издалека плескали вином, произнося при этом здравицу в честь самого любимого человека. Он нагнулся и поднял маленький грязный тазик, валявшийся на полу. Ферамен улыбнулся ему; он полностью овладел собой, его абсолютное спокойствие внушало благоговейный трепет. Затем "Котурн", этот сапог на обе ноги, ренегат, трус, предатель, поднес чашу с ядом к своим губам. Аристон видел, как его горло большими глотками проталкивало внутрь это смертельное лекарство. Он отнял чашу от губ, еще раз улыбнулся и спросил: - Ну что. Аристон, друг мой, ты готов? - Да, - прошептал Аристон и высоко поднял таз. И тогда Ферамен умелым движением кисти послал последние капли из своей чаши через весь подвал так, что они попали точно в таз. - Эта капля для моего возлюбленного Крития! - произнес он. Вот так Ферамен, "Котурн, Надевавшийся на Обе Ноги", достойно встретил свою смерть. И в ту же самую ночь, мчась во весь опор по дороге, ведущей из Афин в Фивы, под ясным звездным небом, Аристон принес священную клятву: - Эта последняя капля будет влита в горло Крития моей рукой! И эта клятва стала второй за всю жизнь, которую ему суждено было нарушить. Первой была клятва, данная им покойному Данаю. Глава XXV Аристон сидел у огня в маленькой харчевне, пытаясь согреть руки о большую чашу нагретого медового вина. Харчевня находилась в Беотии, у самой границы между этим государством и Пла-теей, так что здесь, естественно, было гораздо холоднее, чем на юге, на Аттическом полуострове. Он повернул голову и окинул взглядом людей, битком набивших харчевню. Он сразу определил, что почти все они были афинянами, хотя никогда прежде ему не приходилось видеть жителей своего приемного полиса столь молчаливыми, запыленными, усталыми, забитыми, запуганными... Он подозвал хозяина харчевни и спросил, кто эти люди. - Кто они? - переспросил этот славный беотиец. - Ну разумеется беженцы, мой господин, бегущие от Тридцати Тиранов. Такое впечатление, что афиняне изобрели для себя новый закон: любой бедолага, чье имя не внесено в список Трех Тысяч Олигархов, сколь бы знатным и благородным он ни был, может быть в мгновение ока отправлен в тюрьму, где ему тут же предоставят возможность промочить горло глотком отборного яда. И все это без ненужной траты времени на такие глупости, как суд. - И что, все эти люди были осуждены на смерть? - спросил Аристон. - Нет, мой господин. Иначе они не были бы здесь. Просто у них появились некоторые основания считать, что следующая порция яда предназначается для них. Как я слышал, теп