а отставил кубок, капли, скопившиеся в уголках его губ, потекли на тяжелый борцовский подбородок. Он отер их тыльной стороной руки - по-деревенски, дружелюбно подумал Телемах. Сам он делал неторопливый глоток и, закрыв глаза, со смаком пропускал его в горло. И вскоре на душе у них опять посветлело. 1 А в туче над ним разыгрывалась Война: долгие приготовления к ней, осада, победа, вторжение, дни оккупации, когда они сровняли Трою с землей и сожгли ее дотла. Он видел все это сквозь сомкнутые веки и слышал собственные мысли: это не я. Это сын Ахилла. Это Война. Я был всего лишь участником Войны. Но Война - это не я. Сон принес ему отдых, он дышал, равномерно чередуя вдохи и выдохи. Повернулся на бок, съежился в материнском лоне сна, а потом снова лежал на спине, созерцая сновидение, видел, как оно разворачивается перед ним, потом повернулся на другой бок - так проходили ночные часы. "Одиссей! - окликнул его кто-то. - Эй ты, герой, удивительный странник, отменный хитрец, рассказывай!" "Сейчас, сейчас, - забормотал он, - дайте мне только время подобрать слова, такие, чтобы люди смогли их переварить, потому что, вздумай я рассказать правду, они мне не поверят. Я должен превратить свой рассказ в легенду, я должен сочинить нечто такое, что они способны усвоить. Я побывал в Царстве Мертвых, а потом вернулся к ней - Кирке-Калипсо-Кирипсо-Калирке, и я..." Его спутники карабкались вверх по горе. Они хватались за ветки елей, глядели сквозь них вниз, и далеко, в узком заливе, видели корабль. Уже заметно посветлело, скоро утро, уже утро. "Дальше мы идти не можем! - кричали они ему вниз. - Мы не можем идти дальше на двух ногах, как люди. Мы превратились в свиней". "Сейчас, сейчас!" - кричал он им, глядя вверх, в темноту, а Свет, День, тем временем расползался вширь у его ног, вырастал из моря. Он жевал корень растения - моли-моле-мола-молалала-ла-ла! - которое подарил ему бог, Легконогий. Меня колдовство не возьмет, я в свинью не превращусь, думал он. Я женюсь на ней, думал он. Она моя. Кирка-Калипсо-Кирипсо-Калирке-Ка-Навзикая-а-а! Ха-ха! Ха-ха-ха! 2 Когда они нахохотались всласть над безумно, ну просто-таки до колик смешным Проти-проти, Менелаю удалось овладеть собой и довольно связно рассказать о том, что же напророчил ему старец. С улыбкой, которая стала еще более мягкой, живой и человечной, когда разворошенные поленья, затрещав, снова вспыхнули в очаге, царь сказал: - С моим братом Агамемноном стряслась беда. Проти-проти-прут-плот-плип-плоп-плап-плакс-плом без обиняков заявил, что мы застряли здесь, на его моржовой стоянке, потому, что поскупились на жертвы Бессмертным. Мы должны вернуться к реке Египет, сказал он. Как бы ни был долог путь, мы должны вернуться обратно и там принести жертвы. А потом я узнал, какая беда стряслась с моим братом и со многими другими. - Проти-плюти-плокс-пликс-плом-прут! - шипело и пузырилось на губах Писистрата так, что брызги слюны летели через стол. - А об отце моем он ничего не говорил? - хохотал Телемах. - О боги, я умру от смеха! - стонала, давясь от хохота, Елена, она откинулась на стуле, грудь ее колыхалась, ляжки вздрагивали и тряслись. - Я лопну от смеха, Менелай! Менелай снова взял себя в руки и заговорил совершенно внятно: - Об Одиссее? Как же, я еще до этого дойду. Но сначала старец-перевертыш рассказал о том, что случилось в Аргосе. Нет, первым делом он рассказал о том, как меньший Аякс [в отличие от большого Аякса Теламонида, который покончил с собой еще под Троей, меньший Аякс спасся было от гнева Афины, но за святотатство был наказан Посейдоном и утонул], сын Оилея из Локриды, рассердив Посейдона (это старец хотел предостеречь меня!), погиб на пути к дому: он сорвался со скалы на берегу, к которому они пристали, грохнулся головой о скалу так, что треснул не только череп, но и скала... Они хихикали, они взвизгивали, они пили. - А потом речь зашла о моем брате. Старый тюлень уверял, будто Агамемнон так дерзко обидел богов, что Посейдон направил его корабль прямо во владения Эгисфа, а там уже его подстерегали Эгисфовы дозорные, да и Клитемнестра, моя свояченица и невестка, была под рукой, но теперь каждый знает, что Агамемнон вернулся в Микены, а там за его столом и в его постели обосновался Эгисф. Так или иначе, моего брата лишили жизни самым гнусным и свинским образом, - беспечным тоном сказал Менелай. - Все это я и узнал от Проти-про... Они снова прыснули. Когда они отсмеялись и на время успокоились, Телемах, отерев слезы смеха, спросил: - А про моего отца? Что сказал старик-тюлень про... - Само собой, я оплакал моего брата, - продолжал Менелай. - Уж вы мне поверьте. Но - как бы это получше выразиться, - несмотря на мою скорбь, у меня камень упал с души, я возрадовался, я был счастлив оттого, что узнал правду. А старец и в самом деле был прекомичен. Вот о чем я думал, сидя на песке и проливая слезы. - Выпьем, - предложила Елена. Когда они осушили кубки, Телемах снова задал свой вопрос, и у него мелькнула смутная догадка, что царь хочет уклониться от ответа. - Об Одиссее? Да, само собой, - сказал Менелай. - Одиссей вернется домой. Возможно, он уже сейчас на пути к дому. Он жив. - Я уверена, что он жив и едет домой, - поддержала супруга Елена. - Это очень убедительно, - сказал Писистрат, подняв голову, и улыбнулся Телемаху, открыв в улыбке крупные белые зубы. Елена взялась за золотое веретено, погрузила свою округлую, мягкую, белую руку в шерсть, улыбнулась, зевнула, тряхнула головой и снова улыбнулась. Язык у нее заплетался - правда, не очень заметно. - Я верю в Проти-проти, - -сказала она. Их так и подмывало снова захихикать, но они удержались. - Да, я верю маленькому, славному, доброму старикану, - продолжала она. - Симпатичной мордашке. Уйма его предсказаний сбылась. А насчет Агамемнона он все же не соврал. Хотя я должна сказать, что вся история похожа на небылицу. Например, то, что старик был начальником над тюленями. И то, что он все время менял свой облик и так странно себя вел. Как-то не по-человечески. Менелай погладил свою светлую, отливавшую золотом бороду. - Да, если хочешь, небылица, сон, - сказал он. - И все же, как ни верти, это своего рода факт. А в том, что старик извивался, выкручивался и пытался прикинуться чем только мог, чтобы увильнуть от правдивого ответа, вообще ничего удивительного нет. Взять хотя бы нашу политику, когда мы развязали войну с Троей, она ведь тоже была примерно такой. Телемах снова почувствовал успокоение, упрямую надежду, даже уверенность. Он переживал минуты счастья, радостного ожидания. Все будет хорошо. Дрова в очаге догорели. Угли еще мерцали, изо всех углов мегарона к ним подползал сумрак. А в маленьком кружке царило отупелое счастье, счастье египетского зелья. Я молод, думал Телемах, папа вернется, меня ждут отмщение и царство, я сильный, хотя в данную минуту меня клонит в сон. Ничего, что мой брат Антилох погиб, думал Писистрат, он был герой, и его имя останется жить в песнях, я его брат, а Телемах мой друг, почти брат. Слава богу, все позади, думала Елена, и не надо никуда больше ездить, и есть капли, которые избавляют от ненужных мыслей. Слава богу, что есть капли. Слава богу, что по вечерам темно, слава богу, что есть косметика, слава богу, что меня не видят по утрам, когда я просыпаюсь, слава богу, что Менелай такой добрый. Слава богу, что он у меня такой и что можно забыть. А Менелай думал: славные пареньки. Они утешились. Я здоров. А когда я пущусь в странствие в следующий раз, если сон меня не обманул, это будет уже странствие в край бессмертных богов, в блаженное царство Радаманфа [имеется в виду не все загробное царство, одним из судей над которым (вместе с братьями Миносом и Эаком) был Радаманф, но лишь Элизиум (Елисейские поля), "где пробегают светло беспечальные дни человека" ("Одиссея", IV, 565)], в приветливый, уютный Элизиум. А там никаких войн. Никакой политики. Никаких супружеских неувязок. И в точности как здесь каждый день блаженное питье. Встав, он поглядел на Елену, глаза ее были закрыты, она уснула, и он сказал, понизив голос: - А я однажды пущусь в странствие, в долгое странствие. Так сказал старик. В страну, где мягкая зима и прохладное лето. Но это случится еще не сразу, не скоро, тогда, когда я стану, быть может, глубоким стариком Глава двадцать четвертая. КОНТРАПУНКТ III А - Я всегда терпеть не могла кошек, - сказала Пенелопа, дав таким образом выход своей ярости при виде шедшей по двору наложницы многих женихов, все еще прекрасной дочери Долиона. Она не женщина, не человек, думала Долгоожидающая, она животное с прорехой в теле. Она рабыня, и я могу сделать с ней, что захочу: захочу - могу даже оставить в живых. Спит с кем попало, последним был Антиной. Пузатая распутная тварь. Я... Я... Я с кем попало не спала. Я не шлюха. И родила я только однажды. А эта будет плодить детенышей, как кошка, как змея, как... Она резко обернулась к стоявшей за ее спиной Эвриклее и крикнула: - Почему ты не сказала мне раньше?! - Я ему пообещала, Ваша милость - Пообещала! Но тут она вспомнила другое обещание, мимолетно вспомнила вдруг - Тканье. Она попыталась овладеть своим голосом. - Я его мать, - сказала она. - Ты обязана была сообщить мне, что он ушел в море на корабле. Для чего ты вообще здесь? Отвечай! Отвечай сию минуту. - Ее снова захлестнула ярость. - Не то я тебя убью! x x x Ноэмон, сын Фрония, был озадачен: он решил, что, как видно, хлебнул лишнего у себя на постоялом дворе в гавани, где обитали мучимые вечной жаждой женихи с утесистого Зама. Дело в том, что ему было видение. Среди бела дня на улице он увидел Ментора, хотя прекрасно знал, что старый мудрец отправился в Пилос с мальчонкой Телемахом. Ноэмон подошел прямо к Ментору и, тронув его за плечо, заглянул в бородатое лицо: - А я думал, ты странствуешь. Стало быть, вы все уже вернулись? А где вы причалили мое судно? - Странствую? - переспросил Ментор, любивший строить из себя философа. - Все мы вечные странники. Я странствую по своей жизни, - заявил он важно и глубокомысленно. - Мы странствуем во сне и наяву. Ты сам - странствие, и я - странствие, дальнее странствие совершают вместе с нами боги, и хорошо было бы прожить так долго, чтобы увидеть, чем кончится великое вселенское странствие. - Кончай ерунду пороть! - сказал Ноэмон. - Когда ты вернулся? Ты что, не понимаешь: я хочу знать, что вы сделали с моим прекрасным судном? - Я возвращаюсь всегда, - заявил Ментор, дернув себя за бороду и нанизывая одну за другой дурацкие мысли. - Когда я был молод, я вернулся с Крита. Потом я вернулся в Трою, где никогда прежде не бывал, с Итаки, где, правду сказать, пребывал почти всегда. Я вернулся из Трои по окончании самой великой, кровавой и жестокой за всю мировую историю войны. Вчера я вернулся из деревни, я навещал Лаэрта, мы обсуждали с ним проблемы философии и огорода - они хорошо сочетаются, это родственные материи, и нашли решение. Сейчас я возвращаюсь из гавани, а немного позже вернусь из своего дома, потому что мне надо зайти во дворец поглядеть, что там поделывают женихи. А потом, к твоему сведению, я вернусь оттуда. Вечное возвращение, вечное странствие - в этом все дело. - Тьфу, чушь какая! - сказал Ноэмон, не на шутку разозлившись на седобородого. - Где вы оставили мое быстроходное судно, у меня в нем нужда, и где мой сын, он ведь уехал с вами? - Судно? - Ну да! Лучшее мое судно. Настоящий быстроходный корабль! Где вы его причалили? - Судно, корабль? - переспросил Ментор. - Сама жизнь судно. Если поразмыслить, жизнь - это, по сути дела, корабль. Преисполненный сознания собственной мудрости, он зашагал дальше, думая, вероятно, что Ноэмон увяжется за ним, пойдет с ним рядом, внимая его рассуждениям. Однако трактирщик постоял некоторое время, прислушиваясь к удаляющемуся бормотанью. А потом его разобрала злость и даже страх. Он, пыхтя, побежал вдогонку за стариком и снова схватил его за руку: - Говори, откуда ты сейчас вернулся, с Большой земли или нет? Ментор остановился, посмотрел на Ноэмона, подумал, взвесил свои слова, как если бы у него были в руках весы - так, во всяком случае, выглядели его жесты. - Мы всегда возвращаемся с Большой земли, мой мальчик. И боги и люди приходят с Большой земли. Я тоже пришел с Большой земли. Но откуда приходит Большая земля? Ответь мне, если можешь! - Но я говорю про сегодняшний день! - завопил Ноэмон. - По правде сказать, я давным-давно не бывал на Большой земле, - сказал старик. - То есть нет, в мечтах я бывал там часто. Но ноги мои, мои усталые ноги, не ступали на землю материка уже много лет. - Но разве ты не последовал за Телемахом и за моим мальцом с их приятелями? Когда они отплыли в Пилос? Дней десять тому назад? - Я всегда следую за сыном Одиссея, - ответил старик Ментор и поднял руку, как бы наставляя и благословляя. - Я следую и слежу за ним с величайшим вниманием. Это моя обязанность. Мыслящие граждане нашего города не могут не знать, что его отец был моим лучшим другом. Телемах принадлежит к числу лиц, за которыми я слежу с особенным вниманием... Ах вот как, так он на Большой земле? - вдруг с любопытством спросил старик. - О милостивый громовержец! - воскликнул Ноэмон и помчался своей дорогой - сначала в гавань, потом в трактир, где он залпом осушил кубок почти не разбавленного вина, потому что пот катил с него градом, а потом поднялся к себе в комнату и стал думать. И решил, что ему было видение. Ведь Ментор должен теперь находиться в Пилосе, он, Ноэмон, сам видел, как тот всходил на корабль. Чудеса, однако, подумал он. Видение как две капли воды походило на явь! А впрочем, чего удивляться? Чудеса в том и состоят, что видения кажутся явью. И тут же в нем пробудилась тревога о его прекрасном судне. На мгновение Ноэмон подумал и о сыне - впрочем, мимолетно, потому что от корабля его мысль сразу перескочила на тягловых животных, составлявших его имущество на Большой земле, - это были двенадцать жеребят, в которых он (из тщеславия) поместил часть своего капитала, и несколько мулов. Животных он держал у двоюродного брата в Элиде, и теперь ему страстно захотелось немедленно на них взглянуть. x x x - Пришел Ноэмон, - сказала Эвриклея. - И ведет себя как-то чудно. Я надеялась, что он придержит язык, а он возьми да все и ляпни. Говорит, что ему было видение, он напился еще до завтрака, и, когда они, особы, которые в мегароне, спросили, что он видел, - само собой, хотели над ним потешиться - он возьми и скажи, что видел Ментора. - А что особенного в том, что он видел Ментора? - спросила Пенелопа. x x x Схватив Ноэмона за шиворот, Ангиной крикнул: - А ну, выкладывай всю правду, старик! Что там за история с Ментором? - Я думал, он на Большой земле, - отвечал Ноэмон сразу пересохшими губами. - Да я и сейчас думаю, что он на Большой земле, а это было видение. Но, господи, до чего же он был похож: на самого себя. Он был... ну в точности как если бы это был он. - Пьяная скотина! - рявкнул Ангиной, выпустив Ноэмона, и грозно выпрямился, расставив ноги и скрестив руки на груди. - Давай выкладывай всю правду, а не то... Эвримах и Амфином гоже повскакали с мест. x x x Дворник, сверхштатный певец, вестоносец и двойной шпион по имени Медонт перенес одну ногу через очень высокий (внешний и внутренний) порог и увидел обеих женщин. Хозяйка стояла у окна, она смотрела во двор и прислушивалась. Снизу из зала доносился беспокойный шум, разговоры, звон посуды, поспешные шаги, эхо, время от времени резкий, похожий на удары молота голос Антиноя, чистый, примирительный голос Эвримаха и дружелюбно-звонкий, рассудительный голос Амфинома; можно было даже разобрать отдельные слова. За спиной Пенелопы стояла Эвриклея: сложив вместе ладони, она пыталась заглянуть через плечо хозяйки, а может, просто в отчаянии смотрела на ее спину. Обе женщины обернулись. На лице Супруги была ярость, на лице старухи - страх. - А тебе чего надо, Медонт? Он перенес через порог вторую ногу, едва при этом не споткнувшись, хотя он с величайшей осторожностью уже много раз и прежде переступал этот порог. Его обуревало двойственное чувство: с одной стороны, он совершает предательство по отношению к тем, внизу, но, с другой, должен же он сообщить важную новость Хозяйке. В общем, минута была захватывающая. - Ментор навещал Лаэрта, Ваша милость. - Знаю, - сказала она. - Он и не уезжал на Большую землю. - Но Телемах вовсе не у Лаэрта, Ваша милость. Он в Пилосе. - Знаю, - сказала она. - Чего тебе надо? Искус двойного шпионства переполнял щуплую грудь Медонта; он колебался. Эвриклея скорбным движением разняла руки, поднесла правую ко рту, словно, несмотря на весь свой страх, собиралась то ли зевнуть, то ли сделать предостерегающий знак. - Они хотят убить его, Ваша милость, - сказал Медонт. - Они будут караулить его, когда он вернется домой. В Замском проливе, чтобы не дать ему подняться в город. - Знаю, - сказала она. Эвриклея уронила руки. Впоследствии, в той жизни, что ему было дано прожить среди людей, Медонт вспоминал мелькнувшую у него в эту минуту мысль: вот это и есть настоящие, истинные материнские руки, руки отчаяния, руки страха, - и образ старухи навсегда преобразился в его сознании; воспоминание это было таким ярким, что, должно быть, он унес его с собой в Аид или куда он там под конец угодил. - Тебе известно, где именно они собираются устроить засаду? - хрипло спросила Пенелопа. Но тут же справилась со своим голосом: - Сейчас же говори все, что знаешь! - Я уже сказал: в проливе, немного южнее, и еще на горе. Они расставили дозорных в Астерии и на северной оконечности Зама и выслали патрули в пролив и сюда, на гору. Ему легче было перечислять голые факты, приводить сухие данные. - В засаде их будет двадцать человек, - сказал он. - О-о! Руки Пенелопы то сжимались, то разжимались, непрерывно сжимались и разжимались. Старуха смотрела в пол, собираясь с силами. Медонт все стоял, отступать ему было некуда. Он пытался отвесить поклон, но Хозяйка его попытки не заметила, она смотрела в одну точку за его спиной, над дверью. - Эвримах участвует в этом деле? - спросила она. - Да. - И... и Антиной тоже? - Да, и Амфином и все остальные, - ответил он, снова готовый искать спасения в фактах, прикрепить свой собственный страх к чужим именам. - О-о! Он подумал: так стонет тот, кто сам себе вонзает в грудь кинжал, - руку он остановить уже не может, но все же противится ножу. Эвриклея открыла рот, старческим языком облизнула сморщенные губы, потом переступила с ноги на ногу, словно намеревалась шагнуть, но еще не решила, в какую сторону. Она снова подняла руки, сложила ладони вместе и обрела равновесие. - Медонт хороший бегун и опытный мореход, - сказала она. Пенелопа отвернулась к окну и что-то бормотала, потом заговорила громче: - Сначала они - боги - взяли Его. Потом наслали сюда стаю этих грызунов, крыс, кузнечиков - Зевсово нашествие! А теперь они хотят уничтожить его Сына. Малыша. Хотят истребить самое имя! И чьими руками? Антиноя и Эвримаха! Она так резко повернулась к ним, что Медонт отпрянул и едва не упал, стукнувшись пяткой о порог. Старуха Эвриклея отступила на два шага, не теряя, однако, устойчивости. - Не хочу! - закричала Пенелопа. - Не согласна! Не допущу! Я... я буду... - Мадам, - сказала Эвриклея. - Медонт хороший бегун и опытный мореход. У него здоровые легкие и крепкие ноги. - Надо послать гонца к Лаэрту! - сказала Супруга. Старуха твердой поступью приблизилась на два шага к своей хозяйке, она полностью овладела собой, готовая проявить в действии волю и здравый смысл. - Не стоит волновать его, Мадам. Он стар, ему нужен покой. Он ничем не может нам помочь. - Теперь ты еще вздумала давать советы! - взвизгнула Пенелопа, сквозь ее отчаяние прорвался гнев. - Мало того, что ты утаила от меня правду о его отъезде, десять дней ты ее скрывала! - Мадам, - сказала старуха, - окажите мне милость, убейте меня. Или прогоните. Но я все равно буду стоять на том, что Телемах сейчас пытается спасти нас всех. Кто знает, какое решение примут Нестор и Менелай, когда услышат, что здесь творится, да еще из его уст. И насколько я знаю, Медонт хороший бегун и опытный мореход. Колени у Медонта подогнулись, но он отвесил низкий поклон. Он был еще молод и полон надежд. - Смойте слезы холодной водой, Ваша милость, - сказала Эвриклея. - И наденьте другое платье. Когда на душе неспокойно, полезно переодеться. А потом Мадам следовало бы пойти в самую маленькую из ее комнат и там сотворить молитву Зевсу и еще одну - длинную-предлинную и полную ласковых слов, - молитву Афине. Об остальном позабочусь я. - Но... - начал было Медонт, еще раз низко поклонившись. - Корабль и гребцов я тебе обеспечу, ноги - забота твоя, - сказала Эвриклея. - Но, - сказал Медонт, все еще согнутый в поклоне, - где я отыщу Телемаха? Что, если его нет ни в Пилосе, ни в Спарте? Старуха смерила его внимательным взглядом. - Видно, в тебе слаба вера, Медонт, - сказала она. - Где ты его отыщешь? Вопроси Афину, я в трудных случаях поступаю так. Но ты должен помочь ей найти правильный ответ. Такова ее воля. Пенелопа медленно вышла из комнаты, платье волочилось за ней по полу, она стала даже меньше ростом. - Медонт, - сказала Эвриклея. - Теперь помолчи и делай, как я скажу. С помощью богов и капельки здравого смысла я устроила так, что в Глубокой бухте стоит дулихийский корабль. Я кое о чем договорилась с дулихийцами. Это корабль на двадцать гребцов, и я надеюсь, чтo в том месте на берегу, куда его втащили, он не слишком заметен. Ты отплывешь вечером, как только стемнеет. Им скажешь, что ты от меня - этого будет довольно. Они прислушались: внизу все еще шумели. - Жаль будет их, когда он вернется, - сказала она, - Я хорошо знаю и Нестора, и Менелая. В душе Медонта прояснилось, двойственность начала исчезать, он был почти уже односторонним шпионом. - Быть может, Телемах вернется с большой ратью и с большим флотом, - сказал он, польщенный собственной важной ролью, довольный собой, своей изобретательностью, умением вступить в игру в нужную минуту и тем, как он хорошо показал себя перед Супругой. - Те, кто живет на Большой земле, свое дело знают, - добавил он. - Я говорю об Одиссее, - сказала старуха. Медонт снова начал слегка двоиться. - А ты уверена, что он когда-нибудь вернется? Ты знаешь наверное? - Нет, - сказала Эвриклея. - Но я веду себя так, как если бы знала наверное. Это единственный способ. Единственная возможность. А теперь ступай. - По правде сказать, я плохо переношу морскую качку, - сказал Медонт. Б Проснувшись, он почувствовал, как болит все его одеревеневшее тело. Он еще вечером собирался назвать свое имя, но ни царица, ни Алкиной о нем не спрашивали, а ему не хотелось показаться навязчивым. Колебался он еще и по другой причине. Проснувшись в постели, в комнате напротив мегарона, он пытался оценить свое положение. Ему не удалось выяснить, каковы политические взгляды Алкиноя и каково вообще взаимодействие политических сил в мире. Как развивались события среди смертных после Великой войны? Не сочувствуют ли здесь, в Схерии, Илиону? В каких отношениях состоит страна с Аргосом, с Лакедемоном и с царством на островах? Он примерно рассчитал, что эта мало кому ведомая Схерия, куда его вынесло волнами, лежит где-то неподалеку от берега феспротов, но он представления не имел об обычаях здешнего народа (по-видимому, кротких?), о взглядах островитян на положение в мире, о позиции правительства. Если они спросят, ему придется все же открыть свое имя. Можно ли всерьез полагаться на слова царя, обещавшего доставить его домой? Похоже, я пришелся им по душе, думал он. Царь хотел далее отдать за меня свою дочь. И девушка, видно, не против. Но царь, конечно, был пьян. Навзикаю он увидел только во второй половине дня, зато ему пришлось встретиться с горожанами. Не успел он встать и принять душ, как Алкиной явился за ним, чтобы повести его на Рыночную площадь. Там устроили нечто вроде сходки-показа. Арета извлекла из кладовой всевозможную одежду своих сыновей, так что вид у него был представительный, ему самому казалось, что выглядит он весьма авантажно. Само собой, слух о нем уже распространился. Город был вовсе не таким огромным, как ему показалось накануне вечером, и все же на маленькой площади у пристани толпились в ожидании по меньшей мере сотни две жителей, не считая рабов и слуг. Пристань являла взору корабельное изобилие - на песке борт к борту теснились корабли: то были быстроходные суда, а поодаль в открытой бухте на якоре стояли три пузатых, краснощеких торговых судна. Дома в городе были невелики и лепились друг к другу, городские стены сложены из грубо обтесанного камня, но притом крепкие, и все вокруг дышало миром. Оружия почти никто не носил. Вокруг на свободе резвились дети, собаки тявкали и ворчали, но без всякой злобы, солнце уже начало припекать. А здесь я ведь мог бы остаться, нежданно подумал он. x x x А ведь он мог бы здесь остаться, подумала Навзикая, стоя у своего окна и глядя, как отец, братья и чужеземец прошли через оба двора к наружным воротам и стали спускаться вниз к городу. Он накинул на себя один из легких плащей Лаодама - плечи у него были широкие, ростом он, правда, не очень высок, но крепко сбит, впрочем, нет, сегодня, когда он отоспался в постели, он и ростом казался выше. Чего только ему не пришлось пережить! - думала она. - Навзикая! - позвала мать. - Да, мама? - Я хочу с тобой кое о чем поговорить, - сказала Арета, когда дочь явилась на ее зов. x x x Царь произнес краткую речь. Он отметил, что чужеземцы в их краях появляются редко, но "в соответствии с почитаемой доныне традицией", церемонно выразился он, их всегда принимают радушно. - Этот человек, этот высокочтимый чужеземец, прибыл вчера вечером. Он странствовал по морю, он держит путь к дому, дом его к югу от Схерии, на острове Итака, о котором все, конечно, наслышаны. Я пообещал помочь ему возвратиться домой. Мне нужен хороший корабль и пять десятков гребцов. Странник расправил плечи, чтобы казаться представительней. Мне надо было открыть свое имя - как знать, а вдруг оно здесь известно? Может, стоит назвать его сейчас? Но он воздержался; впрочем, минута была упущена. - Ты, ты и ты, - сказал царь, выбирая гребцов в толпе мужчин. - Согласен? - Согласен. - Согласен. - Я занят. - Согласен. - Будьте готовы к завтрашнему утру, - приказал Алкиной, набрав нужное число желающих. - Если гость сочтет это удобным. Вот сейчас надо назвать свое имя. Оно уже вертелось у него на кончике языка, но тут он сообразил, что, пожалуй, это будет некстати, невпопад. Ведь его ни о чем не спрашивают. Очевидно, все эти люди предполагают, что царь уже знает, как его зовут, стало быть, вылезать с таким заявлением бестактно. По дороге во дворец он все пытался улучить минуту и назвать себя. Много раз его имя уже готово было сорваться у него с языка. - У нас нынче праздник, - учтиво сказал Алкиной, его черные глаза лучились дружелюбием. - Мы здесь не часто приносим жертвы богам, мы считаем, что баловать их не следует, но за трапезой мы о них помним. Быть может, это было сказано в шутку - царь смеялся, - но, может быть, в Схерии существовала какая-то особенная, изысканная религия. Здесь я и вправду мог бы остаться, подумал Странник. - А что сегодня за праздник? - спросил он. - В вашу честь - в честь Гостя. В честь того, что вы порадовали нас своим посещением. Такой у нас обычай. - Вот как, - сказал он. - Мы вызвали Демодока, лучшего нашего певца, - сказал царь. - Он поистине мастер петь героические песни о богах и о войне. Они прошли через внутренний двор в сопровождении целой свиты гостей. Вот теперь пора назвать свое имя. - Я... - Ау! - окликнул царь и помахал рукой. В верхних покоях у окна стояли царевна и царица. Они помахали рукой, он помахал в ответ. Право же, она прелестна и еще совсем юная. Здесь я мог бы остаться, если бы не... Я уже так давно не спал с настоящей женщиной, со смертной женщиной, подумал он. x x x - Такая фантазия пришла твоему папе, - сказала Арета. - Но я думаю, он был не совсем... понимаешь, они ведь выпили вчера вечером несколько чарок вина. Девушка высунулась в окно. - Как ты думаешь, мама, надолго он останется у нас? - Наверно, до завтра. А может, и дольше, не знаю. Но, судя по всему, он спешит. А ты, Навзикая, хотела бы, чтобы он остался подольше? - Хорошо бы узнать, как его зовут, - сказала она. - Спрашивать неудобно, - заметила Арета. - У народов на западе и на юге такие диковинные обычаи. - Но, мама, ведь мы сами пришли с запада и юга? - Да, но это было в незапамятные времена. - Все равно хорошо бы узнать, как его зовут. - Папа сегодня все узнает, - пообещала царица. x x x Демодоку было лет пятьдесят, но в бороде у него уже пробивалась седина. В ранней молодости он потерял зрение на войне и последние три десятка лет прилежно разучивал песни, а потом исполнял их маленьким, слабым голоском, но совершенно не зная устали. Пока они ели, он сидел в стороне и что-то бормотал, повторяя урок. Перед ним стояла корзина с хлебом и кубок с вином. Мегарон и внутренний двор были полны гостей, пиршество намечалось большое и длительное. Были здесь и двенадцать советников, и вообще все знатные люди города. Странник снова отметил, что лишь немногие были вооружены. И счастливая мысль озарила его, когда Демодок затянул свою вторую песню. Первая песня была о богах - весьма удачный пересказ истории, случившейся с Аресом, Афродитой и Гефестом. Премилая старая песня, которую, конечно, нельзя было счесть прославлением богов, но она высвечивала их характеры, их слабые струнки, и приближала бессмертных к смертным. Странник не раз слышал эту песню в юности и в военном лагере - собственно говоря, это был солдатский анекдот. Хромой и ревнивый умелец, бог-кузнец, смастерил сеть, и, когда неверная супруга взошла на ложе с Аресом, парочка попалась в западню. Демодок постарался, чтобы песня звучала как можно более чинно и пристойно, потому что Арета и другие женщины слушали ее из верхних покоев. - А теперь другую, сам знаешь какую, - сказал Алкиной. И вот тут-то Странника и озарила мысль, надежда. x x x Певец пел песню о муже по имени Одиссей и о прославленном герое Ахилле - на жертвенном пиру во время великой войны ахейцев против Трои между ними разгорелась ссора. Когда Демодок пересказывал - а может, он их тут же сочинял - все ругательства, которыми оба мужа осыпали друг друга, среди слушателей в глубине зала раздались смешки, кое-кто из самых молодых даже громко расхохотался, а советники и царь заулыбались. Это подстегнуло певца, он даже повторил самые разухабистые выражения: убойная свинья, кастрированный боров, сиволапый ворюга, блудливый козел, импотент, помойная крыса, итакийский воротила, сопливая дубина, постельный храбрец, отродье двух сук, рыбоед и другие, еще почище, - перечень получился и смешной, и полный. Потом, уже в более сдержанных выражениях, он описал, как возрадовался ссоре Агамемнон, потому что всем известно, царь Микен всегда действовал по принципу: когда выгодно, разделяй, чтобы властвовать, когда выгодно, объединяй - только бы властвовать. Странник заметил, что Алкиной исподтишка наблюдает за ним, и вот тогда-то он и осуществил свою мысль. Он приподнял полу пурпурного плаща Лаодама и на мгновение прикрыл ею лицо. Тут была не только игра: он и в самом деле был взволнован, хотя в известной мере тут не обошлось без наигрыша и целого набора подходящих к случаю жестов и выражений лица. Но повторяем: тут была не только игра. Он вдруг вспомнил, воспоминания нахлынули на него, запертые тайники его души отворились. Он вспомнил Войну со всеми ее ужасами. На несколько секунд в ноздри ему ударил дым горящего города Приама, запах пожарища, запах горелого платья, горелых волос, паленой человечьей плоти, запах крови, запах испражнений тех, кто уже умер, и тех, кто умирал, запах всего того, что Агамемнон в одном из приливов красноречия именовал величием победы, победоносной славой. Но не только этот мгновенный запах вызвал слезы на его глазах. Среди ужаса нахлынувших воспоминаний он отчетливо сознавал, что ему представился счастливый случай с достоинством, более того - на торжественный лад объявить свое имя; не упускал он из виду и того, что Алкиной, быть может, уже догадался, кто он такой, или, во всяком случае, вот уже несколько часов близок к догадке о том, что гость его принадлежит к кругу знаменитых людей, к Прославленным мужам, которые участвовали в Войне, потому-то царь и намекнул певцу, чтобы тот исполнил именно эту песню. Таким образом, к чувству ужаса у Странника примешивалось удовольствие оттого, что его оценили. Но, повторяем, на глаза ему навернулись слезы. Сквозь прочие воспоминания ему виделся долгий путь с Войны, приведший его в тихую пристань ее царства, царства воистину единственной, - Калипсо. Остальные присутствовавшие, быть может, что-то заметили, а может, и нет. Может, они вообразили, что он сморкается, или отирает со щеки брызги вина, или вынимает из глаза соринку. x x x Навзикая мельком увидела его, проходя мимо двери. Наполовину заслоненный высокой фигурой ее отца, он как раз в эту минуту поднес к лицу краешек плаща, но она увидела его выражение - задумчивое, далее мрачное. - Идем, Навзикая. - Сейчас, мама. В зале смеялись, до нее донеслось несколько грубых слов. - Идем же, Навзикая, - нетерпеливо звала Арета. Мать первой направилась в кладовую, сама освещая коптящим факелом темный коридор. Кладовая помещалась не в подвале, но Навзикае всегда казалось здесь, будто она попала в заколдованную пещеру. Слева находились два чулана, где держали муку, амфоры с вином и высокие кувшины с маслом, а в глубине справа - хранилище драгоценной утвари. Там все полки были заставлены кратерами и кубками. - Вот этот? Арета сняла с полки большой серебряный кратер, он был инкрустирован эмалью и позолочен внутри. Навзикая светила ей факелом. - Н-не... не знаю, - сказала она. Арета не обратила внимания на слова дочери, она поставила кратер на пол. - И вот эти, наверно, тоже? - Речь шла о большой золотой чаше и двух кубках по меньше. - По-моему, это те, что он обычно дарит. - В точности не знаю, - опять повторила дочь. - И еще этот, - сказала Арета, снимая с полки золотой кратер поменьше. Они собрали все сосуды и через коридор перешли в чулан, где хранилось масло. Внутри у самых дверей стоял огромный пустой кувшин с широким горлом. - Сюда, - сказала царица. Чаша и кубки отправились в кувшин. Кратеры она положила в стоявшую в углу корзину, прикрыв ее сверху старыми тряпками. - Чует мое сердце, что нынче вечером он раздарит кучу всякого добра, - сказала она. Дочь промолчала. - После он всегда жалеет о своей щедрости и радуется, что мы припрятали подарки, - сказала царица. Они подошли к дверям мегарона как раз в ту минуту, когда там воцарилось внезапное молчание. Обе замерли на пороге. Все сидели там же, где и раньше, но в застывших позах. Алкиной выпрямился на своем кресле и, повернувшись к Гостю, всматривался в его лицо. Слепой Демодок широко разинул рот. Левая его рука лежала на струнах кифары, точно он внезапно заглушил их. Советники, подняв головы, пялились на царя и на чужеземца. Глаза Лаодама блестели, он пригнулся так, точно вот-вот вскочит и закричит. А братья, казалось, только и ждут его знака. - Да, это я, - сказал Гость. - Одиссей - это Я. - О-о! x x x - Подожди минуту, - сказала Арета, взяла у дочери факел и бесшумно вернулась в кладовую. Навзикая по-прежнему стояла в дверях, не сводя глаз с пришельца. Он был подобен богу. Имя его продолжало звенеть в ее ушах. Она слышала это имя и прежде, о нем упоминалось в песнях. Он обернулся, перевел на нее взгляд, он не мог не видеть ее в полумраке дверного проема. Она отступила на несколько шагов. Мужчины в зале зашевелились, стряхивая с себя оцепенение. Звякнули струны кифары - певец отнял руку. Возвратилась Арета. - Пойдем наверх, - сказала она. - Надо припрятать нарядную одежду. Такой уж сегодня день. Сейчас он начнет дарить все подряд. - Да, - шепнула девушка. - Ведь он... Она пошла за матерью, но, сделав несколько шагов, остановилась у подножья лестницы. Она слышала, как нарастает гул в зале. На верхней ступеньке стояла Арета с факелом в руке. - Иди же! Девушка поднялась наверх, взяла у матери факел. - Сейчас вернусь, - сказала она, - я мигом... Она медленно спустилась вниз, скользнула мимо двери в зал и пошла по коридору. Она без труда открыла замок чулана с серебром. Мать убрала с полок почти все, оставила только несколько старых, погнутых золотых бокалов незатейливой работы с грязными ручками и потертый, почерневший серебряный кратер. Все остальное Навзикая нашла в чулане, где хранилось масло; посуда была засунута в пустые кувшины с широким горлом или припрятана за высокими амфорами, стоявшими в ряд вдоль стены. Она извлекла самые дорогие кратеры, чаши и кубки, которые они с матерью спрятали в первую очередь, а потом и все остальные, отнесла их в хранилище серебра и расставила по полкам. Когда она вновь скользнула мимо двери, он говорил, обращаясь к собравшимся. Никогда еще не случалось ей видеть никого, кто был бы столь подобен богам своей мужественной красотой и силой. x x x Вымолвив эти слова, он сначала почувствовал неимоверное облегчение и тут же, сразу, раскаяние. Имя облекло его, он был уже не Странник, не Утис, не Чужеземец, и он должен был говорить и говорить, чтобы словом вернуть себя в мир людей. - Я расскажу вам о своих странствиях, - сказал он. В Когда Менелай предложил ему в подарок трех лошадей и колесницу, Телемах вновь испытал чувство неполноценности - ущемленность жителя гористого островка. Голова у него все еще была тяжелой, то ли от египетских капель, то ли от вина, выпитого в предшествующие вечера, и он не сразу нашел подходящие для ответа слова. Он залился румянцем и от этого рассердился еще больше. - У меня на родине нет дорог, Итака - это... это козий островок. Разговор происходил в наружном дворе, перед ними лежал город, вокруг тянулись поля, виноградники, оливковые рощи, а еще дальше долину со всех сторон обступали высокие горы. Солнце стояло высоко в небе, часть дня уже миновала. - Так или иначе, ты мог бы погостить у нас еще несколько дней, - сказал Менелай сердечным тоном доброго дядюшки или старшего друга. - Тебе ведь наверняка спешить некуда. И, повторяю, если надо, я готов помочь тебе, чем могу. - Лично я не спешу, - сказал Писисграт, готовый поддержать Менелая. Помочь? - разочарованно думал Телемах. Чем? Дать мне флот, военную рать? Да они меня на смех подымут, если я заговорю о чем-либо подобном. - Я думаю о том, что творится дома, - сказал он. Менелай отмахнулся от этих слов таким широким жестом, точно смахивал прочь полмира. - Ах, пустяки, все уладится, вот увидишь! В дверях дома показалась Елена, прошествовав через внутренний двор, она подошла к ним. На ее лице лежал густой слой белил, губы кровавым разрезом алели в ярком свете дня. Телемах и Писистрат поклонились. - О чем это вы тут беседуете? - Да вот они уже надумали уезжать, - ответил Менелай. - А я-то надеялся, что мальчики поживут у нас по крайней мере дней десять. Свадьба и прочая суета позади, мы могли бы побыть теперь в тесном кругу! И тут Телемах вдруг подумал: да ведь здешний город тоже невелик. Провинциальный городишко. Большие города - это Микены, это города на Крите. - Мне надо позаботиться о матери, - сказал Телемах. - Дни идут, а она там совсем одна с... ну, словом, с этими. Я ведь не предполагал, что отлучусь из дома надолго. Я собирался заглянуть к вам на денек, чтобы узнать, не слышали ли вы чего-нибудь о папе. - С ним все образуется, увидишь, - сказал Менелай. - В конце концов все всегда образуется. Звучали его слова весьма неопределенно. - Я думал, может быть, я получу... в общем, получу помощь. Я имею в виду - от старых папиных друзей. Менелай бросил быстрый взгляд на него, потом на жену. - Ясное дело, ты получишь помощь, да, да, непременно, - сказал он. - Какие могут быть разговоры. Я собирался подарить тебе трех коней. А оказывается, у вас в Итаке на конях не ездят. Но все равно - не такой я человек, чтобы отпустить Одиссеева сына с пустыми руками! Зряшная трата времени, подумал Телемах. - Вы так сердечно меня приняли, - сказал он. - А как же иначе! - заявил Менелай. - Твой приезд для нас большая радость. - А я решила послать какой-нибудь красивый подарок твоей матери, - сказала Елена. Телемах поклонился. Быстрым, гибким движением она нагнулась, взяла Телемаха за ухо, слегка ущипнула, ногти у нее неожиданно оказались острыми. Набеленное, надушенное лицо с улыбкой приблизилось вплотную к его лицу, он заглянул в ее блестящие, но совершенно безжизненные глаза. - Надеюсь, что никакой войны из-за всего этого не будет, мой мальчик. Фу! Только не война! Обещай мне. Хуже войны нет ничего на свете. И останься у нас хотя бы еще на денек. Он уловил металлические нотки в ее голосе. И хотя говорила она тихо, дружелюбно-шутливым тоном, казалось, она воет от ярости и тоски. - Хорошо, - сказал он, снова заливаясь румянцем. - Денек-другой я еще могу побыть, хотя... А поздним вечером явился вестник - Медонт. Глава двадцать пятая. ВО ВЛАСТИ РАССКАЗЧИКА Он рассказывал долго, много часов подряд, весь вечер, всю ночь. Кое-кто из многочисленных - поначалу их было пятьдесят четыре - слушателей, находя, что рассказ слишком затянулся, начал зевать и, вздремнув, отключился, вырубился из происходящего, другие разошлись по домам. Но приходили новые, они толпились в наружном дворе, в прохладных вечерних сумерках, потом шаг за шагом просачивались во внутренний двор, ждали в высоком и широком дверном проеме мегарона и потихоньку втягивались в круг рассказа, приближаясь к его сердцевине, к его истоку. Казалось, все человечество влекомо сюда властью Рассказчика, казалось, все цивилизованное человечество возвращается вспять к своему началу, чтобы услышать свою собственную историю, неправдоподобную легенду о самом себе. Многие ждали своей очереди вступить в круг слушателей, а стоящий у двери страж ждал знака от Алкиноя, что в зале появились свободные места; но и во взглядах и шепоте тех, кто выходил, усталый, разбитый, измученный рассказом, думая о своем, было что-то такое, что свидетельствовало: там тебя ждет нечто большее, нежели просто слова, просто голос Рассказчика. И в самом деле, здесь, на острове феакийцев, Странник собрал воедино реальную действительность, грубую, жестокую реальность внешнего мира, гор и моря, растер ее в своих руках и разбросал крошевом легенд, посеял блестками мифов. Странствие его было слишком долгим, слишком много пережил он горя, наслаждений и страданий - исповедоваться в них он не желал, да и слушателям они, наверно, показались бы куда менее важными, нежели их собственные горести. Вот почему он должен был их преобразить - не в главном, а в подробностях. Многое из случившегося он должен был приписать воле богов, придать происшествиям ореол божественности, чтобы люди ему поверили. Он чувствовал свое превосходство над ними - оно держалось на том, что на долю его выпали невероятные приключения, на том, что о нем уже слагали песни и он более других познал неведомое. И он использовал свою власть, потому что нуждался в помощи феакийцев, чтобы оказаться там, где его ждало еще более неведомое. Он нуждался в их помощи, чтобы вернуться к тому, что он вытеснил из своего сознания, к тому, что ему приказывали и навязывали боги, - к своей трагической участи стать божественным орудием Справедливости, стать Палачом. Понимал он это? Да, понимал. И он чувствовал их превосходство над собой. Он был уравнен со слепым певцом, который нуждается в ушах и в расположении своих слушателей и в куске мяса или хлеба с их стола для поддержания жизни. Берега, которые он повидал и названия которых теперь мало-помалу начали доходить до сведения человечества, - Лигурия, Тиррения, Кирнос, Сардиния, Авзония [Лигурия, Тиррения (или Этрурия) - области Италии; Авзония - другое название Италии; Кирнос - греческое название острова Корсика] - лежали так далеко за пределами вероятности, что ему приходилось преображать их, окутывать легендой и чудесами, чтобы слушатели поверили, что они - не выдумка. Пригнувшись над деревянным, гладко обструганным столом, он придерживал искалеченными пальцами кубок, в котором плескалось сладко-медвяное и в то же время терпкое вино, и все взгляды следили за движением его рук, когда он поднимал их, чтобы указать на то, что находилось где-то за тридевять земель. Их ожидание и вера уносили его прочь от того, что он в самом деле пережил за минувшие десять или двадцать лет, к тому, что, по их представлениям, должен был пережить воин, носящий прославленное имя. Он мог бы сказать, что пристал к вулканическим островам или к берегам, искромсанным извержениями вулканов, где мертвые или спящие кратеры глядели в небо, точно одноглазые циклопы, а живые, действующие вулканы обрушили на него и его спутников каменные глыбы. И слушатели не поверили бы ему. Но он говорил, что огнедышащие горы - это были боги с факелами в руках, а камни не вылетали из кратеров, но были брошены рукой исполинов, и слушатели готовы были верить и повторять его рассказ другим. Он говорил, что на крутом лесистом утесе на Длинном берегу обитала богиня, опоившая его корабельщиков сонным зельем и превратившая их в хрюкающих свиней, и слушателям казалось, что им открывается правда о его странствиях. И он уже не мог сказать, что ее прамнейское вино [дорогое красное вино, изготовлявшееся из винограда с горы Прамны на острове Икарии (в русском переводе соответствующего стиха "Одиссеи", X, 235, В. А. Жуковский ошибочно называет прамнейское вино "светлым")] было слишком крепким и более, чем какое-либо другое питье, побуждало пьяных вести себя по-свински, а таинственное растение, которое, по уверениям Рассказчика, ему подарил Гермес, чтобы охранить его от чар, было обыкновенной лебедой, которую они сами, наверное, могли бы найти в каждом дворе. Он не мот им сказать, что она содержит вещество, которое предохраняет от пьяной одури. Рассказывая о трудном плавании в проливе возле Острова Трех мысов, или, если угодно. Треугольного острова, о разбое и других постыдных делах, которые они творили на том берегу, он предпочел сказать, что они вырезали стадо самого Гелиоса, потому что жители Схерии знали, сколь велико могущество Солнца, и могли вообразить себе гнев Гелиоса. А когда он превратил поющих девушек в Сирен, феакийцы внимали ему с большей охотой, с большей готовностью затаив дыхание развесить уши, чем если бы он признался, что девушки-певицы были дочерями землевладельцев и пастухов или бедные и богатые родственницы госпожи, которую он назвал Киркой и для вящего удовольствия слушателей наделил способностью колдовать. Он давал им то, чего они желали. С помощью слов, интонаций и жестов он боролся за то, чтобы исполнилась его собственная судьба, боролся за свое возвращение к неведомому Какая-то внутренняя спешка толкала его к цели, к которой, по сути дела, он вовсе не стремился. Ему хотелось им угодить, ему было приятно сидеть среди них, и он хотел их покорить и для этого превращал бурю, в которую тогда попал, в схватку с самим повелителем ветров Эолом и с их собственным великим богом - Посейдоном, которого Алкиной считал своим родичем. Он рассказал о том, как на возвратном пути из Трои он и его спутники разграбили город Исмар в стране киконов. Он описал, как они разоряли город, убивая всех мужчин, способных носить оружие, а женщин и прочую добычу решили забрать с собой; но корабельщики устроили пиршество, напились допьяна и затеяли принести в жертву богам коз и быков, а киконы тем временем привели подкрепления из глубины страны. В сумерках нагрянули вдруг вражеские колесницы и пехота, битва продолжалась целый день и кончилась тем, что ахейцам пришлось бежать на своих кораблях, понеся огромные потери. Об этой битве он рассказывал неуверенно, подбирая слова, точно сам не участвовал в ней, а только слышал, а может, наблюдал со стороны, и уверял, что каждый корабль потерял шестерых: эти шестеро, помноженные на двенадцать, были убиты или пропали без вести, и каждого из них трижды окликали по имени, то есть двести шестнадцать раз выкрикнули имена семидесяти двух человек, а на самом деле все потери, может, и состояли-то в шести матросах с того корабля, где было пятьдесят два человека команды, а капитаном был он сам. Быть может, он все преувеличил для того, чтобы произвести впечатление на слушателей и показать им, сколь опасным было его плавание, если они сами этого не поймут. Он рассказывал о лотофагах, к которым они попали после того, как буря девять суток мотала их по волнам и отнесла далеко на юг от Малеи, - о славных любителях фиников, презирающих хлеб и мясо, о сонливом и благодушном народе на южных берегах, населенных людьми с черной и коричневой кожей, где вокруг водоемов растут пальмы. Многие из его спутников хотели остаться там навсегда. Они устали от войны, устали, быть может, и от той жизни, к какой им предстояло вернуться, и ему пришлось связать их и силой тащить на корабль. И тут в их плавание вмешалось море. Вместо того чтобы просто сказать "подул сильный ветер" или "волны оделись белой пеной", он говорил о "могучей длани Посейдона". Говорил, что их подкидывали вверх, швыряли из стороны в сторону и волокли неизвестно куда боги, по какой-то непонятной причине желавшие им зла. Их протащило вокруг самой южной оконечности родной земли (потом выяснилось, что это случилось после нападения на киконов), южнее Киферы, быть может, южнее Крита, а потом на запад, рассказывал он, мимо Острова Трех мысов, или, если угодно, Треугольного острова. Время от времени он возвращался вспять, чтобы вставить в рассказ какие-нибудь мелкие подробности. Так, после нескольких глотков вина он вспомнил, как они пытались пристать к острову Кифера, но Посейдон и Эол им помешали, и потому они оказались в стране лотофагов, где многие захотели остаться навсегда. А потом они попали в Сардское море, в Кирносское море [северо-западная часть Средиземного моря вокруг Корсики и Сардинии], где одиннадцать кораблей были разбиты великанами, жившими на скалистом утесе на острове Сардос, - он называл их лестригонами. Великаны бросали в бухту огромные каменные глыбы, разбивая корабли в щепы, а людей выуживали огромными вилами и гарпунами и затем их пожирали; избежал гибели только он со своим кораблем и командой. Было это на краю света, в царстве Заката, куда Гелиос в своей колеснице нисходит за морской окоем. Многое в его рассказе было неясно. Да и как могло быть иначе, если он обретался за пределами знаемого мира, там, куда имеют доступ только боги. И все же, когда он рассказывал о царстве Одноглазых, о стране Циклопов, слушатели представляли ее себе и видели Циклопа, великана с единственным круглым глазом во лбу и кривой, злобной усмешкой. Они верили ему, потому что таковы свойства искусства и законы его восприятия, заложенные в душу человека самими Зевсом и Афиной Палладой. Верили не настолько, чтобы убежать и спрятаться или держаться подальше от человека, навлекшего на себя такой страшный гнев богов, полубогов и великанов, но их пробирала дрожь, они подталкивали друг друга в бок, а те, кто стоял далеко в темном дворе, озирались по сторонам. Им трудно было уследить за всеми поворотами его странствия. Слишком уж в разные стороны разбегались его дороги. В их ушах звучали названия островов, которые, собственно, даже и не были названиями, а просто означали, что остров небольшой, что это островок, гористый козий остров, Низира [один из Спорадских островов в Эгейском море], или, наоборот, большой - Тринакия или Тринакрия, он говорил, что это Остров Трех мысов, или Треугольный остров, - они вольны выбирать. Они слушали рассказ об одноглазом великане Полифеме, главном Циклопе, человеконенавистнике, и думали, что имя его [такова действительно одна из этимологии имени Полифема] означает Поющий, Болтливый, в имени было что-то журчащее, но потом они поняли, что речь идет о существе, вопящем в ярости, о Горном великане в далекой пещере, где он держит долгорунных коз и густошерстных овец. Перед ними вставали описываемые рассказчиком могучие дубы и сосны, они слышали, как плещут о скалистый берег волны и как шуршит и скрежещет прибрежная галька под килем судов, когда мореходы втаскивают их на берег в гавани, слышали, как льет дождь у входа в пещеру, где томятся пленники, как воет буря, слышали тяжелую поступь Опасности и вопли людей, раздавленных в могучих пальцах судьбы, их мольбы, их вздохи, а потом с радостью услышали клики торжества, когда Полифема удалось обмануть. Он мог бы сказать: это была земля вулканов. Но тогда многие разошлись бы по домам и улеглись бы спать, а по дороге домой, на темных улицах феакийского города, говорили бы друг другу: "Ах вон оно что, вулканы. Ну и что здесь особенного? Наши мореходы бывали там и видели их извержения. Мы о них наслышаны. Это Гефест или Посейдон поворачиваются во сне с боку на бок, выплевывая камни и извергая огонь из горных и морских недр. Мы хотим услышать о подвигах, иначе чего ради стоять здесь да тратить время зря, лучше уж пойти домой скрести свиней или поиграть в шары с детьми". И он говорил: - Корабли наши были точно заколдованы, мы все время попадали не туда, куда плыли. Так, нас прибило к Острову Одноглазых, он лежал в глубокой бухте возле Длинного берега. Стоял туман. Мы сошли на берег Маленького островка, день у нас, как сейчас помню, выдался трудный, мы устали и приуныли. Наутро мы получше рассмотрели островок. Здесь оказалось немало диких коз, и мы отправились на охоту с луком и копьями, было у нас тогда двенадцать кораблей, каждой команде досталось по девять коз, а моей - даже десять, так что в этом отношении день прошел удачно. По другую сторону бухты лежал Остров Одноглазых, оттуда раздавался грохот и треск, и, когда они готовили себе пищу или обогревались у очага, из их пещер валил густой дым, а вечером запылал такой яркий огонь, что небо стало совсем светлым. На другой день я переправился туда на своем корабле, а остальные суда остались ждать возле Маленького островка. Я хотел получше рассмотреть Остров Одноглазых и узнать, что за народ там живет. На борту у нас было вдоволь еды и вина - такого крепкого вина я в жизни не пробовал, - к нему добавляли обычно двадцать частей воды, только тогда его можно было пить. Помню, когда мы шли на веслах через бухту, задул противный ветер, но все же мы добрались до острова. Первое, что мы увидели, был вход в пещеру, окруженную громадными соснами и дубами. Я взял с собой двенадцать человек. Сначала мы миновали что-то вроде двора, обнесенного высокой оградой. Людей видно не было, но зато вдоволь всякой снеди, а внутри, у входа, лежал огромный камень. Странник выпил вина и задумался, но не дал молчанию затянуться настолько, чтобы они успели начать расспрашивать. - В пещере было пропасть всякой еды, несметные ее запасы. В больших корзинах сыр и хлеб, а в загонах козлята и ягнята. Мои спутники предлагали взять все, что было в пещере, и убраться на корабль. Но я хотел увидеть того, кто обитал в пещере, я думал, что он нас одарит, ведь гостей принято одаривать. Мы развели огонь, поели, выпили вина и стали ждать. И к вечеру явился хозяин пещеры, звали его Полифем. Никогда в жизни не видел я такого великана. Мы забились в угол - не помню, говорил ли я вам, что пещера была размером с несколько домов? - и он обнаружил нас не сразу. У него было много дел: он загнал на ночь в пещеру своих овец и коз, потом уселся доить коз, сцеживая молоко в большие деревянные лохани и корыта. А потом завалил вход в пещеру громадным камнем. Да-а, и мы оказались взаперти. Он сделал паузу и оглядел слушателей. Он еще мог изменить свой рассказ. Или не мог? Лица их светились в отблеске очага - светились ожиданием. Вместе с ним они ждали в пещере, они сидели и стояли рядом с ним, вокруг него, не только здесь, в зале Алкиноя, но и у Полифема. Он знал: если он скажет правду, ему не снести их разочарования. Он мог сказать: "Я немного приврал, в действительности мы попали на этот остров во время извержения вулкана, вокруг нас градом сыпались камни, а мы сглупили, забились в пещеру, и громадный камень рухнул и завалил выход из нее. Много часов подряд бились мы, пока нам наконец удалось его сдвинуть и выбраться наружу, мы помчались вниз по склону, сели на корабль и налегли на весла. Я потерял многих товарищей, они погибли под обвалами камней". Но возвращаться к действительности было нельзя. Он отпил глоток вина и сказал: - Мы сидели там и ждали, и тут он нас увидел. Он был раз в семь выше обыкновенного человека, а может, даже раз в десять, он был ростом с гору. А когда он подбросил в огонь поленьев, мы увидели, что у него только один глаз. Глаз у него был величиной с огромное блюдо и сидел посреди лба. Он как собака повел носом, а потом прорычал: "Эй, кто здесь такой?" У нас даже уши заложило от его рыка. Пришлось нам выползти вперед. "Что это за козявки? - вопросил он. - Откуда вы взялись и что вам тут надо?" "Мы ахейцы, - ответил я. - Мы - герои-воины, возвращаемся из Илиона, где мы одержали славную победу и сровняли город с землей. Но потом мы сбились с пути и теперь на коленях молим тебя оказать нам помощь во имя Зевса". "Зевса! - молвил богохульник. - Плевать мне на Зевса! Старикан мне не указ. Где вы оставили свой корабль?" Поостерегусь говорить ему правду, подумал я и сказал, что корабля у нас больше нет. "Он разбился о скалы, мы ведь потерпели крушение", - сказал я. Тогда он вскочил, схватил двух моих товарищей и, держа их за ноги, словно каких-нибудь щенят, размозжил им головы о камень - крак! - и все было кончено. Мне никогда не забыть этот ужас. Потом он разрезал их на куски и стал есть сырое мясо, а кости обгладывал и высасывал из них мозг. И мы вынуждены были на это смотреть, и надеяться нам было не на что. Бросаться на него с мечом было бессмысленно - оставалось ждать. И мы сидели в углу и ждали. Он улегся спать, захрапел, но мы и тут не решались на него напасть - это было слишком рискованно. Многие начали причитать, они думали о том, что домой им уже никогда не вернуться. Они и в самом деле не вернулись. Утром великан развел огонь, огляделся вокруг, почмокал языком и вспомнил о нас; он схватил еще двоих, размозжил им головы и сожрал самые лакомые куски. Потом выплюнул обглоданные кости, поковырял в зубах веткой, выпил две лохани козьего молока, умял несколько пригоршней мягкого овечьего сыра и стал рыгать так, что с потолка посыпались камни, а дым втянуло обратно в волоковое отверстие наверху. На нас словно столбняк нашел, мы не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой, а только дрожали да кашляли. Великан отвалил камень, закрывавший вход в пещеру, выпустил овец и коз, потом вышел сам, завалил отверстие снаружи громадной глыбой, а мы так и остались в пещере. Он поразмыслил, придумал: - Но я не из тех, кто сразу падает духом. Я обрыскал пещеру и в загоне для овец нашел дубину размером чуть ли не в целый ствол. Пока мы насыщались - я велел моим оставшимся восьми товарищам есть досыта, для подкрепления сил, - я размышлял, как нам следует действовать. И к вечеру, когда Полифем возвратился домой, все было готово. Мы заострили один конец дубины - сначала обожгли его, потом обточили ножами и мечами - и припрятали кол в углу. А потом бросили жребий - кто будет мне помогать. Полифем оттащил закрывавшую вход глыбу, впустил в пещеру овец и коз, потом заложил вход изнутри. Мы сбились в кучку в нашем углу, но он не произнес ни слова, пока не выдоил своих коз и не устроил их в загоне. Потом пробурчал что-то, и я понял, что он требует, чтобы двое из нас подошли поближе. Мы догадались, зачем он нас зовет, и, само собой, никто не хотел идти. Кто-то начал в голос стенать, жаловаться и во всем винить меня. Сами понимаете, каково мне было. И снова он схватил двоих. Брр, до конца моих дней не забыть мне этого злодейства. Когда великан нажрался, напился, нарыгался и можно было надеяться, что он уже сыт, я собрал все свое мужество и... Он сделал паузу, стояла мертвая тишина. Многие из слушателей сидели с разинутыми ртами, другие тяжело переводили дух, в дальнем кругу в полумраке у стен и в дверном проеме блестели глаза, посверкивали застежки на поясах, люди ждали. Теперь они в моих руках, подумал он. - Помните, я рассказывал вам о крепком вине, - сказал он. - Мы прихватили его с собой в кожаном мехе. Но я забыл упомянуть, что у нас был при себе еще большой кубок для смешивания вина. Когда Полифем насытился, я наполнил кубок почти неразбавленным вином, подошел к нему, поклонился и сказал: "После сытного ужина, наверно, не повредит глоток хорошего вина. Во время крушения мы спасли с тонущего корабля мех с вином, и вино это отменное". Он сначала пригубил, а потом опрокинул себе в глотку весь кубок, причмокнул и сказал: "Вино и в самом деле недурное. Налей-ка мне еще и скажи, как тебя зовут, тогда я сделаю тебе подарок". Я налил ему еще вина, и он осушил три кубка подряд. Видя, что он захмелел, я подошел к нему и сказал: "Меня зовут Утис, Никто, если тебе угодно знать. А какой же это подарок ты собираешься мне сделать?" "А вот какой, - ответил он, чудно подмигнув своим единственным глазом. - Подарок мой в том, что Никто будет съеден самым последним. А теперь сидите тихо, я буду спать", - объявил он. - Негодяй! - вырвалось у кого-то в задних рядах. Рассказчик огляделся вокруг, пригубил вина, погладил бороду, потом посидел молча, разглядывая собственные руки. - Да, можно смело сказать, что это был редкостный негодяй, - сказал он. - Я назвал бы его громадной грязной свиньей. Во сне он обмочился и обделался, его вырвало кусками мяса и вином, и все это растеклось по пещере, образуя сплошное месиво, которое дошло нам до щиколоток и просочилось наружу. Словно лава текла из кратера вулкана. Представляете, какая была вонища! Пожалуй, ничего отвратительнее мне не довелось испытать, А храпел он так громко, что все вокруг гремело, грохотало, с потолка сыпались небольшие камни, земля ходила ходуном, пепел из очага взвивался вверх, в воздухе летали искры и головешки, и я уже думал, что мы погибнем под камнями или задохнемся от дыма. Куча дерьма смешалась с кровью и костями наших погибших товарищей. Воображаете, каково нам было! И тут... Он прикрыл глаза рукой. Он должен был подумать, сочинить конец приключения, правдоподобный на грани неправдоподобного. Теперь он их покорил, они помогут ему добраться до дому, если он не испортит рассказа глупым концом. Он покосился на Алкиноя. Царь хмурился, может, ему не понравилась грубость описания, но он был захвачен рассказом. Царица Арета потихоньку проскользнула в зал и сидела молча с выражением откровенного недоверия и опаски, она окинула быстрым взглядом собрание, а потом уставилась себе в колени. В темноте двора кто-то вздохнул. Конец должен быть более изысканным, подумал Странник. Более возвышенным, с участием богов. Правду им все равно ни за что нельзя рассказать. Тогда не получишь от них подарков, тогда они, может быть, не раскошелятся даже на то, чтобы доставить меня домой. - Взяв кол, мы сунули его острый конец в уголья, - сказал он. - И когда конец занялся, подняли кол - подняли вчетвером, я командовал. И вонзили его в глаз циклопа, а потом несколько раз повернули в нем. Глаз зашипел, запенился слезами, запахло паленым мясом, брызги крови превратились в пар. Хорошо помню - у него вспыхнули брови. А мы отскочили в сторону и попрятались по углам. Он опять сделал паузу, взял новый разбег. - Представляете, как ревел великан, призывая на помощь, - продолжал Странник. - Он прыгал по пещере, он совершенно обезумел. Кол он из глаза вырвал, да так, что кровь хлынула фонтаном, и стал крушить этим колом все вокруг. Гора содрогалась, можно было подумать, что началось землетрясение, что Посейдону приснился кошмар и он повернулся во сне с боку на бок, увлекши за собой в морскую пучину одни острова и извергнув на поверхность моря другие, как это случилось, говорят, в восточном море. Само собой, все великаны, обитавшие на Острове Одноглазых, проснулись, сбежались к пещере и стали спрашивать, что случилось. "Что с тобой, Полифем? - кричали они, и голоса их были подобны обвалу. - Может, какой-то смертный сыграл с тобой злую шутку или кто-то украл твоих коз и овец?" А глупый негодяй отвечал: "Этот кто-то - Никто, меня хотел убить Никто. Это Никто сыграл со мной злую шутку, это Никто обманул меня". "Что за вздор ты несешь, - сказали они, - тебе, должно быть, просто приснился дурной сон, а ты оглушил нас своим криком". "Да я же говорю, это Никто! - ревел он. - Ко мне в пещеру пробрался Никто". "Ну хватит, - сказали они. - Ложись снова спать и перестань так вопить", - сказали они, разошлись по домам и сами легли спать. Странник возвысил голос. Он размахивал руками, разыгрывая перед ними всю сцену в лицах. Раздался смех, в сумраке дальних рядов кто-то громко хлопнул себя по колену, а те, кто сидел в мегароне, привалились к стене или откинулись на спинку стула и засмеялись тоже, но более сдержанно, потом подняли кубки и выпили, улыбнулся царь, улыбка скользнула по лицу царицы Ареты. А из глубины темного двора кто-то крикнул: - Вот это хитрость так хитрость! Толпа захихикала, зашепталась, и, когда эти слова докатились до последних рядов слушателей, там снова раздался смех, восклицания, хлопки, волной покатившиеся обратно в зал: - Он сказал Никто! Он сказал Утис. Вот здорово: Никто, Никто!!! Он выждал, пока они успокоятся. Царь снова приготовился слушать. Взгляды их скрестились. Верил ли ему Алкиной? Во всяком случае, он хотел слушать дальше. Вокруг, в зале и за дверью, во дворе, также ждали, затаив дыхание. Алкиной выпил вина, поставил кубок на стол. - Но, разумеется, кончилось все благополучно? Быть может, тут крылась ирония, вопрос был задан слишком легким тоном, просто чтобы заполнить паузу, ему недоставало царственной весомости. Медлить было нельзя, а то они вообразят, что рассказчик сам не знает, как завершить рассказ, колеблется и похож: на певца, который забыл текст собственного сочинения и ищет поддержки в старом мифе или пытается сочинить новенький. Он ответил таким же легким тоном, который царь при желании мог воспринять как насмешку рассказчика над самим собой: - Ясное дело, в тот раз все кончилось благополучно. Он рассказывал не спеша и почти не возвышая голоса - чтобы сковать их молчанием и обратить в слух - о том, как долго тянулась эта ночь, как Полифем метался по огромной пещере, пытаясь их найти, а они крадучись перебегали из угла в угол, отчаянно прыгали, оскальзываясь в омерзительном месиве, и о том, как они подготовили свой побег. - Овцы у него были густошерстые - не помню, говорил я об этом или нет? - сказал он. - В этот вечер великан впустил в пещеру также и своих баранов. А наутро отвалил камень, чтобы выпустить животных, а сам уселся у входа, собираясь нас перебить, если мы попытаемся ускользнуть из пещеры вместе со стадом. Но я придумал способ похитрее. Мы нашли в пещере ивовые прутья и связали баранов по трое, а под брюхом среднего из них, опоясанный лозой, висел один из моих товарищей, зарывшись в густое баранье руно. В пещере стоял страшный шум и суета, козы блеяли, их пора было доить, но Полифему было не до них. Он решил, что составил замечательный план. По-моему, он хотел выпустить наружу всех животных, чтобы в пещере стало просторнее, а потом загнать нас в угол и прикончить. Вот он и сидел у входа, ощупывая спину каждой овцы и козы - и без толку. А мы висели себе у них под брюхом! - Под брюхом! - ахнули в темноте. Он выждал, пока они отсмеялись. - Я был последним и висел под брюхом самого крупного барана. Полифем погладил его по спине и сказал - как сейчас помню его слова: "Вот так так! Сегодня ты идешь последним, дружище? С чего бы это? Обыкновенно ты идешь впереди всех. Видно, ты загрустил оттого, что Никто обидел твоего хозяина?" Это было даже трогательно, хотя он при этом грозил нам жестокой расправой. Тут он выпустил барана, и мы все оказались на свободе. Вздох облегчения пробежал по темному двору, и те, кто слушал стоя, заговорили, перебивая друг друга. Кто-то зашикал на них, желая узнать, что было дальше. Царь поднял руку, и все опять смолкло. - И все же дело едва не кончилось бедой, - продолжал Рассказчик. - Мы выбрались из пещеры, мои спутники стали охать и оплакивать товарищей, которых мы потеряли, но я заткнул им рот, приказав погрузить на корабль овец и коз. Таким образом, наша вылазка принесла нам все-таки кое-какую добычу. Мы отошли на веслах от берега и сочли, что теперь мы уже в безопасности. Оглянувшись назад, мы увидели, что Полифем стоит у входа в пещеру: наверно, он воображал, что мы все еще заперты в ней, а может, наоборот, заподозрил неладное. Как бы там ни было, я не удержался и крикнул что есть мочи: "Хорошо же мы надули тебя, слепой козел!" Но это я сделал напрасно. Я уже говорил вам, он был раз в семь или даже десять крупнее обыкновенного смертного. И теперь он просто-напросто отломил вершину скалы и швырнул ее в нас. Она упала совсем рядом с нашим кораблем, подняв такую чудовищную волну, что нас снова бросило к берегу. К счастью, на берег нас не выкинуло, а то нам бы конец. Мы были уже почти у самой скалы, но я схватил весло, оттолкнулся им, и мы все дружно заработали веслами. Но когда мы отплыли довольно далеко и опять почувствовали себя вне опасности, я объявил, что хочу еще раз крикнуть, чтобы он узнал, кто мы такие. Товарищи отговаривали меня, но я не мог удержаться и крикнул: "Если хочешь знать, кто же такой Никто, обведший тебя вокруг пальца, тупой, слепой простофиля, то слушай: это воин Одиссей, храбрый сын Лаэрта из Итаки! Теперь ты знаешь, кого тебе клясть!" Но конечно, это я сделал зря. Потому что он прорычал в ответ: "Хорошо, что ты сказал! Мне предрекали, что ты явишься ко мне и выколешь мне глаз, но я-то думал, ты настоящий мужчина, а не какая-то козявка. Но спасибо, что сказал! А теперь давай станем друзьями, забудем прошлое, я не такой злодей, как ты воображаешь, я попрошу моего отца, чтобы он тебе помог. К тому же он властен вернуть мне зрение, стоит попросить его об этом, так что слепота не беда. Иди сюда, давай поговорим". Но я не поддался на эти сладкие речи, меня не так легко обмануть. И я закричал снова: "Будь в моих силах отправить тебя в Аид, в самую худшую из преисподних, приятель, можешь быть уверен - я бы это сделал! Мы явились к тебе с дружелюбными и мирными намерениями, мы хотели поздороваться с тобой и, может, как знать, получить от тебя подарки, а ты повел себя как негодяй. Тьфу, позор тебе, позор! И можешь мне поверить, ворюга, зрение к тебе не вернется никогда". Тут он совсем озверел от злобы и стал скакать и прыгать у пещеры, так что камни взлетали в воздух, а дым клубами вырывался из всех расщелин на острове. "Если ты Одиссей, - ревел он, - то знай, что моего отца зовут Посейдон, быть может, ты, червяк, когда-нибудь слышал его имя! Уж он позаботится о тебе и о твоей банде, не сомневайся! Домой ты попадешь не скоро, и вернешься один, да на чужом корабле, а когда очутишься дома, угодишь в такую переделку, в какой еще никому из смертных не пришлось побывать!" А потом схватил еще одну скалу и швырнул ее в нас, вздыбив новый вал, который отбросил нас к давешнему островку, так что этим он даже нам помог, хотя кормило едва не разлетелось на куски. Корабль уткнулся носом в мягкий песок, а уж как обрадовались наши товарищи, которые ждали нас там на своих кораблях, и сказать нельзя. Мы поделили между собой добычу, большой баран достался мне, а потом устроили пиршество, ели и пили целый день, принесли жертвы Зевсу и оплакали наших погибших. А на другое утро снова пустились в путь. Они слушали, слушали, целиком обратившись в слух. Те, кому не хватило места на стульях и скамьях, прислонились к стене или разместились на полу и на пороге; многие из тех, кто остался в темноте на дворе, тоже не решались уйти домой и, устав стоять, садились прямо на землю. А многие из тех, кто все-таки ушел, потом пожалели об этом, вернулись и тоже слушали, слушали, кто-то хихикал, кто-то вздыхал и плакал. Глубокой ночью он все еще продолжал рассказывать, правда, когда закончилось приключение с Циклопом и возникла пауза, царь приказал подать еще вина и еды, и, пока все ели, он немного отдохнул. Но едва они насытились, он заговорил опять. Он хотел разделаться, развязаться с рассказом еще до рассвета, когда ему помогут снарядиться домой. Он почти не упоминал о войне, разве что изредка ронял о ней слово-другое, зато описывал - то бегло и мельком, то медленно, основательно и с подробностями - много такого, о чем они слыхом не слыхали, о чем не имели представления. Он посмеивался над причудами богов, в той мере, в какой на это может отважиться смертный, но воздавал Вечносущим дань почтения, чтобы его не приняли за дерзкого богохульника, а увидели в нем опытного и мыслящего человека. Он рассказывал об Эоле, повелителе Ветров, обитающем к северу от Тринакрии на обнесенном медной стеной острове. Они провели в гостях у Эола, его шести дочерей и шести сыновей целый месяц, и на прощанье бог сделал ему самый лучший подарок, какого только может пожелать мореплаватель: он подарил ему мех из бычьей кожи, а в нем все буреносные ветры. Голос Странника прояснился, повествование ожило и озарилось надеждой, когда он рассказывал о том, как девять суток они плыли с попутным ветром и проделали уже такой долгий путь, что завидели вершины родных гор. Но потом повествование омрачилось, снова началась череда бурь и бед, Странник заговорил о том, как таинственный мех пробудил в его спутниках подозрительность и зависть. Вообразив, что мех набит золотом и серебром, гребцы, когда кормщик уснул, развязали мех, все буреносные ветры накинулись на них и снова повлекли корабль в открытое море. Их принесло назад к острову Эола, но бог страшно разгневался и прогнал их от себя, запретив являться ему на глаза. Он рассказывал о царстве лестригонов, сардском царстве далеко на севере, куда их отнесло бурей, длившейся шестеро суток. Быть может, к своей истории он примешивал другие слышанные им рассказы - о коротких светлых летних ночах и изрезанных туманных берегах. Их обманула дочь Антифата, царя великанов, их забросали камнями, там они потеряли одиннадцать кораблей. Он мог бы сказать, что они пристали к берегу в бухте между двумя отвесными скалами и начался обвал, но смерть под обвалом для людей, переживших такие невероятные приключения, была бы слишком обыкновенной, и он рассказал о том, как ему удалось вывести из гавани свой корабль со всей командой, но остальные корабли остались у берега лестригонов: тех, кто не утонул, великаны перебили камнями или прокололи длинными вилами - так люди гарпунами прокалывают тунцов. И он рассказал, как его одинокий корабль поплыл на восток в сторону Длинного берега и пристал к острову Эя, или Мысу Кирки, и об этом приключении рассказывал долго... Тут ему снова представился случай вернуться к действительности, хотя в главном он от нее и не отклонялся, отклонялся только в подробностях: говорил о богах, сновидениях, желаниях и страхах, которые старался изобразить так, чтобы слушатели их поняли и приняли его объяснения. Он мог бы сказать, что потрепанные бурей, сбившиеся с пути мореходы и воины встретили на этом острове вдову богатого землевладельца, а может быть, его незамужнюю и одинокую дочь, могущественную владелицу замка, которая коллекционировала мужчин и доводила их до потери человеческого облика; это можно было сказать и о Кирке, и о Калипсо. А впрочем, может, о Калипсо нельзя? Но феакийские слушатели, будущие гребцы, которым предстояло доставить его из Схерии домой, все эти отцы, матери, любопытствующие жены, сестры, дочери и рабы, вероятно, сочли бы такой рассказ заурядной, пошлой историей о Ненасытной женщине, которых хватает в каждой стране - они лежат и ждут во многих постелях. Остров существовал на самом деле, существовала усадьба, и мегарон на Мысу Кирки, на острове Эя, в самом деле находился за крутым и лесистым горным склоном. Но он сказал: - Она была богиня. Он дал понять, что она была дочерью Солнца, наследницей и подопечной самого Гелиоса. Он мог бы объяснить, что вино у нее было очень крепкое, оно сразу ударяло в голову, многие из ее гостей спивались с круга и таскались по острову, совершенно оскотинившись, бывало, лыка не вяжут и только икают. Но тогда слушатели в зале Алкиноя и во дворе сказали бы, недовольно ворча: "Стоило тащиться за тридевять земель, чтобы повстречать таких баб и таких пропойц. Пошли спать, кому нужны истории про выпивох". Она была богиня, говорил он. Они причалили к ее острову, нашли удобную бухту. Он взобрался на крутую лесистую гору, чтобы оглядеться, рассмотреть берега на юге, и увидел, что вдали со стороны суши вьется дымок. Там оказалась ее усадьба, белостенный дом в зеленой роще по ту сторону болота. Быть может, это была часть материка, полуостров с крутой горой посреди топи. Он убил копьем громадного оленя, снес его вниз на корабль и сказал своим товарищам, что, хотя они и в самом деле попали в переплет, их забросило далеко от дома, еще не все потеряно. Они разделали оленя и опять устроили пиршество, их было сорок шесть человек, так что с едой они управились быстро. Потом они уснули на берегу, и только на другой день он рассказал им об увиденном дымке. Они испугались, вспомнив Полифема и лестригонов, и хотели отчалить без промедления, но он предложил все-таки узнать, где они находятся. Разделившись на две группы, они вынули из шлема жребий: идти на разведку досталось трусоватому Эврилоху, и он опасливо пустился в путь со своими двадцатью двумя товарищами. Сначала они взобрались на лесистую гору, а потом по противоположному склону спустились в долину. Тут его рассказ снова слегка отклонился от действительности, оставаясь, однако, в границах правдоподобия. Осторожно кравшиеся люди, рассказывал он, встретили ручных волков и львов, которые ластились к ним, словно дрессированные собаки, и смотрели на них умильными глазами. Подойдя к белостенному дому, мужчины остановились в воротах и прислушались. В доме пела женщина. Один из воинов, Политос, большой бабник, предложил войти в дом, но осторожный Эврилох предпочел подождать во дворе, где они его и оставили. - А она поднесла им прамнейского вина, - рассказывал Странник, - и они превратились в хрюкающих свиней. - Но тут рассказ его вновь сделался не совсем внятным: то ли хозяйка подмешала в вино муки с медом и сыром, то ли просто влила в него несколько капель какого-то зелья. Эврилох, которому каким-то чудом - каким, так и осталось невыясненным - удалось подсмотреть за всем, что произошло в доме, прибежал обратно к товарищам и, заикаясь, рассказал о случившемся. Он был ни жив ни мертв от страха, что, конечно, неудивительно. - И тогда я вооружился мечом и пошел туда один, - объявил Рассказчик. Он сделал паузу и отхлебнул вина. У многих слушателей уже слипались глаза, но все-таки его рассказ еще держал их в напряжении. А повествование творилось в нем само собой: как только он удалился на порядочное расстояние от действительности, речь сразу потекла свободнее. Он пустил в ход богов, поискал имя, подвернулся Гермес. - Я встретил Гермеса, - сказал он. - И он мне все рассказал. Она была пожирательницей мужчин: подносила своим гостям заколдованное вино, а потом превращала их во львов, волков, свиней и вообще Зевс его знает во что. Некоторые служили ей для плотских утех, но большинство просто бродило вокруг, воя, рыча и хрюкая самым жалким образом. Он снова нащупал нить. Он рассказал о том, как Гермес дал ему растение - моли, а может, моле или мело, не то мола, и оно его спасло. Он самым подробным образом описал это растение, только не сказал, что это лебеда, а нарек его именем чужеземного бога. Он подержал перед носом у слушателей эту маленькую частицу действительности. Моли, сказал он. Надо было съесть корень моли, и Гермес подробно объяснил, как это сделать. - Я подошел к дому, - сказал он, - но помедлил у входа, жуя горький корень. А потом стал звать. Она вышла ко мне сама, это была одна из прекраснейших женщин, вернее, богинь, каких мне приходилось видеть, а я их повидал немало. Все в ней было прекрасно - волосы, глаза, цвет лица, одежда. Она сделала мне знак, приглашая войти в дом. Меня усадили на стул, обитый золотыми и серебряными гвоздями, и она поднесла мне своего прамнейского вина, цвет которого в кубке менялся, становясь из желтого светло-красным, потом темно-красным, а потом черным. Оно было очень кислым и неслыханно крепким, но я одним глотком осушил кубок до дна. А она, ожидая, пока вино окажет свое действие, болтала со мной обо всякой всячине. Потом вдруг, наклонившись ко мне, коснулась меня жезлом из слоновой кости, который держала в руках, и проговорила: "А теперь ступай и валяйся в закуте, пьяная свинья". "Что такое? - воскликнул я и, выхватив меч, приставил его кончик к ее груди. - Что за разговоры? Я трезв как стеклышко". Она прямо-таки обомлела. "Разве ты не пьян?" - спросила она. "Ни в одном глазу, почтеннейшая", - сказал я. "Так кто же ты тогда? Скажи ради бога! - воскликнула она, все более изумляясь. - Каждый, кто выпьет моего крепкого вина, становится свиньей". "Очень может быть, - сказал я. - Но я свиньей не стал". "Значит, ты Одиссей, - заявила она. - Мне предрекли, что ты явишься ко мне. Тогда дело другое. С тобой я лягу в постель. Идем же". "Погоди, - сказал я. - Сперва обещай мне, что ты не отнимешь мою мужскую силу. Таково мое непременное условие. На родину я должен вернуться мужчиной хоть куда". "Скажи пожалуйста!" - воскликнула она, но пообещала. А когда дело сладилось, я принял горячую ванну и почувствовал себя бодрым и свежим, а потом она усадила меня за пиршественный стол, да за такой, какой мне редко приходилось видеть, а я немало попировал на своем веку. И все же вид у меня за столом, наверно, был мрачноватый, потому что она спросила, чего мне не хватает. И тут я напомнил ей о моих товарищах. "Я дам им другое питье, - сказала она, - и сниму с них заклятье". Он снова сделал паузу, и, хотя голова у него отяжелела, его клонило в сон и язык с трудом ворочался во рту, он отхлебнул еще несколько глотков вина. Другие ведь, наверное, чувствуют то же, что и я, подумал он. - И что же? - заплетающимся языком спросил Алкиной. - Гм, на чем это я остановился? А-а... вспомнил. Так вот, она вернула им человечий облик. Они даже стали моложе и стройнее, хотя многие лишились волос и бороды. Ему пришлось подумать. - А что потом? - спросил голос из темноты. - Потом? - переспросил он. - Потом мы привели к ней остальных наших товарищей, которые ждали на берегу, но Эврилох по-прежнему трусил и не хотел идти, я едва не зарубил его. Снова пауза. Я должен продолжать, думал он. Для идиллии время еще не настало, не то они уснут или разойдутся по домам. Я должен их так напугать, чтобы они начали бояться темноты. Но ему ничего не удавалось придумать. - Мы задержались у нее на некоторое время, - сказал он. - Задержались надолго. Мы... мы у нее перезимовали... провели там много месяцев. Моим людям очень там понравилось. Мы отдохнули. - А что стало с другими? - спросил кто-то из советников. - С какими другими? - С самыми первыми, с теми, кого она превратила в ручных волков и львов? С теми, кто уже находился там, когда вы туда прибыли? - Ах с этими, да, да, конечно, - сказал он. - Само собой. С ними все кончилось хорошо. Они... Их отпустили на волю. - Им вернули человечий облик? Или они остались львами и волками? Надо было что-то придумать, и быстро. - Они исчезли, - сказал он. - Наверно, переселились в другие места. Пауза. - Нам было там очень хорошо, - сказал он, и его снова охватила усталость. В темноте зашевелились. - А потом? - спросил Алкиной. Надо было придумать что-то еще, и не мешкая. - Потом, - сказал он. - Потом мы отправились в Царство Мертвых. На всей Схерии настала гробовая тишина. Первым дар речи обрел царь. - Выпьем, - сказал он. - Подайте еще вина. x x x Поздно, думал он, я уже не могу заговорить о том, как я там заболел и что мне мерещилось в бреду. Не могу сказать, что подхватил лихорадку в тамошних болотах за горой, и лежал, и трясся в ознобе, и обливался потом, и бредил. Нельзя хворать болотной лихорадкой, обливаться потом и бредить в жилище богини. Они спросят, почему она разом меня не вылечила, коли она умела колдовать. - Мы прожили у нее много месяцев, и пришла весна, а с нею навигация, и вот однажды я вопросил ее о будущем, - продолжал он, когда на стол поставили новые кратеры с вином и в голове у него немного прояснилось. - И она сказала, что мне надо отправиться в Аид и вопросить прорицателя Тиресия и другие тени. Люди мои, само собой, обмерли от страха, они решили, что уж теперь-то нам конец. Но выхода у нас не было. Он замолчал и задумался, но они не задавали вопросов, и он понял, что сумел нагнать на них страху. Нет, я не должен упоминать о моей болезни, подумал он снова, хотя и чувствовал такое искушение. Но все же он призвал на помощь воспоминания о лихорадке, пережитой на острове Эя, воспоминание о том, что ему грезилось во время долгого плавания в здешние края, и обратился к старым легендам, которые слышал дома от матери, от отца Лаэрта и от Эвриклеи. Но те, кто сейчас внимал ему, тоже много слышали об Аиде, прекрасно знали, как он должен выглядеть. Ему нельзя показать себя еретиком и поколебать их веру. Легенду портить нельзя, в смущении думал он. Но деваться мне некуда - вынь да положь им преисподнюю. Во дворе зашевелились. Какая-то женщина, у которой были с собой маленькие дети, решительно направилась домой. Многие, вероятно, подумали о своих прегрешениях против людей и богов: они шаркали ногами, прокашливались, сморкались и каялись. Других просто разбирало любопытство - эти вот-вот засыплют его вопросами о своих родственниках и знакомых, переселившихся в Царство Мертвых. Я не могу им сказать, что лежал в болотной лихорадке и почти все время бредил, думал он. Это покажется им богохульством. И он завел их по пути в Аид так далеко, насколько хватило воображения. Подробности, которые он заимствовал из старых сказаний, свидетельствовали о том, что он говорит правду - ту, какую они ждали. Подробности, которые он черпал из своих снов, доказывали, что он побывал в Аиде сам и видел нечто новое, о чем не упоминалось в легендах. Неизвестно, верили они ему или нет, но они слушали. Он приступил к делу, как искусный столяр или как осторожный мастер-каменщик: первым делом осмотрел строительный материал, прощупал почву. За те несколько минут, что он молчал, план окончательно сложился у него в голове: так архитектор видит перед собой будущее здание. В зале происходило какое-то движение. Те, кто прежде забыл о еде, теперь наверстывали упущенное, другие вставали, просили соседей постеречь их место и, извинившись, пробирались к выходу - справить нужду. Ночь была теплая, касания ветра робки и осторожны. Слышно было, как те, кто вышел во двор, освобождаются от лишней жидкости. Слышен был чей-то топот и отдаленный гул прибоя. Здесь граница цивилизованного мира, думал он, и все равно нас связывает пуповина общих представлений, даже отсюда пуповина тянется к материку. Все мы люди, и никто - ни бог, ни человек - не может быть сам по себе. Во дворе кто-то издал неприличный звук, Алкиной на мгновение нахмурился. Несколько человек тихонько вернулись в зал, облегченно расселись по местам, порылись в блюде, каждый выбрал себе кусок грудинки и стал обгладывать ребрышко. Звенели отставляемые на стол кубки, у двери забулькала жидкость: прислуживавший раб стал наполнять кратер для смешивания вина. Кто-то локтем смахнул на пол пустую хлебницу: коротко звякнуло серебро. Из хлевов и с пастбищ за городской стеной доносилось блеянье и мычанье. Вдалеке затянул песню хриплый мужской голос - какой-то пьяный возвращался домой. Треснула головешка в очаге, из нее посыпались искры. Рукой белоснежной, как благородная мука, царица Арета подняла кубок, пригубила вино, закрыла глаза, выражение строгости и недоверия бесследно исчезло с ее лица, она вновь открыла глаза и отставила кубок на стол. Как она хороша, подумал он. Интересно, а где сейчас дочь? Бегает с мальчишками? Как ее зовут? Что-то связанное с морем, с путешествием, с плаванием... Он выстраивал сюжет. За этим приключением должно последовать еще одно, а может, даже два, нельзя же закончить преисподней и бросить их там. Потом надо будет держаться ближе к действительности, думал он. Но разве я знаю, пригрезилось мне все это или я в самом деле побывал в Аиде? Иногда я твердо знаю, что был на краю преисподней. Он выстраивал сюжет. Мне надо вернуться назад к Кирке, думал он, не могу же я сказать, что я лежал больной и бредил, я должен странствовать, должен совершить странствие в Аид и вернуться к ней, чтобы она остерегла меня насчет стада Гелиоса, и потом снова пуститься в путь - иначе я не смогу объяснить, почему погибли мои люди. Они могли бы погибнуть в преисподней. Но я должен предоставить им еще одну возможность. Повествование, лежавшее впереди Рассказчика, тянуло его к себе, затягивало в себя. Половиной своего существа он рвался туда - в преисподнюю, в зловещий, проклятый, безнадежный и безвозвратный мир. Он знал: я еще ни разу не достиг глубин собственной преисподней. Даже в бреду я туда не сходил. Я приблизился к ее вратам, я сидел у лужи с черной кровью, куда всыпал смешанную с медом муку, и ждал. Но я не сошел в Царство Теней. Это тени поднялись ко мне. Я вопросил о своей судьбе, но внятного ответа не получил. Это моя надежда, мои желания ответили мне: в один прекрасный день ты возвратишься домой. Быть может, там ты найдешь счастье. А может, тебя там ждет борьба. В сновидении я увидел мать, она сказала мне, что умерла, умерла от тоски по мне. Быть может, это правда. Чего ради сон будет лгать? Но стоит ли мне рассказывать здесь о матери? Это им неинтересно. Это не подкрепит их доверия ко мне, и они не дадут мне за это больше подарков. А может, это их растрогает? Он выстраивал сюжет. Выбрал имя. - Когда мы жили у Кирки, был среди нас один молодой человек, звали его Эльпенор, и был он редкий растяпа. Во время прощального пиршества он напился пьяным и полез на крышу: то ли ему захотелось подышать свежим воздухом, то ли он погнался за какой-то рабыней, а может, ему просто захотелось вздремнуть. Так или иначе, он сорвался с кровельной площадки и раскроил себе череп. Но мы торопились в путь и не успели предать его земле. Он сочинял. Он строил повествование по образцу южных и восточных, финикийских и египетских легенд, наслаждаясь радостью творчества и в то же время попадая в плен собственного рассказа. - Целый день шли мы на юг под парусом и на веслах, - говорил он. - Мои люди были напуганы, но им пришлось следовать за мной. К вечеру мы прибыли в страну киммерийцев [обитатели крайнего запада Средиземноморья; по Гомеру, они жили у самого входа в Аид или даже в самом Аиде (их даже называли "керберийцами" - по имени охранявшего вход в подземное царство пса Кербера); в более поздней мифологической традиции этих киммерийцев смешивали с соседями скифов на далеком востоке - в северном Причерноморье], окутанную вечной мглой. Мы втащили судно на песок и некоторое время брели вдоль берега великой Реки Смерти. Брели в сером тумане среди серых далей. Приказав моим спутникам ждать, я взял с собой только мужа по имени Перимед и трусливого беднягу Эврилоха, чтобы они помогли мне донести до места жертвенных животных и прочие дары, и наконец мы добрались до Спуска вниз. И тут я сделал все, как наказала Кирка. Мечом я выкопал яму в два локтя шириной и в два длиной, совершил жертвоприношение, налив туда медвяную смесь, сладкое вино и насыпав ячменной муки, а потом Эврилоху пришлось помочь Перимеду - тот лучше всех среди нас умел закалывать животных - отсечь голову намеченным жертвам (а были это черный баран и черная овца), чтобы кровь их стекла в яму. Когда все было исполнено, я отослал моих помощников, приказав им ждать меня в отдалении. А сам воззвал к теням умерших. Он сделал паузу, поднял кубок, но, не прикоснувшись к вину, отставил кубок на стол. - Они вырвались из черного провала, словно туман, словно дымка испарений, которая осенними вечерами висит над низкой луговиной, - сказал он. - Лиц у них не было, не было тела, или, вернее, лица их и весь их облик непрерывно, непрестанно менялись. Из этой туманной дымки неслось бормотанье, вздохи, кашель и стенания, я слышал какой-то сип и вой, похожий на голоса одержимых демоном, тихие стоны и злобные крики, что-то гудело, ворчало, грозило, молило, ревело и... Он искал еще слов. - И я догадался, что это все рабы, жившие когда-то на земле, - сказал он. И тут же понял, что совершил промах: он прочел это по лицу Алкиноя. Во дворе оживленно затопали, стали прокашливаться, перешептываться, зловещая атмосфера преисподней сразу нарушилась. - Разве в Аиде есть рабы? - высоко вздернул брови Алкиной. - Разве рабы попадают в Аид? Никогда такого не слышал! Я лично всегда считал, что рабов зарывают в землю и они там и остаются. Я думал, только выдающиеся смертные попадают в Аид. А рабы не принадлежат к числу достойных покойников, к числу настоящих покойников, это просто мертвые рабы, разве не так? Что им делать в Аиде? Рассказ подвергся столь явной критике, что надо было внести в него поправки, и Странник стал выкручиваться. - Они попадают в Аид, - сказал он, - некоторые из них, но, конечно, не все. Неверные, ленивые, негодные рабы со всего света попадают туда и терпят там самые жестокие мучения. И вот они первыми вырвались вперед и хотели испить приготовленной мною жертвенной крови, но я, само собой, поставил их на место и мечом отогнал прочь. Конечно, рабы никогда или почти никогда не упоминаются ни в песнях, ни в хрониках, они не появляются даже в сновидениях, или, во всяком случае, очень редко, но здесь они оказались. Впрочем, повторяю, они и в Аиде играли, понятное дело, самую ничтожную роль. Он заметил, что Алкиной бросил взгляд в сторону темного дверного проема, в сторону тех, кто слушал в темноте, в сторону той разношерстной публики, что собралась во дворе. - Это были дурные рабы, те, что бунтовали против своих законных владельцев, - объяснил Рассказчик. - Они были родом из дальних стран на юге и востоке, это не были ахейские рабы, и они были приговорены к тому, чтобы вечно терпеть поражение, они терпели поражение каждый день, их истязали бичом и морили голодом в Аиде. Они же оскорбили богов, - сказал он. - И они были просто-напросто туманом. Вонючим дымным облаком, которое выбивается из земли. Так он разделался с рабами в рассказе, но в нем самом давняя мысль засела крепко, отделаться от нее он не мог. Она пришла ему в голову однажды после падения Трои. И мысль была вот какая: рабы, составлявшие пехоту, и те, что правили колесницами, погибали наравне с героями. Вернее, погибали чаще. Их было так легко убивать. - Собственно говоря, можно считать, что рабов в Аиде нет, - продолжал он. - Правда, тени, туман, поваливший мне навстречу, состоял из рабов, превращенных в туман, но, весьма возможно, это потому, что многие выдающиеся покойники захватили с собой в Аид своих слуг. Впрочем, в точности я утверждать не берусь. Он решил преподнести им Царство Теней в привычном для них облике и потому стал придерживаться легенд. - Я, конечно, не видел ничего из того, что происходит в глубине, но кое о чем догадался, слыша вздохи и стенания. Я представил себе, как Сизиф катит в гору свой камень, обливаясь потом, с ногами в крови, - катит его к вершине, а камень снова срывается вниз, и мне казалось, что я воочию вижу, как Тантал с пересохшими губами, мучимый такой жаждой, какой не испытывал еще никто из смертных, стоит по горло в чистом озере - представляете, свежая холодная питьевая вода в знойный летний день! - сказал он и поднял свой кубок, и многие повторили его движение. - Но стоит ему приблизить к поверхности воды свои растрескавшиеся губы, и вода опускается, он наклоняется ниже, но вода еще быстрее убегает от него, он падает на колени, он ложится на живот на дно ямы, но вода ушла в землю, и губы его касаются сухой глины, растрескавшейся, как они сами. А когда он хочет дотянуться до плодов, которые висят над его головой, или протянуть руку к блюдам с жарким, стоящим с ним рядом, то они взмывают ввысь или ускользают в сторону, едва он коснется их кончиками пальцев. Во дворе так громко сглотнули слюну, что было слышно в зале, на столах зазвенели кубки. Алкиной поставил на стол бокал, глаза царя повеселели, и он сказал: - Да, вот это настоящий Аид! Странник попал в точку, он их убедил. - Слишком долго рассказывать о том, что я вообразил и, можно сказать, почти что видел у Спуска в Аид, - продолжал Странник, - все, с чем рядом я оказался и что мог себе нарисовать. Он ощупью пробивался к легендам, насколько способен был вспомнить их в эти минуты крайней усталости. Он выхватывал из него героев Войны и некоторых полубогов, поодиночке и группами, выпускал их из провала, приближал к луже крови и одним позволял из нее напиться, а другим не позволял. Дело снова пошло на лад. Назвать Геракла он не решился, но зато вывел на сцену Агамемнона (царь Микен по-прежнему был популярным героем песен, к нему всегда можно было прибегнуть в случае необходимости), Аякса и Ахилла и, кстати, рассказал, как Ахилл признался ему, что предпочел бы быть пастухом на земле, на ее поверхности, чем знатным вождем и полубогом в Царстве Мертвых. Он выводил еще и других, без всякого порядка, в той последовательности, в как