ой они всплывали в его памяти, тем самым способствуя живости и разнообразию рассказа. Слушатели были напуганы, но захвачены, они были в его власти, как в его власти был Аид, который он покорил силой слова. Наконец окольными путями он добрался до того, о ком совсем было забыл, - до Тиресия. Он понимал, что из тени фиванского старца должен извлечь что-то практически полезное. Он вспомнил, что ему приснилось на плоту, и преобразовал этот сон в полезном для себя смысле. - Я пообещал теням, вернувшись домой, принести им в жертву мою лучшую яловую телку, а Тиресию дал слово, что он один получит от меня целую овцу, если согласится предсказать мне будущее. И он предсказал все, что со мной потом случилось, и предупредил меня, что мне будет трудно умилостивить разгневавшегося на меня Посейдона. Он наказал мне ни в коем случае не трогать стадо Гелиоса на Острове Трех мысов, который правильней было бы назвать Треугольным островом, а потом объявил, что меня забросит еще в другие страны, но все мои люди погибнут в пути, а я попаду к нимфе Калипсо. И еще он предсказал, что в конце концов я окажусь здесь и это будет мой последний привал по дороге к дому. Он помолчал, подумал. В его снах и речи не было об острове феакийцев, но он продолжал добиваться своей выгоды. - Тиресий предрек, что вы примете меня с большим радушием, что я проведу вечер в гостях у вашего царя и вы снарядите крепкий корабль, чтобы доставить меня домой, и еще он сказал, что вы люди тароватые и обычно щедро одариваете своих гостей. Он выпил и снова погрузился в раздумье. Алкиной погладил бороду, глядя в стол. Вельможи уставились в свои кубки. Арета бесшумно поднялась и тихо вышла из зала. Он услышал, как ее сандалии застучали по коридору, потом она окликнула дочь - ах да, точно, ее зовут Навзикая! - и приказала принести факел. Кто-то побежал по лестнице. Вошел раб, запалил от огня лучину и вышел, прикрывая пламя ладонью. - Я и вправду собираюсь сделать тебе подарки, - сказал Алкиной, подняв глаза от стола. - Я хочу подарить тебе два своих лучших кубка и кратер. Не считая всего остального. Упоминал Тиресий о кубке? - Нет, он в подробности не входил. - Твой рассказ правдив и достоверен, - сказал царь. - Не считая, конечно, того, что ты говорил насчет рабов в Аиде. - Так ведь это в основном был туман, - возразил Странник. Он чувствовал, что должен еще поговорить о смерти. Они были напуганы, может быть, опечалены, но смертью еще не пресытились - ведь это была не их смерть. Он вспомнил, что ему приснилось на плоту. - Я узнал и о своей собственной смерти, - сказал он. - В море она меня не настигнет. Но однажды, взвалив на плечо корабельное весло, я пойду в глубь Большой земли и встречу людей, ничего не знающих ни о войне, ни о море, и они решат, что я несу на плече лопату. Вот тогда я должен принести жертву Посейдону, мы с ним примиримся, а я стану... Он едва не сказал: счастливым. - А я умру в относительном покое. И, судя по всему, в глубокой старости. Они затаили дыхание. - Быть может, я стану человеком новой породы, - сказал он. - В каком смысле? - спросил Алкиной. - Не знаю, это не совсем ясно, - ответил он. Он услышал голос царицы, в котором звучали сердитые нотки, и тихие, мягкие ответы девушки. Арета вернулась, молча села на свое место, вопросительно глядя на мужа. Теперь ее набеленное лицо потемнело. В дверях, ведших во внутренние покои, стояла дочь. - А что еще он сказал? - спросил Алкиной. - Ничего. Он скрылся под землей. И тут я ушел, потому что спрашивать было больше не о чем. - Так-так. - А потом я пошел назад берегом реки, у корабля нашел своих товарищей, и мы вернулись обратно к Кирке. - К Кирке? И тут он вспомнил свой прежний план. - Да, я забыл рассказать о том, что первым во вратах Аида появился Эльпенор, тот, что забрался на крышу и раскроил себе череп. Мы ведь оставили его без погребения, и теперь его тень просила, чтобы мы вернулись к Кирке и предали его земле. Так мы и сделали, а потом... x x x Он рассказывал еще много часов подряд, и, по мере того как он говорил, воспоминания пробуждались в нем, оживали, обрастали плотью. А он, можно сказать, старался оттащить себя от них и говорить о другом. Он рассказывал легенды. Легенду о Сиренах, а не ту правдивую историю, какую он поведал Калипсо. Он преобразил их в волшебниц, в тенета, одетые в женское платье, - так он их назвал, в петлю, которую накидывают на шею доверчивому Страннику, в олицетворенное Обольщение. Он рассказал о том, как залепил уши воском своим спутникам, а себя велел привязать к мачте и слушал обольстительное пение, пока корабль проплывал мимо острова Сирен. Рассказал о том, как колебался, какой путь выбрать, но потом решился плыть опасным восточным путем, между Большой землей и Островом Трех мысов, или, если угодно, Треугольным островом, чтобы избежать кружного пути и мимо южной оконечности Длинной земли идти прямо на восток в море Ионийцев. Еще некоторое время он устрашал и чаровал их своим рассказом о том, как они проплыли между Сциллой и Харибдой и как он не удержался и раздразнил чудовище о двенадцати лапах и шести головах, лающую по-собачьи Сциллу, хотя его заранее остерегали против этого. Взмах его копья напоминал не столько воинственный выпад воина, сколько замах гарпунщика, и, однако, он стоил ему шестерых товарищей: чудовище, вытянув шесть своих шей, сожрало их, а по другую сторону водоворота изрыгала огонь Харибда. Он не осмелился сказать - в такой поздний час и в кругу таких зачарованных слушателей, - что в той стороне, где находилась Харибда, течение было слишком бурное и они не решились держаться того берега. Но шестерых товарищей он потерял. Он старался уйти от этого воспоминания. И все-таки полностью ускользнуть от воспоминания о том, как его спутники начали ссориться и как насмешливо булькнула пучина, когда двоих столкнули в воду, а за ними за борт рухнули у самой скалы еще четверо, ему не удалось. Голос в глубине его души нашептывал: "А ведь там были акулы!" И наконец, уже поздней ночью он рассказал о священном стаде Бога Солнца, о рыжих коровах и быках, о бело-рунных и черных овцах, о том, как взбунтовались его спутники-герои и как они погибли. Он не употребил слова "бунт" - он сказал, что они были голодны. Но к этому времени было уже так поздно, что толпа слушателей все-таки поредела. Многие ушли домой - они еле волочили ноги, в ушах у них звенело. Часть знатных гостей дремала за столом, кое-кто из менее важных заснул на пороге или на полу у стены. Некоторые спали во дворе, слышно было, как они храпят; иногда кто-то из вельмож сонно клевал носом на своем почетном месте, но тут же, встрепенувшись, поднимал мутный взгляд. Алкиной иногда опускал веки, но лицо его ни разу не приобрело сонного выражения, он просто освежал глаза темнотой, продолжая при этом слушать. Арета ненадолго вздремнула, но под конец сна у нее не было ни в одном глазу, а когда он, сам стараясь подавить зевоту, которая пыталась вторгнуться в его рассказ, повернулся к двери во внутренние покои, он увидел Навзикаю: сидя на пороге, она смотрела на него так пристально, как никто из собравшихся. Ее сияющие глаза были полны ожидания. Он рассказывал о том, как его товарищи, герои, плыли, боролись и терпели лишения в течение многих месяцев, а может, даже в течение трех лет, ради того, чтобы вернуться домой к своим женам, детям, родителям, к своим стадам и клочкам земли; как они, нагруженные, даже перегруженные славой, с именами, уже навечно запечатленными в песнях, с натруженными до мозолей и трещин, но пустыми руками, нередко с пустыми желудками и взглядом, рвались к недостижимому миру и счастью. Никогда не пришлось им увидеть богатый пшеницей Дулихий, утесистый Зам или лесистый Закинф или Итаку, бывшую для них пупом земли. В этой, самой последней, части своего рассказа он не старался уже следовать какому-то определенному плану, потешать или пугать своих слушателей. Слова лились из него, как вода из ванны, если вытащить затычку, или как из амфоры льется густое темное неразбавленное вино. Он уже не шутил с богами, не оскорблял их, но и не пресмыкался перед ними. Он отодвинул их в сторону как нечто несущественное, и последним из них был Гелиос. Он предоставил разъяренному богу покарать мореходов, забивших и съевших его быков, и сделал он это, чтобы мораль пришлась по душе Алкиною. И больше о богах не упоминал. Судьба его спутников определилась. Он не долго рассуждал о них, не порицал своих товарищей слишком строго, он просто сказал: такова была их судьба. Такова была воля Посейдона, Зевса и Гелиоса - люди погибли. Он сказал: - Поднялась буря. Нас снова отнесло в водоворот. Между Треугольным островом, или, если угодно, Островом Трех мысов, и Большой землей наше судно перевернулось. Спасся я один. Остальные утонули. Девять суток мчало меня на запад, на самый край земли к стране Гесперид, за пределы страны Гесперид, во владения Атланта, к испанским землям. На десятые сутки меня выбросило на сушу на остров Огигию, где жила нимфа Калипсо. Но о ней я не хочу говорить. Он очертил вокруг себя круг: ряд приключений был движением по кругу; при этом половина его "я" двигалась по ободку, по внешней стороне круга - то был мореплаватель, а вторая половина оставалась в центре - наблюдатель. - Я получил весть, - сказал он. - То говорило внутреннее побуждение, то есть нет, то говорил Гермес. Семнадцать, а может быть, восемнадцать суток плыл я из Огигии и очутился здесь. Вот, собственно, и все. Он умолк. Пустой кубок упал на пол и с гулким звоном покатился по каменным плитам. Люди вздернули подбородки, очнулись - кто от слушания, кто от дремоты. На дворе зашевелились, зашлепали босые ступни, застучали сандалии. Заплакал ребенок, женский голос стал его успокаивать. В черный дверной проем сунулись чьи-то головы, кто-то спросил: "Это конец?" Алкиной вопросительно взглянул на Странника, тот сидел, закрыв глаза. Тогда Алкиной кивнул выглядывавшим из темноты. В зале начали вставать, но еще не сразу потянулись к двери, мужчины постарше - на негнущихся ногах, слушатели помоложе - почтительной походкой; однако в дверях произошла небольшая давка. Во дворе слышались бормочущие голоса. Они становились громче, возбужденнее. Старые вельможи поклонились царю, а самый старый из них, седобородый Эхеней, после минутного колебания поклонился и рассказчику; тогда остальные советники последовали его примеру. Последним вышел певец Демодок, придерживая рукой струны кифары. Инструмент был так переполнен новыми мелодиями, что весь трепетал. Долговязые молчаливые сыновья Алкиноя также потянулись к двери. Но Навзикая, вставшая о порога, чтобы дать пройти братьям, медленно вошла в зал и села возле матери. Теперь в зале, где догорал огонь, остались только четверо. - Еще немного вина? - предложил царь. Гость поднял глаза и покачал головой. - Я и так уже выпил слишком много. И боюсь, затянул свой рассказ и вам наскучил. - Вовсе нет, - сказала Арета. - Поверьте, нисколько. - Единственное, с чем я никак не могу примириться, - это с рабами, - сказал Алкиной. Странник напряг память. - С рабами? - Ну да, в царстве Аида. - А-а, в Аиде! - вспомнил он. - Да, да, конечно. Но там ведь и не было рабов. Рабы просто умирают, Я хочу сказать, после смерти они просто лежат в земле и гниют. И больше с ними ничего не приключается. - Вот-вот, - сказал царь, с минуту поразмыслив над словами гостя, потом потянулся и приготовился зевнуть. Но подавил зевок, опустил руки и встал. - Ты не уедешь отсюда без подарков, царь Итаки, - заявил он с ноткой торжественности в голосе, но на ногах он держался не совсем твердо. - Следуй за мной. Они пошли по коридору к кладовой, впереди царь, за ним Арета, шествие замыкала дочь со светильником в руке. - Дайте-ка я погляжу, - сказал Алкиной, взяв у девушки коптящий факел, пока царица отпирала дверь в сокровищницу. Он посветил вокруг. Беспорядочно расставленные кубки, чаши и кратеры из золота и серебра до отказа заполняли две полки. Пламя огненными змеями плясало на всем этом богатстве. - Я поговорил с советниками, - сказал Алкиной. - Они принесут подарки завтра. Нищим ты домой не вернешься. Все они люди весьма состоятельные, к тому же они вернут свое, обложив сбором публику - тех, кто тебя слушал. А я решил, не откладывая, сделать тебе особенно дорогой подарок. Его взгляд обшарил полки. - А где два драгоценных кубка и большой кратер, Арета? Ты знаешь, о чем я говорю. Казалось, Арета пришла в замешательство. Но тут же овладела собой. - Да ты ведь уже подарил их. Разве ты не помнишь? Это было в прошлом году во время жертвенного пиршества после сбора урожая, когда к нам приехали гости с Большой земли. Царь тоже растерялся и донельзя смутился. - Да нет же, - сказала Навзикая. - Вот они стоят, там, в глубине. Она указала где, ее узенькая кисть дрожала. - Ах, - сказала Арета. - Так ведь... Я думала совсем о других. Значит, я ошиблась. - Вот, - сказал царь и снял кубки с полки. Они были из серебра, покрытые эмалью и позолоченные изнутри. - Дай мне их, я положу их вместе со всеми остальными в ларь с одеждой, который мы дадим ему с собой, - сказала Арета. - Ты что... ты приходила сюда убирать, Навзикая? - Да, - ответила дочь. - А завтра мы устроим прощальный пир, - сказал царь. - Самый настоящий пир. Ты бы мог остаться здесь с нами, войти в нашу семью. Но я, конечно, понимаю, что ты рвешься домой. Девушка потупилась. - Я должен вернуться домой, - сказал Странник. - И не откладывая. - Но все равно мы не отпустим тебя раньше вечера, - сказал Алкиной, - И надуем Посейдона. Да нет же, я пошутил. Но в далекое плавание к южным странам мы обычно уходим вечером, так у нас повелось. Тогда нам благоприятствуют северное течение и ветер с суши. - Понимаю, - сказал он. - Большое вам спасибо. Он безмерно устал. Он едва слушал царя, но не сводил глаз с сокровищ. Я вернусь домой не нищим, думал он. Но как я выдержу здесь еще один день? Навзикая стояла за его спиной, он чувствовал ее дыхание, ее аромат - аромат женщины, исходящее от нее тепло. Возвращаясь в зал, он шел с ней рядом. Будь я моложе и не такой, какой я есть, быть может, мне следовало бы здесь остаться, думал он. Глава двадцать шестая. СОМНЕВАЮЩИЙСЯ Все были заодно: боги, море, сон. Что до Посейдона, его обманул ночной мрак, а потом утренний туман, но все же возможность отомстить у него нашлась, и он не преминул ею воспользоваться. Жертвой его стали феакийские матросы, возвращавшиеся домой, и это надолго пресекло благотворительную деятельность феакийцев, да и вообще у людей на всей земле отбило охоту оказывать помощь ближнему. Когда быстроходное феакийское судно плыло ночью на юг, Морской Бог его проморгал, но отметины ярости, охватившей его утром, когда он обнаружил, что дело сделано и Странник от него ускользнул, видны по сей день, спустя тысячелетия. В тринадцатой песне "Одиссеи" желающие могут прочитать, что корабль возвращавшихся домой феакийцев превращен был в утес. Сделал это сам Зевс, усмехнувшись, быть может, не без горечи. Вкруг человеческих судеб затевалась новая игра. x x x Да, все были заодно - гребцы Алкиноя, позабытое Посейдоном ночное море, где попутный северный ветер и течение несли корабль на юг, и собственный его сон. Сон этот был тяжелым сном похмелья, Алкиной задал ему прощальный пир. А вечером его отнесли на корабль и еще затемно привезли к родному берегу. Корабельщики получили точные инструкции и потому вынесли его вместе с поклажей на сушу в Глубокой бухте и оставили там, где надлежало: чуть отступя от берега, у горы, под гигантской оливой, рядом поставили лари с подарками и пищу на один день - хлеб и вино. Это было укромное место у входа в пещеру, на уступе, нависшем над начинающейся от берега тропинкой. Сделав свое дело, корабельщики удалились, взошли на свой корабль, а что с ними было дальше, мы уже знаем. x x x Проснувшись, он несколько минут лежал с закрытыми глазами и прислушивался к говору моря. Волны накатывали на берег, журчали на гальке, шуршали по песку. Ветер шелестел в листве над его головой. Он открыл глаза и посмотрел наверх. Листья отливали тусклым серебром. Олива. Дерево Афины. Он пошарил вокруг, он лежал на чем-то мягком - на тюфяке. И укрыт был плотным серым плащом. Стало быть, его выпроводили. Он сел. Последнее, что он помнил, - это как они вышли из-за стола. Голова была тяжелая, колени подгибались, но он устоял на ногах и сказал, что ему просто надо отдохнуть. Он попрощался за руку с дочерью, потом с матерью, потом опять с дочерью и произнес нечто вроде благодарственной речи. Девушка плакала. Они предлагали ему остаться. Он не помнил, что им отвечал. Ему хотелось спать. Они обещали разбудить его, но не разбудили; он помнил только, что сквозь сон слышал шепот каких-то людей, куда-то уносивших его в сумерках. Корабль качнулся на волнах, они отчалили. Местность, которую он видел сейчас сквозь листву, была ему совершенно незнакома - он никогда здесь прежде не бывал. Он видел кромку воды, пену прибоя и дальше туман. Берег был пуст, ни одного корабля. Повернувшись к горному склону за своей спиной, он увидел вход в пещеру. Над ним вздымалась лесистая гора. Он отбросил плащ и встал, руки и ноги плохо его слушались. Плечо болело, саднило колено. Было сыро - моросил дождь. За деревом стояли лари. Так или иначе, до нитки его не обобрали. Лари намокли. Пригнувшись, он заглянул в пещеру и после некоторого колебания вполз внутрь. Влажные стены блестели в сероватом свете, сочившемся из верхнего отверстия в глубине. Здесь, как видно, прошел обвал, вокруг валялись камни. Может, они хотели, чтобы его придавило камнем. Ему стало казаться, будто он уже бывал здесь когда-то, может, во сне. - Очень странно, - громко произнес он и выбрался наружу. И снова он постоял в раздумье возле ларей, прежде чем взяться за кожаную ручку, чтобы внести их в пещеру. Вход был таким узким, что ему пришлось сначала вползти самому, а уж потом волоком втащить лари; внутри было просторнее. Все его тело ныло, руки жгло. Втащив в пещеру оба ларя, он открыл кожаный запор. В одном из ларей лежал большой кратер из серебра с золотом, двенадцать кубков и несколько чаш поменьше. На самом дне лежал золотой слиток в локоть длиной, а шириной с запястье бывалого моряка. Стало быть, ничего из подарков не украли. В другом ларе оказалась одежда, но, открыв его, в первую минуту он был разочарован: сверху лежали какие-то грязные отрепья, поношенный и рваный плащ да замызганный, дырявый хитон. Но под ними было расстелено льняное полотенце, а внизу лежали аккуратно сложенные нарядные платья, частью выстиранные, частью ни разу не надеванные. Он осторожно вынул их и пересчитал. Тут было тринадцать вышитых хитонов разных цветов, тринадцать шерстяных плащей, тоже вышитых, и отделанное жемчугом женское платье, белое с красным. Кроме того здесь было четыре пары новых сандалий, несколько затканных золотом покрывал, бронзовый шлем с белым султаном, наконечник для копья и короткий меч с рукояткой из золота и серебра. Но два кубка и кратер для смешивания вина, о которых обещала позаботиться Арета, исчезли. Может, гребцы их украли, потому-то и уехали тайком. И все же он был им благодарен. Они могли ведь и убить его, и дочиста обобрать. Он нашел съестное. И чтобы он с голоду подох, они тоже не хотели. Просто завезли бог весть куда и бросили. Он втащил в пещеру тюфяк. Здесь, как видно, давно уже никто не бывал. У одной из стен оказалась подстилка из слежалых, искрошившихся листьев и трав, он расстелил поверх тюфяк. Потом снова задумался, оглядел свое платье - оно было слишком нарядным, - стянул с себя хитон, сбросил сандалии и облачился в лохмотья. Отличная мысль, вяло подумал он. Нищих сразу не убивают, их сначала расспрашивают и выслушивают. Он сложил одежду в ларь. Потом уселся на тюфяк и съел кусок хлеба. Накатывало одиночество, накатывало снаружи, изнутри. За стенами пещеры моросящий дождь шептался с кронами деревьев. Головная боль утихла, но голова по-прежнему была тяжелой. Тревога в нем росла. Немного погодя он выбрался из пещеры. Рассеивающийся туман крупными клочьями уползал вдаль. Он стоял на невысоком уступе над берегом большой бухты, похожей на тихое озеро, - надежно укрытая от ветра гавань. Со всех сторон ее окружали громады гор, вершин их не было видно. Склоны поросли лесом. У самого берега плескалась ленивая зыбь, но дальше гладь воды казалась совершенно неподвижной. При этом зрелище его охватило смятение. Он бывал здесь во сне. Мгновение он пытался уверить себя, будто снова вернулся на остров Калипсо, но он знал, что это неправда. Он обернулся лицом к склону. В зарослях пряталась тропинка. Вооружившись как посохом сухой веткой, он стал подниматься по ней, прокладывая дорогу сквозь кусты, орошавшие его каплями влаги. Тропинка почти совсем заглохла, по ней давно уже никто не ходил. Он ступал по старым, мертвым, с незапамятных времен истоптанным корням, и сердце его колотилось. Нет, думал он. Но внутреннее убеждение говорило - да. Нет, думал он. Он вышел из зарослей на небольшое плато. Тем временем еще развиднелось, он увидел проблеск моря, очертания окружавших гавань гор стали отчетливее. Чуть выше по склону начиналась дубовая роща. Вступив в нее, он заметил на тропинке отпечатки свиных копыт. Еще дальше, там, где поднимался новый крутой уступ, он набрел на источник или, вернее, на запруду со свежей водой - огороженное плотиной место водопоя. Остановившись, он долго смотрел на воду, потом опустился на колени и стал пить. С водой в него вливалась все большая тревога, все более сильное смятение. Но с ними пришла и уверенность. Он еще медленнее зашагал по тропинке вверх до нового уступа. Отсюда он мог увидеть. Далеко внизу перед ним простиралась большая часть бухты. Гладь воды казалась отлитой из олова, из тусклого серебра. Он вдруг сразу определил страны света. На востоке лежит Большая земля с Акарнанией. На западе за лесом и горами - Замский пролив. А на севере, по ту сторону узкого перешейка, в полудне пути отсюда - его родной город. Что он чувствовал в это утро, стоя на лесной прогалине, в исхоженном свиньями дубовом лесу под Вороньей Скалой в южной части Итаки, современный рассказчик, прислужник событий, может только гадать. В песнях, посвященных Страннику, об этом рассказано в приподнятых выражениях, как о некоем сверхъестественном переживании, - да и как оно могло не быть сверхъестественным, если в нем приняла участие богиня мудрости, всеведущая дочь Громовержца, копьеносица Афина. Но если верить тому, что угадал сегодняшний рассказчик, чувством, охватившим Странника, было пронзительное одиночество. Уже некоторое время он все знал, а теперь признался себе в этом знании, проникся им. Боги не допустили, чтобы он очертя голову ввергся в то, чему предстояло случиться, - они дали ему время подготовиться. Он мысленно искал, на что бы опереться. И ухватился за воспоминания. Лес стал выше, подумал он. Кустарник гуще. Пока его не было, поумирали и попадали дубы. А под деревьями двадцать лет подряд проживала свою недолгую жизнь трава - прорастала, тянулась кверху, увядала, благоухала. Скалы плотнее поросли мхом. Мощнее стали оливы. Когда, опустившись на колени, он испил из источника и вода наполнила его рот, увлажнила его лицо, он сразу понял, где находится, - так младенец узнает грудь кормилицы. А теперь, мгновение спустя, овладев собой, он осознал это разумом сорокапятилетнего мужчины. Во время войны, в годы странствий и в первое время на острове Огигия он часто думал о Жене и Сыне - о молодой еще женщине и едва научившемся ходить ребенке. Это были его жена и сын, их имена много говорили его сердцу. Порой, хотя и не всегда, он о них тосковал. Теперь они были рядом, в пределах острова, от любой точки которого его отделяло не более полудня пути через лес и горы, но теперь они были от него дальше, чем когда бы то ни было. Между ними пролегло двадцать лет. Самым глубоким его чувством было одиночество, а точнее говоря, страх - он боялся встречи с ними. x x x Запах свиней чувствовался еще издали. Не успел он выйти на открытое место у нависшего уступа, как собаки подняли лай. Резкий голос прикрикнул на них, из кустов выскочил старик с густой, всклокоченной бородой и развевающимися седыми волосами. В одной руке он сжимал остроконечную суковатую палку, в другой что-то похожее на обрывок ремня. - Свофонт! Скеро! Скенот! Киликий! Четыре зубастых, лохматых проворных овчарки запрыгали вокруг Странника, грозно рыча. - Садитесь! - крикнул старик. - Сейчас же садитесь! И сбросьте плащ. Ничего другого не оставалось. Он стянул с себя плащ, сел и стал ждать. Собаки замерли в стойке. Старик снова окликнул их по именам, а самую настырную вытянул палкой - она отползла в сторону, скуля и поджав хвост. - Вот так! Теперь можете встать. Маленькая хижина стояла в лесных зарослях на обрыве под сводчатой скалой, она была сложена в несколько венцов из сосновых бревен и крыта дерном и ветками. Входили в нее через своего рода прихожую - пристройку под навесом на двух столбах, где сейчас в настороженном ожидании замерли собаки. Позади хижины до самой скалы тянулся обнесенный камнями загон, камни были подперты кольями да еще обведены живой изгородью из боярышника. В загоне визжали поросята, им в ответ большим оркестровым барабаном отзывалось хрюканье свиней. В углублениях под навесом скалы также были устроены свиные закуты. - Не подоспей я кстати, вам бы конец! - сказал старик с хмуровато-дружелюбной усмешкой. - С ними шутки плохи. Так зубами отделают - век будешь помнить. - Я не впервой вижу собак. Это вас зовут Эвмей? Старик с достоинством кивнул и расправил плечи. - Меня. А вы что, слыхали обо мне? - Мне сказали, что вы живете здесь в горах... вернее... я услышал лай собак. Старик окинул его пытливым взглядом, сначала лицо: светлые глаза, поседевшие волосы, рыжую с проседью бороду, рваную одежду. - Сдается мне, я вас уже когда-то видел, - медленно сказал он. - Очень давно. - Он подумал. - Вы не здешний? - Нет, вы меня никогда прежде не видели. Ответ прозвучал слишком резко. Старик бросил на пришельца быстрый взгляд, отвел глаза, уставился в землю. - Да нет, вроде не видел, - пробормотал он и зашагал к хижине. Пришелец последовал за ним. - Я приехал с Крита, Эвмей, - сказал он примирительно. - Я собирался... в общем, я держу путь домой. На север. - Он указал рукой. - А здесь я... случайно... Потерпел кораблекрушение. Я был... был на войне. Словом, это долгая история. - Война всегда дело долгое, - сказал старик. - Об этом я в аккурат нынче думал. Сижу я, крою сандалии, а тут собаки вдруг забрехали. Вот ведь диковинная штука, я в аккурат возьми и подумай: война всегда дело долгое. Она вроде бы кончилась. Или говорят, будто кончилась. А круги по воде все идут. Под навесом на скамье лежал кривой бронзовый нож и несколько новых ремней. Старик помахал кожаной подметкой, которую держал в руке, словно отгоняя назойливых слепней. Собаки, ворча, убрались прочь. Дверь в хижину была отворена, внутри стояло несколько табуреток, длинный стол со скамьями, а у стены - нары, покрытые листьями, ветвями и шкурами. В очаге посреди комнаты тлели уголья. - Садитесь, - пригласил старик. - Небось есть хотите? Сюда обыкновенно захаживают люди голодные. Ну так как? - Я не прочь перекусить. - Погодите. Открыв тяжелую калитку загона, старик скрылся за оградой. Свиньи хрюкали, поросята подняли визг. Когда старик снова появился у калитки, он держал под мышками по поросенку - двух крохотных молочных поросят, которые брыкались и пронзительно визжали, а за ним плелась громадная, с вислой шеей свинья. Старик пнул ее ногой в рыло, чтобы она не мешала ему закрыть калитку. Вернувшись под навес, он пыхтел, как астматик, - Подержите, пожалуйста. Странник взял одного - поросенку было недели две, не больше, он лягался и визжал в его руках. - Ну-ну-ну! Ах ты, бедняжка. - Пробавляемся такими вот детенышами, - сказал Эвмей. - Те - ну, словом, которые в городе, - они требуют боровов покрупнее, чтобы мяса было побольше. Но и поросята, в общем, тоже недурны. Он орудовал ножом быстро и привычно, как рыбак чистит рыбу: перерезал поросенку горло, вспорол ему брюхо, вынул кишки, а печень, почки и сердце отложил в сторону, кучки получились небольшие. Потом взял в руки второго поросенка. - Ишь малехонькие, - сказал он. - Что младенцы грудные. - Я... - начал было пришелец. - Чего? - Да нет, ничего. Я так. Просто видел когда-то, то есть рассказывали мне, будто они убивали грудных детей... На войне. Эвмей привычными движениями разделывал тушку. - Долго вы воевали? - Да. Несколько лет. Лет девять-десять. - Тогда уж это, верно, в Трое! Странник не ответил. За прогалиной виднелась полоска моря. Туман отступил уже далеко и только кое-где повис летучими островками. На севере перед глазами Странника лежала большая бухта, врезавшаяся в сушу с востока так глубоко, что только узенький перешеек соединял здесь северную и южную части острова. Слева был небольшой залив и перед ним остров, а справа настоящая глубокая бухта, гавань древнего морского бога Форкина [морское божество, которому была посвящена гавань на Итаке; он был дедом ослепленного Одиссеем Полифема]. По краям гавани, у обоих выступов суши, виднелась белая кромка пены, прибой. Но в глубине Форкиновой бухты водная гладь была спокойной, точно в чаше. Зелень на прибрежных склонах пожелтела, осень уже вступила в свои права, оливковые деревья поблекли, дубы подернулись желтизной, только хвойный лес оставался зеленым. Воздух был теплым, но в нем уже терпко пахло осенью. - Да, это было в Трое, - сказал он. - Я отправился туда с одним... Его звали... Идоменей с Крита. Прошло несколько лет, прежде чем нам удалось вернуться. - А многие оттуда вообще не вернулись, - сказал старик, разложив куски мяса на скамье у очага. Он отобрал несколько сухих веток из кучи, сваленной в углу, подбросил их в очаг и, присев на корточки, стал раздувать уголья. Когда огонь разгорелся, он обложил сердцевину пламени чурбаками и ветками потолще. Густой дым поднялся вверх, потянулся к отверстию в крыше. Старик нарезал мясо на мелкие кусочки, нанизал их на вертел, опалил мягкую шерстку, а потом укрепил вертел над огнем. Запахло паленой шерстью и жареным мясом. Старик вышел в пристройку с багровым, как у повара, лицом. - Мой хозяин не вернулся, - сказал он и посмотрел на сидящего гостя. - Его звали Одиссей, может, слыхали о нем? Он был царем на здешних островах. Вода в большой далекой бухте была совершенно неподвижна, но, прищурившись и поглядев сквозь ресницы, можно было вообразить едва заметную, медленно катящую волну. - Я слышал о нем, - сказал пришелец. - И даже довольно много. Эвмей тоже посмотрел в сторону видневшегося на востоке моря. - Вообще-то редко кому удается на самом деле вернуться, - сказал он. Мясо шипело, истекая каплями жира. - Его отца звали, кажется, Лаэрт, - сказал сидящий на скамье. - Что с ним? Он жив? - Он живет в деревне, на северной стороне, - сказал старик. - У него, сдается мне, все в порядке. Но он горюет. Потому что тому, кто ушел на войну, на самом деле никогда не вернуться. Даже если он однажды возвратится. Я ведь и сам родом не из здешних мест. За едой Эвмей взял чашу, налил в нее вина из кувшина, разбавил его водой и молча протянул через стол гостю. Взгляды их на мгновение встретились. Старик приоткрыл рот, но только пробормотал что-то, может быть молитву. Вышло солнце, по долине и склонам протянулись тени. Страннику вновь показалось, что он слышит гул далекого прибоя. "Сс-сс-сс", - шелестел ветер в лесу. С запада над краем утеса поднялась новая гряда облаков, заслонившая солнце. Ели они долго и основательно. Потом они сидели рядом на скамье под навесом. Боги привели его в это место, его накормили, напоили, ему дали вина и мяса, но дальнейших инструкций он не получил. Они говорили о том о сем, и вдруг Эвмея прорвало - он стал рассказывать, что творится на острове. - Вот уже много лет они обжираются и пьянствуют в городе, - сказал он. - Телемах поехал к Нестору, в Пилос, ему пришлось улизнуть тайком, они бы его не выпустили. Похоже, в Пилосе дело не выгорело, говорят, он теперь отправился в Спарту просить помощи у царя Менелая. Нынче утром мои пастухи сказали мне, что его подстерегают в проливе против Зама, оттуда можно уследить, кто куда держит путь, да вдобавок вдоль берега ходят дозором корабли. Теперь уже не до шуток, они умышляют на его жизнь. Но Эвриклея, слышно, послала гонца на Большую землю его предупредить. Лишь бы ему в целости добраться до города, тут его тронуть не решатся. Богини мести, войдите в мое сердце, придайте силы моим рукам, подумал он. И тут же подумал обыденно: а я ведь не чувствую никакой особенной злости. Странно. x x x Он пошел вверх по склону через кустарники и дубовую рощу. "Хочу пройтись, поглядеть на здешние места", - сказал он Эвмею; старик запер собак. Свиные закуты под горой отсюда уже не были видны, но дымок из хижины пробивался к вершине. Углубившись в дубовую рощу на плато, он услышал сытое хрюканье боровов, наслаждавшихся счастливой порой желудевого изобилия, и крики свинопасов. Отсюда он не видел ни Глубокой бухты, ни самого склона, но зато видел большой залив у перешейка. А когда он выбрался из зарослей к краю обрыва, ему открылись высокие утесы Зама и Закинфа, острова и берег Акарнании на востоке и на северо-востоке мыс Левкады. А на севере, по ту сторону бухты у перешейка, он видел темные горы северной части острова. За ними в полудне пути отсюда лежал его город. Он устремил взгляд на север. Эта встреча была безмолвной. Он созерцал немую картину. Он не остался равнодушен, но судорожно замкнулся в себе. Как бредущий мимо путник знает, глядя вокруг: да, все это существует, - так знал и он. Перед ним лежала часть его царства. "Мое", - мог он сказать о ленте берега внизу, о горах на севере, о тянущемся за ними лесе, о свиньях и пастухах в лесу, о тучных боровах, мясом которых скоро будут обжираться городские гости. Он понимал, что это "мое" означает власть над людьми и островами, над кораблями и кувшинами с вином, над оливковым маслом и мясом, над шкурами и шерстью не только на здешнем острове, но и на Заме, Закинфе и Дулихии с их воинами и богатыми землевладельцами, с их рабами и с их счастьем, с их потом, трудом и тягой к морю. А он стоял здесь и вступал во владение всем. Он знал, что ждет его завтра и послезавтра, если он будет продолжать свой путь на север через лес, через перешеек и горы, к родному городу. Он пытался взять в руки то, что ему принадлежит. Боги привели его сюда. А может быть, он думал по-другому, не столь покорно и безропотно: мне пришел приказ, и я должен был встать и вновь сделаться воином. Должен ли был? Он знал, что заключено в этих словах. Не будет на земле мира, пока он жив. А может, не будет и никогда потом. Он опустил взгляд, и взгляд его стал зрячим. И Странник увидел кромку берега и прибой. x x x Позже к вечеру, незадолго до темноты, он снова сидел в густеющей тени на скамье под навесом у Эвмея. Старик выкроил еще пару подметок и теперь, продергивая в них ремни, довольно посмеивался: - Радею о своем прибытке. Впрочем, сдается мне, Пенелопа радеет о том же. Странник подался вперед, взял сандалию, пощупал гладкую, тщательно выдубленную воловью кожу. - Где ты ее берешь? - Вымениваю, - ответил старик. - Не подумайте, я на чужое не зарюсь. Корабельщики на грузовых судах часто пристают к здешней гавани и наведываются ко мне. Им нужно мясо, это славные парни, не какие-нибудь пираты. Как придут, я заколю двух-трех поросят, бывает, что и небольшого борова, а мне за это достается кожа, иной раз и штука материи, вот я и вымениваю... Он осекся, взгляды их встретились, разошлись не сразу. - Это ж на пользу хозяевам, - сказал старик. - Я, можно сказать, сам себя содержу, так что госпожа убытка не терпит. - Я этого и не подумал, - сказал гость. - Да и Одиссей не подумает, когда вернется домой. Старик взял у него сандалию и положил рядом на скамью. Покосившись на гостя, он расчесал пятерней свою лохматую бороду. Ногти у него были черные, два из них обломаны, пальцы уже начали по-стариковски скрючиваться. - Вернется? Думаете, он вернется? Гость закинул ногу на ногу, пола грязного, вытертого плаща свисала с его колена. - Не знаю, - сказал он. - Я только предполагаю. Да и наслышался я от разных людей, будто он на пути домой. - Гм-гм, - промычал старик. - Так-так. Недурно было бы рассказать об этом Пенелопе. А коли мне тоже позволено предположить, я предположил бы, что вам известно: за такие рассказы хорошо платят. Многие наелись тут до отвала, - старик указал рукой на север, - рассказывая о том, будто им известно, что хозяин на пути к дому. Или будто об этом ходят слухи на Большой земле, на Крите, бог знает где еще, хотя бы и в самом Египте. Она их слушает. А пока она слушает, их потчуют. Кормят и поят, чтобы у них были силы рассказывать. А на прощанье одевают, обувают да еще дают узел с собой. - Кому это им? - Кому! - усмехнулся старик. - Да тем, кто приходит сюда в лохмотьях. Нищим, оборванцам. Это тоже своего рода меновая торговля. - Пожалуй, - подтвердил пришелец. - Ну а что думает она сама? Старик снова взял в руки сандалии, внимательно осмотрел их. Стал прилаживать ремни. - Что она думает, не знаю. Но предполагаю, что надеется. - А что она - очень старая? Старик подумал. - Не знаю, как и ответить, - проговорил он, откладывая в сторону сандалии, словно подводил черту под разговором о них. - Ей под сорок. Но, по-моему, сохранилась она хорошо. Не забудьте - она ждала девятнадцать, а то и двадцать лет. А я уверен - он никогда не вернется, я хочу сказать, тот самый человек, что ушел. - Ты думаешь, он так изменился, что не... Старик ждал. Но гость так и не закончил фразы, и тогда он сказал: - Отчасти да. Каким был тот Одиссей, что уехал когда-то на их проклятую войну? Молодой человек лет двадцати пяти или около того. Если он жив, если он снова ступит сегодня на землю Итаки, все равно он не вернется назад. - Понимаю, - тихо отозвался гость. - А она, - сказал старик, - кого может выбрать она? Да любого из молодых красавчиков в нашем царстве на островах! - Ты хочешь сказать, что у него немного надежд? - Ха! - сказал старик. - Почем мне знать. Она женщина дельная и не бесприданница. Вот уже много лет подряд они жрут ее свиней, овец, коз и хлеб, хлещут ее вино, просиживают ее стулья и изводят ее добро, и все же, сдается мне, доходы ее на Большой земле все растут. - Вот как? - Так что, если Он придет домой, он не должен явиться дряхлым стариком, как, к примеру, я. Он должен показать, чего он стоит. - Ты хочешь сказать, что он должен начать сначала? С самого основания? - На этот вопрос я ответить не могу, - сказал старик. - Не хочу об этом думать. Я в своей жизни не убил ни одного человека. Но не знаю, как поступил бы я, если бы опасность грозила моему сыну. - А ведь это правда, - сказал другой, уставясь на собственные ноги. - Ему придется решать. Или - или, - продолжал старик, - Придется сделать выбор. Если он вернется сюда и этого не поймет - стало быть, цена ему грош. - Может, и так, - отозвался гость. Старик покосился на него. - Конечно, он мог бы остаться здесь. У меня и моих свиней. Но если уж он вернется домой, не за этим же он вернется. А тогда у него будет два пути. Гость молчал. - Он должен либо, не открывая своего имени, уехать обратно на первом попавшемся судне. Или вооружиться и идти - туда. В город. И убить их. Но потом, сколько ни отмывай, на здешнем острове будет пахнуть кровью. До конца его жизни. И жизни его сына. - А разве нельзя представить себе примирение или что-нибудь в этом роде? - поразмыслив, спросил гость. - Нет - при такой жене, - ответил старик. - Даже если она будет потом говорить: хорошо, мол, что ты помирился. И к тому же при таком сыне. Он достиг или почти достиг возмужалости. Ни жена, ни сын не должны думать, что они ждали Его слишком долго. Он их пленник. Он пленник богов. Никто этого не хочет. Но это должно случиться. Или - или. Она богата. Она могущественна. Она выйдет замуж за того, кто избавит ее от двадцатилетнего ожидания, тревоги и тоски. Когда сын женится, она окончательно станет вдовствующей царицей, если прежде не выйдет замуж: сама или если Он, которого, быть может, уже нет в живых, не сделает выбор и не вернется. Женихи не уступят ее никому, кроме человека из их же собственной партии. Они слишком запятнали себя, чтобы стать друзьями Долгоотсутствующего. - Эвмей, - сказал гость, помолчав немного, - как бы поступил на его месте ты? - Господин мой, - начал Эвмей. Потом поправился. - Странник, Чужеземец, - сказал он. - У него нет выбора. Я слышал о том, что далеко-далеко за великими морями и землями живут другие народы и у них есть возможность выбора. Убивать людей там считают великим позором, срамом и преступлением против богов. Но мы находимся в нашей действительности, Странник, в сегодняшнем дне! В цивилизованном мире! И здесь выбора нет. Если Он понимает это, но в нем так мало осталось от воина, что Он больше не хочет убивать, - тогда ему незачем возвращаться. - Незачем? - Незачем. Потому что здесь должно случиться то, что случилось в семье Агамемнона. Ему придется убить не только женихов, но их отцов и сыновей тоже, и сыну его придется продолжать начатое. И смерть, месть, меры обороны - называйте как хотите - перекинутся из одной семьи в другую, с острова на остров. Он вернется не для того, чтобы отдохнуть от войны, он придет, чтобы начать ее заново. Но он должен это сделать. Море, омывающее здешние острова, сплошь окрасится кровью. И, увидя это, люди уже не станут указывать на запад и говорить: "Гелиос сошел в края Гесперид или опустился за дальние пределы финикийских владений", нет, они скажут: "Море покраснело от крови, которая течет с Итаки, с Зама, Закинфа и Дулихия, течет из каждого залива и с каждого островка в Одиссеевом царстве. Это значит, что он возвратился". - Эвмей, - сказал гость. - А как бы поступил ты сам, будь ты на... на месте Одиссея? Старик снова взял в руки сандалии, не то держа их, не то держась за них: - Быть может, я вспомнил бы о том, что у меня есть сын, а они замышляют его убить. Быть может, я пошел бы туда - в город - и начал бы войну, куда более долгую, чем та, что ахейские вожди вели против троянского царя Приама. Эта война более справедливая, быть может, думал бы я. Но погибнут в ней многие. Быть может, я попытался бы открыть истины, которые никто до меня не открыл, чтобы после моей войны наступила новая жизнь. Нынче Итака все больше становится страной рабов. Давно уже не видели здесь подлинного Народного собрания. Но быть может, я решил бы, что пора восстать против богов. Быть может, я сказал бы самому себе: "Боги тешатся игрой. Они веселятся, пьют, танцуют и для собственной утехи творят всякие фокусы и чудеса. Но они не поняли всей серьезности положения", - быть может, сказал бы я. Я не хотел кощунствовать, - помолчав, добавил он. - Я склоняюсь перед волей богов. И вообще я не знаю, как бы я поступил на месте Одиссея. Гость смотрел на свои босые ступни. Потом раскрыл израненные ладони и уставился на них, словно пытался угадать по ним судьбу. - Но ведь за спиной у людей нет никого, кроме богов, - сказал он. - И положения создают они. - А мне кажется иногда, что за спиной у богов кто-то есть, - сказал Эвмей. - И это мы сами. Хозяева и рабы, старики и молодые. Люди. Боги сотворены были много тысяч лет назад в смутное, тревожное, варварское время, не похожее на нашу культурную эпоху здесь в Итаке и на Большой земле, и боги, сотворенные в ту пору, родились в груди человека. Эту мысль почти невозможно додумать до конца. Мы не способны понять ее, потому что теперь мы в руках богов, в их власти. Но подумайте: что, если рука богов отсохнет? А у человека появится собственная воля? Тогда он выпадет из рук богов. И останется один на один с собою. И придется ему самому спасать положение - и он это сделает, потому что поймет, насколько оно серьезно. И тогда... Старик замолчал. - Продолжай, Эвмей. - Я раб, господин мой, - сказал старик. - Раб, которому неплохо живется, у меня самого есть рабы, я распоряжаюсь ими и держусь подальше от политики. И все-таки я раб. Финикийские торговцы выкрали меня в Сирии, когда я был ребенком всего двух лет от роду. Я мог бы сказать, что отец мой был тамошним царем, но какой в этом смысл - теперь я раб. Финикийцы сманили с собой мою няньку, она была их землячкой, из Сидона, ее украли ребенком и продали нам. Можно сказать, что ее освобождение обернулось преступлением против меня. Впрочем, она так и не возвратилась домой, она погибла на седьмой день плавания - получила солнечный удар, когда заигрывала с одним из кормчих, упала в трюм и расшиблась насмерть. Тело ее выкинули за борт. А потом поднялась буря - невиданная буря, - их носило по волнам вдоль всего берега, а потом отбросило к здешним островам. Они причалили к Итаке и продали меня Лаэрту, - Он покосился на гостя. - Быть может, господин слышал эту историю. - Не стану отрицать. - Я хожу за свиньями, - сказал Эвмей. - Я главный свинопас, должность вовсе не дурная. Но я раб. Если получу свободу я, возможно, рабами станут другие. Как тогда, когда освободили мою няньку - если можно считать, что ее освободили. Я много размышлял об этом. - Он вздохнул, но вздох его не был печальным. - Так обыкновенно действуют боги, - добавил он. - А по-твоему, можно действовать по-другому? - Быть может, люди научатся действовать по-другому, - ответил Эвмей. - Через тысячу лет. Он вошел в хижину и подбросил сучьев в огонь. Дождавшись, чтобы пламя разгорелось, он шагнул к дверям. - Спор идет о власти, - сказал он. - Теперь власть в руках женихов, и, если Одиссей ее у них отберет, быть может, ничего не изменится. Просто власть перейдет из одних рук в другие. Можно считать, что власть Одиссея будет справедливее, чем власть партии женихов. Но вперед нам заглядывать не дано. Это дано одним только богам, но они вовсе не думают о том, чтобы власть стала орудием счастья для людей, - они играют и веселятся. Их власть - это колесница, которая катит сама собой и давит тех, кто попадется на пути, - играючи. А они глядят только, чтобы колесница катила вперед да не перевертывалась. Изредка подтолкнут ее разок-другой, чтобы катила дальше. Не будь такие слова кощунством, я сказал бы: боги слепы. Это веселые, игривые слепцы, они, смеясь, играют в жмурки. А люди пылью клубятся у их ног. Боги властвуют над морем и небом, над четвероногими и червяками и над всем остальным миром. К людям у них особого интереса нет. Впрочем, иногда он появляется: когда человек против них взбунтуется, они его сокрушают - играючи, зачастую даже без гнева, просто смахивают его прочь. Так обыкновенно действуют боги. - Эвмей, - сказал гость, - а как, по-твоему, будут действовать люди? Через тысячу лет? Если боги умрут - если они могут умереть? - Все зависит от того, станут ли люди учиться у богов. Или предпочтут учиться на собственном опыте, опыте жизни на земле, на ее поверхности, опыте своих страданий, своих войн. Если они будут учиться не у богов, а у своей истории, может, все будет хорошо. Тогда они, может статься, поделят власть между собой. И у них не будет рабов. Они будут держать совет, а не воевать, вести торговлю, а не грабить. Быть может, они поделят хлеб поровну. Но до этого еще так далеко, что мне не разглядеть. Конечной цели мне не видно, я только угадываю направление. Через тысячу, а то и две, и три тысячи лет, быть может, наступит царство человека. - Быть может, быть может, быть может, - отозвался гость. - Все только "быть может"! Но разве в груди человека не могут нынче же родиться новые боги? И потом, когда подрастут, захватить власть? - Такая опасность есть, - подтвердил командующий свиньями, начальник пастухов Эвмей. - Такая опасность есть, если род человеческий предаст забвению собственный земной опыт. Гость поднял на него глаза. Их взгляды встретились. Он улыбнулся старику. - Если бы Одиссей возвратился и попросил тебя помочь ему совершить то, что, быть может, велит долг, что бы ты ответил, Эвмей? Черные ногти старика поскребли бороду. Он улыбнулся тоже, мягкой улыбкой. - Господин, - сказал он, - я помогу ему. Я сделаю это, потому что его борьба справедлива или, скажем так, справедливее, нежели их борьба против него. Он должен умерить их растущую власть. Он должен восстановить порядок, быть может, заложить основу чего-то лучшего. Я помогу ему приблизиться к этому началу. - Поможешь ему на его же несчастье? - Да, - сказал Эвмей, - на его несчастье. Ему придется убивать. И жертвовать собой, поскольку он будет убивать. Но, может, ему удастся спасти надежду - для себя или для сына. Вокруг него будут вопить о мщении, и, когда он возьмет власть, дом его с пола до потолка зальется кровью. Но он единственный, кто может потом разделить эту власть, он может стать другим, он может отдать власть своим согражданам. Вокруг него со всех сторон будут шептаться и кричать о мести. Группа женихов с Зама мечтает захватить на острове власть, чтобы потом подчинить себе весь мир. Они уверяют, что рождены для мирового господства, они избранники богов. Есть другая группа женихов, местная, они уверяют, будто хотят взять власть, чтобы править от имени народа. Они уверяют, что хотят править на острове, а может, и над всем миром на благо народа, но править желают сами. Они тоже хотят распространить свою власть на весь мир, если ее получат. Если одна из этих групп захватит власть, она начнет ее укреплять и не оставит будущему ни малейшей надежды. Колесница покатит дальше, и возницы не станут заботиться о жизни человеческой, о тех, кто попадется им на пути. Сами они, может, и не злые, но такова уж природа власти. Вот почему я помогу Одиссею, если он придет сюда и попросит меня о помощи. Я скажу ему: "Ограничь их власть, поставь препону их владычеству, спаси надежду". Я скажу ему: "Убивай, господин мой, если ты должен. Но только не думай, что это святое дело и что твоя война - благословение для тех, кого она затронет! Она всего лишь путь к надежде, не более. И не забудь, что ты начал бойню. Не вздумай войти во вкус. Не вздумай продолжать". - А потом, Эвмей, потом он, по-твоему, должен забыть? - Забыть? - возразил командующий свиньями, глава свинопасов Эвмей. - Как раз наоборот, он должен помнить. Если он победит. - Что помнить? Все? - Прежде всего, то, что он сделал. Как лилась кровь, как они кричали, погибая. И помнить, что он должен поделить власть между как можно большим числом людей, тогда понадобится много времени, чтобы собрать ее снова в руках немногих, в одной руке. - Тогда он должен выступить и против богов, - медленно сказал гость, подняв взгляд на старика. - Да и как это, поделить власть? Отдать свои корабли, отпустить на волю рабов, чтобы все пасли свиней и коз, занимались ремеслом и возделывали маленькие виноградники и оливковые рощи? - Не знаю, - отвечал Эвмей. - Я только предполагаю, гадаю. Одним лишь богам дано заглядывать в будущее. Но я полагаю, что люди будут вынуждены сделать попытку решать свои проблемы по-человечески. Через тысячу лет. Может, раньше, а может, позже. Если Одиссей вернется и сделает то, что должен, ему не следует забывать опыт человечества. И пусть он не думает, что война, которую он затеет, дело семейное и другие тут ни при чем. Она касается всех нас и здесь, и в других краях. Волны, которые разойдутся кругами, когда он бросит в море камень, прибой примчит не только к этому берегу. Он помчит их ко всем берегам. Все в мире связано между собой. Кровавые волны за сутки достигнут Зама, Закинфа, Дулихия, Левкады и Пилоса. А потом они потекут вдоль Большой земли на север и на юг, отсюда и от других островов покатят на запад. Они будут катить долго, годами и достигнут границ Гелиосова царства. Они принесут весть другим народам, которые, быть может, не будут знать, откуда прибило к ним кровавую волну, и, может быть, перетолкуют ее иначе, усмотрят во всем случившемся куда больше геройского, чем это было на самом деле, и объявят поступок Одиссея и другие подобные поступки достойными подражания и восхищения. Кровавые волны Итаки доберутся до всех людей во все времена, во все грядущие эпохи. - И что же, этому никогда не будет конца? - спросил охрипшим голосом Странник. Эвмей обернулся, поглядел на очаг, вошел в хижину и подбросил в огонь несколько щепок. Потом возвратился, держа в руке бронзовый топор. - Почему же, - сказал он, - это кончится, когда люди перестанут бороться за власть, когда боги не смогут больше втянуть их в борьбу, когда люди сами поймут свое положение. Кровавая волна схлынет со всех берегов в мире, когда хоть один человек, не боясь кары богов, найдет в себе силы сказать другому человеку: "Раньше глупые люди убивали друг друга. Они видели в этом геройство. Вот эти красные волны - кровь, которую Одиссей с Итаки пролил в море много лет назад. А может, это кровь, которую пролили в море другие - те, кто последовал его примеру. Эти волны докатились до нашего берега лишь теперь. Но они исчезнут. Море снова станет синим. И только в час заката оно будет напоминать нам о том, что когда-то случилось в мире". Странник ничего не ответил, ни о чем не спросил. Повелитель свиней и предводитель свинопасов Эвмей с топором в руке прошел мимо него к выходу. - Пойду нарублю сухих веток, пока опять не зарядил дождь, - сказал он. x x x Из закут послышалось хрюканье, завизжали поросята, в лесу забрехали, залаяли собаки, свинопасы загоняли на ночь свиней и хряков в загоны и пещеры, а он тем временем помогал Эвмею, притащив в хижину наколотые дрова, сложить их позади очага. Пришли пастухи, промокшие и усталые, они внесли с собой в хижину свиной дух. Это были двое немолодых мужчин и двое подростков. Равнодушно кивнув в знак приветствия, они развесили сушиться под потолком свои грубые плащи, но ни о чем не спросили и, усевшись на самую дальнюю скамью, стали ждать ужина. Как видно, нищие бродяги были им не в диковинку. Налетевший в сумерках западный ветер принес дождь. Эвмей сидел на скамье у очага и о чем-то думал. Губы его шевелились, точно он делал про себя какие-то подсчеты. - Пожалуй, нелишне принести жертву богам, - скачал он вдруг и, вскинув глаза, улыбнулся. Улыбка, словно отблеск огня, порхнула с лица одного подростка на лицо другого. - Нынче вечером это самое подходящее дело: у нас ведь гость Да и зимние дожди подоспели, вот и не помешает умилостивить богов. - Как у вас тут люди, очень набожные? - спросил гость - То есть часто ли вы приносите жертвы богам? - По правде сказать, не очень, - ответил Эвмей. - Лучшие свиньи идут... туда. Но нынче, я думаю, мы заколем одну из них для собственной надобности, - сказал он и, встав, кивнул одному из подростков, своему личному рабу. - Идем, Месавлий! Жертвоприношение было совершено красиво и ловко, и, с точки зрения формальной, все правила обряда были неукоснительно соблюдены, однако Страннику показалось, что оно не было проникнуто подлинным религиозным чувством. Почтение к богам выразилось в легком поклоне, который отдал им Эвмей и остальные присутствующие, и в серьезном выражении их лиц во время заклания борова и разделки туши Однако в их поведении не было ни наигрыша, ни подобострастия. Пастухи, запалив лучины, поймали в закуте громадного борова лет трех или четырех. Двое держали его за уши, третий тащил за ремень, которым обвязали рыло животного, а Месавлий шел позади и пинал кричащую и отфыркивающуюся жертву ногами. У самых дверей в отблеске огня ждал Эвмей, вооруженный длинным ножом и тяжелой дубинкой. Он срезал пучок волос на лбу животного, вошел в хижину и, бросив их в огонь, наскоро, как проделал и все остальное, прошептал молитвы, обращенные ко многим богам. Потом вернулся под навес, положил нож на скамью, взял дубинку, поднял ее и сказал- - Мы все хотим, или, лучше сказать, мы все просим бессмертных богов, которые живут вечно и всегда желают людям добра, чтобы господин наш и царь Одиссей возвратился домой как можно скорее - лучше всего нынче, вечером или ночью! И он ударил борова по черепу. Тот повалился, захлебнувшись хрюканьем. Эвмей всадил в пего нож. Боров яростно задергал ногами, из раны потекла кровь, образуя лужицу на земле - Не трогайте его, пусть себе лягается, тем скорее вытечет кровь, - сказал Эвмей. Месавлий выбрал две сухие лучины, зажег их и быстро опалил щетину на свиной туше. Эвмей вспорол борову живот, пастухи вынули внутренности. Сердце, печень и почки сложили в отдельный сосуд. Часть потрохов бросили в огонь, хижина и двор тотчас наполнились запахом горелого мяса. Двое старших пастухов принялись разделывать тушу топориками и ножами. Эвмей отрезал несколько маленьких кусочков мяса, обернул их полосками сала, посыпал жертвенной мукой и положил в огонь, где им надлежало сгореть. Так обычно приносили жертву. Потом они отрезали несколько хороших кусков, насадили их на вертел и стали ждать, пока мясо обжарится. Жир шипел, стекая в огонь. Пастухи шумно глотали слюну. Эвмей сам ворошил угли, а подпаски следили за вертелом. Когда все было готово, мясо сложили на большое деревянное блюдо. Эвмей отрезал кусок нимфам, чтобы они заботились о хорошей питьевой воде, и кусок Гермесу, чтобы он приумножил хозяйские стада и богатства, потом отрезал жирный кусок грудинки гостю, а потом не скупясь оделил остальных. Месавлий поставил на стол хлеб, разбавленное водой вино, и они приступили к трапезе. Вечер получился отличный. На дворе шумел проливной дождь, вода натекала в хижину сквозь щели по углам крыши и через дымовое отверстие. Они долго ели, осушили два кратера вина, но говорили мало. Дым и чад густым облаком стелились под потолком, от вина стало клонить в сон. Пастухи начали зевать, вышли за дверь помочиться, потом улеглись на нары и, завернувшись в просохшие плащи, захрапели. Странник сидел с Эвмеем на скамье перед кучей золы. - Я все думаю, не пуститься ли мне завтра поутру дальше в путь, - сказал он. - В город? - Да, думаю, в город. Эвмей обернулся к нему, взгляды их встретились. - Вообще-то Госпоже всегда можно чего-нибудь порассказать, это дело прибыльное, - заметил он не без иронии, - Если вы можете сообщить какие-нибудь новости... К примеру, если вы слышали, что Супруг уже на пути к дому. И все же вам лучше подождать, пока вернется домой Телемах. Если он вернется. Они стали подозрительными, им повсюду мерещатся заговоры и шпионы, и появляться в городе одному опасно для... для чужеземца вроде вас. Когда вернется Телемах, вы можете пойти туда с ним. - Ты думаешь, он придет сюда? - Так думают боги, - сказал Эвмей, но в голосе его не было чрезмерного религиозного пыла. - Да и сам я так рассудил. Мне подсказывает это здравый смысл, вот я и жду Телемаха. Он предупрежден и знает, что в проливе его подстерегают. В городе они пока еще не осмеливаются на него напасть. - А вдруг он приведет с собой подмогу, Эвмей? - Хорошо, коли партия женихов так думает, - сказал свиной жрец и несравненный свиной предводитель. - Но сам я сомневаюсь, чтобы он привел с собой военные корабли. Думаю, он вернется один, с ним будут только его собственные друзья. Не такой я простак, чтобы вообразить, будто Нестор и Менелай начнут ради него войну. - Не начнут, - сказал гость. - И все же ведь это ради Менелая он - Одиссей то есть - пошел на войну. Так мне сдается. - Ничего не знаю, - сказал Эвмей. - Не берусь судить. Но, будь я на вашем месте, я подождал бы несколько дней. Вам ведь спешить некуда? Или вы спешите исполнить то, что собираетесь? - Я... Да нет, я не очень спешу, Эвмей. Но позволь мне задать тебе вопрос. Что Телемах, хороший человек? Я хочу сказать - в главных чертах. Молодые люди - они ведь такие... такие разные. А он каков? Стоящий он человек? - Можно сказать, он парень неплохой, - ответил Эвмей. - Но он еще не оперился. Со мной, со здешними людьми и с людьми в усадьбе он всегда обходился по-хорошему. Но он слишком много мечтает. Он, как бы это сказать, одержим своим отцом. Он так много о нем слышал, так о нем тосковал. Он во власти своего отца, сказал бы я, а отец его во власти богов. Во власти Зевса и Посейдона. А может, Посейдон над ним уже не властен. Не знаю. На вашем месте я подождал бы здесь, пока оно не созреет. - Что созреет? Эвмей встал, взял лучину, поворошил угли, потом подбросил в огонь пару поленьев побольше. - То, что должно созреть. Как плод по осени. Быть может, игра богов лишена смысла, но время от времени она приносит свой плод. И может, приводит к какому-то выходу, к выходу на короткое время. - Может, и так, - сказал пришелец. - Я обычно ночую в пещере поближе к закуте с супоросыми, - сказал Эвмей. - Не мешает быть рядом, если какая из них опоросится. Они ведь норовят сожрать своих поросят. А я хочу, чтобы к возвращению Одиссея у него осталось хоть немного свиней, - улыбнулся он. - Вы можете лечь на мою постель, - добавил он, указав на ближние к двери нары, застеленные козьими шкурами и овчиной. - А если ночью замерзнете, вот висит мой второй плащ. Он вооружился мечом, висевшим на стене над нарами, завернулся в грязный, плотный шерстяной плащ, взял стоящее у двери копье и молча вышел навстречу ветру и проливному дождю. Он похож на воина, восставшего из могилы, подумал гость. И с этим он остался один. Глава двадцать седьмая. ПОД КИЛЕМ ЗАСКРИПЕЛ ГАЛЕЧНИК I Под килем заскрипел галечник, образовательное путешествие пришло к концу. К вечеру, когда они покинули Пилос и взяли курс вдоль берега Элиды на север, зарядил дождь. Писистрату не хотелось так скоро уезжать из Спарты, да и Елена с Менелаем снова принялись уговаривать их остаться, но все трое проявили лояльность и политическую зоркость и покорились необходимости. Менелай снарядил отдельную колесницу с подарками, на которую взгромоздился двойной шпион Медонт. И они пустились во всю прыть, доступную коням, по дороге, уходившей вверх в сторону Феры, там они на несколько часов сделали привал, а на другой день после полудня прибыли в песчаный Пилос. На развилке, где дорога, вьющаяся вдоль берега, сворачивала в сторону Верхнего города, Телемах вновь подвергся искушению выбора. - Мой отец никогда не простит тебе, если ты не останешься у нас хоть на день, - сказал Писистрат. - Мне надо торопиться, - отвечал Телемах. - Он поймет. А я еще вернусь, когда... когда все утрясется. Если смогу вернуться, если буду жив. Может, еще до наступления весны, может, зимой. Кланяйся твоей сестре Поликасте и передай ей эти слова. Товарищи ждали его возле корабля, они были уже наготове. Едва Медонт и два ларя с подарками оказались на борту, судно отчалило. По лагунам вдоль Пилосского берега шли на веслах, потом задул попутный ветер. Корабль как птица пролетел между Закинфом и Большой землей. В сумерках они совершили прощальное возлияние. Кратер передавали со скамьи на скамью, в руках зазвенели кубки. Большинство считало, что путешествие удалось, хотя одному лишь Сыну выпало побывать не только у Нестора. К исходу вечера многие уже чувствовали себя героями, возвращающимися с Троянской войны. Они плыли на север по длинному и широкому заливу, отделяющему Пелопоннес от берега Акарнании, в сторону Фей [Феи - приморский городок в Элиде] и группы изрезанных островов, а когда достигли их, на небо высыпало такое множество звезд, что мореходы без труда направили свой корабль прямо на запад, к южной оконечности родной Итаки. Юноши были осведомлены обо всем, да и Медонт вновь и вновь не без надрыва напоминал им о дозорных, выставленных на горе и курсирующих в проливе между Замом и Итакой. Свернув парус и опустив мачту, они проскользнули в узкую бухту у южной оконечности острова, к которой редко приставали суда. Телемах без долгих разговоров спрыгнул на берег. - Я побуду у пастухов, - сказал он. - Если смогу, приду в город вечером. И уж никак не позднее завтрашнего утра. Лари вы можете снести в дом Клития. Медонт сообщит моей матери, что я здесь. Если я останусь цел, ни один из вас не уйдет без награды. Они снова оттолкнулись от берега и, все время держась поближе к скалистым кручам, на веслах прошли остальную часть пути через пролив к родному городу. Некоторые успели переодеться в нарядное платье, чтобы сильнее поразить воображение своих земляков. x x x Победа или поражение? Шагая вверх по крутой тропинке, он пытался подвести итог. Когда он уезжал, все было так просто. А теперь на каждом шагу приходилось быть начеку: мокрые от дождя камни стали скользкими и за каждым кустом в засаде мог прятаться дозорный. Победа или поражение? Я стал другим, и теперь я одинок, совсем одинок. Даже если папа вернется домой, все равно я буду одинок, потому что не сумел найти его сейчас, не нашел его след. Телемах возвращался из большого мира. Большой мир - это политика и приятная, интересная беседа. Политика таится в глубине, а поверхность ее такая же скользкая, как нынче тропинка. Лучше будет, если мама поскорей снова выйдет замуж, думал он. Верю ли я, что папа вернется? Нет, не верю. Здесь пахло осенью. Когда он поднялся на гребень горы, туман сгустился настолько, что различить можно было только ближайшие дубовые стволы. Опершись о копье, он пытался сквозь лесную прогалину высмотреть полоску моря. До весны еще далеко. Долго ли он был в отъезде? Всего дней десять. А ведь, когда он уезжал, еще стояло лето. После маминой свадьбы я поеду в Пилос, если останусь в живых, думал он. Если она выйдет за кого-нибудь из местных, я поживу в Пилосе. А потом смогу вернуться домой, уже не скрываясь. И не один. Нестерова зятя так просто не убьешь. Вдали, в глубине леса, послышался лай собак. II Может, оттого, что воздух нынче дышал осенью, стоял туман и сеялся мелкий дождь, она вдруг поняла, что стала слишком старой. Не исключено, что она знала это давно - втайне, неосознанно, - но, когда беременная дочь Долиона прошла через двор, исполняя роль, отведенную ей в жизни Долгоожидающей, Пенелопа это поняла. - Ишь как выламывается, и день ото дня пуще, - сказала она Эвриклее, которая стояла у окна за ее спиной. Разговор происходил после причесывания. Престарелая кормилица Долгоотсутствующего, все такая же дряхлая, хотя почти вездесущая, но, вообще-то говоря, слепая и глухая, поглядела вниз. - Кошка скоро окотится, - сказала она. - Она породистая. Господин Лаэрт вывез ее прародительницу из Египта. Это, наверно, уж тридцать седьмое, а то и тридцать восьмое колено в их роду. - Ты, конечно, понимаешь, что я говорю о девчонке, а не о кошке, - заявила Пенелопа. - О девчонке? - отозвалась Эвриклея. - О ней я и не подумала. Само собой, я вижу, знаю, что она выламывается. Но она на девятом месяце. А в такое время они не в себе. - Это что, Эвримах, я не ошиблась? - Молодая она, - сказала старуха. С наружного двора донесся шум. Пенелопа высунулась из окна, пошире распахнув деревянные ставни и пытаясь увидеть, что происходит за плоской крышей мегарона. Кто-то пробежал через двор. Послышался голос Амфинома, потом Антиноя. Когда они появились в воротах, она увидела и Эвримаха. Постоянный комитет был в полном составе, однако в Женские покои они не поднялись. Они явно ссорились между собою. - Тогда снимите дозорных! - кричал Антиной. - Я уже послал с приказом гонца, - сказал Эвримах. - А сторожевое судно в проливе? - Оно уже возвращается, - спокойно ответил Амфином со своим - как ей теперь показалось - прекрасным дулихийским акцентом. - Я послал к ним гонца, как только узнал, что мальчишки возвратились домой. Телемаха с ними нет. Милостивый Зевс! - подумала она, зажав ладонью рот. Эвриклея притиснула руки к высохшей груди. - Кто его предупредил? - кричал Антиной. - Похоже, что Медонт, - ответил Эвримах. - Его уже несколько дней нигде не могут найти. Ну и, само собой, старуха. Эвриклея сделала шажок вперед и, став рядом с Хозяйкой, поглядела вниз. - Медонт мне за это заплатит! - кричал Антиной. Видно было, что он себя не помнит от злости. - Ну-ну-ну! - успокаивал его Амфином. - Теперь уже ничего не поделаешь. - Ничего? Женихи посмотрели за ограду вдаль, на Нижний город и гавань. Туман рассеялся, но дождь все еще моросил. Корабль пристал к берегу, вот его уже вытащили на песок. Кто-то из молодых людей нес весла и парус, другие держали кувшины с едой и мехи, а позади всех человек пять корабельщиков волокли что-то похожее на лари. Со стороны пролива показалось сторожевое судно, мачта была опущена, оно скользило на веслах; матросы спрыгнули на берег и теперь втаскивали на него длинный, смоленый сторожевой корабль. Даже из окна Пенелопы слышно было, как они бранятся между собой. - Ты слышала? - спросила Пенелопа. - Его с ними нет. Старуха нерешительно прошлась по комнате, сложив руки ладонями вместе и раскачиваясь из стороны в сторону, глаза ее совсем почернели. - С позволения Вашей милости... - начала она. - Да, да, беги! Старуха не побежала, но все же можно сказать, что она припустила шагу. Она не вспомнила о стоявших за дверью сандалиях. Словно серая мышь, потрусила она через оба двора, через наружные ворота, и еще не успела Меланфо завершить свой утренний круг по двору, а Эвриклея уже спускалась по склону к Нижнему городу. И вот в этот-то тревожный час Все Еще Ожидающую и пронзила странная, непрошеная мысль: слишком стара! Я слишком стара. x x x Но вот Эвриклея уже идет обратно, опередив всех остальных, и с ней молодой человек, сын Клития. Пенелопе казалось, что они медлят без всякой надобности. Когда они вступили во внутренний двор, она крикнула из окна: - Ну что, что?! Сын Клития поднял на нее глаза, но Эвриклея ничегошеньки не слышала. Они прошли через прихожую и мегарон и стали подниматься по лестнице. Пенелопа встретила их в дверях. - Уф, - стала отдуваться Эвриклея (притворяется без всякой надобности, подумала Пенелопа даже в эту минуту). - Уф, никогда в жизни не бегала я так прытко! Но голос ее был спокоен, в нем чувствовалось сдержанное торжество. - Ну же! - Ваша милость, - сказал сын Клития (как бишь его зовут?), - Телемах шлет вам привет и просит сказать, что он сошел на берег в другой части острова. - Где? - Он велел передать, что придет в город вечером, а может, завтра на рассвете. - Где он, где он сошел на берег? Да говори же ты, наконец! - Простите, - вмешалась Эвриклея, - но это доказывает, что Телемах человек умный и опытный. Клитиев сын открыл было рот, чтобы продолжать свой рассказ - это было, наверно, его первое дипломатическое поручение, - но Пенелопа махнула рукой: - Ладно, ладно, я все поняла. Он придет один? Посланец был озадачен. - Быть может, военные корабли придут следом завтра или немного позднее, - оптимистически предположила Эвриклея. - Об этом я ничего не знаю, - ответил юноша. Старуха снова сложила ладони вместе. - Так или иначе, он жив! - сказала она. - Хорошо, - сказала Пенелопа. - Спасибо. Можешь идти. И ты тоже, Эвриклея. - Я как раз хотела просить позволения выйти, - отозвалась старуха. x x x Знатнейшие из женихов собрали у наружных ворот что-то вроде сходки. Кроме матросов со сторожевого корабля там был еще десяток женихов из города. Антиной, Эвримах и Амфином снова прошествовали через двор к воротам. И тут же Пенелопа увидела, что сын Клития, как бишь его, - а ведь он подрос, быстро они растут, эти мальчишки! - проскользнул мимо членов комитета; следом за ним, все так же босиком, появилась Эвриклея. Но она осталась во внутреннем дворе, и, когда мимо нее крадучись прошла мерзкая кошка, старуха с небывалым проворством наклонилась и ласково погладила ее по спине. А потом подняла кошку и, положив ее на колени, уселась на скамью у самых ворот. Пенелопа видела, как она почесывает ненавистное животное под брюшком, поглаживает по грудке. Она слышала голоса у наружных ворот, но слов разобрать не могла. И вдруг: - Нет, нет, и еще раз нет! Никогда на это не пойду! Хватит! Будем ждать ее решения. Он нам не помеха. Это говорил Амфином; в воротах он обернулся и с небывалым жаром - он, всегда такой уравновешенный, - что-то еще крикнул собравшимся и пошел через двор обратно к мегарону. Следом за ним показались Антиной с Эвримахом; они разговаривали, идя бок о бок. Эвриклея спустила кошку на землю и поплелась за ними следом. Они что-то крикнули ей - молодые мужчины насмехались над старой каргой. - Они собрали сходку, - сообщила Эвриклея, хотя хозяйка вовсе не звала ее и ни о чем не спрашивала. Старуха стояла у порога, глядя на свои ноги. - Вот как, - сказала Пенелопа. - Они уступили Амфиному, - сказала старуха. - Он не хотел. Он сказал, что хватит. - Не хотел чего? - притворно удивилась Пенелопа. - Его убить, - сказала Эвриклея. - Они его не убьют, когда он придет в город. Да они и не посмеют. Женщина средних лет повернулась к окну. Темнокожая, курчавая, брюхатая дочь Долиона снова совершала моцион по двору. Убить! - подумала она. - Само собой, не посмеют, - спокойно сказала она. - Это Амфином им помешал, - объяснила старуха. - Он из них самый добрый. Молодой, красивый, милый Амфином, подумала она. - Телемах, как уже сказано, придет нынче вечером или завтра утром, - продолжала старуха, хотя никто не просил ее быть такой болтливой, такой назойливой и надоедно многоречивой. - Мне, к примеру, с позволения Вашей милости, очень уж любопытно на него поглядеть. Подумать только, как долго его не было! - Меньше двух недель, - возразила та. - Вот ведь счастье - уехать странствовать в молодые годы, - сказала старуха. - Подумать только, в молодые годы странствовать по свету! Уехать с молодым, красивым, умным, добрым Амфиномом. В Дулихий. Не видеть больше лица Антиноя, не видеть Эвримаха. Не видеть дочери Долиона. Меланфо уселась на скамье с кошкой на коленях. Убить? - подумала Женщина средних лет. III Отец увидел юношу, который стоял под навесом, у его ног весело прыгали четыре собаки. Среднего роста юноша, который еще продолжает расти, с заурядным, неглупым, но и не слишком умным лицом - открытым, неискушенным. Сын прежде всего увидел Эвмея, который засуетился вокруг него, искренне ему радуясь, несколько раз брал его за руку и прослезился. А со скамейки у очага поднялся какой-то бородач. Вид у бородача потрепанный, лицо изможденное, одежда грязная, в лохмотьях. Телемах особого внимания на него не обратил. А отец в своем ясновидении, зрением, обостренным безнадежным ощущением того, что он отвергнут, отринут, в своем ревнивом чувстве к тому, кто был когда-то его дитятей, его малышом, увидел юношу, который вернулся домой после неудавшегося путешествия и пытается неудачу скрыть. Телемах болтал и шутил с Эвмеем и собаками тревожно-развязным, надсадно оптимистическим тоном, но в душе ему все было безразлично - он только притворялся. Он пришел сюда, просто чтобы отдохнуть, побыть вдали от враждебной обстановки, чтобы на краткий миг перевести дух. Чувство, пережитое отцом, было, наверно, сродни тому, что испытывает умирающий, - чувство необратимости. Сын был, наверно, именно таким, каким представлялся ему в мечтах, юношей примерно такого типа. И все-таки отец представлял его себе немного другим, теперь он уже не мог бы сказать - каким. Тот, каким он его себе представлял, канул в небытие и больше уже не явится его мысленному взору - уже начала действовать привычка, уже отсчитывала минуты привычка к сыну реальному. У юноши был прямой, немного мясистый нос Пенелопы и светлые глаза Странника. Подбородок был отцовский, но пока еще неразвитый, безвольный. В складке губ уже проглядывала горечь. Зато движения были мальчишеские, хотя и на переходе к мужественной зрелости. Можно было предсказать: из этого юноши, наверно, выйдет разумный, но, пожалуй, не слишком мудрый и проницательный правитель, добродушный, но, пожалуй, довольно обременительный властелин. Сын представлял себе отца другим, совсем другим. Ни на одно мгновение не пришло ему в голову, что оборванец, вставший со скамьи, может быть Одиссеем. - Лежать! - скомандовал он собакам. - Сейчас я приготовлю еду, Ваша милость, - сказал Эвмей, в первый раз титулуя так Телемаха. - Отлично!.. Сидите, сидите, - обернулся он к незнакомцу. - Места всем хватит, - сказал Эвмей. Они перекусили оставшимся с вечера холодным мясом, заев его хлебом из муки грубого помола. Телемах старался говорить беззаботно и весело, но в голосе чувствовалась принужденность. - Славно оказаться опять у тебя, - сказал он предводителю свинопасов. - Ты, как всегда, весел и бодр. - Ваша милость не так часто заходит нынче ко мне, - заметил Эвмей, почти уже привыкнув к торжественному обращению. - Зато ко мне жалуют другие гости. - Досадно, что погода такая скверная, - сказал Телемах. - Два дня назад во время бури мой гость потерпел крушение у нашего берега, - продолжал Эвмей. - Он собирается в город. Может, Ваша милость прихватит его с собой? Он говорит, что прибыл с Крита и может кое о чем порассказать. - А-а! - сказал Сын, мимолетно взглянув на Странника. - Очень интересно. Весьма интересно, - повторил он еще раз с полным равнодушием. - Послушай, Эвмей, я попрошу тебя исполнить поручение. Он снова посмотрел на Гостя - теперь уже подозрительно. - На него можно положиться, - сказал Эвмей. - Я совершенно уверен: на него положиться можно. - Вот как, - равнодушно сказал Сын. - Тогда выслушай меня. - Вашей милости, пожалуй, нет нужды объяснять, о чем речь. Должен ли я уведомить также господина Лаэрта? - Не надо, это слишком долго, - сказал Сын. - Но маму попроси, чтобы она послала сказать деду, что я вернулся. Если смогу, через несколько дней навещу его сам. А ты разузнай, как обстоят дела, и прямиком возвращайся сюда. Понял? x x x Происшедшее вслед за этим преображение было, как и многое другое, делом рук Афины Паллады. Но обошлось без всякого волшебства - просто совершилось не совсем обычное, но вполне возможное в жизни переодевание. А вызвало его отчаяние. И еще подозрительность. Телемах, юноша, который помнил, что его хотят убить, остался один на один с незнакомцем - тот, правда, был безоружен, но выглядел силачом и был не лишен проворства. Вооруженный копьем, мечом и своим недоверием, стоял Телемах против незнакомца, пока удалялось плохонькое копье Эвмея и его неуклюжий меч. - Вы, стало быть, странствовали? - спросил Сын. - Странствовал, да. - И здесь оказались случайно? Они сели на скамью под навесом. Телемах прислонил копье к бревенчатой стене - ему довольно было протянуть правую руку, чтобы схватить оружие. Развиднелось, но зато стало прохладнее. - Случайно? - переспросил другой. - Пожалуй, можно назвать это случаем. Плывешь по течению, но течением, может статься, правит случай. Он сделал попытку подступиться к самой сути. - Я был на войне, - сказал он. - Но вообще-то я двадцать лет провел в странствиях. Смысл этих слов Сын пропустил мимо ушей. - Вот как? - учтиво и недоверчиво переспросил он. - Очень интересно. И потом вы случайно прибыли именно сюда, именно тогда, когда здесь творятся такие дела, - прибыли именно сюда, в Итаку? - Да. - А чем вы вообще занимались? - спросил Сын. - Может, политикой? Вы - как бы это получше сказать - мало похожи на потерпевшего кораблекрушение. Он не поймет, с отчаянием подумал другой. В любую минуту он из одного только страха может проткнуть меня копьем. Он слишком прост. Но в мыслях его была и нежность: да разве можно требовать, чтобы он понял? Нет, этого требовать нельзя. Собственно говоря, он очень умен. Во всяком случае, не глупее других. - Я очень долго добирался до дому, - сказал он. - У меня сын, и он ждет меня - ждет много лет! И жена. Они ждали меня по крайней мере все последние десять лет. Положение у них шаткое, на них наседают со всех сторон, ее отец хочет, чтобы она снова вышла замуж, а сын ждет своего отца. Полагаю, что ждет. Трудно им приходится. - Интересно, - сказал юноша довольно безразлично, но все же с недоверием. - Надеюсь, вы не из тех, кто является сюда, чтобы наговорить моей матери, будто отец мой вот-вот вернется? А то сюда валом валят бродяги этого сорта. Они хотят, чтобы их накормили и одели, и говорят, будто слышали то-то и то-то от кого-то, совершенно якобы достойного доверия, а тот слышал там-то или там-то - ну хотя бы на Крите, - будто говорят, что мой отец вот-вот вернется домой. Гость проглотил его слова. - Быть может, и я мог бы кое-что рассказать, - заметил он. - Но, к слову, помните ли вы хоть немного, как выглядит ваш отец? - Помню ли! - воскликнул задетый Телемах. - Как я могу его не помнить! Да он каждый день стоит перед моим внутренним взором! Да я с первого взгляда узнал бы его среди тысячи людей, среди тысячи героев. Я подошел бы прямо к нему и сказал: "Ты мой отец!" - Каков же он собой? - спросил Гость. - Каков собой? - переспросил Телемах. - Каков собой? Постойте. Я... - Он подумал. - Ну, он очень высокого роста. Это я хорошо помню. Просто великан, и косая сажень в плечах - хотя здесь на острове, понятное дело, старались представить его меньше ростом, чем он на самом деле был. Был, подумал другой. - Борода у него блестела как золото, да и волосы тоже, - продолжал Сын. - Глаза ярко-голубые, удивительной голубизны. А над левым коленом, с внутренней стороны ноги, тянулся длинный двойной шрам: он в детстве порезался ножом, а потом его ранил вепрь - это мама мне однажды рассказала. - Вы сами видели шрам? Взгляд сына был полон недоверия - взгляд обиженного мальчугана. - А с чего это вы спрашиваете? Что за допрос? Конечно, видел! - Но ведь вам было тогда немногим больше двух лет. - Я прекрасно помню этот шрам, - раздраженно сказал Телемах. - А вообще это вас не касается. Уж мне ли не знать, как выглядит мой отец! - Да, да, конечно, - сказал Гость, - конечно. x x x Скорбь может выражаться по-разному - в черных и лиловых одеждах, в заплаканных глазах, в волосах, посыпанных пеплом, в безобразных звуках, рвущихся из гортани. Но она может выразиться и в ясном сознании, в решимости, в собранности и в том, что человек оглядывает свои руки и ноги. - А как вы думаете, ваша мать узнает вашего отца, если он нынче вернется домой? Сын поглядел на него с изумлением, с укоризной. - Да как можно в этом сомневаться! Мы узнаем его тотчас же. С первого взгляда! "Афина Паллада! - взмолился Странник. - Помоги мне, надоумь меня, подскажи мне правильное решение!" Но это он просто в мыслях учтиво расшаркался перед богиней, он уже сам знал, что делать. Это риск, подумал он, но я должен рискнуть. Он встал. - Я должен вам кое-что показать. Подождите меня здесь, я сейчас же вернусь. Только будьте добры, придержите собак. Телемах тоже встал, схватил копье и стал буравить землю древком. - Я не знаю... я... - начал он. - Вы же видите, я безоружен, - не без едкости сказал Гость. - Уж не думаете ли вы, что я собираюсь привести сюда шайку убийц? Если вы так думаете, то заблуждаетесь. Но если вы упорствуете в своем заблуждении, можете метнуть копье мне в спину, когда я стану уходить. - Я не понимаю... - начал Сын. - Нет, не понимаете, - ответил тот. - Но скоро поймете. А пока придержите собак. Пробираясь сквозь заросли, он снова и снова думал о том, что затея его - ребячество, что она смехотворна, но что иначе поступить нельзя. Он вполз в пещеру - оба его ларя были в целости и сохранности. Телемах должен понять, что я не нищий и не жду от него подаяния. Он никогда не узнает меня, но, может быть, согласится принять меня таким, какой я есть. Никто никогда не узнает меня, но они меня примут. Тело мое они, может, и узнают, может, будут звать меня моим именем. Но меня они не узнают никогда. И он сказал вслух: - Да я никогда и не стану требовать этого от них. Он вынул из ларя одежду, шлем, драгоценный меч и новый наконечник для копья, подаренные Алкиноем. Хитон из тонкого льна был расшит у выреза серебром, белый плащ с синей оторочкой спереди и на спине заткан золотом - он выбрал самый роскошный и царственный из всех нарядов. Запирая лари, он улыбнулся своей безобразной, кривой улыбкой и, взяв платье под мышку, выполз из пещеры. Он наскоро умыл в ручье лицо и грудь и попытался расчесать и слегка пригладить бороду и волосы, прежде чем переодеться. Он обул сандалии, они были новые, скользкие и немного скрипели. Отломив ветку, он ее обстругал, превратив в импровизированное древко копья. Под конец он нахлобучил на себя шлем и повесил на плечо меч. Карабкаясь с узлом старых лохмотьев под мышкой по крутой и скользкой тропинке через мокрые кусты, он подумал - как ни горестно было у него на душе, - что все это на редкость комично. Прежде чем выйти на прогалину, он спрятал узел с одеждой под кустом. Собаки залаяли, потом заворчали, но не двинулись с места. Под навесом ждал Телемах, положив левую руку на рукоять меча, а правой по-прежнему сжимая древко копья. В каком-то смысле Афина Паллада все же вмешалась в дело, она не любит сидеть сложа руки. Она не только повергла Телемаха в изумление, но и заставила пошевелить мозгами. Телемах был от природы набожен, и, когда смесь отчаяния и внутреннего сопротивления, затопившая его душу неравномерными, стремительными волнами, вылилась в звуки, в слова, он выговорил: - Во имя всего святого, что... - И тут его осенила ниспосланная богиней мысль: - Может быть, вы бог? Гость подходил все ближе, ближе, шлем поблескивал в сером свете дня, плащ отливал белизной и золотом, скрип темно-красных сандалий почти не слышен был на утоптанной свиньями и людьми площадке перед хижиной. Сверкали драгоценные камни и янтарь, украшавшие рукоять меча и ножны, а наконечник копья вспыхивал белым, синим, желтым и красным огнем. Все комическое исчезло в эти секунды, это было великое возвращение, в нем было поистине нечто сверхчеловеческое. - Я вернулся домой, - сказал он. - Я здесь. Сын отступил на шаг, прислонился плечом к дверному косяку. Собаки ворчали у его ног. - Если вы бог, скажите сразу, - попросил он. Но он уже знал. Да и как ему было не знать? Он вдруг съежился перед лицом всего этого великолепия; мужчина, которым он стал за время поездки на Большую землю и который, несмотря на все свое отчаяние, чувствовал себя уверенно в своей впервые обретенной мужественности, снова превратился в мальчонку. Тело его замерло в дверях дома, но все остальное его существо - маленький мальчик - кинулось навстречу мужчине, защитнику, подходившему все ближе. - Я вернулся домой, Телемах, я здесь, - сказал тот и, переступив порог, шагнул под навес. - Я здесь, я твой отец. x x x Такое больше не повторилось никогда - ни разу больше им не случалось плакать вдвоем. Собственно говоря, они не знали - во всяком случае, младший не знал, - почему они плачут. Сын отставил копье к стене, оно с шумом упало, задев сиденье и спинку скамьи, он не обратил на это внимания. Глаза его заливали слезы, целые потоки слез, и было в них также разочарование - никуда нам от этого не деться. Он ведь представлял себе возвращение по-другому, но он примирился. Это мой отец, думал он. Я все больше узнаю его. Собственно говоря, он ведь довольно высокого роста, во всяком случае, широкоплеч и крепок. И видно, что он пережил уйму приключений. Отец оплакивал свою судьбу, и вполне возможно, что в эту минуту он подумал (мимолетно, конечно), что нынешняя жизнь на родном острове - идиллия. И эту идиллию он должен разрушить. И тут Сын сказал: - Подумай, папа, они хотели меня убить! Старший осторожно, так, чтобы оно не упало, отставил в сторону копье, протянул руку к юноше, коснулся затененной пушком щеки. - Бедный мой мальчик, - сказал он. x x x Вечером, незадолго до наступления сумерек, когда в хижину возвратился Эвмей, нищий, или, как в глубине души звал его славный свинячий предводитель, Сомневающийся, Все Еще Сомневающийся, сидел в своих лохмотьях на скамье у очага, рядом с Сыном. Слышно было, как с пастбищ возвращаются пастухи. Все вокруг снова заволокло серым туманом и мглой, старый предводитель пастухов устал. - Ее милость все уже знала, - сказал он. - Товарищи Вашей милости, целые и невредимые, разошлись по домам, вещи Вашей милости у Клития, все сторожевые посты в проливе и на горе сняты. Ее милость полагает, что Вашей милости сейчас ничто не угрожает. Они и ее побаиваются, - добавил он, усмехнувшись. - Вашу милость ждут нынче к вечеру. - Торопиться особенно некуда, - сказал Телемах с непривычной уверенностью и твердостью. - У нее есть в запасе еще несколько дней. Я останусь здесь до завтрашнего утра. - Да, с тем, что предстоит, торопиться особенно некуда, - сказал старик. - Этого... Гостя ты проводишь в город завтра после моего ухода, - сказал Телемах. - А сейчас давайте веселиться! Не заколоть ли нам лучшую из твоих свиней и не поставить ли на стол твое лучшее вино? - Я уже сам подумывал об этом, - сказал старик, Главноначальствующий над свинопасами. Он посмотрел на Странника, взгляды их встретились. - Ведь наш хозяин вернулся домой. Глава двадцать восьмая. ПРИГОТОВЛЕНИЯ Самая обыкновенная с виду муха сидела на нижней стороне жирной от сажи потолочной балки из кедра, сучила ножками и грезила о крови. x x x Все чувствовали, что дело близится к своему последнему рубежу, к концу. Одни вели счет на дни, другие мерили мерой человеческой жизни. "Восемь дней, - шептала Пенелопа, - семь дней", - шептала самой себе по утрам Пенелопа и все еще сама не могла решить - много это или мало. Девять дней, восемь дней, семь дней, бормотали или думали женихи, знатные удальцы, исполненные надежд и снедаемые похотью прихлебатели, влюбленные, почтительные или движимые холодным расчетом, и не могли уяснить себе - хорошо это или плохо. Но сроки жениховства истекали. Все они вернутся к другой жизни - один из них женатым на вдове итакийского царя; люди строили догадки, кто это будет, им уже мерещился дулихийский адрес на ее дорожных сундуках. Кто-то останется обделывать свои дела в Итаке, кто-то вернется в свою собственную усадьбу, кто-то отправится грабить еще не разграбленные берега. Кому-то суждена скорая и позорная смерть, кому-то суждено отправиться в Аид на склоне лет, достигнув могущества, а кто-то угаснет в рабстве на чужбине. А другие, все еще не выявленные до конца исполнители самых тайных ролей, вели счет на жизнь и смерть. Шепотом составлялись списки. Двенадцать жизней, перечень имен. Пятьдесят, а может, пятьдесят два человека должны быть уничтожены, и немедля. Сто восемь человек, думал кто-то, кто в своей юношеской ненависти, быть может, переоценивал численность жениховской своры. Свиньи чуяли что-то и хрюкали уже не так горестно, к тому же стояла осень, желудей в лесу было пруд пруди; овцы, не так давно остриженные, стали обрастать новой шерстью, они радовались тоже, и их доверие к людям росло. Как обстояло дело с козами, теперь, по прошествии стольких лет, сказать трудно, но были довольны и они - они тоже. Самые главные обжоры скоро уберутся прочь - уйдут, уедут или вовсе сгинут. Крупный рогатый скот, пасшийся на луговых островах, вздохнул с облегчением и отныне пережевывал свою жвачку более спокойно. А на потолке в мегароне, как уже было сказано, сидела обыкновенная с виду муха, сучила ножками и грезила о крови. Солнце - порой милосердный, а порой жестокий Гелиос, один из главных шпионов на службе у богов, - каждый день совершало свой путь над всем знаемым миром, то в тумане, то в ясном осеннем воздухе, а когда вечерами садилось прямо в море, окрашивало его в кровавый цвет. x x x Пенелопа находила, что сын, конечно, переменился за те дни, что был в отъезде, однако не так сильно, как она вначале опасалась. Он явился домой без военного флота и без рати, но зато привез наряд, отделанный слишком богатой и для нее не по возрасту яркой вышивкой, - очевидно, предполагалось, что она наденет это платье в день своей свадьбы. То был знак внимания от двоюродной сестрицы Елены из Лакедемона. Самого Телемаха одарили тоже - он показал матери подарки, когда, явившись в город, распорядился доставить из дома Клития свои лари. - Они шлют тебе самые сердечные приветы, мама, - сказал он, - И очень рады, что ты в добром здоровье. Но он держался скрытно на новый лад. Раньше у него на лице было написано: глядите все, какой я скрытный, я самый скрытный человек на свете, никогда вам не проведать, что у меня на уме. А теперь все выражалось только во взгляде. И в нем была уверенность: я кое-что знаю. Кроме того, у него появилась какая-то новая повадка, мать невольно подумала: а он стал франтом. На нем все было с иголочки: хитон (его вышивала сама Елена, заметил он мимоходом) был оторочен красной и синей каймой, вместо старого, еще совсем недавно нового, красного плаща он носил белый, расшитый золотом роскошный плащ, подаренный Менелаем, а сандалии царственно-кричащего желтого цвета были украшены серебряными пряжками. Он лоснился от елея и распространял аромат благовоний. Со вчерашнего дня женихи в мегароне были в большом возбуждении и много пили - она все это слышала у себя наверху. Многие пили, быть может, потому, что у них отлегло от души - им не пришлось убивать Сына. Кое-кто из гостей с других островов уже готовился к отъезду, собираясь вернуться домой к осенним полевым работам или встретить свои корабли, которые на время навигации они высылали в море торговать или грабить. Некоторые вообще отступились уже сейчас. Они считали, что все давно решено и нечего здесь околачиваться без дела. Нынче задали прощальный пир в честь двух групп отъезжающих: на дворе резали овец и приносили жертвы богам. - Доволен ли ты своим путешествием? - спросила Пенелопа. - Еще бы, - ответил он. - Интересно ведь повидать свет. - А тебе ничего не удалось узнать... насчет папы? Он уставился на свои желтые сандалии. - Ничего существенного, - ответил он. Телемах испытывал к матери нежность, тревожную, неуверенную нежность. Он шагнул вперед и встал рядом с нею у окна - здесь она чаще всего стояла в последние двадцать три дня. Внизу по двору шла Меланфо с отвисшим животом, его это немного разозлило. - Все будет хорошо, вот увидишь, - сказал он. - Будем надеяться, - невесело ответила она. - В Пилосе меня так хорошо приняли, мама, - сказал он, стараясь говорить самым беспечным тоном. - Я рад, что познакомился с Нестором, вот уж кто царь так царь! - А с Менелаем и Еленой? - Да, конечно, и с ними тоже, - сказал он. - Они тоже замечательно меня приняли. Но в каком-то смысле мне больше понравилось в Пилосе. Я хочу еще раз туда съездить. Зимой, а может, весной. Я так подружился с Писистратом. - Это, верно, один из сыновей? - спросила она, стараясь проявить интерес, любопытство. - У него ведь и дочери есть, и не одна? - Да, - сказал он, теперь уже с живостью, не скрывая своего оживления, - Младшую зовут Поликаста, она... Он старался не глядеть во двор. - Я хотела бы избавиться от этой Меланфо, - сказала Пенелопа. - Теперь-то ее не продашь. Но хотя бы отослать прочь. - Я против этого, - твердым голосом сказал он. Пенелопа искала слова, которые бы его убедили. - Она... она играла такую гадкую роль в заговоре против тебя, - наконец выговорила она. - Я против того, чтобы ты ее отсылала, - сказал он. Прежде чем ответить, она обернулась к нему - материнский взгляд обежал лицо, грудь, плечи сына. - Сколько времени прошло с тех пор, как ты... польстился на нее?.. Он не отвечал. - Месяцев девять, десять? - добивалась она. - Я против того, чтобы ты ее отсылала, - повторил он. - Все будет хорошо, мама. Скоро все переменится. Когда я уеду или когда ты погибнешь, думала она, положив руку ему на плечо. Он спустился в мегарон и как ни в чем не бывало сел на свое место, на свое почетное сиденье. Женихи держались весьма дружелюбно, даже угодливо. x x x Боги желали поторопить Гнев и с этой целью предприняли несколько попыток, прежде чем добились успеха. Если это был успех. Когда Эвмей и Странник уже прошли по узкому перешейку, уже увидели на западе утесистый Зам и на востоке омывающее острова море, а потом миновали почти всю северную часть острова, у них вышла стычка с Главным козопасом, многолетним предателем Меланфием. Они шли уже несколько часов, когда добрели наконец до этого места, знаменательного места у источника в Тополиной роще, у самого спуска в город. Честолюбец Меланфий созвал сюда на тайное совещание нескольких пастухов. Речь, само собой, шла о поставках к хозяйскому столу; на пастбище он подниматься не захотел, он торопился Мы можем сказать гак: Бессмертные Боги отмерили каждому из земнородных известную долю гнева; с одной стороны, они забавлялись, с другой - преследовали определенную цель. Дело в том, что Меланфий слишком уверовал в то, что Партия Женихов убьет Сына, и потому велел заклать множество коз, а потом то ли тайком продал часть козлятины, то ли слишком щедро поставил ее на хозяйскую кухню. И теперь он находил, что женихам подают слишком мало свинины. Пастухи уже разбрелись к своим стадам, получив сначала хорошую выволочку, но это не истощило запаса земнородного гнева, который в этот день был заложен в грудь Главного козопаса. Он остался сидеть у ручья, строя планы. Для него настала пора решать. Сестра его опозорила себя настолько, что теперь он не мог выдать ее замуж, содрав с жениха пристойный выкуп, даже если бы Пенелопа согласилась на ее замужество, да и сам Меланфий мог оказаться в жалком положении, если Долгоожидающая наконец решится и сделает выбор. После долгих лет сватовства женихи и прихлебатели с соседних островов и с Большой земли вскоре насовсем разъедутся по домам, а местная Партия Женихов окончательно превратится в Партию Прогресса или в Партию Единства, и царем, так или иначе, может стать Телемах. Как бы