Роберт Кармер. Я - сыр --------------------------------------------------------------- © Copyright Роберт Кармер "I am the cheese." © Copyright Перевод: Михаил Сапожников (mikesp@zahav.net.il) Date: 04 Mar 2002 Date: 04 Nov 2003 --------------------------------------------------------------- Об авторе. Роберт Кармиер родился штате Массачутес (США) и до сих пор живет всего лишь в трех милях от дома, в котором он родился. Он начал писать еще в школьном возврасте, когда он имел первые успехи в поэзии. Когда ему было девятнадцать, был опубликован его первый короткий рассказ. Его учитель из колледжа, в котором он учился, послал тот рассказ в одну из центральных газет не поставив Роберта в известность. Его первая повесть о подростках "Шоколадная война" была опубликована в Англии в 1975 году, и также следующие за ней "Я - сыр" и "После первой смерти", после чего он безоговорочно был признан английским писателем. Роберт Кармиер также является журналистом уже тридцать лет. У него семья - жена, три дочери, сын и десять внуков. Некоторые из книг Роберта Кармиера. Шоколадная война. После шоколадной войны. После первой смерти. Дарси. Вялость. Герои. В полночь. Нежность. Мелодии медвежьих танцев. Наше пaдение. От автора перевода. Книга Роберта Кармиера "Я - сыр." написана живым языком - языком улицы, языком реальной жизни. Чтобы сохранить его колорит, автор перевода постарался оставить нетронутыми некоторые слова, использованные в языке, на котором книга была написана. Поэтому стоит дословно объяснить некоторые из этих слов. Герой книги пересекает несколько Северных Штатов Америки на байке: bike - это сленговое сокращение слова bicycle (букв."два колеса"), что в первую очередь переводится как велосипед, однако bike, это не только велосипед, им может быть и другое транспортное средство на двух колесах, например мотоцикл, и человек, для которого мотоцикл является образом жизни и, образно говоря, даже теми "ногами, которые кормят волка", называется байкером (biker), и это уже не только в американском сленге. Путь героя книги проходит не по пересеченной местности, а по дорогам. Он все время находится на Роут под каким-либо номером. Роут (route) в данном случае обозначает автомобильную дорогу - шоссе (как правило обозначенное номером), хотя это может быть и номер маршрутного такси, или же линии метро. Этим шоссе может оказаться и хайвей (highway) - скоростная автомагистраль. Сохранена фонетика звучания названий улиц, например: "Бекер-Дрегстор-Стрит". Стрит (street) это значит улица. Это слово как правило прикреплено к названию. Кое-где будет попадаться Майн-Стрит (Main Street). Так называют главную улицу в небольшом населенном пункте. На пути героя книги, при определенных обстоятельствах одна дама смотрит на него глазами Сиротки Энни (Оrphan Annie). Маленькая Сиротка Энни изначально явилась персонажем небольшого рассказа, опубликованного в газете "Chicago Tribune" в 1924г. Его автор - Харольд Грей. В последствии Маленькая Сиротка Энни стала героиней мультфильмов, кинофильмов и песен, вышедших на свет в США. На различных изображениях у этой героини были большие удивленные глаза на выразительном лице. Герой книги иногда ссылается на образы из новелл Томаса Вольфа (Thomas Clayton Wolfe). Это автор известных в Америке новелл, таких как "Время и река", "Старый дом в Кентуки", "Река послушных детей", "Посиделки у Джека" и многих других. Сама книга Роберта Кармиера "Я - сыр" по-русски - это первый опыт литературного перевода и, наверное, не последний. В дальнейшем представляется интерес перевода и других книг Роберта Кармиера на русский язык. x x x Я еду на велосипеде. И вот я уже на Роут 31 в Монументе, штат Массачутес. Я на пути в Ротербург-Вермонт, и изо всех сил я жму на педали старомодного, изношенного велосипеда - тихоходного и разваливающегося на части. На нeм только устаeшь. Иногда отказывает тормоз, и искривлeнное "восьмeркой" колесо скребeт по вилке руля. Дорожный велосипед - наверное, когда-то такой был в детстве у моего отца. Холодно, ветер кусает меня за локти, заползая змеeй за шиворот, задирая вверх рукава куртки и стараясь еe расстегнуть. Ноги от усталости налились свинцом. А я всe кручу и кручу педали. На улице Механиков в Монументе я сворачиваю вправо, взбираюсь на горку, пролетаю мимо госпиталя и, подняв на него глаза, думаю о моeм отце, он в Ротербурге, штат Вермонт, и ещe сильнее давлю на педали. Десять утра. Октябрь - не тот, что у Томаса Вольфа, когда горят листья, и летают привидения - гнилой, мрачный, холодный и сырой октябрь, когда солнце редко показывается из-за облаков и к тому же не греет. И мало, кто читал Томаса Вольфа, быть может за исключением моего отца и меня. Я делал в школе доклад по его книге "Паутина и камень", и мр.Паркер, что ведeт у нас Английскую Литературу, посмотрел на меня с подозрением и поставил мне В- вместо обычного А. Но мр.Паркер, школа, и всe это уже где-то позади, а я жму на педали. Мои ноги делают всю работу на этом старом драндулете. Они полны сил чувствуют себя неплохо. Я проезжаю мимо дома с белой оградой и обливаю грязью маленького ребeнка, что стоит на тротуаре. Он отскакивает, затем смотрит на меня отречeнно и испуганно. Я переживаю за него. Оглядываюсь через плечо, но за этим ничего не следует. Дома я никому не сказал "до свидания". Я просто ушeл. Без шума. Я не пошeл в школу и никому не позвонил. Я вспомнил об Эмми, но и ей я ничего не сказал по телефону. Я проснулся утром и посмотрел на морозную кромку, окаймляющую оконное стeкло. Я подумал об отце и о его кабинете внизу - вздохнул и встал. Я знал, что ухожу, но всe тянул. Я не вышел и через два часа. Я действительно трусил, и многое пугало меня - при том сильно. Это было похоже на клаустрофобию и, вместе с тем, на боязнь открытого пространства. Меня охватила паника. Я был словно на краю пропасти. Моe тело покрылось холодным потом, а сердце сильно заколотилось, и страшное ощущение удушья овладело мною, и я не знал, что произойдeт, если дверь вдруг откроется. Я остался дома, и долго ждал. Но потом я спланировал себе центр поля - я ненавидел бейсбол, в школе навязывали только этот вид спорта - во всяком случае я учился этому со всеми своими однокашниками. Меня словно сметало прочь с поверхности планеты, в космос. Я боролся со всеми соблазнами и с собой на земле, и вместе с тем я цеплялся за неe. И тогда эти собаки... Я сидел дома, думая обо всех собаках, нападающих на меня по пути в Ротербург-Вермонт, и говорил себе: "Это же сумошествие! Я никуда не еду!" Но в то же время я знал, что уйду - уйду понимая, что камень - это всего лишь кусочек земли, если его выронить из рук. Я вошeл в кабинет и достал подарок для отца, потом завернул его в аллюминиевую фольгу, в газету и ещe, вдобавок, обмотал всe это липкой лентой. Затем я спустился в подвал и взял брюки, ботинки и куртку, и не менее получаса искал шапку. Но всe-таки я еe нашeл - она была нужна мне, старая, но добротная шапка моего отца. По дороге в Вермонт она, натянутая на уши, решит все проблемы, если будет холодно. Я сосчитал все свои сбережения. Денег было немного. Тридцать пять долларов и девяносто три цента. Этого было бы достаточно, чтобы добраться до Вермонта первым классом в Грейхаундском автобусе, идущем в Монтрейл, но я знал, что еду на велосипеде в Ротербург-Вермонт. Я не хотел ограничиваться автобусом. Мне была нужна открытая дорога. Я желал плыть по ветру. Мой байк ждал меня в гараже, а я хотел ехать на нeм, своими силами, к отцу. Прежде, чем выйти я посмотрел на себя в высокое зеркало, от пола до потолка, в то, что перед закрытой дверью в спальню родителей наверху - сумосбродная шапка и старая изношенная куртка. Безусловно, я выглядел нелепо. Эмми как-то сказала: "Ад - понятие филосовское." Я долго думал об Эмми. Позвонить ей было почти невозможно. Она была в школе. Правда я мог туда позвонить, подделав голос, якобы еe отец очень срочно просил еe к телефону - что-либо неотложное дома. Еe отец - редактор в "ТАЙМС", и всегда говорит с тревогой в голосе, его манера говорить годится для передачи самых актуальных новостей по местному радио. Но я отложил этот фокус. Такого рода милые пакости были свойствены Эмми. Да и моя душа была уже по дороге в Вермонт. Я любил Эмми Херц. Правда, еe фамилия казалась мне смешной. Эмми, вероятно, слышала немало шуток, связанных с известной фирмой по прокату автомобилей, но я поклялся себе, что никогда так шутить не буду. Во всяком случае я решил не звонить ей. Пока не уберусь прочь. Я позвоню ей из Ротербурга. Ограничусь мыслью о ней, буду помнить номер еe телефона, и думать о том, как всe время она будет должна поцеловать меня и обнять. Но я старался не думать обо всeм этом до того, как буду готов к путешествию. Я пошeл на кухню с пилюлями, взятыми в кабинете, но не стал их пить. Я хотел решиться на всe трезво, без какого-либо допинга - сам. Я открыл бутылку с пилюлями и опрокинул еe, и наблюдал, как зелeные и черные капсулы исчезали в пасти мусорного бака. Я действовал решительно и наверняка. Я выкатил из гаража и направился вниз по дороге. Байк шатало из стороны в сторону, я изо всех сил раскачивался в седле. Портфель отца покоился в корзине над рулевой вилкой. Я отправился в путешествие по свету без провизии и лишней одежды. В конце концов я подпрыгнул в седле с чувством беспечной храбрости. В этот момент появившееся из-за облаков солнце ярко заслепило в предзнаменовании удачи. Я ещe раз качнулся гоня по улице, и встречная машина заморгала мне фарами. Я летел по встречной полосе. Я опомнился и засуетился. Переднее колесо со скрежетом юзануло в сторону. И я подумал: "Вот смешно - путешествие в Ротербург!". Я стал сворачивать в сторону. Но опомнился, подумал об отце и закрутил педали снова, я уже видел Монумент и знал, что должен ехать, и ничего не сможет меня остановить - НИЧЕГО! И теперь я огибаю Монумент и пересекаю район перед Эйсвелом. Указатель на этой стороне дороги показывает на Эйсвел Ротари Клуб, встречи - каждый понедельник в полдень. Я еду только четыре или пять минут. Мои ноги больше не чувствуют сил. Они устали, и спина ноет от боли - я не в порядке. И если честно, то я в нeм никогда и не был, к превеликому удовольствию Эмми Херц. Она очень не любит парней с большой мускулатурой. Я кручу педали на зло усталости и боли. Я стремлюсь добраться до Ротербурга. Всасываю холодный воздух. Он щекочет в легких. Лоб потеет. Я сдвигаю шапку назад и натягиваю еe на уши. Каждая миля даeтся мне с трудом. "Так держать," - говорю я себе. - "так держать.., каждая миля за одно и то же время..." И внезапно этот бесконечный подъeм заламывается вниз, и мои ноги без усилий накручивают сумошедшие обороты, байк несeт меня вниз, и я даю себе волю объединиться с ветром и парить над дорогой. Внизу красивый берег, за которым широко разбросан Эйсвел. ----------------------- ТАРЕ ОZК001 0930 date deleted T-A. Т: Доброе утро. Меня зовут Брайнт. Мы должны побыть некоторое время вдвоeм, наедине... (пауза 5 секунд) А: Доброе утро. Т: Будем непосредственны? Я хочу знать, готов ли ты. Чем раньше мы начнeм - тем лучше для тебя. А: Я не знаю, с чего начать. Т: Во-первых расслабься, и позволь свободно течь своим мыслям. Не думай о времени, тебе некуда спешить. Уйди, если хочешь, в свои самые далeкие воспоминания. (пауза 8 секунд) А: Не ясно - только некоторые ощущения. Т: Дай им проявиться. (пауза 5 секунд) А: Та ночь... Т: Расскажи мне о той ночи. А: Когда я родился в ту ночь. Это значит - человек... человеческое бытиe вошло в мою реальность. И до того - ничего. Или те ощущения... снова... свет... запах... запах сирени... духи... духи моей матери... от неe всегда ими пахло. Ничего больше. И эта ночь... (пауза 12 секунд) Т: Расскажи мне об этом. Он был в постели, простыня скомкалась вокруг него, его тело было горячим, глаза напоминали сырые луковицы, а голова болела. Он вскрикнул раз, другой, глухо, вслушиваясь и ища ответ. Он повернул голову к двери. Дверь была приоткрыта, слабый свет искосо побивался извне. Он извивался в постели, вслушиваясь. Он всегда ворочался ночью и часто слышал шорохи в спальне родителей. Это были всякие странные и, вместе с тем, приятные, мягкие звуки, когда его родители были вместе - шорохи мягких шерстяных животных, скорее даже плюшевых. А он всегда спал с медведем Битти и поросeнком Покки - со своими друзьями. Его отец говорил: " Эй, парень, ты до старости будешь спать со своими игрушками..."А парень знал, что его отец шутил, и что он никогда не оставит своих друзей. Во всяком случае его мать могла сказать: "Нет, ему давно уже не четыре...". Нежность в еe голосе и еe духи, похожие на весеннюю свежесть... Позже он уже не спал в обнимку с поросeнком Покки - со своим любимцем, упрятанным в коробку. Но что-то хранило тревогу и иногда не давало ему спать. Из полумрака этого дома он различал голоса отца и матери. Они давно уже звучали в ночи не мягко, не шурша, а довольно громко. И даже не столько громко, сколько грубо. Они говорили шопотом, их голоса скреблись в ночи и во мраке. И он слышал, мать говорила: "Чш... Мы можем разбудить его..." Он затихал, как неподвижный Покки. Кровать скрипела в другой комноте, и он слышал, как отец босяком приближался к его двери. Его фигура перекрывала отблески света. Затем шаги отца удалялись, свет снова проникал в его комноту, и ребeнок чувствал храбрость и ум, оставляя в дураках своего отца. Он хотел рассказать Покки, какой он умный, но он не осмеливался пошевелиться. Он вслушивался не только ушами, но и всем своим нутром. Т: Что ты слышал? А: Я не уверен, что вспомню это. Не знаю: так ли точно я слышал слова, или я так ощущаю это сейчас. Оно похоже на пустой космос - не знаю, как описать всe это на куске бумаги. Я ещe ничего не знал - я догадывался. По крайней мере они говорили обо мне. Более того. Они говорили о том, что делать со мной. Меня охватывала паника, и я начинал плакать. Но я не мог громко плакать, чтобы они не слышали. (пауза 5 секунд) Т: Почему ты паниковал? А: Не знаю точно. Они словно хотели избавиться от меня. Я слышал, как мать говорила: "Ну что мы ему скажем?" А отец отвечал: "Это неважно, он ещe мал, чтобы делать своe счастье." Действительно ли я его слышал, или это лишь ощущение того, что он сказал бы обо мне? И тогда они начинали о поездке втроeм, а я не хотел покидать тот дом, где было приятно и тепло, и где по возможности они были вместе. Т: Ты помнишь эту поездку? А: Снова не очень. Я помню, конечно. В автобусе, противные запахи выхлопов. Дорога виляла как змея. Ветер шумел за окном. Ощущения... Много багажа... Лица... Отцовские сигареты... Не пахло дымом, действительно, но запах его спичек, серы... Странно... (пауза 6 секунд) Т: Что странно? А: Я всегда знал два запаха: духи матери и табак - отец всегда пах табаком или дымом, или спичками. Но после той ночи, после поездки на автобусе я больше не связывал его с этими запахами. Он не курил. Я больше никогда не видел его с сигаретой во рту. Однако от матери всe также пахло сиренью. Т: Ты помнишь ещe что-либо кроме той поездки? А: Не особенно. По большей части, настроение, ощущение той поездки, как если бы... Т: Как если бы что? А: ...Там было привидение, было страшно, но не как в необитаемом доме, едущем по дороге. Но это было... мы словно были гонимы, мы как бы убегали. Оно смотрело нам в след - так печально, и лиловые полумесяцы под его глазами... Так печально... И автобус летел сквозь ночь... (пауза 15 секунд) Т: Ещe что-нибудь? А: Мы ни разу не вышли наружу. Не смотря ни на что я думал о доме. Мы были в разном доме. Разном пространстве. В разной ауре этого дома. Успокаивался ветер, и холод, и мы были вместе - мать, отец и я, но всегда порозень. Т: Как это проявлялось? Твоя семья двигалась с места на место. Но не так далеко. Ветер стихал, когда вы устраивались. Множество семей меняют место жительства. Человека иногда перемещают по работе. Наверное и твой отец... А: Может быть. Т: Почему ты колеблешься? Ты что-то находишь непонятным? А: Да. Т: Что? А: Я не знаю. Адам не знал и не хотел проверять познания этого врача. Врач был совершенно странный, хотя выглядел симпатично и дружелюбно. Но какой-то дискомфорт окружал его. Наверное было бы легко общаться с ним, если бы не все его сомнения, не желание достать всe из его сундучка, что на плечах. Он не знал, как это сделать. Он хотел бы найти какой-нибудь ключ. Т: И где же ключ? А: Что вы называете "ключeм"? Т: Ты справедливо заметил, использовав слово "ключ". Он отступал перед тишиной, оглушeнный. Мог ли врач прочитать его душу? Нет. Или же он снова должен был вытворять с ним всякие трюки, что он и делал. И теперь Брайнт делал так, что он верил, что думает лишь только тогда, когда сам говорит что-то важное вслух. Надо было быть осторожным. Ему бы видеть себя со стороны и слышать бы свой собственный голос. Паническая дрожь пробирала его до костей, и страшная беспомощность овладевала всем его телом. А: Я наверное пойду. Т: Конечно. А: Я устал. Т: Понимаю. Мы потратили массу времени. А: Спасибо. Т: Всe будет хорошо. ЕND TАРЕ ОZК001 ------------------------------ "Эйсвел - Файрфельд - Карвер!" - Он выкрикивает названия, примерно, также, как объявляют посадку на поезд, стоящий на одной из платформ Бостонского Северного вокзала. "Флеминг - Хоуксет - Белтон-Фолс" У него гробовой голос, и в его горле как-будто полным полно камней, и его слова прыгают над всем этим: "Белтон - Фолс по линии Нью-Хемпшир-Вермонт. Это следующая остановка - она для тебя будет последней, и всего лишь через реку будет Ротербург-Вермонт." Он снова смотрит в карту. - Тебе везeт, - говорит он. - ты едешь через три штата - Массачутес, где ты сейчас в данную минуту, далее Нью-Хемпшир и Вермонт. Но ты делаешь угол, и у тебя впереди почти семьдесят миль. Семьдесят миль - это не выглядит слишком далеко. Стоя здесь на бензоколонке, я обдумываю свой дальнейший путь, мои ноги чешутся по педалям, семьдесят миль - пустяк. Этот совсем немолодой человек смотрит в карту: "Как быстро ты думаешь добраться туда?" - грохочет его голос. Его седые волосы шевелятся на ветру, его лицо покрыто сетью синих и красных вен, оно похоже на карту автомобильных дорог, что в его руках. Я остановился отдохнуть на этой заправке, проверить воздух в шинах и посоветоваться, как мне двигаться дальше. Этот пожилой человек старается мне помочь. Он меряет манометром воздух и охотно разворачивает карту. - Я думаю, что можно делать десять миль в час. - говорю я. - Хорошо, если у тебя будут пять или даже четыре. - говорит он. - Не думаю, что ты доберeшься сегодня. - Мы с родителями иногда останавливались в мотеле Белтон-Фолс. Если я туда доберусь, то остановлюсь там на ночь. Он снова разворачивает карту. Еe треплет ветром. - Может быть. Но есть и другие мотели по дороге. - он уже сворачивает еe. - Откуда ты? - Из Монумента. Снова похолодало, и солнце спряталось в облоках. - Смотри - это Эйсвел. Как долго ты добирался от Монумента? - Около часа. Он разглаживает складки на карте. Она вздувается у него в руках. Он словно проделывает тяжeлую работу думая и говоря об этом. - Хорошо, от нижнего города в Монументе до этих пятен около пяти миль. Но у тебя были несколько хороших холмов до нижнего берега, где ты быстро спускался. Пять миль в час - очевидно, лучшее время для езды в течении дня. - Да. Он отвернулся и посмотрел вверх на облока и затем опять повернулся ко мне: - Как ты собрался туда ехать, всадник. Тебя окружает ужасный мир. Ограбления и убийства. Никто не защищeн на улице. И не знаешь, кому и как верить, и кто нехороший парень? Я хотел ехать и не желал всe это слушать. - Конечно же не ты. Потому что ты не можешь отличить хорошего парня от плохого. Никто не знает, где умрeт. Никто. Однозначно. По дороге, когда пользуешься телефоном, ты слушай. Слушай внимательно. Ты можешь нечаянно услышать щелчeк. И если ты его услышал, то это кто-нибудь подключился и подслушивает, а потом ты имеешь от него неприятности. Я уже устал сидеть на байке. - Никому никогда не верь. Расспроси для проверки, если посторонний подходит к тебе. Но по-любому ты не должен с ним иметь контакт. Он может быть с фальшивым паспортом, липовыми правами или с ложным именем... Так, ты можешь ехать. Будь осторожен. Он мне всовывает в руки карту. "Возьми."- говорит он. Она запачкана мазутом, и я сую еe к себе в корзину не складывая, втиснув еe между ремнeм и отцовским портфелем. - У тебя воспалeнные глаза, - говорит он. - Надвинь шапку. Люди болеют и в старости умирают. Мы кричим им: "Вернитесь!" Жена пользовалась такой шапкой, когда работала на мельнице. - Это шапка отца, - говорю я. - он носил еe всегда. Я еду навестить его - он в госпитале в Ротербурге, и я думаю, что он дрогнет увидев еe. - Куртка тоже его? - спрашивает он. - Выглядит, как армейская куртка моего сына. Он здесь работал - у меня в сервисе. Это было во время Второй Мировой войны. Он носил куртку, похожую на эту, она была ему великовата, как тебе твоя. Того, кто его тогда убил, звали Иво Джима - ты наверное никогда и не слыхал об этом. Голубые вены возбухают над его лицом, вперемежку с красными. Я собираюсь уйти и начинаю нервничать. Я чувствую себя нехорошо, когда он сравнивает меня со своим сыном, но он будет спрашивать про отца и про мать. - Мне жаль твоего сына. - говорю я. Он не отвечает ничего, вытирает руками лицо и тяжело вздыхает, как будто бы очень сильно устал. - Хорошей дороги тебе. - говорит он махнув вперед. - Если бы я был на сорок лет моложе, то отправился бы с тобой. Как говорят, душа готова, да плоть слаба. Я подпрыгиваю на байке и отправляюсь в путь. - Большое спасибо, - кричу я глядя мимо него. - спасибо за карту и воздух в шинах. Он стоит и смотрит печально, положив руки на бока. - Будь осторожен. - он кричит. Его голос скребeт в воздухе. Я виляю и поворачиваю в сторону. Изо всех сил жму на педали. TАРЕ ОZК002 1430 date deleted T-A Т: Теперь, скажи мне, можем ли мы побеседовать о Пoле Делмонте? А: О ком? Т: О Пoле Делмонте. (пауза 8 секунд) А: Я не хотел бы. (пауза 5 секунд) Т: Тогда о Эмми Херц. А: У меня снова болит голова. Т: Только расслабься. Я сейчас дам тебе лекарство. А: Я скорее нуждаюсь не в этом. Т: Как хочешь. (пауза 10 секунд) Т: Ты расстроен. Пожалуйста расслабься. Головная боль - это тревожная реакция на реальность, которую ты не воспринимаешь, как должное. И мне жаль, что ты так реагируешь. Когда мы начали эти беседы, то мы договорились, что они будут добровольны с твоей стороны, так будь же проще - веди к истине, но не туда, куда ты не можешь решиться, не на ту территорию, куда бы ты не вторгся. А: Я понял. Т: Мы можем вернуться к Пoлу Делмонту и Эмми Херц в любое время. А: У меня действительно болит голова. Меня тошнит. Т: Тогда нам стоит отложить. А: Спасибо. ЕND ТАРЕ ОZК002 ----------------------------- Дорога длинная, ровная и прямая, без собак, которые могли бы напасть на меня. Солнце светит. Я жму на педали и пою: Отец невеселе, Отец навеселе, Хей-хо, дзе мери-о, Отец навеселе... За моей спиной летят машины, они обгоняют меня с жутким шелестом резины по асвальту. Роут 119 - хайвей со сплошной жeлтой линией по середине. Я переодически съезжаю на обочину. Колeса тонут в рыхлом песке, скользят. Я теряю равновесие, затем выравниваюсь. Это мешает ехать, отбирает силы. Я боюсь, что меня может сбить машина, если буду долго ехать по асвальту. Но я напеваю: Отец берeт жену, Отец берeт жену, Хей-хо, дзе мери-о Отец берeт жену. Пытаюсь спеть песенку, которую отец всегда напевает, комично подражаю его голосу, то повышающемуся, то понижающемуся - протяжно и мягко. Когда он поeт, у него ужасный голос - "У тебя оловянные уши." - говорила мать - но она всегда могла сплясать под эту странную песню. "Это наша песня." - говорил отец. И я могу вспомнить, как он поднимал меня на руки, когда я был маленьким, и подбрасывал меня почти до потолка, напевая: Жена взяла ребeнка, Жена взяла ребeнка... И тогда он мягко отдавал меня в обьятья матери, когда она сидела, вязала или читала. И я извивался в еe руках, ощущая тепло и защиту от всего плохого, что есть на свете. Мне было тогда, кажется, всего лишь пять или шесть. И отец самодовольно напевал: Хей-хо, дзе мери-о, Фермер навеселе. - Дейв, Дейв, - могла сказать мать. - Ты дурачeк, ну просто настоящий дурачeк. - звучало смешно и, вместе с тем, нежно в еe голосе, и аромат еe духов обволакивал меня. - Эх...Что вытворяют в других семьях, во время их традиционных песен? - мог сказать отец, кривляясь как клоун, прыгая по комноте: Ребeнок взял кота, Ребeнок взял кота... - В них ничего не вытворяют. - могла сказать мать. Та старая игра всегда была удовольствием для меня. Конечно, это было ещe до того, как мать стала печальной, до того, как тревога навсегда поселилась у неe на лице. - Кто сказал, что ничего не вытворяют что-либо напевая? - мог спросить отец. Глядя сверху на меня он спрашивал грозным голосом: - Как тебя зовут, мальчик? - Он становился очень серьeзным в тот момент. - Адам. - отвечал я. - Адам Фермер. Я весело заигрывал с ним. - Хорошо. Полагаю, раньше наша фамилия была Смит? Кого-либо спрашивая ты напеваешь: "Мистер Смит навеселе, Мистер Смит..." - Девид. - говорила мать. И я весело смеялся, и отец мог начать петь снова... Сейчас я на Роут 119: Хей-хо, дзе мери-о, Ребeнок взял кота... Неожиданно славный выдался день. Октябрьские деревья горят на солнце яркими красками, всe укутано в красное и коричневое. Временами поднимается ветер, срывающий с проводов стаю птиц в воздух, и птицы парят над шоссе. Я проезжаю длинный луг, весь усеянный коровами, жующими свою жевачку. Я рад, что не принял пилюль, и я напеваю: А кот взял крысу, А кот взял крысу, Хей-хо, дзе мери-о, А кот взял крысу... Я стараюсь петь голосом отца, но теряю нить. Ветер держит меня за горло, и мне нужно набрать воздух. В лeгких жжeт, и я думаю, что пока лучше не петь. Мои плечи сводит от боли, а пальцы болят там, где я охватываю рукоятки руля. Передо мной холм. Дорога беспощадно ползeт вверх. Я оглядываюсь: позади меня - ничего. Я остонавливаюсь, слезаю и смотрю на верхушку холма. Я качу велосипед. Вокруг пусто - ни души. Мне не хочется никуда. Полная безысходность. Но я всe иду. Мне хотелось бы вернуться на ту заправку в Эйсвел. Можно было бы дойти до тех деревьев, что в стороне, присесть и отдохнуть, но я сомневаюсь в том, что стоит мне сходить с дороги. Кто знает, что скрывается за этими деревьями? Я боюсь не только собак, но и других животных, ещe змей и пауков. Они - неразумны. Мне так нужно остановиться, но я продолжаю двигаться, двигаться - даже если устал. Я на вершине холма, и чудесный лондшафт ковром стелется подо мной. Миля, другая вниз по дороге, и белая церковь, окружeнная кучкой домов, острым шпилем впивается в небо. Я прыгаю на велосипед и лечу вниз с холма, на встречу новым приключениям. Байк набирает скорость, и я снова парю, парю сладко. Я спешу к тому шпилю церкви, как можно быстрее. И будет так обидно, если я потеряю контроль над байком. Я скольжу вниз с холма, и ветер ест мои щeки, кусает изнутри всe моe тело, И я снова пою, пытаясь подражать отцу, и лечу с той же песней: Отец навеселе, Отец навеселе... Ветер подхватывает мой голос и уносит его в воздух. Звуки растворяются в нeм, как дым. Я изо всех сил ударяюсь в дорожный указатель. Лежу на земле. Всe крутится в глазах: деревья, телефонные провода надо мной... Хей-хо, дзе мери-о, Отец навеселе... Голос ломается где-то очень высоко. Ясное небо и ветерок. Я дышу. Последнее, что чувствую: я жив, и я на правильном пути в Ротербург-Вермонт. ------------------- ТАРЕ ОZК003 0845 date deleted T-A. Т: Мы можем побеседовать? (пауза 8 секунд) Т: Ты хорошо себя чувствуешь? (пауза 5 секунд) Т: Ты выглядишь несчастным, расстроенным. Что-либо не так? (пауза 15 секунд) Т: Постарайся сегодня быть лидиром в нашей беседе. (пауза 10 секунд) Адам был не в себе, отречeн, не находил места и смотрел не то в пустоту, не то в себя, и доктор, если он, конечно, был доктором. Он наверное им и был, с маленьким лицом, и непонятными глазами - сверлящими, когда он поднимал их. Он словно смотрел через ствол орудия, целясь в него. Адам чувствовал себя мишенью, и почему-то он был рад тому, что он мог как бы стоять в стороне, как бы сделав шаг в сторону от себя, и видеть со стороны их обооих, сидящих в комноте. Ему, конечно же, было любопытно заглянуть в свои внутренности, но не сейчас. А доктор Брайнт уткнулся в вопросник своими, свиду уничтожающими глазами. Он ещe не реализовал свой ум и хитрость. Он думал: "Если я сделаю шаг в сторону, то, может быть, я смогу найти что-нибудь ещe. Это возможность дать ему наслаждение, помочь ему вспомнить..." Вспомнить что? Он не знал - что-то, что-нибудь мимолeтное, из закутка души, мучения прочь, и тогда он сможет достичь желаемого... Т: Может быть отложим. (пауза 5 секунд) Т: Не стоит спешить. Попробуем потом. ЕND ТАРЕ ОZК003 ------------------------------------------- Свирепый пeс, и я в ужасе. Он поджидает меня в конце длинного, бесконечного спуска с вершины холма. С того момента, как я увидел его ещe из далека маленьким комочком, сидящим у дороги. Я наблюдаю за ним по мере приближения. Похоже, что это настоящая немецкая овчарка, рыжевато-чeрного окраса, он тихо охраняет въезд, ведущий к большому белому дому, примыкающему к дороге. Мне кажется, что этот дом пуст, и я наедине с этим страшным псом. Я ожесточeнно всасываю воздух, стараюсь проплыть мимо пса как можно быстрее, и делаю это так быстро, что изумляюсь своей скорости и, похоже, остаюсь незамеченным для него. Пес поднимает голову и поворачивает еe в мою сторону, вздрагивает, выравнивает уши, словно приняв вызов. Мои глаза мечутся слева на право, и возращаются назад, но это не может меня спасти. Дорога позади пса пуста, в поле зрения нет машин, и дом внутри выглядит заброшенным, как будто бы все ушли прочь. Через улицу, в расстелившимся позади открытом поле проходит низкая каменная стена, за которой тоже никого. Я приближаюсь, пeс отступает с дороги, и я думаю, что, наверное, он ждeт меня здесь всю мою жизнь. Он неподвижен, его хвост не шевелится, его глаза - словно из мрамора. Он тихий и наблюдательный - пес-убийца. Я уже хорошо вижу, как блестят его стоящие уши, и говорю себе: "Надо продолжать движение, он всего лишь собака. Собаки - лучшие друзья человека. Это не тигры и не львы." Он направляется к велосипеду, его голова поднимается снова, на губах слюна. Он бесшумен - не лает и не рычит. А, может, из-за шумящего в ушах ветра я просто не слышу его рычания. Изо всех сил жму на педали, пригибаюсь к рулю, пальцы сжимают рукоятки, байк летит прямо на него. Боюсь, что если я попытаюсь объехать его, то потеряю равновесие и упаду на тротуар - к его радости. Я прикрываю глаза, мои ноги рубят по педалям, и я вот-вот в него врежусь. И в последний момент пeс отлетает в сторону, и теперь я слышу его рычание, извергаемое в прямом, коротком и диком лае. Он обнажает зубы. Он пытается ухватить байк за вилку руля. Он как-будто очень хочет остановить байк, атакуя меня. Сердце замирает. Он кусает шину переднего колеса и крутит его из стороны в сторону. Эта шина - словно часть его носа, и колесо елозит по земле. И я кричу себе: "Всe правильно! Всe правильно!" Но мои слова теряются на ветру, и я говорю про себя: "Чeрт с ним, когда я уйду от этого пса, я уеду домой, на первом же обратном автобусе, чeрт с этим Ротербургом, чeрт со всем-всем..." Пeс всe время нападает на переднее колесо, он его может прокусить, и я в ужасе, и, наверное, если из колеса выйдет воздух, я брошу байк ему в жертву. Мы уже за въездом и приближаемся к изгибу дороги. Я отчаянно надеюсь, что там будет дом, склад, магазин или что-нибудь ещe, где можно будет найти укрытие. И тогда я слышу приближение машины и истеричный рeв клаксона. Я внезапно понимаю, что я опасно сместился на середину дороги. На меня летит жeлтый "Фольксваген" с багажной решeткой на крыше, сбавляет скорость и съезжает на встречную, чтобы не ударить меня, протяжный сигнал перемешивается со скрежетом тормозов. Пeс отвлечeн машиной. Он лает и бросается на неe. Я пользуясь моментом ухожу прочь - почти по воздуху, глядя на машину, как на чудо или искушение. Я кручу педали. Но я не могу удержаться, оглядываюсь назад и вижу, что пeс метнулся прочь, с дороги. Он теперь преследует этот "Фольксваген", с диким лаем, его тело гнeтся и извивается, шерсть вздыблена. "Надо ехать прочь отсюда." - кричу я не известно кому и снова кручу педали, боюсь и паникую отметая какую-либо усталость или боль в мускулах. Лай отдаляется. Я огибаю поворот и лечу вперeд. Я приближаюсь к главной улице Файрфельда, и это точно Майн Стрит, и точно этот городок, немного магазинов и церковь с белым шпилем. Я спешу по этой улице пользуясь моментом. Я знаю, что могу остановиться, но не хочу слезать с велосипеда. Я хочу продолжать движение и добраться до Ротербурга. Я чувствую, что этот пeс будет преследовать меня снова, будет ждать меня в стороне от магазинов, если я остановлюсь поесть или отдохнуть. Я открываю рот и глотаю воздух, и этот сладкий глоток снова возвращает мне силы. Я еду по городку через каменный мост, движение по булыжнику звучит аплодисментами в моих ушах. И я говорю: "Здравствуй, Файрфельд, и прощай." и продолжаю путь, чувствуя, что наверное никогда не остановлюсь - НИКОГДА. -------------------------- TAPE OZ004 0800 date deleted T-A. А: Скажите, вы - доктор? Т: Почему ты это спрашиваешь? А: Ладно. Допустим, что вы доктор, психиатор, может быть. В первую беседу вы сказали, что ваше имя Брайнт. Но вы не сказали "Доктор Брайнт." А это место выглядит как больница - так что же это? Т: Я рад, что тебе интересно всe, что тебя окружает. Долгое время с тобой этого не происходило. Но не уже ли для тебя так важно, больница ли это или нет? А: Хорошо. Здесь не так пахнет. Знаете ли - в больнице медицинские запахи и толстые белые постели. Врачи одеваются в белые халаты, как и медсeстры. Но не здесь. Здесь всe больше похоже на... Т: На что? А: Не знаю. На частный дом. Не просто дом, а особняк, поместье. Все комноты и все люди. Что-то вроде частного санотория, может быть. Т: Это тебя волнует? А: Я не знаю. Так много всего... Я не знаю. Т: Значит, будем искать из вне? (пауза 5 секунд) Т: Те ключи, например. А: Какие ключи? Т: Ты упоминал что-то о них раньше. Он сильно сопротивлялся, был на стрeме и не доверял Брайнту, будто бы тот был посторонним. Во всяком случае он чувствовал себя намного лучше и уже не задумывался о том, что его хорошее самочувствие - лишь только иллюзия. Возможно, он дал Брайнту какой-либо ключ - пусть не от всего, но уже от чего-то. Он словно по команде почувствовал себя лучше, чтобы начать открываться перед ним. Он, наверное, выглядел, как картотечный ящик, где нужно перебрать всe, чтобы достать нужную карточку. Брайнт был умным и хитрым. А: Может быть этот пeс и есть ключ. Т: Пeс? А: Да, пeс. Я думал о нeм этим утром, когда смотрел в окно и видел его на траве. Т: Ты полагаешь - Сильвер? А: Его так зовут? Сильвер? Немецкая овчарка? Т: Да. Хорошая собака. А: Я ненавижу собак. Т: Всех собак? А: Более чем. Т: Почему? (пауза 10 секунд) Т: Ты сказал, что эта собака является ключeм. Ты полагаешь - Сильвер, или какая-либо другая? А: Другая. Т: Расскажи. То была небольшая собака, но выглядела уродливо. Она смотрела в щeлки своих маленьких свирепых глаз, отделяя взглядом Адама с отцом от всего окружающего мира. И было что-то угрожающее в еe взгляде и поведении. Всe это было похоже на встречу с буйным сумашедшим и, одновременно, воплощением того, что может случиться при такой встрече. - Что это за маленькая собака? - спросил мальчик шeпотом. - Я не знаю, Адам. - сказал ему отец. - Я почти ничего не знаю о собаках. - Что нам делать, Па? - А мы его как-нибудь обманем. ----------------------------- Мальчик смотрел на отца недоумевая и не веря своим глазам. Внезапно, этот человек перестал выглядеть отцом, который был страховым агентом, приходил в офис каждый божий день, менял машину каждые два года и состоял в Ротари Клубе. Он носил очки в роговой оправе и усы - не лохматые, как у некоторых людей с длинными запущенными волосами - у него были опрятно подстриженные усы с седым блеском. Адам всегда знал его, как отца, читающего газеты, смотрящего по телевизору футбол или бейсбол, проклинающего ракеты "Патриот", приносящего работу из офиса домой на ночь, целующего его перед сном в лоб вместе с поросeнком Покки. Отца, похожего на аккуратную табличку, надпись на которой гласила - ОТЕЦ. Иногда его отец проявлялся, как персонаж, вышедший из книг, с сияющими глазами и трясущейся головой, как если б он дискутировал с каким-нибудь писателем, или тот писатель - с писателями, похожими на Хемингуэя или Фицжеральда, или со многими другими, кого Адам тогда ещe не знал: "Что тебя ещe ждeт, Адам, так это много прекрасных непрочитанных книг." Часто, посреди ночи, его отец, сидя с книгой, вскакивал со стула. Очки сверкали на его длинном тонком носу. Он терял страницу в книге и внезапно начинал выглядеть, как некто совсем чужой в их доме. Теперь его отец снова выглядел как незнакомец, когда они стояли среди деревьев напротив той собаки. Они не были из тех людей, для кого прогулка на природе среди деревьев была обычным делом. Городской тротуар для них был привычней, чем трава или лесная тропа. "Дай мне, мать природа, взволнованно пройтись по неону, - сказал однажды его отец. - вместо ковра из листьев всех цветов радуги." И что они делали здесь в первый раз, в роще, в менее мили от ничего, Адам не знал. Главное, что они должны были слушать музыку в библиотеке, а вместо этого посреди дня прогуливались в порывах ветра Мартовского воскресенья. Адам любил гулять вместе с отцом, пытаясь сжечь на спичечном костре свой девятилетний возрост, он ступал отцовскими шагами. Отец мог замедлиться, и Адам уходил далеко вперeд. Отец любил бывать в библиотеке. "Дом сокровищ." - как он еe называл со всеми еe книгами и пластинками. "Сегодня, - он сказал, - мы послушаем записи Луиса Армстронга и возьмeм их домой." Больше всего Адам любил чудесный старый диск, который назывался: "Регтайм Двенадцатой Улицы.", где Луис Армстронг играл на трубе, звук которой шатался посреди улицы, как пьяный. Ох, этот Армстронг! Отец смог пробудить интерес сына к тому, что тот вытворял на трубе: "Можно ли на трубе изобразить пьяного, шатающегося по улице?" Или он мог сказать: "Я покажу тебе волшебную новеллу, в которой первые две буквы первого слова в первом же предложении хранят секрет этой книги!" (Где, Па, где?!) Во всяком случае, они были на пути в библиотеку к записям Армстронга. Изгибаясь под имитируемую отцовским голосом трубу, когда отец внезапно замолкал, Адам, держа руки на весу, терял равновесие и почти падал. Он загадочно смотрел на отца. Отец замирал становясь похожим на статую в парке, или на парализованного какой-нибудь страшной болезнью. - Надо идти, - сказал отец, окончательно опомнившись и несколько застеснявшись собственных гримас. Он дeргал Адама за руку. Он почти тащил его вокруг угла, через узкую аллею между Бекер Дрегстор и Эдмедьус Фарнитур. - Эй, Па! - кричал Адам. - Куда мы идeм? В библиотеку - это не туда! - Знаю, знаю, - сказал отец голосом Филдса, который в старом комическом кино говорил не открывая рта. Филдс произносил всякие смешные, ни на что непохожие слова, что сейчас и делал его отец: "Нам надо прокрасться в другой лондшафт, и мы обдумаем желания третьего месяца этого года, мой мальчик." Его носовой голос и щeлканье его пальцев, стяхивающих пепел с невидимой сигары казались чем-то неуместным в этом непривычном месте. Он торопился сам и тянул за собой Адама. Адам оглядывался назад - они выглядели убегающими в никуда, но от кого и от чего - может быть, от самих себя? - Ах, эти слова...- говорил отец в стиле Филдса, кивая в сторону посадки деревьев и кустарника, которая тянулась целую милю, почти до самого хайвея. Когда они вошли в эту посадку, Адам увидел, как отец быстро отстал. Он окинул беглым взглядом всe вокруг себя - спокойно, никого. - Всe в порядке, Па? - спроил он дрожащими губами. - Всe хорошо, Адам, - сказал отец своим собственным голосом. - всe хорошо. Они уже шли по этой роще, выглядывая иногда из-за ветвей, стучащих во время штормовых порывов ветра. Они проламывались через кусты, словно путешествуя в африканском сафари. Адам начинал приходить в себя. - Эй, Па - неплохая забава. - сказал Адам. Отец тяжело дыша ерошил волосы на голове у Адама. - Неплохая прогулка, если так. - ответил отец. Адам почувствовал дружелюбие. И это было, пока перед ними не предстала собака, похожая на приведение, взявшееся из ничего, ужасное, неопознанное, со свиноподобной мордой, со сверкающими глазами и жeлтыми зубами. - Какая она смешная. - сказал отец. Адам понял, что отец подразумевал под словом "смешная". Они не на шутку испугались и были словно загнаны в угол одной лишь этой собакой - не грабителем и не диким животным. Адам понимал, что им с отцом стоило бы убежать от сюда прочь. Но опасность излучалась от одного только еe присутствия. Она собиралась напасть. Смертельная угроза изрыгалась из еe горла низким раскатистым рычанием. - Надо осторожно уйти. - сказал отец. Но с этой их попыткой рычание только усилилось. Сердце Адама сильно заколотилось. - Смотри, Адам. Мы что-нибудь должны с ней сделать. - Но что, Па? - спросил Адам ощущая всем телом дрожь. - Сначала я хочу, чтоб ты ушeл отсюда. - Я хочу остаться с тобой, Па. - Смотри, она, вероятно, решит напасть на кого-нибудь одного из нас, и нет выхода. Я маленькими шагами продвигаюсь вперeд - а ты должен отстать. Я попробую увести еe от тебя. Но двигайся медленно и сильно не расстраивайся. Только иди обратно и держись отсюда подальше... - Куда мне идти? - Я слышу движение машин где-то позади. Хайвей проходит слева от нас. - отец говорил мягко, еле шевеля губами. - Двигайся к хайвею и останови какую-нибудь машину. - Но что ты, Па? - Я думаю, что справлюсь с ней сам. Я попытаюсь уйти в сторону. - Я хочу быть с тобой, Па. - ему, конечно же, хотелось уйти, он был сильно напуган, но понимал, что предаст отца, если уйдeт. - Ты мне больше поможешь, если уйдeшь, Адам. - категорично заявил отец. - А теперь медленно... Адам неохотно отошeл, медленно посторонился, не осмеливаясь взглянуть на собаку, уткнув глаза в землю, надеясь на то, что он никуда не пойдeт, упадeт на землю, собака нападeт именно на него. Он слышал бормотание отца: "Собака... уйди прочь..." Собака не шевелилась. Адам оглянулся - еe свирепые глаза уставились на отца. Адам сделал шаг побольше - она бросилась, рычание перешло в вой сирены. Она метнулась прямо к отцу. Он отступил в сторону, отмахнувшись рукой, собачьи зубы вцепились в рукав отцовской куртки. Он с размаху швырнул еe в сторону. На мнгновение обернувшись, он кричал Адаму, чтобы тот бежал прочь, но Адам застыл от ужаса на месте. Отец пригнулся низко к земле, почти до уровня собаки. Его правая рука что-нибудь искала - палку или камень. Собака также пригнулась, еe тело почти лежало на земле. Отец медлено поднялся, он держал в руке кленовую ветку, толщиной примерно с дюйм. Он подсунул еe собаке, как бы преподнося ей букет цветов. В первый же момент животное бзбеленилось, ужасные глаза засверкали ещe сильнее. Оно без предупреждения прыгнуло уже на ветку, схватив еe зубами. Отец схватил ветку с обоими руками и поднял еe, собака повисла на ней. Еe челюсти держали крепко. Вращаясь вокруг своей оси отец отпустил ветку. Собака с веткой в зубах отлетела на несколько метров в сторону неловко упав на землю, взвыла, спеша стать на лапы. Отец взял по ветке в каждую руку. Он выглядел как дресировщик львов в работе. - Иди ко мне, ты... гнусный ублюдок... уродина. - кричал отец собаке. Адам никогда не слышал от отца таких слов, хотя он иногда слышал "ад" или "проклятье". Звуки, исходящие от собаки, уже были не рычащие, а скорее кричащие, стонущие - она уже была ранена. И не смотря на это она старалась внезапно напасть, отскакивала в сторону, опять нападала гребя лапами землю. В какой-то момент она с визгом исчезла, прыгая через кусты и чащу. Отец повернулся. Он хватал возрух огромными глотками через широко открытый рот. Щeки были в поту и грязи, куртка - порвана. Адам бросился к нему и обнял. Он никогда не любил отца так сильно, как тогда. Т: И это ключ? А: Я думаю да. Вы просили рассказать, как всe это начиналось, если возможно. И это было начало. Т: Что для тебя было самым решающим в этом случае? А: Что вы полагаете? Т: Я полагаю - встреча с той собакой в лесу? Или было что-то ещe, подтолкнувшее вас с отцом войти в лес? (пауза 5 секунд) А: Мы с отцом не разговаривали, когда вышли из лесу. Мы ни о чeм не говорили матери - мы сделали из этого секрет. У меня не было ничего страшнее встречи с той собакой. Но вроде бы для меня всe это не имело никаких последствий. Отец рассказывал матери о том, как мы гуляли по лесу, и о том, как приятно там в первое воскресенье Марта. А всe, что было потом - отец был очень сильно искусан той собакой и нуждался в медицинской помощи - я забыл о причине, по которой мы вошли в лес. Т: Как ты думаешь - твой отец видел на улице что-то, что могло его ввести в панику? А: Да. Т: Что, ты полагаешь, он видел? А: Я не знаю... я не знаю... (пауза 5 секунд) А: Если можно, то мы прервeмся? Я устал... это был водосток и лужа, которую не обойти. Т: Конечно прервeмся. Ты был молодцом. Постарайся отдохнуть. А: Спасибо. ЕND ТАРЕ ОZК004 ----------------------------------- Телефонная будка стоит в стороне от Ховард-Джонсонса на перекрeстке магистралей Роут 99 и Роут 119. Солнце слепит отражаясь от еe стeкол. Я слезаю с байка и иду к ней. Ботинок трeт, и на правой пятке вздувается пузырь. Я гнусь под ветром и шарюсь по карманам, ища заблудшие в закутки монеты. Я должен поговорить с Эмми Херц. Еe голос поддержит меня. Я хотел позвонить ей этим утром, когда покидал Монумент. Мне вообще то нужны лекарства. Можно было бы остановиться в Файрфельде, отдохнуть и немного перекусить, разве что только в "Херши"-баре. Сейчас я где-то между Файрфельдом и Карвелом, как раз между теми местами, через которые я проезжаю. Я растерян, и поэтому нуждаюсь в разговоре с Эмми. Она поднимет мой дух, рассмешит меня. Я люблю еe. Я дошeл до телефонной будки после бесконечной ходьбы, похожей на сон, когда идeшь и никак не можешь дойти до места назначения. Я смотрю на часы - на них только лишь час пятнадцать. Уроки закончатся только в два пятнадцать, и ещe пятнадцать минут ей идти домой, если, конечно же, она где-нибудь не задержится. Я смотрю на телефон в будке с отвращением - не к телефону, а к себе. Я потерял счeт времени и никогда не доеду до Белтон-Фолса до наступления темноты. Я мельком взглянул на Ховард-Джонсонс. Я не голодный, но знаю, что телу нужна энергия, для всего моего путешествия в Ротербург. Мать всегда говорит, что я не ем достаточно, и всегда пытается впихнуть в меня побольше или приносит домой самые новые витамины в виде сладостей или жевательной резинки. Моя бедная мама. Я качу свой байк по дороге на Ховард-Джонсонс. Когда я ещe был маленьким, то назвал его "Опельсиновым Джонсоном". Мы проезжали его на машине - мать, отец и я. Я был между ними на переднем сидении, и когда я сказал "Опельсиновый Джонсон", они засмеялись, и я почувствовал себя в безопасности и окружeнным их любовью. Иногда и по сей день я могу где-нибудь ночью прошептать: "Опельсиновый Джонсон", и снова мне становится лучше, и я защищeн от всех бед. Мне обязательно надо отдохнуть. Я знаю, что в Ховард-Джонсонсе есть комнота отдыха, но, по меньшей мере, у меня две проблемы. Прежде всего - это что мне делать с байком? Он без замка, и я не могу оставить его без присмотра, и я застряну тут, если что-нибудь с ним случится. Другая проблема в том, что ванные комноты обычно не имеют окон. Это создаeт множество сложностей, потому что я не могу находиться один в закрытом помещении без окон. Мне надо будет сидеть в ванне с закрытой дверью и не иметь возможности наблюдать за байком. Вторая проблема решается, если я беру комноту, выходящую окнами на площадь, быстро моюсь и наблюдаю за байком через окно. И вот я на центральной площади Ховард-Джонсонса, я очень хочу отдохнуть и спешу через улицу. ------------------------------ Я стою в телефонной будке, в трубке всe гудит и гудит. Я знаю - это дальний выстрел, и, скорее всего, Эмми Херц осталась в школе, но гудки следуют один за другим, и я потерял счeт их количеству. Мой желудок тянет и напрягает. Гамбургер, что я съел в Ховард-Джонсонсе переворачивается камнем в животе. Можно было бы заказать что-нибудь полегче, например, суп или жаркое с рыбой. И мне бы врача. Мои руки липнут от пота к поручням будки, а пальцы как чужие. В отличии от меня они привыкли к изгибам велосипедного руля. Головная боль наступает железными прутьями под костью лба. Я разбит, но Эмми Херц может всe вылечить. В трубке по прежнему гудки, без конца. Грузовики несутся на север по Роут 99, и их моторы ревут и стонут в непрерывном гуле. - Извините. Ваш абонент не отвечает. - коротко отрезает мужской голос оператора в линии. - Вы можете попытаться ещe раз? - спрашиваю я, хотя знаю, что зря. Ещe как-то нахожу утешение в том, что телефон звонит у Эмми дома, отзываясь эхом в стенах комнот, где Эмми ест и спит, читает книги и смотрит телевизор. Но на зло всему, оператор холодно произносит: - Извините, сир, ваш абонент не отвечает. - Спасибо, - отвечаю я. - спасибо за попытку. Монеты выпадают в желобок под номеронабирателем, и я выгребаю их окоченевшими пальцами. Толкаю дверь будки. Она не поддаeтся. Пинаю еe изо всех сил ногой. Она со скрежетом смещается, я открываю еe и иду прочь. Солнце скрывается под низкими облаками, которые давят и становятся всe ниже, нагнетая клаустрофобию. Ротербург кажется всe дальше и недосягаемее. В желудке покачивается тошнота, а в голове пульсирует боль. Я иду к байку. Пузырь на пятке лопается. Если бы всe это рассказать Эмми... Моя следующая остановка в Карвере, и я сверяю путь по карте. Масштаб карты - десять миль на один дюйм. Карвер только в полудюйме от точки, где я сейчас нахожусь. Когда я прибуду в Карвер, Эмми, наверно, придeт из школы домой. И, может быть, я смогу найти аптеку и купить аспирин от головной боли. Я проверяю байк и кладу подарок для отца в корзину. Натягиваю шапку на уши - это удержит тепло и прикроет их от сильного шума, исходящего от грузовиков, несущихся по девяносто девятой магистрали. Оглядываюсь - никого. В Карвере я могу очевидно найти ресторан и заказать немного супа или тушeных моллюсков. Я еду на велосипеде и говорю своим ногам: "Жмите, жмите." Словно я возвращаюсь. Я напеваю для поддержки духа: Отец навеселе, Отец навеселе... Но я пою тихо, даже не вслух. Я устал, и мне нужна поддержка, пока не доберусь до Карвера. --------------------------------------- ТАРЕ ОZК005 1350 date deleted T-A. Т: Можем ли мы поговорить об Эмми Херц? А: Если вы хотите. (пауза 5 секунд) Т: Ты можешь описать еe, как лучшего друга, или больше? Больше. Ему снилось этой ночью, что он и Эмми вдвоeм были на футбольных трибунах, поле было пустым, дул зимний ветер, и их губы соприкасались и открывались, их языки искали друг друга, и в момент их соприкосновения он дрожал - не от холода, а от наслаждения. Он чувствовал еe дыхание, сам дышал быстро и глубоко, и его сердце сильно билось. Он так еe любит. А: Больше чем друга. Т: Расскажи мне об этом. Эмми. Эмми Херц. Она любила пакости и всегда на них подстрекала других. Эмми говорила, что каждый относится к жизни слишком серьозно. Когда он первый раз встретился с ней, она сказала: "Знаешь, что характерно для тебя, Асс? Ты недостаточно смеeшься. Твоe лицо спрятано в большой книге. Но я надеюсь, Асс, что можно услышать смех в твоeм детском блюзе." Она говорила примерно так. Но вместе с тем она могла быть и серьозной. Она могла надолго закрыться дома с книгой. И если так, то именно книги их и познакомили. Она заходила в Монументскую Публичную библиотеку, а он выходил от туда, и они столкнулись в дверях. Книги, которые были у них в руках, посыпались на пол и завалили весь проход. Когда они собирали их, Эмми сказала: "Знаешь, что мне это напоминает? Одну старую голевудскую комедию, ты еe видел по телевизору, где герой и героиня смешно встречаются. Я полагаю, ты можешь представить себе писателей, сидящих в студии и говорящих: "Подумать только - они сейчас встретятся?" И кто-нибудь говорит: "А что, если она входит в библиотеку со всеми своими книгами, а он в это же время выходит, и у него тоже книги..." Они оба стояли на коленях в проeме входной двери библиотеки. Люди, входящие и выходящие, шагали через них, и она говорила больше минуты, а он, забыв всe на свете, слушал. Она была той чокнутой девчонкой, от которой он смог сойти с ума. Они собирали книги: "Не путай своe с моим, - говорила она. - Это будет стоить тебе мятной жевачки, потому что я всe это должна была вернуть ещe месяц назад." - они тогда учились в разных школах. Он по уши влюбился в неe. Она сказала, что еe зовут Эмми Херц ("Пожалуйста, не путать с фирмой по прокату автомобилей."). Она была невысокого роста, крепкого сложения и вся в веснушках. Один из еe передних зубов был кривой, но у неe были очень красивые глаза - того же цвета, что и китайская ваза его матери, из фарфора, эмалированного небесной глазурью. У неe также были большие объeмные груди - позже она говорила ему, что сильно их стесняется - таких больших ("Попытайся целый день таскать всe это через весь город."), но он был влюблeн в неe и не смеялся, когда она это объявляла. Он любил еe ещe и за то, что она не смеялась, когда он рассказал ей, что хочет когда-нибудь стать знаменитым писателем, таким как Томас Вольф, и за то, что она не спрашивала, кто был такой Томас Вольф и не сравнивала его с этим писателем. Позже, конечно, она призналась, что ей не легко понять его книги. - Похоже, ты самый подходящий кандидат для "Номера.", - Эмми сказала это в первый же день их знакомства, рассмотрев его щуря глаза. Она была близорукой, но ненавидела очки. - Застенчивый, может быть, но я думаю, что ты тип, не теряющий хладнокровия. А хладнокровие нуждается в "Номере." - Что такое "Номер"? - спросил он, доверчево и наслаждаясь, он не встречал раньше никого, подобного Эмми Херц. - Ты узнаешь потом, Асс. Завтра - после школы. А сейчас, жди меня у главной двери, и если будешь покладист - зажжeтся свет. Он буквально плясал около библиотеки с книгами в руках. Он заглядывал в окна, чтобы не упустить момент, когда подойдeт еe очередь к библиотекарю, и когда она вернeт книги. Он ощущал внутри себя взлeт энергии, переходящей в буйность. Ему хотелось петь, даже не петь, а кричать. Свойственная ему застенчивость исчезла. Ему нужно было говорить, чтобы больше не быть посторонним для неe, и сказать ей, что день чудесный, как прекрасно светит солнце, и как оно заливает Майн Стрит, ослепляя всe в безветрии, вращаясь вокруг всего этого золотого мира. На следующий день, он ждал еe, когда она возвращалась из школы. "Я рада тебя видеть, Асс." - сказала она, и он жадно слушал еe, когда она говорила о своей школе и своeм классе, и об ужасной контрольной по алгебре, которую, в чeм она была уверена, запустила. Она внезапно остановилась и повернулась к нему: "Ты стесняешься? Ведь ты почти ничего не говоришь. Или это потому, что мой рот не закрывается?" - Еe глаза были, словно синие цветы. "Я стесняюсь..." - сказал он, удивляясь тому, что он действительно не чувствовал стеснения в еe присутствии. Обычно он стеснялся постороних. Его отметки в школе часто страдали потому, что он был ужасен и косноязык в устных ответах, речах и ещe где-либо, где всеобщее внимание фокусировалось на нeм, хотя он и блистал в письменных тестах и контрольных по композиции. - Почему я раньше не видела тебя здесь вокруг? - спросила она, когда они медлено прохаживались. - Не знаю. - отрезал он. Он и не знал, конечно. Он был просто "здесь и вокруг". Обычно, после школы он сразу же возвращался домой. Мать была дома, ждала его, сидя в своей комноте; она расстраивалась, если он приходил на пять минут позже; говорила напряжeнно и нервозно, если она не знала о его местонахождении. Ему иногда хотелось знать, что должно было произойти с ней, и что превратило его мать из весeлой и нежной женщины, чей аромат сирени заполнял всe вокруг, в бледную, подавленную и ворчливую старуху, которая просто уходила из дому или затаивалась у оконной занавески. Но он не хотел рассказывать Эмми Херц о своей матери. С его стороны это было бы предательством Эмми и еe потерей. Во всяком случае, его ужасная застенчивость или неспособность воспринимать взгляды людей со стороны были ничем по сравнению с эмоциями и поведением его матери. Он чувствовал, что его застенчивость лежит в основе его характера; он предпочитал читать книги или слушать старый джаз в своей комноте походам на танцы и тусовкам со сверстниками в нижнем городе, или играм в "классики", когда он был помладше. Во всяком случае он всегда без сожаления уходил от всех прочь - это был его выбор. Быть очевидцем, наблюдать, присутствовать в очаге развития событий, записывать внутри себя на какую-то собственную плeнку в каком-то, спрятанном от всех "чeрном ящике" то, что никто вокруг не замечал, кроме него. Всe это пришло к нему позже, в одиннадцатом классе, когда он твeрдо и бесповоротно решил, что хочет быть писателем: все его наблюдения и, тогда же, все его эмоции и ощущения стали служить этим целям. Он осторожно, как мог, преподносил всe это Эмми Херц - словно переполненные ладони орехов, которые нельзя было рассыпать. Они пришли в дом Эмми, и он ждал, пока она сменит джинсы. Еe мать - рослая, стройная женщина, ещe не видя его ни разу, уже всe узнала про него от дочери - после того, как он звонил ей домой по телефону. Она собиралась уйти по каким-то своим делам. Адам всe-таки позвонил своей матери. Он сообщил ей, что в этот вечер он будет поздно, задержится на встрече в Литературном Клубе - он был страшным вруном, и чувство вины за собственную ложь стало брать его за горло. Он, было, подумал, что делает ошибку встречаясь с Эмми Херц после школы, как сегодня. Что делать ей с таким как он? Она была молнией, а он был тучей - серой тучей. Но он услышал поэму, затаившуюся в мире, и хотел еe записать. "Я была права!" - закричала Эмми из ванной. Адам побрeл туда, услышав еe голос. Из-за запертой двери доносились шум душа, спуск воды в унитазе и то, как канализация давилась экскриментами и всем, что в неe поступало. Он в смущении старался всего этого не слышать. Эмми вышла наружу, и кровь прилила к его щекам. Забавляясь, она сказала: "Смотри, Асс, не стоит так сильно пердеть за всe, что беспокоит тебя. Всe это - лишь часть природы и бытия." Позже она сказала ему, что выбрала слова преднамеренно - "Кусочек шоковой терапии." - как она это объяснила. Они направлялись в магазин сети "А&Р", проделывать тот самый "Номер". Основная идея "Номера" была проста: наполнить тележку, а ещe лучше - несколько тележек до отказа каким-либо товаром, зарегистрировать всe это у кассира, под каким-либо предлогом вернуться с этими тележками обратно в торговый зал, не заплатив ни цента, и скопить все тележки где-то не на самом приметном месте и улизнуть, оставшись незамеченными, сохранив чеки кассового аппарата и карточку покупателя. Эмми как бы и не удалялась из торгового зала. Она предугадывала все возможные варианты. Прежде всего, это были разные возможности в разные дни недели. Например, полдень вторника был полон риска из-за того, что в магазине было мало покупателей, и сложно было остаться необнаруженными при участии в каких-либо подозрительных акциях. На вечер пятницы и в субботу покупатели заполняли магазин до отказа, но Эмми так же осознавала риск. В один день она утверждала, что только консервы могут быть загружены в тележку, или в другой - только банки, и она в тот день провела целую корзину банок, объeмом в галлон каждая. В другой раз она загрузила полную тележку детского питания; надо было перебрать пятьсот банок. И ей пришлось оставить всe это перед кассой. О, боже! Любо-дорого было посмотреть на Эмми, что она вытворяла, когда выделывала "Номер". Процесс носил серьозность, без малейшего намeка на какой-либо вред. Иногда она выносила список покупателя, а настоящий список они делали потом, дома, после школы. Она проверяла список так же часто, как еe семья закупалась, следя за марками и названиями, проговаривая всe по частям. Один раз они с Адамом взяли с собой маленького ребeнка, еe соседа, чтобы привнести в "Номер" видимость закупки для семьи. Эмми говорила очень важно, чтобы всe выглядело естественно, как если бы всe, что в тележках, принадлежало им, и всегда действовала с некоторой злостью и беспристрастностью, чтобы никто не смог их в чeм-либо заподозрить. Иногда она специально просила продавца о помощи. "Эй, а где сардины, между прочим?" - требовала она и угрожала всем работникам магазина поркой, если ей не покажут, где лежат сардины. Это была Эмми. Вечер пятницы больше всего подходил для неe. Она заполняла столько тележек, сколько было возможно. "Слушай," - сказала она Адаму. - "C твоей помощью мы можем поломать все рекорды." И они установили рекорд в один из пятничных вечеров - во время большой годовой распродажи. Работая порозень они наполнили двенадцать тележек: восемь Эмми, и четыре Адам. Тележки переполнялись до отказа, и Эмми завершала каждую с пачкой солений, внося этим некоторый гротеск в значимость каждой горки. Они расставляли все тележки во всех проходах магазина и получали большое удовольствие, когда продавец проходил мимо, осматривал тележки, удивлялся и шeл дальше. Но Эмми на этом просто так не останавливалась. Она решила, что все тележки должны быть составленны одновременно в последний проход, где находится отдел овощей и фруктов. Впоследствии они там были выстроены, как солдаты в строю. "Don't rush, act nonchalant," (не суетись, действуй беспечно) - предостерегала Эмми. Она произносила: "nonchalant" по-французски без t на конце. Дальше они сидели на решeтке или стояли на стоянке для автомобилей у входа в магазин. Откуда они могли бы наблюдать за рядом наполненных ими тележек. Рано или поздно подошeл продавец. Он с недоумением осматривал каждую, видимо, пытаясь себе объяснить еe происхождение. Одна женщина взяла пачку солений из одной из тележек и переложила в свою. После чего было интересно наблюдать за сумотошными действиями продавцов. Двое из них стали разгребать то, что было в тележках, чему-то очень сильно удивляясь. За несколько минут уже пять или шесть продавцов удивлeнно рассматривали все эти переполненные до верху тележки, не понимая, что же это за мистика, почeсывая головы, подозрительно осматриваясь вокруг. В конце концов пришeл менеджер - маленький лысый человечек. Он взорвался от злости, стал размахивать руками и прыгать вверх-вниз, как фигурка на карикатуре. Стадо продавцов принялось увозить все эти тележки прочь. К великому удовольствию Эмми - еe смех был чудом для ушей. "Мы это сделали, Асс!" - говорила она. - "Мы это сделали!" Этим вечером, когда он провожал еe домой, он в первый раз еe поцеловал. Это был первый поцелуй в его жизни. Он растаял от любви. Его тело пробирала дрожь от всего, что он тогда почувствовал. Т: Эмми Херц - это один из ключей? А: Я думаю, да. Но возьмeм еe отдельно, отдельно от всего другого. Особенно после еe звонка однажды днeм. Т: Она звонила тебе? А: Да, когда мы встретились в первый раз, я рассказал ей, что мы приехали в Монумент, когда мне было всего лишь четыре года. Наша семья жила до того в Новой Англии, в маленьком Пенсильванском городке... Ревлингс-Пенсильвания... Это был один день... Голос Эмми вибрировал в телефонной трубке. - Ты занят, Асс? - Нет, а к чему это? Звонки от Эмми всегда были тревожными. Иногда это была очередная идея про "Номер". Что было похоже на пришествие Святого Инна рано утром и, одновременно, на привидение, парящее по коридорам и не считающееся с табличками на дверных ручках с надписью: "Не беспокоить."; или развитие того же на трeх разных языках, "Пожалуйста, не входите в нашу комноту слишком рано." Иногда ей нужно было только поболтать. Она говорила с ним словно неполным текстом идущего на экране фильма, она как бы смотрела телевизор, переодически отрываясь от него. В другое время она могла сказать: "Я хочу услышать стихи." Еe голос дрожал, он мог читать ей поэмы, каторые писал сам, но выдавал за чужие произведения неизвестного поэта: "Моя любовь к тебе, как то далeкое окно..." Но эти звонки могли быть разными. "Смотри, Асс," - говорила она. - "Я в газете. Я капнула своему отцу и его гостю, редактору из Ревлингса-Пенсильвания. Он приковылял сюда. Если не ошибаюсь, ты тоже взялся от туда?" В тот раз снова перед Адамом предстал ряд ярких впечатлений, когда автобус мчался в ночи - вся та их спешка. Эмми продолжала: "Слушай, этот парень говорит, что он жил в Ревлингсе всю свою жизнь, и он не может вспомнить каких-либо Фермеров. Не фермеров на ранчо, а твой фамильный род Фермеров. Он говорит, что знает всех в городе. Ты не говорил, что твой отец служил страховым агентом в Ревлингсе" - Я не знаю. - ответил Адам. - Это так важно? - Нет, действительно, это не важно. Этот человек только пришeл, и когда мой отец сказал ему, что ваша семья также из Ревлингса, он подумал, что он может написать что-либо о вашем роде, собранном воедино, и он не смог вспомнить каких-либо Фермеров именно из Ревлингса, также и в страховом бизнесе, и я полагаю, я подумала, что могу это проверить. Я думаю, что было бы интересно узнать о вашем старом доме. - Мне любопытно. - сказал Адам. Он удивился этому курьeзу, но старался говорить прохладно и не хотел, чтобы Эмми услышала удивление в его голосе. - Хорошо. А твоя мать? Еe девичья фамилия? Может быть он помнит еe мать? - хихикала Эмми. - Кто-нибудь, как это..? - У моей матери была фамилия Холден. Луиза Холден. - Hold On. Я увижу, если полетят искры. Он отдалeнно слышал, как Эмми видимо докладывала о своих находках посетителю редактора. - Стой, - сказала Эмми, повернувшись к телефону. - Это не звон колокола. Эй, как долго ты здесь живeшь, между прочим? Ты не сказал, где ты родился. Адам был готов сказать: "Я родился здесь. И мои родители тоже." Но что-то заставило его промолчать. Память мимолeтна... - Ты молчишь, Асс? - Смотри, Эмми, я сказал, что мы приехали в Монумннт из Ревлинга - но не сказал, что родился здесь. Ты что-то не поняла. Мы жили здесь.., о.., только несколько месяцев, я догадываюсь. И отец в то время не работал. Он был с поломанной ногой. Когда мы прибыли в Монумент, мы слышали о продаваемом здесь страховом агенстве. Адам был удивлeн своей способности лгать, в его душе лихо изобретались какие-то новые обстоятельства перемен у себя и у родителей. Но он хотел знать - почему? И что заставляло его лгать? - Ладно. Я полагаю, было что-либо такое, Асс. Всe-таки, так ли плохо - если Ревлингс был для вас городом старого дома, твои родители могли бы с удовольствием встретиться с ним. Они могли бы собраться и всe. - Ладно, спасибо, Эмми. Я ценю это. Т: И это всe? А: Да. Т: Эмми возвращалась к этому разговору снова? А: Нет. Никогда. Т: Что ты думаешь об этом разговоре и о еe вопросах? А: Это было нелепо, странно. (пауза 5 секунд) А: Я был уверен в том, что редактор из Ревлингса ошибался. Он очевидно имел плохую память. Я, наверное, и не думал об этом. (пауза 10 секунд) Т: Вот мы и перебрались в другую точку. А: Мы? Т: Дай мне собраться. Первая точка - это был тот день среди деревьев с собакой. Главное, что привело тебя и отца в лес. Вторая - тот разговор с Эмми по телефону. Первый раз тебе было девять лет и четырнадцать во второй. А: Я устал. Т: Рано. Потерпи немного. Всe идeт неплохо. А: Я больше ничего не хочу добавить. Т: Ты думаешь об Эмми? А: Да. Т: Всe начинает возвращаться к тебе, не только Эмми? А: Я не знаю. Т: Надо всe вернуть. Вспомни, я помогу тебе, и лекарства помогут, но... А: Но помочь мне? Где-то выигрываешь, где-то теряешь? Т: Думай о выигрышах. А: А если только теряю? Т: Не думай об этом. Не надо. А: Если это страшные потери? Т: Надо всe взвесить. А: Спасибо. END TAPE OZK005 ------------------------------------- Дождь начинает без предупреждения. Он режет по лицу, осыпает всe моe тело. Облака сгущались, когда я ещe въезжал в Карвер, но меня это не волновало. Солнце и облока играли разными цветами на протяжении всего моего пути этим утром. Ливень встретил меня внезапно. Я жму по узкому участку на Роут 119. Грязь летит с моих ног во все стороны лишь потому, что переднее колесо без щитка, и ничего не защищает меня от брызг. Дождь лупит на встречу, и я еду через шторм. Съезжаю с хайвея и думаю, что делать дальше. Кося глазами в сторону вижу дом где-то в четверти мили от сюда, но я не хочу оказаться среди людей. Можно спрятаться под деревьями, и я толкаю байк к протяжeнной кленовой роще. Дождь льeт, как из ведра. Я въезжаю в рощу и чувствую, что деревья не могут меня защитить от дождя. Массивные капли, срывающиеся с ветвей, молотят меня сверху. С отвращением прислоняюсь к стволу дерева. Дождь снова усиливается, качая ветки, гнущиеся под ветром. Холод проникает под одежду, просачиваясь под кожу и в кости. Отцовский портфель промок, и карта пропала. Я вытаскиваю портфель из корзины, обнимаю его и прячу под курткой. Он мокрый, но меня это не волнует. Дождь продолжается. Я смотрю на размытую карту и внезапно чувствую, что голоден, как волк, и не могу вспомнить, когда ещe был так голоден. Проезжает машина - стейшен-вагон с деревянными панелями. Тот, кто еe ведeт, смотрит в мою сторону. Мне хочется, чтобы он остановился. Закинуть бы байк на багажную решeтку, что на крыше, и ехать бы в тепле и уюте. Но я почему-то рад тому, что он проскочил мимо не остановившись. "Я - Крепкий Орешек." - говорю я себе. Мой голос странно звучит в моих ушах. Дождь пляшет по земле, вода прыгает и скачет, словно капли масла на раскалeнной сковородке. Я морщу всe внутри себя, крепко обнимаюсь сам с собой. Холод, сырость и беспомощность. Я не отсырел - я промок. - Я не возвращаюсь, - говорю я. - Нет. - отвечаю я себе. Мой голос мешается с ветром и дождeм. "Всe хорошо, всe хорошо - я следую в Ротербург-Вермонт." - я думаю вслух повышая свой голос над шумом дождя. Раскаты грома отвечают мне, собаки вслушиваются, а я прижимаю спину к дереву и внезапно чувствую отречeнность. Я словно стал частью всего: частью дерева и частью ненастья, частью грома и частью дождя. Поднимаю лицо - стена воды падает вниз. И я начинаю петь: Отец навеселе, Отец навеселе... --------------------------------- TAPE OZK006 1830 date deleted T-A. Т: Так. Мы прибыли в точку, где у тебя появляются подозрения. А: Я не помню прибытия в эту точку. Т: Ты играешь? А: Нет. Почему же я играю? Я на грани паники большую часть времени. Почему же я играю? (пауза 5 секунд) Т: Прости меня, если я выгляжу резким и критичным - это только ради тебя. А: Я знаю. (пауза 7 секунд) Т: Мне надо проявить твою память. В последнюю встречу ты упоминал о телефонном звонке Эмми из редакции еe отца. Посетитель, редактор из Ревлингса. Ты что-то подозревал? А: Для меня это было - забавно. Т: Что значит "забавно"? А: Эмми сказала, что Ревлингсе не было ни Фермеров, ни семьи Фермеров? Как-будто я пытался скрыть, инстинктивно, словно я знал, что где-то что-то не так. Т: И что, ты думаешь, здесь не так? А: Я не знаю. Т: Не думал ли ты, что отец тебе врал всe время? И ваша семья приехала не из Ревлингса? А: Нет. Я не мог так думать, даже если бы я от этого лучше себя чувствовал - воспоминание о той ночи, когда мы убирались прочь. Всe перемешалось. Т: Ты разговаривал на прямую об этом с отцом? А: Нет. Никогда. Но чувствовал, что в этом что-то не то. Т: Что не то? А: О, это что-то непонятное. Может быть... как если бы заглянуть в старый фотоальбом, в старые бумаги и письма, чтобы как-то доказать себе, что мы жили в Ревлингсе, что я родился здесь. Однако, это не давило. Похоже, я действительно был в панике. Т: Это тебя так беспокоило? А: Да. Но это только, когда я мог подумать об этом. Я был занят школой, Эмми и еe "Номером". Т: Ты не упоминал о посетителе редактора и его сомнениях о вашей жизни в Ревлингсе матери или отцу? А: Нет. Т: Это выглядит наиболее естественно, из того, что можно взять. А: Может быть. Но я этого не хочу. (пауза 8 секунд) Т: Но ты предпринимал что-либо, в конце концов? А: Я? (пауза 5 секунд) Т: Да, ты. Иначе нам нет смысла сидеть здесь и разговаривать обо всeм этом. Ты не поднимал шум после того телефонного разговора с Эмми? А: Кажется - нет. Т: Скажи мне, что ты делал после того? (пауза 5 секунд) Т: Что ты делал после того? А: Я не могу вспомнить точно. (пауза 15 секунд) Он, конечно же, помнил. Всe теперь было чисто и ясно, и незабываемо. Он знал, что его отец держал свои личные и официальные бумаги в выдвижном ящике стола в подвале. Страховому агенту дома требовался рабочий стол, где он мог бы заполнять никогда нескончаемые рапорта и держать эти документы и другие причендалы, имеющие отношение к его работе. Адам знал, что этот ящик хранил всякие важные документы, появляющиеся только при особых обстоятельствах. В то время он как-то нуждался в свидетельстве о рождении для вступления в организацию Бой-Скаутов(Адам сбежал оттуда после нескольких встреч - ему было неинтересно отдавать честь, завязывать галстук и ходить в строю). Обычно его отец закрывал этот ящик стола, а ключ был только в его связке вместе с ключами от дома, гаража и машины. Он всегда бросал эту связку в конец одного из ящиков с бумагами около главной двери, когда входил в дом. Адам ждал удобного случая. Главное, что он осознавал своe желание проверить тот ящик отцовского стола. Он хотел убедиться, что посетитель редактора ошибался. Эмми больше никогда не упоминала об этом. Наблюдая за отцом, за его повседневным костюмом и галстуком, Адам стыдился своих подозрений. Но факт, что подозрения имелись. И, наконец, настал день, когда эта связка ключей была на столе, а отец был снаружи, он косил лужайку перед домом. Адам знал, что он может заглянуть в этот ящик. Он взял ключи. Они обжигали холодом его руки. Он слышал жужание газонокосилки и был готов среагировать, как только оно могло прекратиться. Мать была наверху. В эти дни она всегда была там. Она спускалась вниз готовить еду или делать какую-нибудь работу по дому, но по возможности она оставалась в своей комноте. Проблема была в том, что из отцовского кабинета трудно было расслышать шаги наверху. Держа свою душу в пустоте и пряча в карман свои намерения, Адам подошeл к столу, достал маленький ключик от ящика стола, повернул его, и выдвинул ящик. В нeм было больше дюжины потемневших конвертов. Адам взял несколько из них. Конверты были отмечены отцовской печатью: ``Mortgage. U.S. Treasury Bonds. New England Tel. And Tel. Stocks. Birth Certificates.`` (Подтверждение. Законодательство США. Ново-Английский кодекс, отделение внутренних дел. Свидетельство о рождении.) Он открыл самый верхний конверт и достал три хрустящих листа бумаги, что были внутри. Официальные бумаги, голубая печать внизу. Подписаны Тобиасом Симпсоном, Городским Клерком Ревлингса и его Личным Секретарeм. Адам изучал сертификат, что имел его имя: Адам Девид Фермер. "Мы использовали моe имя, как твоe среднее," - отец объяснял ему когда-то. - "потому что всегда будет неразбериха между двумя Девидами." Адам изучал это свидетельство о рождении и вслушивался в происходящее снаружи. Его День Рождения, 14 февраля, День Святого Валентина. Его мать была сентиментальна в отношении его Дня Рождения, и Адам также. В эти дни она всегда пекла вкусные печенья в форме сердечек. "Любимый день, когда ты родился, Адам. Это день любви и нежности." - говорила она. Он рассматривал свидетельства о рождении его родителей. Такие же официальные бумаги, также с подписью Тобиаса Симпсона, Городского Клерка. Адам просмотрел другие конверты. Страховые полисы. Карточка Социальной Безопасности его отца. Он смотрел на его карточку и еe номер. В ней было что-то новое, свежее, неприкосновенное. Почему же он нуждался в номере Социальной Безопасности? Подозрения заставили его сделать паузу, которая совпала с паузой в шуме мотора газонокосилки, и Адам задержал дыхание. Шум мотора косилки появился снова, и Адам выдохнул. Он вспомнил, что номер Социальной Безопасности необходим, например, чтобы открыть банковский счeт, и его родители подарили ему на десятилетие в его собственность чековую книжку, и 50 долларов были переведены на его имя. Был извлечeн ещe один конверт. Он был опечатан. Адам держал его в руках, он был почти невесом. Он знал, что он ничем не рискует открывая его. И он также знал, что, вероятно, там нет ничего подозрительного. Факт, что содержимое этого ящика показалось ему смешным и нелепым. Тихое любопытство. Он держал тот конверт и мог видеть на просвет документ внутри. Документ выглядел солидно: голубая печать внизу. Он обнаружил, что в конверте лежит также свидетельство о рождении. Почему ещe одно? Кто-то родился ещe, и он не знал об этом? Может быть брат или сестра? Сумошедше и смешно. И как всe это можно было объяснить? И он открыл и этот конверт. Он нашeл! Он узнал! Он изучил содержимое конверта. Ровный, белый, невзрачный. Как и любой другой из тех, что он раньше видел на отцовском столе. Он осмотрел стол, открытые ящики, и перебрал стопку конвертов. Он сравнил их с опечатанными конвертами. Они были одинаковы. Это было легко... Мотор косилки внезапно умер: пустота зависла в воздухе. Адам слишком многое нашeл, чтобы так просто остановиться. Но отец мог зайти в дом, чтобы открыть бутылку пива или просто отдохнуть. Он быстро открыл этот опечатанный конверт и достал содержимое. Это было свидетельство о рождении - всe правильно. Подпись и печать всe того же Тобиаса Симпсона, Городского Клерка, Ревлингс, и его Личного Секретаря. Во-первых, Адам думал, что это был дубликат его собственного, потому что его имя было написано на бумаге: Адам Девид Фермер. Но вот дата была другая - 14 июля. Год был правильным, так же как и в первом его свидетельстве. Но были два свидетельства о рождении и два Дня Рождения. Сумошествие, он подумал, что он родился дважды! И его пальцы задрожали. Он просто швырнул свидетельство туда, где лежал конверт. Язык высох, когда он пытался его заклеить. Его руки колотились. Он вложил всe в ящик и повернул ключ в замке. Он слышал шаги отца, приближающегося к двери, когда возвращал ключи на стол. Он спустился вниз и спрятался в подвале после той жуткой паузы. Т: И что ты с этим делал? А: Ничего. А что я мог. Я думал, что это ошибка, и, что когда мы уехали из Ревлингса, отец оформил эти свидетельства о рождении - мы нуждались в них, куда бы мы не перебрались - и это городской клерк, это Тобиас Симпсон сделал ошибку. Написал неправильно дату. И очевидно отец не обнаружил это. А потом клерк прислал ему исправленное свидетельство. Т: Но твоя реакция? Ты дрожал, был в шоке, и у тебя был неприятный осадок. Ты прятался в подвале. (пауза 8 секунд) А: Это моя первая реакция. После я себя контролировал и старался быть гибким во всяких такого рода ситуациях. Всe это легко объяснялось. Но... Т: Но что? А: Но я удивился. Почему он держал свидетельство, если оно с неправильной датой? И почему оно было запечатано? Т: Что ты делал с этим? (пауза 5 секунд) А Я устал. Болит голова. Т: Что ты делал с этим? А: Я не могу вспомнить. Всe так размыто. Т: Что ты делал с этим? (пауза 6 секунд) А: Ничего... -------------------------------- Но он всe-таки что-то делал. Он стал шпионом, секретным агентом в собственном доме, подслушивающим из-за двери телефонные разговоры и беседы родителей. Он стал наблюдательным и подозревающим. - Что-то не так - ты чувствуешь себя нехорошо? - спрашивала мать. Она всегда заботилась о нeм, беспокоилась и волновалась. Она была внимательна к нему и ни в чeм ему не отказывала. - Я в порядке, Мем. - отвечал он. Но он изучал мать. Она была так сладка и невинна, что он чувствовал вину за все свои сомнения. Его удивляло, что всe, что она знала, она так глубоко прятала в тeмных глубинах своего сознания - всe то, что делало еe печальной, что держало еe в еe комноте на протяжении дня, заточало еe дома чуть ли не навсегда. Она редко могла рискнуть появиться где-либо на людях. А его отец - что об отце? О его повседневной одежде, его костюме и плаще, его утренней газете. Что за секреты таились в нeм? "Или я всe драматизирую?" - удивлялся Адам. Он хотел быть писателем, наносить драму на бумагу. Мог ли он реально произвести волшебство, удовлетворив свою литературную жажду, найти его там, где оно, может быть, и не существовало? Хотя Эмми была самой главной персоной в его жизни, он не делился с ней теми сомнениями, будоражащими его. Он сожалел, о том, что она смеялась над ним, также как и над всем тем, что еe окружало. Ему было нелегко унижаться в еe глазах. Но она была шумом, блеском и весельем, вошедшим в его жизнь, и он не хотел потерять всe это. Вот почему он так покорялся ей участвуя в "Номере", сопровождая еe в их забавных, но иногда жутких прогулках в "A&P", и в День Святого Инна. Когда он думал о разговоре с ней, о чeм-то волнующем для него и вызывающем еe бурную реакцию - Эмми, она никогда не говорила что-либо серьозное - он уводил тему разговора в сторону и сохранял спокойствие. И он, просто, пытал спокойствием, продолжая шпионить, следить, наблюдать... Т: И что ты нашeл, наконец? А: Много и, вместе с тем, ничего. Т: Ты действительно веришь этому, или ты просто строишь из себя "умника"? (пауза 5 секунд) Т: Мне жаль, что я такой тупой. Пожалуйста объясни мне, как ты это понимаешь. А: Никакого "умника" я из себя не строю. Я рассказал правду. Например о телефонных звонках матери в вечер каждого четверга. Тогда я обнаружил, о чeм были все эти звонки. Меня действительно всe это так сильно взволновало, и вместе с тем я узнал ещe не всe. Пожалуй, это было худшим из того, что я узнал, касаясь свидетельства о рождении. Т: Расскажи мне об этих звонках. (пауза 10 секунд) А: Я чувствовал, что я уже знаю об этом что-то, а может быть и всe... Всe это похоже на мои пустотные пятна. Т: Вот, почему же я заставляю тебя пройти через всe это? Почему я хлопочу вокруг всех этих загадкок? А: Я не знаю. Т: Ты путаешь меня. Ведь, не можешь же ты думать лишь о том, кто будет тебе полезен. (пауза 5 секунд) А: Мне. Мне. Мне. То, что вы говорили вначале. Но я никогда не спрашивал об этом. Я никогда не думал ни о какой пользе. (пауза 4 секунды) А: У меня болит голова. Т: Не отступать. Не отступать. Рассказывай, о чeм по телефону говорила мать? (пауза 5 секунд) А: По правде, я не многое могу рассказать. Он мог рассказать очень много, но не хотел выкладыть всe, а только минимум - только то, что могло удовлетворить Брайнта и позволить ему закончить этот разговор, уйти в свою комноту, отдохнуть и восстановиться. Он не хотел поднимать всю ношу воспоминаний. Он хотел иногда всплыть, как поплавок, и плыть по течению неважно куда. Какое-то время он ненавидел Брайнта. За его непрерывные, никогда нескончаемые вопросы. Т: Рассказывай всe, что есть - много или мало. А: Не знаю, хочу ли я рассказать что-либо вам об этих звонках. В этих беседах всe-таки была какая-то польза. Он осознал, что если разговор был открыт, слова сами собой приходили на язык, и он не знал, где ложь ждeт его. Факты его жизни могли проявиться в любой момент его рассказа. Космическая пустота заполнялась. Страшный вакуум неясности, что нависал над ним ночью, отступал. Тот, в который он попадал просыпаясь в темноте, в полной неясности, кто он или где он. В разговоре пятна пустоты заполнялись. Т: Что о твоей матери и еe телефонных разговорах? А: Эти звонки были каждый четверг вечером... Адам замечал эти звонки и, в то же время, не замечал их. Он знал, что четверга были лучшими днями для его матери. Она обычно ждала его внизу, когда он возвращался из школы. Запахи запекающегося печенья или кексов наполняли кухню - обязательно что-нибудь шоколадное. Адам любил шоколад, и в четверг мать что-нибудь готовила на кухне, возбуждая его апетит. Она с большим удовольствием наблюдала, как он поглощал всe, что она испекла. Иногда она мурлыкала под нос или напевала, когда стирала или мыла пол. Ранним вечером она могла уйти в ванную, закрыв за собой дверь. Адам не должен был пользоваться телефоном в это время. "Телефонный час твоей матери." - когда-то давно объяснил отец. Адам безоговорочно принял это условие, и телефонный час всегда был частью домашнего быта. Он полагал, что мать специально выделила себе время для разговора по телефону со всеми своими друзьями (но что это были за друзья?), с родственниками (у них не было живых родственников, отец был информирован регентом очень давно), с еe женским комитетом (она была слишком стеснительной, чтобы быть в активе социальных или гражданских организаций). И ещe, этот телефонный час был заведeн так давно, что Адам и не мог вспомнить, с каких времeн. У него и не могли возникнуть какие-либо вопросы или сомнения. Тогда это принадлежало миру взрослых, они никогда не задумывались о том, что иногда это было смешно, а иногда за гранью понимания, но они позволяли себе всe это просто потому, что они были взрослыми. Они не нуждались в каких-либо поводах. Он кое-что подозревал о реальном происхождении двух свидетельств о рождении и о возможных проблемах, которые они представляют. Адам начал по-дружески расспрашивать родителей, о каждом дне его жизни, о прошлом и настоящем. Он видел предательские нити, другие признаки или действия того, что не объяснено. Он слушал внимательно некоторые упоминания о Ревлингсе-Пенсильвания. Ничего. Рутина их жизни продолжалась без инцидентов, и Адам говорил себе, что он волновался о том, чего не существовало, и ещe о том, что оба свидетельства о рождении и их странный переезд из Ревлингса всe-таки могут быть объяснены. В один из тех вечеров мать извинилась, как обычно, и ушла наверх в спальню, закрыв за собой дверь. Отец спустился в подвал; он когда-то оборудовал там что-то среднее между комнотой и рабочим кабинетом - со стенами, покрытыми вагонкой, с офисными атрибутами, также со столом для игры в пинг-понг, и телевизором. Они с отцом постоянно играли там в пинг-понг, но большую часть времени отец использовал эту комноту для деловых целей, писал рапорта и полисы, а также встречался с некоторыми из бизнесменов и людьми из его страховой компании. В тот четверг, когда мать была наверху, а отец внизу, Адам заметил, что телефонные звонки участились. Он набирал воздух, задерживал его и ходил по комноте как лунатик. Он прикладывал руку к телефону, холодно излучавшему реальность, реальность того, что он собрался сделать - подслушать мать. Он с вредностью подумал о доверии Эмми, затем не спеша выпустил воздух через губы, когда медленно и аккуратно поднeс трубку к уху. Он слышал голос, который был ему незнаком. Мягкий и вежливый голос, даже более чем, спокойный, словно говорящий из далека, отделяемый не расстоянием, а чем-то ещe. Женский голос: - ...здесь замечательно, Луиза, это любимое время года. И голос его матери: - Должно быть, так спокойно, Марта, и так безопасно. - Но это не восстановит мир, - отвечал голос; вежлевое внушение в этих словах. - Это не просто укрытие, Луиза. Ты знаешь это. Иначе свет не прольeтся сюда. - Конечно, конечно же, - отвечала его мать. - Только я завидую тебе, Марта, когда я думаю обо всeм, что случилось. - Хватит об этом, достаточно. - вежливый упрeк последовал снова. Хотя женский голос не обнаруживал каких-либо признаков прекрасного возроста, она говорила с матерью Адама, словно она была намного старше, а его мать ребeнком. - А сейчас расскажи мне, Луиза, об Адаме. Как мой племянник? Что он делал на этой неделе? Это слово повисло в воздухе оторвавшись от всего остального. Племянник. И наложилось на голос отца, когда-то сказавшего: "Мы одни на этом свете, дам - ты, твоя мать и я. Вот почему ты должен стать сильным, смелым и добрым. Ты последний в линии нашего рода, и ты должен держаться..." Племянник. Он слушал и не верил голосу матери, перечислявшему всe, что он делал в прошлые выходные и ещe когда-либо. Она рассказывала обо многих тестах, за которые он получил В+; о сочинении по английскому, которое мр.Паркер просил прочитать перед всем классом, что принесло ему смущение и триумф; она сказала ей, что он ел, что пил, и что за новые ботинки она ему купила - всe происходящее в его жизни, не упоминая важного: Эмми или стихи, что он писал поздно ночью, его желания и надежды... - ...он хороший парень. Мне жаль обо всeм, что случилось... - Луиза, ты не в лучшем настроении. Пожалуйста, взбодрись немного... - Я знаю, знаю. Мы так благодарны - у меня есть так много - Давид и Адам и, конечно же, ты, милая Марта... Шум переключил внимание Адама: шаги отца. Он убрал трубку от уха, но понимал, что он не мог положить еe на аппарат - обязательно последовал бы предательский щелчeк, который мог его выдать. Шаги проследовали. Отец спустился по ступенькам. Адам посмотрел на руку, с трубкой в ней, касающейся аппарата. Он положил еe на аппарат - аккуратно, мягко и нежно. Отец вошeл в подвал. Хорошо, что его глаза были в одном из страховых договоров, что был у него в руках, и он прошeл мимо не замечая Адама, виновато стоящего возле телефона. И более того, он не видел того жуткого удивления тому, что Адам услышал своими ушами. Они врали мне, думал я с ужасом. Всю мою жизнь, они врали мне... Т: И так, впервые, ты фактически получил прямое доказательство того, что кое-что было неверно. (пауза 5 секунд) Т: Ты себя чувствуешь хорошо? А: Я не уверен. Я себя чувствую как-то растерянно. Т: Беспокойная реакция, не более. О, растерянность очевидна. Я понимаю тебя. Но причина беспокойства - внезапное обострение памяти. А: Могу ли я отдохнуть? Я устал. Т: Ты отступаешь? А: Нет. Действительно. Но я растерян и устал, и в желудке тошнота. Я чувствую, что я тут был, в этой комноте, снова. Т: Я согласен, у нас была длинная беседа, даже очень. Более чем час - даже два. Надо прерваться. А: Спасибо. END TAPE OZK006 ---------------------------- --------------------------------- Их трое. Они скучились вокруг стола в углу около музыкального автомата - едят попкорн. Они подбрасывают хлопья в воздух и ловят их губами, словно они на сцене и ждут от публики аплодисментов. Старый и дряхлый музыкальный автомат, что в углу, не освещeн изнутри и не внушает никаких фантазий о звучащей музыке. Я готов удивиться, если в нeм есть песенка "Отец навеселе.", но осознаю, что это, конечно же, невозможно. Не должно быть таких песен в этом автомате. Я побаиваюсь этих троих, что едят попкорн. Они посматривают в мою сторону и перешeптываются между собой. Маленький ресторан, скорее закусочная. Внутри только я и эти трое. Бармен - маленький худенький парнишка с зубочистками, торчащими наружу изо рта. Он всегда у телефона. Неторопливо кладeт трубку, но телефон звонит снова, и зубочистки прыгают у него рту, когда он говорит. Горячая тушeная устрица обжигает дeсна во рту, и я запиваю еe водой. ?жик содовых пузырьков покалывает мне язык. Еда укладывается в желудке и расстворяется качаясь внутри него. Я смотрю на этих троих, и рад, что оставил велосипед в полицейском участке. Когда я прибыл в Карвер за четверть часа до того. То первое здание, которое я увидел на Майн Стрит, было одновременно полицейским участком, полицейским управлением и пожарной командой. Я вошeл во внутрь и спросил полицейского, сидящего за столом, могу ли я оставить свой байк под их присмотром, чтобы ненадолго удалиться поесть. Он читал газету и не смотрел в мою сторону: "Конечно, малыш, - сказал он. - мы здесь." Странная мысль посетила меня о том, что он не смотрел на меня, и всe. У меня могло быть две головы или винтовка, или ещe что-нибудь такое, и он бы не заметил. Я не оставил отцовский портфель в козине байка и взял его с собой. На улице я увидел, что Карвер - это маленький городок, и что тут нет даже парковочной разметки. Я заглянул в обеденную комноту - бледная табличка гласила: "Еда" и всe. Для меня подходит такой способ мышления, также как и для Эмми - ничего не звучит и не возбуждает воображения. Бармен зачерпнул тушeную устрицу, когда говорил по телефону. Трубка покоилась между его подбородком и плечeм. И мне показалось, что неплохо бы подкрепиться чем-либо тушeным в моeм долгом путешествии, или чем-нибудь молочным, но сытным. Он вложил огромный кусок масла в жаркое и скривил мне рожу. Мне показалось, что гримаса больше подходит ему, чем улыбка. Масло начало таять. Я не любитель растопленного масла в жаркое, но я выглядел задумчиво. Он любезно кивнул мне, я улыбнулся и сказал ему "Спасибо." Я отошeл в сторону, а он всe продолжал говорить по телефону, у него низкий голос, я никогда не слышал такого. Что-то стукается о мою руку. Я ем и смотрю вниз, и вижу, как комочек попкорна падает на пол. Другой комочек чуть ли не попадает мне в тарелку. Похоже на школу, когда старшие подсаны плюются из трубочек. Я не смотрю на хулиганов и сосредотачиваюсь на еде. Я дую в тарелку, чтобы как-то остудить всe, что в ней. Перекладываю портфель со стула, на который я его положил, на стол и ставлю его перед тарелкой, чтобы закрыться. Попкорн-парни хихикают. Можно бы сказать им мечтательно, что они хулиганы. Я осознаю это и, как можно быстрее, меняю место. Они везде - в школах и офисах, в театрах и на заводах, в магазинах и в больницах. Один из них встаeт и идeт ко мне. Ему шестнадцать или семнадцать. Он конопатый и с белыми прямыми зубами. У него взгляд такой же, как и у миллиона других его возроста, с той лишь неразличимой разницей, что он несeт какую-то незримую отметку, напоминающую о том, что он существует. - Никогда не видел тебя здесь, парень. - он говорит остановившись около моего стола. Нависнув надо мной. Я беру вилку с жаркое. Оно уже остыло, и я могу не обжигаясь отправить его в рот. - Я только проездом. - говорю я. - Откуда ты? - Из Монумента, штат Массачутес. - И куда направляешься? Он спрашивает, но ответ видимо не интересует его. Вопросы - это только прелюдия к тому, что может произойти: нечто страшное. - Ротербург, Ротербург-Вермонт. - Ты автостопом? - Нет. Я на байке. Всe время говорю я. Я глотаю жаркое, жую устрицу и крекеры. - Хорошо, а где байк? Он подходит к окну и смотрит на улицу. Оглядывается на друзей, на тех, что остались за столом и подкидывают себе в рот попкорн. Он тянет время: - Не вижу никакого байка. - Он в полиции, - говорю я. - Я оставил его под присмотром. Я тут же понимаю, что делаю ошибку говоря это. Он отходит от окна прямо к моему столу, и прекращает двигаться. Он трясeт головой, словно страшно удивлeн. Он смотрит на друзей: "В полицейском участке?" - спрашивает он, в насмешку изумляясь. "Держать байк под присмотром?". Я знаю, что последует. И это: "Я полагаю, он не доверяет нам." - говорит он, тряся головой, его голос звучит сурово. "Я полагаю, парень из Массачутеса не доверяет людям из Карвера - Нью-Хемпшир." Я проглатываю последний кусочек тушeного картофеля и пихаю в рот крекеры. Руки дрожат. Я откладываю ложку. Было бы неплохо утром принять пилюли. Я смотрю на кассу, на человека с телефоном, и на острые зубочистки у него в зубах. Хулиган крутится вокруг меня: "Резонно оставить байк у полицейских. Это потому, что ты не доверяешь нам?" - Смотри, - говорю я, отодвигая тарелку с жаркое. - Я на пути в Ротербург, и байк - единственный способ моего передвижения. И если он пропадeт, то я погиб. - Ты не можешь ехать автостопом? - спрашивает он. - Черт меня подбери, Дабби и Левис, мы один раз доехали до Монтпильера. Правильно, шкуры? - Правильно, Пастух. - кричит один из них. Я вытираю губы солфеткой и беру отцовский портфель со стола. Руки слегка трясутся. - Что это? - спрашивает Пастух. - Что что, - переспрашиваю я, и мой голос срывается. - Этот потфель в твоих руках - он спрашивает раздражeнно, - Что-то похожее на бомбу или нечто вроде того. Так бережно. Там бомба? Ты хочешь взорвать Карвер, Нью-Хемпшир? - Нет. - отвечаю я. - Это подарок. Сюрприз для отца. Он в Ротербурге, и я везу это ему. Я встаю, отодвигаю стул. Ножки стула скребут по полу. Ребятки за другим столом встают тоже. Моe сердце молотит: Я сильно напуган. Бармен поворачивается к нам. - Я хочу знать, что у него в портфеле. - говорит Пастух, обернувшись к бармену. У него низкий голос, как из преисподни. Мы лицом друг к другу. Он ниже меня на голову, но намного сильнее. Широкие плечи. Мускулистая шея. Шрам на лбу над его правой бровью. Маленькие глазки втоплены в его лицо. Моe сердце бьeтся от страха, и я ощущаю пот, что выступил у меня на лице. - Да, С