Адольфо Бьой Касарес. Рассказы ---------------------------------------------------------------------------- Adolfo Bioy Casares Адольфо Бьой Касарес. Теневая сторона. Рассказы М., "Известия", 1987 Составление и предисловие Вероники Спасской OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- Содержание Козни небесные. Перевод Р. Линцер Пауки и мухи. Перевод В. Спасской Теневая сторона. Перевод В. Спасской Как рыть могилу. Перевод В. Спасской Чудеса не повторяются. Перевод А. Казачкова Напрямик. Перевод Р. Линцер О форме мира. Перевод В. Спасской Юных манит неизведанное. Перевод А. Казачкова Герой женщин. Перевод В. Спасской "Поистине мир неисчерпаем" Случилось так, что Адольфо Бьой Касарес поначалу предстал перед нами в роли литературного персонажа, полумифической личности, мелькающей на страницах книг. В таинственных рассказах Борхеса он подчас дает первый толчок развитию сюжета, его поступки непроизвольно становятся исходным звеном в длинной цепи ассоциаций: это он привозит из Лондона "странный кинжал с треугольным клинком и рукоятью в форме буквы - Н" ("Человек на пороге"); это он находит именно тот экземпляр казалось бы обычной энциклопедии, на страницах которого, отсутствующих в других экземплярах, дается описание страны Укбар ("Тлен, Укбар, Orbis Tertius"). А вот что говорит в одном из своих последних рассказов Хулио Кортасар: порой, когда его "начинает одолевать зуд рассказа, этот тайный, все нарастающий зов", и, не в силах ему противиться, писатель, проклиная себя, все же садится за машинку, - в эти минуты ему бы хотелось быть Адольфо Бьоем Касаресом. "Я бы желал быть Бьоем, потому что всегда восхищался им как писателем и уважал как человека, - признается Кортасар, - но главное, мне ужасно хочется написать об Анабел так, как написал бы о ней он (...) Бьой сумел бы рассказать об Анабел так, как я не способен, показал бы ее вблизи и изнутри, сохраняя одновременно отстраненность, какую он намеренно сохраняет (...) между некоторыми своими персонажами и рассказчиком" ("Дневниковые записи для рассказа"). И эти ссылки - не просто литературная игра. Адольфо Бьой Касарес широко известен в испаноязычных странах как один из ведущих прозаиков; имя его связано с литературой необычной, фантастической - многие критики считают Бьоя Касареса основоположником научной фантастики в Аргентине. Человек глубоко образованный, неистощимый и занимательный рассказчик, великолепный стилист, ироничный и остроумный, он давно уже пользуется заслуженным признанием; его книги переведены на многие языки, отмечены национальными и международными премиями, по его рассказам сняты кино- и телефильмы. Биография Адольфо Бьоя Касареса небогата внешними событиями. Он родился в 1914 году в Буэнос-Айресе, детство провел попеременно в городе и в усадьбе, принадлежавшей его родителям, учился на юридическом и на философско-филологическом факультетах. Бьой Касарес рано увлекся книгами и рано начал писать; ребенком он подражал любимым авторам, бесхитростно списывая у них целые страницы, а подростком стал сочинять, фантастические и детективные истории и первую книгу, под знаменательным названием "Пролог", издал пятнадцати лет от роду, в 1929 году. За этой книгой последовали другие, но, как говорит сам писатель, ни ему, ни его друзьям радости они не доставляли. Один из ранних сборников, вышедших в тридцатые годы, Бьой Касарес назвал "Семнадцать выстрелов в будущее", давая понять, что в дальнейшем эти рассказы наверняка обернутся против их автора. К началу тридцатых годов относится знакомство Адольфо Бьоя Касареса с Борхесом; знакомство это переросло затем в тесную дружбу, связавшую и литературные судьбы обоих. В 1936 году они вместе начинают выпускать журнал "Дестьемпо", просуществовавший, впрочем, очень недолго. Вместе на протяжении всей жизни они с удовольствием составляют различные антологии - как, например, "Антология фантастической литературы" (1940), "Короткие и необычайные рассказы" (1956), "Книга небес и ада" (1960), где собраны философские притчи, короткие истории и афоризмы о рае и аде писателей разных стран и разных эпох; вместе публикуют библиотеку детективных романов, комментированные издания испанских и английских классиков, выпускают том поэзии гаучо, пишут киносценарии и создают забавный литературный миф - писателя Онорио Бустоса Домека, от имени которого они издали несколько книг, в том числе сборник детективных рассказов "Шесть 6 проблем для дона Исидро Пароди" и собрание велеречивых хвалебных отзывов на произведения несуществующих писателей, художников, скульпторов, архитекторов, где саркастически высмеяли буржуазные эстетические каноны шестидесятых годов. Нередко в этих изданиях участвовала и жена Бьоя Касареса, писательница Сильвина Окампо. Корни духовного родства Бьоя Касареса с Борхесом лежат в схожих литературных влияниях и симпатиях, в склонности к фантастике и детективу; их связывает глубокое уважение к ценностям человеческой культуры и любовь к истории родной страны. Вместе с тем Бьой Касарес прокладывает свой путь в литературе отнюдь не как подражатель; он создает собственный мир, мир особый и удивительный, но при этом гораздо конкретнее привязанный к аргентинской действительности. Борхес - там, где пишет об Аргентине, - обращается к ее истории или воскрешает персонажей, знакомых ему по воспоминаниям детства. Бьой Касарес чаще всего пишет о современном ему Буэнос-Айресе с его живыми приметами, об его улицах, памятниках и площадях, населяя его обыкновенными людьми, чьи характеры, чей язык он великолепно знает, а также о тихих провинциальных городках и их колоритных обитателях. И вот на этой вполне конкретной основе вырастает его мир, который при всей фантастичности подчинен действию строгих законов. В Бьое Касаресе много от ученого, а в его книгах - от изобретений, от открытий; об этом пишут исследователи и критики, это признает и сам писатель. "Замечательным изобретателем сказочных миров, выстроенных в соответствии с точными законами", называет его аргентинский литературовед Э. Андерсон Имберт. Решительно перечеркнув свои ранние произведения, Адольфо Бьой Касарес постоянно утверждает, что его творческий путь начался с романа "Изобретение Мореля", вышедшего в 1940 году, а в 1941-м получившего муниципальную премию по литературе. Писатель не скрывает, а, наоборот, даже самим названием подчеркивает литературное родство этой книги с ее предшественниками - первую очередь с романом "Остров доктора Моро" Г. Дж. Уэллса; несомненно, что в плане ассоциативном тут сыграл свою роль и "жестокий освободитель Лазарус Морель", герой одного из ранних рассказов Борхеса. В романе Бьоя Касареса некий инженер Морель изобретает, сказали бы мы теперь, голографию, точнее, голографи-ческое кино: на уединенном острове, куда Морель привез когда-то группу друзей, периодически возникают пространственные изображения, бесконечно повторяя все те же несколько дней, прожитых здесь этими людьми и заснятых аппаратами Мореля. Но самих людей уже нет - оживляя изображения, изобретение Мореля постепенно умерщвляет оригиналы. А беглец, который, ни о чем не подозревая, укрылся на этом острове, влюбляется в одну из участниц призрачной группы и, уже поняв, в чем дело, приносит свою жизнь в жертву любви - вводит себя в мир призраков, чтобы хоть образ его навечно остался рядом с возлюбленной. Книга эта вошла в историю литературы как первый латиноамериканский научно-фантастический роман. В предисловии к нему Борхес писал: "Не будет неточностью или преувеличением назвать его совершенным", а другой крупный аргентинский писатель, Эдуарде Мальеа, говорил о книге как о маленьком шедевре. С этим романом смыкается следующий роман Бьоя Касареса, "План бегства" (1945). Здесь тоже речь идет о "жестоком освобождении": губернатор острова-тюрьмы "освобождает" своих подопечных путем хирургической операции, после которой органы чувств заключенных по-иному реагируют на внешние раздражители, так что отныне они видят не стены камеры, а берег моря, волны, небо - словом, чувствуют себя на воле, счастливыми, беззаботными, свободными от всех горестей. Адольфо Бьой Касарес выпустил еще четыре романа. Это полный странной ностальгической красоты "Сон героев" (1954) - своеобразный миф о Буэнос-Айресе, - который многие считают лучшим романом писателя: история о человеке, пожелавшем еще раз пережить незабываемую ночь в прошлом и поплатившемся за это жизнью; стоящий особняком роман "Хроника войны против свиней" (1969), в котором на сугубо реалистичном фоне (будни нескольких старых друзей - мелких торговцев, служащих, пенсионеров) разворачиваются, казалось бы, фантастические события: внезапно банды молодых людей, охваченных нутряной ненавистью к старикам, развязывают против них настоящую войну, войну на истребление; этот роман читается и как философская притча, и как весьма реальное - особенно в латиноамериканских странах, - великолепное своим лаконизмом и яркой выразительностью изображение атмосферы террора в городе, вдруг оказавшемся во власти организованных фашиствующих банд. И тем глубже трогает читателя появление персонажа, который осмеливается противопоставить всеобщему страху, оцепенению, низости подлинную отвагу и душевное благородство, укрывая, спасая от смерти одну из жертв. В 1973 году появился роман Бьоя Касареса "Спать на солнце", также о научном изобретении - на этот раз доктора-психиатра, отправляющего больные людские души "на отдых" в тела собак; а совсем недавно, в 1985 году, вышел его роман "Приключения фотографа в Ла-Плате". Однако особую известность принесли писателю его рассказы. Начиная с 1948 года, когда был опубликован первый - из признанных им - сборник, "Козни небесные", он издал еще шесть книг - "Канун Фауста" (1949), "Необычайная история" (1956), "Гирлянда историй о любви" (1959), "Теневая сторона" (1962), "Великий серафим" (1967), "Герой женщин" (1978) - очень разных, но неизменно получающих широкий отклик. Как мы уже говорили, писатель никогда не скрывает литературных связей с произведениями любимых писателей, более того, не раз дает на них прямые ссылки - так, в рассказе "Чудеса не повторяются" упоминается Сомерсет Моэм, а в рассказе "Теневая сторона" - Конрад, и повествование как-то исподволь окрашивается в тона, характерные для литературной ткани этих авторов. В рассказе "Козни небесные" из одноименного сборника ощущается влияние Борхеса - это обрастание литературными и псевдолитературными ссылками, наложение на современность событий, происходивших в глубокой древности, быть может, даже сама идея параллельных миров (в дальнейшем Бьой Касарес обходится одним обнаруживая в нем бессчетные возможности для необычного), однако уже здесь, в первом сборнике, автор подробно выписывает живой Буэнос-Айрес с его топографией, его обитателями, и тем удивительнее кажутся перипетии летчика-испытателя, попадающего из одного мира в другой, совсем такой же, где существует тот же Буэнос-Айрес, живут те же люди, но есть и небольшие изменения - например, отсутствует Уэльс и сохранился Карфаген. Более ранние рассказы - "Козни небесные", "Пауки и мухи", - пожалуй, схематичнее, в них излагается фантастическая история как таковая, главное - это сюжет. Затем от сборника к сборнику мы видим, как все тщательнее, с большей любовью, с возрастающим мастерством и с тонкой иронией Бьой Касарес прописывает фон, на котором разворачивается действие, живее становятся персонажи - и главные, и второстепенные, ярче и выпуклее конкретные приметы - национальные и временные. Но интересно, что в целом рассказы Бьоя Касареса складываются в одну картину. В темах, в сюжетных построениях писатель и впрямь неистощим, но рассказы его объединяет и общая концепция действительности, и прямая преемственность характеров, а порой и отдельных героев. "Нет никаких оснований опасаться, что тебе более не встретится ничего нового и неожиданного; поистине мир неисчерпаем", - утверждает писатель в книге "Гирлянда историй о любви", и в этом один из принципов его творчества. Далее вступает в действие второй принцип, четко сформулированный в одном из лучших рассказов Бьоя Касареса, "Герой женщин": "Всем нам интересно обнаружить щель в реальности, казавшейся столь монолитной". Такой "щелью в реальности" оказывается возникновение любимой женщины - живой, веселой, чуть смущенной - в толпе авиапассажиров на краю света, после того как герой рассказа "Чудеса не повторяются" оплакал ее смерть; или короткий туннель, по которому за пять минут, спустившись куда-то, можно преодолеть расстояние в сотни километров ("О форме мира"); или совмещение ягуара с человеком, злодеем-обольстителем прошлых лет, - возникнув в настоящем, он уводит с собой молодую красавицу, жену старого Вероны ("Герой женШин"). Подобным же образом на знакомой коммивояжеру провинциальной дороге вдруг вырастает военная зона (рассказ "Напрямик"); здесь в противопоставлении "маленького человека" и непонятной ему слепой государственной машины ощущается, пожалуй, влияние Кафки - но сколь реальны, особенно в латиноамериканском контексте, переживания человека, беспомощного в руках военных, не знающего за собой никакой вины, но внезапно понимающего, что наказание неотвратимо. Однако загадка, ответ на которую неоднозначен (так, разбирая рассказ "Герой женщин", перуанский критик Хосе Мигель Овьедо вывел целых пять гипотез о том, как толковать случившееся), становится у писателя одним из условий некой ироничной игры - и с героями, и с читателем, и даже с самим собой. Рассказ "Герой женщин" очень показателен в этом плане. В этом рассказе словно подводится своеобразный итог всему написанному Бьоем Касаресом: в теориях и рассуждениях одного из персонажей, инженера Лартиге, всплывают темы прежних его рассказов. Здесь автор как бы полемизирует с собой: "Даже у сочинителей фантастических рассказов наступает миг, когда они вдруг понимают, что первейшая обязанность писателя - сохранить для потомков немногие события, немногие места, а главное, немногих людей, которые (...) оставили заметный след в его жизни или хотя бы в памяти. К черту Чертовы острова, сенсорную алхимию, машину времени и магов-кудесников!.." - лукаво провозглашает он, чтобы тут же начать рассказ о событии еще более необъяснимом. В одном интервью Бьой Касарес говорил, что, в отличие от Борхеса, считающего, что жалость унижает человека, он испытывает сострадание к людям: "Все мы - скромные, неприметные герои хотя бы уже потому, что просто живем на свете". Налет этого чуть ироничного, снисходительного сочувствия лежит на большинстве рассказов и определяет ту отстраненность, которую отмечал Кортасар. Выше уже говорилось, что персонажи писателя иногда переходят из рассказа в рассказ (например, Кориа из рассказа "Юных манит неизведанное" упоминается затем в рассказе "Герой женщин"; и не случайно фамилия этого персонажа напоминает фамилию молодого человека из рассказа "О форме мира": Кориа - Корреа); но примечательно, что характеры их схожи: это наивные, неискушенные люди, против своей воли вовлеченные в события, суть которых превосходит их понимание; если же они пробуют докопаться до сути, разобраться, что к чему, это грозит им опасностью, зачастую смертельной. Как отмечал один критик, они не герои своих приключений, а их жертвы. Однако оказывается, что и в плане человеческом они не всегда бывают на высоте: малодушные, эгоистичные, они из трусости или от душевной слепоты предают своих друзей и возлюбленных, не могут противостоять злу. Гораздо сильнее и целеустремленнее оказываются у Бьоя Касареса женщины: они инициативны, подчас умнее и всегда дальновиднее мужчин. Им ни к чему докапываться до сути происходящего - гораздо важнее использовать обстоятельства, пусть даже сверхъестественные, в своих целях и быть настойчивыми на путях любви - ибо только в любви женщина осуществляет себя. Именно женщины, а не в целом аморфные мужчины занимают у Бьоя Касареса крайние позиции на шкале моральных ценностей. Без всякой снисходительности рисует автор отталкивающую Элену Якобу Криг ("Пауки и мухи") и хорошенькую Хулию ("Как рыть могилу"), столь последовательных в своем преступном упорстве. Но когда эта власть над обстоятельствами используется во имя добра, только тут появляются героини, к которым автор относится с явной симпатией: Нелида из романа "Хроника войны против свиней" - это о ней мы упоминали выше - единственная, кто сумел не поддаться атмосфере всеобщего страха; Лаура ("Герой женщин"), самая решительная и смелая личность среди провинциальных обывателей; даже тетя Рехина ("Юных манит неизведанное"), которая уберегла простодушного племянника от верной гибели. Давая интервью, Бьой Касарес неохотно говорит о содержании своих книг, об их героях, он предпочитает рассказывать о том, как он пишет, делится мыслями о писательском труде. Видишь, что для него это процесс глубоко осознанный, трудоемкий и необходимый. Исследовательница его творчества Офелия Ковасси справедливо замечает, что литература для Бьоя Касареса - это гносеология, применяющая почти научные методы, и сам писатель часто подчеркивает, что в литературе существуют свои законы: "Писать - значит непрерывно открывать эти законы или терпеть поражение... Работа писателя - это задача, которую решаешь, отчасти применяя общие, уже установленные законы, отчасти - законы особые, которые тебе предстоит открыть и принять". Он говорит, что никогда не испытывает мук, сидя перед белой страницей; у него всегда есть больше тем, чем написанных рассказов. Но написать хороший рассказ - длительный и тяжелый труд. "Писать - значит сделать плохой черновик, а потом править его, пока не прояснишь, что же думаешь на самом деле (...) Фраза может быть великолепной, но если она не выражает идею, не передает истину, приходится отказываться от нее; надо уметь отказываться - но порой как же это больно". Все написанное Адольфо Бьоем Касаресом за долгие годы свидетельствует о том, что ему удалось постичь законы литературного мастерства. Первое знакомство с книгой рассказов этого крупного аргентинского прозаика позволяет советскому читателю заглянуть в неповторимый мир его фантазий, мир, полный тайн и удивительных случайностей, открывающих - пусть это и звучит парадоксально - новые стороны человеческого бытия. Вероника Спасская Козни небесные Когда капитан Иренео Моррис и доктор Карлос Альберто Сервиан, врач-гомеопат, исчезли 20 декабря из Буэнос-Айреса, газеты едва откликнулись на это событие. Поговаривали, что они кого-то обманули, в чем-то запутались, что назначена комиссия для расследования дела; говорили также, будто малый радиус действий захваченного беглецами самолета позволяет предполагать, что далеко им не улететь. На днях я получил посылку; в ней были три тома in quarto (полное собрание сочинений коммуниста Луи-Огюста Бланки {Луи-Огюст Бланки (1805-1881) - французский коммунист-утопист, участник революций 1830 и 1848 гг. Тридцать семь лет провел в тюрьмах. (Здесь и далее прим. перев.)}); не очень ценное кольцо (аквамарин, в глубине которого проступало изображение богини с лошадиной головой); отпечатанные на пишущей машинке страницы "Приключений капитана Морриса", подписанные К. А. С. Привожу эти страницы. Приключения капитана Морриса Свой рассказ я мог бы начать какой-нибудь кельтской легендой, например, о путешествии героя в страну, открывшуюся ему по ту сторону родника, или о неприступной тюрьме, сплетенной из гибких ветвей, или о кольце, превращающем в невидимку любого, кто его наденет, или о волшебной туче, или о девушке, льющей слезы в далекой глуби зеркала, зажатого в руках рыцаря, которому суждено спасти ее, или о нескончаемых и безнадежных поисках могилы короля Артура: Вот могила Марка и могила Гуити {*} Вот могила Гугона Гледдиффрейдда {**} Но могилу Артура никто не нашел. {* Герои кельтских сказаний. ** Персонаж кельтской мифологии.} Мог я также начать с сообщения, которое меня удивило, но оставило равнодушным, сообщения о том, что военный трибунал обвиняет капитана Морриса в измене. Или же с отрицания астрономии. Или с теории "пассов" - движений, которыми вызывают и изгоняют духов. Однако я изберу начало менее увлекательное; пусть волшебные силы его не одобрят, зато его подсказывает метод. Тут нет отречения от сверхъестественного; и того менее отречения от намеков и ссылок, изложенных в первом моем разделе. Меня зовут Карлос Альберто Сервиан, и родился я в Рауче; я армянин. Вот уже восемь веков, как мой родной край не существует; но армянин не может оторваться от своего генеалогического древа; весь его род будет ненавидеть турок. "Родившийся армянином - навеки армянин". Мы подобны тайному обществу, подобны клану; мы рассеяны по всем континентам, но необъяснимое кровное родство, схожие глаза, нос, особое понимание и радостное ощущение земли, известные способности, хитрости, распутства, по которым мы узнаем друг друга, пламенная красота наших женщин объединяют нас. Кроме того, я холостяк и, подобно Дон Кихоту, живу (жил) вместе со своей племянницей, девушкой миловидной, молодой и работящей. Хотел было добавить еще одно определение - спокойной, но должен признаться, последнее время она его не заслуживала. Моей племяннице нравилось выполнять обязанности секретарши, и так как секретарши у меня нет, то она отвечала на телефонные звонки, перебеляла и с известным пониманием приводила в порядок истории болезни и анамнезы, которые я небрежно набрасывал со слов больных (как правило, довольно беспорядочные), и разбирала мой обширный архив. Любила она еще одно развлечение, не менее невинное: по четвергам вечером ходила со мной в кино. В тот вечер был четверг. Открылась дверь. В кабинет решительным шагом вошел молодой военный. Моя секретарша стояла справа от меня за столом и нетерпеливо протягивала мне большой лист бумаги, на котором я записывал полученные от больных сведения. Молодой военный представился без проволочек - его звали лейтенант Крамер - и, пристально взглянув на мою секретаршу, спросил твердым голосом: - Говорить? Я сказал, чтобы говорил. Он произнес: - Капитан Иренео Моррис хочет вас видеть. Он содержится в Военном госпитале. Очевидно заразившись воинственностью моего собеседника, я ответил: - Слушаюсь. - Когда пойдете? - спросил Крамер. - Сегодня же. Если только мне разрешат пройти в такое время... - Вам разрешат, - объявил Крамер. Щелкнув каблуками, отдал честь и тут же удалился. Я взглянул на племянницу; ее нельзя было узнать. Разозлившись, я спросил, что с ней. Вместо ответа, она спросила сама: - Знаешь, кто единственный человек, который тебя интересует? Я имел наивность посмотреть, куда это она показывает. И увидел в зеркале свое отражение. Племянница выбежала из комнаты. С некоторого времени она была не так спокойна, как раньше. И еще взяла привычку называть меня эгоистом. Боюсь, что отчасти виновен в этом мой экслибрис. На нем трижды - по-гречески, на латыни и по-испански - было написано изречение: "Познай самого себя" (никогда не подозревал, как далеко заведет меня это изречение) и красовался я сам, рассматривающий в лупу свое отражение в зеркале. Племянница наклеила тысячи таких экслибрисов на тысячи томов моей постоянно обновляющейся библиотеки. Но была еще одна причина провозгласить меня эгоистом. Я человек методичный, а методичные люди, поглощенные непонятными занятиями, невнимательны к капризам женщин и кажутся им сумасшедшими, глупцами или эгоистами. Я осмотрел (не очень внимательно) еще двух пациентов и отправился в Военный госпиталь. Было уже шесть часов, когда я подошел к старому зданию на улице Пасос. После ожидания в полном одиночестве и краткого несущественного опроса меня проводили в палату, занимаемую Моррисом. У дверей стоял часовой с примкнутым штыком. В палате рядом с койкой Морриса два человека, не ответившие на мое приветствие, играли в домино. С Моррисом мы были знакомы чуть ли не всю жизнь; однако никогда не были друзьями. Я очень любил его отца. То был чудесный старик с круглой, коротко остриженной седой головой и голубыми глазами, необыкновенно ясными и живыми; его отличали неукротимая любовь к Уэльсу и безудержная страсть рассказывать кельтские легенды. Много лет (самые счастливые годы моей жизни) он был моим учителем. Каждый вечер, после недолгих занятий, он рассказывал, а я слушал разные истории из "Мабиногиона" {Сборник средневековых валлийских повествований.}; потом мы подкреплялись чашечкой-другой мате с жженым сахаром. В саду бродил Иренео; он охотился на птиц и крыс и при помощи перочинного ножа, нитки и иглы соединял разнородные трупики; старик Моррис говаривал, что Иренео будет врачом. Я же буду изобретателем, потому что питал отвращение к опытам Иренео и иной раз рисовал ядро с рессорами, на котором можно совершить самые невероятные межпланетные путешествия, или же гидравлический насос, который, стоит только пустить его в ход, никогда не остановится. Нас с Иренео разделяла взаимная и сознательная антипатия. Теперь, когда мы встречаемся, мы испытываем бурную радость, приступ сердечности и тоски о прошлом, повторяем одни и те же слова о воображаемых воспоминаниях детства и былой дружбе, а дальше уже не знаем, о чем говорить. Любовь к Уэльсу, прочные кельтские привязанности кончились с жизнью его отца. Иренео преспокойно стал аргентинцем, и ко всем иностранцам относится с равным равнодушием и пренебрежением. Даже внешность у него типично аргентинская (многие считают его южноамериканцем) : красивый малый, стройный, тонкокостный, с черными волосами - тщательно приглаженными, блестящими - и острым взглядом. Увидев меня, он как будто взволновался (никогда я не видел его взволнованным; даже в ночь смерти отца). Заговорил он ясно и четко, как бы стараясь, чтобы его хорошо слышали люди, игравшие в домино: - Дай руку. В этот час испытаний ты показал себя настоящим и единственным другом. Это представилось мне несколько чрезмерной благодарностью за мой приход. Моррис продолжал: - Нам есть о чем поговорить, но, сам понимаешь, в таких обстоятельствах, - он мрачно посмотрел на тех двоих, - я предпочитаю молчать. Через несколько дней я буду дома; тогда с удовольствием приму тебя. Я счел эти слова прощанием. Но Моррис попросил, чтобы я, "если не тороплюсь", остался еще на минутку. - Чуть не забыл, - продолжал он. - Спасибо за книги. Я что-то пробормотал в ответ. Понятия не имел, за какие книги он благодарит меня. Случалось мне совершать ошибки, но только не посылать книги Иренео. Он заговорил об авиационных катастрофах; опроверг мнение, будто существуют местности - Паломар в Буэнос-Айресе, Долина царей в Египте, - которые излучают токи, способные вызвать несчастный случай. Слова "Долина царей" в его устах показались мне невероятными. Я спросил, откуда он о ней знает. - Все это теории священника Моро, - возразил Моррис. - Другие говорят, что нам не хватает дисциплины. Она противоречит характеру нашего народа, если ты понимаешь меня. Гордость креольского авиатора это и самолеты и люди. Вспомни только подвиги Миры на "Ласточке", прикрученную проволокой консервную банку... Я спросил Морриса о состоянии здоровья, спросил, его лечат. Теперь уже во весь голос заговорил я чтобы меня слышали эти, играющие в домино: - Не соглашайся на инъекции. Никаких инъекций. Не отравляй себе кровь. Принимай депуратум, а потом арнику 10 000. У тебя типичный случай для приема арники. Не забудь: дозы микроскопические. Я ушел с чувством, что одержал небольшую победу Пробежали три дня. Дома ничего не изменилось. Теперь, по прошествии времени, мне, пожалуй, кажется, что племянница стала более исполнительна, чем когда-либо, и менее сердечна. Как обычно, два четверга подряд мы ходили в кино; но когда в третий четверг я заглянул к ней в комнату, ее там не оказалось. Она ушла, она забыла, что сегодня вечером мы идем в кино! Потом я получил весточку от Морриса. Он сообщал, что уже дома, и просил как-нибудь навестить его. Принял он меня в кабинете. Должен сказать без околичностей: Моррис оправился после болезни. Есть натуры, обладающие таким несокрушимым здоровьем, что даже самые страшные яды, изобретенные аллопатией, им не вредят. Когда я вошел в комнату, мне показалось, будто время повернуло вспять; я чуть ли не удивился, не увидев старого Морриса (умершего десять лет назад), изящного, благодушного, с удовольствием вкушающего чашечку мате. Ничто не изменилось. Те же книги стояли в библиотечных шкафах; те же бюсты Ллойд Джорджа и Уильяма Морриса, наблюдавшие мою беспечальную праздную юность, наблюдали за мной и сейчас; на стене висела страшная картина, терзавшая меня в мои первые бессонные ночи: смерть Грифитта ап Риса, известного как "светоч, и мощь, и отрада мужей Юга". Я поторопился сразу начать интересовавший Морриса разговор. Он сказал, что должен лишь добавить некоторые подробности ко всему изложенному в его письме. Я не знал, что и ответить; никакого письма от Иренео я не получал. Решившись, я попросил рассказать, если ему не трудно все с самого начала. И тут Иренео Моррис поведал мне свою таинственную историю. До 23 июня он был летчиком-испытателем военных самолетов. Первое время выполнял эти обязанности на военном заводе в Кордове; потом добился перевода на авиабазу Паломар. Он дал мне честное слово, что как испытатель был человеком известным. Он осуществил больше испытательных полетов, чем любой летчик Америки (Южной и Центральной). Выносливость у него из ряда вон выходящая. И столько раз он повторял эти испытательные полеты, что в конце концов автоматически проделывал одно и то же. Вытащив из кармана записную книжку, он начертил на чистом листке множество зигзагообразных линий; тщательно обозначил цифры (расстояния, высоту, градусы углов); потом вырвал листок и преподнес мне. Я поспешил поблагодарить. Моррис объявил, что теперь я обладаю "классической схемой его испытаний". В середине июня ему сообщили, что на днях предстоит испытание нового одноместного истребителя, "Брегет-309". Речь шла о машине, сконструированной на основе французского патента двухлетней или трехлетней давности, и испытание будет секретным. Моррис отправился домой, взял записную книжку - "так же, как сегодня", - начертил схему - "ту, что сейчас у тебя в кармане". Затем принялся усложнять ее; затем - "в этом самом кабинете, где мы с тобой дружески беседуем" - продумал все добавления к первоначальной схеме и закрепил их в памяти. День 23 июня - начало увлекательного и зловещего приключения - выдался хмурый, дождливый. Когда Моррис приехал на аэродром, машина еще была в ангаре. Пришлось ждать, пока ее выкатят. Пилот стал прохаживаться, чтобы не озябнуть, но только промочил ноги. Наконец появился "Брегет". Это был обыкновенный моноплан, "ничего потустороннего, уверяю тебя". Моррис бегло осмотрел самолет. Тут он взглянул мне прямо в глаза и шепотом добавил: сиденье было узкое, очень неудобное. Как он помнил, стрелка топливо-мера показывала, что баки заполнены, а на крыльях "Брегета" не было никаких опознавательных знаков. Рассказал еще, что приветственно помахал рукой, и почему-то движение это показалось ему неуместным. Самолет пробежал каких-нибудь пятьсот метров, оторвался от земли и начал выполнять "новую схему испытания". Моррис считался самым выносливым испытателем Республики. Редкая физическая выносливость, заверял он меня. Он хочет рассказать мне чистую правду. Хотя это совершенно невероятно, но у него вдруг потемнело в глазах. Тут Моррис воодушевился; он говорил не умолкая. Я же позабыл о тщательно причесанном "дружке", сидевшем против меня, и только следил за рассказом: едва он начал применять новые методы, как у него потемнело в глазах; он услыхал собственные слова: "стыд какой, я теряю сознание"; погрузился в какую-то огромную темную массу (возможно, в тучу), потом перед ним возникло мимолетное радостное видение, словно видение лучезарного рая... Он едва успел выровнять самолет перед самой посадкой. Моррис пришел в себя. Все тело у него болело, он лежал на белой койке в высокой комнате с белесыми голыми стенами. Жужжал шмель; на какое-то время ему показалось, будто он отдыхает днем, в лагере. Потом узнал, что ранен; что его задержали; что он находится в Военном госпитале. Все это его не удивило, он не сразу вспомнил об аварии. А когда вспомнил, вот тут-то он удивился по-настоящему; понять не мог, как это он потерял сознание. Однако он потерял его не один-единственный раз... Об этом я расскажу потом. Рядом с ним сидела женщина. Он посмотрел на нее. Это была сиделка. Наставительно и придирчиво он заговорил о женщинах вообще. Это было неприятно. Он сказал, что всегда существует тип женщины или даже одна-единственная определенная женщина для того скота, что таится внутри каждого мужчины; и добавил, правда не очень ясно, что встретить такую женщину было бы несчастьем, потому что мужчина почувствует ее решающее влияние на свою судьбу, станет обращаться с ней боязливо и неловко, обрекая себя в будущем на тревоги и постоянное отчаяние. Он уверял, что для "настоящего" мужчины между остальными женщинами нет особой разницы и они ему не опасны. Я спросил, соответствовала ли сиделка его типу. Моррис ответил, что нет, и объяснил: она женщина матерински мягкая, но довольно красивая. Потом продолжил рассказ. Вошло несколько офицеров (он назвал их чины). Солдат принес стол и стул; вышел и вернулся с пишущей машинкой. Потом уселся перед машинкой и застучал на ней при общем молчании. Когда солдат остановился, офицер спросил Морриса: - Ваше имя? Вопрос не удивил его. "Чистая формальность", - подумал он. Назвал свое имя и почуял первый признак страшного заговора, который непонятным образом опутывал его. Все офицеры расхохотались. Никогда он не предполагал, что его имя может быть смешным. Он вспылил. Другой офицер заметил: - Могли придумать что-нибудь более правдоподобное, - и приказал солдату с машинкой: - Пишите, пишите. - Национальность? - Аргентинец, - заявил он твердо. - На военной службе состоите? Он иронически улыбнулся: - Авария произошла со мной, а пострадали, кажется, вы. Они посмеялись (между собой, как будто Морриса тут и не было). Он снова заговорил: - Я состою на военной службе в чине капитана, седьмой полк, девятая эскадрилья. - А база в Монтевидео? - с издевкой спросил один из офицеров. - В Паломаре, - ответил Моррис. Он назвал свой домашний адрес: улица Боливара, 971 Офицеры ушли. На следующий день вернулись вместе с какими-то новыми. Когда он понял, что они сомневаются или делают вид, будто сомневаются в его национальности, ему захотелось вскочить с койки и отколотить их. Боль в ране и мягкое противодействие сиделки остановили его. Офицеры пришли на другой день и еще раз, наутро. Стояла изнуряющая жара; все тело у него болело; он признался мне, что готов был дать любые показания, лишь бы его оставили в покое. Что они задумали? Почему не знают, кто он такой? Почему оскорбляют его, почему делают вид, будто он не аргентинец? Он был растерян и взбешен. Как-то ночью сиделка взяла его за руку и сказала, что он не очень умело оправдывается. Он ответил, что оправдываться ему не в чем. Ночь он провел без сна, то впадая в ярость, то решая обдумать положение с полным спокойствием, то снова гневно отказываясь "вступать в эту нелепую игру". Наутро он хотел попросить у сиделки прощения за свою грубость; он понял, что намерения у нее были добрые, "и она очень недурна, понимаешь?"; но поскольку просить прощения он не умеет, то сердито спросил у нее, что она ему посоветует. Сиделка посоветовала заявить, что он хочет дать показания ответственному лицу. Когда пришли офицеры, он сказал, что он друг лейтенанта Крамера и лейтенанта Виеры, капитана Фаверио, полковников Маргариде и Наварро. В пять часов вместе с офицерами явился его ближайший друг, лейтенант Крамер. Моррис смущенно сказал что "после потрясения человек становится другим" и что при виде Крамера он почувствовал на глазах слезы. Признался, что поднялся на койке и раскрыл объятия, едва тот вошел. И крикнул ему: - Ко мне, брат мой! Крамер остановился и невозмутимо взглянул на него. Офицер спросил: - Лейтенант Крамер, знаете ли вы этого человека? В тоне было какое-то коварство. Моррис ждал - ждал, что лейтенант Крамер, не выдержав, сердечно откликнется на его призыв и объяснит свое участие в этой глупой шутке... Крамер ответил с излишним жаром, словно боялся, что ему не поверят: - Никогда его не видел. Даю слово, никогда не видел его. Ему сразу поверили, и возникшее на несколько секунд напряжение разрядилось. Все вышли. Моррис услыхал смех офицеров, искренний смех Крамера и чей-то голос: "Меня это не удивило, поверьте, ничуть не удивило. Ну и наглость!" С Виерой и Маргариде в основном повторилось то же самое. Но его прорвало. Книга - одна из тех книг, что я ему послал, - лежала под одеялом, на расстоянии руки, и он запустил ее Виере в лицо, когда тот притворился, будто они не знакомы. Моррис описал это подробнейшим образом, но я поверил ему не до конца. Поясню: я ничуть не сомневался ни в его ярости, ни в прославленной быстроте реакции. Офицеры решили, что незачем вызывать Фаверио, который был в Мендосе. Тут Морриса осенило; он подумал, что если удалось угрозами толкнуть на предательство молодежь, то ничего у них не выйдет с генералом Уэтом, старым другом его семьи, который всегда относился к нему как отец или, вернее, как строгий, справедливый опекун. Ему сухо ответили, что в аргентинской армии нет и никогда не было генерала с такой странной фамилией. Моррис не испытывал страха. Возможно, если бы он почувствовал страх, он защищался бы лучше. К счастью, его интересовали женщины, "а вы знаете, как они любят преувеличивать опасность, как всего боятся". Однажды сиделка опять взяла его за руку и попыталась убедить, что ему грозит опасность; тогда Моррис посмотрел ей прямо в глаза и спросил, в чем смысл этого сговора против него. Сиделка повторила то, что ей удалось услышать: его утверждения, что 23 июня он проводил в Паломаре испытание "Брегета", - ложь; в Паломаре в этот день никаких испытаний не было. "Брегет" был недавно принятым в аргентинской армии типом самолета, но названный им номер не соответствует ни одному самолету аргентинских воздушных сил. "Меня что же, считают шпионом?" - спросил он, сам себе не веря. И почувствовал, как снова закипает в нем гнев. Сиделка робко ответила: "Полагают, что вы прилетели из какой-нибудь братской страны". Моррис, как истый аргентинец, поклялся ей, что он аргентинец, что он не шпион; она как будто была тронута и продолжала так же робко: "Форма совсем как наша; но установлено, что швы другие. - И добавила: - Непростительная оплошность". Моррис понял, что и она ему не верит. Он просто задохнулся и, пытаясь скрыть свою ярость, обнял ее и поцеловал в губы. Через несколько дней сиделка сказала ему: "Выяснилось, что ты дал неправильный адрес". Моррис напрасно спорил; женщина знала точно: в том доме живет сеньор Карлос Гримальди. Моррис ощутил не то какое-то неясное воспоминание, не то, напротив, потерю памяти. Имя это, казалось, мелькало где-то в далеком прошлом; но уловить, с чем оно связано, не удавалось. Сиделка растолковала ему, что люди, занимавшиеся его делом, разделились на две партии: одни считали, что он иностранец, другие считали его аргентинцем. Яснее говоря, одни хотели выслать его; другие - расстрелять. - Настаивая на том, что ты аргентинец, - сказала женщина, - ты помогаешь тем, кто требует твоей смерти... Моррис признался ей, что впервые почувствовал у себя на родине "беззащитность, какую чувствуют люди на чужбине". Но он по-прежнему ничего не боялся. Женщина так рыдала, что в конце концов он согласился исполнить ее просьбу. "Можешь считать это смешным, но мне хотелось доставить ей удовольствие". Она просила его "признаться", что он не аргентинец. "Это был ужасный удар, меня словно ледяной водой окатили. Я пообещал, ей в угоду, ничуть не собираясь выполнить свое обещание". Он заговорил о возможных препятствиях: - Допустим, я скажу, что я из такой-то страны. На следующий же день из этой страны ответят, что мои показания - ложь. - Неважно, - уверяла сиделка. - Ни одна страна не признается, что она засылает шпионов. Но если ты дашь такие показания, а я пущу в ход некоторые влиятельные связи, то сторонники высылки могут одержать верх. Не было бы только слишком поздно. На следующий день пришел офицер взять у него показания. Они были наедине; офицер сказал: - Дело уже решено. Через неделю подпишут смертный приговор. Моррис объяснил мне: - Как видишь, терять мне было нечего... Тогда он сказал офицеру, "чтобы посмотреть, что из этого получится": - Признаю себя уругвайцем. Вечером сиделка призналась Моррису, что все это было хитростью; она боялась, что он не выполнит обещанного; офицер этот был другом, и ему поручили добиться нужных показаний. Моррис коротко заметил: - Будь это другая женщина, я бы избил ее! Его показания запоздали, положение осложнилось. По словам сиделки, оставалась единственная надежда на некоего сеньора; она с ним знакома, но имя его открыть не может. Сеньор этот хочет с ним увидеться, прежде чем выступить в его защиту. - Она сказала откровенно, - сообщил мне Моррис, - что пыталась отклонить встречу. Боялась, как бы я не произвел дурное впечатление. Но сеньор желал меня видеть, и на него была единственная наша надежда. Она посоветовала мне быть сговорчивее. - В госпиталь сеньор не придет, - сказала сиделка. - Что ж, тогда делать нечего, - с облегчением ответил Моррис. Сиделка продолжала: - В первую же ночь, когда на часах будут стоять надежные люди, отправишься к нему на свидание. Ты уже здоров; пойдешь один. Она сняла с пальца кольцо и протянула ему. "Я надел его на мизинец. В оправе был не то камень, не то стекло, не то бриллиант с изображением лошадиной головы в глубине. Я должен был повернуть кольцо камнем внутрь, и часовые дадут мне уйти и вернуться, притворившись, что ничего не видят". Сиделка дала ему точные наставления. Он выйдет ночью, в половине первого, и должен вернуться не позже четверти четвертого. На клочке бумаги она написала адрес сеньора. - Бумага у тебя? - спросил я. - Да, думаю, да, - отвечал он и, пошарив в бумажнике, неохотно протянул ее мне. Это был голубой листок; адрес - Маркеса, 6890 - написан твердым женским почерком (сестры из монастыря Сердца Христова, с неожиданной осведомленностью заявил Моррис.) - Как зовут сиделку? - спросил я просто из любопытства. Моррис как будто смутился. Потом наконец сказал: - Ее звали Идибаль. Сам не знаю, имя это или прозвище. Он продолжал свой рассказ. Пришла ночь, назначенная для выхода из госпиталя. Идибаль не появлялась. Он не знал, что делать. В половине первого решился выйти. Ему подумалось, что нет надобности показывать кольцо часовому, стоявшему у дверей палаты. Но тот поднял штык. Моррис показал кольцо и свободно прошел. Он прижался к двери: вдали, в глубине коридора, он заметил капрала. Потом, следуя наставлениям Идибаль, спустился по служебной лестнице и увидел входную дверь. Показал кольцо и вышел. Он взял такси; дал адрес, указанный в записке. Они ехали более получаса; обогнули по улице Хуана Б. Хусто-и-Гаона мастерские Западной железной дороги и по длинной аллее продолжали путь до самой окраины города. Миновав пять или шесть кварталов, они остановились перед церковью; белея в темноте ночи, она возносила свои колонны и купола над окрестными низенькими домишками. Моррис подумал, что произошла ошибка; сверил номер по записке: то был номер церкви. - Ты должен был ждать снаружи или внутри? Об этом не говорилось; он вошел. Никого не видно. Я спросил Морриса, какова была эта церковь. Такая, как все, ответил он. Потом уже я узнал, что некоторое время он стоял перед бассейном с рыбками, куда падали три водяные струи. К нему вышел священник "из тех, кто одевается в обычное платье, как члены Армии спасения", и спросил, кого он ищет. Моррис сказал: никого. Священник ушел; потом снова появился. Так повторилось три или четыре раза. Морриса удивило любопытство этого человека, и он уже готов был потребовать объяснения, когда тот сам к нему обратился, спросив, есть ли у него "кольцо содружества". - Кольцо чего?.. - спросил Моррис. И объяснил мне: "Сам понимаешь, как мне могло прийти на ум, что он спрашивает о кольце Идибаль?" Священник внимательно посмотрел на его руки и приказал: - Покажите это кольцо. Моррис хотел воспротивиться; потом показал кольцо. Священник повел его в ризницу и попросил изложить суть дела. Выслушал рассказ, не возражая. Моррис пояснил: "Как более или менее ловкую выдумку; я стал уверять, что не собираюсь обманывать его, что он услышал чистую правду, мою исповедь". Убедившись, что Моррис больше ничего говорить не будет, священник рассердился и закончил беседу. Сказал, что постарается что-нибудь сделать. Выйдя из церкви, Моррис стал искать улицу Ривадавии. Он остановился перед двумя башнями, похожими на вход в замок или старинный город; на деле это был вход в пустоту, теряющуюся в бесконечном мраке. Ему чудилось, будто его окружает какой-то зловещий, сверхъестественный Буэнос-Айрес. Он прошел несколько кварталов; устал, добрался до Ривадавии, взял такси и назвал свой адрес: улица Боливара, 971. Он отпустил такси на углу улиц Независимости и Боливара; подошел к двери дома. Еще не было двух. Времени оставалось достаточно. Он хотел вставить ключ в замок; ничего не получилось. Нажал кнопку звонка. Никто не открывал; пробежали десять минут. Он возмутился тем, что служанка, воспользовавшись его отсутствием - его бедой, - ночует не дома. Изо всей силы нажал звонок. Услыхал доносившийся как будто очень издалека шум; потом уловил приближавшийся ритмичный стук шагов - один громкий, другой приглушенный. Появилась мужская фигура, в полумраке казавшаяся огромной. Моррис опустил поля шляпы и отступил в темный угол подъезда. Он сразу узнал этого взбешенного, сонного человека и подумал, уж не спит ли он сам. Да, да, хромой Гримальди, Карлос Гримальди. Теперь он вспомнил это имя. Теперь, как ни невероятно, он стоял перед жильцом, занимавшим дом, когда его купил отец Морриса, более пятнадцати лет назад. Гримальди грубо спросил: - Чего надо? Моррис вспомнил, на какие только хитрости не пускался этот человек, упорно не желая уезжать из дома, вспомнил бессильное негодование отца, который то грозился, что "вывезет его на свалку", то осыпал подарками, лишь бы тот убрался с глаз. - Дома сеньорита Кармен Соарес? - спросил Моррис, "чтобы выиграть время". Гримальди выругался, захлопнул дверь, погасил свет. В темноте Моррис услышал, как удаляются неровные шаги; потом, дребезжа стеклами, гремя колесами, проехал трамвай, потом наступила тишина. Моррис с облегчением подумал: "Не узнал он меня". Но тут же испытал стыд, удивление, негодование. Ему хотелось вышибить ногой дверь, выгнать этого наглеца. Словно пьяный, он заорал во все горло: "Да я в полицию заявлю!" И вдруг, забыв о Гримальди, задумался, что, собственно, означает эта враждебность, какую один за другим проявили к нему все его товарищи. Он решил посоветоваться со мной. Если застанет меня дома, то еще успеет рассказать обо всем, что произошло. Он остановил такси и велел везти его в проезд Оуэна. Шофер о таком никогда не слышал. Моррис сердито спросил, чему только их учат. Он был зол на всех: на полицию, которая позволяет, чтобы в наши дома врывались всякие проходимцы; на иностранцев, которые портят нашу страну и не умеют водить машину. Шофер предложил ему взять другое такси. Моррис велел ему ехать по улице Велеса Сарсфильда и пересечь железнодорожные пути. Тут их задержали шлагбаумы; по путям маневрировали бесконечно длинные серые поезда. Моррис велел объехать станцию Сола по улице .Толл. Вышел на углу улиц Австралии и Лусурьяги. Шофер потребовал, чтобы он заплатил, не может он ждать его, нет здесь такого проезда. Моррис не ответил, он уверенно зашагал по улице Лусурьяги на юг. Шофер ехал за ним, ругаясь на чем свет стоит. Моррис подумал, что, попадись навстречу полицейский, оба они будут ночевать в участке. - Кроме того, - сказал я, - выяснилось бы, что ты сбежал из госпиталя. У сиделки и всех, кто тебе помогал, были бы неприятности. - Это меня мало беспокоило, - отмахнулся Моррис и продолжал рассказ. Он прошел квартал - проезда не было. Прошел другой квартал, третий. Шофер по-прежнему ругался; не так громко, но с еще большей издевкой. Моррис зашагал обратно, свернул на Альварадо, дальше был парк Перейра, потом улица Рочадале. Он пошел по Рочадале; в середине квартала, справа, дома должны были расступиться и открыть проезд Оуэна. Моррис почувствовал, что сейчас ему станет дурно: дома не расступались, он оказался на улице Австралии. Высоко, на фоне ночных туч он увидел водонапорную башню, стоявшую на Лусурьяги, - проезд Оуэна должен быть напротив, его не было. Моррис взглянул на часы. Оставалось едва лишь двадцать минут. Он пустился чуть не бегом. Но тут же увяз в глубокой, скользкой грязи перед рядом одинаковых мрачных домишек, сам не понимая, где он. Хотел вернуться к парку Перейра, не нашел его. Моррис боялся, как бы шофер не понял, что он заблудился. Тут он увидел прохожего, спросил у него, где проезд Оуэна. Человек жил в другом районе. Моррис в отчаянии двинулся дальше. Показался другой прохожий. Моррис бросился к нему. Шофер выскочил из машины и тоже подбежал. Моррис и шофер, крича во все горло, стали добиваться, не знает ли прохожий, куда девался проезд Оуэна. Человек перепугался, очевидно приняв их за грабителей. Он ответил, что никогда не слышал о таком проезде, хотел еще что-то сказать, но Моррис грозно посмотрел на него. Было уже четверть четвертого. Моррис велел шоферу везти его на угол Касероса и Энтре-Риос. У госпиталя стоял другой часовой. Моррис раза два прошелся перед дверью, не смея войти. Наконец решился испытать судьбу: показал кольцо. Часовой пропустил его. Сиделка появилась только на следующий вечер. Она сказала: - На сеньора из церкви ты произвел неблагоприятное впечатление. Ему пришлось принять твой обман: всегда он порицает за это членов содружества. Но твое недоверие оскорбило его. Она сомневалась, что сеньор действительно выступит в пользу Морриса. Положение осложнялось. Надежды выдать его за иностранца улетучились, жизни его грозила прямая опасность. Моррис написал подробнейший отчет обо всем, что произошло, и послал его мне. Теперь он хотел передо мной оправдаться: сказал, что женщина извела его своими волнениями. Возможно, он и сам стал волноваться. Идибаль еще раз посетила сеньора; из доброго отношения к ней - "шпион не лишен привлекательности" - он обещал, что "самые влиятельные силы решительно вмешаются в дело". План заключался в том, чтобы обязать Морриса наглядно восстановить события; другими словами, ему дадут самолет и разрешат воспроизвести испытание, которое он якобы проводил в день аварии. Влиятельные силы взяли верх, но самолет, предназначенный для испытания, будет двухместным. Это затрудняло вторую часть плана: бегство Морриса в Уругвай. Моррис сказал, что с сопровождающим справиться сумеет. Влиятельные силы настояли, чтобы выделен был точно такой же моноплан, как тот, что потерпел аварию. Идибаль целую неделю изводила его своими надеждами и тревогами, но вот наконец пришла, сияя от радости, и объявила, что все устроено. Испытание назначено на ближайший четверг (оставалось пять дней). Полетит он один. Женщина тревожно посмотрела на него и сказала: - Я буду ждать тебя в Колонии. Как только "оторвешься", бери курс на Уругвай. Обещаешь? Он пообещал. Повернулся лицом к стене и сделал вид, будто заснул. "Понимаешь, - объяснил он, - она словно заставляла меня жениться, и я разозлился". Он и не подозревал, что они прощаются навеки. Моррис был уже здоров, и на следующий день его перевели в казарму. - Чудесные были дни, - сказал он, - знай себе пили мате или пропускали рюмочку с часовыми. - Не хватало еще, чтобы вы играли в труко {Карточная игра.}, - сказал я. Это было просто наитием. Разумеется, я не мог знать, играли они или нет. - Что ж, и в картишки раз-другой перекинулись. Я был поражен. Очевидно, случай или обстоятельства сделали Морриса образцом аргентинца. Вот уж не думал, что он станет носителем местного колорита. - Можешь считать меня болваном, - продолжал Иренео, - но я часами мечтал об этой женщине. Так с ума сходил, что в конце концов подумал, будто забыл ее. - Пытался вспомнить ее лицо и не мог? - спросил я. - Как ты догадался? Не дожидаясь ответа, он стал рассказывать дальше. Дождливым утром его высадили из какого-то допотопного автомобиля. В Паломаре его поджидала важная комиссия, состоявшая из военных и чиновников. "Это напоминало дуэль, - сказал Моррис, - дуэль либо казнь". Двое или трое механиков открыли ангар и выкатили истребитель "Девотин", "достойный соперник древнего автомобиля". Он запустил двигатель, увидел, что горючего едва хватит на десять минут полета; лететь в Уругвай было невозможно. На минуту ему стало грустно. С печалью он подумал, что, пожалуй, лучше умереть, чем жить рабом. Хитроумный замысел провалился; лететь бесполезно, он хотел было позвать этих людей и сказать им: "Сеньоры, дело кончено". Но равнодушно предоставил событиям идти своим чередом. Решил еще раз испробовать новую схему испытаний. Самолет пробежал каких-нибудь пятьсот метров и оторвался от земли. Он точно выполнил первую часть испытания, но едва перешел к новым методам, как опять почувствовал дурноту и услышал собственную жалобу на то, что теряет сознание. Перед самой посадкой успел выровнять самолет. Когда он пришел в себя, все тело у него болело, он лежал на белой койке, в высокой комнате с белесыми голыми стенами. Он понял, что ранен, что его задержали, что находится в Военном госпитале. Он спросил себя, не было ли все это галлюцинацией. Я уточнил его мысль: - Ты принял за галлюцинацию то, что увидел, когда очнулся. Моррис узнал, что авария произошла 31 августа. Он потерял всякое представление о времени. Прошло три или четыре дня. Он порадовался, что Идибаль в Колонии: ему было стыдно за новую аварию; к тому же она упрекнула бы его, почему он не полетел сразу в Уругвай. "Когда она узнает про аварию, обязательно вернется. Надо подождать два-три дня", - подумал он. За ним ухаживала другая сиделка. Вечера они проводили, держась за руки. Идибаль не возвращалась. Моррис начал беспокоиться. Как-то ночью его охватила мучительная тревога. "Считай меня сумасшедшим, - сказал он. - Я хотел видеть ее. Я подумал, что она вернулась, узнала про другую сиделку и теперь не хочет меня видеть". Он попросил фельдшера позвать Идибаль. Много времени спустя (это было той же ночью, Моррис поверить не мог, что ночь тянулась так долго) фельдшер вернулся; начальник сказал ему, что в госпитале не работает ни одна женщина с таким именем. Моррис попросил выяснить, когда она оставила свое место. Фельдшер вернулся утром и сказал, что начальник уже ушел. Ему снилась Идибаль. Днем он мечтал о ней. Потом он видел сон, что не может найти ее. В конце концов он не мог уже не мечтать о ней, не видеть ее во сне. Ему сказали, что никакая Идибаль "не работает и никогда не работала в госпитале". Новая сиделка посоветовала ему читать. Ему принесли газеты. Даже отдел спорта его не интересовал. "Тут мне взбрело на ум попросить книги, которые ты мне прислал в прошлый раз". "Ему ответили, что никто никаких книг ему не присылал. (Я чуть не совершил оплошность: хотел подтвердить, что и впрямь ничего не присылал ему.) Он решил, что о плане бегства и участии в нем Идибаль стало известно; поэтому Идибаль не появлялась. Осмотрел свои руки: кольца не было. Он попросил вернуть кольцо. Ему сказали, что уже поздно, служащие ушли. Он провел мучительную бессонную ночь в страхе, что ему никогда не отдадут кольцо... - Ты боялся, - добавил я, - что, если тебе не вернут кольцо, ты потеряешь всякий след Идибаль. - Об этом я не думал, - честно признался он. - Просто провел безумную ночь. Наутро мне принесли кольцо. - И оно у тебя? - спросил я с недоверием, удивившим меня самого. - Да, - ответил он. - В надежном месте. Он открыл боковой ящик письменного стола и достал кольцо. Камень был необыкновенно прозрачный, не очень блестящий. В глубине его можно было рассмотреть цветной горельеф: человеческий - женский - торс с лошадиной головой; я подумал, что это изображение какого-нибудь древнего божества. Хотя я и не знаток в этих делах, смею утверждать, что кольцо представляло большую ценность. Как-то утром в палату явились несколько офицеров и с ними солдат, который нес стол. Солдат поставил стол и вышел. Вернулся с пишущей машинкой, устроил ее на столе, придвинул стул и сел. Потом начал стучать на машинке. Один из офицеров продиктовал: имя - Иренео Моррис, национальность - аргентинец, полк - третий, эскадрилья - девятая, база - Паломар. Ему показалось естественным, что они обошлись без формальностей, не спрашивали о его имени, ведь это был второй допрос. "Все-таки, - сказал он мне, - положение изменилось к лучшему"; они теперь признали, что он аргентинец, что служит в своем полку, в своей эскадрилье, в Паломаре. Но разумное отношение к нему длилось недолго. Его спросили, где он находился с 23 июня (дата первого испытания), где он оставил "Брегет-304" (номер был не 304, пояснил Моррис, а 309; эта бесцельная ошибка удивила его), где взял этот старый "Девотин"... Когда он сказал, что "Брегет" должен быть здесь неподалеку, поскольку авария 23 июня произошла в Паломаре, а где он взял "Девотин", они уж наверняка знают, поскольку сами дали его, чтобы он воспроизвел испытание, офицеры притворились, будто не верят ему. Но они уже не притворялись, будто не знают его и считают шпионом. Его обвиняли в том, что с 23 июня он находился в чужой стране; его обвиняли - понял он с новой вспышкой ярости - в том, что он продал чужой стране секретное оружие. Непостижимый заговор продолжался, но обвинители изменили тактику. Пришел оживленный, полный дружелюбия лейтенант Виера; Моррис осыпал его бранью. Виера изобразил величайшее изумление; в конце концов заявил, что они будут драться. - Я подумал, что дела пошли лучше, - сказал Моррис, - предатели снова выдают себя за друзей. Его навестил генерал Уэт. Даже Крамер навестил его. Моррис был несколько рассеян и не успел ничего сказать. Крамер сразу крикнул: "Не верю, брат, ни одному слову не верю в этих обвинениях". Они сердечно обнялись. "Когда-нибудь все выяснится", - подумал Моррис. Он попросил Крамера зайти ко мне. Тут я решился спросить: - Скажи-ка, Моррис, не помнишь, какие книги я прислал тебе? - Названий не помню, - серьезно проговорил он. - В твоей записке все перечислено. Не писал я ему никакой записки. Я помог ему дойти до спальни. Он вытащил из ящика ночного столика листок почтовой бумаги (почтовой бумаги, мне незнакомой) и протянул мне. Почерк выглядел неумелой подделкой под мой. Я пишу заглавные Т и Е, как печатные; тут они были с наклоном вправо. Я прочел: "Извещаю о получении вашего сообщения от 16-го с большим опозданием, должно быть, из-за странной ошибки в адресе. Я живу не в проезде "Оуэн", а на улице Миранда в квартале Наска. Уверяю вас, я прочел ваш рассказ с огромным интересом. Сейчас я вас навестить не могу, заболел; но надеюсь при помощи заботливых женских рук вскоре поправиться и тогда буду иметь удовольствие с вами встретиться. В знак понимания посылаю вам эти книги Бланки и советую прочесть в томе третьем поэму, которая начинается на странице 281". Я простился с Моррисом. Пообещал ему прийти на следующей неделе. Дело меня чрезвычайно заинтересовало и озадачило. Я не сомневался в правдивости Морриса, но я не писал ему этого письма, я никогда не посылал ему книг, я не знал сочинений Бланки. По поводу "моего письма" должен сделать следующие замечания: 1) Его автор обращается к Моррису на "вы", к счастью, Моррис не очень искушен в писании писем, он не заметил этой перемены и не обиделся на меня, ведь я всегда говорил ему "ты". 2) Клянусь, что неповинен во фразе "Извещаю о получении вашего сообщения". 3) Меня удивило, что Оуэн написано в кавычках, и я обращаю на это внимание читателя. Мое незнакомство с сочинениями Бланки можно объяснить принятым мною планом чтения. Еще в очень юном возрасте я понял, что если я не хочу утонуть в книжном море, но все же намерен овладеть, хотя бы поверхностно, разносторонней культурой, необходимо выработать план чтения. Этот план размечает как бы вехами всю мою жизнь: одно время я занимался философией, потом французской литературой, потом естественными науками, потом древней кельтской литературой, особенно валлийской (тут сказалось влияние отца Морриса). Медицина включалась в этот план, никогда его не нарушая. Незадолго до визита ко мне лейтенанта Крамера я закончил знакомство с оккультными науками. Я изучил сочинения Паппа, Рише, Ломона, Станислава де Гуаита, Лабугля, епископа Ларошельского, Лоджа, Огдена, Альберта Великого. Особенно интересовал меня вопрос появления и исчезновения призраков; по этому поводу я всегда вспоминаю случай сэра Даниэля Сладж Хоума; по приглашению лондонского Society for Psychical Researches {Общества медиумических исследований (англ.).} в собрании, состоявшем исключительно из баронетов, он проделал несколько пассов, предназначенных изгонять призраки, и тут же скончался. Что же касается этих новоявленных пророков, которые исчезают, не оставляя ни следов, ни трупов, то тут я позволю себе усомниться. "Тайна" письма побудила меня прочесть сочинения Бланки (автора, мне незнакомого). Я нашел его имя в энциклопедии и убедился, что писал он на политические темы. Этим я остался доволен: вслед за оккультными науками у меня шли политика и социология. Мой план предусматривал такие резкие переходы, чтобы мысль не тупела, следуя долгое время в одном направлении. Однажды утром я нашел в захудалой книжной лавке на улице Корриентес пропылившуюся связку книг в темных кожаных переплетах с золотым тиснением: полное собрание сочинений Бланки. Я купил его за пятнадцать песо. На странице 281 этого издания никакой поэмы не было. Хотя я и не прочел все сочинения целиком, полагаю, что речь шла о поэме в прозе "L'Eternite par les Astres" {"От звезд к вечности" (франц.).}, в моем издании она начиналась на странице 307 второго тома. В этой поэме или эссе я нашел объяснение тому, что произошло с Моррисом. Я побывал в Наске, поговорил с тамошними торговцами: в двух кварталах, окружающих улицу Миранда, не живет ни один человек, носящий мое имя. Побывал на улице Маркес, нет там номера 6890; нет никакой церкви; мягкий поэтичный свет озарял - в тот день - свежие зеленые луга и прозрачные кусты сирени. Улица отнюдь не находится рядом с мастерскими Западной железной дороги. Она проходит рядом с мостом Нория. Побывал я и возле мастерских Западной железной дороги. Нелегко было обойти их по улице Хуана Б. Хусто-и-Гаона. Я расспросил, как выйти по ту сторону мастерских. "Идите по Ривадавии, - сказали мне, - до Куско. Потом перейдете через пути". Как и следовало ожидать, никакой улицы Маркес там не было, улица, которую Моррис называл Маркес, оказалась улицей Биннон. Правда, ни под номером 6890, ни вообще на всей этой улице церкви нет. Поблизости, на Куско, есть церковь святого Каетана, это значения не имеет, она не похожа на церковь из рассказа Морриса. Отсутствие церкви на улице Биннон не поколебало моего предположения, что именно об этой улице вспоминал Моррис... Но об этом позже. Нашел я также две башни, которые мой друг якобы видел в открытой безлюдной местности: то был портик Атлетического клуба имени Белеса Сарсфильда на улице Фрагейро-и-Баррагана. Специально посещать проезд Оуэна было незачем: ведь я в нем живу. Подозреваю, что, когда Моррис заблудился, он стоял перед мрачно однообразными домишками рабочего района Монсеньор Эспиноса, а ноги его увязли в глине улицы Пердриэль. Я навестил Морриса еще раз. Спросил, как ему кажется, не проходил ли он по улице Гамилькара или Ганнибала во время достопамятного ночного путешествия. Он заявил, что слыхом не слыхал о таких улицах. Тогда я спросил, не было ли в той церкви какого-нибудь символического изображения рядом с крестом. Он помолчал, пристально глядя на меня. Наверно, решил, что я шучу. Наконец спросил: - С чего бы я стал обращать на это внимание? Я согласился. - И однако, было бы очень важно... - продолжал я настаивать. - Напряги память. Постарайся вспомнить, не видел ли ты какой-нибудь фигуры рядом с крестом. - Может быть... - пробормотал он, - может быть, там была... - Трапеция? - подсказал я. - Да, трапеция, - с полным убеждением сказал он. - Простая или перечеркнутая поперек линией? - Правда! - воскликнул он. - Откуда ты знаешь? Ты был на улице Маркес? Сначала я ничего не мог вспомнить... И вдруг увидел все вместе: крест и трапецию; трапецию, перечеркнутую двойной линией. Он говорил очень возбужденно. - А на статуи святых ты не обратил внимания? - Брось, старина, - нетерпеливо отмахнулся Моррис, - уж не хочешь ли, чтобы я тебе составил опись? Я уговорил его не сердиться. Когда он успокоился, я попросил еще раз показать мне кольцо и напомнить имя сиделки. Домой я вернулся в отличном настроении. Мне послышался какой-то шум в комнате племянницы; должно быть, приводила в порядок свои вещи. Я постарался двигаться тихонько, чтобы она не заметила моего прихода. Взял томик Бланки, сунул его под мышку и вышел на улицу. Я сел на скамейку в парке Перейра. Еще раз прочел нужный мне отрывок: "Существуют бесчисленные одинаковые миры, бесчисленные похожие миры, бесчисленные миры, совершенно отличные друг от друга. То, что я пишу сейчас в темнице крепости Торо, я писал и буду писать на протяжении вечности за столом, на бумаге, в темнице, точно таких же, как эти. В бесчисленных мирах положение мое будет неизменно, но, быть может, причина моего заточения постепенно утратит свое благородство, станет позорной, либо, напротив, как знать, мои строки приобретут в иных мирах бесспорное величие удачно найденного слова". 23 июня Моррис упал со своим "Брегетом" в Буэнос-Айресе иного мира, почти такого же, как наш. Помрачение ума, вызванное аварией, помешало ему заметить первые явные отличия; для того чтобы заметить другие, более скрытые, требовались сообразительность и познания, которыми Моррис не обладал. Он начал полет дождливым серым утром; когда он потерпел аварию, сиял солнечный день. Гудение шмеля в госпитале доказывает, что было лето. "Изнурительная жара", угнетавшая его во время допросов, это подтверждает. В своем рассказе Моррис дал кое-какие особые приметы того, иного мира. Там, например, начисто отсутствовал Уэльс; улиц с валлийскими названиями в том Буэнос-Айресе не было: Биннон превратилась в Маркес, а Моррис, запутавшись во мраке ночи и собственного сознания, тщетно разыскивал проезд Оуэна... И я, и Виера, и Крамер, и Маргариде, и Фаверио там существовали, потому что в нас нет ничего валлийского, генерал Уэт да и сам Иренео Моррис (он проник туда случайно), оба валлийского происхождения, не существовали. Тамошний Карлос Альберто Сервиан в своем письме написал слово "Оуэн" в кавычках, потому что оно показалось ему странным; по той же причине офицеры рассмеялись, когда Моррис назвал свое имя. И раз Моррисы там не существовали, на улице Боливара, 971 по-прежнему жил бессменный Гримальди. Из рассказа Морриса стало также ясно, что в том мире еще не исчез Карфаген. Поняв это, я и задал ему глупый вопрос об улицах Ганнибала и Гамилькара. Меня могут спросить, каким же образом, если еще не исчез Карфаген, существовал испанский язык. Следует ли напоминать, что между расцветом и полным исчезновением бывает ряд переходных ступеней? Кольцо является двойным доказательством. Оно доказывает, что Моррис побывал в ином мире: ни один из множества привлеченных мной экспертов не распознал камень. И еще оно доказывает существование (в том, ином мире) Карфагена: лошадь - карфагенский символ. Кто же не видел подобные кольца в музее Лавижери? Кроме того, Идибаль или Иддибаль, имя сиделки, - карфагенское; бассейн с ритуальными рыбами и перечеркнутая трапеция - карфагенские, наконец - horresco referens {страшно рассказывать (лат.).}, - существуют "содружества", или circule {кружки (лат.).}, тоже карфагенские и столь же зловеще памятные, как ненасытный Молох... Но вернемся к здравому размышлению. Я спрашиваю себя, купил я сочинения Бланки, потому что они упоминались в показанном мне Моррисом письме, или же потому, что истории этих двух миров параллельны? Поскольку Моррисов там нет, то и кельтские легенды не входят в план чтения; другой Карлос Альберто Сервиан мог опередить меня; мог раньше, чем я, приступить к чтению политических трудов. Я горжусь им: так мало было у него данных, и все же он объяснил таинственное появление Морриса; желая, чтобы и Моррис это понял, он посоветовал ему прочесть "От звезд к вечности". Меня удивляет все же, почему он хвалится тем, что живет в мерзком районе Наска и не знает проезда Оуэна. Моррис побывал в ином мире и вернулся. Он не прибегнул ни к моему ядру с рессорами, ни к какому-либо другому средству передвижения, придуманному, дабы бороздить неведомые астрономические пространства. Как же он проделал свой путь? Я открыл словарь Кента; на слове "пасс" я прочел: "Сложные движения рук, которые вызывают появление и исчезновение призраков". Я подумал, что при этом необязательно нужны руки, движения можно проделать и чем-нибудь другим, например, элеронами самолета. Моя мысль заключается в том, что "новая схема испытаний" соответствует некоему пассу (оба раза, что Моррис применял ее, он терял сознание и попадал в другой мир). Там заподозрили, что он шпион, явившийся из соседней страны, здесь объяснили его отсутствие бегством за границу с целью продать секретное оружие. Моррис ничего не мог понять и посчитал себя жертвой коварного заговора. Вернувшись домой, я нашел у себя на письменном столе записку от племянницы. Она сообщала мне, что собирается бежать с этим раскаявшимся предателем, лейтенантом Крамером. И имела жестокость добавить: "Утешаю себя тем, что ты не слишком огорчишься, ведь ты никогда обо мне не думал". Последняя строчка была написана с явным злорадством: "Крамер думает только обо мне, я счастлива". Я впал в полное уныние, перестал принимать больных и больше трех недель не выходил на улицу. Я подумал с некоторой завистью о своем астральном "я", о том, кто тоже сидит дома, но пользуется уходом "заботливых женских рук". Мне кажется, я знаю его нежную помощницу; мне кажется, я знаю эти руки. Я навестил Морриса. Попытался рассказать ему о своей племяннице (я готов был непрерывно говорить о своей племяннице). Он спросил, отличалась ли эта девушка материнской добротой. Я сказал, что нет. Тогда он заговорил о сиделке. Должен сказать, что отнюдь не представившаяся мне возможность встретиться с новым вариантом самого себя побуждала меня совершить путешествие в тот, иной Буэнос-Айрес. Мысль воспроизвести себя согласно картинке на моем экслибрисе или познать себя согласно его девизу меня не соблазняла. Меня скорее всего соблазняла мысль воспользоваться опытом, который другому Сервиану, в его счастливой жизни, был недоступен. Но все это мои личные дела. А вот положение Морриса меня беспокоило всерьез. Здесь его знали и хотели разобраться в деле совершенно беспристрастно; но он упорно и однообразно все отрицал, и его мнимое недоверие озлобило начальников. В будущем ему грозило разжалование, если не расстрел. Попроси я у него подаренное сиделкой кольцо, он бы его мне не дал. Чуждый подобного рода идеям, он никогда не понял бы, что человечество имеет право на такое доказательство существования иных миров. Должен еще признаться, что Моррис питал какую-то безрассудную страсть к этому кольцу. Возможно, мой поступок оскорбит чувства джентльмена, совесть гуманиста его оправдает. Наконец, мне приятно рассказать о неожиданном результате: после потери кольца Моррис стал охотнее выслушивать мои планы бегства. Мы, армяне, едины. Внутри общества мы образуем несокрушимое ядро. У меня есть друзья в армии. Моррис получит возможность воспроизвести свое испытание. Я отважусь сопровождать его. К.А.С.  Рассказ Карлоса Альберто Сервиана мне показался неправдоподобным. Я знаю старинную легенду о колеснице Моргана: путник говорит, куда он хочет попасть, и колесница несет его, но ведь это легенда. Допустим, что по случайности капитан Иренео Моррис попал в иной мир; но для того чтобы он вернулся в наш мир, потребовалось бы уж чересчур много случайностей. К такому мнению я пришел сразу. Факты подтвердили его. Давно уже мы с группой друзей задумали путешествие на границу Уругвая и Бразилии, но откладывали его. В этом году мы наконец собрались и отправились в путь. Третьего апреля мы завтракали в кабачке при сельском магазине, а потом хотели осмотреть одно интереснейшее поместье. Тут подъехал окутанный облаком пыли длинный "паккард", из него вышел человек, похожий на жокея. То был капитан Моррис. Он щедро расплатился за своих соотечественников и выпил с ними. Потом я узнал, что он не то секретарь, не то подручный крупного контрабандиста. Я не пошел вместе с друзьями осматривать поместье. Моррис принялся рассказывать мне о своих похождениях: перестрелки с полицией; хитроумные способы обманывать правосудие и устранять соперников; переправы через реки вплавь, держась за хвост лошади; вино и женщины... Без сомнения, он преувеличивал свою ловкость и отвагу. Но однообразие его рассказов преувеличить трудно. Вдруг меня словно осенило, очевидно, я нашел разгадку. Я начал расспрашивать. Расспросил Морриса, расспросил других, когда Моррис уехал. Я собрал доказательства, что Моррис появился здесь в середине июня прошлого года, его часто видели в округе между началом сентября и концом декабря. 8 сентября он участвовал в скачках в Ягуарао, потом много дней провел в постели, после падения с лошади. Однако в те же дни сентября капитан Моррис был задержан и помещен в Военный госпиталь Буэнос-Айреса: военные власти, товарищи по оружию, друзья детства - доктор Сервиан и ставший тогда капитаном Крамер, - генерал Уэт, старый друг семьи, это подтверждают. Объяснение очевидно: В разных, почти одинаковых мирах разные капитаны Моррисы приступили в один и тот же день (а именно 23 июня) к испытанию самолета. Наш Моррис бежал в Уругвай или Бразилию. Другой, вылетевший из другого Буэнос-Айреса, проделал некие "пассы" своим самолетом и оказался в Буэнос-Айресе иного мира (где не было Уэльса, но был Карфаген, где ждала Идибаль). Этот Иренео Моррис вылетел затем на "Девотине", снова проделал "пассы" и упал в нашем Буэнос-Айресе. Поскольку он был точно подобен другому Моррису, их спутали даже друзья. Но он был другим человеком. Наш (тот, что сейчас в Бразилии) совершил полет 23 июня на "Брегете-304"; другой отлично помнил, что испытывал "Брегет-309". Потом, взяв в спутники доктора Сервиана, он снова проделал "пассы" и исчез. Как знать, может, они и попали в иной мир; менее вероятно, что они нашли племянницу доктора Сервиана и карфагенянку. Ссылка на Бланки, чтобы поддержать теорию множественности миров, была, возможно, заслугой Сервиана; я, человек более ограниченный, хочу обратиться к авторитету классика, а именно: "Согласно Демокриту, существует бесконечное множество миров, из коих многие не только подобны, но совершенно равны друг другу" (Ciceron. Academica priora, II, XVII); или же: "Будучи здесь, в Баули, близ Поццуоли, не думаешь ли ты, что в бесчисленном множестве точно таких же мест собрались люди, которые носят те же имена, что и мы, облечены теми же почестями, прошли через те же обстоятельства, равны нам по уму, возрасту и внешнему виду и обсуждают ту же тему?" (там же, II, XL). Наконец, читателям, которые привыкли к древнему понятию миров планетарных и сферических, эти путешествия между Буэнос-Айресами разных миров могут показаться невероятными. Они спросят, почему путники попадают всегда в Буэнос-Айрес, а не в другие города, не в моря или пустыни. Единственным ответом на вопрос, столь далекий от моей компетенции, будет предположение, что миры эти подобны связкам параллельных времен и пространств. Пауки и мухи Они поженились по любви. Рауль Хихена был уверен, что самое надежное место в мире - родительский дом, но Андреа, его жена, сказала: чтобы навсегда сберечь их любовь, надо жить одним. Он не хотел ей перечить и решил уехать из родной провинции, устраиваться на свой страх и риск. Через одного родственника, связанного с виноторговлей, ему удалось стать посредником по продаже вин; он забрал из банка все сбережения и вместе с женой отправился в Буэнос-Айрес. Там Рауль задумал сразу же купить дом - отчасти, чтобы порадовать жену, а отчасти, чтобы со смыслом поместить капитал: в те времена считалось, что деньги, ушедшие на оплату квартир и пансионов, пропадают впустую. Они никого не знали, открывали для себя огромный город, были молоды и влюблены; о поисках дома они вспоминали с удовольствием. В районе Рамос-Мехия они нашли старый каретный сарай, который легко можно было бы превратить в удобное жилище; сарай прежде принадлежал какому-то поместью и продавался вместе с маленьким садом, где росло апельсиновое дерево, удивительно нарядное, в ту пору сплошь покрытое цветами. Восемь дней они толковали о каретном сарае, о том, как перестроят его, как там поселятся; за него просили дорого, но Рауль уже готов был согласиться, когда им предложили большой заброшенный дом на улице Крамер, в двух шагах от станции Колехьялес, на условиях, которые показались ему весьма соблазнительными. В конце концов дом перевесил, ибо его явные недостатки таили в себе столь же неоспоримые достоинства. Вид на железнодорожные пути отнюдь не радовал глаз, все время слышался грохот поездов, даже полы дрожали - к этому предстояло привыкнуть; однако эти неудобства, если рассматривать их беспристрастно, словно несли в себе шифрованное послание, сообщавшее покупателю о важной истине: дорога в центр и обратно для вас не составит труда. Запущенность дома то же оборачивалась выгодной стороной: несомненно, что цена за изрядный участок земли, лежащий в прекрасном районе столицы, окажется вполне умеренной. Андреа позволила себя убедить; она больше не вспоминала о каретном сарае, думала только, как привести в порядок огромный дом. - Мы отделаем лишь часть здания, - объясняла она, - но эту часть изменим полностью. Там не останется ни следа от прежних обитателей. Поди знай, какие флюиды веют в доме. Хотя они устроились в трех комнатах, а остальные закрыли, денег ушло немало. Жилые комнаты получились очень милыми, но само существование других - пустых и закрытых - удручало молодую женщину. Рауль и тут нашел выход. - Я понимаю твое состояние, - сказал он. - Мы точно живем в доме, полном привидений. Я придумал, что надо сделать. Давай на какое-то время сдадим эти комнаты жильцам. Главное, что в доме больше не будет пустых помещений, к тому же мы восполним затраты. Они перенесли свои вещи наверх, а низ решили сдавать. Андреа смирилась. Они уже не будут одни, но жить вместе с чужими, случайными людьми - совсем не то, что жить с родственниками, которые считают себя вправе руководить нами и высказывать свое мнение по любому поводу. Следуя непрерывным указаниям мужа, Андреа вела хозяйство очень экономно. Вскоре они стали получать изрядную прибыль. Дело было не только в предприимчивости и аккуратности Рауля; Андреа восхитительно обставила комнаты, оказалась удивительной хозяйкой и кухаркой и - что, пожалуй, самое главное - отличалась редким обаянием; мягкая, молодая, красивая, она пленяла всех; характер у нее был ровный, она никогда не жаловалась, только иной раз упрекала мужа: - Ты слишком надолго оставляешь меня одну. Когда Рауль выполнит обещание и бросит виноторговлю, им не придется больше разлучаться по вечерам. Хотя особой нужды в комиссионных не было - пансион приносил неплохой доход, - Раулю было жаль отказываться от них, потому что деньги так и плыли к нему в руки. Пытаясь убедить жену, он объяснял: "Это заработок, достающийся без труда". Здесь он кривил душой, ибо по вечерам возвращался мертвый от усталости, падал в постель рядом с женой и мгновенно засыпал. Не будем считать его человеком, накликающим на себя беду; несомненно, он был счастлив. Первым жильцом оказался Атилио Галимберти, "наш галантный Галимберти", как метко называл его другой постоялец, по фамилии Хертц. Довольно молодой, приятной наружности, Галимберти работал в магазине, дважды в неделю играл в теннис, судя по всему, имел немалый вес в профсоюзе и пользовался в квартале славой донжуана ("Это настоящий дамский лев", - иронизировал Хертц.) Андреа не могла простить Галимберти, что, украшая комнату фотографиями своих поклонниц, он перепортил стены гвоздями. Виновный по этому поводу замечал: - Все женщины одинаковы. Хозяйке обидно, что нет ее фотографий. Рауль, со своей стороны, предупреждал ее: - Не позволяй ни жильцам, ни кому-либо другому взять над тобой верх. Этот мир делится на пауков и мух. Постараемся же быть пауками, а не мухами. - Какой ужас! - восклицала Андреа. Вскоре в пансионе появился доктор Мансилья, широкоплечий человек с темной кожей и обвислыми усами, типичный креол с виду; он заявлял, что он врач - прежде занимался траволечением, - и решительно отрицал тезис о том, что атом - предел всему. Его девизом было "Всегда можно сделать еще один шаг", и потому он ежедневно садился на поезд и отправлялся в Турдеру, где брал уроки у йога, гадавшего на картах, толковавшего сны и предсказывавшего будущее. Были еще жильцы, которые быстро сменяли друг друга и заслужили у постоянных обитателей прозвания перелетных ласточек. Холодным сентябрьским утром в доме появилась сеньорита Элена Якоба Криг в сопровождении пуделька; она восседала в кресле на колесах, которое толкал какой-то юнец. Не позвонив, юнец ввез кресло в прихожую, повернулся и ушел, бросив дверь открытой. Больше его в квартале никогда не видели. У сеньориты были светлые волосы, голубые странные, тесно посаженные глаза, розовая кожа, большой слюнявый рот; красные губы все время двигались, приоткрывая неровные зубы; голландка по национальности, разбитая параличом, лет шестидесяти с лишком, она зарабатывала на жизнь переводами. Рауль был вынужден обратиться к Элене Якобе Криг со следующими словами: - Мне неприятно отказывать вам, сеньорита, но согласитесь, я отвечаю за порядок в доме, а собака - животное негигиеничное и портит имущество. - Если вы имеете в виду Хосефину, - ответила сеньорита Криг, - то вы ошибаетесь. Вам не придется жаловаться. Чтобы успокоить вас, я сейчас проделаю опыт. Она посмотрела на собачку Хосефину. Почти тотчас животное встало на задние лапки и весело прошагало за дверь; потом вернулось. - Как вы этого добились? - восхищенно спросил Рауль. Элена Якоба обратила к нему свои тесно посаженные глаза, такие твердые и в то же время нежные, и улыбнулась слюнявым ртом. Помолчав, она ответила: - Терпением. Поверите ли, поначалу собачка меня не любила. Поначалу никто меня не любит. Но постепенно я сумела покорить ее сердце. Ты что-то нашла во мне, верно, Хосефина? Рауль быстро прикинул, что неприятно отказывать в приюте парализованной старухе, а с другой стороны, если он примет ее, хлопот у него значительно прибавится. Он отвел для новых жильцов комнату внизу, установив за нее особую плату. Если я не ошибаюсь, появление супругов Хертц совпало с первыми снами Рауля. Об этой паре, жившей за углом - договорившись с Раулем и Андреа, они стали обедать и ужинать в пансионе, - судили по-разному. Для иных старый Хертц, раздражительный и ироничный, гордый местом кассира в кондитерской на улице Кабильдо, был не просто жертвой - он как бы олицетворял мужа-неудачника. Разумеется, Магдалена Хертц была для него слишком молода. Хорошенькая, внешне очень опрятная, она чуралась домашних дел: не стирала белье, стелила кровати раз в неделю, заставляла мужа - пока они не обратились к Хихене - завтракать, обедать и ужинать в молочной. Целыми днями она простаивала у дверей дома, скрестив руки (казалось, руки ее уже и не распрямлялись), и рассеянно глядела на прохожих своими огромными глазами; но как я сказал, были и другие мнения: иные называли мужа типичным старым бесстыдником, обольстившим почти несовершеннолетнюю девушку и вовлекшим ее в брак. - Неплохо устроился, - замечал Галимберти. - У этого сластены-кондитера всегда под рукой молоденькая курочка, а он еще плачется на судьбу в Немецком клубе. Со временем пансионный мирок стал походить на большую семью, но Андреа совсем напрасно боялась за свое счастье: их любви ничего не грозило, по крайней мере, вплоть до того момента, как Рауль безо всякой тому причины начал видеть сны. Он вовсе не собирался придавать значения снам, но они упорно повторялись, словно предупреждения, исходящие извне; странные, настойчивые, они слетали из неведомых сфер, и человек менее сильный не преминул бы увидеть в них откровение. По правде сказать, даже Рауль в конце концов стал сомневаться. Он старался, чтобы Андреа ничего не замечала, но как скрыть притворство? Рауль следил за ней, пытаясь застичь врасплох. В течение дня поведение жены доказывало, что она безупречна и предана ему всем сердцем; ночью, в снах, Андреа рисовалась совсем иной; просыпаясь, он порой смотрел на нее как бы со стороны и шептал: "Спит, точно обманщица". Чтобы не уходить из дому, Рауль серьезно подумывал отказаться от торговых дел. Он проводил в городе вечер за вечером и возвращался в плохом настроении, придирчивый, сердитый. Теперь он почти никогда не бывал ласков с женой, а если это и случалось, - как, например, в тот вечер, когда он застал ее вдвоем с Галимберти за починкой лампы, - голос его звучал фальшиво. Через несколько дней произошла первая неприятность. Возвращаясь из магазина, Андреа проходила мимо дома Хертцев и увидела у дверей Магдалену. Они немного поговорили, и Андреа, против своего обыкновения, вдруг разоткровенничалась. - Не могу понять, отчего он изменился, - говорила она, - но он стал совсем иным. - Вы знаете его - как вам кажется, он способен увлечься другой женщиной? - с интересом спросила Магдалена. - Почему ж нет? - Вы правы. Я бы и не подумала. Какая я глупая, - отозвалась Магдалена, отводя глаза. - Иногда кажется, что он вот-вот все мне расскажет, но тут он замолкает, словно не решается. Бог весть что с ним случилось, но его будто подменили. Я ему противна; жалея меня, бедняжка по доброте душевной пытается это скрыть, но напрасно. Как раз в эту минуту появился Рауль. Он едва поздоровался с Магдаленой и, грубо схватив жену за руку, потащил за собой. Они шли молча; наконец Рауль проговорил приглушенно и злобно: - Сейчас не время сплетничать среди улицы с соседкой, пользующейся сомнительной славой. Андреа промолчала; ее взгляд был полон недоумения и печали. Без сомнения, Рауль изменился и сам это чувствовал. Он ездил по делам, думая о жене - о той, какой ночь за ночью она являлась ему в снах. Порой ему хотелось убежать, никогда больше ее не видеть, забыть о ней; порой он обдумывал грозные кары и представлял, правда через силу, как бьет ее по щекам, даже убивает. Однажды в парикмахерской, листая журналы, он наткнулся на слова: "Сильнее всего грызут нас заботы, которые таишь в себе". Из робости он не вырезал эту фразу, но был уверен, что запомнил ее дословно. И вдруг в нем затеплилась надежда. Он подумал, что если поделится с кем-нибудь своим горем, то сумеет найти выход; но с кем? В Буэнос-Айресе, как оказалось, у него было много клиентов - но не друзей. Самыми близкими были, пожалуй, жильцы пансиона. Хотя ему претило обсуждать с ними поведение жены, он начал прикидывать, с кем можно посоветоваться. Галимберти не станет вникать в суть дела, а сразу примется отыскивать в нем слабые и комичные стороны, чтобы потом высмеять Рауля за его спиной. Старуха Элена Якоба Криг - но кому же приятно делиться секретами со столь мерзким существом? И потом, он не раз подмечал, что она глядит на него, словно угадывая его несчастья, словно радуясь им. Просить совета у Хертца нелепо - этот человек не способен навести порядок в собственном доме. Лучше уж обратиться к Магдалене. Говоря о ней с другими, он без колебаний осуждал ее как должно, но в душе она ему нравилась. Однако из верности жене он решил ничего ей не говорить. И наконец, оставался Мансилья, тоже не внушавший ему доверия: Рауля смущало поведение этого человека, бросившего медицину ради оккультных наук, ради неведомых, темных тайн. Но тут случилась новая размолвка. Когда однажды он собирался в город, Андреа, бледная и дрожащая, еле выговаривая слова, спросила: - Почему бы нам не поговорить? - Прекрасно. Давай поговорим, - ответил Рауль саркастическим тоном и прикрыл глаза, дабы показать, что он - само терпение. Тем временем он думал о том, что его положение крайне шатко. Как объяснить, не рискуя предстать перед женой полным кретином, что все его обвинения и доказательства основываются лишь на снах? Ему страстно захотелось броситься к жене, сжать ее в объятиях и умолять забыть всю эту чепуху; но ведь есть вероятность - пусть слабая, пусть отдаленная, - что его обманывают; значит, надо защищаться. Когда Андреа заговорила, он уже ненавидел ее. - Если ты любишь другую - скажи, не таи, - начала Андреа. - Бесстыдница, - ответил Рауль. Ни одно оскорбление не могло бы ранить ее сильнее. Рауль знал это; понял, что слишком несправедлив, и, не решившись поднять на нее глаза, вышел из дому. - Ты уходишь, даже не взглянув на меня? - воскликнула Андреа. Много раз в течение долгих лет Рауль будет вспоминать этот возглас своей жены, жалобный возглас скорби и упрека. На станции он встретил Мансилью. Они вместе сели в вагон. И вдруг ни с того ни с сего Рауль спросил: - Если вы знаете какого-то человека и поступки его доказывают одно, а по ночам ваши сны доказывают обратное?.. Он остановился. Подумал, что слишком прозрачно намекнул на свои отношения с женой. Мансилья ответил: - Честно говоря, я что-то не улавливаю. - Если поведение этого человека, - пояснил Рауль, - доказывает, что он вам друг, а во сне вы видите его врагом, как бы вы поступили? - Во сне! - улыбаясь, отозвался Мансилья. Рауль побледнел. После этого ответа, сказал он себе, лучше объяснить все как есть. Наблюдая за лицом Мансильи, стараясь угадать его мысли, Рауль рассказал, что с ним случилось. Мансилья уже не улыбался. Поезд пришел на конечную станцию, Ретиро; они продолжали разговор в кондитерской. - Давайте по порядку, - сказал Мансилья. - Какие это сны? - Они ужасны. Не просите меня их вспоминать. Жена обманывает меня со всеми в доме. - Со всеми в доме? Прекрасно. Но также и с посторонними? - Да, с посторонними, с незнакомыми тоже. - Давайте разберемся. Попрошу вас припомнить хоть одного из них. Несдержанный, грубый? Прекрасно. Что вы можете сказать об их одежде? - Теперь, если подумать, мне кажется, что одеты они как-то странно. - Как-то странно? Поясните, пожалуйста. - Не знаю, как вам сказать. Словно это люди из других краев, из другого времени. - Римляне? Китайские мандарины? Рыцари в доспехах? - Нет-нет. Люди, одетые как в начале века. И к тому же крестьяне. Сейчас я уверен: это крестьяне в деревянных башмаках. Я так и слышу их тупой смех, стук башмаков по деревянному полу. Это противно до тошноты. - А где все происходит? - В нашей комнате. Вы знаете, как бывает во сне: комната наша, но в ней все по-другому. - Давайте по порядку. Что вы можете сказать о мебели? - Сейчас соображу. Такую мебель я видел только во сне, в снах, каждую ночь. Как только появляется буфет, я уже знаю, что сейчас произойдет. Кошмар начинается с буфета. - Какой он? - Из темного дерева. Помните картинки из сельской жизни, комнату в деревенском доме, женщина сидит за прялкой? В моих кошмарах наша комната точно такая же. Человек говорит себе: здесь ничего не может произойти, и оттого еще страшнее все, что происходит потом. - Прекрасно. Еще что-нибудь примечательное? - Когда я смотрю в окно, я почти никогда не вижу железнодорожные пути. Обычно за окном каналы, низкие, залитые водой поля, море на горизонте. - Вы жили на берегу моря? - Какое море? Я из дальней провинции. Никогда не жил на берегу, никогда не видел моря. Я увидел залив Ла-Плата только в Буэнос-Айресе. - Буду с вами откровенен. Я ничего не могу сделать для вас и могу все. Поймите, вы словно в глубокой яме. Хотите выбраться из нее? - Еще бы не хотеть. - Тогда сейчас же поедемте в Турдеру. Уверяю, Сколамьери вас не разочарует. Что я вижу в ваших снах? Я бы сказал, что вы украли их у другого. Что еще? Измена - значит верность. Каналы - плохие друзья. Деревянные башмаки - вы порядком сластолюбивы. Но я тут не авторитет. - А кто такой Сколамьери? - Некий сеньор, мой друг, который живет в Турдере. Он занимается йогой, наделен даром толковать сны, учит человека дышать, мало ли что. Посоветуйтесь с ним. - Знаете, дружище, - ответил Рауль, - не сердитесь, но я сейчас не расположен ни ехать в Турдеру, ни открывать душу йогу или как там зовется этот индус. Мансилья настаивал, Рауль был тверд; консультацию отложили до другого раза. Когда они расстались, Рауль понял, что сейчас ему не до виноторговли. Он сел в поезд и поехал домой. И еще он понял, что никогда не поедет к йогу, потому что это ему уже ни к чему. Разговор очень утомил его - он устал больше, чем если бы целый вечер ходил пешком по Буэнос-Айресу, собирая заказы, - но вместе с тем принес облегчение. Пелена спала с его глаз. Застыв на сиденье, усталый, счастливый и чуть растерянный, он размышлял об опасности, которой подвергался. Ему зримо представлялось недавнее безумие - оно как распавшаяся скорлупа, он высвобождался из нее, он был спасен. Теперь ему не хватит всей жизни, чтобы заслужить прощение жены. Когда он вышел на станции Колехьялес, ему показалось, будто все как-то странно на него смотрят. Он пошел было домой, но подумал, что если человеку кажется, будто на него странно смотрят, - значит, он не в себе; чтобы все прояснить, он направился к газетчику. Тот тоже посмотрел на него странно. - Вы еще не знаете, дон Хихена? - спросил он после паузы и указал рукой. - Она перешла вон там, через улицу Хорхе Ньюбери, и упала прямо на рельсы, под электричку, шедшую в Ретиро. В разговор вмешались другие. Они упоминали про машину "скорой помощи", полицейского комиссара, двух санитаров - один из них немного гнусавил, а второй был сыном некой доньи Рамос, о которой Рауль слышал впервые. А люди утверждали с пеной у рта, что санитар - непременно сын доньи Рамос. Рауль понял, что должен идти в комиссариат, но, словно влекомый непреодолимой силой, направился домой. Он шел, ничего не видя, точно автомат, запомнил только, как при переходе через улицу Федерико Лакросе его обругали из проезжавшего грузовика. А потом он услышал еще один голос, близкий и ласковый. Непонятно как он очутился в комнате сеньориты Криг. Старуха смотрела на него своими тесно посаженными глазами, ее мокрые губы шевелились, показывая неровный ряд зубов, она улыбалась ему и повторяла: - Вы расстроены? Это пройдет. - А вы откуда знаете? - спросил он. - Как же мне не знать? - отвечала старуха. - Я все скажу, дорогой мой друг, только не сердитесь. Между нами не должно быть недомолвок. Рауль, я вас люблю. - Сейчас не время, - запротестовал он. - Самое время, - нежно возразила старуха, и он ощутил ее дыхание. - Я хочу, чтобы вы знали все с самого начала, и хорошее, и плохое. Мне не надо следовать хитрым планам, я ничем не рискую. Уже давно я раскинула свои сети, и уже давно вы попались. Думаете, что живете, как вам хочется, порхаете здесь и там? Пустое. Клянусь, вы попались в сеть, если так можно сказать; вы в моей власти. Не сопротивляйтесь, не сердитесь. Известно ли вам что-нибудь, драгоценный Рауль, о передаче мыслей? Было бы трогательно, если бы вы не поверили, но, впрочем, вы трогательны всегда. Передавать мысли, передавать сны собачке, вроде Хосефины, или людям, вроде вас, вроде вашей жены - одно и то же. Что и говорить, попадаются бунтари, неприятные типы, от которых в конце концов устаешь. Я хотела только, чтобы ваша жена оставила нас в покое. Ни в какую. Не было силы в мире, способной оторвать ее от вас. И все же вы оба, на мой взгляд, не подходите один другому. Андреа была женщиной лирического склада, ей не хватало тех качеств, которые есть у меня, ее характер не гармонировал с вашим, трезвым, материальным. Не упорствуйте, не тратьте слов понапрасну. Не было силы в мире, способной оторвать от вас эту упрями- цу, - если не говорить о крайних мерах; потому что подобные характеры, поверьте, всегда готовы прибегать к крайним мерам. Мне пришлось направить вашу жену на рельсы. Хорошо еще, что душа драгоценного Рауля оказалась мягкой и податливой. Я боялась, что он заподозрит неладное, увидев в снах голландские каналы и пригожих молодцов времен моей юности; мне хотелось избавиться от них, но чуть что - и воспоминания возвращались, без сомнения, они оставили в моей душе глубочайший след. Вы обижаетесь на меня за сны, которые я на вас насылала? Это пройдет. Вы еще не любите меня. Поначалу никто меня не любит. Но постепенно я сумею покорить ваше сердце. Вы что-то найдете, правда, Рауль, в своей Элене Якобе? Теневая сторона Стоит улицу перейти - ты уже на теневой стороне. Милонга {*} Хуана Феррариса "Где-то тут, где-то там" (1921) {* Милонга - народная песня и танец из областей, пр