ый в своей камере. Выход только один: покончить с собой. - Покончить с собой? - Надо уметь проигрывать, ты сама это говорила. Вместе, вдвоем, забыть об этом кошмаре, этой усталости. - Поговорим завтра. Сейчас тебе надо отдохнуть. - Нам обоим надо отдохнуть. - Пошли. - Ступай. Я приду чуть погодя. Рауль Аревало закрыл окна, опустил жалюзи, один за другим закрепил шпингалеты, подтянул обе створки входной двери, толкнул задвижку, повернул ключ, наложил тяжелый железный засов. Чудеса не повторяются На вокзале Конститусьон у журнального киоска (в ту пору здесь можно было подыскать неплохую книгу для чтения в пути) я повстречал холостяка Греве, с которым мы когда-то учились в лицее. Он спросил, что я тут делаю. - Собрался в Лас-Флорес, - ответил я, - но по нелепой случайности приехал за час пять до отправления поезда. - Не мне тебя учить, - сказал он. - Я собрался в Коронель-Принглес, но по нелепой случайности приехал за пятьдесят минут до отправления поезда. Не желаешь зайти в кафе? Мы пошли в кафе, заказали что-то, и я произнес: - Нередко замечаешь, что в жизни одна полоса сменяет другую. Сегодня у нас полоса ненужных совпадений. - Ненужных? - переспросил Греве. - Ненужных, - поспешил объяснить я, не желая его обидеть, - в том смысле, что они ничего не доказывают. - Не уверен, - ответил он. - В чем? - В том, что они ничего не доказывают. Никогда. Сказанное после паузы, наречие звучало как объяснение - скорее как объяснение загадочное, которое требовало моего вопроса и нового объяснения Греве. Все это обескуражило меня своей сложностью, и, поскольку действительно важным было убедить приятеля, что, говоря о совпадении в нашем случае как о ненужном, я вовсе не хотел назвать ненужной или досадной нашу встречу, я рассказал ему о раздвоении Сомерсета Моэма. Может, я рассказал эту историю потому, что всегда надеюсь встретить собеседника, который подскажет для нее литературную форму. А может, у меня становится привычкой повторяться. - Это был рейс, - начал я, - парохода компании "Кьюнард" из Нью-Йорка в Саутгемптон. В ресторане моей соседкой по столу оказалась единственная соотечественница, находившаяся на борту, - пожилая сеньора, властная и неугомонная, с которой мы весьма подружились. Помню вечер, когда раздали списки пассажиров. Каждый с головой окунулся в поиски своего имени. Встревоженный - точно отсутствие в списке превращало меня в "зайца", - я так и не смог отыскать три магических слова... "Спокойно, - сказал я себе. - Разберемся". И тут меня осенило. А что, если эти болваны не поместили меня на букву "Б", а запихнули в "К"? И правда, в списке фигурировал некий "Кесарес, м-р Адольфо Б.", в котором я после недолгих сомнений признал себя. Моя приятельница, избегнув подобных затруднений, все же потратила немало времени на поиски и наконец торжествующе указала пальцем свое имя, напечатанное без ошибок. Меня, однако, больше заинтересовало стоявшее перед ним. Я прочел вслух: - "Моэм, м-р Уильям Сомерсет". Возвысив голос, чтобы поправить меня, моя соседка прочитала свое собственное имя. - Нет, сеньора, мне уже известно, как вас зовут, - возразил я. - Просто я удивился, обнаружив в списке пассажиров знаменитого романиста Сомерсета Моэма. По блеску в ее глазах я понял, что имя ей знакомо. Разве можно сравнить аргентинскую даму прошлого с нынешними девчонками?! Совсем иная культура, иная интеллигентность. - Сомерсет Моэм, - повторила сеньора. - Ну конечно, я ведь читала одну книгу, дело происходит в Тихом океане. Не знаю уж почему, но меня всегда увлекали все эти тайны Востока. Она спросила, узнаю ли я Моэма и нет ли его в ресторане. - Да, - сказал я, - мне приходилось видеть его на фотографиях. Но здесь его нет. Оказывается, мне очень повезло, что его не было рядом, ибо сеньора заявила: - Как только он появится, я подойду и скажу, что собираюсь представить ему аргентинского писателя. А что вы думаете? Скажу этому мистеру, что вы - большой писатель. - Прошу вас, - пролепетал я. - Все дело в том, - объявила она, - что мы, аргентинцы, слишком скромны. - Скромность здесь ни при чем. Будет казаться, что мы напрашиваемся. - Вот видите? - произнесла она тоном, каким разговаривают с детьми. - Скромность, ложная скромность, гордость - вечно одно и то же. Это болезнь аргентинцев. Опасаясь обещанного знакомства, на следующий день я по возможности избегал сеньоры. Предосторожность оказалась излишней, ибо Сомерсет Моэм нигде не появлялся, словно путешествовал, укрывшись в своей каюте. Накануне прибытия я сопровождал мою соотечественницу в судовой полицейский участок и в магазин. Старуха не знала усталости - мы бегали по лестницам вверх и вниз, отказавшись от лифта. На промежуточной палубе, в мрачном углу, который оживал при заходе в порт, поскольку становился входным вестибюлем, мы застали такую картину: в кожаном кресле у фотографии малолетних отпрысков британского королевского дома, укутанный словно Филеас Фогг перед путешествием вокруг света в восемьдесят дней, сидел одинокий задумчивый старик, в котором я тотчас узнал Сомерсета Моэма. Видимо, грозящее знакомство уже воспринималось мной с безразличием и даже казалось невероятным (ведь оно постоянно откладывалось); в общем, я прошептал или, может, закричал, потому что сеньора была туга на ухо: - Это он. Лучше бы я этого не делал. Ни минуты не колеблясь, под сенью развевающегося, точно знамя, дорожного плаща моя приятельница ринулась в атаку. Помнится, при виде ее я подумал: "Жив еще боевой дух наших воинов, сражавшихся при Майпу, Наварро и Ла-Верде". Совершенно не сознавая бездарности своего английского, дама сумбурно изложила: - Мы хотели с вами познакомиться. Большая честь. Этот сеньор - аргентинский писатель. Мы оба восхищены вами. - Задумчивый старик очнулся и с невозмутимой учтивостью спросил: - Позвольте узнать, почему вы восхищены мной? Он разглядывал нас со столь присущим ему высокомерным выражением - надменного, но не коварного змея, - которое было известно по фотографиям. Стремительная, не знающая сомнений сеньора разразилась патриотической речью о том, что аргентинец - хоть по нему и не скажешь - это не индеец с перьями и что до Буэнос-Айреса доходят иностранные романы. Свою тираду она завершила вопросом: - Вот вы, мистер Сомерсет, согласны со мной, что Восток - это чарующая тайна? Всему есть предел, и я испугался, что меня не за того примут. Тщеславие толкнуло меня вмешаться в разговор: - "Cakes and Ale" - незабываемый роман, - браво выпалил я. - Я также не устаю восхищаться великолепием вашей последней книги, "A Writer's Note-Book" {Произведения С. Моэма "Пироги и пиво" и "Записная книжка писателя" (англ.).}. Англичанин что-то пробурчал, и я был вынужден просить его (точно мне передалась глухота моей соотечественницы) повторить сказанное. Обращаясь к сеньоре, он заносчиво объявил: - Вы... вы меня с кем-то путаете. Я не писал никаких романов. Я - полковник в отставке. Вместо ответа моя приятельница дала свое толкование: нам дурят голову. Мы были возмущены. Я сухо произнес положенные извинения, и мы ретировались. - Надо же - полковник! - воскликнула сеньора. - И ведь придумают такое! Но меня не проведешь: недаром моя родословная восходит к Войне за независимость. В отместку за нелепый разговор я выдвинул свои соображения: - Вы ошибаетесь. Нам вовсе не собирались дурить голову - как раз наоборот. Утром следующего дня на шербурском рейде мы смотрели с палубы, как пассажиры перебираются на буксирное судно, которое должно доставить их к берегу. Указывая вниз, на ближайший от нашего корабля борт буксира, сеньора проговорила: - Вот он. Указывая на противоположный борт, я возразил: - Нет. Он там. - Он и там, и здесь, - сокрушенно признала сеньора. И действительно, из воды словно возник непостижимый мираж и мы увидели на буксире Сомерсета Моэма, если можно так выразиться, в двух экземплярах. - Они одинаковые, - воскликнул я в замешательстве. - Одеты по-разному, - поправила сеньора. Тем временем взгляд Греве был устремлен в пустоту, как у беспристрастного судьи, на решение которого не могут повлиять никакие обстоятельства и симпатии. Его молчание затянулось, и я сказал: - Вот и все. Он молчал еще какое-то время. - Ты прав, - согласился он наконец. - Совершенно ненужное совпадение. Твоя история не проливает ни капли света на мой случай. Или же подтверждает, что бывают моменты, когда возможно все?! Я не знал, что ответить. - Пожалуй, - промямлил я. - Моменты эти, - продолжал он, - неповторимы, ибо тотчас уходят в прошлое. Но они реальны и образуют особый мир, недосягаемый для естественных законов. Я прервал его рассуждения вопросом: - Ты сказал "твой случай"? - То, что случилось со мной. Пока я тебя слушал, у меня возникла надежда, - объяснил Греве. - Я разочаровал тебя? Ты ждал разгадки какой-то тайны? - Не знаю, чего я ждал. Может, никакой разгадки нет и остается лишь предположить, что это был один из тех редких моментов, о которых мы говорили. То, что случилось со мной, очень странно. И все же созвучно тому, что в душе ощущает каждый из нас, - некой глубокой убежденности. Абсурдной убежденности. Ты помнишь Кармен Сильвейру? - Конечно помню, бедняжка. Она была полна жизни. Она казалась мне... Я хотел сказать, что она казалась мне похожей на Луизу Брукс, актрису кинематографа, в которую я был влюблен подростком. Мысленно я увидел изящный овал прекрасного лица - и той, и другой женщины, - белую кожу, темные глаза и волосы, accroches-coeur {кокетливые завитки (франц.).} у висков. - Казалась?.. - переспросил он с каким-то трепетом. - Не знаю; неудержимо юной и красивой. - Я рад, что она тебе нравилась, - отозвался он и быстро добавил: - Скажу нечто кощунственное: она любила меня. Я тоже ее любил, но не сознавал этого. Какой я был глупец! В чем я никогда не сомневался, так это в том, что мне с ней не скучно. Ты знаешь, каковы женщины. Она постоянно находила, точнее - подыскивала возможность выбраться или съездить куда-нибудь, хотя при ее обстоятельствах не подобало, чтобы нас видели вместе. - Вечные обстоятельства! У каждой женщины найдутся обстоятельства, требующие от нее осторожности. Скорее, даже риска. Я резко засмеялся. Моя эпиграмма в прозе или что бы там ни было воодушевила меня, а Греве, очевидно, повергла в уныние. - Откуда мне было знать, - сказал он. - Вероятно, я наивнее других. Я уверовал в обстоятельства Кармен и много раз отговаривал ее от всяких замыслов, но, бывало, повиновался ей. И не раскаиваюсь. Какой верой в жизнь обладала эта женщина! Где бы мы ни оказывались: в ресторане вечером, на лодочной прогулке по Паране, в гостинице на уик-энде - всюду мы предчувствовали, что нас ждут - как бы тебе сказать? - россыпи удовольствий, которые мы, разумеется, находили, всегда находили. Одной из наших вылазок была поездка в Мардель-Плата. Я тогда продал автомобиль. Мы отправились поездом, и в этом был свой риск: неизвестно, кто повстречается тебе в пути. Место напротив нас занимала молодая женщина, - позже выяснилось, что она зубной врач, - весьма разговорчивая. Кармен подбодрила меня вполголоса: - Выдержи характер. Не уступай. Минутная слабость - и не избежать пятичасовой светской беседы. Какая тоска! Очень скоро Кармен пришла к убеждению, что в этом поезде единственная опасность сидит напротив нас. - Это не опасность, - ответил я. - Немного тоскливо, только и всего. Мы же не знаем, что таят в себе другие вагоны. - Там никого нет, - заверила Кармен. Она хотела сказать: никого из наших знакомых. - В какой гостинице остановимся? - спросил я. Я не успел забронировать номер. В тот же день за обедом мы решили ехать. Каждый отправился к себе домой укладывать чемодан, и в пять мы встретились на вокзале Конститусьон. В последнюю минуту Кармен вспомнила, что обещала выступить в субботу и в воскресенье на благотворительном вечере. Мы спешно бросились на поиски телефона. Кармен удалось поговорить и извиниться. Потом она рассказала: "Мне повезло. Я боялась, что придется иметь дело с председательшей, самой суровой и респектабельной старухой во всем Буэнос-Айресе, но к телефону подошла секретарша, очень милая женщина. Я сказала ей, что заболела и не встаю с постели. Угадай, что она ответила? Что старуха тоже заболела и не встает с постели. В общем, полный порядок!" На мой вопрос о гостинице она ответила: - Что скажешь насчет "Провинсиаля"? - Ты с ума сошла, - запротестовал я. - Надо подыскать более укромное место. Сейчас мне кажется, что это я был не в своем уме. Словно жалкий маньяк, я вечно сдерживал ее порывы во имя благоразумия. Думаю, что будь я теперь с нею... Хотя, возможно, все мы неисправимы. - Какая тоска! - сказала она. - Ты, кажется, говорил о гостинице Леона с отоплением и хорошей кухней? - Там все останавливаются. - В такой холод кто же туда поедет? Я промолчал, чувствуя себя в роли учителя, который отчитывает ученика; и еще я понимал, что любовь этой девушки - большая роскошь. Меня восхищает - уже тогда восхищала - ее выдержка. Я бы отнес описанный разговор к первой половине пути; не спрашивай, что было дальше, но, скажем, на последнем отрезке наша попутчица набралась храбрости, чтобы рекомендовать нам отель "Кекен", где обычно останавливалась, и сообщить, что она специалист (просто специалист, будто одного слова было вполне достаточно). Чуть позже она, правда, уточнила: "Стоматолог", а затем последовали такие сцены, что и во сне не привидятся. Достаточно вспомнить, как дантистка добралась до наших ртов, точнее - забралась в них. Кармен выдержала экзамен с честью, а я если и не был обвинен в тяжких грехах, то сильно пристыжен. Мои умоляющие взгляды не возымели действия, и я в бешенстве воскликнул: - Попрошу без подробностей. Я понял, что получил по заслугам, ведь женщина вступила в наш разговор намного раньше, чем я тебе сказал, да и не без моей помощи. Мужчины склонны к порочному малодушию - угождают посторонним в ущерб любимому человеку. Выйдя из поезда, мы окунулись в сумрачную холодную ночь. В длинной очереди под открытым небом люди ждали такси. Мы стояли вместе с дантисткой, которая твердо вознамерилась отвезти нас в свой отель. Я сдался, готовый тащить за собой Кармен. Вдруг меня дернули за руку, и раздался приказ: - Идем. Кармен тянула меня вперед, сквозь кромешную мглу мы выбежали на середину проспекта Луро, по которому мчались машины с зажженными фарами. Я и сейчас слышу приглушенный смех Кармен. Подняв руку, она подзывала таксомотор. Я горестно возразил: - Но ведь надо соблюдать очередь! Шофер собирался проехать мимо - он тоже был сторонником конвенции об очередях, которая позволяла ему не замечать ближнего, - но, увидев Кармен, остановился. Да и как он мог не остановиться? Ты сам сказал: она была такая красивая и такая юная. - Куда едем? - спросил я. - В гостиницу твоего Леона, - ответила она и, когда я назвал шоферу адрес, заявила: - "Кекен Палас", да ни за какие деньги! Я еще не сошла с ума! Отель в Мардель-Плата, и еще с таким названием. Сразу ясно, что с претензиями. И чего они, собственно, хотят? Вызвать у приезжего желание убраться восвояси? По правде говоря, я, как последний идиот, совершенно пал духом. Я не преувеличиваю: то обстоятельство, что администратор гостиницы мой знакомый, в моем положении раздражало меня... Знаешь, что подразумевалось под моим положением? Кажется невероятным. Кармен! Я считал себя обязанным что-то объяснять, оправдываться. А ведь надо было гордиться. Не успели мы войти, как нас известили, что ужин не подают, поскольку меняют кухонные плиты, и что отопление сломалось. Искать другую гостиницу в такой час и холод не хотелось, и мы остались. В комнате поставили электрическую печку. Очень скоро мы поняли, что придется выбирать: либо немного отодвинуться от печки и замерзнуть, либо сесть как можно ближе и изжариться. Мы попросили дополнительный комплект одеял и забрались в постель не раздеваясь. Чтобы утеплить голову, Кармен повязала чалму из полотенца. Поверь, ее красота ослепила меня. На следующий день тускло светило солнце, и мы спустились к пляжу. Устроились за каким-то домиком на брезенте и, достаточно согревшись, приятно провели утро. Мы смотрели на море, разговаривали о путешествиях и помню, видели пожилую пару, которая шла вдоль берега, согнувшись от ветра и оставляя борозду на песке. Кармен сказала, что в межсезонье любой курорт поэтичен. Под вечер мы пили чай в кондитерской на углу Сантьяго-дель-Эстеро и Сан-Мартин, которую со временем снесли. Всякий раз, как кто-нибудь толкал огромные стеклянные двери, чтобы войти или выйти, казалось, что в зал вплывает огромный айсберг. Измученные холодом, мы не сводили глаз с этих дверей, словно надеялись остановить людей магией взгляда. - О господи! - прошептала Кармен. В зал вошла матрона необъятных размеров, величественная, как могучий морской лев. - Ну и чудовище, - заключил я. - Это она, - уточнила Кармен. - Кто? - Председательша. Собственной персоной. - Может, она не заметит тебя. Не успел я договорить, как сеньора впилась глазами в наш стол и остановилась. Минута ожидания показалась мне нескончаемой. Я увидел поднятый указательный палец. Вероятно, мое воображение склонно к мелодраме. Вероятно, я ждал, что карающий перст укажет на Кармен. Я оцепенел. Сеньора дважды поднесла палец к губам. Позднее Кармен говорила о том, что ей подмигнули, - здесь я ничего не могу утверждать или отрицать. Скажу только, что из-за величавой громады вынырнул старичок с покрасневшим носом и мокрыми усами, явно ко всему безучастный. Вполголоса Кармен спросила: - Она дала мне знак молчать или я не в своем уме? - И с радостью добавила: - Так же, как я, она сказалась больной. Так же, как мы, приехала в Мардель-Плата. - Разница в том, - заметил я, - что ее старичок простужен. С этой минуты все переменилось. - Неожиданная и безусловно карикатурная сцена со встревоженной старухой, видимо, помогла мне избавиться от неуемной рассудительности и от омерзительного чувства постоянной неловкости. С этой минуты я целиком положился на нашу счастливую судьбу. Готов поклясться: к ночи холод ослаб. Во всяком случае, я лег в постель раздетый; когда не хватало тепла, я находил его у Кармен. С тех пор пародировать жест старухи стало нашей шуткой. Когда с нами говорили или просили чего-то не рассказывать, мы дурачились, имитируя тот торжественно-нелепый знак. Известно, подобные проделки при частом повторении выглядят глупо. Нам шутка напоминала о лучших днях. Человеческая память избирательна. Но если вести рассказ по порядку, оживают давно забытые воспоминания. Я помнил о том, что в час дня мы сели в поезд, но не о том, что Кармен просила меня отложить возвращение. Сейчас я представляю, как она лежит на кровати лицом вниз, головой зарылась в подушку. Я приподнял ей голову, чтобы поцеловать. Кармен не смеялась. - Останемся, - серьезно проговорила она. Она смотрела на меня с трепетом, словно боялась чего-то. Думаю, этот внезапный трепет вызвал во мне непреклонность. Я сказал: - Всем известно, что женщина состоит из периодов и циклов, - разве ее не сравнивают с луной? - но мужчина, который об этом помнит и объясняет приступ плача нервами или железами, считается бесчувственным. Тот же, кто забывает об этом, пусть не восклицает, когда от него уходят: "И все же ты плакала обо мне!" В ответ он услышит, что это ему приснилось. - Противный, - шепнула Кармен с улыбкой. - Уезжать все равно придется, так зачем разыгрывать трагедию? - Тогда, - сказала она, - останемся навсегда. Вместо ответа, я собрал чемодан. Когда решение принято, я не допускаю изменений (и порой горжусь этим, как достоинством). Несколько дней спустя, в Буэнос-Айресе, я вдруг обнаружил, что тоскую по нашему житью в Мар-дель-Плата и что Кармен, оставаясь пылкой и нежной, уже не привязана ко мне всей душой. Она приходила в гости, мы гуляли и веселились, вспоминали жест старухи, все забавляло нас, однако - чего раньше никогда не бывало - мне постоянно хотелось спросить ее, не стала ли она любить меня меньше. Весной друзья предложили мне съездить в Ушуаю. Огненная Земля всегда привлекала меня, и я не хотел упускать случая побывать там. Единственной помехой была Кармен. Ехать с компанией было для нее неудобно, а одного - отпустила бы она меня? Я избавил себя от сложностей: уехал не простившись. С юга я вернулся под вечер и застал на пороге дома двух мужчин. Любопытно, но эти люди всегда будут для меня безликими, без роста и каких-либо примет - они стерлись в памяти, остались лишь немногие слова и ужасное потрясение. Мне назойливо твердили о служащей, которая непонятным образом уклонилась от какого-то там опознания, я же мечтал о горячей ванне и минуте покоя. - Какое мне дело? - возмутился я. Они настаивали на своих объяснениях, и, превозмогая усталость, я разобрал, что речь идет о несчастном случае, услышал слово "погибшая", а затем еще два (произнесенные бесстрастным голосом, который, не прерываясь, монотонно продолжил фразу): Кармен Сильвейра. Служащая, когда ее попросили следовать за ними в морг, заперлась в комнате. О какой служащей они толковали? О служанке, которая по утрам приходила убирать квартиру покойной. Они предложили мне опознать труп. Да простит меня бог - в моей скорби я ощутил некую гордость. - Я видел тебя в ночь бдения, - сказал я. Луис Греве ответил: - Я почти ничего не помню. - Наверное, это был тяжелый удар, - посочувствовал я. - Кармен всегда такая красивая. И вдруг видеть ее мертвой... - Обескураживало? Я собирался это сказать, но теперь понимаю: можно точнее выразить то, что я чувствовал тогда и чувствую до сих пор. Увидев ее мертвой, я был обескуражен, но куда меньше, чем при мысли, что уже никогда ее не увижу. Самое невероятное в смерти то, что люди исчезают. - Смерть иного человека кажется невероятной, - согласился я. - Тут легко поддаться суевериям и чувству вины. То, что случилось с тобой, ужасно, но тебе не в чем себя упрекнуть. - Я не уверен, - ответил он. - Что тебе еще сказать? Жизнь моя мало изменилась. Не думай, будто я не тосковал о Кармен; днем она вспоминалась мне, ночью - снилась; но прошлое остается позади. Я полюбил деревню. Стал чаще ездить в Принглес, дольше бывать там. Однажды по пути туда в вагоне-ресторане я познакомился с господином, который рассказал мне о прелестях заграницы и уговорил меня отправиться в кругосветное путешествие. Поскольку господин был владельцем туристического агентства, я без труда достал билет. После смерти Кармен ничто не привязывает меня к одному месту. Как-то вечером, пролетая над морем, я понял свою ошибку. Мир удивителен, но я смотрел на него без всякой охоты. Не предполагай во мне безутешную печаль - это было лишь безразличие. Чтобы жаждать странствий, туристу надо иметь хотя бы иллюзии. Я не стал задерживаться на последних этапах. Чтобы не оставаться по два-три дня в одном городе, продолжал путь первым же самолетом. По нескольку раз в день приходилось переводить стрелки часов вперед или назад: эта разница в часах и усталость породили во мне чувство нереальности всего окружающего, нереальности времени и меня самого. Я прилетел из Бомбея в Орли. Просидев какое-то время на аэродроме, я отправился обратно в Буэнос-Айрес. Мы сделали остановку в Дакаре, кажется, на рассвете. Очнувшись от дремоты, я чувствовал недомогание и разбитость. Знаю, что там, а может позднее, мы перевели часы назад. Нас пригласили выйти из самолета. Минуя деревянные загородки, похожие на длинные загоны для скота, мы прошли в бар, где прислуживали негры. Войдя туда, услышали голос, объявлявший рейс на Кейптаун, и поравнялись с людьми, которые выходили к самолету через соседний с нашим загон. Рассеянно я заметил во встречном потоке водоворот - казалось, кто-то пытается спрятаться в толпе. От нечего делать я посмотрел туда. Поняв, что ее обнаружили, она решила кивнуть мне. Я мог спутать кого угодно, но только не ее. Я глядел на нее в недоумении. Дважды подняв указательный палец в подражание нашей старой знакомой из далекого уик-энда в Мардель-Плата, она знаком попросила меня хранить тайну. Я растерялся. Кармен проследовала со своей группой к самолету на Кейптаун, а я остался. Напрямик Через несколько часов езды по бесконечной однообразной дороге старая сеньора, с годами обессилевшая, но столь же властная, как в лучшие свои времена, сказала шоферу: "Езжайте полем напрямик, сократим путь". Дж. Мессина. Из шоферской кабины. В этот июньский полдень, выходя из дома, Гусман отчетливо ощутил тревогу: вот уже год, как легкое, преходящее волнение охватывает его всякий раз, когда он собирается в дорогу. Просто привычка, подумал он, въевшаяся в душу привычка, прямо сказать, не слишком удобная для человека его профессии: Гусман был коммивояжером. Подумал он еще, что должно же тут крыться какое-то объяснение, и в голове у него промелькнула мысль о жене и даже об итальянских предках жены. А она как раз шла за ним по пятам и тянула надоевшую канитель неизменных наставлений: - Не гони машину. Не отвлекайся. Будь осторожен, как бы не столкнуться. Гусман закрыл глаза и, пытаясь защититься и успокоиться, представил себе жену такой, какой, несомненно, видели ее все: цветущая, чуть склонная к полноте блондинка; о ее юной свежести можно судить не только по коже, но и по вызывающе растрепанным пышным волосам, по крепкому, налитому телу. А Баттилана, знаток в этом деле, еще говорит, что молодая женщина - беззаботная тварь! И он спросил себя, что лучше, беззаботная женщина, которая, возможно, дает мужу волю, или такая, как эта, которая никогда не оставляет его в покое. Но раз уж досталась ему его Карлота, сжимавшая его сейчас в объятиях так, будто им предстоит разлука навеки, он отложил решение этой задачи до другого случая. Наконец он вырвался из ее рук и повернулся к "гудзону". Для каждого путешественника (да еще имея в виду почки и люмбаго) автомобиль рано или поздно превращается в орудие пытки; но не единым опытом живет человек: некоторый вес имеют и мнение ближнего, и мечты молодости. Обманутый собственной преувеличенной оценкой своего "гудзона"-8, модели 1935 года, чьи достоинства были, конечно, несомненны, но ограниченны, как у каждого автомобиля, он оглядел его с гордым удовлетворением, хотя и не обольщался этим слишком хорошо ему знакомым трогательным видом заботливо ухоженной старой колымаги. Удовлетворение, впрочем, было вполне обоснованно, ибо "гудзон" выполнял два обязательных условия, необходимых для счастья: увозил его из дома и возвращал обратно. Сказав себе: "Каждый имеет право на свои причуды", он подумал, что, войдя в пору зрелости, научился ловко привирать. Раз уж жена волнуется, когда он проводит ночь в дороге, он решил ее успокоить: - Сейчас двину прямо в Рауч. Гусман, который обычно развозил благородные продукты фирмы Лансеро по шоссе номер 2 до самого Долореса и по прибрежной дороге до Саладо, на этот раз, исполняя просьбу сеньора управляющего, должен был заменить уехавшего на отдых коллегу и отправиться по шоссе номер 3 до Лас-Флорес-и-Качари, свернуть к Раучу и по дороге на Аякучо, миновав речку Эль-Пердидо, добраться до одного из главных клиентов в округе, недовольного тем, что ему, как правило, доставляли прокисший айвовый мармелад, раскрошившиеся листья мате и вермишель с жучком. Он сел в машину, разогрел мотор, бодро помахал рукой, испещренной черными волосками, и, не устояв перед стремлением подтвердить ложь, которое по большей части разоблачает ее, крикнул: - В Рауч! - Как в Рауч? - спросила Карлота. - А разве ты не захватишь раньше Баттилану? Ты что не едешь с Баттиланой? Он сразу спохватился: - Совсем из головы вон. Вот они, твои наставления, только память отшибают. Забыл он о другом. Совершенно не помнил, что говорил жене о спутнике; но лучше не разбираться, о чем говорилось, о чем нет, дело темное, чуть что не так, и можно попасться. - А я, по правде сказать, - призналась Карлота, думая о своем и уходя от разговора, грозившего вытащить на свет божий все обманы, - сама не знаю, когда я больше беспокоюсь... Если ты едешь один - случись что-нибудь, и помочь некому; а если вдвоем - разболтаешься, отвлечешься, тут-то беда и придет. Гусман смотрел на нее, не слушая. Так и увез с собой воспоминания об этом юном лице, на диво не отражавшем ни ее страхов, ни забот. Предавшись неуемной игре воображения, он подумал, что полети Карлота, как птичка, вслед за ним от их дома на улице Чекабуко, 700, до ресторана близ площади Конституции, она бы вернулась домой вполне довольная и одураченная. В самом деле, он оставил машину перед домом Баттиланы на улице генерала Орноса, по которой мог потом поехать прямо в Рауч. Чтобы украсить жизнь хотя бы скромными победами, умный человек не станет ждать удачи, а сам сделает ловкий ход. В ресторане, просторном, как портовый склад, "парни" сидели в ожидании за столом. Их было восемь - по большей части однокашники, все люди зрелые, усталые, седовласые. "Новичками", которых ввели "старики", числились Баттилана - его подопечный и Нарди - знакомый Фондевилье. Когда-то их было пятнадцать, теперь стало меньше из-за смертей, болезней и других бед. Каждый не раздумывая саживался на свое привычное место, и только старый Кориа, по прозвищу Непоседа, не обращая внимания на других, занимал любой чужой стул. Общий спор шел о выгодах и невыгодах завтрака по сравнению с ужином, а кое-кто пытался объяснить Баттиане существо дела и перетащить его на свою сторону. - Ну сами скажите, - спросил Фондевилье, подмигнув глазом, - куда я гожусь в конторе после этого пира? - А мне скажите, куда годятся старики, которые поздно ложатся? - А они вообще никуда не годятся, - ответил Баттилана. Бельверде объяснил: - Мы собираемся каждый четверг. Другой, желая как-то определить их кружок, добавил: мы, "парни". - От парней в нас осталось одно название, - признал Сауро. - И, что еще печальнее, дух, - подхватил Гусман. - Высокий дух, - торжественно произнес Баттилана и, подумав, добавил: - Напоминаете вы мне старичков, что собираются на площадях. Гусман поколебался между желанием возразить и стаканом вина. Решил в пользу вина, потом нервно отщипнул кусочек хлеба. - Не так давно, - рассказывал Сауро, обращаясь к Баттилане, - мы собирались под вечер в кафе, там квартет играл танго лучше некуда, к восьми переходили в ресторан, кухня тут знатная, а заканчивали вечер... сам догадайся? - Мучаясь животом после помидорной подливки, - не задумываясь, ответил Баттилана. В этот самый момент официант, не желавший терять время даром, с извинением, похожим на упрек, раздвинул их головы и поставил на стол блюдо с равиолями {Род пельменей.}. - Нет, сеньор. В illo tempore {те времена (лат.).} пили мы свой вермут в баре и играли в карты, но теперь, дело стариковское, предпочитаем судачить и дружно согласились, что больше, чем вермут, нам подходит фисташковое мороженое. Вмешался Фондевилье: - Просто диву даешься, как нам всем нравится это мороженое. Идем в кафе на улице Сан Хуан, мороженое там свежее, народу всегда полно, и вы наедаетесь за стойкой вволю, зная, что тут уж вас не отравят. - А вы знаете, сеньор, сколько жертв уносит из года в год отравление дурной пищей? - спросил Нарди. Сразу воодушевившись, Кориа посоветовал: - Дайте сеньору Баттилане точный адрес кафе. Рекомендую его вам от всей души, если, конечно, вы такой же любитель мороженого, как мы. Снова взял слово Сауро: - Говорят, будто фисташки (враки, скорее всего) поддерживают, надеюсь, вы понимаете меня, жизненную силу мужчины, так что все мы пошучиваем, пошучиваем, а каждый свою порцию мороженого съедает, кроме сеньора, - кивнул он на Кориа, - он у нас самый старенький, вот мы и следим, чтобы он заказывал целых две, ему-то фисташки позарез нужны. Фондевилье подмигнул и, показывая на Баттилану, сказал с восхищением: - Вот уж кому нет нужды в фисташках. Улыбнувшись, Баттилана скромно согласился: - Сказать откровенно, пока что - нет. Гусман, не слишком склонный к рассуждениям, подумал, что лучших людей, чем в его время, на свете не было, а о нынешнем поколении и говорить не стоит. Кроме того, кое-кто заблуждается. Баттилана, например, у себя на Западной железной дороге блистал сильным и острым умом, а столкнулся с парнями и сразу померк. Он даже не уверен, не было ли ошибкой ввести его в их узкий кружок и, того хуже, рассказать о своей поездке. В самом деле, ссылаясь на желание как следует узнать всю округу, Баттилана получил в конторе разрешение и теперь, если не поможет чудо, они поедут вместе еще дальше Рауча, и туда и обратно, чему, в сущности, надо радоваться, ведь, случись в дороге какая-нибудь поломка или неприятность, полное одиночество не такое уж удовольствие. Бельверде и Сауро, посмеиваясь, но каждый упрямо стоя на своем, завели неизбывный спор консерватора с радикалом. - Смилуйтесь, - взмолился Баттилана. - Сдается, в Музее Ла-Платы осталось только два экземпляра этой вымершей породы: вы оба. "А что, если я его брошу? - подумал Гусман. - Если притворюсь, будто в суматохе, прощаясь, позабыл о нем? Поездка пройдет совсем по-другому". На десерт подали фисташковое мороженое, вот уж приятная неожиданность. - Кто-нибудь заказал, - смекнул Сауро. В ответ раздался приглушенный смешок Кориа. - Это он, он, - закричали несколько человек, указывая на него пальцем. Старику похлопали. Сауро велел официанту: - Сеньору Кориа двойную порцию. Взглянув на тарелку Баттиланы, Кориа заметил: - А этот сам себя наградил. Оно ему хоть и не нужно, а видать, нравится. - Молодой желудок ест за двоих, - рассудил Фондевилье. Бельверде высказался беспристрастно: - Разве такое мороженое на улице Сан Хуан? Не сравнить! Прощались неторопливо, сбившись кучками, уже на улице. Гусман заметил, что Баттилана куда-то пропал, вот теперь можно и забыть о нем; когда пришло время расходиться, он, не видя своего спутника, направился к улице Орноса, правда, медленным шагом: гнев его поостыл. Вскоре он услыхал за спиной задыхающийся голос Баттиланы: - А я подумал, вы меня бросили, дон Гусман. Задержала меня у телефона одна зануда. Сами знаете этих женщин: сплошные советы и наставления. Вышел, а в ресторане ни души, но я догадался, где вас искать. - Не говорите мне "дон", - откликнулся Гусман и подумал, что у Баттиланы все при нем: берет, английская трубка, пестрый платок вокруг шеи, ворсистая куртка, на которую он обратил внимание еще в ресторане, светло-коричневые брюки, желтые туфли; бесстрастно взглянув на него, он добавил: - Не вздумайте осуждать мой "гудзон", не то никуда не поедете. - Ну нет, прежние машины... - одобрительно начал Баттилана. Мотор "Гудзона" ревел, как мощный самолет, наверное, потому, что прогорел глушитель. Гусман свернул по улице генерала Ириарте, миновал мост Пуэйрредон и, оставив справа хладобойню Ла-Негра, выехал на прямую дорогу. Когда Баттилана снял берет, Гусман, несмотря на холод, опустил боковое стекло, чтобы ветер развеял запах духов. "Дамский любимчик, - подумал он. - Ну и свиньи эти бабы". Его спутник дремал с бессмысленным выражением лица, переваривая сытный завтрак, и, словно отзываясь на каждую выбоину шоссе, то вздыхал, то посвистывал, то всхрапывал. Они долго ехали, пока пригород не остался позади; наконец-то кругом было поле. На столбах или изгородях после каждого большого пролета висели вывески с названиями остановок: "Весна", "Оковы", "Потеря", "Холмы", "Лига", "Бык". Гусман подумал: "Никогда еще все это не выглядело так уныло". Баттилана вздрогнул от собственного храпа. Окончательно проснувшись, он сказал: - Извините, если я вел себя в ресторане по-хамски, но не выношу я эту среду. - А что плохого в этой среде? - Я не то чтобы очень разборчив, какое там! Но эта самодовольная тупость... Уверены, что живут в лучшем из миров. - А их много, этих миров? - презрительно спросил Гусман. - Есть разные миры, разные Аргентины, разные времена, которые ждут нас в будущем; куда-нибудь скоро попадем. Не в силах следовать за Баттиланой в столь глубоких размышлениях, Гусман предпочел тему попроще: - Знайте, есть и у нас стоящие люди. - Не спорю. Это здорово, когда собираются все вместе. Сказать, почему я не выношу их? Они живой портрет Республики. Для них образец - правительство. Хоть помирай со скуки. - Демократия. А вам, как не помню уж какому деятелю, нужен инка? - Нет, историю назад не повернешь. Необходим большой скачок, крутой поворот. Хватит с нас правительства болтунов и бездельников. - Вас вышлют. - А я не боюсь. Вручите бразды правления политикам и специалистам других воззрений, измените общественные структуры, и появится надежда на будущее. Отдаете себе отчет? По-прежнему не очень разбираясь в словах Баттиланы, Гусман изрек: - Жизнь - сложная штука. Поразмыслив, он пришел к удивительному заключению: он счастливчик. Он либо разъезжает, а это почти отдых, либо ходит с женой на Западную железную дорогу, в клуб прежнего их района, либо остается дома, с хорошей книгой, у телевизора. Друзей хоть отбавляй: парни, товарищи по клубу - среди них и Баттилана, - знакомые в новом районе, люди, еще не пустившие корней, с которыми, правда, иной раз не очень ладишь. - С вашего разрешения, - сказал Баттилана и включил радио. Раздались звуки самбы Варгаса. Какой-то грузовик не давал им проехать; когда они наконец его обогнали, на них едва не налетел автобус. Гусман разразился бранью, которую шофер не услышал, он был уже далеко. Баттилана примирительно вступился: - Поставьте себя на их место. Трудяги, устают. - А я, по-вашему, кто? - взъелся Гусман. В Монте они потеряли больше четверти часа у заправочной колонки. Некому было их обслужить. Увидев, как Баттилана зашел в домик, Гусман решил, что тот ищет заправщика; но он, оказывается, хотел умыться. Наконец какой-то старик, не расставаясь с портативным приемником, который передавал не слишком интересный футбольный матч, заполнил бак; не потрудившись даже завинтить пробку, он ушел дослушивать свой футбол. Было уже поздно, Гусман отложил на обратный путь посещение двух или трех клиентов из Лас-Флореса. Они оставили позади оливковые рощи Ла-Колорады (ныне доктора Доминго Аростеги), знаменитый Пардо, затем Мирамонте и не доезжая Качари свернули по проселочной дороге на восток. Баттилана закашлялся и робко проговорил: - Пыль, знаете, залетает. - К счастью, не так, как в новых машинах, - кашляя, ответил Гусман. Проехав около сотни лиг, они миновали мост через речушку Лос-Уэсос, прокатили мимо сельского магазина, что на углу, и уже перед самым Раучем, за полем с торговыми и ярмарочными балаганами, на малой скорости пересекли пути заброшенной железнодорожной ветки. - Здорово же вы знаете свой маршрут, - заметил Баттилана. Принимая с тайным удовлетворением похвалу, которую считал заслуженной, Гусман как раз подумывал, не сбился ли он с дороги. Путь через город был надежнее, но более длинным; чтобы выиграть время, он предпочел обогнуть загородные дома; в крайнем случае, он лишь рисковал потерять выигранные минуты. Однако уже должна быть видна станция железной дороги. Когда он готов был признаться в своих сомнениях, показалась станция. Они оставили ее слева. Гусман подумал: "Метров через триста пересеку главную железнодорожную ветку". Триста метров непонятным образом растягивались. По его расчетам, они проехали больше километра. Он хотел было спросить у попавшегося навстречу человека в повозке: "Правильно я тут еду?", но покатил дальше, не желая терять в глазах Баттиланы свою репутацию знатока дорог. "Что за дичь", - подумал Гусман. Пересекая долгожданные пути, он мысленно пришел к нелепому выводу: "Сегодня я вроде бы все нахожу на месте, но что-то происходит с расстояниями. Они не такие, как всегда. То сокращаются, то растягиваются". Оба спутника дружно высказались о дороге, уводящей их от Рауча: неровная, вся в выбоинах и лужах. Прошел короткий дождь. К концу дня свет начал меняться, все казалось окрашенным необыкновенно резко - и зеленые луга, и черные коровы. Небо внезапно потемнело. - Что-то плохо видно, - признался Гусман. - Как бы не пропустить указатель со стрелкой на дорогу в Удакиолу. Она должна остаться слева. А потом, подъезжая к Аякучо, за речкой Эль-Пердидо увидим бакалейную лавку "Ла Кампана" напротив школы. Хотя они ехали довольно долго, указателя все не было. Вдали прокатился гром, и сразу же на машину сплошной стеной обрушился ливень. Гусман прикинул и отверг возможность прервать путь, вернуться назад. Дорогу развезло, он ехал медленно, на низкой передаче. - Ох уж эти ливни нашей родины, - сказал он и подумал, как отразится на его славе бывалого путешественника предложение (он его, конечно, сделает безразличным тоном) вернуться в Рауч; смелости ему не хватило; он продолжал вести машину, но наконец, в надежде вызвать у товарища соответствующий отклик, решился сказать: - Ну и ливень! - Пройдет, - ответил Баттилана. Гусман бросил на него быстрый взгляд, увидел мельком, как он сидит с открытым ртом, тупо уставясь в серо-белую муть мокрого стекла, и подумал: "Забился в свою бесчувственность, как улитка в раковину", и чуть не повторил слова одного земляка, которые как-то вспомнил его коллега в отеле "Ригамонти" в Лас-Флоресе: "Пройдет... через год". А Баттилана словно назло повторял: - Пройдет. Такой ливень не затягивается. - Не затягивается, - рассеянно согласился Гусман, в глубине души ругая спутника на все корки. - А вы откуда знаете? Дождь лил неторопливо, как видно зарядив на всю ночь. Свет снова изменился: поле озарилось, и каждая мелочь проступила отчетливо и ясно, словно предвещая путникам какую-то неведомую беду. Гусман сказал, словно про себя: - Последний дневной свет. - И не поймешь, откуда он. Сдается, исходит от земли, - подхватил Баттилана с некоторым беспокойством. - Видите, как этот свет все меняет. Поле сейчас не такое, как было. - Некогда мне смотреть по сторонам, - огрызнулся Гусман, - глина скользкая, как мыло, зазеваешься и угодишь в кювет. Навстречу им прямо по середине дороги мчался грузовик с солдатами, и, чтобы разминуться с ним, не перевернувшись, Гусману пришлось пустить в ход всю свою ловкость. - Заметили номер? - спросил Баттилана. - Посмотрите, обернитесь и посмотрите. Откуда только такой номер? - На кой мне номер? Есть же такие люди. Только им и дела, что номер встречной машины. Кому рассказать - не поверят. На волосок от нее проскочили, и то потому лишь, что я правлю как бог, а теперь я еще должен оборачиваться и смотреть номер. - Он даже повысил голос и негодуя спросил: - Знаете, что я думаю? Лучше, пока еще светло, повернуть и пуститься обратно в Рауч. - Вам так кажется? - спросил Баттилана. - Вы что, герой или дурачок? Решайтесь. Фары "Гудзона" едва светят; этот ливень, который, по-вашему, пройдет, по-моему, будет лить до утра; дорога как намыленная деревяшка. Не стану я ни за что ни про что гробить машину. Смотрите, тут дорога пошире. Можно развернуться. Разворот был сделан безупречно, но едва он взял курс на Рауч, как машина начала пугающе сползать в кювет. - Вот что, вылезайте; я дам газ, вы подтолкнете, а я вырулю, - приказал Гусман. - Тут только вовремя толкануть, и мы ее вытащим. Баттилана выскочил прямо под дождь. Гусман хотел было подать ему берет, который лежал на заднем сиденье; но поскольку тот не заметил ни его движения, ни, очевидно, воды, хлеставшей ему в лицо, Гусман подумал: "Пускай себе мокнет. В конце концов сам виноват, нечего было упираться. Плохо, что потом будет мокрой псиной пахнуть. Не прими я его тогда во внимание, мы бы сейчас сидели в гостинице в Рауче, как важные господа, и прислуживала бы нам сама дочка хозяина. Бьюсь об заклад, этот козел обольстил бы ее". - Готово? - спросил он. - Готово, - сказал Баттилана. Гусман включил первую скорость и чуть-чуть прибавил газу. Машина потащила за собой Баттилану (толкнув ее, он упал на колени в самую грязь), но вместо того, чтобы выбраться по насыпи на дорогу, продолжала скользить по кромке, с трудом сохраняя равновесие. Гусман притормозил. - Для такого дела, - холодно заявил он, - вы не помощник. Даже помеха. - Потом, взглянув на колеса и на следы от них, добавил: - Дальше не поеду, не то совсем сползу вниз. Где бы тут попросить помощи? Справа, недалеко от дороги, они увидели какую-то хибару, вероятно, дорожный пост. - Пойду попрошу помочь? - спросил Баттилана. Гусман подумал: "Как подтянул его, сразу смирным стал". - Пойдем вместе, - сказал он. Чтобы не угодить в лужу, приходилось все время смотреть под ноги. Когда они подняли глаза, перед ними стоял большой квадратный белый дом. Звонка не было. Гусман застучал в дверь кулаком и крикнул: - Слава деве Марии! - Мы не в театре, дон Гусман. - Мы в чистом поле, дон Баттилана. Что я, по-вашему, должен делать? Ругаться? Я на вас полагаюсь, а вы с глупостями пристаете. Взгляните-ка на эту башню. Башня стояла справа, бетонная, очень высокая, как бы увенчанная площадкой, на которой виднелись люди, вероятно, часовые. Сверху падал луч вращающегося прожектора. - Клянусь вам, - начал Баттилана, - клянусь... Дверь приоткрылась, и он сразу замолчал. Выглянула молодая женщина, белокурая, с высокой грудью, одетая в какую-то оливково-зеленую форму, без сомнения, военную (гимнастерка с высоким воротом, юбка). Суровая, невозмутимая, она смотрела на них холодными голубыми глазами. - Причина? - спросила она. - Причина? - с изумлением переспросил Гусман; потом оживился и, смеясь, заявил: - Вот этот сеньор во всем виноват... Баттилана перебил его, явно желая взять объяснения на себя. - Прошу прощения, сеньорита, - он слегка поклонился, - мы побеспокоили вас, потому что влипли с машиной. Если бы вы дали нам на время лошадь, мы бы запрягли ее в свою колымагу и в два счета... - Лошадь? - спросила женщина с таким изумлением, как будто речь шла о чем-то неслыханном. - Ну-ка, ваши пропуска. - Пропуска? - проговорил Гусман. Баттилана объяснил: - Сеньорита, мы пришли просить о помощи. Не можете - дело другое. - Есть у вас пропуска или нет? Заходите, заходите. Они вошли в коридор с серыми стенами. Женщина заперла дверь, дважды щелкнув замком, и оставила связку ключей при себе. Они переглянулись, ничего не понимая. Баттилана жалобно взмолился: - Но, сеньорита, мы не хотим вас задерживать. Если вы не можете дать нам лошадь, мы уйдем. Без всякого выражения, несколько устало женщина произнесла: - Документы. - Не хотим вас задерживать, - любезно повторил Баттилана, - мы уходим. Не повышая голоса (сначала они даже подумали, что она обращается к ним), женщина позвала: - Капрал, доставьте этих двоих к полковнику. Сразу появился капрал в форме, подпоясанной красным кушаком, схватил их за руки выше локтя и быстро повел по коридору. Пока он тащил их, Гусман, не без труда стараясь сохранить достойную осанку, спрашивал: "Что все это значит?", а Баттилана хвалился высокопоставленными друзьями, которые строго взыщут с виновных в ошибке, конечно невольной, и совал свое удостоверение личности женщине, которая уже уходила, и капралу, который его не слушал. Капрал ввел их в комнатку, где какая-то девушка, сидя к ним спиной, приводила в порядок картотеку; оставив их тут, капрал предупредил: - Ни с места. Он приоткрыл дверь и, просунув голову в смежную комнату, доложил: - Я доставил двоих, полковник. В ответ раздалось одно-единственное слово: - Камера. Баттилана возмутился. - Э, нет. Пусть меня выслушают, - почти закричал он. - Я уверен, сеньор полковник войдет в наше положение! - Куда? - рявкнул капрал и толкнул Баттилану так, что тот пошатнулся. Гусман подумал, стоит ли сейчас противиться. Капрал снова схватил их за руки, на этот раз еще крепче, и повел. Выходя из комнаты, Гусман заметил взгляд, брошенный Баттиланой на женщину, разбиравшую картотеку, и с восхищением подумал: "Ну, этот своего не упустит". Когда он тоже посмотрел на нее, девушка обернулась и оказалась одной из тех отвратительных старух, что со спины кажутся молодыми. Камерой была ярко освещенная комнатушка с побеленными стенами; у одной из них стояла койка. - Хорошо еще нас оставили вместе, - заметил Гусман. Неожиданная сердечность этих слов или жестокая нелепость всего, что сейчас произошло, победила упрямое сопротивление Баттиланы. - Куда мы попали, дон Гусман? - спросил он, чуть не плача. - Я хочу вернуться домой, к Эльвире и девчушкам. - Скоро вернемся. - Вы думаете? Сказать вам правду? Мне кажется, мы останемся тут навеки. - Бросьте вы. - Сказать вам правду? Я веду себя с женой подло. Жена любит меня, она сияет от радости, стоит только мне появиться, а я, скотина, путаюсь с другими. Скажите сами, дон Гусман, хорошо это? А главное, когда дома есть жена, которая ни в чем никому не уступит. Но объясните, куда мы попали? Что тут? Я ничего не понимаю, но сказать вам правду? Не нравится мне это. Признаться вам? Так не похоже на мой город, на Буэнос-Айрес, как будто он остался очень далеко. Очень далеко и в другом времени. Так жутко, словно кто-то сказал: не вернетесь. Знаете, девчушкам, одной - семь, другой - восемь лет, я помогаю им готовить уроки, играю с ними и каждый вечер целую их в кроватках, когда они ложатся спать. - Хватит, - приказал Гусман. - Мужчины нюни не распускают. Хуже этого нет. Чего вы добиваетесь? Хотите, чтобы я расчувствовался и не смог защищаться? Вернее, защищать нас обоих, ведь вы в таком виде никуда не годитесь. - Супруга... - Да ладно вам с супругой. - Я хочу говорить о супруге. Поймите, не о моей, Гусман, о вашей. Тут не все чисто. - А до моей вам какое дело? - Не знаю, куда это мы попали. Угораздило же нас попасть сюда. А все я виноват, не сумел как следует подтолкнуть машину. Прошу вас, не надо на меня сердиться. Я и сам не простил бы вам такое. Я злопамятный. Не нравится мне все это. Что теперь с нами будет? Я хотел бы облегчить душу. Ведь я встречаюсь с Карлотой. Открылась дверь, и капрал приказал: - Выходите. Они повиновались. Гусман заметил, что слова Баттиланы ничуть его не задели. Он подумал: "Как будто он ничего и не сказал. Однако это не пустяки... Уж не ослышался ли я?" Когда же он мысленно произнес: "Быть этого не может", в глазах у него потемнело и пришлось прислониться к дверному косяку. Капрал быстро повел их по коридору. Они вошли в большую комнату, напомнившую ему школьный класс. За столом сидели военный и та женщина, которая их сюда впустила; на стене, над головами этих двоих, висел портрет какого-то человека с бородой. Военный, довольно молодой, бледный, с тонкими губами, смотрел на них враждебно и вызывающе. Пожалуй, самым неприятным было для него имя Карлоты в устах Баттиланы. Эти люди за столом напоминали ему не то экзамен в школе, не то суд. На минуту Гусман позабыл о словах Баттиланы, оборвал свои мысли и предположения: он полностью включился в то, что происходило с ним сейчас. Капрал подвел их к табуреткам, стоявшим в глубине комнаты у стены, довольно далеко от стола. Военный и женщина тихо переговаривались; женщина рассеянно перебирала рукой связку ключей. Ожидание затянулось, и Гусман опять вернулся к своим мыслям. Вдруг он оторвался от целиком поглотившего его опасного раздумья: ему почудилось, будто женщина с какой-то особой настойчивостью смотрит на Баттилану. А тот тоже смотрел на нее широко открытыми глазами, и взгляд у него был цепкий, словно щупальца. Пораженный своим открытием, Гусман снова позабыл обо всем остальном и подумал: "Да он ест ее глазами, а она отвечает ему. Вот это обольститель! Обольститель высшей марки". Военный что-то шепнул женщине. Женщина подозвала капрала. Они увидели, как тот прошел к столу, получил приказ, вернулся к ним. - Вы! Встаньте перед судом, - сказал капрал Баттилане. Дальше произошла мимическая сцена. Баттилана пересек комнату, предъявил удостоверение. Военный просмотрел его, швырнул на стол, выпрямился, вытянул вперед голову, поднял подбородок и замер в угрожающей и несомненно неудобной для него позе. Женщина взяла и просмотрела удостоверение, взглянула на Баттилану, тряхнула головой. Тут к мимике присоединились голоса (правда, едва слышные). Баттилана возмутился, потребовал объяснений. Военный пренебрежительно перебил его, женщина о чем-то спросила. Как Гусман ни напрягал слух, он едва разбирал отдельные слова: проезжий, железная дорога, Лансеро, компаньон. Баттилана вернулся на место, явно растерянный. Гусман подумал: "Сейчас возьмутся за меня". Хотел было спросить у Баттиланы, каково ему пришлось, но вспомнил о Карлоте и не захотел с ним разговаривать. - Вы! - приказал ему капрал. Наверное, из-за того, что судьи смотрели на него, расстояние до стола показалось ему бесконечным. С ним не поздоровались, и он тоже не стал здороваться. - Место жительства? - спросила женщина. После минутного замешательства он ответил: - Буэнос-Айрес. - Вид на жительство? Он смотрел, ничего не понимая. Женщина раздраженно повторила: - Отвечайте, есть у вас вид на жительство или нет? Другой какой-нибудь документ? - Предупреждаю, надзирательница, я не расположен изучать еще одно удостоверение, - проворчал полковник. - Еще бы, полковник. Знаете? - объяснила надзирательница. - Я сперва подумала, что он говорит о каких-то своих заверениях. - Я сбегаю к машине, - предложил Гусман, подумав, что нечего ему особенно распинаться перед ними. - В машине у меня военный билет. - Браво. Вы превзошли наши ожидания, - заявил полковник, и тут же проревел: - Лопнуть можно! Женщина, вперив в Гусмана свой холодный взгляд, добавила: - Не так мы глупы. Без нашего согласия не ускользнет никто. Что вы задумали? - Я арестован? - возмутился Гусман. - Отвечайте, я арестован? - Что вы задумали? - повторила женщина. - Провести ночь в гостинице "Испания", в Рауче, - ответил Гусман, - и если дорога подсохнет, посетить завтра одного клиента в Аякучо, за речкой Эль-Пердидо. - Хватит, - повысив голос, приказал полковник. - Что они задумали, эти двое, надзирательница Каделаго? Запутать нас? Провоцировать нас? Надзирательница посоветовала: - Не берите на себя слишком много, полковник. Они заботятся о своей шкуре. - А я о своем терпении. Знаю, я снова впал в субъективизм, но все, даже наша добрая воля, имеет предел. - Откровенно говоря, полковник, - возразила разгневанная надзирательница, - я этим двоим благодарна. Идет следствие, поймите, идет следствие. Если завтра кто-нибудь явится проверить наши действия... Теперь возразил полковник: - Хорошенькое дело. - А почему бы нет, полковник Крус? Кто может быть уверен в себе? Мое правило - прикрывать тылы. Если завтра кто-нибудь явится с наилучшим намерением нас угробить, мы оба будем прикрыты; отказ от сотрудничества не оставляет повода для толкований. - Кара всегда одна. - К тому я и веду. Прибавьте, что мы не тратим зря довольствие, не занимаем помещение, не обременяем персонал. А мертвецов кто заставит выступить против судей? - Приговор, - сдался полковник. Надзирательница подняла руку, разжав ее: на стол упала связка ключей. Полковник приказал: - На скамью! Он сказал не "на табурет", а "на скамью". Подсудимых? Гусман вернулся на место, еле передвигая ноги. Сел и почувствовал, как придавила его усталость. Он постарался прийти в себя, понять свое положение, обдумать план защиты, даже бегства. Посмотрел на Баттилану: тот не выглядел ни усталым, ни пришибленным; он не сводил глаз с надзирательницы. А у Гусмана глаза слипались. Он решил, что, закрыв их, сможет все лучше обдумать, и вспомнил высокую белую колонну или, вернее, увидел темную улицу, разделенную надвое арками, в центре которой высилась эта колонна, увенчанная статуей. Какое-то таинственное внутреннее чувство влекло его к этому видению, тревога не унималась. Он узнал колонну: памятник Лавалье {Лавалье Хуан (1797-1841) - аргентинский генерал, участник Войны за независимость испанских колоний 1810-1826 гг.}. Когда же он был на площади Лавалье и какие воспоминания с ней связаны? В ответ он подумал: "Уже давно никаких". И тут же понял, что столь отчетливая картина явилась ему не в воспоминаниях, а во сне. Он стал внушать себе: "Никакой расслабленности. Каждая потерянная даром минута..." Мысль свою он не закончил, потому что увидел два высоких, хилых, бесцветных эвкалипта перед неровным рядом старых домов. "А это откуда взялось?" - спросил он себя в тоске, словно от ответа зависела его жизнь. И сразу опознал место. "Площадь Консепсьон, если смотреть с улицы Бернардо де Иригойена". Он понял, что новый сон на мгновение вернул его в Буэнос-Айрес, в свободную жизнь. Проснувшись, он не сразу пришел в себя. Теперь перед глазами у него был кожаный ремень и зеленоватая форма. Он взглянул вверх. Полковник, улыбаясь, смотрел вниз. - Вздремнули? Как ни в чем не бывало. Завидую вашей выдержке. Прошу вас, отнеситесь ко мне с доверием. Поговорим как мужчина с мужчиной. - Он придвинул второй табурет и сел. Гусман спросил: - А Баттилана? - Его утащила в свою клетушку надзирательница. Вот ненасытная баба! - Я так и подумал, увидев ее грудь под гимнастеркой. - Но характер холодный, никакого снисхождения не будет, уж поверьте мне. Гусман подумал: "А ведь сейчас я мог быть на месте Баттиланы, изображая фаворита королевы". Всегда он так, вот лодырь. Не дал себе труда поухаживать за надзирательницей. - Сейчас я вам докажу мою искренность. Эта женщина способна на все. Фанатичка. Но сейчас, между нами говоря, вы не считаете, что несколько перехватили в своем притворстве? - В притворстве? - Да, перехватили. Это вызывает подозрения. - Я устал, - отговорился Гусман. - Отлично знаю: при вашей профессии следует все отрицать. Уважаю ваше поведение, хотя для меня оно равно признанию. Видите, надзирательница оставила ключи на столе? Гусман заметил ключи. Спросил: - Чтобы я совершил попытку к бегству и меня расстреляли? - А если не попытаетесь, мы что, помилуем вас? Ну, дружище! Слушайте меня внимательно: отвечаю откровенностью на ваше недоверие. Вот что я вам скажу: я удручен, затравлен. Будь я в вашем возрасте, бежал бы с вами куда глаза глядят. Но мне надо думать о будущем. Слишком я молод, чтобы пускаться в авантюры. Гусман, уже не в силах совладать с нетерпением, спросил: - Когда бежать? Сейчас? - Надо дождаться ружейного залпа. Тогда можете быть уверены, что надзирательница не появится. Ни одной казни не пропустит. - Кого расстреливают? - Когда услышите залп, в вашем распоряжении останется три-четыре минуты. - Для бегства? Кого же расстреливают? - повторил он, наперед зная невероятный ответ. - Расстреливают Баттилану? - Эта сука сначала им попользуется, а потом с величайшим хладнокровием уничтожит. Беднягу уже ничто не спасет. Но вы - просто ума не приложу, куда вам деваться, когда вы выйдете отсюда? В этих краях мне известны два типа людей. Фанатики, их меньшинство, которые выдадут вас полиции, и остальные, которые из страха повредить себе выдадут вас полиции. Гусман язвительно заметил: - А полиция меня отпустит. - Одного убивают, другого отпускают. Нужно ладить со всеми. С правительством и с революцией. - Вы мне подаете надежду, чтобы схватить снова? - Э, с вами не столкуешься. Но сами скажите, предоставится ли другой случай? Считайте, если хотите, что мы ни о чем не говорили, и поступайте по-своему. Оставляю вас. Желаю удачи. Он еще ничего не придумал, когда раздался залп. Тут он вскочил, пробормотал: "Бедняга", прошел - шатаясь, спотыкаясь, озираясь на все двери - через эту бесконечную комнату. Остановился у стола и прислушался. Быстро схватил ключи. Сказал: "Только бы это не было ловушкой". Ему показалось, что голос его прозвучал слишком громко, и леденящая слабость сковала руки и ноги: страх. Он снова заколебался; как бы не ошибиться дверью. Вышел в серый коридор. Перед входной дверью с отчаянием вспомнил слова полковника: "В вашем распоряжении три-четыре минуты". Надо попробовать ключи; их было много, все они торчали в разные стороны, и он без конца перебирал связку, страшась снова вставить негодный ключ, вместо того чтобы испробовать новый. Прежде чем замок щелкнул, он насчитал двенадцать ключей. Толкнул тяжелую дверь. Наверное, он ожидал дуновения холодного ветра в лицо, так как отметил, что ночь теплая. Он всматривался в темноту, тщетно пытаясь разглядеть свой "гудзон". Уж не угнали ли его? Подождал, пока луч прожектора с башни скользнул по дому, и сразу бросился бегом к дороге. Он прыгал через лужи, один раз упал (световой луч прошелся над ним, не задержавшись). С трудом пролез сквозь проволочную ограду. "Гудзон" должен быть где-то здесь. "Только бы не забуксовал, - подумал он, - в холодные ночи дорога подсыхает быстро". Он сел в машину, вытащил подсос. Подумал: "Только бы схватил двигатель". В первую минуту ему показалось, что мотор не заведется. "Замерз", - пробормотал он. Мотор завелся, но оттого, что глушитель был не в порядке, раздался оглушительный рев. Гусман оглянулся на дом. Ему показалось, что там выключили свет, и в смятении он счел это "подозрительным". "Гудзон" побуксовал немного, зацепил за край твердого покрытия и вышел на дорогу. Гусман нажал на педаль газа. После первого мостика начались беспорядочные опасные провалы и выбоины. В предрассветный час было плохо видно даже при включенных фарах. Бегство на малой скорости выматывало нервы. Он включил радио; тут же выключил: надо прислушиваться, не преследуют ли его. В Рауч он не заехал. Понемногу увеличивал скорость; ему не терпелось добраться до асфальтового шоссе. Включил радио. Прослушал информационный выпуск. Сегодня вечером президент будет присутствовать на выпускном акте школы-мастерской в Ремедиос-Эскалада. Дурной вкус водопроводной воды в Большом Буэнос-Айресе - явление временное и не опасное для здоровья. Старик, погибший во время перестрелки между бойцами профсоюза и полицией, не имел никакого отношения к событиям. Гусман выключил радио и оглянулся: сквозь стекло он увидел пустынную белесую дорогу; на заднем сиденье - берет Баттиланы. Сказал про себя: "Все это кажется невероятным". Теперь перед его взором возникли совершенно явственно, со всеми естественными красками и малейшими подробностями, Карлота (родинка, шрам на животе) и Баттилана, обнаженные, радостные, ласкавшие друг друга, не стесняясь своей наготы. Гусман передернулся, как от приступа боли, и закрыл глаза. "Гудзон" вильнул, едва не угодив в кювет. Как вернуться домой? А если не домой, то куда? Чем объяснить управляющему, что он не выполнил его поручения в Аякучо? Разве тем, что заболел в Лас-Флоресе. Он заедет в Лас-Флорес, встретится с клиентами, пожалуется, что здоровье - будь оно неладно - подкачало... Объяснение жалкое, но придется управляющему его принять; а уж он-то в Аякучо не вернется ни за какие блага на свете. Чтобы заехать в Лас-Флорес, придется собрать всю свою волю. Сейчас им владело одно-единственное желание: попасть домой. Сможет ли он вернуться домой? Вернуться к жизни с Карлотой? Он уверен: она и была той занудой, что задержала Баттилану у телефона. Едва добравшись до шоссе, он остановил машину. Достал берет Баттиланы, пропитанный запахом его волос. Пробормотал: "Ну и свинья Карлота". Швырнул берет за кусты чертополоха; постарался скрыть его. Берет все равно оставался на виду. "Еще найдут", - подумал Гусман. Он не знал, куда же его спрятать. С отвращением - запах волос был тут, как живое существо - сунул берет в карман. Рука задела ключи надзирательницы. "Еще обыщут меня. Еще обвинят в смерти Баттиланы". Если его будут допрашивать, он скажет правду. Но кто поверит его правде? Кто поверит в происшествия этой ночи? В том, что Баттилана исчез, сомнений не будет, но его объяснения... Более правдоподобной будет прямая ложь: "Я уехал один". После завтрака с парнями он потерял Баттилану. С Карлотой поведет себя так, будто знать не знает о ее измене. Кто тогда сможет приписать ему злой умысел?.. Вероятно, он все предусмотрел, но - как знать - происходят такие странные дела. Карлота и жена Баттиланы решат, что тот отговорился поездкой, чтобы переспать с другой женщиной. Гусман спрашивал себя, до каких пор сможет он сдерживаться и скрывать обиду. И сам возразил себе, что минута счастья стоит любой беды. Другого урока ночь в Аякучо ему не дала. Что же до бедняги Баттиланы, то смерть его была так неправдоподобна, что он даже не знал, жалеть ли о нем. О форме мира Однажды вечером, в понедельник, в начале осени 1951 года, молодой Корреа, ныне известный многим под прозванием Географ, стоял на пристани в Тигре {Пригород Буэнос-Айреса.} и поджидал катер, которым должен был добраться до острова своего приятеля Меркадера - туда он удалился, чтобы готовиться к экзаменам за первый курс юридического. Конечно, остров этот был всего-навсего безымянным клочком суши, где в гуще кустов торчала хижина на деревянных сваях, - дикое место, затерянное посреди обширной дельты, в лабиринте проток и ивняка. "Сидя там один, в компании комаров, - предупреждал его Меркадер, - ты волей-неволей начнешь грызть науку. Когда пробьет твой час, ты обскачешь всех". Сам доктор Гусман, старый друг семьи, по ее поручению благосклонно следивший за первыми шагами молодого человека в столице, одобрил этот план и нашел, что такая краткая ссылка не только своевременна, но и необходима. И однако за три прошедших дня островитянин Корреа не прочел предусмотренного числа страниц. Суббота ушла у него на приготовление обеда - он жарил мясо на углях и потягивал мате, - а в воскресенье он поехал посмотреть игру "Экскурсантов" с "Ураганом", потому что, честно говоря, не испытывал ни малейшего желания раскрывать книги. Два первых вечера он садился с твердым намерением серьезно поработать, но его сразу же начинало клонить в сон. Эти вечера вспоминались ему как долгий ряд вечеров, и теперь его мучили угрызения совести и горечь от бесполезных усилий. В понедельник молодому человеку пришлось опять поехать в Буэнос-Айрес, чтобы отобедать с доктором Гусманом и сдержать слово, данное нескольким землякам, сходить вместе в театр "Майпо" на дневной спектакль. Стоя на берегу в ожидании катера, который почему-то запаздывал, он думал, что сейчас время уходит впустую не по его вине, но впредь надо не терять ни минуты, ибо день первого экзамена приближался. Потом одна забота сменилась другой. "Как мне быть, - спрашивал он себя, - если лодочник не знает, где остров Меркадера? (Тот, кто вез его в воскресенье, знал.) Я совсем не уверен, что смогу его указать". Люди на пристани разговорились. Держась в стороне, облокотившись о перила, Корреа смотрел на противоположный берег, на деревья, расплывчатые в темноте. Собственно говоря, и при ярком солнце этот пейзаж казался бы ему не менее туманным - Корреа был новым человеком в здешних краях, так не похожих на привычные; дельта напоминала ему Малайский архипелаг - места, о которых он столько мечтал на уроках в своем родном городке, уткнувшись в книгу Сальгари, обернутую в коричневую бумагу, чтобы святые отцы приняли ее за учебник. Начал накрапывать дождь, и молодому человеку пришлось укрыться под навесом, возле говорящих. Почти сразу же обнаружилось, что тут шел не один разговор, как он предполагал, а три - по меньшей мере три. Какая-то девушка, уцепившись за руку мужчины, жалобно повторяла: "Нет, тебе не понять моих чувств". Ответ мужчины заглушил звучный голос, говоривший: "Этот проект, который теперь кажется таким простым, был встречен в штыки по причине ошибочного представления о континентах". После некоторого молчания тот же голос - быть может, голос чилийца - продолжал радостным тоном, словно сообщая хорошую новость: "К счастью, Карл самым решительным образом поддержал Магеллана". Корреа хотел бы услышать, о чем говорят мужчина и девушка, но тут всплыл третий разговор - о контрабандистах; он перекрыл все остальные и напомнил молодому человеку книгу о контрабандистах или пиратах, которую он так и не прочел, потому что на картинках были изображены люди из прошлых веков, в коротких штанах, камзолах и слишком свободных рубахах, и от одного взгляда на них ему становилось скучно. Корреа сказал себе, что как только доберется до острова, немедленно сядет за книги. Потом подумал, что очень устал, что не сможет сосредоточиться. Самым разумным было бы поставить будильник на три утра и немножко поспать - надо отдать должное, постель там была очень удобной, - я - потом, на свежую голову, начать заниматься. Он с грустью представил себе звонок будильника, промозглый предрассветный час. "Впрочем, что я себя расхолаживаю, - подумал он. - На острове только и остается, что зубрить. Придя на экзамен, я обскачу всех". Его спросили: - А вы что думаете? - О чем? - О контрабанде. Сейчас нам кажется (но сейчас мы знаем, к чему это привело), что самым правильным было бы ответить ничего не значащими словами. Но спор увлек его, и, еще не подумав толком, он уже услышал собственный ответ: - На мой взгляд, контрабанда - не преступление. - Вот как? - отозвался его собеседник. - А позволительно спросить, что же это тогда? - На мой взгляд, - гнул свое Корреа, - это простое нарушение закона. - Меня занимает ваша точка зрения, - заявил высокий господин с седыми усами и в очках. - Учтите, - прокричал кто-то, - что это нарушение закона порой приводит к кровопролитию. - Жертвы бывают и на футболе, - запротестовал высоченный человек (его жесткие курчавые волосы на первый взгляд казались нахлобученным беретом). - А футбол, насколько мне известно, не преступление, - сказал пожилой господин. - В футболе следует проводить различие между любителями и профессионалами. А в вопросах контрабанды - кем считает себя сеньор? Профессионалом, любителем или кем-то еще? Любопытно узнать. - Я даже иду дальше, - упрямо продолжал Корреа. - Для меня контрабанда - это неизбежное нарушение произвольно введенных правил. Введенных произвольно, как и все, что делает государство. - Столь личные суждения, - заметил кто-то, - характеризуют сеньора как настоящего анархиста. Столь личные суждения принадлежали на самом деле доктору Гусману. Выражая их, Корреа дословно повторил фразу Гусмана, даже с его интонацией. Прилизанный толстячок, стоявший поодаль - "Наверняка врач, - решил Корреа, - зубной врач", - одобрительно улыбался ему, словно присоединяясь к его словам. Никто из остальных больше с ним не говорил; но говорили о нем, и, пожалуй, с презрением. Наконец прибыл катер. Корреа точно не знал, как он называется. "Виктория и что-то еще", - рассказывал он. Во всяком случае, то было нечто вроде речного трамвая, совершавшего долгий путь по протокам дельты. На борту, затолканный пассажирами, он случайно оказался рядом с толстячком; тот спросил его улыбаясь: - А вам приходилось когда-нибудь видеть контрабандиста? - Насколько я знаю, нет. Его собеседник расправил лацканы пиджака, выпятил грудь и заявил: - Один из них перед вами. - Вот как? - Именно так. Можете называть меня доктор Марсело. - Вы зубной врач? - Угадали: я стоматолог. - И контрабандист в свободное время. - Я уверен - в силу причин, блестяще изложенных вами, - что как таковой я никому не причиняю вреда. Никому, кроме торговцев и государственной казны, а это, поверьте, не слишком меня тревожит. Я зарабатываю кое-какие деньжата, почти столько же, сколько в своем кабинете, только иным способом, который кажется мне куда более занимательным, ибо граничит с риском, а это открывает новые стороны жизни для такого человека, как я. Или, ручаюсь, для такого человека, как вы. - Вы знаете меня? - Я сужу по наружности. Думаю, вы славный молодой человек, немного робкий, но хорошей закваски. Ваш брат провинциал лучше нас - конечно, кроме тех, кто хуже... Хотя сегодняшняя молодежь - chi lo sa? {Кто знает? (итал.).} - Вы не доверяете молодым? Значит, если человек молод, он непременно повинен во всех грехах, замешан во всех неблаговидных делах, которые творятся вокруг? - Нет, я так не думаю. Поэтому я и заговорил с вами без опаски. - А теперь, быть может, раскаиваетесь. Быть может, подозреваете, что я выдам вас военным. - Да что вы, вовсе нет. Просто я обратился к вам, словно к знакомому, а в сущности-то я вас не знаю. Чтобы успокоить его, Корреа рассказал о себе. Он студент-юрист; готовится к экзаменам за первый курс; собирается прожить недели две на острове, принадлежащем его приятелю Меркадеру; в этих местах он недавно. - Мне известно только, что после пристани под названием Энкарнасьон мне надо выходить. Боюсь, что не узнаю своего острова и проеду мимо. Если же я попаду, куда собираюсь, передо мной встанет мучительная альтернатива: заниматься или ложиться спать? - Превосходно, - воскликнул толстячок, довольно потирая руки. - Видите, сами того не замечая, вы как нельзя лучше доказали мне свою искренность. - Почему бы нет, если мне хочется спать? Я должен заниматься, но поверьте, у меня слипаются глаза. - Вы должны заниматься? И вы уверены? - Еще как уверен. - Послушайте, я не спрашиваю вас, должны ли вы заниматься вообще. Я спрашиваю, хотите ли вы заниматься сегодня ночью. Корреа подумал, что зубной врач неглуп. - Если честно, - ответил он, - то нельзя сказать, чтобы сегодня мне этого безумно хотелось. - Тогда ложитесь спать. Лучше поспите. Или... - Или что? - Ничего, ничего, просто у меня мелькнула мысль, которую я еще не обмозговал. Словно говоря сам с собой, Корреа проворчал: - Тоже мне, начинает фразу... - Поосторожнее в выражениях. Не забывайте, что перед вами не кто-нибудь, а человек с высшим образованием. - Я не хотел вас обидеть. - Иногда я спрашиваю себя, не следует ли кое-кого воспитывать палкой. - Не сердитесь. - Я волен вести себя, как мне заблагорассудится. Вы рассердили меня, а я как раз собирался вам кое-что предложить, причем с самыми лучшими намерениями... На пристани Энкарнасьон шумно сошли почти все из тех, кто обсуждал проблему контрабанды. Корреа спросил: - Так что вы собирались мне предложить? - Третий вариант, избавляющий вас от мучительной альтернативы. - Простите, сеньор, я не совсем понимаю. Какой альтернативы? - Спать или заниматься. И вы, молодой человек, даже во сне извольте называть меня доктором. Корреа подумал - или почувствовал, - что предложение, которое освободило бы его от выбора между учебниками и сном, крайне заманчиво. Он уже собирался дать согласие, как вдруг вспомнил, чем занимается этот доктор. - Прежде чем принять ваше предложение, я хотел бы попросить у вас объяснений. Прошу, ответьте мне со всей искренностью. - Вы намекаете, что я неискренен? - Никоим образом. - Ну так говорите. - Не думайте, что я боюсь, но представьте только, вдруг со мной что-то произойдет и я не смогу готовиться или прийти на экзамен! Это было бы катастрофой. Вы меня понимаете? Мне грозит опасность? - Человека всегда подстерегают неожиданности, так что трусу можно дать лишь один совет: не высовывать носа из своей конуры. Но сейчас вы путешествуете словно коронованная особа - инкогнито, и вам ничего не грозит. Прежде чем Корреа окончательно согласился, доктор стал обращаться с ним как со своим товарищем и пустился в рассказы, которые, по мнению молодого человека, не имели никакого отношения к делу. Доктор сообщил, что живет вместе с супругой на одном островке; недавно бойкий аукционист предложил ему интересное дельце - купить еще один остров неподалеку; он выслушал предложение, но вовсе и не думал его принимать, ибо больше всего не любит расставаться с деньгами, хотя бы и ради будущих выгод. Но в тот день, когда о предложении узнала его жена, миру в доме настал конец. - Жена у меня просто неугомонная, - продолжал он. - Вы не поверите, внутри у нее точно мотор, и она с самого начала загорелась этой идеей. Твердит и твердит: "Всегда надо стремиться вверх. Остров - это еще одна ступенька". Но я тоже по-своему упрям, так что спорить не спорил; но и не уступал - по крайней мере, до последнего воскресенья в прошлом месяце, когда к нам явились в гости подруги жены и я сказал себе: почему бы не прокатиться на этот остров и не поглядеть, как и что? Сел на свой катер и отправился. Когда я приехал, сторож слушал футбольный репортаж и сказал, чтобы я осмотрел остров в одиночку, хотя особенно смотреть там нечего. В этом месте рассказа доктор сделал паузу и многозначительно добавил: - Но оказалось, что сторож ошибался. Если тут и была какая-то тайна, Корреа в нее не верил. Однако он заподозрил, что доктор хочет его отвлечь, чтобы он не смотрел на берега и позже не смог припомнить дорогу. А впрочем, смотри не смотри, эти незнакомые, такие схожие берега лишь сбивали его с толку, повторяясь словно части одного сна. - Почему сторож ошибался? - Сейчас узнаете. Мой дедушка, который успел сколотить в Польше недурное состояние, но был вынужден эмигрировать, часто говорил: "Тот, кто ищет, находит. Даже там, где ничего нет, если поискать хорошенько, найдешь то, что ищешь". И еще он говорил: "Лучше всего искать на чердаках и в самых дальних закоулках сада". Этот остров далеко не сад, и все же... - Все же что? - Нам выходить, - сказал доктор и крикнул: - Капитан, причальте, пожалуйста. Маленький причал был на вид гнилой и шаткий. Корреа посмотрел на него с опаской. - Я поступаю дурно, сеньор, - простонал он. - Мне надо бы заниматься. - Сеньор тут ни при чем. Вы знаете не хуже меня, что сегодня все равно не сели бы за книги. Оставьте свои глупости и будьте любезны следовать за мной. Идите по моим следам. Видите хижину среди ив? Там живет сторож. Не бойтесь. Собаки у него нет. - Честное слово? - Честное слово. У этого человека нет иных товарищей, кроме радиоприемника. Здесь все время ступайте строго за мной. Надо идти по твердой земле, чтобы не оставлять следов. Держу пари, если вас не предупредить, вы полезете прямиком в грязь, как поросенок. Доктор отводил руками ветки, открывая путь. Молодому человеку показалось, что они спускались по склону; сумерки постепенно сменились темнотой, словно они попали под землю, в туннель. Потом он понял, что они на самом деле идут по туннелю, узкому и длинному туннелю из растений, пол которого устилали листья, а стены и потолок слагались из листьев и ветвей; правда, самая глубокая часть и впрямь уходила под землю - там было совершенно темно. Место оказалось крайне неприятное - такое странное и неожиданное. Как же он допустил, спрашивал он себя, чтобы ему помешали выполнить свой долг? Кто его спутник? Контрабандист, преступник, которому не доверился бы ни один человек в здравом уме. Хуже всего, что теперь он полностью зависит от этого человека: если его бросят одного, он не сумеет найти дорогу назад. Ему пришла на ум нелепая мысль, тем не менее похожая на правду: казалось, в обе стороны туннель тянулся бесконечно. Молодой человек совсем уже разволновался, как вдруг они очутились снаружи. Весь переход длился не больше трех-четырех минут; под открытым небом он занял бы и того меньше. Место, куда они вышли, было совершенно иным, чем то, где они вошли. Корреа описывал его как "город-сад" - это выражение он слышал не раз, но не очень представлял, что оно означало. Они шагали по извилистой улице, среди садов и белых вилл с нарядными красными крышами. Доктор спросил его с упреком: - Вы явились сюда без золота? Так я и думал, так я и думал. Вам обменяют деньги в любом месте, но только смотрите не дайте себя надуть. Я знаю, где обменивают песо по хорошему курсу и где купить товары, которые в Буэнос-Айресе принесут неплохой доход. Вы понимаете, подобные знания кое-чего да стоят, и я не собираюсь делиться ими с первым встречным. Когда-нибудь, не исключено, я возьму вас в компаньоны. А пока каждый устраивается как может. Видите эту надпись? - "Четырнадцатая остановка"? - Вот именно. Мы встречаемся здесь завтра в пять утра. Корреа запротестовал. Так они не договаривались. Он согласился потерять одну ночь, а теперь выходит, что он потеряет две ночи и день. Доктор отступил на шаг, как будто хотел рассмотреть его получше. - Вы только поглядите, что он мне предлагает. Чтобы мы возвращались среди бела дня, на глазах у всех конкурентов. Знаете, с вами надо держать ухо востро, иначе наше знакомство дорого мне обойдется. А теперь скажите, что вы станете делать один, за границей, без моей помощи? Сядете и заплачете? Побежите просить консула, чтобы он отправил вас домой в чемодане? Корреа понял, что судьба его целиком зависит от доктора и лучше его не сердить. - До завтра, - сказал молодой человек. - До завтра, - отозвался доктор и посмотрел на часы. - Ровно в пять, тогда времени у нас будет с избытком, потому что рассветает в шесть. Я не люблю суетиться. Теперь я - сюда, а вы - туда. И не вздумайте следить за мной, а то вам не поздоровится. Пройдя несколько шагов, Корреа подумал, что, если доктор не придет на свидание, ему будет плохо. Денег у него с собой было немного, и конечно же, он не слишком надеялся, что сам найдет вход в туннель. Разумнее было бы поискать туннель сейчас, пока еще не все смешалось в памяти. Он попытался вернуться тем же путем, но скоро заблудился среди путаных улиц. Была еще одна подробность, о которой он не расспросил доктора, боясь выглядеть дураком: где они находились? У него закружилась голова, и он подумал, что не стоит, падая с ног от усталости, плутать по этим улицам, проложенным вопреки всем законам градостроительства. И еще он понял, что прежде всего должен немного поспать. Потом уж он разберется, что к чему. "Я лягу где угодно, - сказал он вслух и добавил: - Где угодно, лишь бы не было собаки". Но сразу же возникли проблемы, потому что здесь было принято в каждом саду держать собаку, а то и двух. Желая, быть может, успокоить свою совесть, он подумал: если бы вместо того, чтобы, как кретин, послушаться доктора, он внял бы голосу разума и вернулся на остров Меркадера, все равно он не смог бы заниматься - так он устал. Если ему сию же минуту не попадется сад без собаки, он уснет прямо на улице. Холодея от страха, он вошел в какие-то ворота и двинулся к беседке, обсаженной лаврами, - в сером утреннем свете они казались призраками. Все было тихо, и он уснул. Когда Корреа проснулся, солнце било ему в глаза. Он прищурился и вздрогнул, потому что кто-то стоял рядом и смотрел на него. Это оказалась молодая женщина, совсем недурная собой, но лицо ее было каким-то распухшим. Нервничая, он смутно подумал, что должен успокоить ее. - Простите за вторжение, - сказал он. - Мне так хотелось спать, что я лег и заснул. Не бойтесь, я не вор. - Мне все равно, кто вы, - ответила женщина. - Хотите перекусить? Уже поздно, вы, наверное, голодны, но придется удовольствоваться завтраком. Сегодня я ничего не готовила. Они пошли по лужайке, среди кустов, и наконец подошли к белому дому с черепичной крышей; вокруг него шла галерея, выложенная красной плиткой. Внутри было темно и прохладно. - Меня зовут Корреа, - сказал молодой человек. Женщина ответила, что ее зовут Сесилия, и добавила фамилию, прозвучавшую как-то вроде Виньяс, только на иностранный лад. По всей видимости, они были одни. - Садитесь, - сказала женщина. - Я приготовлю завтрак. Корреа подумал о странном туннеле, собственно очень коротком, который, очевидно, завел его весьма далеко, и спросил себя, где же он находится. Потом встал, прошел по коридору, заглянул на кухню. Сесилия стояла спиной к нему, у плиты; на огне закипала вода, подрумянивался хлеб. Она обернулась не сразу и быстро провела рукой по лицу. - Я хочу задать вам один вопрос, - начал Корреа, но замолчал и наконец спросил: - Что случилось? - Меня бросил муж, - ответила Сесилия плача. - Как видите, ничего необычного. Корреа снова отложил свой вопрос и принялся утешать женщину, но это оказалось не просто: трудности возрастали по мере того, как он все больше узнавал о случившемся. Сесилия любила мужа, а он бросил ее ради другой, более молодой и красивой. - Теперь ясно, что он всегда обманывал меня, так что от моей великой любви не осталось даже светлых воспоминаний. Сесилия не переставала плакать, и молодому человеку было неудобно сказать, что вода закипела. Когда по кухне разнесся запах горелого хлеба, Сесилия улыбнулась сквозь слезы. Корреа решил, что улыбка ему нравится - отчасти потому, что плач на миг прекратился. К сожалению, она снова заплакала; Корреа погладил ее по волосам, ибо не находил убедительных доводов, которые могли бы ее утешить, и обнаружил, что ласкать плачущую женщину как-то проще. Сесилия отвечала на его ласки, не прерывая рыданий. Ему удалось немного приободрить ее, но тут неосторожное слово, видимо, вызвало воспоминания, грозившие новым взрывом. Когда он уже готовился к худшему, Сесилия сказала: - Теперь я тоже хочу есть. Сейчас что-нибудь приготовлю. "Слезлива, но характер хороший", - подумал Корреа. Они поели, потом пошли отдыхать, и оказалось, что времени хватает на все. Впервые за эти часы вспомнив о докторе Марсело, Корреа подумал: "Лишь бы он не опоздал на встречу". Затем его охватил страх, что час свидания придет слишком скоро; он решил, что догадки о том, почему Сесилия не отвергает его ласк, не только циничны и грубы, но и нелепы. "Ей больно, потому ей и хочется, чтобы ее утешали, - сказал он себе. - Ласки - универсальное средство, ведь плачущие дети успокаиваются, когда их ласкают". Он забыл о докторе, забыл об экзаменах. И нашел, что Сесилия ему очень нравится. В этот долгий день, когда столькое ему удавалось, молодому человеку удалось наконец спросить: - Где мы находимся? - Не понимаю, - ответила Сесилия. - В какой части света мы сейчас? - В Уругвае, конечно. В Пунта-дель-Эсте. Молодому человеку понадобилось время, чтобы переварить услышанное. Потом он спросил: - Как далеко Пунта-дель-Эсте от Буэнос-Айреса? - На ширину Ла-Платы. Самолетом примерно так же. - А сколько это километров? - Около четырехсот. Корреа сказал, что она очень умная, но есть кое-что, о чем он знает, а она, наверное, нет. - Спорю, ты не знаешь, что есть такой туннель, по которому можно прийти сюда пешком, не торопясь, что называется, нога за ногу, за пять минут. - Откуда? - Из Тигре, конечно. С самой дельты. Думаешь, я вру? Вчера вечером мы с одним доктором по имени Марсело выехали из Тигре на катере, проплыли ну совсем недолго, высадились на остров, поросший тополями и кустарником, - такой же, как все остальные. Там находится вход в туннель, снаружи его не видно. Мы вошли и минут пять спустя (но под землей казалось, что мы идем вечность) очутились среди садов и вилл, в районе парков, в городе-саде. - В Пунта-дель-Эсте? - Вот именно. Только я должен предупредить, что про туннель никто не знает, кроме нас троих - доктора, тебя и меня. Прошу тебя, никому о нем не говори. Увлекшись объяснениями, Корреа не заметил, что Сесилия опять погрустнела. - Я никому не скажу, - заверила она и добавила уже другим тоном: - Как бы обманщик ни клялся, он в конце концов все равно бросит тебя одну. - Не понимаю, как кто-то мог тебе лгать! - горячо воскликнул Корреа. Вдруг его почему-то охватил страх, что Сесилия думает, будто туннель - вранье. Он снова и теперь с большими подробностями стал описывать все путешествие, начиная со встречи с доктором Марсело и вплоть до прощания на Четырнадцатой остановке. - Как раз на этой остановке, - подчеркнул он, - завтра ровно в пять утра доктор будет ждать меня, чтобы отвести назад. - Через туннель? - спросила Сесилия, опять на грани слез. - Мне надо заниматься. До экзаменов остается совсем немного. Я сдаю за первый курс юридического. - К чему эти сказки? Я скоро привыкну к тому, что меня бросают. - Это не сказки. Напротив, я дал тебе сейчас лучшее доказательство моей искренности. Если доктор Марсело узнает, он меня убьет. - Ах, оставь, пожалуйста, это все равно как если бы я сказала, что за пять минут пришла по туннелю из Европы. - Нет, здесь совсем другое. Послушай хорошенько: между Европой и нами много километров, много моря. Если ты мне все еще не веришь, я попрошу доктора Марсело объяснить мне, как это получается, и на следующей неделе, когда вернусь, все тебе расскажу. - Когда вернешься, - сказала Сесилия, словно говоря сама с собой. Чтобы не терять времени на поиски убедительного ответа, Корреа стиснул ее в объятиях. Лучшая часть этого дня была очень счастливой и тянулась долго-долго - как ему казалось, дольше, чем сам день. Хотя на ночном столике торопливо тикал будильник, они верили, что время остановилось; но вдруг в доме потемнело, Корреа подошел к окну и отчего-то огорчился, увидев, что наступили сумерки. Ночь еще приберегла для них счастливые мгновения. Они немного поели (в воспоминаниях молодого человека этот ужин рисовался пиром), вернулись в постель, и им опять показалось, что время замедлило свой бег. Они проголодались, и когда Сесилия вышла на кухню, Корреа поставил будильник на половину пятого. Потом они ели фрукты, разговаривали, обнимались, снова разговаривали и, наверное, уснули, потому что звон будильника перепугал их обоих. - Что это? - спросила она. - Почему? - Я поставил будильник. Помнишь, меня ждут. - Да, ровно в пять, - не сразу откликнулась Сесилия. Корреа оделся. Он обнял ее и, чуть отстранив, заглянул в глаза. - Я вернусь на следующей неделе, - пообещал он; хотя он был уверен, что вернется, его сердили сомнения Сесилии: она явно не верила ни в его обещания, ни в туннель. - Хотелось бы, чтобы ты проводила меня до Четырнадцатой остановки и увидела собственными глазами: доктор Марсело - не выдумка. Но раз ты не идешь, пожалуйста, укажи мне дорогу. Сесилия не столько объясняла, сколько обнимала его. Наконец он ушел. Не раз ему казалось, что он сбился с пути, но в конце концов он добрался до места встречи. Никто его не ждал. "Вот будет ужас, если доктор меня не дождался, - подумал он. - Вот будет ужас, если я не явлюсь на экзамен". Ему было немножко стыдно возвращаться в дом Сесилии, признаваться ей, что денег у него совсем мало и, пока не найдет работы, он не сможет вносить свою долю на расходы. Наверное, такое признание - простая формальность, ведь они любят друг друга, однако формальность достаточно неприятная для того, кто уже приобрел славу обманщика. Все же он решил, что положение не столь уж безвыходное; Сесилия будет довольна, и если они заживут вместе, все недоразумения скоро исчезнут. Погруженный в свои размышления, он машинально смотрел, как к нему приближается какой-то человек. Уже довольно давно тот шел к остановке, с трудом волоча два больших тюка. - Какого черта вы мне не помогаете? - закричал человек. Корреа вздрогнул и извинился: - Я вас не заметил. Доктор утер лоб платком и перевел дух. Потом сказал: - Вы ничего не купили? Поверьте, я это предчувствовал. У вас не было денег - это плохо, и вы не попросили у меня взаймы - а это хорошо, право, хорошо. Вы поживитесь в следующий раз. А пока - помогите мне. Корреа кое-как потащил оба тюка, действительно весьма тяжелые. Чтобы не спотыкаться, он устремил все внимание на дорогу - точнее, смотрел себе под ноги. - Я боялся, что вы не придете, - сказал он задыхаясь. Он почти не мог говорить. - Это я боялся, что вы не придете, - ответил доктор. - Знаете, сколько весят эти сумки? Теперь мне кажется, что у меня выросли крылья. Честное слово, идти - одно удовольствие. Ну, вперед. Посреди туннеля молодому человеку пришлось еще раз остановиться и передохнуть. - Никак не могу понять, - заметил он, - почему, если идти этим туннелем, путь между Пунта-дель-Эсте и Тигре оказывается таким коротким. - Не Тигре, - уточнил доктор, - а островом, который я собираюсь купить на свои сбережения. - Ну, практически это одно и то же. Если от Пунта-дель-Эсте до Буэнос-Айреса самолет летит час... - Я скажу вам без околичностей: меня самолет не устраивает. Туннелем куда короче, и, что характерно, я не плачу ни гроша. - Вот этого я и не понимаю. Если исходить из того, что земля круглая... - Исходить, исходить... Вы говорите, что она круглая, потому что вас так учили, а на самом деле не знаете, круглая она, квадратная или еще какая-нибудь. Предупреждаю вас: в вопросах географии на меня не рассчитывайте. В мои годы эти глупости только злят. Я спрашиваю себя, не было ли роковой ошибкой взять вас в компаньоны. Такой человек, как вы, полностью оторванный от действительности, того и гляди начнет болтать о моем туннеле с женщинами и посторонними. - С чего вы взяли, что я стану болтать? - запротестовал Корреа. - Да еще с посторонними. - Ни с кем, - подчеркнул доктор, пронзая его взглядом. - Ни с кем. Они вышли на остров; Корреа увидел небо, почувствовал грязь под ногами; они пошли среди ив, потом углубились в густые поросли молодых тополиных побегов. Молодой человек едва мог двигаться. - Вы нарочно ведете меня в самую гущу? - Неужели вы не понимаете, что мы ищем место, где спрятать тюки? Или вы думаете, что я повезу их на катере, к радости всех пассажиров? Наконец они добрались до зарослей камыша, которые показались доктору подходящими. - Здесь сам господь бог их не отыщет, - заметил Корреа. - Я не интересовался вашим мнением. Корреа пропустил грубость мимо ушей и спросил: - И на сколько вы их оставите? - Я вернусь сегодня же ночью на своем катере. Но вы что-то стали слишком любопытны. Уж не думаете ли поживиться чужим добром? Молодой человек вскипел: - Да за кого вы меня принимаете? Доктор тут же сник и стал извиняться: - Это шутка, просто шутка. Хоть бы катер пришел поскорее. Признаюсь, мне не очень-то уютно в этих болотах. И потом, не хотелось бы, чтобы нас тут заметили. Вот-вот рассветет, и нас увидит первый же зевака. Должен сказать, что теперь готов согласиться с моей женой: надо купить этот остров. И как можно скорее, потому что в любой момент какой-нибудь бездельник, которому нечем заняться, начнет спрашивать себя, что потерял здесь этот сеньор, отчего дважды в неделю приезжает на остров, вовсе ему не принадлежащий. Я не любитель швыряться деньгами, но на этот раз зажмурюсь и куплю. - Вы правы, - отозвался Корреа. - Надеюсь, с нами ничего не случится. Появился катер, и они принялись кричать. Доктор заплатил за проезд, но как только они уселись, сразу заявил: - Надеюсь, мне вернут этот долг. Чуть зазеваешься, и тебя обдерут как липку. Корреа дал ему бумажку в десять песо. В те годы это было немало. - Получите. - Вы что же, хотите забрать у меня всю мелочь? - Других денег у меня нет. Доктор, казалось, был раздражен. Потом, вдруг просияв, похлопал себя по карману. - Здесь они будут целее. Я верну вам сдачу в следующий раз. - Когда мы вернемся сюда? Ответа не последовало, а повторить вопрос он не посмел. Какое-то время они молчали. - Если вам на остров Меркадера, - наконец сказал доктор, - пробирайтесь-ка к борту, здешние перевозчики дожидаться не любят. Корреа подчинился и спросил: - Значит, мы сюда не вернемся? - Доктор больно пихнул его в спину. - Вы неисправимы, - прошипел он. - Говорите потише, или вы хотите, чтобы про это знали все на свете? Мы встретимся в четверг, в тот же час, на том же месте. Ясно? Корреа едва мог сдержать восторг. Он сказал себе, что все устраивается как нельзя лучше. Сесилия ждет его на следующей неделе, а он сделает ей сюрприз - конечно же, очень приятный - и появится в пятницу на рассвете. Он готов был уже спрыгнуть на берег, но вдруг спросил себя, обо всем ли они договорились. Мысль, что они могут не встретиться, привела его в ужас. Он пробормотал: - Значит, в половине двенадцатого? - Прекрасно. - В Тигре? - Если нам с вами все известно, - прервал его доктор, дрожа от злости, - зачем информировать других? Сходите, будьте так любезны, сходите. Стоя на причале, Корреа посмотрел вслед уходящему катеру. Потом направился к хижине, большими прыжками взлетел по ступеням, распахнул дверь и остановился, чтобы приободриться, ибо знал, что едва он переступит порог, как начнется ожидание. Долгое и мучительное ожидание второго путешествия в Уругвай. "Не знаю, что со мной. Нервы разыгрались", - заметил он вслух. Чего ему явно не хотелось, так это заниматься. Чтобы не тратить время попусту - до экзамена надо было дорожить каждой минутой, - лучше всего было бы немного поспать. Он успокоится, а уж потом, на свежую голову, всерьез возьмется за подготовку. Растянувшись на койке, он понял, что спать ему тоже не хочется. До четверга еще так далеко, а до пятницы, до свидания с Сесилией - целая вечность: за это время столькое может произойти, что спокойнее не думать об этом. Он представил себе встречу в Тигре; представил, что будет, если доктор почему-либо не сдержит слова. Корреа знал о нем так мало, что найти его почти невозможно. Даже фамилия доктора была неизвестна. Если доктор в четверг не придет, молодому человеку останется лишь каждый день торчать на пристани - на всякий случай. А если доктор не вернется на берег, если впредь будет ездить со своего острова прямо на остров с туннелем? Корреа подумал, что разумнее всего было бы сегодня же вечером дождаться его возле тюков. Так по крайней мере они наверняка встретятся, ведь доктор приедет за товаром, как только стемнеет. Он спросил себя, в состоянии ли узнать остров в этой незнакомой дельте, где каждый дом, каждый причал - все путалось, все терялось среди одинаковых деревьев. Впрочем, чем скорее он вернется туда, тем больше шансов узнать это место. Он нашел деньги, припрятанные в толстой "Политической экономии" Жида. Доктор, не вернув ему сдачу, не только отобрал у него несколько песо, которые никогда не мешают, но и лишил его возможности узнать стоимость проезда - ведь, исходя из цены билета, можно было бы рассчитать, где находится остров. Теперь он даже не знал, как, какими словами попросить билет. Нельзя было сказать ни "дайте мне билет за столько-то песо", ни "дайте билет до такого-то острова". Здесь, в дельте, он мало что знал по названиям