Н.Казандзакис. Последнее искушение Христа

---------------------------------------------------------------
     Origin: http://reading.posyo.ru/kaz.shtml ? http://reading.posyo.ru/kaz.shtml
---------------------------------------------------------------

     Двойственная  сущность   Христа   всегда   была  для   меня   глубоким,
непостижимым  таинством.  Столь  человеческое   и  столь   сверхчеловеческое
стремление человека  достичь Бога, вернее, возвратиться к  Богу, отождествив
себя  с Ним  -- это  стремление, столь  таинственное и  вместе  с тем  столь
реальное, бередило внутри меня раны, глубокие раны.
     С юных  лет владело  мной то основополагающее  смятение, которое  стало
источником  всех  моих  горестей  и  всех  моих  радостей,  --  непрерывная,
беспощадная борьба духа и плоти.
     Внутри  меня  пребывали прадавние  человеческие  и  еще  дочеловеческие
темные  силы Лукавого, внутри  меня  пребывали прадавние человеческие  и еще
дочеловеческие силы Бога --- дума моя была полем битвы,  на котором  два эти
воинства сражались, соединяясь друг с другом.
     Велико было мое смятение; я любил тело и не хотел его утратить, я любил
душу  и  не  хотел  ее падения. Я пытался  примирить  между  собой  две  эти
противоборствующие  космогонические  силы, дать им почувствовать, что они не
враги,  но  соратники,  дать  им насладиться  обоюдною  гармонией  и  самому
испытать наслаждение вместе с ними.
     Каждый человек есть богочеловек, состоящий  из плоти и духа, потому как
таинство Христово  не  есть таинство  одной  религии --  оно  общечеловечно.
Внутри каждого человека происходит борьба  Бога с человеком, и в то же время
оба они стремятся к примирению. В большинстве случаев борьба эта неосознанна
и  длится  недолго, потому как слабые души  не в  силах противостоять  плоти
длительное время:  они испытывают усталость, сами становятся плотью, и битва
на том прекращается. Но у  натур цельных, чей взор денно и нощно устремлен к
высшему  Долгу,  борьба плоти  и  духа беспощадна и длится  порой  до  самой
смерти.
     Чем  сильнее  душа и плоть,  тем  плодотворнее  их  борьба и  богаче их
конечная гармония. Бог  не  любит слабых  душ и немощных  тел.  Душа  желает
бороться  с  сильной, оказывающей  упорное  сопротивление  плотью: она  есть
хищная  птица,  которая  непрестанно  испытывает  голод,  пожирает  плоть  и
вынуждает ее исчезнуть, уподобив самой себе.
     Борьба  плоти  и   духа,  бунтарство  и  сопротивление,  примирение   и
повиновение и, наконец, высшая цель борьбы --единение с  Богом,  таково было
восхождение,  совершенное  Христом,  который  призывает  нас  совершить  это
восхождение, идя по его окровавленным следам.
     Стремиться к высочайшей вершине, достигнутой первородным сыном спасения
Христом, -- вот высший Долг человека борющегося.
     Однако,  чтобы последовать  за ним, необходимо глубоко вникнуть в смысл
его борьбы, заново пережить его смятение, познать, как он преодолел влекущие
пышным   цветением  соблазны  земные,  как  пожертвовал  великими  и  малыми
радостями человеческими, восходя от одной жертвы к другой, от одного подвига
-- с другому, и поднялся на вершину подвижничества -- на Крест.
     Никогда следование  по его окровавленному пути на Голгофу не вызывало у
меня  столь  сильного душевного трепета,  никогда  не  переживал  я  с таким
напряжением,  пониманием и любовью Житие и Страсти Христовы,  как в те дни и
ночи, когда писал "Последнее  Искушение". Изложение этой исповеди смятения и
великой надежды человеческой приводило  меня  в  столь сильное волнение, что
слезы  выступали  на  глазах. Никогда  более  не  приходилось  мне  с  таким
наслаждением, с такой  болью  ощущать,  как  кровь Христова падает капля  за
каплей в сердце мое.
     Ибо прежде чем взойти  на вершину жертвенности -- на Крест и на вершину
нематериальности -- к  Богу, Христос прошел  все стадии человека борющегося.
Все. Потому его боль так знакома нам и  мы тоже чувствуем ее, а его конечную
победу столь явственно воспринимаем как нашу собственную грядущую победу. То
глубоко человечное, что было во Христе, помогает нам понять и полюбить  его,
помогает пережить Страсти его так, словно это были наши собственные страсти.
Не  будь в  нем  частицы человеческого  тепла, он  никогда  не  смог бы  так
уверенно  и нежно тронуть наши сердца, не стал бы примером в нашей жизни. Мы
тоже боремся,  и созерцание его борьбы придает нам мужество,  ибо мы  видим,
что не одиноки в мире, что и он борется вместе с нами.
     Каждое  мгновение  Жития  Христа  есть  борьба  и  победа.  Он  победил
неодолимое  очарование  простых человеческих  радостей,  победил  искушения,
постепенно преобразовывая плоть в дух, и, совершая свое  восхождение, достиг
вершины Голгофы и взошел на Крест.
     Но и там борьба его не окончилась, ибо на Кресте его ожидало Искушение,
Последнее  Искушение. Стремительно, словно вспышка  молнии, перед  угасающим
взором Распятого пронеслось посланное Луговым духом соблазнительное  видение
спокойной,  счастливой  жизни.  Ему  показалось,  будто  он  избрал  легкий,
проторенный  путь человеческий.  Он  якобы женился, произвел на свет  детей,
прожил среди людей в любви и почете и вот теперь, уже состарившись, сидит на
пороге родного дома,  вспоминая  свои юношеские порывы с довольной  улыбкой:
как хорошо, как  благоразумно поступил  он, став на путь человеческий, и что
за  безумие  было его  стремление  спасти  мир.  Как хорошо, что  он избежал
злоключений, мученичества и Креста!
     "Вот  каким было Последнее Искушение, явившееся, словно вспышка молнии,
чтобы смутить  последние мгновения  Спасителя."  Но Христос  тут же  вскинул
голову,  открыл глаза  и увидел, что нет, нет,  он --слава  Богу!  --не стал
предателем,  не  отступился, он  выполнил  доверенное  Богом  поручение:  не
женился, не прожил счастливую  жизнь,  но поднялся на вершину жертвенности и
пребывает  распятым на Кресте. Он  счастливо закрыл глаза, и тогда  раздался
торжествующий клич:
     "Свершилось!"
     "Стало быть, я исполнил свой долг,  меня распяли и искушение не одолело
меня".
     Для того, чтобы явить  величайший пример человеку борющемуся,  показав,
что  мучений, искушения и смерти не следует бояться, потому как все  это уже
было  побеждено,--  для  того и  написана  эта  книга.  Христос прошел через
страдание, и оттоле страдание священно.  До самой последней минуты Искушение
пыталось  ввести его в  соблазн, и  Искушение  было  побеждено: Христос  был
распят, и оттоле смерть была побеждена.
     Всякое новое препятствие становилось для него новым побуждением и новой
вехой на  его пути  к победе -- так нам был явлен  пример, который открывает
нам путь и вселяет в нас мужество.
     Эта книга  не жизнеописание, но исповедь человека  борющегося. Выпустив
ее в свет,  я  исполнил свой долг --- долг человека, который много  боролся,
испытал  в  жизни  много горестей  и много  надеялся. Я  уверен,  что каждый
свободный человек, прочтя эту  исполненную  любви  книгу, полюбит Христа еще
сильнее и искреннее, чем прежде.


     1.
     Легкий свежий ветерок Божий подул и очаровал его.
     Над головой у него извивались россыпи звезд и расцветало небо, а внизу,
не тверди земной, дымились  все еще полыхающие дневным зноем камни. Глубокая
тишина  владела  небом и  землей -- тишина,  сотворенная вечными, еще  более
молчаливыми, чем само молчание, голосами ночи. Покой, блаженство, Бог смежил
очи свои -- солнце и месяц, смежил и уснул. Темно, как в полночь...
     "Как прекрасен этот мир, эта безмятежность!" -- подумал очарованный.
     Но едва он подумал это, как воздух вдруг переменился, стал тяжелым. Это
был уже  не  ветерок  Божий: тучный,  тяжкий смрад клубился, тщетно  пытаясь
улечься  где-то там  внизу, среди  дикой пустоши, или  в обильно  орошенных,
плодоносных садах, напоминая своими очертаниями  то ли хищного  зверя, то ли
селение.  Воздух  стал густым, будоражащим, в нем  было  тепловатое  дыхание
животных, людей, косматых духов, был  резкий  запах свежевыпеченного  хлеба,
кислого  человеческого  пота  и  лаврового  масла,  которым  умащают  волосы
женщины.
     Приходит  настороженность,  ноздри   начинают  втягивать   запахи,   но
разглядеть  хоть   что-нибудь  невозможно.  Постепенно  глаза   свыкаются  с
темнотой,  и  вот уже можно различить взмывающие  вверх  фонтанами финиковые
пальмы, строгий, стройный, более черный, чем сама ночь, кипарис, колышущиеся
в  воздухе  и серебристо  поблескивающие в черноте  редколистые маслины.  На
одной   из   зеленых   грудей  земли  то  кучками,  то   порознь  разбросаны
прямоугольники  убогих  хижин,  сотворенных  из  ночи,  глины  и  кирпича  и
обмазанных известью,  а  на  террасах -- укрытые  белыми  простынями, а то и
вовсе  лишенные  покровов  спящие  человеческие  тела,  присутствие  которых
ощутимо благодаря исходящим от них благоуханию и зловонию.
     И  канула  в ничто  тишина. Блаженный покой  ночи наполнился смятением.
Сплетаются так и не обретшие покоя  человеческие руки и  ноги, вздохи рвутся
из  грудей;  исторгаемые тысячами  уст голоса,  отчаявшиеся и  упорствующие,
пытаются упорядочение  зазвучать  в немом, богоисполненном хаосе. Что жаждут
возгласить они, к  чему стремятся  и  чего не  могут обрести, рассеиваясь  и
исчезая в бессвязном бормотании?
     Вдруг с  самой высокой террасы посреди селения раздается пронзительный,
истошный, душераздирающий вопль:
     --  Боже Израиля, Боже Израиля, Адонаи,  доколе?!  Это взывает не  один
человек,  но  все спящее и  возглашающее во  сне селение,  вся --  вплоть до
покоящихся внутри нее костей усопших, до  корней растущих в  ней деревьев --
земля Израиля. Земля Израиля, терпящая боли в утробе и вопиющая,  не в силах
разрешиться от бремени.
     На какое-то  время возвращается тишина, а затем вдруг  снова  раздается
теперь уже исполненный упрека  и гнева крик, рассекающий воздух от  земли до
самого неба:
     -- Доколе?! Доколе?!
     Проснулись и подняли лай деревенские псы, а женщины наверху, в палатах,
испуганно прильнули к держащим их в объятиях мужчинам.
     Спавший  и  грезивший  во  сне  юноша  тоже  услышал этот  крик  сквозь
дремотное  забытье.   Он  шевельнулся,   сновидение   встрепенулось,   желая
исчезнуть. Гора растаяла и  явила недра  свои, ибо она  была сотворена не из
камня, а из  грезы и смятения Исполины, целая толпа исполинов, тяжким  шагом
восходивших на эту гору, дикие  исполины,  состоящие из  одних  только усов,
бород,  бровей  и огромных  ручищ, таяли, росли ввысь и вширь,  меняли  свои
очертания  и растворялись  скоплениями  нитей,  словно  облака,  разгоняемые
сильным  ветром,  -- еще немного, и они  совсем  исчезли бы в  пространстве,
заключенном между висками спящего.
     Но это  не успело  произойти: рассудок  его  отяжелел и  вновь  канул в
сновидение,  гора  снова  затвердела,   превратилась   в   сплошную   скалу,
сгустившиеся облака стали плотью и костью, послышалось  прерывистое дыхание,
торопливые шаги,  и рыжебородый снова устремился к  вершине горы. Грудь  его
была  обнажена,  он был  бос и  разгорячен,  а  за  его  спиной все  так  же
карабкалась по скалам многоглавая, тяжело дышащая толпа. И вновь сомкнулся в
высях  искусно  возведенный небосвод,  но  теперь на  нем  была  уже  только
одна-единственная звезда, повисшая на востоке огромным сгустком огня.
     Светало.  Лежащий  на  опилках юноша сделал глубокий  вздох: Он отдыхал
после  тяжелого трудового дня . На  мгновение  ресницы его  дрогнули, словно
потревоженные Денницей. Но юноша  не проснулся. Сон вновь  легко овладел им,
юноша продолжал грезить.
     Рыжебородый остановился. По его узкому, изрезанному глубокими морщинами
лбу,  под  мышками, по ногам струился пот. Он весь дымился  от гнева и бега.
Ему хотелось выругаться, но он сдержался.
     --  Доколе,  Адонаи,  доколе?.. -- только  и  смог  жалобно  прошептать
рыжебородый, проглотив ругательства.
     Однако ярость его не улеглась.  Он обернулся, и пройденный длинный путь
с быстротой молнии вдруг  развернулся перед его мысленным взором: горы стали
ниже, видение внезапно переметнулось,  люди  исчезли,  и юноша увидел, как у
него  над головой, на низком потолке  из  плетеного  тростника  распахнулась
воздушной  вышивкой  трепетно   играющая  обилием  цветов   и  узоров  Земля
Ханаанская. На юге колыхалась изгибающаяся, словно спина пантеры, Идумейская
пустыня.  За  ней душило  и  поглощало свет  ядовитое  Мертвое  море.  Далее
обращенный  вспять  заповедями  Иеговы  бесчеловечный Иерусалим,  по стогнам
коего струилась кровь приносимых в  жертву Богу агнцев и пророков. За ним --
идолопоклонствующая,  заразой пораженная  Самария  с колодцем  посредине, из
которого  черпала воду  размалеванная женщина. За ней,  на северном  краю --
лучезарная  и  улыбающаяся сочно-зеленая  Галилея. Из конца  в конец видение
пересекала река Иордан, кровеносная жила Божья, с равной щедростью орошая  в
течении  своем  зыбучие  пески и  сады,  давая  испить  Иоанну Крестителю  и
еретикам самаритянским, блудницам и рыбакам геннисаретским.
     Возрадовался  юноша, узрев во сне своем святую землю и воды  святые,  и
простер  уж было длань свою, желая коснуться  их, но дрогнула вдруг в Мягком
сумраке  алеющая  зарею Земля Обетованная, сотворенная  из росы и  воздуха и
прадавних  чаяний человеческих,  дрогнула  и  угасла.  И  едва  угасла Земля
Обетованная, раздались  мычанию подобные  голоса и ругань, и снова появилась
продирающаяся сквозь скалы и  заросли  кактусов, но теперь уже обретшая иной
облик,  неведомая  многоглавая толпа.  Как  поистрепались,  как  исхудали  и
сморщились исполины,  как жалко  свисают долу  их  бороды! Людишки,  жалкие,
запыхавшиеся людишки, с трудом переводящие дыхание. каждый из которых держал
в. руках странные орудия пыток:  кто  ремни с железом, кто щипцы и стрекала,
кто  толстые, с  широкой шляпкой гвозди,  трое  приземистых коротышек  несли
невообразимо тяжелый крест, и,  наконец, последний, самый невзрачный на вид,
косоглазый, -- терновый венец.
     Рыжебородый  наклонился,  посмотрел  на  них  и  презрительно   покачал
массивной головой.
     --  Не веруют, потому  и сил у них не хватает...  Не веруют и потому  я
должен мучиться...  -- услышал  спящий слова,  которые тот произнес,  словно
размышляя вслух.
     Рыжебородый вытянул вперед волосатую ручищу.
     -- Смотрите! -- указал он вниз, на укутанное утренним туманом поле.
     - Ничего не видно, атаман... Темно...
     -- Не видно?! Стало быть, вы не веруете?!
     -- Веруем, атаман...  Веруем, потому и идем за тобой, но там ничего  не
видно...
     -- Посмотрите еще раз!
     Ручища   рыжебородого   опустилась,  словно  мечом  разрубив  туман,  и
показалась равнина. С улыбкой и сиянием просыпалось голубое озеро, раздвигая
дымку. Среди посевов, под  пальмами и  всюду на округлых  заводях с  таяькой
белели, словно яйца в просторных гнездах, большие и малые села.
     -- Он  там!  --  сказал  предводитель, указывая  на  утонувшее в зелени
большое село.
     Три ветряные  мельницы уже распахнули над ним спозаранку  свои крылья и
вращали ими. По пшенично-смуглому лицу спящего юноши  вдруг  пробежал испуг.
Он повел  рукой, силясь прогнать  сновидение, отягощавшее  ресницы. Изо всех
сил он старался проснуться.
     "Это всего  лишь сон, -- думал юноша. -- Вот сейчас я проснусь и буду в
безопасности".
     Но  упорно кружившие вокруг него людишки не желали  исчезать. Свирепого
вида рыжебородый указал пальцем на большое селение посреди равнины и сказал:
     -- Он там! Там он живет, скрываясь от людей. Носит рубище, ходит босой,
выдает себя за плотника, делая вид, будто он вовсе не он, чтобы спастись, но
от нас ему не уйти! Око Божье узрело его! Хватай его, ребята!
     Рыжебородый оторвал уж было от земли ногу, чтобы  рвануться  вперед, но
гут людишки повисли у него на руках и ногах, и огромная стопа вновь уперлась
в землю.
     -- Оборванцев и босых много, атаман,  и  плотников тоже много.  Дай нам
знак, кто он,  как он выглядит, где он находится,  -- мы должны узнать  его,
иначе с места не сдвинемся. Мы устали.
     -- Я схвачу его в объятия и поцелую -- это и будет вам знак. А теперь -
вперед,  в путь!  И не поднимайте  шума: сейчас  он  спит,  смотрите же,  не
разбудите его, не то он улизнет. Во имя Бога хватай его, ребята!
     -- Хватай его, атаман! -- в  один голос закричали  людишки;  и  уж было
изготовились снова мерить  дорогу широкими стопами, но  тут  один из них  --
худощавый, косоглазый и  сутулый, тот, что держал терновый венец,  --  вдруг
запротестовал, ухватившись за дрок.
     --- Никуда я не пойду! -- закричал он. -- Надоело! Сколько уже ночей мы
охотимся за ним! Сколько земель и селений прошли! Вспомните! Мы обыскали все
обители  есеев  в Иудейской  пустыне, были в  Вифании,  где преступно  убили
злополучного Лазаря,  пришли на Иордан,  но там Иоанн Креститель сказал нам,
что он не Тот,  кого  мы ищем,  и прогнал нас. Мы снова отправились  в путь,
пришли в Иерусалим, искали его во Храме, во дворце Анны  и Каиафы, в лачугах
фарисеев-книжников, но  тщетно!  Повсюду нам попадались  только  нечестивцы,
распутники, обманщики,  воры  да убийцы. Мы  обшарили  отверженную  Самарию,
побывали в Галилее, прочесали  Магдалу, Кану, Капернаум,  Вифсаиду, обыскали
каждую  хижину,  каждый  челнок,   нам  попадались  самые  что  ни  на  есть
добродетельные и богобоязненные. "Наконец-то мы нашли тебя! --  взывали мы к
ним.  -- Что же ты прячешься? Иди спасать Израиль!"  Но те с ужасом смотрели
на орудия пыток в наших руках, шарахались от нас и вопили: "Это не я! Не я!"
--  и  набрасывались  на  вино,  на  карты,  на  женщин, напивались допьяна,
сквернословили, прелюбодействовали, желая на деле  доказать, что  перед нами
грешник, а  вовсе не  Тот,  кто нам нужен,  и тем самым спастись...  Прости,
атаман,  но то же ожидает нас и здесь: мы зря охотимся за Ним, нам не  найти
Его, ибо Он еще не родился.
     --  Фома  неверующий,  --  сказал  рыжебородый, схватил  говорившего за
шиворот,  оторвал  от  земли  и, держа  его  так, приподнятым, засмеялся. --
Молодец, Фома неверующий!
     Затем рыжебородый обернулся к товарищам:
     <b>--</b> Он -- наше стрекало, а мы -- рабочая скотина, так пусть же  он колет
нас, ни на миг не давая покоя!
     Плешивый человечишка завизжал от боли. Рыжебородый опустил его на землю
и  снова засмеялся,  обводя  взглядом  своих столь  непохожих друг  на друга
товарищей.
     -- Сколько  нас? -- заговорил он.  -- Двенадцать. По одному от  каждого
колена  Израилева.  Дьяволы,  ангелы,  людишки,  человечишки,  порождения  и
выродки Божьи, решайтесь же наконец -- и за дело!
     Он был в приподнятом  настроении, его круглые соколиные глаза сверкали.
Вытянув вперед руку,  рыжебородый поочередно опускал ее каждому на плечо,  с
гневом,  с  нежностью пристально  вглядывался в лицо, смеялся  и переходил к
следующему:
     -- Вот  ты,  скряга  и язва,  загребущий и вечно  сущий Абрамчик! И ты,
молодчина, болтун  и пустозвон! И ты, трyc и святоша, который  не ворует, не
прелюбодействует,  не  убивает, потому что боится, все  твои добродетели  --
дщери страха!. И ты, кроткий ослик,  которого  охаживают дубиной, а  он  все
сносит  -- сносит и голод, и жажду, и холод,  и побои, -- работяга, лишенный
самолюбия, и блюдолиз, все твои добродетели -- дщери нужды!  И ты,  хитрющая
лиса, выжидающая у входа в пещеру, где устроил себе  логово лев -- Иегова! И
ты,  добрый агнец, с блеянием семенящий за Богом, которому предстоит сожрать
тебя! И ты,  шарлатанствующий  сын Левита,  богопродавец, за гроши продающий
Бога,  кабатчик  от  Бога,  Богом  же  потчующий  людей,  которые хмелеют  и
распахивают перед  тобой и кошель  и душу,  мошенник Божий! И ты, горемычный
злопыхатель,  твердолобый  подвижник,   глядящий   на   собственный  лик   и
сотворяющий Бога по своему подобию злопыхателем,  горемыкой и тупицей, чтобы
поклоняться ему, ибо он  схож с тобой!  И  ты, чья душа  распахнута настежь,
словно  лавка ростовщика, а сам ты  сидишь у ее порога,  запускаешь  руку  в
мешок,  выдаешь бедняку милостыню, раздавая так Бога в долг  и записывая при
этом в  учетной книге: "Выдана милостыня,  на  столько-то грошей, такому-то,
такого-то числа, в таком-то  часу",  --  ты  еще потребуешь положить учетную
книгу вместе с собой в могилу, чтобы  открыть  ее перед Богом, вместе с  ним
подвести итог  и  взыскать  миллионы в  вечной  жизни. И  ты, лгун,  болтун,
пустомеля,  нарушающий  все заповеди  Божьи, воруя, прелюбодействуя, убивая,
чтобы затем проливать слезы, бить себя  в грудь и воспевать свои прегрешения
под звон кифары, -- ты, умник, четко уяснил Себе, что Бог эсе прощает певцу,
ибо сам Он без ума от песен. И ты, острое стрекало в нашем заду, Фома, и сам
я, умопомрачительный стяг, утративший рассудок, бросивший жену свою и  детей
своих  и отправившийся  на поиски  Мессии! Давайте же  все вместе - дьяволы,
ангелы,  людишки,  человечишки, ибо все  нужны для  нашей великой  цели,  --
давайте же схватим его, ребята!
     Он засмеялся, поплевал на руки, распрямил громадные ножищи.
     -- Хватай его, ребята! --  снова закричал рыжебородый и пустился  бегом
вниз с горы к Назарету.
     Люди и  горы расплылись  дымкой  и исчезли,  сонные  зеницы наполнились
тьмой, лишенной  сновидений, и уже ничего не  было  слышно в необъятном сне,
кроме тяжелого топота ножищ, попирающих гору и устремляющихся Долу.
     Сердце  спящего учащенно забилось. "Они  идут сюда! Идут! -- кричала  в
отчаянии его душа. -- Идут!"
     Он  встрепенулся -- так ему  показалось  во сне  --  поспешно  вытолкал
столярный верстак за дверь, свалил на него все свои инструменты -- большие и
мощные рубанки, пилы,  тесла, молотки,  отвертки  и,  наконец,  невообразимо
тяжелый крест, над которым он трудился последние дни, -- затем снова забился
в опилки и стружки и стал ждать.
     Странный покой  -- тревожный, сжатый, давящий, в котором не было слышно
не  только  дыхания  селения,  но  и  дыхания  Бога.  Все,  в  том  числе  и
бодрствующий  демон,  погрузилось в  неизмеримо глубокий, темный, пересохший
колодец. Сон ли, смерть ли, бессмертие  или  же Бог --  что это было?  Юноша
испугался: он  почувствовал  приближение  опасности, собрал  все  свои силы,
поднес руку к горлу, в котором уже прерывалось дыхание, -- и проснулся.
     Он был весь  в поту. Из всего сновидения запомнилось только, что кто-то
преследовал его. Но кто? Был ли этот кто-то один или же преследователей было
много? Были ли это люди или демоны? Он не помнил.
     Юноша напряг слух,  прислушался. Теперь в спокойствии ночи  было слышно
исходящее из  множества  грудей  и  множества  душ дыхание  селения.  Где-то
шелестело  дерево,  жалобно  скулила  собака, а  на самом  краю  села  мать,
медленно, надрывно убаюкивала младенца...
     Ночь  была  полна хорошо  знакомых, дорогих сердцу шорохов  и  вздохов.
Молвила  земля, молвил  Бог, и  юноша  утихомирился. На мгновение ему  стало
страшно: казалось, что он остался один-одинешенек на всем белом свете.
     Из стоявшей рядом  лачуги, где спали  родители юноши, донеслось тяжелое
дыхание престарелого отца. Бедняга не мог уснуть: С мучительными усилиями он
раскрывал  и вновь  смыкал  уста, пытаясь  заговорить.  Годами терпит он эту
муку, не в силах произнести  членораздельно  слова, лежит в постели разбитый
параличом и  тщетно пытается  совладать с собственным  языком.  От натуги он
исходит  потом, изо рта у него текут слюни,  и лишь изредка после  страшного
напряжения, уже придя в отчаяние, он  все же собирает по слогам  одно, всего
лишь  одно и неизменно одно и то же слово: "А-до-на-и! Адонаи",  -- и ничего
больше... "Адонаи"...  Когда  уста  его  выдавливают это слово полностью, он
успокаивается. На  час-другой...  Затем волнение  снова овладевает им, снова
шевелятся губы.
     -- Это  моя  Вина...  Это моя вина... --  Прошептал юноша,  и глаза его
наполнились слезами. -- Моя...
     В спокойствии ночи сын ощутил смятение отца и ему самому передалось это
смятение: невольно он тоже стал шевелить ртом и обливаться потом.  Он закрыл
глаза, прислушиваясь, что делает престарелый  отец, чтобы и самому делать то
же  самое,   стонал  и  вместе  со   стариком  в  отчаянии  издавал  громкие
нечленораздельные звуки, пока сон снова не овладел им.
     Но  лишь  только  сон  овладел  им,   дом  вдруг  содрогнулся,  верстак
зашатался, инструменты и крест свалились наземь, дверь распахнулась настежь,
и  на  пороге  вырос  во весь  свой огромный  рост  хохочущий, с  раскрытыми
объятьями рыжебородый
     2.
     Юноша уселся  на опилках, прислонившись спиной к стене.  Над  головой у
него висел ремень  с двумя рядами острых гвоздей. Каждый вечер перед сном он
бичевал  до  крови  свое  тело, чтобы ночью оно  оставалось  спокойным  и не
буйствовало. Юноша был охвачен легкой  дрожью: какие искушения снова явились
ему  во сне,  он уже  не  помнил, осталось только ощущение, что он спасся от
большой опасности.
     -- Не могу, сил больше нет... - прошептал он со стоном, поднимая кверху
глаза.
     Новорожденный  свет,  робкий и тусклый, скользнул  сквозь дверные щели.
Бледно-желтая солома на потолке стала необычайно нежной и  светилась, словно
драгоценная слоновая кость.
     --  Не  могу,  сил больше нет... -  снова  прошептал  юноша и негодующе
стиснул зубы.
     Вся его жизнь  прошла вдруг перед взором, устремленным в пустоту. Посох
отца, расцветший в день, когда тот обручился с  его матерью. Гром, повергший
затем  обрученного  долу  и разбивший  его  параличом. Мать, которая  только
смотрит, молча  смотрит на него, а он слышит ее немое сетование. Мать права,
и поэтому сознание собственных прегрешений денно и  нощно терзает ножом  его
сердце.
     Последние годы он тщетно  пытается одолеть Страх. Один только  Страх  и
оставалось еще одолеть. Всех  прочих  демонов:  бедность, любовь  к женщине,
радость домашнего очага, молодость  -- все это он уже одолел. Оставался один
только Страх,  который нужно одолеть,  нужно  осилить: он  ведь уже мужчина,
пришел его час...
     "Если отец мой  разбит  параличом, я тому виной... Если Магдалина стала
блудницей, я тому  виной... Если  Израиль все  еще стонет под  игом,  я тому
виной...".
     На  крышу  соседнего  дома, в котором жил его дядя раввин, должно быть,
взлетел  петух и  гневно закричал наверху. Видна, ночь  уже  надоела ему, он
истомился и теперь своим криком призывал солнце взойти.
     Прислонившись к  стене, юноша слушал.  Солнце  стучало в  дома, и двери
распахивались на этот  стук. Улицы  оживали. От земли, от деревьев, из щелей
домов  мало-помалу  стали   доноситься  приглушенные   звуки  утра:  Назарет
просыпался.
     Из соседней  хижины  послышался  глубокий стон, и тут же гневный призыв
раввина разбудил Бога, напоминая Ему о слове, которое Он дал Израилю.
     -- Боже Израиля! Боже  Израиля!  Доколе?! -- взывал  голос, и колени  с
глухим стуком торопливо ударялись о дощатый настил .
     Юноша повернув голову.
     --  Молится,  -- проговорил он. Кается,  взывает к Богу. Сейчас  станет
стучать в стену, чтобы и я приступил к покаянию.
     Юноша гневно нахмурил брови.
     -- Бога  мне только не хватает, будто людей мало! -сказал  он и с силой
ударил кулаком в разделявшую их стену, давая яростному раввину знать, что он
уже проснулся и приступил к молитве.
     Юноша резко поднялся. Залатанная одежда соскользнула с его плеча, являя
худощавое, загорелое  на солнце, покрытое  синими и красными ссадинами тело.
Он торопливо поднял одежду и стыдливо прикрыл обнаженное тело.
     Через  окошко  на  него падал бледный  утренний свет,  озарявший нежным
сиянием  полное  упорства,  измученное,  гордое  лицо.  Пушок  вокруг щек  и
подбородка стал уже курчавой  черной бородой, нос с горбинкой,  пухлые губы,
из-за которых, когда они приоткрывались, проглядывали белоснежные зубы. Лицо
юноши не было красиво,  но в нем таилось какое-то волнующее очарование. Быть
может, причиной тому были густые,  очень длинные ресницы;  бросавшие  на все
лицо  удивительную  голубоватую тень. Или большие,  блестящие  черные глаза,
полные света, тьмы, ужаса, нежности. Они манили, словно глаза  змеи, и  тот,
на кого они глядели из-под длинных ресниц, испытывал головокружение.
     Юноша отряхнул  опилки, забившиеся  под мышки  и запутавшиеся в бороде.
Слух его уловил приближение тяжелых шагов. Он узнал эти шаги.
     --  Это он.  Он  снова  здесь.  Что ему  нужно  от меня?  --  измученно
простонал  юноша,  вслушиваясь  в звук  приближающихся шагов,  и  поплелся к
двери.
     Вдруг он испуганно  замер на месте:  кто  мог  выставить  за дверь  его
верстак, нагромоздив на него крест и инструменты? Кто и когда?
     Ночь  полна  демонических  сил,  полна  видений.  Пока мы  спим,  дверь
человеческого  жилища  открыта  для  них,  и они навещают  людей,  устраивая
беспорядки и в нашем доме, к в нашем рассудке.
     -- Этой ночью  кто-то посетил меня во сне...  -- тихо прошептал  юноша,
словно опасаясь, что этот  кто-то  еще находится  рядом  и  слышит его.  Да,
конечно, кто-то приходил  сюда ночью. Бог? Бог или Демон? Кто может отличить
их друг от друга? Они меняются  обличьями:случается, что Бога скрывает мрак,
а Демон  исполнен света, и разум человеческий приходит  от этого в смятение.
Он содрогнулся в ужасе. Куда идти? Два пути открывались  перед ним  -- какой
из  них  выбрать?  Тяжелые ходиги  слышались все  ближе.  Юноша  в  отчаянии
озирался  вокруг, словно ища, куда бы спрятаться, где бы укрыться. Он боялся
этого человека и не желал видеть его. Глубокая старая рана зияла внутри него
и не могла затянуться.
     Когда  они  были детьми,  тот, другой  -- он  был старше на три  года -
однажды  во  время игры повалил его наземь  и  отколотил.  Получив  взбучку,
мальчик присмирел  и не проронил ни слова. Но с тех пор он больше не играл с
детьми. Стыд  и  страх  мучили  его. Скорчившись, сидел  он одиноко во дворе
своего  дома и думал,  что придет день,  когда он смоет позор, покажет всем,
что  он лучше  любого,  из них, и одержит  верх над всеми. И  сейчас, спустя
столько лет, эта рана так и не затянулась, продолжая кровоточить.
     -- Он все еще преследует меня? -- проговорил  юноша. -- До сих пор? Что
ему нужно от меня? Не стану открывать!
     Удар  ногой сотряс дверь, и юноша сорвался с места. Собрав все силы, он
отодвинул верстак и открыл дверь.  На пороге  стоял верзила с курчавой рыжей
бородой. Он был возбужден, бос, с распахнутой грудью и жевал кукурузу, держа
в  руке жареный початок. Верзила медленно обвел взглядом  мастерскую, увидел
прислоненный к стене крест,  и  его образина нахмурилась. Затем он  шагнул и
вошел внутрь.
     Присев  на корточки  в  углу,  верзила яростно грыз  кукурузу и молчал.
Юноша стоял, отвернувшись  от  него, и  смотрел через открытую дверь наружу.
Узкая, только  что  пробудившаяся ото сна улочка, над которой  еще не успела
подняться  пыль.  Влажная  земля благоухала. Свет  и ночная роса  повисли  в
листве   растущей  напротив  маслины,  и  казалось,   что  дерево  радуется.
Очарованный юноша вбирал в себя утренний мир. Но тут рыжебородый обратился к
нему:
     -- Закрой дверь, - прорычал он.-- Разговор есть. Услышав злобный голос,
юноша вздрогнул, закрыл дверь и, присев на верстак, приготовился слушать.
     -- Я пришел, -- сказал рыжебородый. -- Я пришел, все уже готово.
     Он умолк, отшвырнул  прочь  кукурузный початок, подмял жестокие голубые
глаза  и  вперил  взгляд в  юношу.  Его  толстая,  изрезанная морщинами  шея
напряглась.
     -- А ты готов?
     Свет становился все  сильнее, и  лицо рыжебородого  было  теперь хорошо
видно.  Лишенное согласованности и противоречивое, это было не одно, а целых
два лица.
     Одна его  половина  смеялась, другая угрожала, одна испытывала мучения,
другая оставалась неподвижной,  словно  была  вырезана  из дерева. А если на
какое-то  мгновение обе  половины обретали  согласие  друг  с  другом, за их
примирением  чувствовалось продолжение  непримиримой борьбы Бога  с Демоном.
Юноша молчал.
     Рыжебородый искоса бросил на него гневный взгляд.
     -- Ну,  так что:  ты  готов?  -- повторил он  свой  вопрос  и  уже было
поднялся, чтобы схватить юношу за плечо, тряхнуть, разбудить его и заставить
дать ответ, но не успел сделать этого.
     Послышался  рев  трубы,  и на  узкую улочку вдруг въехали всадники,  за
которыми  тяжелым  размеренным шагом шли римские солдаты.  Рыжебородый  сжал
руку в кулак и воздел его к потолку.
     -   Боже  Израиля;  --  прорычал  он.  --  Пришел  час.   Сегодня!   Не
завтра--сегодня! Он снова повернулся к юноше.
     -- Ты  готов?  -- опять  спросил рыжебородый  и,  не дожидаясь  ответа,
заговорил:  -- Нет!  Нет, ты не понесешь крест!  Это  я тебе  говорю!  Народ
собрался,  Варавва  и его  |удальцы спустились с гор.  Мы сокрушим  темницу,
вырвем  оттуда Зилота, и тогда свершится -- не смей качать головой! -- тогда
свершится чудо! Спроси  об этом у своего  дяди раввина! Вчера он собрал всех
нас в  синагоге --  только ты не  изволил явиться туда -- собрал нас  и стал
говорить  с нами. "Мессия не придет,  -- воззвал он, -- Мессия  не придет до
тех пор, пока мы будем сидеть сложа руки! Бог и народ должны вместе бороться
за  то,  чтобы Мессия  явился!"  Так и  сказал  -- слышишь!  -- одного "Бога
недостаточно, вот как, одного народа недостаточно -- они должны быть вместе,
понятно?! Он схватил юношу за плечо, встряхнул его:
     -- Слышишь? О чем ты думаешь? Ты должен был  прийти туда, ты должен был
послушать своего дядю, ты должен  был взяться за ум, несчастный! Ведь Зилот,
которого хотят распять  сегодня нечестивые  римляне, возможно,  и  есть Тот,
кого ожидало вот уже столько поколений! Если мы оставим его в беде,  если мы
не бросимся спасать его, он так и  умрет, не явив нам, кто он  есть на самом
деле. Если  же  мы бросимся спасать его, свершится чудо. Ты спросишь,  какое
чудо? Он  сбросит рубище, и на главе его воссияет  царский венец Давидов! Мы
все  рыдали, а  почтенный раввин  воздел  руки  к небу  и  возгласил:  "Боже
Израиля! Сегодня! Не завтра -- сегодня!" И тогда все мы воздели руки, хватая
ими небо,  и  стали взывать,  угрожать  и  рыдать: "Сегодня!.. Не завтра  --
сегодня!" Слышишь меня, Сыне Плотника, или я говорю на ветер?
     Устремив взгляд из-под  полуприкрытых век  в противоположную стену,  на
которой  висел  ремень  с  острыми  гвоздями,  юноша слушал.  Из-за резкого,
грозного  голоса  рыжебородого из соседней комнаты  доносились приглушенные,
хриплые звуки  --  тщетные  усилия престарелого  отца:  он  шевелил  устами,
пытаясь заговорить. Оба голоса сливались в сердце юноши воедино, и вдруг ему
показалось, что всякое человеческое усилие обречено на поражение.
     Рыжебородый схватил юношу за плечо, встряхнул его:
     --  О  чем размечтался, полоумный? Ты слышал, что  говорит  брат твоего
отца, почтенный Симеон?
     --  Так Мессия  не придет... --  проговорил  юноша, устремив взгляд  на
только что изготовленный крест, залитый нежным розовым светом утренней зари.
-- Нет, так  Мессия  не придет. Он никогда не отречется от рубища, не станет
носить  царского венца,  а народ  не  бросится  спасать  его. И Бог  тоже не
сделает этого.  Мессии не будет спасения. Он умрет в рубище. Все, даже самые
верные последователи,  покинут  его,  и  он  будет  умирать в одиночестве на
вершине пустынной горы, а главу его будет венчать терновый венец.
     Рыжебородый повернулся и изумленно глянул  на юношу.  Одна половина его
лица сияла, другая была покрыта мраком.
     -- Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал это?
     Юноша не ответил. Он соскочил с верстака  -- было уже  вполне светло, -
схватил горсть  гвоздей  и  молоток и  бросился  к  кресту.  Но  рыжебородый
опередил его:  одним прыжком он очутился у креста и стал яростно колотить по
нему  кулаками  и  плевать  на  крест,  словно  это  был  человек. Когда  он
обернулся, его борода, усы, брови кололи юношу в лицо.
     - Тебе не стыдно? -- кричал рыжебородый.  -- Все  плотники  в Назарете,
Кане  и  Капернауме отказались изготовлять крест для Зилота, а ты... Тебе не
стыдно? Не страшно? Что, если Мессия придет и застанет тебя за изготовлением
креста для него? Что  если Зилот, которого распинают сегодня, и есть Мессия?
Почему у тебя не хватило мужества  ответить центуриону, как ответили многие:
"Я не изготовляю крестов, на которых распинают героев Израиля".
     Он встряхнул отрешенного плотника за плечо:
     - Что же ты молчишь? Куда ты смотришь?
     Рыжебородый ударил юношу, прижал его к стене.
     -Да ты  трус, -- бросил он с  презрением. -- Трус! Труc! Слышишь? Ты не
способен ни на что!
     Зычный крик рассек воздух. Рыжебородый  оставил юношу  и повернул  свою
образину к двери, прислушиваясь. Шум и  гам, мужчины и  женщины, многолюдная
толпа, крики: "Глашатай! Глашатай!" В воздухе снова раздался зычный голос:
     -- Сыны и дщери Авраама, Исаака, Иакова! Повеление властелйна! Слушайте
и внимайте! Закрывайте свои мастерские и таверны! Прекращайте работу в поле!
Пусть матери возьмут детей  своих, а старцы -- посохи и ступйайте поглядеть!
Ступайте поглядеть и вы калеки  убогие, глухие и паралитики!  Поглядеть, как
карают  тех,  кто  осмелился  поднять   голову  против  владыки   нашего  --
императора,  да  живет  он  многие  лета!  Поглядеть,  как умрет  преступный
мятежник Зилот!
     Рыжебородый  открыл  дверь  и увидел угрожающе молчащую  толпу,  увидел
стоявшего  на  камне  глашатая -- худощавого,  с  длинной  шеей,  с длинными
ногами, с непокрытой головой. Увидев его, рыжебородый сплюнул:
     -- Будь ты  проклят,  предатель! --  прорычал  он  и яростно  захлопнул
дверь.
     Рыжебородый повернулся к юноше. Глаза его горели гневом.
     -- Полюбуйся на сына твоего отца -- предателя Симона! -- произнес он со
злостью.
     -- Он не виноват. Это моя вина, -- скорбно сказал юноша. -- Моя.
     И добавил:
     --Из-за меня,  мать прогнала  его  из дому...  Из-за  меня... И теперь,
он...
     Половина  лица рыжебородого --  та,  на которой был свет, - смягчилась,
словно испытывая сострадание к юноше.
     --  Как же ты  думаешь  искупить все  эти  прегрешения, несчастный?  --
спросил он.
     Юноша ответил не сразу. Несколько раз  он раскрывал уста,  но  язык  не
повиновался ему.
     -- Собственной жизнью,  своей собственной жизнью, брат Иуда, -- наконец
с трудом произнес он. -- Ничего другого у меня нет.
     Рыжебородый  вздрогнул. В мастерской было уже достаточно света, который
проникал через  дверные щели и окошко в потолке.  Большие,  блестящие черные
глаза юноши светились. Голос его был полон горечи и страха.
     -- "Собственной жизнью"? -- Рыжебородый схватил юношу за подбородок. --
Не отворачивайся, ты уже взрослый, так имей мужество посмотреть мне в глаза!
"Собственной жизнью"? Что ты хочешь сказать?
     -- Ничего.
     Юноша молча опустил голову. И вдруг воскликнул:
     -- Не спрашивай! Не спрашивай меня, брат мой Иуда!
     Иуда взял лицо  юноши  в ладони, чуть приподнял и долго смотрел в него,
не произнося ни слова.  Затем он все так же молча оставил юношу и направился
к двери. Вдруг сердце его встрепенулось.
     Шум снаружи все нарастал.  От топота босых ног  и шлепанья сандалий шел
гул,  в воздухе стоял звон бронзовых браслетов  на руках и  массивных медных
колец  на щиколотках  у  женщин. Стоя на пороге, рыжебородый смотрел, как из
узких улочек появлялись люди, вливались  в толпу  и  шли вверх --  на другой
конец селения, к  проклятому холму, где должно было происходить  распинание.
Мужчины  шли  молча. Только  ругательства  иногда  срывались из-за стиснутых
зубов да палицы стучали о мостовую. Кое-кто сжимал  спрятанной на груди нож.
Женщины  издавали  пронзительные  вопли.  Многие из  них  сбросили  с головы
платки, распустили волосы, уже затянули причитания.
     Толпу   возглавлял  почтенный   раввин  Назарета  Симеон.  Низкорослый,
согнувшийся  под  бременем лет,  скрюченный  тяжкой  хворью  --  он  страдал
чахоткой  --  раввин  представлял собой жалкое  нагромождение  сухих костей,
которое нерушимо держала, не давая ему развалиться, душа.  Костлявые руки  с
громадными, словно когти хищной  птицы, пальцами  сжимали посох священника с
двумя  переплетающимися у  навершия змеями и стучали  им о камни.  От  этого
живого  мертвеца  исходил  дух  горящего  города.  При  взгляде  на   огонь,
полыхавший в его глазах, казалось, что это дряхлое тело, состоящее из плоти,
костей и  волос,  охвачено  пламенем, а когда  раввин  отверзал уста, взывая
"Боже  Израиля!", над головой  у него словно  клубился дым. За ним следовали
чередой, опираясь на посохи согбенные ширококостные старцы с густыми бровями
и раздвоенными  бородами. Далее  шли мужчины, за ними -- женщины, и в  самом
хвосте -- дети, каждый  из которых  держал  в руке  камень,  а  у  некоторых
свисала через плечо праща. Все  они шли одной  толпой, издавая приглушенный,
раскатистый гул, словно шумящее море.
     Прислонившись к дверному косяку, рыжебородый зрел на мужчин и женщин, и
сердце его стучало. "Эти люди --  думал он, и при этой мысли кровь бросалась
ему в голову, -- эти люди вместе с  Богом сотворят Чудо. Сегодня! Не  завтра
-- сегодня!"
     Свирепая  мужеподбная женщина с отвесными бедрами  и распахнутой грудью
оторвалась от толпы, нагнулась, подняла с земли камейь, с силой швырнула его
в дверь плотника и крикнула:
     -- Будь ты проклят, распинатель! И сразу же из конца  в конец по  улице
прокатились крики и ругательства, а дети сорвали с плеча  пращи. Рыжеборрдый
резким движением закрыл дверь.
     -- Распинатель! Распинатель! --  посыпались отовсюду возгласы, и  дверь
загудела, осыпаемая градом  камней.  Опустившись  перед крестом  на  колени,
юноша то поднимал,  то  опускал  молоток, заколачивая гвозди. Он  стучал что
было   сил,   словно  пытаясь   заглушить  доносившиеся  с  улицы  крики   и
ругательства. Грудь его пылала,  брови сошлись изломом на  переносице. Юноша
неистово наносил удары,  по  лбу  у него струился  пот. Рыжебородый  стал на
колени, схватил юношу за руку, с яростью вырвал  молоток. Затем он ударил по
кресту, и тот рухнул наземь.
     -- Ты понесешь его?
     --Да.
     --- И тебе не стыдно?
     -- Нет.
     -- Я не допущу этого. Я разобью его на куски.
     Он повернулся и стал шарить вокруг в поисках тесла.
     -- Иуда,  брат мой, - медленно и умоляюще сказал юноша. -- Не становись
у меня на пути.
     Его  голос  стал  вдруг  каким-то   мрачным,  глубоким,   неузнаваемым.
Рыжебородый вздрогнул.
     -- На каком пути? -- тихо спросил он и умолк в ожидании ответа.
     Он испуганно смотрел на юношу. Теперь свет полностью освещал его лицо и
верхнюю половину  обнаженного  худощавого  тела.  Уста юноши  были стиснуты,
словно старались удержать громкий крик.
     Рыжебородому  бросились  в  глаза  худоба  и  бледность  юноши,  и  его
нелюдимое сердце  исполнилось жалости. С каждым днем щеки юноши западали все
глубже,  он  таял  на  глазах. Сколько  времени  прошло с тех  пор, как  они
виделись в последний раз? Всего несколько дней. Он ходил по селам, лежащим в
окрестностях  Геннисарета, занимаясь кузнечным делом  --  изготовлял мотыги,
сошники, серпы, подковывал лошадей, но, узнав о готовящемся распятии Зилота,
спешно возвратился в Назарет. Каким он  оставил своего давнего друга и каким
встретил  его  теперь!  Почему  такими  большими  стали  его  глаза,  отчего
появились впадины на висках, откуда это выражение горечи вокруг губ?
     -- Что с тобой? Почему ты так исхудал? Кто терзает тебя?
     Слабая улыбка появилась на лице юноши. "Бог, -- хотел было ответить он,
но сдержался. Это и был тот звучавший внутри него громкий  крик, которому он
не желал дать вырваться через уста наружу.
     -- Я борюсь, -- ответил он.
     -- С кем?
     -- Не знаю... Борюсь...
     Рыжебородый пристально  глянул юноше в глаза, вопрошая, умоляя, угрожая
им, но эти блестящие черные глаза, безутешные и полные ужаса, не отвечали.
     И  вдруг  рассудок  Иуды дрогнул. Склонившись над темными,  молчаливыми
глазами,  он увидел там -- так  ему показалось -- цветущие деревья,  голубые
воды,  множество  людей,  а  посредине, в  глубинном  мерцании за  цветущими
деревьями,  водами и людьми -- огромный черный, поглощающий все это мерцание
крест.
     Широко   раскрыв  глаза,  он  встрепенулся,  хотел   заговорить,  хотел
спросить: "Так это ты?.. Ты?.." - но уста его застыли. Ему хотелось схватить
юношу в объятия, поцеловать его, но руки бессильно повисли в воздухе. И тут,
увидев его раскрытые объятия, взлохмаченные рыжне волосы и  широко раскрытые
глаза, юноша закричал, ибо из глубин его сознания  вырвалось страшное ночное
сновидение: ватага людишек, орудия распинания, глас "Хватай его,  ребята!" и
рыжебородый  предводитель ватаги.  Теперь  юноша  узнал  кузнеца, с  хохотом
устремляющегося вперед, -- это был он, Иуда. Губы рыжебородого дрогнули.
     - А, может быть, это ты?.. Ты?.. -- прошептал он.
     -Я?! Кто?!
     Рыжебородый не ответил. Он жевал  усы и смотрел на юношу. Одна половина
его  образины  снова была исполнена света,  а другая --  покрыта  мраком. Он
перебирал в уме чудесные  приметы  и знамения, сопутствовавшие этому юноше с
самого дня его рождения  и даже еще более ранние. Посох Иосифа, единственный
из множества посватавшихся женихов,  расцвел,  и раввин отдал Иосифу в  жены
прекрасную Марию,  которая  была посвящена  Богу. Затем молния,  ударившая в
день свадьбы и парализовавшая жениха, прежде  чем тот прикоснулся к супруге.
А затем, говорят, невеста вдохнула  благоухание белоснежной лилии,  и утроба
ее зачала сына... И сон, якобы приснившийся ей в ночь родов. Она видела, как
разверзаются  небеса  и оттуда  нисходят  ангелы:  одни  из  них спускаются,
подобно птицам, под скромный  кров ее жилища, вьют гнезда и  щебечут, другие
-- охраняют порог, третьи -- входят внутрь дома, разводят огонь и несут воду
для новорожденного, четвертые -- готовят отвар для роженицы...
     Медленно и  нерешительно рыжебородый приблизился к юноше, склонился над
ним. Теперь его голос был исполнен трепета, мольбы, страха.
     - Может быть, это ты?.. Ты?.. -- снова спросил он, не решаясь закончить
вопрос. Юноша испуганно вздрогнул.
     - Я?.. Я?.. -- произнес он и едко засмеялся. -- Да разве ты  не видишь,
кто я?  Я недостоин  вступать  с  кем-либо  в  разговор,  у меня  не хватает
смелости войти в синагогу, я бегу прочь,  едва завидев  людей, без  зазрения
совести нарушаю заповеди Божьи:  работаю по субботам,  не люблю ни  отца, ни
матери и целые дни напролет прелюбодействую взглядом.
     Он поднял крест, снова установил его у схватил молоток.
     -- А теперь ..  Вот  теперь я изготовляю кресты и распинаю!  --  сказал
юноша, пытаясь засмеяться снова.
     Рыжебородый   молчал.  Ему  было  тяжело.  Он  распахнул  дверь.  Новое
многогласое   скопление  людей  показалось   в  конце   улицы:   старухи   с
растрепанными волосами, немощные старики, калеки, слепцы, прокаженные -- все
отребье Назарета, тяжело дыша, поднималось  теперь вверх, тащилось на  холм,
где должно было происходить распятие. Установленный час приближался.
     "Уже нужно идти,  --  подумал рыжебородый. -- Нужно  быть среди народа,
чтобы броситься всем вместе, вырвать Зилота, и тогда станет ясно, Избавитель
он или нет".
     Но что-то сдерживало рыжебородого.  Внезапно  каким-то холодом  повеяло
над ним.  Нет, тот, кто будет  распят сегодня, все еще не Тот, кого вот  уже
столько веков ждет народ еврейский! Завтра! Завтра!  Завтра! Сколько уже лет
ты  мучаешь  нас,  Боже Авраама!  Завтра! Завтра!, Завтра! Когда же, в конце
концов?! Мы ведь люди и уже выбились из сил!!!
     Его охватила  ярость.  Он злобно взглянул  искоса  на  юношу,  который,
припав грудью к кресту, вколачивал в него гвозди.
     "Неужто это и есть  Он? -- подумал с содроганием рыжебородый. -- Неужто
это Он?.. Распинатель... Извилисты, покрыты  мраком  пути Божьи.. Неужто это
-- Он?"
     За  старухами и калеками молча шагали безучастные римские стражники. Со
щитами, с копьями,  в  стальных шлемах.  Они понукали человеческое  стадо  и
презрительно, свысока взирали на скопление евреев.
     Рыжебородый  смотрел  на них ненавидящим  взглядом, кровь бурлила в его
жилах. Он повернулся к юноше -- так, словно тот был виновен  в происходящем.
Рыжебородый был уже не в силах видеть его. Он сжал кулаки и крикнул:
     -- Я  ухожу. Поступай как  знаешь,  распинатель! Ты -- трус,  негодяй и
предатель, как и твой брат глашатай! Но Бог обрушит на тебя свой  огонь, как
обрушил  его  некогда  на твоего  отца.  Он  испепелит тебя,  Это  я говорю,
запомни!
     3.
     Юноша остался один. Он прислонился к кресту, вытер  пот  со лба. Ему не
хватало  воздуха,  он  задыхался.  На какое-то  мгновение  мир  стремительно
завертелся  вокруг,  но  затем  снова  остановился.  Было  слышно,  как мать
разводит огонь и  торопится  приготовить  спозаранку еду, чтобы успеть пойти
глянуть, как будет  происходить распятие. Все соседки уже отправились  туда<i>.</i>
Отец все  так же стонал, тщетно пытаясь  пошевелить языком, и только гортань
его,  издававшая, неясные  звуки, еще сохраняла признаки  жизни. Улица снова
опустела.
     Юноша  стоял, прислонившись к  кресту,  закрыв  глаза и  ни  о  чем  не
помышляя. Он слышал только биение собственного сердца.
     Вдруг юноша встрепенулся от боли. Он снова почувствовал,  как невидимый
пернатый хищник глубоко вонзил когти ему в затылок.
     "Снова... Он явился снова..." -- прошептал юноша и задрожал.
     Он чувствовал, как когти впиваются все  глубже, дробят череп и касаются
мозга. Он стиснул зубы, чтобы  не  закричать, чтобы  не испугать снова мать,
которая в таких случаях поднимала крик. Зажал голову между ладонями и крепко
держал ее, словно боясь, как бы она не покинула его.
     "Снова... Он явился снова..." -- прошептал с дрожью юноша. .
     Впервые это случилось с ним, когда  ему было всего двенадцать  лет.  Он
сидел  вместе со стариками в  синагоге,  слушая, как те,  стеная и обливаясь
потом,  толкуют слово Божье, и  вдруг почувствовал  в  верхней  части головы
легкий,  тягучий  зуд, очень нежный,  как  ласка.  Он  закрыл  глаза.  Какое
блаженство! Что  за мягкое крыло подхватило его и вознесло на седьмое  небо,
которое  и  есть истинный  Рай?  Из-за  смеженных  век  и полуприкрытых  губ
изливалась безгранично счастливая, глубоко блаженная улыбка, томно ласкавшая
плоть,  а лицо его совершенно исчезло.  Старики  - заметили эту таинственную
человеко-пожирающую  улыбку и поняли, что отрок попался  в когти  Божьи. Они
поднесли перст к устам и умолкли.
     Шли годы. Он все  ждал, ждал, но та нега больше не  возвращалась. И вот
однажды весной, на  Пасху, -- радость  Божью, он отправился в селение  своей
матери в Кану,  чтобы выбрать  там себе  жену. Мать  постоянно допекала его,
заставляя жениться.  Ему  было  уже  двадцать лет,  щеки его  покрыл густой,
курчавый  пушок,  а  кровь  закипала, не давая  ночью  уснуть. И  вот в пору
цветущей юности мать настояла, чтобы он отправился в ее  родное селение -- в
Кану -- выбрать себе жену.
     Он стоял с алой  розой в руке и  смотрел, как сельские  девушки танцуют
под  большим  новорасцветшим тополем.  Смотрел, сравнивал,  желал их всех, и
сердце  его  все не  решалось  сделать выбор. Вдруг  позади  него послышался
прерывистый  смех  -- словно  свежий  источник, бьющий из утробы  земной. Он
обернулся. Прямо к  нему шла во  всем своем всеоружии -- браслетах, кольцах,
серьгах,  красных  сандалиях и с распущенными волосами  - единственная  дочь
раввина, брата его отца.
     Она  шла  словно  корабль, распустивший  паруса  под  попутным  ветром.
Магдалина.
     Рассудок юноши дрогнул.
     -- Я желаю ее! Я желаю ее! -- воскликнул юноша. -- Я желаю ее!
     Он уже было простер руку, чтобы вручить ей розу.
     Но едва он простер руку, как  десяток когтей сразу же вонзился в голову
и пара  крыльев  яростно  захлопала над  ним, сильно  стиснув  виски.  Юноша
пронзительно  закричал  и  упал лицом вниз  с  пеной  на  губах.  Несчастная
устыженная мать набросила  ему  на лицо свой платок,  обняла его, подняла  и
увела прочь.
     С той  поры  он стал пропащим. Пропащим в  блужданиях  по  полям в ночи
полнолуния и в сонном  забытьи  ночного  спокойствия,  но  особенно часто --
весной, когда мир  покрывается цветением и  благоухает. Всякий раз, когда он
уже  готов  был   вкусить  радость,  испытать   самые  обычные  человеческие
удовольствия  -- поесть,  поспать, повеселиться в кругу друзей или, встретив
на своем пути  девушку, подумать:  "Как она хороша!" -- всякий  раз  десяток
когтей сразу же вонзался  в него  и желание исчезало. Однако никогда еще эти
когти  не терзали  его  с такой яростью, как  в тот день на рассвете. Втянув
голову в плечи, лежал  он, скорчившись, под верстаком. На долгое  время  мир
утонул. Внутри себя он слышал только шум, а сверху его били наотмашь крылья.
     Медленно,  очень  медленно когти  ослабевали,  разжимались,  постепенно
освобождая сначала  мозг,  затем  череп и  наконец  затылок.  Внезапно юноша
почувствовал облегчение  и  сильную усталость. Он  выполз  из-под  верстака,
запустил руку в волосы и принялся торопливо ощупывать затылок. Ему казалось,
что  голова его разбита однако пальцы не обнаружили раны. Это успокоило его.
Но,  отняв руку от головы  и взглянув на нее на свету, он пришел  в  ужас. С
пальцев капала кровь.
     -- Бог разгневан...  -- пробормотал он. -- Бог разгневан... Уже  льется
кровь.
     Он поднял глаза вверх. Никого не было  видно, но резкий запах животного
стоял в  воздухе. Он снова явился...  Он  повсюду -  вокруг меня, у меня под
ногами, у меня над головой... -- испуганно подумал юноша.
     Опустив голову, он ждал.  Воздух был беззвучен  и неподвижен. Ласковый,
успокоительный свет играл на противоположной стене и на  плетенном из камыша
потолке. "Не буду раскрывать рта, -- решил юноша,  -- не  пророню ни  звука.
Может быть, Он сжалится надо мной и уйдет..."
     Но, едва подумав так, он тут же раскрыл уста и жалобно заговорил:
     -- Зачем Ты проливаешь мою кровь?  За  что разгневался?  Доколе  будешь
преследовать меня? Он умолк. Рот его был открыт, волосы на голове вздыблены,
глаза полны испуга. Согнувшись, юноша прислушивался.
     Вначале  не  было слышно  ничего. Воздух не двигался.  Тишина.  И вдруг
кто-то вверху над ним заговорил, а он напряженно слушал. Он весь обратился в
слух  и  только  время  от  времени резко встряхивал головой, словно говоря:
"Нет! Нет! Нет!"
     Наконец юноша тоже раскрыл уста. Теперь его голос уже не дрожал.
     "Я не смогу! Я безграмотен, ленив, труслив, люблю хорошо поесть, выпить
вина, посмеяться, я хочу  жениться, иметь  детей. Отпусти меня!" Юноша снова
замолчал, прислушиваясь.
     --  Что  Ты сказал?  Говори громче, я не слышу! Он закрыл уши ладонями,
чтобы  как-то смягчить доносившийся сверху  суровый голос. С сосредоточенным
лицом, затаив дыхание, он слушал. Слушал и отвечал:
     -- Да,  да, я боюсь... Встать  и заговорить?.. Но что я могу сказать? И
как  я скажу  это?.. Я не  смогу  -- я ведь  безграмотен! Что  Ты  сказал?..
Царство  Небесное?.. Не нужно мне Царства  Небесного.  Я  люблю  землю, хочу
жениться, хочу взять в жены Магдалину, хоть она и блудница. Это случилось по
моей вине, поэтому  я и спасу  ее... Нет, не землю, не  землю, а  одну  лишь
Магдалину, и для меня этого  достаточно!.. Говори тише, если хочешь, чтобы я
Тебя слышал!
     Приставив ладонь к глазам -- мягкий свет,  идущий  из окошка в потолке,
слепил его -- он смотрел вверх, в потолок, и ожидал. Слушал, затаив дыхание.
И  пока  он  слушал,  лицо  его  светилось  радостью  и  счастьем,  а  тонко
прочерченные губы шевелились. И вдруг он разразился смехом.
     -- Да, да, -- бормотал  он. -- Ты понял правильно. Да, преднамеренно. Я
делаю это преднамеренно. Чтобы  Ты почувствовал  ко  мне отвращение. Ступай,
поищи кого-нибудь другого, а я обрету избавление!
     Он осмелел.
     -- Да, да, преднамеренно! Всю свою  жизнь я буду изготовлять кресты, на
которых распинают избранных Тобой Мессий!
     Сказав это,  юноша  снял  со стены  ремень с гвоздями,  опоясался им  и
посмотрел в окошко. Солнце уже взошло, и небо вверху было голубым и жестким,
как сталь. Нужно было торопиться: в  полдень, когда зной набирает наибольшую
силу, должно свершиться распятие.
     Он  опустился на колени, подставил плечо  под  крест,  обнял его. Затем
выпрямил  одну  ногу, напрягся.  Крест  показался  ему  необычайно  тяжелым,
неподъемным. Шатаясь,  он направился  к двери. Тяжело дыша, сделал два шага,
три, уже почти было дошел до двери, но колени его вдруг  подогнулись, голова
закружилась, и, придавленный крестом, юноша рухнул лицом вниз на порог.
     Хижина  содрогнулась.  Раздался пронзительный  женский  крик,  дверь  в
соседнюю  комнату  распахнулась,  и появилась  мать.  Темно-русая,  высокая,
большеглазая. Она  уже пережила  пору  первой молодости и  теперь  входила в
беспокойную медовую горечь  осени. Голубые круги вокруг глаз, рот  крупный и
изогнутый,  как у сына, но  подбородок  более сильный и  волевой.  На голове
льняной Платок фиалкового цвета, а  в  ушах  позвякивали  две  продолговатые
серебряные серьги -- единственное ее украшение.
     За  открывшейся  дверью  показался  сидящий  на  постели,  с обнаженной
верхней   половиной   тела,   бледно-желтый,   обрюзглый,   с   неподвижными
стекловидными глазами.
     Жена только что, дала ему еду, и он еще с усилием жевал хлеб, маслины и
лук. Курчавые седые волосы у  него  на груди были в слюне и крошках. Рядом с
ним стоял знаменитый роковой  посох, расцветший  в день помолвки. Теперь это
был кусок сухого дерева. Мать вошла, увидела, как бьется в судорогах ее сын,
придаленный  крестом,   но  вместо  того,  чтобы  броситься  поднимать  его,
смотрела, впившись ногтями себе в щеки. Она уже измучилась  оттого, что сына
то и  дело приносили к  ней на руках в обморочном состоянии,  устала видеть,
как  он скитается по полям и безлюдным  местам, голодает  денно и нощно,  не
желает  заняться  делом и  просиживает  часы  напролет, устремив,  взгляд  в
пустоту,   околдованный,  неприкаянный.  И  только  когда   ему   заказывали
изготовить крест для распятия людей,  он  самозабвенно, яростно  трудился  и
днем  и ночью. Он  перестал водить в синагогу,  не испытывал больше  желания
отправиться в Кану или на какой-нибудь  праздник,  а в ночи Полнолуния терял
рассудок,  и  несчастная мать слышала, как ее  сын  разговаривает  и кричит,
словно  ссорясь  с  каким-то  демоном. Сколько  раз  она  уже  обращалась  к
мужниному брату  - старому раввину,  умевшему изгонять  демонов  и  исцелягь
одержимых, которые  приходили к нему со всех концов света.  Третьего дня она
снова бросилась ему в ноги с упреком:
     -- Чужих ты исцеляешь, а сына моего исцелить не хочешь?
     Но раввин только качал головой:
     -- Мария, сына твоего  терзает не демон. Не демон, а Бог. Что же я могу
поделать?
     -- Стало быть, нет ему исцеления? -- спросила несчастная мать.
     -- Это Бог, а от Него исцеления нет.
     -- Почему же Он терзает его?
     Старый заклинатель только вздохнул и ничего не ответил.
     -- Почему Он терзает его? -- снова спросила мать.
     --  Потому  что  любит,  --  ответил  наконец  раввин.  Мать  испуганно
посмотрела  на него.  Она уж было снова открыла рот, желая задать вопрос, но
раввин не дал ей заговорить.
     -- Таков Закон  Божий, и не  спрашивай об этом, --  сказал он, нахмурив
брови, и дал ей знак уйти.
     Эта  напасть продолжалась  уже много  лет, и  у  Марии, хоть и была она
матерью, иссякло терпение. Теперь, видя, что сын лежит на пороге лицом вниз,
а по его лбу струится кровь, она застыла  без движения. Только глубокий стон
вырвался у нее из самого сердца.
     Но причиной  тому  был  не  сын,  а  ее  собственная участь.  Жизнь  ее
переполнилась горем. Несчастной была она в  замужестве, несчастной была и  в
материнстве, овдовев еще до вступления в брак и став матерью, лишенной сына.
Она старела,  и все больше  седых волос появлялось у  нее с каждым днем. Она
старела,  так  и  не  познав  молодости,  не  познав мужнего  тепла,  чуждая
наслаждения  и  гордости замужней женщины,  чуждая  наслаждения  и  гордости
матери. Плач был уже не властен над ее глазами. Все слезы, отпущенные  на ее
долю Богом, она уже  выплакала и теперь смотрела на  мужа  и на сына  только
сухими глазами. И если  ей еще  иногда  случалось заплакать, то плакала  она
только весной, оставаясь наедине с собой, когда видела, как зеленеют поля, и
чувствовала благоухание цветущих деревьев. Но в такие часы горевала она не о
муже н. не о сыне, а о своей загубленной жизни.
     Юноша поднялся  и  краем  одежды вытер кровь.  Обернувшись,  он  увидел
сурово взиравшую на него мать  и рассердился. Он хорошо знал этот  ничего не
прощавший ему взгляд, знал эти сжатые, полные горечи губы. Он больше не  мог
терпеть этого.  У  него  уже не было сил оставаться в одном  доме  со старым
паралитиком, безутешной матерью и жалкими повседневными указаниями:
     "Ешь!  Работай! Женись! Ешь!  Работай! Женись!" Мать  разжала сомкнутые
уста.
     --  Иисусе,  --  произнесла  она  с упреком,  -- с кем ты  снова спорил
сегодня на рассвете?
     Сын закусил  губы, чтобы тяжкое слово  не  сорвалось с  них,  распахнул
дверь, и внутрь дома вошло солнце, а вместе с ним -- пыльный, горячий воздух
пустыни. Он утер со лба пот и кровь, снова подставил плечо под крест и молча
поднял его.
     Мать пригладила ладонями рассыпавшиеся по плечам волосы, убрала <b>их</b>  под
платок  и шагнула к  сыау.  Но, разглядев  его  на свету,  она вздрогнула от
неожиданности: лицо юноши менялось непрерывно, словно  текучая вода!  Каждый
день она видела его как бы впервые, каждый день  в  его  глазах, на челе, на
устах   она  встречала  какой-то  неведомый  свет,  встречала   улыбку,   то
сатанинскую,  то   исполненную  печали,  встречала   ненасытимое   озарение,
скользившее  по  челу,  по  подбородку, по шее и  поглощавшее его целиком. А
сегодня в его очах полыхали два огромных черных огня.
     0на чуть было не закричала в испуге: "Кто ты?" -- но сдержалась.
     --  Дитя  мое, --  сказала  Мария, и губы  ее  дрогнули. Она  умолкла и
ожидала, желая убедиться, действительно ли этот человек -- ее сын. Обернется
ли он, чтобы взглянуть на нее, заговорить с ней?
     Он не  обернулся. Рывком  взвалил  крест  на спину  и решительно шагнул
через порог.
     Прислонившись к  дверному  косяку, мать  смотрела,  как  он поднимается
вверх, легко  ступая по камням мостовой.  Боже! Откуда вдруг столько  силы?!
Словно не крест был у него на плечах, а два крыла, возносившие его ввысь.
     -- Господи Боже, -- прошептала в смятении мать. -- Кто это? Чей он сын?
Он не похож на своего отца, ни на кого не похож. Каждый день он меняется. Он
не один, он -- это целое множество... Я схожу с ума...
     Она  вспомнила,  как  однажды  вечером  держала  его у  груди,  сидя  в
маленьком  дворике рядом с колодцем. Было лето. Вверху свисали с лоз гроздья
винограда. Нововрожденный младенец сосал грудь...
     И пока  он сосал  грудь, Марию одолел сон. Это длилось  всего  какое-то
мгновение, но она успела увидеть сновидение, дивное своей необъятностью.
     Ангел на небе держал звезду, свисавшую у него  с руки, словно фонарь, и
двигался вперед,  освещая  лежавшую  внизу  землю. И была  во мраке  дорога,
залитая  светом  и  сверкавшая,  словно  молния,  множеством  искр,  которые
перекатывались  и гасли у нее под ногами... Очарованная, смотрела она на все
это, спрашивая себя, куда ведет эта дорога и почему  она  оканчивается у  ее
стоп. А затем подняла глаза вверх и что  же увидела там? Звезда остановилась
прямо  у  нее над  головой.  Тогда  вдали,  на сверкающей  звездами  дороге,
показались  три  всадника.  Три  золотых  венца  сверкали  у них  на кудрях.
Всадники на мгновение остановились, посмотрели на небо и, увидев, что звезда
перестала двигаться,  сразу  же  все  вместе  пришпорили  коней  и поскакали
вперед.  Теперь  Мария четко  различала их лица. Средний  из  всадников  был
безусый белокурый  юноша, прекрасный,  словно  белая  роза.  Справа  от него
скакал  желтокожий   мужчина  с  черной-пречерной  остроконечной  бородой  и
раскосыми  глазами,  а  слева  -- арап  с белоснежными  курчавыми  волосами,
золотыми серьгами  в  ушах и  сверкающими белыми зубами. И  едва мать успела
разглядеть  их и  прикрыть сыну  глаза от слепящего сияния, как три всадника
подъехали, спешились  и  опустились перед ней на  колени,  а ребенок оставил
грудь и поднялся на ножки, став на колене у матери.
     Первым приблизился белый царевич.  Он снял  с  кудрей венец и  смиренно
положил его к ножкам младенца. Затем преклонил колени черный, который достал
из-за  пазухи пригоршню рубинов и  изумрудов и, исполненный  нежности,  стал
рассыпать их над детской головкой. Последним протянул руку желтый, положив к
ножкам младенца на забаву  ему  пучок длинных павлиньих  перьев...  Младенец
разглядывал всех троих, улыбался им, но так и не протянул ручонки к дарам...
     Вдруг три царя исчезли, и появился пастушок в одежде из овечьих шкур. В
руках у него  была глиняная миска с теплым молоком. Младенец же, едва увидел
пастушка, стал танцевать  на материнском  колене,  опустил личико  в миску и
жадно, с наслаждением принялся пить молоко...
     Прислонившись  к  дверному  косяку,  мать вновь  мысленно  пережила  то
необъятное сновидение и вздрогнула.  Какие  надежды подавал ее  единственный
сын,  чего только не пророчили ей гадалки, как смотрел на него сам почтенный
раввин, когда, раскрыв над головкой младенца Писания, читал Пророчества, как
разглядывал  его грудь, глаза,  стопы его ножек, отыскивая знаки! Но -- увы!
-- с течением времени ее надежды рушились, сын вступил на дурной  путь и все
дальше удалялся от пути человеческого.
     Она поплотнее закуталась в платок, закрыла  дверь на засов и тоже стала
подниматься вверх, чтобы посмотреть, как  будет происходить  распятие, и тем
самым скоротать время.
     4.
     Мать все шла и шла, желая  поскорее войти в  толпу и затеряться  в ней.
Впереди раздавались  пронзительные крики женщин, позади --  тяжелое, злобное
дыхание немытых, взлохмаченных, босых мужчин со спрятанными на груди ножами,
еще  дальше  шли  старики,  а уже  за  ними - хромые,  слепые, калеки. Земля
трескалась под  ногами  идущих людей,  пыль  вздымалась столбом,  в  воздухе
стояло зловоние, а сверху уже начинало припекать солнце.
     Какая-то  старуха обернулась,  увидела  Марию и выругалась. Две соседки
отвернулись и сплюнули, словно  защищая себя от сглаза,  а недавно  вышедшая
замуж  женщина  подобрала  в ужасе одежды, чтобы  мать распинателя,  проходя
мимо, ненароком не коснулась их.
     Мария вздохнула и  плотнее  закуталась в лиловый плащ, из-под  которого
теперь  были  видны только  ее горестно сжатые уста и исполненные  страдания
миндалевидные  глаза.  Она  шла  в  полном одиночестве, спотыкаясь  о камни<b>,</b>
спешила  затеряться, исчезнуть в  толпе. Вокруг слышался ропот, но сердце ее
словно окаменело, но она продолжала идти. "Сыночек мой, родимый мой, до чего
дошел!" -- думала она и, чтобы не разрыдаться, закусила конец платка.
     Она  догнала   толпу,  прошла  мимо  мужчин  туда,  где  были  женщины,
затерялась среди  них и прикрыла уста  ладонью: теперь уже были видны только
глаза, и никакая оседка не смогла бы узнать ее. Мария успокоилась.
     Вдруг сзади раздался  крик, мужчины  ринулись вперед, прокладывая  себе
дорогу среди женщин, подступили к крепости, где томился в заточении Зилот, и
торопливо  принялись  ломать  ворота,  чтобы освободить его. Мария оказалась
оттесненной в  сторону,  укрылась под сводчатой дверью и наблюдала оттуда за
происходящим. Длинные засаленные бороды, длинные засаленные волосы, покрытые
пеной губы.  Почтенный раввин,  взобравшийся на плечи  верзиле дикого  вида,
размахивал воздетыми к небу руками и кричал.  Что он  кричал? Мария напрягла
слух.
     -Верьте, дети мои, в народ израильский! -- услышала она. -- Ну-ка,  все
вместе  вперед!  Не бойтесь!  Рим -- лишь  дым,  Бог  дунет  и  рассеет его!
Вспомните  Маккавеев,  вспомните,  как они изгнали и посрамили миродержавных
эллинов, -- и мы так  же изгоним и посрамим римлян. Един Господь Всемогущий,
и Он есть наш Бог.
     Боговдохновенный, раввин подпрыгивал, танцуя на широких плечах верзилы.
Бежать самому у него уже не было сил, он был стар, посты, покаяния и великие
надежды,  истощили его  тело, и  потому  исполинского  роста  горец  схватил
старика и бежал впереди толпы, размахивая им, словно знаменем.
     -- Эй, Варавва! -- кричали люди. -- Смотри не урони его!
     Но верзила беспечно поднимал, да  еще и подбрасывал сидящего  у него на
плечах старца и двигался вперед.
     Люди взывали  к  Богу,  воздух  над их  головами накалился, взметнулись
искры, мешая небо и землю. Разум у людей помутился. Этот мир, сотворенный из
камней, растений и плоти, распался, стал прозрачным, а  за ним явился другой
мир, сотворенный из огней и ангелов.
     Иуда  взметнулся,  простер  руки,  сорвал  у Вараввы с  плеч почтенного
раввина, рывком усадил его себе на плечи и заревел:
     "Сегодня!.. Не завтра -- сегодня!"
     И  сам  раввин  загорелся  и запел своим  высоким, замирающим,  голосом
победный псалом, подхваченный всем народом:
     -- Народы окружили меня: во имя Бога  да  рассею  я  их! Народы осадили
меня: во имя Бога да рассею я их! Они окружили меня роем осиным: во имя Бога
да рассею я их!
     Но  когда  они пели  и мысленно  сокрушали  народы, прямо перед ними, в
самом сердце Назарета, круто встала мощностенная, квадратная, о четыре угла,
о четыре башни, с четырьмя огромными  стальными орлами твердыня вражеская --
крепость.  Там,  внутри, на каждом шагу обитал Демон:  высоко на  башнях  --
желто-черные,  несущие  орлов  стяги  Рима,  ниже  -- кровожадный  центурион
Назарета Руф со своим войском, еще  ниже -- кони, псы, верблюды, невольники,
а в самом низу -- брошенный в глубокий безводный колодец, заросший, лишенный
вина и женщин мятежный Зилот.  Стоит ему только вскинуть голову, и  все  эти
проклятые нагромождения над  ним: люди, невольники, кони, башни  -- все  это
рухнет. Так  вот  всегда  в  глубокие  подземелья беззакония  упрятывает Бог
слабый, попранный презрением крик о справедливости.
     Этот Зилот был последним потомком великого рода Маккавеев.  Бог Израиля
простер над ним длань свою и уберег этот святой посев от исчезновения. Сорок
юношей  обмазал смолою однажды ночью старый царь Ирод окаянный и  поджег их,
словно  факелы,  потому  как  повергли  они  долу  золотого  орла,  которого
царь-изменник Иудеи воздвиг на притолоке неоскверненного дотоле Храма. Сорок
один человек принимали  участие  в заговоре --  сорок удалось  схватить,  но
предводитель ускользнул: Бог  Израиля схватил  его  за  волосы  и спас. Этим
тогда  еще безусым храбрецом  и был Зилот, правнук Маккавеев. С тех  пор  он
годами рыскал  в  горах,  борясь за свободу той земли, которую  Бог  даровал
Израилю. "Один только  Адонаи  -- владыка  наш,  -- провозглашал  он. --  Не
платите податей  земным властителям,  не позволяйте идолам в орлином подобии
осквернять  Храм  Божий,  не закладайте  тельцов  и  агнцев в жертву  тирану
императору. Один только есть Бог -- наш Бог, один только есть народ -- народ
Израиля, один только есть плод на древе земном -- Мессия!"
     Но  нежданно  Бог  Израиля  отнял простертую  над  ним  длань  свою,  и
центурион   Назарета  Руф  схватил  его.  Крестьяне,  ремесленники,  хозяева
собрались  отовсюду  из окрестных селений, пришли  рыбаки  с Геннисаретского
озера. Изо дня  в  день кружил теперь по домам и рыбачьим ладьям, доносясь и
до путников на дорогах, неясный, подозрительный, двусмысленный слух. Бывало,
говорили:  "Зилота  распинают.   И  ему  тоже  пришел   конец",  а   бывало:
"Возрадуйтесь и возликуйте, братья! Пришел избавитель, берите  же  пальмовые
ветви и ступайте все вместе в Назарет приветствовать его!"
     Прочтенный раввин на плечах рыжебородого приподнялся в коленях, простер
руку в направлении крепости и снова возопил:
     -- Он пришел! Пришел! Мессия стоит на дне колодца и ожидает. Кого же он
ожидает?  Нас,   народ  израильский!  Вперед,  сломайте  ворота  и  избавьте
Избавителя, а он избавит нас!
     -- Во имя Бога Израиля! -- яростно зарычал Варавва и поднял топор.
     Народ  взревел,  заколыхались  спрятанные на  груди  ножи, стайки детей
схватились  за пращи, и все ринулись  вслед  за Вараввой на железные ворота.
Глаза  людей  были ослеплены обильным  светом Божьим,  и никто не видел, как
приоткрылась  низкая  калитка  и  оттуда вышла,  вытирая  полные слез глаза,
бледная, как полотно, Магдалина. Душа ее скорбела о  смертнике, и потому она
пустилась ночью в  колодец, чтобы дать ему насладиться последней радостью --
самой  сладостной, какую только может дать этот мир. Но смертник  состоял  в
суровом ордене зилотов и дал клятву не стричь волос, не прикасаться к вину и
не спать с  женщиной до  тех пор,  пока  не будет избавлен Израиль. Всю ночь
Магдалина просидела напротив, смотря на него, а  он, пребывая где-то далеко,
смотрел  сквозь черные женские волосы на  Иерусалим,  но не  на нынешний  --
женщину, пребывающую в покорстве и блуде, а на грядущий Иерусалим: святую, с
семью  триумфальными  крепостными  вратами, с семью  ангелами-хранителями, с
семидесятые  семью  народами всего мира, простершимися ниц пред  ее стопами.
Смертник касался дарующей свежесть груди той женщины,  которая есть грядущий
Иерусалим,  и   смерть  исчезала,  мир  полнился  наслаждением,   становился
округлым, заполнял его любовно  изогнутые  ладони. Он сомкнул глаза, держа в
объятиях грудь Иерусалима и думая только  об одном -- о Боге, дико заросшем,
лишенном  вина  и  женщин Боге Израиля.  Всю ночь держа  у  себя на  коленях
возлюбленную Иерусалим, он воздвигал  этот град в  сердце своем таким, каким
желал его,  --  не  из ангелов и облаков, но из людей и земли,  дающее тепло
зимой и прохладу летом Царство Небесное.
     Почтенный раввин увидел, как из крепости выходит его бесчестная дочь, и
отвернулся.   Она  была  великим  позором  его  жизни.   И  как  только  его
целомудренное,  богобоязненное тело могло произвести  на свет эту блудницу?!
Какой  демон,  какая  неисцелимая  страсть  овладели  ею,  толкнув  на  путь
бесчестия?  Однажды   она  возвратилась  с  праздника  в  Кане,  разразилась
рыданиями  и  хотела было  покончить с  собой,  но затем  вдруг  засмеялась,
намалевалась, надела украшения  и пошла гулять. А после  оставила отчий дом,
отправилась в Магдалу и разбила там шатер на перекрестке дорог, где проходят
купеческие караваны...
     Грудь ее была все еще  обнажена, но она бесстрашно шла  прямо на толпу.
Краска  на  ее  губах  и  щеках стерлась, а  глаза  потускнели от всенощного
созерцания  и  оплакивания  мужчины.  Она   заметила,   как  отец   стыдливо
отворачивается от нее, и горько усмехнулась. Она уже  прошла и через стыд, и
через страх перед Богом,  и через отцовскую любовь, и через мнение  людское.
Злые  языки говорили, будто семь бесов  было в ней.  Нет, не семь  бесов, но
семь ножей было у нее в сердце.
     Почтенный раввин снова принялся взывать, чтобы толпа повернулась к нему
и не видела дочери. Достаточно,
     - Все видит Бог, -- Богу и судить ее.
     Раввин  повернулся  на  плечах  у рыжебородого.<i>--</i> Отверзните  очи  души
вашей!  -- возглашал  он,  --  зрите  на небо! Бог  стоит  над нами,  небеса
разверзлись,  и  грядут рати ангельские  алыми и лазурными крылами  наполняя
воздух.
     Небо вспыхнуло пламенем,  народ воздел очи гору и видел, как оттуда, из
высей, нисходит во всеоружии Бог. Варавва поднял топор.
     -  Сегодня!.. Не завтра -- сегодня! -- закричал он, и  народ ринулся на
крепость.
     Люди   бросились  на   железные  ворота,  приволокли  ломы,  приставили
лестницы,  зажгли  огни.  Вдруг  железные  ворота  распахнулись,  и   оттуда
вырвались два стальных всадника -- вооруженные с ног до головы, с застывшими
лицами, загорелые на солнце, холеные,  самоуверенные. они пришпорили  коней,
подняли копья,  и в мгновение ока улицы оказались заполнены ногами и спинами
беглецов, с  воплями устремляющихся  к горе,  где  должно  было  происходить
распятие.
     Лысая, вся  из острого камня,  эта проклятая гора  была крыта терниями.
Под каждым камнем  там -- запекшиеся капли  крови: всякий раз,  когда  евреи
поднимали  голову,  жаждая  свободы, эта  гора полнилась  крестами,  которых
корчились и стонали бунтовщики. Ночью  сюда приходили шакалы и отгрызали  им
ноги, а утром следующего дня прилетало воронье и выклевывало им глаза.
     У   подножия  горы  запыхавшаяся  толпа  остановилась.  Новые  стальные
всадники надавили на нее своей  тяжестью, окружили,  согнали евреев в кучу и
стали вокруг изгородью. Уже близился полдень, а крест все еще не прибыл. Два
цыгана с молотками и  гвоздями  ожидали  на вершине горы. Сбежались голодные
сельские  псы.  Обращенные  к  вершине   лица  горели  под  пылающим  небом.
Сверкающие черные глаза, горбатые носы, мешковатые веки, вьющиеся засаленные
пейсы  у висков. Тучные  женщины, с потными подмышками, с  густо  умащенными
жиром волосами, изнывали на солнце, источая тяжелый запах.
     Орава рыбаков, с грубыми лицами, грудью и руками, изъеденными солнцем и
ветрами,  с  удивленными  по-младенчески глазами,  прибыла с Геннисаретского
озера глянуть  на чудо -- увидеть, как Зилот в час, когда  зрящие беззаконие
поведут его на распятие, вдруг
     сбросит рубище и воспрянет  из-под него ангелом с  двуострым мечом. Они
прибыли  минувшей  ночыо  с  корзинами,  полными  рыбы,  которую продали  по
дешевке, остановились в таверне,  выпили, захмелели, позабыли о том,  зачем,
собственно говоря, отправились в Назарет, вспомнили о  женщинах и стали петь
о них песни,  затем  подрались, опять помирились,  а на рассвете Бог Израиля
снова  пришел им  на ум, они  умылись и,  еще не  вполне очнувшись  ото сна,
отправились поглядеть на чудо.
     Долгое ожидание  надоело  им,  а отведав ударов копья по спине, они уже
начали жалеть, что пришли сюда.
     -- Лучше  вернемся к  нашим  лодкам,  ребята, --  сказал  один из  них,
крепкого  сложения, с седой  курчавой  бородой и лбом,  напоминающим панцирь
устрицы.  -- Вот увидите, и этого распнут, а  небеса так  и не разверзнутся,
потому как нет предела ни гневу Божьему, ни беззаконию человеческому. Не так
ли, сыне Зеведеев?
     -- Как нет предела и взбалмошности Петра, -- ответил его товарищ, рыбак
с взъерошенной бородой и  свирепым взглядом,  и, засмеявшись,  продолжал: --
Прости, Петр, но ты уже дожил до седых  волос, а ума  так и не набрался. Ты,
как солома, легко загораешься и тут же угасаешь.  Или, может быть, это не ты
взбудоражил  нас?  Не  ты  ли  кричал, бегая  как  шальной  от  парусника  к
паруснику:
     "Скорее,  братья, -только раз в  жизни можно увидеть  чудо! Идемте же в
Назарет взглянуть на него!" А сейчас получил копьем по спине,  так сразу  же
сбавил пыл и запел по-другому:  "Пошли-ка, братцы, поскорее  отсюда!" Не зря
прозвали тебя Ветрогоном!
     Несколько  рыбаков,  слышавших  разговор,   засмеялись,  а  пастух,  от
которого несло козлом, поднял свой пастушеский посох и сказал:
     --  Не брани  его, Иаков.  Даже если он и ветрогон, то все  равно лучше
всех нас, потому что сердце у него золотое.
     -- Ты прав, Филипп, сердце у него золотое, -- согласились все, стараясь
ласковым словом успокоить Петра.
     Но тот только сердито  сопел: он никак не  мог смириться с тем, что его
называют ветрогоном.  Возможно,  он  и  был таким.  Возможно,  любой  слабый
ветерок мог  увлечь его,  но  это происходило  не от  страха,  а  по доброте
душевной.
     Иаков понял, что расстроил  Петра, и это огорчило его: он  пожалел, что
говорил  со старшим товарищем слишком резко, и,  желая  переменить разговор,
спросил:
     -  Послушай-ка,  Петр,  как  поживает твой брат Андрей?  Он все  еще  в
Иорданской пустыне?
     -Да, все еще там, -- ответил со вздохом Петр. -- Он в принял крещение и
теперь  питается акридами и диким медом, как  и его учитель. И да окажусь  я
лжецом  перед  Богом, если  мы  вскоре не увидим, что и он ходит  по  селам,
возглашая:  "Покайтесь!  Покайтесь!  Пришло Царство Небесное!"  Да  где оно,
Царство  Небесное?  Куда  только  стыд  подевался?  Иаков качнул  головой  и
нахмурил густые брови.
     - Та же  напасть приключилась  и с моим трудоусердным  братцем Иоанном.
Тоже подался в обитель, что стоит в  Геннисаретской пустыне, -- хочет  стать
монахом,  не  дано, видите ли,  быть рыбаком.  А меня бросил одного  с двумя
стариками да пятью лодками, хоть головой о стену бейся!
     - И чего ему не хватало,  благословенному?  Имел все дары  Божьи. И что
только нашло  на него в самом рассвете юности?  --  спросил пастух Филипп со
скрытым  злорадством  от того,  что и  на богатых  находится  червь, который
гложет их.
     Он внезапно  впал в уныние,  --  ответил  Иаков,  --  и  ночи  напролет
ворочался на  ложе, словно  юнец, которому  захотелось жениться. Ну,  так  и
женился бы! Невест, что ли, мало? Ему, видите ли,  не жена была нужна. А что
же? Царство Небесное, как и Андрею.
     Рыбаки громко засмеялись.
     -Совет  да любовь!  -- сказал  старый  рыбак, злорадно  драя мозолистые
ладони.
     Петр открыл уж было рот, но заговорить ему не пришлось.
     -Распинатель! Распинатель! Вот  он! -- раздались хрипели голоса, и все,
как один, взволнованно повернули головы.
     Вдали на  дороге показался Сын  Плотника:  тяжело  дыша  и шатаясь  под
тяжестью креста, он поднимался вверх.
     <i>-</i> Распинатель! Распинатель! -- зарычала толпа. -- Изменник!
     Увидав  с  вершины  горы  приближающийся  крест,  оба  цыгана  радостно
вскочили. Солнце  уже  изнурило  их. Поплевали на  руки, взялись за  кирки и
принялись  рыть  яму.  Рядом  они  положили на  камень толстые,  с  широкими
шляпками  гвозди: три  гвоздя были изготовлены  на заказ,  а пять других они
выковали сами.
     Мужчины и женщины стали живой цепью, взявшись  за  руки,  чтобы не дать
пройти распинателю. Магдалина  оторвалась от толпы  и пристально смотрела на
поднимающегося  Сына  Марии.   Сердце   ее  преисполнилось  страдания:   она
вспомнила, как они играли  вместе малыми детьми: ему было тогда три года, ей
--  четыре.  Как  глубока  была  та  непередаваемая радость,  то невыразимое
наслаждение! Впервые в жизни оба они где-то в покрытых мраком  глубинах души
почувствовали, что один из них --  мужчина,  а другая --  женщина. Два тела,
казалось, были некогда единым целым, но затем какое-то безжалостное божество
разлучило  их,  и  вот  эти  части  вновь  обрели  друг  друга  и  возжелали
соединиться, чтобы снова стать чем-то единым. Подрастая, они все  отчетливее
ощущали, какое это великое  чудо -- быть мужчиной и женщиной, и взирали друг
на друга с  безмолвным ужасом. Словно два зверя,  дожидались они наступления
того часа, когда голод станет неодолимым и они бросятся друг на друга, чтобы
воссоединить  разделенное  некогда  Богом. Однажды  вечером, на празднике  в
Кане, в  час, когда  любимый уже протянул  руку,  чтобы  вручить  ей  в знак
обручения розу, безжалостный Бог ринулся на них сверху и  вновь разлучил их.
И с тех пор...
     Слезы  выступили на  глазах  у  Магдалины.  Она шагнула вперед: несущий
крест проходил теперь прямо перед ней.
     Она  наклонилась к нему, ее  душистые волосы  коснулись его  обнаженных
окровавленных плечей.
     --   Распинатель!  --  хрипло  простонала   она  сдавленным  голосом  и
задрожала.
     Юноша обернулся, и  взгляд  его  больших  печальных  глаз на мгновение,
равное вспышке молнии, впился в Магдалину. Судорога дрогнула вокруг его губ,
уста изогнулись.  Но  он тут же опустил голову, так  что  Магдалина  даже не
успела разглядеть, было ли это страдание, испуг или улыбка. Подавшись к нему
и прерывисто дыша, Магдалина проговорила:
     -- Тебе не стыдно? Ты уже забыл? До чего ты дошел!
     И тут Магдалине показалось, что его голос ответил ей.
     -- Нет, нет! -- крикнула она ему. -- Это не Бог, о злополучный, это  не
Бог, это Демон.
     Между  тем толпа бросилась преградить ему путь:  какой-то старик поднял
посох  и  ударил  его,   два  пастуха,  спустившиеся  с  горы  Фавор,  чтобы
присутствовать  при  суде,  вонзили  в  него  свои   стрекала,   а   Варавва
почувствовал, как топор сам по  себе  то  поднимается,  то опускается в  его
руке.   Почтенный   раввин  увидел,   что  племяннику  угрожает   опасность,
соскользнул с шеи рыжебородого и кинулся защищать его.
     --  Стойте,  дети! --  крикнул он. - Не становитесь на пути Божьем, ибо
это великий  грех! Не  мешайте свершиться  предначертанию! Пропустите крест,
потому как  Бог  посылает его! Пусть  цыгане приготовят гвозди, а  посланник
Адонаи взойдет  на крест. Не  бойтесь, верьте! Таков закон Божий: нож должен
дойти  до самой  кости, иначе чудо  не свершится!  Послушайте своего старого
раввина, дети,  ибо  я говорю вам  истинную правду: пока Человек не окажется
над зияющей пропастью, из его плечей не взовьются крылья!
     Волопасы  убрали  стрекала,  камни  выпали  из  разжавшихся  рук,  люди
отступили с пути Божьего, и  Сын Марии прошел вперед, шатаясь  под  тяжестью
креста.  Было  слышно, как далеко  в масличной роще воздух звенит  цикадами.
Голодная  бродячая  собака  радостно залаяла  на  вершине  горы,  а где-то в
глубине  толпы вскрикнула и  упала в обморок женщина в лиловом платке.  Петр
стоял, разинув рот и вытаращив глаза, и  смотрел на Сына Марии. Он знал его,
отчий  дом  Марии в Кане  стоял  напротив отчего дома  Петра, ее престарелые
родители Иоаким и Анна  были  давними близкими  друзьями  его родителей. Это
были святые люди, и ангелы имели  обыкновение посещать  их  убогое жилище, а
однажды соседи видели,  как сам Бог, приняв образ Нищего, преступил ночью их
порог.  Они  поняли,  что это  был  Бог,  потому  как  дом  Иоакима  и  Анны
содрогнулся, словно от подземного толчка. А спустя девять  месяцев произошло
чудо:
     старая, шестидесятилетняя Анна родила Марию. Петру не было тогда и пяти
лет, но он  хорошо  помнил, какое ликование было всюду. Все селение пришло в
движение, мужчины и женщины спешили с поздравлениями, несли с собой кто муку
и  яйца, кто  финики и  мед,  кто детскую  одежонку --  подарки  роженице  и
младенцу. Мать Петра, принимавшая роды,  нагрела воду,  бросила туда соли  и
вымыла плачущее дитя... А теперь он видит, как Сын Марии несет крест, а люди
плюют на него и бросают в него  камнями. Он  смотрел, смотрел,  и сердце его
тревожно колотилось. Злополучная  судьба досталась Сыну  Марии:  Бог Израиля
безжалостно обрек его изготовлять кресты, на которых распинают пророков!
     "Он всемогущ, думал с ужасом Петр. -- Он всемогущ и мог избрать и меня,
но я избежал этого, и Он избрал  Сына Марии". И вдруг  взбудораженное сердце
Петра успокоилось:  внезапно  он почувствовал глубокую благодарность  к Сыну
Марии за то, что тот принял на себя грех ,и нес его на своих плечах.
     Неподалеку от того места, где все эти мысли ворохом  кружились в голове
у Петра, Сын Марии остановился, тяжело переводя дыхание.
     -- Я устал, устал... -- пробормотал он  и огляделся вокруг, ища, к чему
бы прислониться -- будь то камень или человек.
     Но всюду, были только  тысячи гневно взирающих на него глаз да поднятые
кулаки. Ему показалось, что  в небе послышалось хлопанье крыльев,  и  сердце
его воспряло<i>:</i>  может  быть, Бог сжалился над  ним  в  последний миг и послал
своих ангелов. Он поднял глаза: это были не ангелы, а вороны. Зло взяло его,
и упорство восстало в нем. Он решительно шагнул, намереваясь  взойти наконец
на вершину, но камни поползли у него из-под ног. Сын Марии  зашатался, падая
вперед. Но тут  подоспел Петр, который бросился поддержать его, взял крест и
взвалил себе на плечо.
     -- Дай-ка помогу! Ты устал. Сын Марии обернулся, посмотрел на Петра, но
не узнал его. Весь этот путь казался ему сном.  Тяжесть  внезапно  исчезла у
него с плеч, и он воспарил ввысь, как бывает иногда во сне.
     "Это был не крест, -- подумал он, - не крест, а крыло!" Он вытер с лица
пот и кровь и бодрым шагом пошел вслед за Петром.
     Раскаленный  воздух  лизал камни.  Откормленные овчарки, которых цыгане
привели  слизывать  кровь,  улеглись  под  скалой  вокруг  ямы,  вырытой  их
хозяевами. Они тяжело дышали, и пот капал, стекая по высунутым  языкам. Было
слышно,  как в солнечном  зное трескаются  головы и  вскипает мозг. В  столь
сильной жаре все  границы стирались и смещались -- рассудок и безумие, крест
и крыло, Бог и человек.
     Несколько  сердобольных  женщин привели  Марию  в  чувство: она открыла
глаза и увидела, как ее  босой, до  костей исхудавший сын уже приближается к
вершине горы,  а какой-то  человек  перед  ним несет крест.  Она  застонала,
огляделась  вокруг,  словно ища помощи, увидела своих односельчан-рыбаков  и
попыталась пробраться к ним, чтобы  те поддержали ее, но не успела. Загудела
труба,  издали,  из  крепости,  появились  новые  всадники,  пыль  поднялась
столбом, толпа отпрянула, и,  прежде чем Мария успела  взобраться на камень,
чтобы видеть  происходящее, всадники в  стальных  шлемах  и красных  плащах,
верхом на холеных норовистых конях, топтавших народ, уже непоколебимо стояли
на своих местах.
     Со стянутыми за  спиной  руками, в изорванной окровавленной  одежде,  с
седой  всклокоченной  бородой,  с длинными волосами, прилипшими  к  покрытым
потом  и кровью плечам, шел, устремив  прямо  перед собой немигающий взгляд,
мятежный Зилот.
     При виде  его  толпа вздрогнула. Кто  скрывался под  рубищем, держа  за
стиснутыми губами страшную неисповедимую тайну, -- человек, ангел или демон?
Почтенный раввин условился с народом громко запеть всем разом. При появлении
Зилота воинственный псалом: "Рассеялись враги мои!", чтобы вдохнуть мужество
в мятежника, но ни звука не вырвалось из уст людских: всем стало ясно, что в
мужестве  он  не   нуждался.   Он   был  выше  мужества  --   непоколебимый,
несокрушимый,  держащий  в стянутых за  спиной  руках  свободу. Все молча  с
ужасом смотрели на него.
     Опаленный солнцем  Востока, центурион  ехал впереди, таща  мятежника на
веревке, привязанной  к конскому седлу. Он усмирил  евреев, и с тех пор  вот
уже десять лет  воздвигает кресты и распинает их. Уже десять лет он затыкает
им  рты камнями и  землей, чтобы они  не роптали,-- и все  напрасно!  Одного
распинают, а тысячи выстраиваются в ряд, страстно того только и желая, чтобы
и их распяли, поют наглые  псалмы своего древнего царя и презирают смерть. У
них есть  свой собственный кровожадный Бог,  который пьет кровь  первородных
младенцев мужского пола. У них есть свой собственный закон -- зверь-людоед о
десяти рогах. С какой же  стороны подобраться к ним?  Как одолеть их? Смерти
они не боятся, а тот,  кто не боится смерти, -- эта мысль часто приходила на
ум центуриону здесь, на Востоке, -- кто не боится смерти, тот бессмертен.
     Он натянул повод, остановил коня и окинул взглядом окружавшую его толпу
евреев:  измученные  рожи, лукаво  поблескивающне глаза,  засаленные бороды,
засаленные  косички...  Центурион  сплюнул  с  отвращением:  уехать,  уехать
отсюда,  возвратиться в Рим,  где столько терм, театров, амфитеатров и чисто
вымытых  женщин.  Восток,  с его  грязью, зловонием  и  евреями,  вызывал  у
центуриона отвращение.
     Крест был уже водружен на вершине горы, цыгане на камнях утирали пот, а
Сын  Марии  сидел  на  скале,  смотрел на  цыган,  на  крест,  на  толпу, на
спешившегося перед  ней центуриона --  смотрел, смотрел и  не  видел ничего,
кроме моря черепов и пылающего неба над ними. Петр
     подошел к нему, наклонился, желая сказать что-то, начал говорить, но  в
ушах  Сына  Марии стоял только шум пенящегося моря, и  он не слышал  ничего.
Центурион кивнул, и  Зилота развязали. Тот медленно выпрямил онемевшие члены
и принялся раздеваться. Магдалина  проскользнула у коней между ног, раскрыла
объятия и хотела подойти к нему, но тот махнул рукой, прогоняя ее. Стройная,
почтенного   возраста  женщина  благородной  наружности   молча   вышла   из
расступившейся толпы, обняла Зилота, тот склонился перед ней, поцеловал  обе
ее руки и долго прижимал ее к себе, а затем вернулся. Старуха  еще некоторое
время молча, без слез смотрела на сына.
     -- Прими мое благословение, -- прошептала она, затем отошла от Зилота и
прислонилась к высившейся напротив скале,  где лежали, вытянувшись в скудной
тени, овчарки цыган. Центурион рывком вскочил на коня, чтобы всем было дно и
слышно  его,  вытянул кнут в направлении толпы,  призывая ее к  молчанию,  и
заговорил:
     -- Слушайте, евреи! Рим говорит с вами! Тихо! Он указал большим пальцем
на  Зилота, который  уже бросил  рубище и в  ожидании  дальнейшего  стоял на
солнце.
     -- Этот человек, который ныне стоит нагим перед лицом Римской  империи,
дерзнул поднять, голову против Рима. Еще юношей он низвергнул  императорских
орлов,  ушел в  горы, и  призывал  народ  тоже  уйти  в  горы, чтобы поднять
восстание. Он говорит, что наступит день, когда из лона вашего выйдет Мессия
и сокрушит  Рим! Тише! Не кричите! Он  --  бунтовщик, убийца, изменник.  Вот
каковы его преступления. А теперь я обращаюсь к вам, евреи<b>,</b> -- решайте сами,
какое наказание он заслужил!
     Центурион  умолк  и  в  ожидании ответа обвел толпу взглядом  со  своей
высоты.
     Люди возбужденно зашумели,  зашевелились, двинулись, все разом ринулись
с места, устремились на центуриона, подступили  к ногам  его коня и  тут  же
испуганно откатились назад, словно взволнованное море.
     Центурион разозлился, пришпорил коня и Двинулся на толпу.
     -- Я вас спрашиваю!  -- взревел он. - Перед вами --  бунтовщик, убийца,
изменник -- так какое наказание полагается ему?
     Рыжебородый неистово рванулся: он больше не мот сдерживать порыв своего
сердца, ему хотелось крикнуть:
     "Да здравствует свобода!" Он  уже открыл  было рот, но тут подоспел его
товарищ Варавва, схватил его и зажал ему рот ладонью.
     Какое-то время был слышен только  гул, напоминающий шумящее море. Никто
не решался произнести ни слова:
     Было  слышно только глухое ворчание,  тяжелое  дыхание, стоны.  И вдруг
среди  этого неясного  гула раздался высокий  бесстрашный Голос, заставивший
всех  повернуться  на  него  с радостью  и страхом. Почтенный  раввин  снова
взобрался на  плечи  рыжебородому,  воздел  кверху  костлявые  руки,  словно
совершая молитву или предавая проклятию, закричал:
     -- Какое наказание?! Царский венец!
     Народ зашумел, стараясь заглушить этот голос, потому что всем было жаль
раввина, и центурион не услышал его. Он приставил ладонь к уху.
     -- Что ты сказал, хахам? -- крикнул центурион, давая шпоры коню.
     --  Царский венец! -- изо всех сил закричал  раввин. Лицо его сияло, он
весь горел,  метался на шее у  кузнеца,  подпрыгивал, плясал, словно пытаясь
взлететь.
     -- Царский венец!  --  снова закричал он,  счастливый,  тем,  что  стал
устами своего  народа и  своего Бога,  и широко распахнул  руки,  словно его
распинали в воздухе.
     Центурион пришел  в ярость. Он  резко соскочил  с коня, схватил плеть с
луки седла и двинулся на толпу. Он шел тяжелой поступью, сдвигающей с  места
камни,  ступал молча,  словно могучее  животное --  буйвол  или дикий вепрь?
Толпа  притихла,  затаив  дыхание. Не  было  слышно ничего,  кроме  цикад  в
масличной роще да спешно слетавшегося воронья.
     Центурион сделал два шага, затем еще шаг и остановился: на него хлынуло
зловоние, исходившее из раскрытых ртов и  немытых, пропотевших тел, -- смрад
еврейский.  Он  прошел  дальше,  очутился  перед  старым  раввином,  а  тот,
вскарабкавшись на плечи кузнецу,  смотрел сверху  на  центуриона с блаженной
улыбкой  на лице: это было  мгновение, к  которому он стремился всю жизнь --
принять смерть так, как принимали ее пророки.
     Центурион прищурил глаза и искоса смотрел на него. Он собрал все силы и
сдержал  руку,  которая уже поднялась, чтобы  развалить ударом кулака старую
бунтарскую  голову.  Он обуздал  свой гнев.  Риму  не  было выгодно  убивать
старика;  этот проклятый непокорный  народ  мог снова встать на ноги и снова
начать  разбойную войну.  Риму не  было  выгодно  вновь совать руку в осиное
гнездо  евреев.  Поэтому  он  сдержал  порыв,  обмотал  плеть  вокруг  руки,
повернулся к раввину и сказал хриплым голосом:
     -- Ты здесь -- уважаемый человек, старик, и только поэтому я отношусь к
тебе  с почтением. Я,  Рим,  окажу тебе честь, которой  ты сам себя лишаешь.
Поэтому я не подниму на  тебя плеть.  Я  выслушал  твой приговор,  а  теперь
приговор вынесу я.
     Он повернулся к цыганам, стоявшим в  ожидании по обе стороны креста,  и
крикнул:
     -- Распять его!
     --  Я вынес  приговор, -- спокойно сказал  раввин, --  вынес  его и ты,
центурион.  Но   приговор  должен   вынести   еще   и  некто  третий,  самый
могущественный.
     -- Император?
     -- Нет! Бог. Центурион рассмеялся:
     --  Я  --  уста  императора  в  Назарете, император  --  уста  Бога  во
вселенной. Итак, Бог, император и Руф вынесли приговор.
     Сказав  это,  он  размотал обвивавшую  его руку плеть  и  направился  к
вершине горы, яростно стегая попадавшиеся под ноги камни и тернии.
     --  Бог воздаст тебе,  детям  твоим  и детям детей  твоих, окаянный! --
прошептал какой-то старик, воздев руки к небу.
     Между тем стальные всадники окружили крест. Толпа внизу  рокотала, люди
приподнимались на носках, дрожа  от волнения, -- свершится или не  свершится
чудо? Многие пристально  вглядывались в нее6о, ожидая, что оно разверзается,
а женщинам уже мерещились в  воздухе разноцветные крылья. Почтенный  раввин,
упираясь  коленями в широкие плечи  кузнеца, напряженно вглядывался,  что же
происходит там, наверху, везле креста, за конскими ногами и красными плащами
всадников.  Он смотрел  на вершину надежды и на вершину отчаяния,  смотрел и
молчал: он  ждал. Почтенный  раввин знал,  очень хорошо знал, каков он,  Бог
Израиля. Бог этот  был  безжалостным,  имел свои  собственные  законы,  свои
десять  заповедей, Он давал  --  да,  давал! -- слово  и  держал его,  но не
спешил.  У Него  своя  мера,  и  ею  измерял  Он  время:  поколения  сменяли
поколения,  а слово  его  все  пребывало неподвижным  в  воздухе, так  и  не
спускаясь на землю. А  когда оно спускалось -- о, какие страдания терпел тот
избранник, которому Бог вверял  слово свое! Сколько раз на  протяжении всего
Святого Писания  убивали избранников Божьих, а Бог  так  и не простер длани,
чтобы  снасти  их! Почему? Почему? Разве они не исполняли  волю Его? Или эта
воля состояла в том,  чтобы все избранники  Его подвергались убиению? Раввин
вопрошал, но не решался заставить свой разум продвинуться дальше.  "Бог есть
бездна, -- думал он, -- бездна, так лучше и не приближаться к ней!"
     Сын  Марии  все еще  сидел поодаль  на камне,  крепко  обхватив  руками
дрожащие  колени,  и  наблюдал.  Цыгане  схватили  Зилота,  подошли  римские
стражники  и  со смехом  и  бранью потащили  его, силясь  поднять  на крест.
Овчарки увидели борьбу, поняли смысл происходящего и вскочили.
     Старая,  величественная  мать  оторвалась  от   скалы,  к  которой  она
прислонялась, и направилась к сыну.
     --  Будь  мужественным,  дитя мое!  -- воскликнула  она. --  Не  дай им
услышать твоего стона, не посрами себя!
     -- Это мать  Зилота,  -- тихо сказал  почтенный раввин, его благородная
мать из рода Маккавеев.
     Толстая веревка уже дважды опоясала Зилота  под мышками,  к перекладине
креста  приставили  лестницу  и  принялись медленно  поднимать  его.  Он был
крупного телосложения,  тяжел,  и  в  какое-то мгновение  крест  накренился,
готовый  упасть.  Центурион пнул ногой сына Марии, тот встал, шатаясь,  взял
тесло и пошел укреплять крест камнями и клиньями.
     Мария,  мать  его, была  уже  не  в силах выносить это. Ей было  стыдно
видеть  своего  сыночка,  своего  родимого,  вместе  с   распинателями,  она
совладала  с  сердцем   и   направилась  туда,  прокладывая  путь   локтями.
Геннисаретские рыбаки  из жалости сделали вид,  будто не замечают  ее, и она
устремилась  в пространство между конями,  чтобы  забрать сына и увести  его
прочь. Старухе соседке стало жаль Марию, она схватила ее за руку и сказала:
     --Не делай этого, Мария! Куда ты идешь? Они же убыот тебя!
     -- Иду забрать оттуда моего сына, -- ответила Мария зарыдала.
     -- Не плачь, Мария, --  снова  сказала старуха.  -- взгляни: там есть и
другая мать, которая  стоит  неподвижно и смотрит, как  распинают  ее  сына.
Взгляни на нее, наберись мужества,
     -- Я плачу не только о моем сыне, соседка, -- сказала Мария. -- Я плачу
и об этой матери.
     Но старуха, которая, должно быть,  многое  выстрадала  жизни,  покачала
головой с поредевшими волосами.
     -- Лучше  быть матерью распинателя, чем  матерью распинаемого, --  тихо
сказала она.
     Однако  Мария не слышала этих  слов,  -- она уже поспешно поднималась в
гору, а ее затуманенный слезами  взгляд  искал повсюду  сына,  но все вокруг
тоже затуманилось, потускнело, и в густой мгле мать смогла разглядеть только
коней,  стальные   доспехи  и   огромный,  от   земли  и  до   самого  неба,
свежевытесанный  крест.  Один  из всадников обернулся, увидел Марию,  поднял
копье и кивком велел ей уйти. Мать остановилась,  нагнулась и из-под конских
животов увидела,  как ее сын, стоя на  коленях, поднимает и опускает  тесло,
чтобы укрепить крест между камнями.
     -- Дитя мое, -- крикнула она, -- Иисусе!
     Крик матери был таким душераздирающим, что поглотил  весь шум, поднятый
людьми, конями и  лающими от  голода  собаками. Сын обернулся, увидел  мать,
лицо его помрачнело, и он принялся стучать еще яростнее. Цыгане поднялись по
подвесным лестницам,  растянули  Зилота на  кресте, привязав  его веревками,
чтобы тот не соскользнул, и принялись прибивать ему  руки  гвоздями. Тяжелые
капли  крови  брызнули на  лицо  Сыну Марии.  Он  вздрогнул,  бросил  тесло,
отпрянул к лошадям  и очутился  рядом  с матерью  казнимого. Он весь дрожал,
ожидая услышать, как разрывается плоть. Вся его кровь собралась теперь в его
ладонях,  жилы вздулись,  кровь  пульсировала  в них с такой силой, что они,
казалось, готовы были  разорваться: В  каждой  ладони  он ощущал округлости,
словно то были шляпки гвоздей, причинявшие ему боль.
     -- Дитя мое, -- снова раздался голос матери, -- Иисусе!
     Протяжный  стон послышался  с  креста  --  дикий  голос,  идущий не  из
человеческого нутра, но из недр земных:
     -- Адонаи!..
     Люди  услышали голос, разрывавший  им сердца. А может  быть, этот голос
принадлежал им самим-- людям?  Или  земле? Или  же распинаемому,  в которого
вонзился первый  гвоздь? Все  слилось воедино,  распинали  всех  --  ,Народ,
землю, Зилота, -- и все они  стенали. Кровь била струей, брызгая на лошадей.
Крупная  капля упала  на  губы  Сыну  Марии.  Она была  теплой,  соленой,  и
распинатель  зашатался,  но мать  подоспела к  не