наешь, зачем спрашиваешь? Встать и говорить. . -- Кому? -- Людям. -- Что я должен сказать? -- Это.уже не твоя забота. Только отверзни уста, ничего больше Бог от тебя не требует. Ты любишь людей? -- Не знаю. Когда я смотрю на них, мне больно. Только и всего. -- Этого достаточно, дитя мое. Достаточно. Встань и заговори с ними. Может быть, твоя боль возрастет еще больше, но их боль утихнет. Может быть, для этого Бог и послал тебя в мир. Посмотрим! -- Может быть, для этого Бог и послал меня в мир? Как ты можешь знать это, старче? - спросил юноша, весь обратившись в слух. -- Я не знаю этого. Никто мне про то не говорил, но, возможно, это действительно так. Я видел знамения. Однажды, еще ребенком, ты взял кусок глины и вылепил птицу. Когда ты ласкал ее и разговаривал с ней, мне показалось, что птица взмахнула крыльями и вспорхнула с твоей ладони... Может быть, эта глиняная птица и есть душа человеческая, Иисусе, дитя мое? Душа человеческая в твоих руках. Юноша встал, осторожно открыл дверь, высунул голову наружу и прислушался. Змеи уже совсем утихомирились. Он радостно повернулся к раввину. -- Благослови меня, старче! Не говори мне больше ничего, я уже не в силах слушать. Достаточно, -- сказал юноша и, помолчав немного, добавил: -- Я устал, дядя Симеон. Пойду прилягу. Иногда Бог приходит ночью, чтобы истолковать день. С рассветом тебя, дядя Симеон! За дверью его дожидался архонтарь. -- Пошли, покажу, где я тебе постелил, -- сказал он. -- Как тебя зовут, молодец? -- Сын Плотника. -- А меня -- Иеровоам. А еще Придурок или Горбун. Не подходит разве? Я, знай, свое дело делаю. Догрызаю до конца черствый кусок, данный мне Богом. -- Что еще за черствый кусок? Горбун рассмеялся. -- Не понимаешь, глупец? Душу мою. Как только проглочу ее, так и спокойной ночи! Придет Смерть и меня будет грызть. . Он остановился и открыл низенькую дверцу. -- Входи! Вон там, слева в углу, твоя подстилка! И монах, хихикая, втолкнул юношу внутрь. -- Приятных сновидений, молодец! Воздух обители тому помогает: увидишь во сне женщин! Он захохотал и с грохотом закрыл дверь. Сын Марии остановился. Вокруг была темнота. Поначалу он не мог ничего разглядеть. Постепенно в бледном свете показались выбеленные известью стены, в нише замерцал кувшин, а в углу заискрилась пара устремленных на него глаз. Вытянув руки, юноша медленно, на ощупь, сделал несколько шагов. Нога его натолкнулась на разостланную соломенную подстилку. Он остановился. Пара глаз двигалась, следуя за ним. -- Добрый вечер, товарищ, -- сказал Сын Марии. Ответа не последовало. Собравшись в комок, прижав подбородок к коленям и прислонившись к стене, Иуда смотрел на него. Дыхание его было тяжелым, прерывистым. "Иди сюда... иди... иди..." -- шептал он, сжимая на груди нож. "Иди сюда... иди... иди..." -- шептал Иуда, смотря на подходившего все ближе и ближе Сына Марии. "Иди сюда... иди... иди..." -- манил его Иуда. Он вспомнил, как в его далеком родном селении Кариоте, что в Идумее, так же вот манил шакалов, зайцев и куропаток, чтобы затем убить их, его дядя по матери -- заклинатель. Лежа на земле и вперив горящие глаза в дичь, он свистел, и в свисте этом было желание, мольба и властный приказ: "Иди сюда... иди... иди..." Добыча теряла самообладание, опускала голову и, затаив дыхание, медленно двигалась к издающим свист губам... И вдруг Иуда тоже стал свистеть. Вначале он свистел тихо и нежно, но постепенно свист набирал силу, становился яростным, устрашающим, и Сын Марии, который улегся уж было на ночлег, в страхе сорвался на ноги. Кто был рядом? От кого исходил этот свист? Он уловил в воздухе запах разъяренного зверя и понял. -- Это ты, брат мой Иуда? -- тихо спросил Сын Марии. -- Распинатель! -- взревел тот, яростно ударив пяткой о пол. -- Иуда, брат мой, -- снова сказал юноша, -- распинатель мучится гораздо более, чем распятый. Рыжебородый резко вскочил и повернулся всем телом к Сыну Марии. -- Я поклялся братьям моим зи.чотам, поклялся матери распятого, что убью тебя. Добро пожаловать, распинатель! Я свистнул, и ты пришел. Он бросился к двери, запер ее на засов, а затем вернулся в угол и снова скрючился там, повернувшись лицом к Иисусу. -- Ты слышал, что я сказал? Не вздумай лить слезы! Готовься! -- Я готов. -- Не вздумай кричать! Поторапливайся! Я должен уйти отсюда до рассвета. -- Что ж, привет тебе, брат мой Иуда! Я готов. Свистнул не ты, а Бог, потому я и пришел. Все свершается к лучшему по милости Его. Ты пришел вовремя, брат мок Иуда: минувшим вечером я очистил душу, теперь ей легко, и я могу предстать перед Богом. Я устал жить и бороться с Ним и потому подставляю тебе шею, Иуда. Я готов. Кузнец зарычал и нахмурил брови. Все это было ему не по душе. Подставленная под нож шея, беззащитная, словно шея агнца, вызывала у него чувство отвращения. Ему хотелось встретить сопротивление, хотелось схватиться грудь на грудь, так, чтобы кровь у обоих вскипела, а затем в последний миг, как то и подобает мужчинам, пришла справедливая награда в поединке - убиение. Сын Марии ожидал, подставив шею под нож, но кузнец поднял свою огромную ручищу и оттолкнул его прочь. -- Почему ты не сопротивляешься? -- взревел он. -- Что ты за мужчина? Давай бороться! -- Я не хочу, брат мой Иуда. Сопротивляться? К чему? Ведь мы оба хотим одного и того же. Того же, несомненно, хочет и Бог. Потому Он и устроил все так складно, вот видишь? Я отправился в обитель, а одновременно туда же отправился и ты. Я пришел, сразу же очистил душу и приготовился, что меня убьют. А ты взял нож, притаился здесь в углу и приготовился убить. Дверь открылась, и я вошел.. Неужто мало этих доказательств, брат мой Иуда? Кузнец молчал, яростно кусая усы. Кровь в нем закипала, ударяла в голову, и мозг его краснел, белел и снова краснел. -- Зачем ты делаешь кресты? -- прорычал он наконец. Юноша опустил голову. Это была его тайна. Разве мог он открыть эту тайну? Разве кузнец поверит, если рас сказать, о снах, которые посылает ему Бог, о голосах, которые слышит он, оставаясь в одиночестве, о когтях, которые вонзаются в затылок, желая вознести его в небо, а. сам он того не желает и сопротивляется, цепляясь за грех, чтобы остаться на земле? -- Я не могу объяснить тебе этого, брат мой Иуда, прости, -- сокрушенно ответил юноша. -- Не могу... Кузнец занял другое место, чтобы разглядеть в темноте лицо юноши, хищно взглянул на него, затем медленно отошел и снова оперся о стену. "Не понимаю, что это за человек, -- подумал он. -- Демон или Бог ведет его? Уверенно ведет, будь он проклят!.. Он не сопротивляется, но это и есть.самое сильное сопротивление. Не могу я резать агнцев. Людей могу, а агнцев нет..." -- Трус презренный! -- взорвался Иуда. -- Чтоб ты пропал! Тебя бьют по одной щеке, а ты сразу же подставляешь другую?! Видишь нож и сразу же подставляешь горло?! Да мужчина брезгует даже подойти к тебе! -- Бог не брезгует, -- тихо прошептал Сын Марии. Кузнец растерянно вертел нож в руке. На какое-то мгновение ему показалось, что в темноте вокруг склоненной головы юноши дрожит свет. Ладони Иуды разжались. Ему стало страшно. -- Умом я не вышел, -- сказал Иуда. -- Но ты говори, я пойму. Кто ты? Чего тебе нужно? Откуда ты пришел? Что это за сказки кружат вокруг тебя: расцветший посох, молнии, обмороки, в которые ты падаешь на ходу, голоса, которые будто бы слышатся тебе в темноте? Скажи, что есть твоя тайна? -- Страдание, брат мой Иуда. -- За кого? За кого ты страдаешь? За собственное злополучие и бедность? А может, ты страдаешь за Израиль? Скажи! За Израиль? Скажи мне это, слышишь?! Это, и ничего другого: страдание за Израиль снедает тебя? -- Страдание за человека, брат мой Иуда. -- Оставь людей! И эллины, которые столько лет терзали нас, тоже люди -- будь они прокляты! И римляне, которые терзают нас еще и сегодня и оскверняют Храм и Бога нашего, тоже люди! Что тебе до них? Взгляни на Израиль и если страдаешь, то страдай за Израиль, а все прочие -- да будь они прокляты! -- Я и за шакалов страдаю, и за воробьев, брат мой Иуда. И за травку. --- Ото! -- засмеялся рыжебородый. -- И за муравьев? -- И за муравьев. Они ведь тоже Божьи. Когда я склоняюсь над муравьем, в его черном блестящем глазу вижу лик Божий. -- А если ты склонишься над моим лицом, Сыне Плотника? -- И там, совсем глубоко, я увижу лик Божий. -- А смерти ты не боишься? -- Что мне бояться ее, брат мой Иуда? Смерть есть дверь не затворяющаяся, но отворяющаяся. Она отворяется, и ты входишь. -- Куда? -- В лоно Божье. Иуда раздраженно фыркнул. "Этого не возьмешь,-- подумал он. -- Этого не возьмешь, потому что он не боится смерти..." Подперев подбородок ладонью, он смотрел на Сына Марии, напряженно пытаясь найти решение. -- Если я не убью тебя, -- сказал он наконец, -- что ты будешь делать? -- Не знаю. То, что Бог решит. Возможно, буду говорить с людьми. -- И что же ты им скажешь? -- Откуда мне знать, брат мой Иуда? Я отверзну уста, а говорить будет Бог. Свет вокруг головы юноши все усиливался, его изможденное печальное Лицо сияло, а большие черные глаза манили к себе Иуду невыразимой нежностью. Рыжебородый в замешательстве опустил глаза. "Если бы я был уверен в том, что он пойдет говорить, возбуждая сердца и призывая Израиль устремиться против римлян, то не стал бы убивать его". -- Что же ты медлишь, брат Иуда? -- спросил юноша. -- Разве не послал тебя Бог убить меня? Или, может быть, воля Его иная, и ты в неведении смотришь на меня, пытаясь постичь ее? Я готов к смерти и готов к жизни. Решай же. -- Не торопись, -- грубо ответил Иуда. -- Ночь длинна, и времени у нас достаточно. Иуда немного помолчал, а затем раздраженно крикнул: -- С тобой невозможно разговаривать! Ты кого угодно из терпения выведешь! Я тебе об одном, а ты мне -- о другом. Подступиться к тебе невозможно. Пока я не увидел и не услышал тебя, в мыслях моих и в сердце моем не было никаких сомнений... Оставь меня в покое! Повернись и спи! Я хочу остаться один, разобраться во всем, а затем посмотрю, что делать. С этими словами Иуда, ворча, повернулся к стене. Сын Марин вытянулся на подстилке и смиренно скрестил руки на груди. "Все будет так, как Бог пожелает", -- подумал он и доверчиво закрыл глаза. Из расселины в возвышавшейся напротив скале вылетела сова. У видев, что вихрь Божий миновал, она стала сновать туда и сюда и нежно заухала, призывая своего супруга. "Бог ушел, -- кричала она. -- Нам опять ничего больше не угрожает, дорогой, иди ко мне!" Окошко под потолком кельи наполнилось звездами. Сын Марии открыл глаза, радостно взглянул на звезды, которые медленно покачивались и исчезали. Новые звезды восходили в небе. Так шло время. Иуда ерзал, сидя, все так же скрестив ноги, на соломенной подстилке, глубоко дышал, что-то бормотал, время от времени вставал, подходил к двери и снова возвращался на место. Сын Марии ожидал, наблюдая за ним из-под ресниц. "Все будет так, как Бог пожелает", -- думал он, ожидая. Так шло время. По соседству, в хлеву, испуганно фыркнула верблюдица: должно быть, ей привиделся во сне волк или лев. Новые звезды -- крупные, яростные, выстроившись боевыми рядами, восходили с востока. И вдруг среди кромешной еще тьмы закричал петух. Иуда вскочил на ноги, одним прыжком очутился у двери, резко распахнул ее и снова закрыл. Было слышно, как он тяжело шагает по плитам. Тогда Сын Марии повернулся и увидел, что в дальнем углу стоит во мраке его неусыпная верная спутница. -- Прости, сестра, -- сказал он. -- Время еще не пришло. 12. В тот день на Геннисаретском озере вздымались тяжелые волны. Воздух был теплым и влажным, уже наступила осень, и земля пахла виноградной листвой и перезревшими гроздьями. Женщины и мужчины чуть свет высыпали из Капернаума: урожай созрел на славу, и полные хмельного сока гроздья выжидающе лежали на земле. Девушки сияли, словно и сами были виноградными ягодами. Они вдоволь наелись винограда, и сок густо засох у них на губах. Молодые парни, кипящие буйством юности, искоса поглядывали на девушек, которые собирали виноград и смеялись. Всюду, где только рос виноград, были слышны голоса и смех. Раззадоренные девушки задирали парней, а те, загоревшись, норовили подобраться поближе к ним. Лукавый виноградный дух с хохотом бегал с места на место и щекотал женщин. В распахнутом настежь просторном сельском доме почтенного Зеведея стоял гул. Слева, во дворе, находилась давильня, которую нагружали парни, таская в нее наполненные доверху корзины. Четверо верзил -- Филипп, Иаков, Петр и сельский сапожник, огромного роста добряк Нафанаил мыли свои волосатые ноги, готовясь войти в давильню. У каждого бедняка в Капернауме был свой небольшой виноградник, которого хватало, чтобы запастись вином на год, и потому ежегодно все несли урожай на эту давильню, где его давили и получали свою долю сусла. А почтенный Зеведей, барышник, восседал на высоком помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал зарубками, сколько корзин принес ему каждый хозяин, а те запоминали число, чтобы на третий день никто не был обделен при дележе сусла. Почтенный Зеведей был скрягой, не вызывающим доверия, поэтому все смотрели в оба. Выходившее во двор окно было открыто, и почтенная Саломея, хозяйка дома, лежа на кушетке, могла слышать и видеть все, что происходило во дворе, и это помогало ей забыть о болях в коленях и суставах. В молодости она была писаная красавица -- хрупкая, чуть смуглявая, большеглазая, хорошей породы. Три селения сватались к ней -- Капернаум, Магдала и Вифсаида. Три жениха пришли к ее почтенному отцу, владевшему множеством челнов, и у каждого из них была богатая свита, верблюды и наполненные доверху подарками корзины. Многоопытный старик, тщательно оценив телесные, душевные и имущественные достоинства каждого, выбрал Зеведея. Тот взял Саломею и насладился ею. Теперь же, когда блестящая красавица состарилась, и прелести ее потускнели от времени, кряжистый старик стал время от времени шляться по ночам, пошаливая со вдовами. Но в тот день лицо почтенной Саломеи сияло: накануне возвратился из святой обители ее любимчик Иоанн. Он и вправду был бледен и тщедушен, изнурен постами и молитвами, но теперь мать будет держать егй рядом с собой и больше никуда не отпустит. Она будет кормитьн поить Иоанна, пока тот не наберется сил и на щеках у нею не заиграет румянец. "Бог добрый, конечно же, добрый, мы почитаем Его Милость, только незачем Ему пить кровь наших детей: в меру посты и в меру молитвы, так вот в мире и согласии пусть и живут друг с другом, человек и Бог", -- думала почтенная Саломея и умиленно поглядывала на дверь, ожидая, когда же придет со сбора винограда ее кровинушка -- Иоанн. Под большим, со щедро уродившимися плодами миндальным деревом посреди двора, согнувшись в плечах и молча то поднимая, то опуская молот, рыжебородым Иуда готовил железные обручи для винных бочек. Правая половина его лица была угрюма и злобна, левая -- тревожна и печальна. Вот уже несколько дней, как он тайком, словно вор, ушел из обители и теперь ходил по селам, насаживая обручи на бочки для свежего сусла. Он ходил по домам, работал и прислушивался к разговорам, запечатлевая в памяти слова и дела каждого, чтобы сообщить о том братству. И куда только девался прежний рыжебородый -- крикун и забияка! С того дня, как он покинул обитель, рыжебородый стал неузнаваем. -- Эй, ты что, воды в рот набрал, Иуда Искариот, зловещая борода?! -- окликнул его Зеведей. -- О чем задумался? Дважды два -- четыре, не слыхал, что,ли? Что воды в рот набрал, блаженный, хоть слово скажи! Такой виноград -- это тебе не шутка, в такой день даже рябые козы смеются! -- Не вводи его в искушение, почтенный Зеведей, -- вмешался Филипп. -- Он в обитель ходил, монахом хочет стать, не слыхал разве? Даже Дьявол на старости лет идет в монахи! Иуда обернулся, смерил Филиппа желчным взглядом, но не проронил ни слова. Он презирал Филиппа за то, что тот был не мужчина, болтун и пустомеля: в последний миг страх одолел его, и он отказался вступить в братство. "У меня ведь овцы, куда их девать?" Почтенный Зеведей захохотал и, обращаясь к рыжебородому, крикнул: -- Одумайся, несчастный! Монашеская жизнь,-- та же хворь заразная, смотри, как бы не пристала! Мой. сын был уже на волосок от этой напасти, да спасибо моей старухе: почувствовала недомогание, и ее любимчик, которого почтенный настоятель научил обращаться с травами, проведал про то и явился лечить. Запомните мои слова: теперь она его отсюда не выпустит! Да и куда ему идти?! Он что -- с ума свихнулся, что ли? Там, в пустыне -- голод, жажда, покаяния и Бог, а здесь -- еда, вино, женщины и тоже Бог. Бог всюду, так зачем же Его искать в пустыне? Что скажешь на это, Иуда Искариот? Но рыжебородый только молча поднимал и опускал молот. Да и что тут отвечать? Дела этого старикашки идут хорошо, разве есть ему какое дело до чужой беды? А тут еще Бог, который других вот так взял да и сделал прахом и пылью, этому почтенному Зеведею, мошеннику, дармоеду и скряге, угождает всем, чем только может, пылинке на него упасть не дает, на зиму шлет ему одежду из шерсти, летом -- из тонкого льна. За что? Что Он такого нашел в нем? Разве этого старикашку заботит судьба Израиля? До нее ему нет никакого дела, а нечестивых римлян он даже любит за то, что те защищают его добро. "Да хранит их Бог, они поддерживают порядок, не станет их -- смутьяны и оборванцы набросятся на нас, и прощай наше добро...". Погоди, старикашка, придет еще время! То, что Бог запамятовал и не свершил, припомнят и свершат зилоты, да будут они живы и здоровы! "Терпи, Иуда, ни слова, терпи, и придет День Саваофа! Он поднял бирюзовые глаза, посмотрел на Зеведея и увидел, как тот истекает кровью, опрокинувшись навзничь в своей давильне, и все его лицо заиграло улыбкой. Между тем четверо верзил уже вымыли начисто ноги и запрыгнули в давильню. Они топтались там, давили виноград, погружаясь в него по самые колени, нагибались, черпали пригоршнями ягоды, жевали их, и мелкие веточки застревали в их бородах. Они то плясали, взявшись за руки, то подпрыгивали один за другим, издавая рев. Они были пьяны от запаха сусла, и не только от запаха. Через распахнутые настежь ворота они поглядывали на сборщиц винограда, которые работали там, в винограднике, и, наклоняясь, являли взору свои прелести выше колен, в то время как груди их покачивались над виноградной листвой, словно гроздья. Давильщики видели все это, в головах у них мутнело, и вокруг них были уже не давильни, земля и виноград, но истинный Раи, а старый Саваоф сидел на помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал, сколько кому он должен, сколько корзин винограда притащил каждый, сколько кувшинов вина поднесет он каждому когда-нибудь в грядущем, после своей смерти. Сколько кувшинов вина, сколько котлов еды, сколько женщин! -- Клянусь верой, -- вырвалось у Петра, -- если бы Бог явился передо мной и сказал: "Эй, Петр, дорогой ты мой, сегодня у меня хорошее настроение, проси чего желаешь -- все для тебя сделаю! Чего тебе надобно?" -- я бы ответил: "Давить виноград, Боже, давить виноград во веки веков!" -- А не пить вино, глупец? -- грубо спросил его Зеведей. -- Нет, ей-богу, нет! Давить виноград! Петр не шутил. Лицо его было серьезно, он пребывал во власти очарования. На мгновение он остановился и потянулся на солнце. Верхняя половина его тела была обнажена, и на груди, там, где находится сердце, чернело огромное изображение рыбы. Художник, давний узник, несколько лет назад выколол ему эту рыбу иглой столь искусно, что казалось, будто она шевелит хвостом и радостно плывет, путаясь в кучерявых волосах на груди. А над рыбой -- крест о четырех концах с крюками. Филиппу вспомнились его овцы. Он не любил копаться в земле, ухаживать за виноградом и давить ягоды. -- Ну и работенку ты подыскал, -- насмешливо сказал он Петру. -- Давить виноград во веки веков! А по мне, уж лучше бы небо и земля превратились в зеленый лужок, где полным-полно овец да коз: я бы доил их и сливал молоко, чтобы оно струилось рекой с горы в долину и собиралось там в озера, а беднота приходила бы пить его. И чтобы все мы, чабаны, собирались каждый вечер вместе с нашим архипастырем Богом, разводили огонь, жарили барашков и рассказывали друг другу сказки. Вот это и есть Рай! -- Чтоб ты пропал, болван! -- пробормотал Иуда, снова злобно взглянув на Филиппа. Обнаженные кудрявые юноши, в одних набедренных повязках из цветастых лоскутов, сновали туда-сюда и смеялись, слушая эти сумасбродства. У них тоже бил свой Рай, но они о нем помалкивали, опрокидывали корзины в давильню и тут же спешили за ворота, чтобы поскорее оказаться среди сборщиц винограда. Зеведей уж было собрался тоже отпустить шутку, но так и застыл с разинутым ртом: какой-то странного вида пришелец вошел во двор и стоял, слушая их разговоры. На нем была свисавшая с шеи черная козлиная шкура, волосы были взлохмачены, он был бос, с желтым, как сера, лицом, на котором горели большие черные глаза. Ноги давильщиков остановились сами собой, а Зеведей проглотил свою шутку. Все обернулись к воротам. Кто был этот живой мертвец, стоявший у входа? Смех оборвался. Почтенная Саломея высунулась в окно, глянула и вдруг воскликнула: -- Андрей! -- Андрей, сынок! -- воскликнул и Зеведей. -- Что за беда с тобой приключилась? Ты что, из преисподней явился или, может быть, собираешься спуститься туда? Петр соскочил из давильни на землю, схватил брата за руку и. молча с любовью и страхом смотрел на него. Боже мой, и это Андрей?! Крепыш, славный парень, первый в рыбной ловле и на пирушке, который был обручен с самой красивой девушкой в селении -- белокурой Руфью? Однажды ночью она утонула в озере вместе со своим отцом: в ту ночь Бог поднял страшный ветер и утопил ее, а Андрей отправился куда глаза глядят, чтобы полностью и бесповоротно отдаться Богу. Кто знает, -- сближаясь с Богом, не обретал ли он в Боге Руфь? Видать, не Бога искал он, а свою нареченную. Петр пристально и испуганно смотрел на брата: каким мы отдали его Богу и каким Тот вернул его нам! -- Эй, что ты там все рассматриваешь да ощупываешь? -- крикнул Петру Зеведей. -- Дай ему пройти во двор, а то еще подует ветер и свалит его с ног! Заходи, Андрей, заходи, сынок, возьми винограду, поешь! Слава Богу, и хлеба и рыбы у нас хватает -- поешь, наберись сил, а то еще твой злополучный отец Иона, увидав тебя в столь плачевном состоянии, снова забьется со страху рыбине во чрево! Но Андрей поднял вверх костлявую руку и воскликнул: -- Не стыдно ли вам? Бога ли вы не боитесь? Мир рушится, а вы здесь давите виноград да посмеиваетесь! -- Нашли себе беду! -- прорычал Зеведей и теперь уже злобно набросился на Андрея. -- Послушай, а не лучше ли тебе оставить нас в покое? Мы уже сыты по горло. Или это и есть то, что возглашает твой пророк Креститель? Так скажи ему, что эта песенка стара. Наступит конец света, разверзнутся могилы, и выйдут оттуда мертвецы, Бог спустится для Страшного суда, откроет свои записи -- и горе нам! Все это ложь? Ложь! Не слушайте его, ребята! За работу! Давите виноград! -- Покайтесь! Покайтесь! -- воскликнул сын Ионы. Он вырвался из объятий брата и стал посреди двора. Стал перед почтенным Зеведеем и простер перст, указуя в небо. -- Я же тебе добра желаю, Андрей, -- сказал Зеведей. -- Сядь, поешь, выпей вина и придешь в себя, -- в голове у тебя помутилось от голода, несчастный! -- Это у тебя помутилось в голове от благополучия, почтенный Зеведей, -- ответил сын Ионы. -- Но земля разверзнется у тебя под ногами, Господь пошлет землетрясение, которое поглотит и твою давильню, и твои лодки, и тебя самого, утроба ненасытная! Распалившись, он вращал глазами, устремлял взгляд то на одного, то на другого, и кричал: -- Прежде чем это сусло станет вином, наступит конец света! Набросьте на тело свое власяницу, посыпьте голову прахом, бейте себя в грудь, восклицая: "Грешен я! Грешен!" Земля -- древо изгнившее, грядет Мессия с секирой во длани! Иуда отложил молот, верхняя губа его приподнялась, и острые зубы блеснули на солнце. Зеведей не мог больше сдерживаться: -- Если ты веруешь в Бога, Петр, то возьми его и уведи отсюда! -- крикнул он. -- У нас работа. "Грядет"! "Грядет"! То с огнем, то с записями, а теперь -- вот вам нате! -- уже и с секирой! Оставьте нас в покое, смутьяны! Этот мир выстоит, выстоит, ребята, давите виноград и ничего не бойтесь! Петр ласково похлопал брата по спине, пытаясь утихомирить его. -- Успокойся, успокойся, брат, -- ласково говорил Петр. -- Не кричи! Ты устал с дороги, пошли домой. Отдохнешь, и отец наш почтенный возрадуется сердцем, как только тебя увидит. Он взял Андрея за руку и медленно, очень бережно, словно слепого, повел его. Они вошли в узенькую улочку и вскоре пропали из виду. Почтенный Зеведей захохотал: -- Эх, Иона горемычный, рыбий пророк, ну и досталось же тебе от судьбы! Но тут заговорила почтенная Саломея, все еще чувствовавшая на себе жгучий взгляд больших глаз Андрея. -- Зеведей, Зеведей, .-- покачала она седой, головой. -- Думай, что говоришь, старый грешник! Не смейся! Ангел стоит над нами и все записывает. Как бы не пришлось расплачиваться за то, над чем ты теперь насмехаешься! -- Мать права! -- сказал Иаков, хранивший до того молчание. -- Погоди немного, и ты сам натерпишься того же от своего любимчика Иоанна. Думаю, беды тебе не миновать: работники, которые таскают корзины, говорят, что он и не думает собирать виноград, а только знай себе сидит да болтает с женщинами про Бога, посты да про души бессмертные... Так что плохи твои дела, отец! Он сухо засмеялся, потону как не переваривал своего избалованного брата -- бездельника, и принялся ожесточенно давить ногами виноград. Кровь, ударила в тяжелую голову Зеведею: он с трудом терпел старшего сына как раз за то, что тот был похож на него самого, и уже вот-вот должна была вспыхнуть ссора, но тут в воротах показалась опирающаяся на руку Иоанна Мария, жена Иосифа из Назарета. Ее маленькие, с изящными лодыжками ноги были сплошь покрыты кровью и пылью дальней дороги. Уже несколько дней, как ушла она из дому и ходила от села к селу в поисках своего бесталанного, сына, проливая горькие слезы: Бог повредил ему рассудок, он свернул с пути человеческого, а мать плачет и рыдает о нем, еще живом. Она все спрашивает да спрашивает, не видал ли кто ее сына. Он высок, строен, ходит босым, в голубой одежде, подпоясанной черным кожаным поясом, -- может быть, видели его? Но нет, никто его не видел, и только младший сын Зеведея -- да будет он счастлив! -- указал ей на след. Сын Марии пребывал в обители посреди пустыни, где, облачившись в белую рясу, лежит, припав лицом к земле, и все молится... Иоанн сжалился над женщиной и все рассказал ей. И вот, опираясь на руку Иоанна, пришла она во двор к Зеведею, чтобы чуть передохнуть перед дорогой в пустыню. Почтенная Саломея величественно поднялась. -- Добро пожаловать к нам, дорогая Мария! Заходи. Мария опустила платок до самых глаз, нагнулась, потупив взгляд, прошла через двор, схватила свою старую подругу за руку и заплакала. -- Грех великий лить слезы, дитя мое, -- сказала почтенная Саломея, усадив Марию рядом с собой на кущетку. -- Твой сын пребывает ныне под кровом Божьим, и ничто не угрожает ему. -- Тяжело горе материнское, госпожа Саломея, - ответила со вздохом Мария. -- Единственного сына послал мне Бог, да и то обреченного. Эти скорбные слова услышал почтенный Зеведей. Он был совсем не плохим человеком, если только дело не касалось его интересов, и потому спустился с помоста, чтобы утешить Марию. -- Это по молодости, -- сказал Зеведей. -- Это по молодости, не горюй -- пройдет. Она как вино -- молодость благословенная, но мы скоро трезвеем и, уже не брыкаясь, подставляем шею под ярмо. Твой сын тоже протрезвится, Мария. Да и мой сын, который сейчас рядом с тобой, тоже, слава Богу, мало-помалу приходит в чувство. Иоанн покраснел, но не проронил ни слова и вошел в дом, чтобы поднести гостье прохладной воды и медовых смокв. Усевшись рядом и прильнув друг к дружке головами, женщины повели тихую беседу о богоодержимом сыне. Разговаривали они шепотом, чтобы мужчины не слышали и, встряв в разговор, не потревожили того глубокого наслаждения, которое приносит женщинам страдание. -- Твой сын, госпожа Саломея, говорит, будто мой все молится и молится, мозоли выступили от покаяний на руках и ногах его, он не принимает пищи, совсем зачах, в воздухе ему стали мерещиться крылья, будто уже и от воды он отказался, желая узреть ангелов... И до чего только доведет его эта напасть, госпожа Саломея? Дядя его -- раввин, исцеливший стольких бесноватых, сына моего исцелить не в силах... И за что только Бог проклял меня, госпожа Саломея, чем я перед Ним провинилась? Мария опустила голову на колени старой подруге и зарыдала. Иоанн поднес воды в медной чаше и ветку смоковницы с несколькими плодами. -- Не плачь, госпожа, -- сказал он, положив смоквы у ног Марии. -- Святое сияние озаряет лик твоего сына. Не всем дано зреть это сияние, но однажды ночью я видел, как оно касается его лица, гложет его, и страх обьял меня. А старец Аввакум каждую ночь видел во сне, что покойный настоятель держит твоего сына за руку, водит его из кельи в келью и указывает на него перстом. Молчит, улыбается и указывает на него перстом. Страх объял старца Аввакума, он вскочил на ноги, разбудил монахов, и все вместе стали они истолковывать сновидение. Что желал сказать им настоятель? Почему он указывал с улыбкой на новоприбывшего гостя? А третьего дня, когда я покинул обитель, пришло озарение Божье и сновидение уразумели: мы должны поставить его настоятелем -- вот что велел нам покойный, -- поставить его настоятелем... И сразу же монахи направились все вместе к твоему сыну, пали ему в ноги, ибо такова была воля Божья, и воззвали к нему, дабы стал он настоятелем обители. Но сын твой отказался. "Нет! Нет! -- воскликнул он. -- Не таков мой путь, не по мне эта честь, и потому уйду я отселе!" Когда я покидал обитель, а было это в полдень, то слышал, как он громко отказывался, монахи же грозились запереть его в келье, приставить к двери охрану и тем самым воспрепятствовать его уходу. -- Радуйся, Мария! -- сказала почтенная Саломея, и ее старческое лицо просияло. -- Ты счастливая мать: Бог дыханием своим коснулся чрева твоего, а ты о том и не ведаешь! Но при этих словах боговозлюбленная только безутешно покачала головой. -- Не хочу я, чтобы сын мой стал святым, -- чуть слышно сказала она. -- Хочу, чтобы он был человеком, как все. Хочу, чтобы он женился и подарил мне внуков, ибо это и есть путь Божий. -- Это путь человеческий, -- тихо, словно стыдясь, возразил Иоанн. -- Путь Божий иной -- тот, на который вступил твой сын, госпожа. Из виноградников послышались голоса и смех, и во двор вошли двое возбужденных молоденьких работников, таскавших корзины. -- Дурные вести, хозяин! -- крикнули они и захохотали. -- В Магдале переполох, люди с камнями в руках ловят свою чаровницу, чтобы прикончить ее! -- Какую еще чаровницу? -- воскликнули давильщики, прервав пляску. -- Магдалину, что ли? -- Магдалину, будь она неладна! Два погонщика проходили мимо и рассказали нам, как было дело. Вчера, в субботу, нагрянул в Магдалу из Назарета, сея вокруг страх и ужас, предводитель разбойников Варавва... -- Его только не хватало, пропади он пропадом! -- яростно прохрипел почтенный Зеведей. -- Эта наглая зилотская морда вознамерилась, видите ли, спасти Израиль! Чтоб он сгинул, негодяй! Ну, так что? -- Так вот, вчера проходил он мимо дома Магдалины и увидел, что во дворе у нее полно народу: эта безбожница трудилась даже в святую субботу. Тут и пошло светопреставление! Варавва,. недолго думая, выхватывает из-за пазухи нож, купцы тоже хватаются за оружие, сбегаются соседи -- словом, начинается свалка. Двух наших ранили, купцы вскочили на верблюдов и давай уносить ноги, а Варавва высадил дверь, чтобы прирезать красотку, да только где она; Магдалина! Упорхнула пташка -- выскочила тайком через другую дверь! Все село принялось было ловить ее, но тут наступила ночь -- разве ее поймаешь? А как только Бог послал на землю день, люди снова собрались отовсюду, отправились на поиски и напали на след, -- говорят, распознали на песке отпечатки ее ног, ведущие в сторону Капернаума! -- Устроим ей достойный прием, ребята! -- воскликнул Филипп, облизывая свои обвислые козлиные губы. -- Ее одной недостает для Рая -- Евы, мы о ней совсем позабыли! Добро пожаловать к нам! -- Вода не перестает вращать жернова этой благословенной даже в субботу! -- сказал добряк Нафанаил, пряча под усами лукавую усмешку. Ему вспомнилось, как однажды вечером накануне субботы он искупался, побрился, надел чистые одежды и пришло ему после купели Искушение, взяло его за руку и отправились они в Магдалу. Отправились они в Магдалу, прямо к дому Магдалины -- будь она благословенна! Была зима, мельница ее стояла без работы, и только Нафанаил один-одинешенек продолжал молоть в продолжение всей субботы... Нафанаил довольно усмехнулся. Говорят, что это великий грех. Да, конечно, это великий грех, но Бог -- на Него наши упования -- Бог прощает. Тихий, бедный и удрученный Нафанаил всю свою жизнь просидел бобылем у прилавка на углу сельской улицы, мастеря башмаки для поселян и грубые сандалии для чабанов... Разве это была жизнь? И потому он тоже как-то раз гульнул, один только раз в своей жизни он тоже порадовался, как следует, человеческой радостью, хоть это и было в субботу, но Бог, как было уже сказано, понимает эти вещи и прощает... Однако почтенный Зеведей только насупился. -- Бездельники! -- пробрюзжал он. -- И шагу не ступят, чтобы не разинуть рта: то пророки, то блудницы, то плачущие матери, то Вараввы -- надоело все это! Он повернулся к давильщикам: -- За работу, молодцы! Давите виноград! Между тем почтенная Саломея и Мария, жена Иосифа, услыхав новость, переглянулись и сразу же молча кивнули друг другу. Иуда отложил молот, вышел за ворота и облокотился о косяк. Он все слышал, все запечатлел в памяти и, проходя мимо почтенного Зеведея, злобно глянул на него. Он стоял у ворот и слушал. До него долетали голоса, он увидел, как в клубах пыли бегут мужчины, услышал пронзительный женский визг: "Хватайте ее! Хватайте! -- и не успели трое мужчин соскочить с давильни, а старый скряга слезть с помоста, как Магдалина, тяжело дыша, в изодранной одежде, вбежала во двор и бросилась в ноги почтенной Саломее. -- Помоги, госпожа, помоги, они близко! -- умоляюще воскликнула она. Почтенной Саломее стало жаль грешницу, она встала, закрыла окно и повернулась к Иоанну. -- Запри дверь на засов, сынок, -- сказала Саломея, а затем обратилась к Магдалине: -- Пригнись, чтобы тебя не заметили! Мария, жена Иосифа, наклонив голову, смотрела на эту заблудшую с состраданием и ужасом. Только честным женщинам дано знать, сколь горестно и тяжко соблюсти честь, и потому Марии было жаль ее. Но в то же время это грешное тело предстало пред ее взором косматым, мрачным, опасным зверем. Когда ее сыну было двадцать лет, этот зверь чуть было не утащил его, но тому удалось спастись... "Спасся от женщины, -- подумала Мария и вздохнула. -- Спасся от женщины, но от Бога спастись не сумел..." Почтенная Саломея положила руку на пылающую голову Магдалины. -- Почему ты плачешь, дитя? -- участливо спросила она. -- Не хочу умирать, -- ответила Магдалина. -- Жизнь прекрасна, не хочу! Мария, жена Иосифа, протянула руку и прикоснулась к Магдалине, уже не боясь ее и не испытывая отвращения. -- Не бойся, Мария, Бог тебя хранит, ты не умрешь. -- Откуда ты знаешь, тетя Мария? -- спросила Магдалина, и глаза ее заблестели. -- Бог даст тебе время -- время для покаяния, Магдалина, -- уверенно ответила мать Иисуса. Три женщины беседовали, и горе все более объединяло их, но тут от виноградников послышались голоса: "Идут! Идут! Вот они!" -- и в тот же миг, когда почтенный Зеведей слез с помоста, в воротах показались разъяренные верзилы, и Варавва с яростным рычанием вошел во двор. -- Эй, почтенный Зеведей! -- закричал он. -- Мы зайдем к тебе с твоего позволения или даже без такового. Во имя Бога Израиля! И не успел старый хозяин и рта раскрыть, как Варавва одним ударом вышиб дверь в дом и схватил Магдалину за косы. -- Вон! Вон, блудница! -- орал он, таща Магдалину по двору. Вошедшие во двор крестьяне из других селений подхватили ее под руки, с гиканьем и хохотом понесли к канаве подле озера и швырнули туда, А затем вокруг собралась толпа мужчин и женщин, подолы которых были полны камней. Тем временем почтенная Саломея поднялась с кушетки и, несмотря на мучительную боль, выбралась во двор и напустилась на мужа. -- Постыдись, почтенный Зеведей! -- кричала Саломея. -- Ты позволил смутьянам войти в твой дом и вырвать у тебя из рук женщину, умолявшую о милосердии. Затем она повернулась к своему сыну Иакову, в нерешительности стоявшему посреди двора. -- И ты тоже пошел по стопам отца?! Стыдись! Хоть ты вел бы себя более достойно! И для тебя мошна стала превыше Бога? Беги скорее и защити женщину, которую все село собралось убить безо всякого зазрения совести! -- Иду, матушка, успокойся, -- ответил сын, не боявшийся никого на свете, кроме собственной матери. Всякий раз, когда она гневно набрасывалась на него, ужас овладевал Иаковом: казалось, что этот яростный и суровый голос принадлежал не матери, но был огрубевшим в пустыне гласом непреклонного племени Израилева. Иаков повернулся и кивнул своим товарищам, Филиппу и Нафанаилу: -- Пошли! Он глянул в сторону бочек, ища взглядом Иуду, но того уже не было там. -- Я тоже иду, -- сказал в сердцах Зеведей. Он боялся оставаться наедине с женой, а потому нагнулся, поднял посох и поплелся за сыном. Израненная Магдалина скорчилась в углу ямы, прикрыла голову руками, защищая ее от ударов, и пронзительно визжала. По краям ямы стояли мужчины и женщины, которые смотрели на нее и смеялись. Все, кто собирал виноград и таскал корзины, бросили работу и собрались сюда. Юношам хотелось увидеть полуобнаженное, окровавленное прославленное тело, а девушки испытывали ненависть и зависть к этой женщине, доставлявшей наслаждение всем мужчинам, тогда как сами они не имели ни одного. Варавва поднял руку, призывая к молчанию, к вынесению приговора и к побиению каменьями. В эту минуту подошел Иаков. Он попытался было пробраться к главарю, зилоту, но Филипп удержал его, взяв за руку. -- Куда ты? Мы-то что можем сделать? Нас всего трое, всего ничего, а их целое село! Пропадем ни за что! Но внутри Иакова все еще звучал гневный голос матери. -- Эй, Варавва-головорез! -- крикнул он. -- Ты что это пришел в наше село людей убивать? Оставь женщину, мы сами будем судить ее. Судить ее должны старейшины Магдалы и Капернаума. Судить ее должен и ее отец -- раввин из Назарета. Так гласит Закон! -- Мой сын прав! -- раздался тут и голос почтенного Зеведея, который как раз подоспел с толстым посохом в руках. -- Он прав: так гласит Закон! Варавва резко повернулся к ним всем телом и крикнул: -- Старейшины куплены, Зеведей куплен, им я не верю, я сам и есть Закон! А кто смелый, молодцы, выходи -- померяемся! Вокруг Вараввы толпились мужчины и женщины из Магдалы и Капернаума, и глаза их горели жаждой убийства. Целая толпа мальчишек с пращами в руках пришла из села. Филипп схватил Нафанаила за руку и потащил назад, а затем повернулся к Иакову и крикнул: -- Ну, что ж, давай, если желаешь, но только сам, сын Зеведеев! Мы в это дело не вмешиваемся -- с ума еще не сошли! -- Не стыдно вам, трусы?! -- Нет, не стыдно! Давай! Сам по себе! Иаков повернулся к отцу. Но тот закашлялся и сказал: -- Стар я уже. -- Ну, что? -- крикнул Варавва и раскатисто захохотал, Тут показалась и почтенная Саломея, опирающаяся на руку младшего сына, а за ней -- Мария, жена Иосифа, со слезами на глазах. Иаков повернулся, увидел мать и вздрогнул: впереди -- страшный головорез вместе с разъяренной толпой поселян, позади -- гневная и безмолвная мать. -- Ну, что? -- снова зарычал Варавва и засучил рукава. -- Не посрамлю себя! -- тихо сказал сын Зеведеев и шагнул вперед. Варавва тут же двинулся ему навстречу. -- Он убьет его! -- воскликнул юный Иоанн, порываясь бежать на помощь брату, но мать удержала его: -- Молчи, не вмешивайся! Противники уже приготовились схватиться друг с другом, но тут со стороны озера долетел радостный крик: -- Маран афа! Маран афа! Перед ними вдруг оказался запыхавшийся, покрытый густым загаром юноша, который кричал, размахивая руками: -- Маран афа! Маран афа! Господь идет! -- Кто идет? -- громко спрашивали все, толпясь вокруг него. -- Кто идет? -- Господь! -- ответил юноша, указывая куда-то назад, в сторону пустыни. -- Господь! Вот он! Все обернулись. Солнце уже вошло в силу, наступил чудесный день. От берега поднимался человек в белоснежных одеждах, которые носят монахи в обителях. Олеандры по краям озера были в полном цвету. Человек в белых одеждах поднял руку, сорвал красный олеандровый цветок и поднес его к губам. Две чайки, прогуливавшиеся по гальке, отошли в сторону, давая ему дорогу. Почтенная Саломея подняла седую голову, глубоко вдохнула воздух. -- Кто идет, сынок? -- спросила она. -- Воздух изменился. -- Сердце мое готово разорваться, матушка, -- ответил Иоанн. -- Я знаю -- это он! -- Кто? -- Молчи! -- А кто там за ним? Я слышу, будто целое войско движется следом за ним, сынок. -- Это бедняки, которые подбирают ягоды, оставшиеся после сбора винограда, матушка. Не бойся. И, действительно, следом показалась толпа: целое войско одетых в рубище мужчин, женщин и детей с мешками и корзинами в руках рассеялось всюду по уже убранным виноградникам в поисках оставшихся ягод. Ежегодно во время жатвы, во время сбора винограда и маслин голодные толпы стекались со всей Галелеи собирать остатки зерна, винограда и маслин, оставленные хозяевами для бедняков, как велит Закон Израиля. Человек в белых одеждах неожиданно остановился. Он увидал толпу и испугался. Бежать! Давний страх вновь овладел им, побуждая возвратиться в пустыню, ибо там пребывал Бог, а здесь -- люди. Бежать! Судьба его висела на волоске. Назад? Или вперед? Все, кто был вокруг ямы, так и замерли на месте, смотря на него. Иаков и Варавва неподвижно застыли друг против друга, засучив рукава. Магдалина подняла голову, прислушалась: жизнь или смерть -- что сулила ей эта тишина? Воздух изменился, Магдалина вдруг вскочила и, воздев руки вверх, завопила: -- Помогите! Человек в белых одеждах, услышал этот голос, узнал его и вздрогнул. -- Магдалина! Магдалина! Я спасу ее! -- прошептал он и решительно направился к людям. Он шел вперед с раскрытыми объятиями, по мере приближения к толпе все явственнее различая разъяренные, мрачные, изнуренные лица и полные гнева глаза. Сердце его затрепетало, глубокое сострадание и любовь переполняли его душу. "Это люди, -- подумал он. -- Все они -- братья и сестры, но не ведают о том, и потому мучаются и страдают... О, если бы они узнали о том! Сколько радости, сколько счастья принесло бы это!" Он уже приблизился к толпе, поднялся на камень, раскрыл объятия, и торжествующее, радостное слово вырвалось из глубин его души: -- Братья! Люди пришли в замешательство и молча переглядывались между собой. -- Братья! -- снова зазвучал торжествующий голос. -- Здравствуйте! -- Добро пожаловать, распинатель! -- отозвался Варавва, подхватив с земли увесистый камень. -- Дитя мое! -- раздался душераздирающий крик, и Мария, бросившись вперед, заключила сына в объятия, смеясь, плача и лаская его. Но тот молча высвободился и шагнул к Варавве. -- Привет тебе, Варавва, брат мой. Я -- друг и пришел с благой вестью, с радостью великой! -- Не подходи! -- взревел Варавва, заслоняя от него своим телом Магдалину. Но та услыхала любимый голос, встрепенулась и закричала: -- Иисусе! Помоги! Одним прыжком Иисус очутился у края ямы, откуда пыталась выбраться, цепляясь руками и ногами за камни, Магдалина. Иисус нагнулся, протянул ей руку, та ухватилась за нее, выбралась наверх и тяжело дыша, вся в крови, рухнула на землю. Варавва подскочил и грубо поставил ногу ей на спину. -- Она моя, я убью ее! -- рявкнул он, занося зажатый в руке камень. -- Она трудилась в субботу, смерть ей! -- Смерть! Смерть! -- заревела толпа, испугавшись, что жертва может ускользнуть. -- Смерть! -- закричал и Зеведей, видя, что новоприбывшего окружают обнаглевшие голодранцы: нельзя же позволять голодранцам делать все, что им вздумается. -- Смерть! -- снова закричал Зеведей, ударяя посохом о землю. -- Смерть! Варавва занес уж было руку, но Иисус удержал ее. -- Варавва, разве тебе самому никогда не приходилось нарушать заповеди Божьи? -- тихо и печально спросил он. -- Разве ты ни разу в жизни не украл, не убил, не прелюбодействовал, не обманул? Он повернулся к воющей толпе и, медленно переводя взгляд с одного лица на другое, сказал: -- Тот из вас, кто безгрешен, пусть первым бросит камень. Толпа дрогнула. Один за другим люди стали пятиться, стараясь укрыться от взгляда, выворачивающего им наизнанку душу и память. Мужчины вспоминали о том, сколько лжи изрекли они за свою жизнь, вспоминали свои греховные поступки и соблазненных чужих жен, а женщины опустили платки пониже на глаза, и камни падали из разжавшихся рук. Почтенный Зеведей, видя, что дело склоняется в пользу голодранцев, кипел от гнева, а Иисус повернулся теперь в другую сторону и, заглядывая людям одному за другим глубоко в душу, повторил: -- Тот из вас, кто безгрешен, пусть первым бросит камень. -- Я! -- рванулся вперед Зеведей. -- Дай мне твой камень, Варавва: чистому небу молнии не страшны! Я брошу камень! Варавва обрадовался, протянул ему камень и отступил в сторону. Зеведей стиснул камень в руке, стал над Магдалиной и примерился метнуть камень так, чтобы тот угодил прямо в голову, а женщина сжалась в комок у ног Иисуса и молчала, чувствуя, что теперь ей больше не нужно бояться смерти. Оборванцы злобно смотрели на Зеведея, а один из них, самый тощий, вырвался вперед и крикнул: -- Эй, Зеведей! Бог-то ведь есть, неужто ты не боишься, что длань Его разобьет тебя параличом? Вспомни, разве ты не попирал права убогого? Не пускал с молотка сиротского виноградника? Не хаживал ночью по вдовам? Слушая эти слова, старый грешник то примеривался камнем, то снова опускал его и вдруг завопил: рука его неожиданно скорчилась, безвольно опустилась, увесистый камень выскользнул из нее и упал Зеведею на ногу, раздробив на ней пальцы. -- Чудо! Чудо! -- закричали оборванцы. -- Магдалина не виновна! Варавва рассвирепел, его изрытая оспой образина густо налилась кровью, он бросился на Сына Марии, замахнулся и отвесил ему пощечину. А Иисус подставил ему другую щеку и сказал: -- Ударь меня и по другой щеке, брат Варавва! Рука Вараввы застыла, он вытаращил глаза. Кто это -- призрак, человек или демон? Он отступил назад и оторопело уставился на Иисуса. -- Ударь меня и по другой щеке, брат Варавва, -- повторил Сын Марии. И тогда из тени смоковницы выступил стоявший там, наблюдая за происходившим со стороны, Иуда. Он видел все, но хранил молчание. Ему дела не было до того, погибнет или не погибнет Магдалина, но он радовался, слушая Варавву и видя, как оборванцы распекают Зеведея и поднимают головы. А когда он увидел Иисуса, ступающего в новых белых одеяниях по берегу озера, сердце его затрепетало. "Теперь станет ясно, кто же он такой, чего хочет и что скажет людям", -- тихо произнес Иуда, оттопыривая свое огромное ухо. Но уже первое слово -- "Братья!" -- не понравилось Иуде, и он презрительно скривил губы. "Не набрался он еще ума-разума, -- прошептал Иуда. -- Нет, не стали мы еще братьями -- ни израильтяне для римлян, ни израильтяне друг для друга. Не братья нам продажные старосты саддукеи, водящие шашни с тираном... Плохо ты начал, Сыне Марии, пеняй на себя!" Некогда Иуда увидел, как Иисус без злобы, с гордым, нечеловеческим наслаждением подставляет другую щеку, ужас объял его. "Кто же он?! -- мысленно воскликнул Иуда. -- Подставить и другую щеку -- да только ангел способен на такое, ангел или пес..." Иуда прыжком рванулся вперед и .схватил Варавву за руку в тот самый миг, когда тот уже было изготовился броситься на Сына Марии. -- Не тронь его! -- глухо произнес Иуда. -- Ступай прочь! Варавва изумленно посмотрел на Иуду. Они были членами одного братства и часто вместе ходили по городам и селениям, предавая смерти изменников Израиля. И вот... -- Иуда, -- невнятно пробормотал Варавва. -- Ты? Ты? -- Да, я! Уходи! Варавва все еще колебался. В братстве Иуда пользовался большим влиянием, и потому Варавва не мог ослушаться, но самолюбие не позволяло ему уйти. -- Уходи! -- повторил приказ рыжебородый. Предводитель разбойников опустил голову и злобно взглянул на Сына Марии. -- Думаешь от меня ускользнуть? -- глухо произнес он, стискивая кулаки. -- Мы еще встретимся! Затем Варавва повернулся к своим людям и сказал сквозь зубы: -- Пошли! 13. И в то же мгновение люди, словно и они тоже долгие годы ждали этого призыва, словно впервые их назвали их истинным именем, -- в то же мгновение люди исполнились ликования. -- Идем! -- воскликнули все разом. -- Во имя Бога! Сын Марии пошел впереди, а люди, все как один, устремились следом. Пологий холм, все еще зеленый, несмотря на летний зной, возвышался у берега озера. Солнечные лучи жгли его весь день напролет, и теперь с наступлением вечерней неги он благоухал тимьяном и опавшими на землю перезревшими маслинами. Видать, когда-то на вершине холма стоял древний языческий храм, потому как обломки резных капителей все еще лежали на земле, и полоумные рыбаки, выходившие ночью в озеро на ловлю, говорили, что до сих пор некий белый призрак сидит на мраморе, а почтенный Иона однажды ночью даже слышал его плач. К этому холму и направлялись теперь охваченные восторгом: впереди Сын Марии, а следом -- целые семьи бедноты. -- Возьми меня под руку, сынок. Пойдем и мы с ними, -- обратилась почтенная Саломея к своему юному сыну, а затем взяла за руку Марию и сказала: -- Не плачь, Мария: разве ты не видела сияния вокруг лица своего сына? -- Нет у меня сына, нет у меня больше сына, -- ответила мать и зарыдала. -- У всех этих оборванцев есть, а у меня нет... С плачем и причитаниями, но все же пошла и она, теперь уже в полной уверенности, что сын покинул ее навсегда. Когда Мария подбежала к нему, чтобы заключить в объятия и увести домой, тот изумленно, словно не узнавая, посмотрел на нее. А когда она сказала: "Я твоя мать", он вытянул руку, отстраняя ее от себя. Увидав, что жена тоже присоединилась к толпе, почтенный Зеведей насупился, стиснул посох, повернулся к своему сыну Иакову и двум его товарищам, Филиппу и Нафанаилу, и, указывая на шумную мятежную толпу, сказал: -- Вот волки голодные, будь они прокляты! Нужно выть заодно с ними, а то еще подумают, что мы овцы, и сожрут нас. Пошли за ними! Но запомните: что бы ни сказал им свихнувшийся Сын Марии, мы должны освистать его -- слышите? -- и не позволять ему поднимать голову. Так что вперед и глядите в оба! С этими словами он тоже стал, прихрамывая, подниматься в гору. Тут показались и оба сына Ионы. Петр вел брата за руку, спокойно и мягко разговаривая с ним, опасаясь разгневать его, а тот оторопело смотрел на поднимавшуюся в гору толпу и на ее одетого в белое предводителя. -- Кто это? Куда они идут? -- спросил Петр Иуду, в нерешительности стоявшего на дороге. -- Это Сын Марии, -- мрачно ответил рыжебородый. -- А толпа, которая следует за ним? -- Бедняки, собирающие ягоды на убранных виноградниках. Увидали его, увязались следом, и вот он ведет их за собой, чтобы говорить с ними. -- Что же он им скажет? Ведь он не умеет даже солому между двумя ослами поделить. Иуда пожал плечами. -- Посмотрим! -- прорычал он и тоже стал подниматься в гору. Две смуглые до черноты мужеподобные женщины, совсем измученные и перегревшиеся на солнце, возвращались с виноградников, держа на голове большую корзину с виноградом. Им не хотелось оставаться одним, и потому они сказали друг дружке: "Пошли, скоротаем с ними время" -- и поплелись следом. Почтенный Иона с неводом на спине тащился к своей хижине. Он проголодался и спешил, но, увидев сыновей, которые вместе с другими поднимались в гору, остановился и смотрел на все это, разинув рот и выпучив, словно рыба, глаза. Он ничего не думал, не спрашивал, умер ли кто, К женится ли кто и куда направляется все это людское скопище. Ничего не думал и только смотрел, разинув рот. ---- Эй, Иона, пророк рыбий! -- крикнул ему Зеведей. -- Пошли, выпьем! Мария Магдалина выходит замуж, -- пошли, повеселимся! Толстые губы Ионы задрожали: он попытался было заговорить, но передумал. Вскинув плечом, Иона пристрочил невод поудобнее и, тяжело ступая, направился в сторону своей улицы. Спустя некоторое время, уже неподалеку от хижины, мысли его, претерпев многочисленные схватки, все-таки родили: "А, чтоб ты пропал, твердолобый Зеведей". Пробормотав это, Иона пнул ногой дверь и вошел внутрь. Когда почтенный Зеведей подходил вместе со своими к вершине, Иисус уже сидел там на капители и молчал, словно ожидая их. Бедняки сидели перед ним, скрестив ноги, их женщины стояли, и все смотрели на него. Солнце уже зашло, но возвышавшаяся на севере гора Хеврон еще удерживала своей вершиной свет, не позволяя ему окончательно исчезнуть. Сложив руки на груди, Иисус наблюдал за борьбой света и тьмы. Время от времени он медленно водил взглядом по окружавшим его сморщенным, измученным, изнуренным голодом человеческим лицам. Обращенные к нему глаза смотрели так, словно он был виновен, а они сетовали на него. Увидав Зеведея с его спутниками, он встал и сказал: -- Добро пожаловать! Придвиньтесь ближе друг к другу: голос мой слаб, но я желаю говорить с вами. Зеведей -- он как-никак был сельским старостой -- прошел вперед и воссел на камне. Справа от него были два его сына, а также Филипп и Нафанаил, слева -- Петр и Андрей, позади, среди женщин, стояли почтенная Саломея и Мария, жена Иосифа, а другая Мария, Магдалина, припала к ногам Иисуса, спрятав лицо в ладонях. Чуть поодаль, под сосной, измученной и перекошенной ветрами, выжидающе стоял Иуда. Его жестокие голубые глаза метали из-за сосновой хвои стрелы в Сына Марии. А тот, внутренне содрогаясь, старался собраться с духом. Миг, которого он столько лет боялся, наступил: Бог одолел его и насильно привел туда, куда и хотел -- говорить перед людьми. Но что сказать им? С быстротой молнии пронеслись в мыслях немногие радости и многие горести жизни его, его борьба с Богом и все то, что видел он в своих одиноких странствиях -- горы, цветы, птицы, пастухи, радостно несущие на плечах заблудшую овцу, рыбаки, закидывающие сети, чтобы поймать рыбу, хлебопашцы, которые сеют, жнут, веют и везут домой зерно... Небо и земля то возникали, то снова исчезали, являя его мысленному взору, все чудеса Божьи, и ни одному из них не мог отдать он предпочтения -- все, все желал показать он, чтобы утешить безутешных. Божьей сказкой простерся перед ним мир, сказкой, которую рассказывала ему мать его матери, чтобы он не плакал, -- сказкой, полной царевен и драконов: Бог наклоняется с неба и рассказывает ее людям. Он раскрыл объятия, улыбнулся. -- Братья, - сказал Иисус, и его еще не окрепший голос задрожал. -- Простите меня, братья, я буду говорить иносказаниями .Я простой, необразованный человек, я тоже беден и натерпелся от несправедливости, много накипело у меня на сердце, но разум бессилен поведать то и, когда я раскрываю уста, слово вопреки желанию становится сказкой: Простите меня, братья, я буду говорить иносказаниями. -- Мы слушаем, Сыне Марии! -- послышались голоса. -- Мы слушаем! Иисус снова открыл уста: -- Вышел сеятель сеять семена свои. И когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали его. Иное упало на места каменистые, где не было много земли, и засохло. Иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его. Иное упало на добрую землю и пустило корень, дало колос, принесло урожай и накормило людей. Имеющий уши да услышит, братья! Все молчали, растерянно поглядывая друг на друга, а почтенный Зеведей, который только и ждал повода для ссоры, вскинулся: -- Не понимаю, -- сказал он. -- Прости меня, но я, слава Богу, имею уши и слышу, да ничего не понимаю. Что ты хочешь сказать? Не объяснишь ли подробнее? Он едко засмеялся и важно погладил свою седую бороду. -- Уж не ты ли и есть этот сеятель? -- Я, -- скромно ответил Иисус. -- Ну и наглец! -- воскликнул староста, ударяя посохом о землю. -- А камни да тернии да поля, которые ты засеваешь, -- это мы, что ли? -- Вы, -- снова тихо ответил Сын Марии. Андрей слушал, стараясь не пропустить ни слова. Он смотрел на Иисуса, и сердце его тревожно трепетало, как трепетало оно тогда, когда он впервые увидел на берегах Иордана опаленного солнцем, закутанного в шкуру дикого зверя Иоанна Крестителя. Молитвы, бдения и голод совершенно истощили его, оставив только огромные глаза-- два угля пылающих -- да уста, восклицающие: "Покайтесь! Покайтесь!" Он взывал, и Иордан вздымал волны свои, а караваны останавливались, потому как верблюды не могли двигаться дальше... А этот, стоявший перед ним, улыбался, голос его был спокоен и боязлив -- неумелая пташка, пытавшаяся запеть, и глаза его не жгли, а ласкали. Сердце Андрея встревоженно металось, металось между этими двумя. Иоанн оставил отца и медленно приблизился к Иисусу, оказавшись уже почти у самых его ног. Заметив это, Зеведей разъярился пуще прежнего. Теперь он напустился на лжепророков, которые плодились с каждым днем все более, доставляя людишкам одни только новые неприятности. И все они, словно сговорившись, нападают на хозяев, священников и царей. Все, что только есть хорошего и устойчивого в этом мире, желают они разрушить. А тут еще, вот вам пожалуйста, этот босоногий Сын Марии! Да я ему шею сверну, прежде чем он озвереет! Зеведей оглянулся, желая услышать, что говорит толпа, и заручиться ее поддержкой. Он увидел своего старшего сына Иакова, хмурившего брови -- непонятно, правда, от печали или же от гнева -- увидел жену, которая шла к нему, вытирая глаза. Затем перевел взгляд на оборванцев и вздрогнул: все они, изголодавшись, смотрели на Сына Марии, раскрыв рты, словно птенцы на кормящую их мать. "Чтобы вам пропасть, голодранцы! -- пробормотал Зеведей, съежившись подле сына. -- Лучше уж мне помалкивать, а то несдобровать!" Послышался ровный, исполненный чувства голос -- заговорил кто-то из сидевших у ног Иисуса. Те, кто расположились поодаль, приподнялись, желая увидеть того, кому принадлежал голос. Это был младший сын Зеведеев, который мало-помалу пробрался к ногам Иисуса, а теперь поднял голову и заговорил: -- Ты -- сеятель, мы же -- камни, тернии и земля. Но что есть семя во длани твоей? Покрытое пушком девственное лицо пылало, а черные миндалевидные глаза тревожно смотрели на Иисуса. Охваченное трепетом хрупкое тело выжидательно напряглось. По всему было видно, что от ответа, который получит этот юноша, зависит его жизнь. И не только его. Услышав эти слова, Иисус опустил голову. Некоторое время он молчал, прислушиваясь к голосу своего сердца и стараясь найти простое, обыденное, бессмертное слово. Горячий пот выступил на его челе. -- Что есть семя во длани твоей? -- снова взволнованно спросил сын Зеведеев. Иисус вдруг встрепенулся, раскрыл объятия и наклонился к людям. -- -- Возлюбите друг друга! --- вырвался крик из глубины его души. -- Возлюбите друг друга. И как только он произнес эти слова, то почувствовал, как сердце его опустело, и бессильно опустился на капитель. Послышался гул, толпа заволновалась, многие покачивали головой, кто-то смеялся. -- Что он сказал? -- спросил старик, который был туг на ухо. -- Чтобы мы любили друг друга! -- Не будет этого! -- сказал старик и разозлился. -- Голодный не может полюбить сытого. Обиженный не может полюбить обидчика. Не будет этого! Пошли отсюда! Прислонившись к сосне, Иуда яростно теребил свою бороду. -- Так вот что ты намеревался сказать нам, Сыне Плотника! -- прошептал он. -- Это и есть великая весть, которую ты принес нам? Стало быть, мы должны возлюбить римлян? Подставить им горло, как ты подставляешь щеку, да еще сказать при этом: "Зарежь меня, брат!" Иисус слышал ропот, видел насупившиеся лица и помутневшие глаза. Он понял. Лицо его переполнила горечь, которая все возрастала, поглощая все его силы. -- Возлюбите друг друга! Возлюбите друг друга! -- снова умоляюще и настойчиво прозвучал его голос. -- Бог есть любовь! И я когда-то думал, что Он свиреп, что горы дымятся, а люди гибнут при Его приближении. Ища спасения, я укрылся в обители, где лежал лицом долу в ожидании Его прихода. "Вот сейчас Он явится и обрушится на меня сверху громом!" -- думал я. А Он явился однажды утром, подул свежим ветерком и сказал: "Встань, дитя мое". Я встал и пришел. И вот я перед вами! Скрестив руки на груди, он отвесил людям глубокий поклон до пояса. Почтенный Зеведей кашлянул, сплюнул и сжал посох. -- Так значит Бог -- это свежий ветерок? -- медленно и злобно прорычал он. -- Сгинь, богохульник! Продолжая говорить, Сын Марии спустился между тем к людям и переходил от одного к другому, стараясь убедить каждого, заглядывая в лицо и воздевая руки к небу. -- Он -- Отец наш, -- говорил Иисус, -- и потому ни одно страдание не останется без утешения, ни одна рана -- без исцеления. Чем более мучимся мы здесь, на земле, тем более утешения и радости ожидает нас на небе... Устав, он возвратился к капители и уселся на ней. -- Потерпи еще, вороной, отведаешь клеверу! - сказал кто-то, и раздался смех. Но увлекшийся Иисус не слышал этого. -- Блаженны алчущие и жаждущие правды... -- восклицал он. -- Одной правдой сыт не будешь, -- перебил его кто-то из голодных. -- Мало одной правды. Нужен еще и хлеб! -- И хлеб, -- со вздохом сказал Иисус. -- И хлеб тоже. Бог насытит их. Блаженны плачущие, ибо Бог утешит их. Блаженны нищие, униженные и оскорбленные, ибо Бог уготовил им Царство Небесное. Две мужеподобные женщины, державшие на голове корзины с виноградом, быстро переглянулись, не говоря ни слова, поставили корзины на землю и принялись раздавать направо и налево виноград бедным. Припав к ногам Иисуса и все еще не решаясь поднять голову и показать людям скрытое волосами лицо, Магдалина тайком целовала ноги Сыну Марии. Иаков, потеряв терпение, резко поднялся с места и пошел прочь. Освободившись из объятий брата, Андрей стал перед Иисусом и гневно воскликнул: -- Я пришел из Иудеи, от реки Иордана, где пророк возглашает: "Люди -- колоса, я же огонь, пришедший жечь и очищать землю, пришедший жечь и очищать душу, готовя приход Мессии!" А ты, Сыне Плотника, возглашаешь любовь? Разве ты не видишь, что творится вокруг? Лжецы, убийцы, воры, подлецы, богатые и бедные, обидчики и обиженные, книжники и фарисеи -- все, все! Лжец и подлец и я сам, и вот он, брат мой Петр, и старый откормленный Зеведей, который, слушая о любви, думает только о своих лодках и слугах да еще о том, как побольше украсть из давильни! Услышав это, Зеведей рассвирепел. Его лоснящийся от жира затылок стал багрово-красным, жилы на шее вздулись. Он вскочил и уже поднял было посох, намереваясь нанести удар, но почтенная Саломея успела схватить его за руку. -- И не стыдно тебе? -- тихо сказала она. -- Пошли отсюда! - Не позволю распоряжаться у себя босякам и голодранцам! -- громко, чтобы все слышали, крикнул Зеведей. Задыхаясь от гнева, он повернулся к Сыну Марии: -- А ты, мастер, не строй из себя передо мной Мессию, не то -- несдобровать тебе, злополучный, -- и тебя тоже распнут на кресте для успокоения. Тебя самого мне не жаль, пропащий ты человек, жаль только твою бесталанную мать, у которой других детей нет. И Зеведей указал на Марию, которая лежала на земле и билась головой о камни. Разгневанный старик все не унимался и продолжал кричать, стуча посохом: -- Любовь, всеобщее братство, -- ну, давайте, обнимайтесь, собаки! Да разве могу я возлюбить врага моего?! Могу ли я возлюбить бедняка, который околачивается у моего дома и думает, как бы взломать дверь да ограбить меня? Любовь -- послушайте только этого помешанного! Хорошо, в таком случае римляне никакие не идолопоклонники -- спасибо им! -- они-то умеют навести порядок! Толпа заревела, бедняки повскакивали с мест, а Иуда оторвался от сосны. Почтенная Саломея испуганно прикрыла мужу рот ладонью, чтобы тот замолчал, и, охваченная ужасом, повернулась к приближающейся с решительным видом толпе. -- Не слушайте его, дети. Это он со злости,сам не понимает, что говорит. И, повернувшись к старику, Саломея приказала: -- Пошли! Затем она позвала своего любимчика, в блаженном спокойствии сидевшего у ног Иисуса: -- Пошли, сынок, уже стемнело. -- Я останусь, матушка, -- ответил юноша. Распростертая на камнях Мария поднялась, вытерла глаза и, пошатываясь, направилась к сыну, чтобы тоже увести его. И любовь, выказанная Иисусу бедняками, и угрозы богатого старосты повергали несчастную в ужас. -- Заклинаю вас именем Божьим, -- говорила она каждому, кто попадался ей на пути, -- не слушайте его, он болен... болен... болен... Она с содроганием подошла к сыну, который стоял, скрестив руки на груди, и смотрел вдаль, в сторону озера. -- Пойдем, сынок, -- нежно сказала мать. -- Пойдем домой... Он услышал ее голос, обернулся и удивленно посмотрел на мать, словно спрашивая, кто она такая... -- Пойдем, сынок, -- снова сказала Мария, обнимая его за пояс. -- Что ты так смотришь? Не узнаешь меня? Я твоя мать. Пойдем, твои братья и старый отец ожидают тебя в Назарете... Сын покачал головой. -- Какая мать? -- тихо спросил он. -- Какие братья? Вот они -- мои мать и братья... Вытянув руку, он указал на оборванцев, на их жен и на рыжебородого Иуду, который молча стоял у сосны и гневно смотрел на него. -- А отец мой... Он указал перстом на небо: -- ...Бог. На глазах у злополучной, пораженной громом Божьим Марии выступили слезы. -- Неужто есть в мире мать несчастнее меня? -- воскликнула она. -- Один только сын был у меня, один-единственный, и вот... Почтенная Саломея услыхала этот раздирающий душу голос, оставила мужа, вернулась к Марии и взяла ее за руку, но та не желала идти и снова обратилась к сыну. -- Ты не идешь? -- воскликнула мать. -- Не идешь? Последний раз говорю: пошли! Она ждала, но сын снова, не произнеся ни слова, повернулся в сторону озера. -- Ты не идешь? -- воскликнула мать душераздирающим голосом и, подняв руку, спросила: -- А материнского проклятия не боишься? -- Я ничего не боюсь, -- ответил сын, даже не обернувшись. -- И никого не боюсь, одного только Бога. Лицо Марии потемнело от гнева. Она подняла вверх руку, сжатую в кулак, и уже было раскрыла рот, чтобы изречь проклятие, но почтенная Саломея поспешно зажала ей рот ладонью. -- Нет! Нет! Не делай этого! Нет! Затем она обняла Марию за талию и насильно увела с собой. -- Идем! Идем, Мария, дитя мое. Мне нужно поговорить с тобой. Обе женщины стали спускаться по направлению к Капернауму, а впереди их шел Зеведей, яростно сбивая посохом головки чертополоха. -- Что ты плачешь, Мария? -- говорила Саломея. -- Разве ты не видела? Мария удивленно взглянула на нее и перестала всхлипывать. -- Что? -- спросила она. -- Лазурные крылья, тысячи лазурных крыльев, которые появились у него за спиной, когда он говорил, -- разве ты не видела? Ангельские рати стояли за ним, клянусь, Мария! Но Мария только безутешно покачала головой. -- Ничего я не видела... Ничего я не видела... -- прошептала она. -- Ничего! И, немного помолчав, добавила: -- На что мне они, ангелы, госпожа Саломея? Мне бы хотелось, чтобы за ним следовали дети и внуки, а не ангелы! Но перед глазами почтенной Саломеи реяли лазурные крылья. Она протянула руку, прикоснулась к груди Марии и тихо, словно посвящая ее в некую великую тайну, прошептала: -- Ты благословенна, и плод чрева твоего благословен, Мария! Но та только безутешно качала головой и плакала, идя следом. Между тем распалившиеся оборванцы окружили Иисуса и, стуча палками и потрясая пустыми корзинами, выкрикивали угрозы: -- Правильно, Сыне Марии! Смерть богачам! -- Веди нас! Пошли, сожжем дом почтенного Зеведея! -- Нет, не нужно его жечь, -- возражали другие. -- Лучше разрушим его и разделим между собой зерно, масло, вина и сундуки с богатой одеждой... Смерть богачам! Иисус в отчаянии махал руками и кричал: -- Нет, не говорил я такого! Не говорил я такого! Да будет любовь, братья! Но разве могла слушать его разъяренная голодом беднота! -- Правильно говорит Андрей: сначала огонь да топор, а затем уже любовь! -- кричали женщины. Андрей стоял рядом с Иисусом, слушал крики, склонив голову, и молчал. Он думал, что эти слова говорил его учитель там, в далекой пустыне, и были они словно камни, пробивавшие людям головы, а этот раздает здесь людям слово будто хлеб... Кто из них прав? Кто? Какой из этих двух путей ведет к спасению мира? Насилие? Или же любовь? Такие мысли кружили в голове Андрея, когда он почувствовал, как пара рук легла ему на чело. Иисус подошел к нему и положил руки на голову: пальцы, такие длинные и изящно-тонкие, обнимавшие все, к чему бы они ни прикасались, покрыли всю голову Андрея. Он не двигался. Чувствовал, как швы его черепа разверзаются и в мозг изливается густое, как мед, проникающее в уста, в горло, в сердце, доходящее до самого нутра и растекающееся оттуда до самых стоп невыразимое наслаждение. Всем телом, всей душой, словно древо жаждущее, всеми своими корнями ощущал он глубокую радость и молчал, желая, чтобы эти руки никогда не покидали его головы! После напряженной борьбы он почувствовал внутри себя мир и уверенность. Чуть поодаль два неразлучных друга -- Филипп и Нафананл -- спорили друг с другом. -- Он мне нравится, -- говорил добродушный верзила. -- Слова его сладки, как мед. Представь себе: я слушал и облизывался. -- А мне не нравится, -- возразил пастух. -- Нет. Говорит одно, а делает другое. Кричит: "Любовь! Любовь" -- а сам изготовляет кресты и распинает! -- С этим уже покончено, поверь мне, Филипп, нет этого больше. Он должен был пройти через кресты и прошел, а теперь вступил на путь Божий. -- Мне нужны дела! -- настаивал на своем Филипп. -- Пусть сначала благословит моих овец, у которых началась парша, и если они выздоровеют, вот тогда я поверю ему, а нет -- так пошел он вместе со всеми прочими! Что ты мне голову морочишь? Если он вознамерился спасти мир, пусть для начала спасет моих овец! Опускалась ночь, укутывая собой озеро, виноградники и лица человеческие. Колесница Давидова въехала на небо. Багровая звезда каплей крови повисла над пустыней на востоке. Иисус вдруг почувствовал усталость, голод и желание остаться наедине с собой. Люди стали подумывать о возвращении домой, где их ожидали малые дети, вспомнили о делах Очаровавший их блистающий миг миновал, колесо повседневной жизни снова втягивало их в свое вращение, и они воровато, то поодиночке, то по двое выскальзывали, словно покидали свое место в строю, и исчезали. Иисус печально уселся на старом мраморе. Никто не протянул ему руки, чтобы пожелать доброй ночи, никто не спросил, голоден ли он и есть ли у него место, где можно приклонить голову на ночь. Он потупил взгляд в темнеющую землю и слушал, как все удаляются, удаляется и совсем исчезает шум поспешных шагов. И вдруг наступила тишина. Он поднял голову. Никого. Посмотрел вокруг. Темнота. Люди ушли, вверху над ним были только звезды, а внутри -- только усталость и голод. Куда идти? В какую дверь постучаться? Он снова скорчился на земле, и печаль овладела им. "Лисы имеют нору для ночлега, а я нет..." -- прошептал он, закрыл глаза, чтобы не заплакать, и плотно закутался в белые одежды, потому что вместе с ночью пришел пронзительный, бросающий в дрожь холод. Вдруг из-за мрамора послышался стон и тихое всхлипывание. Он открыл глаза и разглядел в темноте женщину, которая приближалась к нему, ползя по земле с опущенным вниз лицом. Распустив волосы, она принялась вытирать ими его израненные о камни ноги. Сын Марии узнал ее по запаху. -- Сестра моя, Магдалина, -- сказал он, опуская руку на теплую, благоухающую голову. -- Сестра моя, Магдалина, возвращайся домой и не греши больше. -- Брат мой, Иисусе, -- ответила она, целуя ему ноги, -- позволь мне следовать за тенью твоей до самой смерти. Теперь я знаю, что есть любовь. -- Возвращайся домой, -- повторил Иисус. -- Когда придет час, я позову тебя. -- Я хочу умереть за тебя, -- снова сказала женщина. -- Придет час, Магдалина, не торопись, он еще не пришел. Тогда я и позову тебя. А теперь ступай... Она попыталась было возражать, но на этот раз голос его прозвучал уже очень строго: -- Ступай. Магдалина стала спускаться вниз. Некоторое время были слышны ее легкие шаги, которые постепенно замерли. В воздухе остался запах ее тела, но затем подул ночной ветерок и унес его. Теперь Сын Марии остался в полном одиночестве. Вверху над ним был ночной, покрытый густым мраком и усыпанный звездами лик Божий. В звездной тишине юноша напряг слух, словно желая услышать голос. Он ожидал, но так ничего и не услышал. Ему захотелось открыть уста и вопросить Незримого: "Доволен ли Ты мною, Господи?" -- но он не решился. "Конечно же, Он недоволен мною, недоволен мною, -- подумал юноша и ужаснулся. -- Но в чем же вина моя, Господи? Я ведь говорил Тебе, сколько раз говорил я Тебе: "Не умею я произносить речи". Но Ты все время заставлял меня, то смеясь, то гневаясь, а сегодня утром в обители, в час, когда монахи попытались было сделать меня, недостойного, своим настоятелем и заперли на засов все двери, чтобы не дать мне уйти, Ты открыл мне потайную калитку, вцепился мне в волосы и швырнул сюда, к этому скоплению народа! "Молви! -- велел Ты. -- Пришел час!" Но я стиснул зубы и молчал. Ты кричал, но я хранил молчание. И тогда Ты, потеряв терпение, бросился на меня, разжал мне уста. Это не я раскрыл уста, но Ты насильно разжал мне их и умастил не углем пылающим, как обычно умащаешь Ты уста пророкам Твоим, не углем пылающим, но медом! И я заговорил. Гневным было сердце мое, побудившее меня возглашать, как возглашает пророк твой Креститель: "Бог есть огнь, и близится Он! Где укрыться вам, преступные, неправедные, бесчестные? Близится Он!" Вот что желало возглашать устами моими сердце мое, но Ты умастил уста мои медом, и я возгласил: "Любовь! Любовь!" Господи! Господи! Не в силах я бороться с Тобою и слагаю ныне брони мои, да свершится воля Твоя!" Эти слова принесли ему облегчение. Юноша опустил голову на грудь, словно засыпающая птица, закрыл глаза, и сон овладел им. И сразу же ему почудилось, будто вынул он из груди своей яблоко, разделил его, вынул оттуда зерно и посеял в землю перед собою. А когда совершил он посев, зерно прошло сквозь землю, дало всходы, стало деревом, пустило ветви и листву, расцвело, дало плоды и принесло обильный урожай алых яблок... Заскрежетали камни, послышались человеческие шаги, и вспугнутый сон исчез. Иисус открыл глаза. Какой-то человек стоял перед ним. Теперь он был уже не в одиночестве и потому обрадовался. Спокойно, молча принимал он присутствие человека. Ночной гость приблизился, опустился на колени. -- Ты проголодался, -- сказал он. -- Я принес тебе хлеба, рыбы и меда. -- Кто ты, брат? -- Андрей, сын Ионы. -- Все покинули меня и ушли. Я и вправду был голоден. Как же это ты вспомнил обо мне, брат, и принес мне эту милость Божью -- хлеб, рыбу и мед? Не хватает только доброго слова. -- Я принес и его, -- сказал Андрей. Темнота придала ему отваги. Иисус не видел, как две слезы катились по бледным щекам юноши. Ни того, как дрожали его руки -- Перво-наперво его, доброе слово, брат, -- сказал Иисус, с улыбкой протянув руку. -- Учитель, -- тихо сказал сын Ионы, нагнулся и поцеловал ему ноги. 14. Время не поле, и локтями его не измеришь. Море не измеришь милями, ибо оно -- сердцебиение. Сколько времени длилась эта помолвка? Дни? Месяцы? Годы? Сын Марии странствовал по селам и горам, переплывал в челне с одного берега озера на другой, радостный, милосердный, с добрым словом на устах, облаченный в белые одежды, словно жених. А невестой его была Земля. Там, где ступала его нога, земля покрывалась цветами, деревья распускались от взгляда его, а когда он входил в челн, прилетал попутный ветерок. Люди слушали его, и земля, из которой были сотворены тела их, становилась крыльями. В те времена, пока длилась эта помолвка, можно было поднять камень и найти под ним Бога, постучать в дверь -- и Бог выходил отворить ее, посмотреть в глаза другу или недругу -- и увидеть, что там в зеницах пребывает улыбающийся Бог. Фарисеи возмущенно качали головами: -- Иоанн Креститель постится, рыдает, грозит -- не до смеха ему. А ты тут как тут, где только свадьба да забава. Ты все знай себе ешь, пьешь, хохочешь, а третьего дня на свадьбе в Кане не постыдился даже пуститься в пляс вместе с девушками. Да где это слыхано, чтобы пророк хохотал да плясал? Глядя на него помутневшими глазами, они распекали его, а он только улыбался: -- Не пророк я, братья фарисеи. Не пророк, а жених. -- Жених?! -- вопили фарисеи, чуть ли не разрывая на себе одежды. -- Жених, братья фарисеи. Как это вам еще сказать? Не знаю, простите меня. Обращаясь к своим товарищам -- Иоанну, Андрею, Иуде, к поселянам и рыбакам, которые, очарованные его ласковым ликом, покидали поля и ладьи, чтобы слушать его, и к женщинам, пустившимся следом за ним с малыми детьми на груди, он говорил: -- Возликуйте и обнимитесь, пока жених пребывает с вами. Придут дни вдовства и сиротства, но уповайте на Отца вашего. Почему есть доверие ко цветам на тверди и ко птицам в воздухе? Они не сеют и не жнут, но Отец кормит их. Они не ткут, не прядут, но разве какой царь мог бы одеть их с таким великолепием? Не пекитесь о теле своем -- о том, что ему съесть, что выпить да во что облачиться -- было оно прахом, во прах оно и обратится. О душе своей пекитесь, о душе бессмертной, о Царстве Небесном! Иуда слушал его и хмурился. Ему не было дела до Царства Небесного, но царство земное занимало все его помыслы. И не всемирное царство, но только земля Израиля, состоящая из камня и людей, а не из молитв да облаков. И эту землю попирают римские варвары, идолопоклонники. Сначала нужно изгнать их, а затем уже заботиться о Царствах Небесных. Иисус смотрел на его нахмуренные брови, читая в складках, бурно бороздивших его чело, тайные думы, и говорил с улыбкой: -- Брат мой Иуда, небо и земля суть единое, камень и облако суть единое, и Царство Небесное пребывает не в воздушных пространствах, но внутри нас, в сердцах наших: о сердце и веду я речь. Преобрази сердце свое, и обнимутся небо и земля, обнимутся израильтяне и римляне, все станет единым. Но рыжебородый терпел и выжидал, храня и возбуждая гнев в груди своей. "Он сам не знает, что говорит, этот мечтатель, -- думал Иуда. -- Он сам ничего не смыслит в этом. Как только преобразится мир, преобразится и сердце мое. Как только исчезнут римляне с земли Израиля, я обрету покой!" Однажды младший сын Зеведеев сказал Иисусу: -- Прости, Учитель, но не по душе мне Иуда. Когда я приближаюсь к нему, какая-то темная сила исходит из тела его и тысячи тончайших игл вонзаются в меня. А вечером третьего дня я видел, как некий черный ангел склонился над ним и что-то шептал тайком ему на ухо. Что он говорил ему? -- Я Догадываюсь, что он говорил ему, -- ответил Иисус и вздохнул. -- Что же? Мне страшно, Учитель. Что он говорил ему? -- Узнаешь, когда придет время, брат. Я и сам хорошо еще не знаю того. -- Почему ты взял его с собой? Почему позволяешь ему следовать за тобой и днем и ночью? А когда ты говоришь с ним, твой голос звучит нежнее, чем тогда, когда ты разговариваешь с нами, -- почему? -- Так нужно, Иоанн, брат мой. Он больше других нуждается в любви. А Андрей следовал за новым учителем, и мир становился день ото дня все ласковее. Не мир, а сердце его! Еда и смех больше не были грехом, земля обрела незыблемость, а небо по-отечески склонялось над ней. День Господень не есть день гнева и пожара, не есть конец света, но есть жатва, сбор винограда, свадьба, танец, есть непрестанно обновляющаяся девственность мира: каждый день на рассвете земля обновляется, и Бог вновь взирает на нее, держа на своей святой ладони. Шли дни, Андрей успокаивался, постепенно привыкал к смеху и еде, и на его бледных щеках выступал румянец. А когда в полдень или вечером они располагались на отдых где-нибудь под деревом или под гостеприимной кровлей и Иисус по своему обыкновению брал хлеб, благословлял и делил его, плоть Андрея мгновенно претворяла хлеб в любовь и смех. Только изредка, вспоминая о близких, он вздыхал. -- Что сейчас поделывают почтенные Иона и Зеведей? - спросил он как-то, глядя в неведомую даль так, словно оба эти старика находились на краю света. -- И Иаков с Петром. Где они теперь? В каком мире мучаются? -- Мы еще свидимся с ними со всеми, -- ответил, улыбнувшись, Иисус. -- И они еще свидятся с нами. Не кручинься, Андрей: просторен двор Отца, места всем Охватит. Как-то вечером пришел Иисус в Вифсаиду. Дети выбежали приветствовать его, размахивая пальмовыми ветвями. Открывались двери, хозяйки выходили, оставляя домашние хлопоты, и поспешно шли за ним, чтобы услышать доброе слово. Сыновья несли на плечах немощных родителей, внука вели за руку слепых дедов, крепкие мужчины силком тащили за Иисусом одержимых, чтобы он простер над ними длань свою и исцелил их. Случилось так, что в тот день ходил по селу коробейник Фома, таская узел, трубя в рог и расхваливая свой товар -- гребни, нитки, серебряные серьги, медные браслеты и чудодейственные притирания для женщин. Иисус глянул на него, и вдруг все вокруг изменилось. Это был уже не Фома, косой коробейник: он находился где-то в далекой стране, держал в руке угольник, а вокруг него была огромная толпа. Строители трудились, подсобные рабочие таскали камни и известь, воздвигалось огромное сооружение, вставали ввысь мраморные колонны, возводился великий храм, и всюду носился, производя угольником измерения, главный зодчий Фома... Глаз Иисуса задрожал, веко подернулось, и вновь предстал перед ним нагруженный своим товаром Фома со смеющимися хитрыми, косящими глазками... Иисус простер над ним руку. -- Идем со мной, Фома, -- сказал он. -- Я нагружу тебя другим товаром -- лакомствами и украшениями для души, и ты пойдешь с ними на край света, расхваливая и раздавая их людям. -- Дай-ка я сперва продам вот это, -- ответил, посмеиваясь, бывалый коробейник, -- а затем поживем -- увидим! И он тут же снова принялся расхваливать пронзительным голоском свои гребни, нитки да притирания. Староста -- очень богатый, суровый и своевольный старик -- стоял на пороге своего дома, положив руку на дверной косяк, и с любопытством разглядывал приближавшуюся толпу. Впереди бежали дети, размахивали пальмовыми ветвями, стучались в двери и кричали: "Идет, идет, идет Сын Давидов!" Следом шел спокойный, улыбающийся человек в белых одеждах, с распущенными по плечам волосами, который воздевал руки то в одну, то в другую сторону, словно благословляя дома, а за ним торопливо шагали мужчины и женщины, старавшиеся держаться как можно ближе к нему, чтобы приобщиться к его силе в святости, а еще дальше двигались слепые и паралитики. Двери в домах то и дело открывались, и все новые люди вливались в толпу. -- Это еще кто такой? -- обеспокоенно спросил почтенный староста, с силой упираясь руками в дверной проем, будто в дом его вот-вот должны были ворваться и ограбить его. -- Новый пророк, почтенный Ананий, -- ответил кто-то, остановившись. -- Этот вот, в белых одеждах, держит в одной руке жизнь, а в другой -- смерть и раздает их как ему вздумается. Послушайте моего совета: будь с ним поласковей. Эти слова повергли почтенного Анания в ужас. Много было такого, что отягощало душу его, и часто вскакивал он по ночам во сне, задыхаясь от страха. Дурные сны снились ему; будто горит он в аду, объятый пламенем, языки которого доходят ему до шеи... А что если этот пророк может спасти его? Мир полон чар, и вот пришел чародей -- ради этого стоит накрыть на стол, раскошелиться: он отведает угощения и, неровен час, сотворит чудо. Ананий решился, вышел на середину дороги и приложил руки к груди. -- Сыне Давидов, -- сказал он. -- Я -- старец Ананий, грешник, а ты -- святой. Проведав, что ты соблаговолил посетить наше селение, я приготовил для тебя угощение. Милости прошу, коль угодно. Ведь это для нас, грешников, приходят в мир святые: мой дом с нетерпением ждет, что твоя святость вступит под кров его. Иисус остановился. -- Прекрасны твои слова, почтенный Ананий. Здравствуй же! -- сказал он и вошел в богатый сельский дом. Пришли слуги, накрыли во дворе столы, принесли подушки. Иисус возлег, по обе стороны от него возлегли Иоанн, Андрей, Иуда и лукавый Фома, прикинувшийся учеником ради угощения, а напротив расположился почтенный хозяин, прикидывая в уме, как бы направить разговор в нужное русло, рассказать о сновидениях, чтобы заклинатель заклял их. Подали еду, принесли два больших глиняных кувшина с вином, а люди стояли и смотрели, как они едят, беседуя о погоде, о Боге и о винограде. Когда гости кончили есть и пить, слуги принесли рукомойники, гости умыли руки и уже были готовы подняться с мест, и тут почтенный Ананий решился. "Мне пришлось раскошелиться, -- подумал он. -- Я накрыл на стол, а он ел и пил вместе со своими спутниками, так пусть же теперь заплатит". -- Учитель, -- сказал Ананий. -- Мне снятся дурные сны, но я знаю, что ты слывешь могущественным заклинателем. Я сделал для тебя все, что мог, пусть же и твоя милость постарается для меня: смилуйся надо мной, наложи заклятие на сновидения. Ты, я слышал, говоришь и заклинаешь притчами. Так расскажи притчу -- я пойму ее скрытый смысл и обрету исцеление. Разве не все в мире -- чудо? Сотвори же чудо свое. Иисус улыбнулся и посмотрел старику в глаза. Много раз приходилось ему с ужасом взирать на хищные челюсти сытых, на их грубые шеи, на бегающие хищные глаза: они едят, пьют, смеются -- все принадлежит им -- они крадут, пляшут и предаются разврату, не задумываясь о том, что горят в адском пламени, и только изредка во сне открываются их глаза и они видят... Иисус разглядывал пресытившегося старика, его телеса, его глаза, его страх, и внутри него истина вновь стала притчей. -- Напряги слух, почтенный Ананий, отверзни сердце свое, почтенный Ананий: я буду говорить. -- Я весь внимание, сердце мое отверзнуто -- я слушаю. В добрый час! -- Жил да был как-то, почтенный Ананий, некий богач, чуждый закону и справедливости. Он ел, пил, одевался в шелк и порфиру и никогда не дал даже листа зеленого соседу своему Лазарю, терпевшему и голод и холод. Лазарь ползал под столом его, собирая крохи и обгладывая кости, но слуги выбросили его вон, и сидел он на пороге, псы приходили к нему и лизали раны его. Когда же пришел установленный день и оба они умерли, один отправился в пламя вечное, а другой -- в лоно Авраамово. Поднял как-то богач глаза свои, увидел соседа своего Лазаря, смеющегося и ликующего в лоне Авраамовом, и возопил: "Отче Аврааме, отче Аврааме; пошли Лазаря, чтобы омочил он в воде конец перста своего и прохладил уста мои, ибо мучусь я в пламени сем!" Но Авраам ответствовал ему: "Вспомни, как пиршествовал ты и радовался благам мирским, а он терпел и голод и холод, -- разве ты дал тогда ему хотя бы лист зеленый? Теперь же пришел черед ему радоваться, а тебе -- гореть в пламени вечном". Иисус вздохнул и умолк. Почтенный Ананий умоляюще посмотрел на Иисуса, ожидая продолжения. Рот его был раскрыт, губы застыли, а в горле у него пересохло. -- И это все? -- спросил он дрожащим голосом. -- Все? И ничего больше? Иуда засмеялся: --- Так ему и надо. Кто не в меру ел и пил на земле, будет жариться за то в аду. А юный сын Зеведеев приклонил голову к груди Иисуса и тихо сказал: -- Учитель, речь твоя не успокоила сердца моего. Сколько раз ты наставлял нас: "Прости врага своего, возлюби его -- пусть семь и семьдесят раз он причинит зло тебе, ты же семь и семьдесят раз сотвори добро ему, ибо только так можно искоренить в мире зло". А теперь выходит, что Бог не умеет прощать? -- Бог справедлив, -- встрепенулся рыжебородый, искоса бросив едкий взгляд на почтенного Анания. -- Бог всемилостив, -- возразил Иоанн. -- Стало быть, нет для меня надежды? -- пробормотал почтенный хозяин. -- Кончилась притча? Фома поднялся, шагнул было к воротам, но остановился. -- Нет, не кончилась, почтенный староста, -- сказал он насмешливо. -- Есть и продолжение. -- Скажи, сынок, да будешь ты благословен... -- Богача звали Ананием, -- ответил Фома. И, подхватив узел с товаром, он покинул дом, вышел на середину улицы и принялся балагурить с соседями. Кровь бросилась к грузной голове почтенного старосты, в глазах у него потемнело. Иисус протянул руку и ласково погладил своего любимого товарища по кудрявым волосам: -- Иоанн, все, кто имеет уши слышать, услышали, все, кто обладает разумом, сделали вывод. "Бог справедлив", -- сказали они, не в силах сделать еще один шаг. Но у тебя есть еще и сердце, и потому ты сказал: "Бог справедлив, но этого мало -- Он еще и всемилостив. Так не годится -- эта притча должна иметь иной конец". -- Прости, Учитель, -- ответил юноша. -- Воистину сердце мое молвило: "Человек прощает, а Бог что же не прощает? Так не годится, это великое богохульство: притча должна иметь иной конец". -- И она имеет иной конец, возлюбленный мой, -- сказал, улыбнувшись, Иисус. -- Послушай, почтенный Ананий, дабы укрепилось сердце твое. Послушайте и все вы, находящиеся во дворе, и вы, соседи, хохочущие на улице. Бог не просто справедлив, но и добр. И не просто добр, ибо Он -- Отец. Услыхал Лазарь слово Авраамово, вздохнул и сказал сам себе: "Боже, да разве может кто пребывать в Раю счастливым, зная, что некий человек, некая душа пребывает в пламени вечном? Прохлади уста его, Господи, дабы тем самым прохладить и мои уста. Спаси его, Господи, дабы и мне обрести спасение, иначе и меня будет жечь пламя". Услыхал Бог рассуждения его, возрадовался и, сказал: "Лазарь мой возлюбленный, спустись и. возьми за, руку жаждущего. Неиссякаемы источники мои, отведи его к ним, дабы испил он и прохладился, дабы прохладились и твои уста вместе с ним". -- "Навечно?" -- спросил Лазарь. "Навечно", -- ответил Бог. Иисус встал и умолк. Ночь опустилась на землю. Люди, тихо беседуя, расходились. Мужчины и женщины возвращались в свои убогие хижины, но сердца их были удовлетворены. "Может ли слово утолить голод? Может, если это доброе слово", -- так размышляли они. Иисус поднял было руку, чтобы проститься с почтенным хозяином, но тот пал ему в ноги. -- Прости меня, Учитель! -- тихо сказал Ананий и зарыдал. С наступлением ночи, когда они расположились на ночлег под маслинами, к Сыну Марии подошел Иуда. Он не находил себе покоя: ему нужно было видеть Иисуса, говорить с ним, высказать все начистоту. Когда в доме нечестивого Анания он возрадовался, что богач пребывает в адском пламени и, хлопнув в ладоши, воскликнул: "Так ему и надо!" -- Иисус искоса посмотрел на него долгим укоризненным взглядом, и взгляд этот не давал ему покоя. И потому Иуде нужно было поговорить начистоту, ибо он не любил недомолвок и косых взглядов. -- Добро пожаловать! Я ждал тебя, -- сказал Иисус. -- Я не таков, как твои спутники, Сыне Марии, -- без лишних слов начал рыжебородый. -- Я лишен непорочности и добродушия твоего любимчика Иоанна, не подвержен колдовским чарам и обморокам, как Андрей, которого несет всюду, куда только ветер подует. Я -- зверь нелюдимый. Моя мать была из разбойничьей семьи и бросила меня новорожденным в пустыне. Волчица вскормила меня молоком своим, и я вырос суровым, непреклонным, честным. Тот, кого я люблю, может делать со мной все, что ему вздумается, того же, кого я невзлюбил, я убиваю. По мере того как он говорил, голос его становился все жестче, а глаза метали во тьме искры. Иисус опустил руку на его страшную голову, желая успокоить ее, но рыжебородый вскинулся, сбросил умиротворяющую длань и, тяжко вздохнув, сказал, взвешивая каждое слово: -- Я могу, да, могу убить и того, кого люблю, как только увижу, что он свернул с пути истинного. -- Какой же путь есть истинный, брат Иуда? -- Тот, который ведет к спасению Израиля. Иисус закрыл глаза и ничего не ответил. Пара огней, метавшихся во мраке, жгла его. Жгли его и слова Иуды. Что есть Израиль? Почему только Израиль? Разве не все мы -- братья? Рыжебородый ждал ответа, но Сын Марии молчал. Тогда Иуда схватил его за руку и встряхнул, словно пробуждая ото сна. -- Ты понял меня? -- спросил Иуда. -- Ты слышал, что я сказал? -- Понял, -- ответил тот, открывая глаза. -- Я говорю тебе это, стиснув зубы, чтобы ты знал, кто я и чего желаю. Отвечай: хочешь, чтобы я шел вместе с тобой, или нет? Мне нужно знать это. -- Хочу, брат Иуда. -- И ты позволишь мне свободно высказывать свое мнение, возражать, говорить "нет", когда сам ты будешь говорить "да"? Потому как имей в виду: другие могут слушать тебя, разинув рот, а я не могу. Я--не раб, а свободный человек -- запомни это! -- И я желаю того же, брат Иуда, -- свободы. Рыжебородый вскочил и схватил Иисуса за плечо. -- Ты хочешь освободить Израиль от римлян? -- крикнул Иуда, обжигая Сына Марии своим дыханием. -- Я хочу освободить душу от греха. Иуда в ярости оторвал руку от плеча Иисуса и ударил кулаком по стволу маслины. -- Здесь пути наши расходятся, -- прорычал он, злобно взглянув на Иисуса. -- Прежде нужно тело освободить от римлян, а затем уже -- душу от греха, вот путь истинный. Можешь вступить на него? -- Дом строят не с крыши, а с основания. Основание есть душа, Иуда. -- Основание есть тело, Сыне Марии, -- с него и следует начинать. Я уже как-то говорил тебе и сейчас повторяю: подумай, встань на тот путь, о котором я говорю тебе. Потому я и иду вместе с тобой. Чтобы указывать тебе путь. Спавший подле соседней маслины Андрей услыхал сквозь сон голоса и проснулся. Прислушавшись, он распознал голос Учителя и еще чей-то, хриплый и гневный. Андрей встревожился: неужто кто-то пришел ночью, чтобы причинить Учителю зло? Он знал, что, где бы ни проходил Учитель, всегда там оставалось множество юношей, женщин и бедняков, полюбивших его, но также и множество богачей, старост и стариков, возненавидевших его и желавших его гибели. Может быть, эти нечестивцы прислали какого-нибудь верзилу постращать Учителя? Крадучись, Андрей стал пробираться во тьме на четвереньках туда, откуда доносились голоса, но рыжебородый услышал, как кто-то приближается к ним тайком, привстал на коленях и крикнул: -- Кто здесь? Андрей узнал его голос. -- Это я -- Андрей, Иуда. -- Отправляйся спать, сыне Ионы. У нас тут разговор. -- Иди спать, Андрей, дитя мое, -- сказал и Иисус. Теперь Иуда понизил голос, и Иисус почувствовал у себя на лице его тяжелое дыхание. -- Помнишь, в обители я открыл тебе, что братство поручило мне убить тебя, но в последний миг я передумал, вложил нож в ножны и на рассвете, крадучись, словно вор, покинул обитель. -- Почему же ты передумал, брат Иуда? Я был готов. -- Я ждал. -- Ждал? Чего? Иуда помолчал некоторое время, а затем вдруг сказал: -- Чтобы увидеть, Тот ли ты, Кого ожидает Израиль. Иисус пришел в ужас. Дрожа всем телом, он прислонился к стволу маслины. -- Я не желаю чинить насилия и убивать Спасителя, не желаю! -- закричал Иуда, вытирая со лба внезапно выступивший пот. -- Понимаешь? Не хочу! -- закричал он так, будто его душили. Затем он глубоко вздохнул. -- Может быть, ты и сам того не знаешь, -- сказал я себе. -- Наберусь терпения, дам ему еще пожить -- посмотрим, что он будет говорить, что будет делать, и если это не Тот, кого мы ожидаем, то я прикончу его в любое время. -- Вот что думал я, оставляя тебя в живых. Некоторое время он тяжело дышал, ковыряя носком землю, затем вдруг схватил Иисуса за руку и заговорил хриплым, отчаявшимся голосом: -- Не знаю, как называть тебя -- Сын Марии, Сын Плотника или Сын Давидов? Не знаю даже, кто ты, но ты и сам того не знаешь. Мы оба должны узнать это, и обоим нам будет от этого легче, так больше продолжаться не может! Не смотри на других -- они следуют за тобой, словно блеющие ягнята. Не смотри на женщин, которые умиленно взирают на тебя и заливаются слезами, -- на то они и женщины: сердце у них есть, а ума нет , что с них взять? Мы с тобой должны узнать, кто ты и что за пламя жжет тебя -- Бог Израиля или Демон? Так нужно. Нужно! Иисус задрожал всем телом. -- Что мы должны делать, брат Иуда? Как мы узнаем это? Помоги мне. -- Я знаю как. -- Как же? -- Пойдем к Иоанну Крестителю, и он нам скажет. Иоанн возглашает: "Он идет! Он идет!" -- и, как только увидит тебя, тут же поймет, ты это или не ты -- Тот, который идет. Тогда и ты обретешь покой, и я буду знать, что делать. Иисус погрузился в глубокое раздумье. Сколько раз мучительная тревога овладевала им и он падал ниц на землю, бился в припадке, пуская пену изо рта, а люди думали, что он одержим демоном, и в испуге спешили пройти мимо. Он же пребывал тогда на седьмом небе, разум его покидал темницу свою, устремлялся ввысь, стучался во врата Божьи и вопрошал: "Кто я? Для чего я рожден на свет? Что я должен делать для спасения мира? Какой путь самый краткий? Может быть, путь этот есть смерть моя?" Он поднял голову и увидел Иуду, склонившегося над ним всем телом. -- Приляг рядом со мной, брат Иуда, -- сказал Иисус. -- Бог придет к нам и, словно сон, овладеет нами. А рано поутру мы с Его благословения отправимся в Иудею к пророку, и да свершитс