уничтожает его, как только тот начинает приносить плоды, и взращивает уже другой мир". "Кто знает, может ли любовь держать секиру..." -- вспомнились слова Крестителя, повергшие его в ужас. Иисус посмотрел на пустыню. Она стала дикой и огненно-красной и двигалась под солнцем, которое взошло сегодня яростным, опоясанным мглой подул ветер, и ноздри учуяли смрад смолы и серы. Перед мысленным взором возникли погруженные в смолу вместе со всеми своими дворцами, театрами, тавернами и притонами Содом и Гоморра. "Смилуйся, Господи, -- взывал Авраам, -- не сжигай их. Разве Ты не милосерд? Сжалься над творениями Твоими". "Я справедлив, -- ответил Бог, -- и потому сожгу их!" Стало быть, таков путь Божий? Стало быть, великий позор, если сердце -- этот ком земли, эта мягкая глина -- взывает к Нему: "Остановись!" Что есть наш долг? Смотреть вниз, высматривать на земле следы Божьи и следовать за ними? "Я смотрю вниз и ясно вижу над Содомом и Гоморрой очертания стопы Божьей, ибо стопа Божья -- это все нынешнее Мертвое море: Бог опустил на землю стопу Свою, и погрузились в глубины дворцы, театры, таверны, притрны -- Содом и Гоморра! Сделает Он еще шаг, и погрузится в глуби вся земля: цари, первосвященники, фарисеи, саддукеи -- все пойдет ко дну!" Сам того не осознавая, он стал кричать, распалил свои мысли, разъярился, забыл, что колени не в силах выдержать тяжести его тела, и попытался было встать, чтобы следовать по стопам Божьим, но, задыхаясь, рухнул навзничь. -- Я не могу! Неужели Ты не видишь меня?! -- закричал он, подняв глаза к раскаленному небу. -- Не могу! Зачем Ты избрал меня? Это выше моих сил! Крича, он видел чернеющего на песке козла, который лежал навзничь с распоротой утробой. Вспомнилось, что когда он, наклонившись, заглянул козлу в помутневшие глаза, то увидел там собственное лицо. -- Я -- козел отпущения, -- прошептал он. -- Я... Бог поместил его на пути моем, чтобы я увидел, кто я есть и куда иду... И вдруг он зарыдал, бормоча сквозь слезы: "Я не хочу... Не хочу... Не хочу оставаться один. Помогите!" И когда он плакал, согнувшись, подул приятный ветерок, смрад смолы и падали исчез, и мир наполнился благоуханием, а вдали послышался звон -- то ли браслеты, то ли смех, то ли журчание воды. Пустынник ощутил свежесть на веках, под мышками, в горле. Он поднял глаза. На камне перед ним сидела змея с женскими глазами и женской грудью и, виляя, языком, смотрела на него. Пустынник в ужасе отпрянул. Змея ли это? Женщина ли? Или лукавый дух пустыни? Наподобие того Змия, что, извиваясь вкруг запретного древа в Раю, соблазнил первого мужчину и первую женщину к совокуплению и сотворению греха... Послышался смех, и игривый женский голос сказал: -- Я сжалилась над тобой, Сыне Марии. Ты закричал: "Не хочу оставаться один. Помогите!" -- я сжалилась над тобой и пришла. Чего ты желаешь от меня? -- Я не желаю тебя. Не тебя я звал. Кто ты? -- Твоя душа. -- Моя душа?! -- Иисус в ужасе закрыл глаза. -- Твоя душа. Тебе страшно оставаться одному. Того же боялся некогда и твой прапрадед Адам. "Помогите!" -- воскликнул он, плоть и душа его сжались, и из бедра его вышла женщина, чтобы разделить его одиночество... -- Нет! Я не хочу! Я помню яблоко, которое ты дала вкусить Адаму, и ангела с мечом! -- Ты помнишь, и потому страдаешь, кричишь и не можешь отыскать свой путь -- я укажу тебе его. Дай руку, не оглядывайся, оставь воспоминания. Посмотри, как вздымается моя грудь, -- следуй за мной, муж мой! Она безошибочно поведет тебя по пути истинному. -- И меня ты тоже поведешь ко сладостному греху, а затем -- в ад. Я не пойду, путь мой иной. Раздался издевательский хохот, и показались острые, ядовитые зубы: -- Ты хочешь следовать за Богом -- за орлом, червь? Ты, Сын Плотника, вознамерился взвалить на себя прегрешения целого народа? Разве тебе недостаточно собственных прегрешений? Да как ты мог набраться наглости думать, будто твой долг -- спасти людей?! "Она права... Она права... -- подумал, содрогаясь, пустынник. -- Что за наглость желать спасти людей!" -- Открою тебе некую тайну, любезный Сыне Марии... Голос змеи стал ласковым, а глаза ее -- игривыми. Словно вода, соскользнувшая с камня и текущая, переливаясь тысячами оттенков, приблизилась она к ногам пустынника, затем поднялась и свернулась у него на колене, рывком обвила его бедра, стан, грудь, опустилась на плечо, и пустынник невольно склонил голову, чтобы слушать ее. Змея лизнула языком ухо Иисуса, и послышался необычайно соблазнительный голос, доносившийся откуда-то совсем издали, -- может быть, из Галилеи, с окрестностей Геннисаретского озера: -- Магдалину... Магдалину... Магдалину... -- -- Что? -- встрепенулся Иисус. -- Что -- Магдалину? -- ...Спаси! -- теперь уже повелительно прошипела змея. -- Не Землю -- Землю оставь в покое -- спаси ее, Магдалину! Иисус тряхнул головой, чтобы прогнать змею, но та взметнулась и стала играть языком у него в ухе, говоря: -- Прекрасно и свежо ее многоопытное тело, многие народы обладали им, но Бог предопределил его для тебя еще в годы твоего детства -- возьми же его! Бог сотворил мужчину и женщину с таким расчетом, чтобы они подходили друг к другу, как ключ и замочная скважина. Отомкни же ее. Там, внутри нее, сидят, сбившись в кучу от холода, твои дети и ждут твоего дуновения, чтобы согреться, встать и выйти к солнечным лучам... Слышишь? Подними глаза, кивни мне. Только кивни мне, дорогой, и в тот же миг я принесу тебе твою жену на освежающем ложе. -- Мою жену?! -- Твою жену. "Как это Я, -- говорит Бог, -- взял в жены блудницу Иерусалим? Целые народы владели ею, но Я взял ее в жены, дабы спасти". Как это пророк Осия взял в жены блудницу Гомерь, дочь Дивлаима? Равным образом и тебе Бог велит спать и рожать детей с женою твоей Марией Магдалиной, дабы спасти ее. Теперь змея устроилась у него на груди -- жесткая, прохладная, округлая, она медленно ползла, извиваясь, по груди Иисуса и обволакивала его, а он побледнел, закрыл глаза и видел, как крепкое, со стройными бедрами тело Магдалины, покачиваясь, прохаживается по берегу Геннисаретского озера, как она смотрит в сторону реки Иордан и вздыхает. Она простирала к нему руки, а в лоне ее теснилось множество его детей. Достаточно было всего лишь глазом повести, всего лишь кивнуть, и сразу же -- о, что за счастье! -- как бы изменилась, сколь сладостной и человечной стала бы его жизнь! Это и есть его путь, это! Возвратиться бы в Назарет, в материнский дом, помириться с братьями. Все это было безумием юности -- спасти людей, умереть за людей, все это было безумием, но -- благословенна да будет Магдалина! -- он исцелился, возвратился в свою мастерскую, занялся прежним, любимым делом -- снова мастерил колыбели, корыта, плуги, имел детей, стал человеком. Хозяином. Сельчане уважали его и приподнимались с мест, когда он проходил мимо. Всю неделю он работал, по субботам ходил в синагогу, в опрятной одежде из льна и шелка, сотканной его женой Магдалиной, с дорогим платком поверх головы и золотым обручальным перстнем на пальце, а молитвенная скамья его стояла рядом со скамьями сельских старейшин, и на этой скамье он слушал умиротворенно и безучастно, как распаленные полудурочные фарисеи и книжники, потея и вытирая пот, толкуют Священные Писания... Он смотрел на них участливо и пряча усмешку в усах, потому как эти богоначитанные исчезнут бесследно, тогда как он спокойно и безошибочно толкует Святые Писания тем, что женился, производит на свет детей и мастерит колыбели, корыта, плуги... Он открыл глаза и увидел пустыню. И когда только успел миновать день? Солнце снова клонилось к закату. Прохладная змея ожидала, прильнув к его груди. Она спокойно, обворожительно, жалобно шипела, нежная колыбельная лилась в вечернем воздухе, и вся пустыня покачивалась, убаюкивая его, словно мать. -- Я жду... Жду... -- соблазнительно прошипела змея. -- Уже наступила ночь, мне холодно. Решайся же. Только кивни, и распахнутся врата, которые пропустят тебя в Рай... Решайся, дорогой, Магдалина ожидает... У пустынника занемела поясница. Он уж было открыл рот, чтобы сказать "да", но почувствовал на себе чей-то взгляд. Он испуганно поднял голову и увидел в воздухе только пару глаз, пару глубоких черных глаз и пару белоснежных бровей, которые поднимались и кричали ему: "Нет! Нет! Нет!" Сердце Иисуса сжалось, он снова умоляюще глянул туда, желая крикнуть: "Оставь меня! Отпусти меня на волю! Не гневайся!" Но глаза уже наполнились гневом, брови угрожающе то поднимались, то опускались. -- Нет! Нет! Нет! -- закричал тогда Иисус, и две крупные слезы скатились с глаз его. Змея тут же соскользнула с тела, изогнулась и разорвалась с глухим треском. Воздух наполнился смрадом. Иисус упал лицом долу, песок набился ему в рот, в нос, в глаза. Он не думал больше ни о чем, забыл про голод и жажду и рыдал. Рыдал так, будто умерли его жена и все его дети и вся жизнь его оказалась ни к чему. -- Господи, Господи, -- шептал он, грызя песок. -- Отче, неужели Тебе чуждо милосердие? Да свершится воля Твоя! Сколько раз уже говорил я это и сколько раз скажу еще! Всю свою жизнь я буду биться в судорогах, сопротивляться и твердить: "Да свершится воля Твоя!" Так вот -- бормоча, рыдая и глотая песок, он и уснул. Но как только смежил он очи телесные, разверзлись очи души его; и увидел он, как некая змея-призрак, толщиной с человеческое тело, а длиной из конца в конец ночи, распростерлась на песке и раскрыла во всю ширь пространную ярко-красную пасть. Перед пастью испуганно трепыхалась пестрая куропатка, пытаясь раскрыть крылья и улететь, но не могла сделать этого. Спотыкаясь, она продвигалась вперед со вздыбленными от страха перьями. Кричала тоненьким голоском и все продвигалась вперед... А неподвижная змея с невозмутимым спокойствием впилась в нее взглядом, раскрыв пасть, -- она была уверена в себе. Пошатываясь и оступаясь, куропатка медленно двигалась прямо к раскрытой пасти, а Иисус стоял и смотрел, содрогаясь от страха, словно куропатка... Перед рассветом куропатка уже приблизилась к раскрытой пасти, затрепыхалась было и торопливо оглянулась вокруг, словно ища помощи, и вдруг вытянула шею и головой вперед, с заплетающимися ногами вошла в пасть, которая после этого закрылась. Иисус увидел, как к брюху чудовища медленно спускается комок из перьев, мяса и рубинового цвета ножек -- куропатка... Иисус в ужасе вскочил. Пустыня вздымалась в розовом свете. Светало. -- Бог, -- с дрожью в голосе прошептал он. -- Бог... И куропатка... Голос его осекся. Не было сил выразить эту мысль, но про себя он подумал: "...душа человеческая. Душа человеческая -- это куропатка!" На долгие часы он погрузился в раздумья об этом. Солнце поднималось, накаляло песок, долбило темя Иисуса, проникало внутрь и сушило ему мозг, горло, грудь. Все внутри него было словно лоза осенью после сбора винограда. Язык прилип к. небу, кожа облезла, кости выступили наружу, кончики ногтей густо посинели. Время внутри него стало коротким, как удар сердца, и долгим, как смерть. Он больше не ощущал ни голода, ни жажды, не желал ни детей, ни женщин. Вся душа его собралась в глазах. Он видел, и больше ничего. Видел. Около полуночи глаза его помутнели, мир исчез, и исполинская пасть разверзлась перед ним: нижняя челюсть -- земля, верхняя челюсть -- небо, и он медленно, ползком двигался в эту пасть, содрогаясь и вытянув вперед шею... Белыми и черными молниями проносились дни и ночи. Как-то в полночь пришел, стал'перед ним, горделиво потрясая гривой, лев и заговорил человеческим голосом: -- Я рад приветствовать и видеть в логове моем доблестного подвижника, превозмогшего малые добродетели, малые радости и счастье! Не по нраву нам легкое и несомненное -- мы отправились добывать то, что дается с трудом. Мало нам взять в жены Магдалину -- мы желаем сделать супругой своей всю Землю. Невеста вздыхает по тебе, небо зажгло свои светильники, пришли гости -- пора, Новобрачный! -- Кто ты? -- Я -- это ты. Лев, алчущий в сердце твоем и в теле твоем и рыщущий по ночам вокруг загонов -- царств мирских, примеряясь, как бы запрыгнуть внутрь и утолить голод. Я мечусь от Вавилона к Иерусалиму и Александрии, от Александрии -- к Риму, возглашая: "Я голоден! Все здесь мое!" С наступлением дня я снова вхожу в грудь твою, сжимаюсь и становлюсь -- я, грозный лев! -- агнцем. Прикидываюсь униженным, подвижником, который ничего не желает, которому якобы достаточно для жизни пшеничного зернышка, глотка воды и благостного Бога, которого он, пытаясь задобрить, называет Отцом. Но сердце мое втайне исполняется ярости -- ему стыдно. Оно желает, чтобы скорее наступила ночь и я снова сбросил с себя овечью шкуру и снова рыскал в ночи, рычал и попирал четырьмя своими лапами Вавилон, Иерусалим, Александрию и Рим. -- Я не знаю тебя. Никогда не желаю я царств мирских, мне достаточно и Царства Небесного. -- Нет, недостаточно! Ты сам себя обманываешь, милый. Тебе недостаточно. Но ты не дерзаешь заглянуть внутрь себя, в свое нутро, в свое сердце, чтобы увидеть там меня... Что это ты искоса, подозрительно смотришь на меня? Думаешь, я -- искушение, посланное Лукавым совращать тебя? Неразумный пустынник! Да разве может иметь силу искушение, приходящее извне? Крепость можно взять только изнутри. Я -- самый глубинный голос естества твоего, я -- лев, пребывающий внутри тебя, а ты завернулся в овечью шкуру, чтобы так пожирать людей, которые осмелятся подойти к тебе. Вспомни: когда ты был еще младенцем, халдейская колдунья разглядывала твою ладонь. "Я вижу много звезд, много крестов, ты станешь царем", -- сказала она. Что ты прикидываещься, будто забыл? Ты помнишь про то и днем и ночью! Встань, сыне Давидов, и вступи в Царство Твое! Иисус слушал, склонив голову. Постепенно он узнавал голос, постепенно вспоминал, что слышал его когда-то во сне, один раз -- когда его еще ребенком побил Иуда, а другой -- когда он бросил дом и несколько дней и ночей кряду бродил по полям, но голод одолел его и он, посрамленный, возвратился домой, а братья его, хромой Сим и набожный Иаков, стояли на пороге и потешались над ним -- тогда и вправду он услышал внутри себя льва рыкающего... И уже совсем недавно, когда он, таща на себе крест, чтобы распинать Зилота, проходил сквозь возбужденную толпу, а все смотрели на него с отвращением и осыпали бранью, лев воспрянул внутри него с такой силой, что поверг его наземь. Нынешней же ночью в пустыне вышел наружу и вот стоит перед ним лев рыкающий. Он ластился к Иисусу, пропадал и снова появлялся, словно то входя в него, то выходя из него, и играючи ласково ударял его хвостом... А Иисус чувствовал, как сердце его разъяряется все более. "Да, прав лев, хватит с меня! Я устал от голода и желания, устал играть роль униженного, подставлять для удара и вторую щеку. Устал задабривать Бога-людоеда и называть Его Отцом, пытаясь смягчить Его заискиванием; устал слушать, как меня поносят родные братья, как плачет моя мать, как смеются люди, когда я прохожу мимо; устал ходить босым, устал бродить по рынку, видеть финики, мед, вино, женщин и не иметь возможности купить их, лишь во сне дерзая насыщаться этим и обнимать воздух! Я устал. Так поднимусь же, опояшусь прапрадедовским мечом -- разве я не сын Давидов? -- и вступлю в царство свое! Прав лев: не идеи, облака да Царство Небесное, но камни, земля и плоть -- вот мое царство!" Он поднялся. Откуда только взялись силы, но он вскочил и принялся опоясываться, долго опоясываться невидимым мечом, рыча, словно лев. Опоясавшись, он крикнул: "Пошли!" -- обернулся, но лев исчез. Раскатистый смех прогремел над ним, и послышался голос: "Смотри!" Молния рассекла ночь и замерла, а под неподвижной молнией появились опоясанные стенами города, дома, улицы, площади, люди, а вокруг -- поля, горы и море: справа -- Вавилон, слева -- Иерусалим и Александрия, а за морем -- Рим. И снова раздадет голос: "Смотри!" Иисус поднял глаза вверх: некий ангел, с желтыми крыльями, рухнул с неба вниз головой. Плач раздался в четырех царствах, люди воздели руки к небу, и руки их отвалились, изъеденные проказой. Они раскрыли рты, чтобы крикнуть: "Помогите!" -- но губы их отвалились, изъеденные проказой. Всюду на улицах валялись руки, носы и губы. Когда же Иисус воздел руки, чтобы воззвать к Богу: "Смилуйся! Сжалься над людьми!" -- второй ангел, с пестрыми крыльями, с колокольчиками на ногах и на шее, рухнул с неба вниз головой, и в то же мгновение по всей земле раздался смех и хохот, прокаженные пустились бежать, безумие охватило их, и все, что еще оставалось у них от тела, сотрясалось от смеха. Иисус зажал уши, чтобы не слышать. Дрожь охватила его. И тогда третий ангел, с алыми крыльями, рухнул с неба звездой. Забили четыре фонтана огня, четырьмя колоннами поднимался дым, звезды потускнели. Подул легкий ветерок, и дым улегся. Иисус глянул и увидел, что четыре царства обратились в четыре горсти пепла. И снова раздался голос: "Вот царства земные, которыми ты собирался завладеть, несчастный! Это были три моих любимых ангела -- Проказа, Безумие, Пламя. Пришел День Господень, Мой День!" Голос отгремел, и молния исчезла. Заря застала Иисуса скатившимся с камня, уткнувшимся лицом в песок. Видно, он долго рыдал ночью, потому как глаза его были воспалены и жгли. Он огляделся вокруг. Может быть, эта бескрайняя пустыня и впрямь была его душой? Песок двигался, оживал. Послышались пронзительные голоса, смех, насмешки, плач. Маленькие зверьки, похожие на зайцев, белок, куниц, приближались к нему прыжкам!, а глаза у них были красными, словно рубины... "Безумие идет, -- подумал он. -- Безумие идет поглотить меня..." Он закричал, зверьки исчезли, и некий ангел, с полумесяцем, свисающим с шеи, с радостной звездой между бровями, взгромоздился перед ним, распахнув зеленые крылья. -- Архангел! -- прошептал, обращаясь к нему, Иисус и прикрыл ладонью глаза, чтобы не ослепнуть. Ангел сложил крылья и улыбнулся. -- Не узнаешь меня? Не помнишь? -- Нет! Нет' Кто ты? Отойди чуть подальше, архангел, -- мне трудно смотреть. -- Помнишь, когда ты был малым дитем и не умел еще ходить, держась то за дверь, то за материнский подол, чтобы не упасть, ты кричал, громко кричал в мыслях своих: "Боже мой, и меня сделай Богом! Боже мой, и меня сделай Богом! Боже мой, и меня сделай Богом!" -- Не напоминай о бесстыжем богохульстве! Да, я помню! -- Я -- тот голос, звучавший внутри тебя. Это я кричал. Я кричу и теперь, но ты делаешь вид, будто не слышишь, потому что боишься. Но хочешь не хочешь, ты услышишь меня, пришел час. Я избрал тебя еще до твоего рождения. Изо всех людей -- тебя. Я тружусь и свечу внутри тебя, не позволяя тебе скатиться до малых добродетелей, до малых радостей, до малого счастья. И вот теперь в эту пустыню, куда я привел тебя, явилась женщина, и я изгнал ее, явились царства, и я изгнал их. Я изгнал их, не ты. Я храню тебя для дел неизмеримо более великих, неизмеримо более трудных. -- Более великих, более трудных? -- Чего ты желал, когда кричал, будучи ребенком? Стать Богом. Ты станешь Им! -- Я? Я? -- Не будь малодушным, не вопи. Ты станешь Им. Уже стал. Как ты думаешь, какие слова обронил над тобой дикий голубь на Иордане? -- Говори! Говори! -- Ты Сын Мой, единственный Сын Мой! -- вот весть, принесенная тебе диким голубем. Не дикий голубь был это, но архангел Гавриил. Радуйся же, Сыне, единственный Сыне Божий! Два крыла взметнулись в груди Иисуса, и почувствовал он, как жжет его между бровей большая бунтарская утренняя звезда, и некий глас раздался внутри него: "Я не человек, не ангел, не раб Твой, я -- Сын Твой, Адонаи. Я сяду на престоле Твоем судить живых и мертвых и буду держать, играючи, в деснице моей шар -- мир земной. Уступи мне место!" Громкий смех раздался в воздухе. Иисус встрепенулся. Ангел исчез. Тогда он издал душераздирающий вопль: -- Люцифер! И рухнул лицом в песок. -- Итак, до встречи, -- раздался насмешливый голос. -- До скорой встречи! -- Никогда! -- прорычал Иисус, уткнувшись лицом в песок. -- Никогда, Сатана! -- До встречи, -- повторил голос. -- В эту же Пасху! Несчастный! Иисус зарыдал. Крупными, горячими каплями падали слезы в песок. Он снова и снова умывался слезами, и душа его очищалась. Так продолжалось много часов. Под вечер подул свежий ветерок, солнце стало ласковым, далекие горы порозовели. И тогда прозвучал милосердный приказ, и незримая длань коснулась плеча его: -- Встань! Пришел День Господень. Поспеши с вестью к людям: "Я иду!" 18. И когда он только миновал пустыню, добрался до Мертвого моря и вернулся к возделанной земле и густо пропитанному человеческим дыханием воздуху?! Он не шел -- разве были у него силы для этого? Незримые длани несли его, подхватив под руки. Редкое облако, появившееся было в пустыне, сгустилось, потемнело, закрыло небо, раздался гром, и упали первые капли дождя. Земля помрачнела, дорога исчезла. С разверзшегося неба вдруг хлынули потоки. Иисус сложил вместе ладони, набрал в них воды, напился. Он остановился. Куда идти? Молнии разрывали небо. На какое-то мгновение лик земной озарился, становясь то голубым, то желтым, то совсем бледным, и тут же снова погрузился во мрак. В какой стороне лежал Иерусалим? В какой стороне был Иоанн Креститель? Где были товарищи, оставшиеся ожидать его в зарослях речного камыша? -- Боже, -- прошептал Иисус. -- Просвети меня. Блесни молнией, укажи мне путь! И лишь только он произнес эти слова, молния рассекла прямо перед ним небо. Бог подал ему знак, и он уверенно направился в сторону молнии. Шел проливной дождь. Мужские воды низвергались с неба, устремлялись вниз и соединялись с женскими водами земли -- реками и озерами. Земля, небо, дождь стали единым целым и гнали его, направляя к людям. Он шлепал по грязи, путаясь в низкорослых растениях, спускался в ямы, поднимался наверх. В свете молнии он разглядел вверху над собой густо покрытое плодами гранатовое дерево, протянул руку, сорвал гранат, наполнил ладонь рубинами и освежил горло. Он сорвал еще один плод, затем еще один, поел и благословил руку, посадившую дерево. Плоть его окрепла, он снова двинулся в путь. Он все шел и шел. Было ли это днем или ночью? Все было покрыто мраком. Ноги устали месить грязь -- казалось, будто они поднимали и несли с собой всю землю. Вдруг при вспышке молнии он разглядел прямо перед собой стоявшую на высоком холме крохотную деревушку. Молнии то ярко озаряли белые дома, то снова погружали их в темноту. Сердце Иисуса радостно забилось:там, внутри домов, находились люди, его братья и сестры. Ему захотелось коснуться человеческой руки, вдохнуть воздуха, которым дышат люди, съесть хлеба, выпить вина, поговорить с ними. Сколько лет он так упорно стремился к одиночеству, бродил по полям и горам, разговаривал с птицами и дикими зверями, избегая людей. А сейчас... Какое это счастье -- коснуться руки человеческой! Иисус ускорил шаг, добрался до каменистого подъема, почувствовал прилив сил, потому как знал теперь, куда идти, куда ведет путь, указанный Богом. Пока он поднимался, тучи чуть разошлись, показался кусочек неба, и выглянуло солнце, уже клонившееся к закату. Стало слышно пение петухов, лай собак и пронзительные женские крики, доносившиеся с плоских кровель. Над крышами поднимался голубой дым, пахло горящими дровами. -- Благословен да будет род людской... -- прошептал Иисус, проходя мимо первых домов и слыша, как там, внутри, переговариваются люди. Камни, вода, дома -- все блестело. Не блестело, а смеялось. Томимая жаждой земля напилась, исчезнувшее солнце возвратилось вновь. Люди и животные испугались было разразившегося потопа, но тучи стали рассеиваться, показалось густо-синее небо, и сердца их снова обрели покой. Промокший до нитки, но счастливый Иисус шел по шумным узким улочкам. Показалась молоденькая девушка, которая тянула на пастбище белую козу с огромным выменем. -- Скажи, девушка, как называется ваша деревня? -- спросил, улыбнувшись, Иисус. -- Вифания. -- Не посоветуешь ли, в какой дом попроситься на ночлег? Я нездешний. -- Входи в любую открытую дверь! - ответила девушка и засмеялась. "Входи в любую открытую дверь! Добрые сердца у здешних сельчан, здесь рады гостям", -- подумал Иисус, ища открытую дверь. Деревенские улочки превратились в реки, и только самые крупные камни поднимались из воды, так что пришлось продвигаться вперед, перепрыгивая с камня на камень. Двери домов были заперты н совсем черны от дождя. Он свернул в первый переулок и увидел распахнутую настежь низкую, закругленную сверху дверь, выкрашенную в лиловый цвет. Коренастая девушка с крупным подбородком н полными губами стояла посреди двора, придерживая за край передник, наполненный кормом, который она широким взмахом руки разбрасывала курам. Внутри тускло освещенного дома было видно другую девушку, которая работала, сидя за ткацким станком н напевая протяжную песню. Иисус подошел ближе, остановился на пороге и поздоровался, приложив руку к сердцу. -- Я пришел издалека, из Галилеи, -- сказал он. -- Я озяб и проголодался, мне негде приклонить голову на ночлег. Я -- добрый человек, позвольте мне переночевать в вашем доме. Дверь была открыта, вот я и вошел. Простите меня. Девушка обернулась, все так же сжимая в пригоршне корм, спокойно смерила его взглядом с головы до ног и улыбнулась: -- Мы рады тебе, добро пожаловать! Ткачиха оторвалась от станка, вышла во двор. Она была бледная, тонкой кости, с черными косами, уложенными венком вокруг головы, с большими, бархатистыми, печальными глазами, а вокруг ее худой шеи обвивалось ожерелье из бирюзы -- от сглаза. Она глянула на гостя и покраснела. -- Мы остались в доме одни. Брат наш Лазарь отправился на Иордан принимать крещение. -- Ну, и что из того, что мы одни? -- сказала другая девушка. -- Не съест же он нас. Проходи в дом, добрый человек, не слушай ее -- она трусиха. Сейчас мы позовем односельчан, чтобы тебе не было скучно, придут и старейшины -- порасспросить тебя, кто ты, куда путь держишь и что нового можешь рассказать нам. Проходи в наше жилище. Что это с тобой? Тебе холодно? -- Я промерз, голоден и хочу спать, - ответил Иисус, переступая через порог. -- Сейчас пройдет и одно, и другое, и третье -- не печалься, -- сказала девушка. -- Меня, между прочим, зовут Марфой, а сестру мою -- Марией. А тебя? -- Иисус из Назарета. -- Так ты добрый человек? -- насмешливо спросила Марфа и засмеялась. -- Добрый, -- серьезно ответил Иисус. -- Добрый, насколько это в моих силах, сестра моя Марфа. Он вошел в хижину. Мария зажгла светильник, укрепила его на подставке и осветила дом. Выбеленные известью стены отличались совершенной чистотой, у одной из них стояла длинная деревянная лежанка с постелью и подушками, пара резных сундуков кипарисового дерева, несколько скамеек, в одном углу -- станок, в другом -- глиняные кадки для зерна и оливкового масла, сразу у входа, справа -- кувшин со свежей водой на стойке, а рядом свисало с деревянного гвоздя длинное льняное полотенце. В доме пахло кипарисовым деревом и айвой. В глубине находился широкий очаг, вокруг которого было развешено все, что необходимо для стряпни. -- Сейчас я разведу огонь. Присаживайся, обсохнешь, -- сказала Марфа, поставила у очага скамью, а затем проворно выскочила во двор и принесла охапку виноградной лозы, лавровых веток н два толстых масличных пня. Присев на корточки, она сложила дрова кучей и разожгла огонь. Иисус стоял на коленях, согнувшись и обхватив голову руками, и смотрел. "Как священно это таинство, когда складывают дрова и зажигают огонь, чтобы в холод пришел он и, словно милосердная сестра, согрел тело! -- подумал он. -- А если ты еще голодный и усталый вступаешь в чужой дом и две незнакомые сестры выходят навстречу утешить тебя!.." На глазах у него выступили слезы. Марфа встала, пошла в кладовую, принесла хлеба, маслин, меду, медную кружку с вином и поставила все это у ног гостя. -- Перекуси, и настроение поднимется. Сейчас я приготовлю еду. Поешь горячего и придешь в себя. Видать, ты явился издалека. -- С другого конца света, -- ответил Иисус, с жадностью набрасываясь на хлеб, маслины и мед. Какое чудо, какое счастье, что Бог посылает все это людям щедрой рукой! Иисус с наслаждением ел, благословляя Господа. А Мария стояла подле светильника и молча смотрела то на огонь, то на нежданного гостя, то на сестру, у которой словно крылья выросли от радости, что в доме у них мужчина, которому можно прислуживать. Иисус поднял медную кружку, посмотрел на сестер и сказал: -- Марфа и Мария, сестры мои, вы, наверное, слышали, что, когда во времена Ноя случился потоп, почти все люди, грешники, утонули, однако очень немногие, избранные, вошли в Ковчег и спаслись. Мария и Марфа, клянусь вам: если снова случится потоп, который будет отдан во власть мою, я позову вас, сестры мои, войти в новый Ковчег, ибо сегодня вечером пришел к вам неизвестный гость, босой и оборванный, а вы развели огонь и согрели его, дали ему хлеба и утолили голод его, сказали ему доброе слово -- и Царство Небесное снизошло в сердце его. Пью за ваше здоровье, сестры мои, будьте счастливы! Мария подошла к Иисусу и села у его ног. -- Слушаю тебя, гость, и все не могу насытиться словами твоими, -- сказала она, зардевшись. -- Говори. Марфа поставила горшок, накрыла стол, принесла воды из стоявшего во дворе колодца, а затем послала соседского мальчугана сообщить трем сельским старостам, чтобы те пожаловали, если им угодно, к ней в дом, потому как пришел гость издалека. -- Говори, -- снова сказала Мария, поскольку Иисус хранил молчание. -- Что ты хочешь услышать, Мария? -- спросил Иисус, коснувшись ее черных кос. -- Благословенно молчание, ибо оно говорит все. -- Молчание не удовлетворит женщину, -- сказала Мария. -- Ей, горемычной, хочется еще и доброго слова... -- Доброе слово тоже не удовлетворит женщину, даже и не думай! -- живо отозвалась Марфа, подливавшая масло в светильник, чтобы его хватило на весь вечер, когда придут для серьезного разговора старцы. -- Доброе слово тоже не удовлетворит горемычную женщину: ей нужен мужчина, чтобы дом чувствовал тяжесть его шагов. Ей нужен младенец, который будет сосать молоко, облегчая ее тяжелую грудь... Женщине нужно много, Иисусе из Галилеи, много, но откуда вам, мужчинам, знать это! Марфа попробовала засмеяться, но не смогла: ей было тридцать лет, а она все еще не вышла замуж. Наступило молчание. Было слышно, как огонь пожирает масличные пни и лижет кипящий глиняный горшок. Все трое смотрели на пламя. Наконец Мария сказала: -- Чего только не передумает женщина, сидя у ткацкого станка! Если бы ты знал это, то пожалел бы Женщину, Иисусе Назаретянин! -- Я знаю это, -- с улыбкой ответил Иисус. -- Когда-то, в другой жизни, я был женщиной и сидел у ткацкого станка. -- И о чем же ты думал? -- О Боге, и больше ни о чем, Мария. О Боге. А ты? Мария не ответила, но грудь ее вздымалась. Слушая их разговор, Марфа что-то бормотала, вздыхала, но сдерживалась и молчала. Наконец она не выдержала. -- И Мария и я, -- сказала Марфа, и голос ее прозвучал жестко, -- и Мария, и я, и все незамужние женщины во всем мире думают о Боге, но только запомни: они видят его мужчиной у себя на коленях. Иисус опустил голову и молчал. Марфа сняла горшок. Ужин был готов, и она пошла в кладовую за глиняными мисками. -- Открою тебе, что как-то пришло мне в голову, когда я ткала, -- сказала Мария тихо, чтобы не услышала в кладовой сестра. -- В тот день я тоже думала о Боге и сказала: "Боже, если ты когда-нибудь соблаговолишь войти в наш бедный дом, ты будешь в нем хозяином, а мы -- гостьями". И вот теперь... Что-то стиснуло ее горло, она умолкла. -- И вот теперь? -- переспросил внимательно слушавший Иисус. Появилась Марфа с мисками в руках. -- Ничего... -- прошептала Мария и встала. -- Садитесь, поедим, -- сказала Марфа, -- пока не пришли старцы, а то еще застанут нас за едой. Все трое стали на колени, Иисус взял хлеб, поднял его высоко вверх и произнес молитву с такой теплотой и страстью, что сестры изумленно повернулись и, взглянув на него, пришли в ужас: лицо Иисуса сияло, а в воздухе у него за головой стояло огненное мерцание. Мария простерла руку и воскликнула: -- Господи, ты здесь хозяин, а мы гостьи. Приказывай! Иисус опустил голову, чтобы сестры не видели его смятения: это был первый возглас, первая душа, узнавшая его. Они поднялись из-за стола в тот самый миг, когда в дверях появилась чья-то тень и на пороге показался старец огромного роста, с ниспадающей волнами бородой, широкой кости, с руками, на которых вздымались узлами мышцы, с грудью, словно густой лес, покрытой шерстью, как у барана, ведущего за собой стадо. В руках у него был широкий посох выше его собственного роста -- посох служил ему не для опоры, но чтобы бить людей, наводя порядок. -- Добро пожаловать в наш убогий дом, почтенный Мельхиседек, -- с поклоном приветствовали его девушки. Он прошел внутрь, и на пороге показался другой почтенного возраста старец -- худощавый, с вытянутой лошадиной головой и беззубым ртом. Его маленькие глазки метали огонь, долго выдержать их взгляд было невозможно. Говорят, змея хранит яд в глазах, у этого же старика в глазах был огонь, а за огнем -- изворотливый, зловредный ум. Девушки с поклоном приветствовали его, после чего он также прошел внутрь. За ним показался третий старец -- слепой, приземистый, с тучными телесами. Он ощупывал дорогу посохом, который заменял ему глаза и безошибочно направлял его стопы. Это был добродушный весельчак. Когда приходилось вершить суд над односельчанами, сердце не позволяло ему причинить боль кому бы то ни было. "Я не Бог, -- говорил он. -- Судящий сам будет судим, и потому помиритесь, друзья мои, чтобы мне не пришлось страдать из-за вас на том свете!" Случалось, он платил из собственного кошеля, случалось, сам отправлялся в тюрьму, чтобы спасти виновного. Одни считали его сумасшедшим, другие -- святым, а почтенный Мельхиседек видеть его не мог, но что поделаешь -- это был самый состоятельный хозяин во всем селении и потомок жреческого рода Аарона. -- Марфа, -- сказал Мельхиседек, посох которого касался потолочных балок, -- Марфа, кто этот чужак, пришедший в наше селение? Иисус поднялся из угла, где он неприметно сидел у пылающего очага. -- Так это ты? -- спросил старец, смерив его взглядом с головы до ног. -- Я, -- ответил Иисус. -- Я из Назарета. -- Стало быть, галилеянин? -- язвительно прошамкал второй старец. -- Писания гласят, что из Назарета не бывает ничего путного. -- Будь с ним поласковей, почтенный Самуил, -- сразу же вмешался слепой. -- Правда, галилеяне глуповаты, пустозвоны и не умеют себя вести как следует, но они добрые люди. И наш сегодняшний гость тоже добрый человек. Я понял это по его голосу. Он повернулся к Иисусу и сказал: -- Добро пожаловать, сынок. -- Ты коробейник? -- спросил почтенный Мельхиседек. -- Что ты продаешь? Пока старцы говорили, в открытую дверь вошли сельские богачи, добрые хозяева. Узнав, что в селение пришел гость, они принарядились и отправились приветствовать его, узнать, откуда он, послушать, что говорит, и за разговором скоротать время. Итак, они вошли и опустились на колени позади трех старцев. -- Ничего не продаю, -- ответил Иисус. -- В моих краях я был плотником, но затем оставил работу, ушел из материнского дома и живу, повинуясь Богу. -- Ты хорошо сделал, сынок, избавившись от людей. Только имей в виду, злополучный, -- ты связался с недобрым дьяволом -- с Богом. От него-то как избавишься? -- сказал слепой и засмеялся. Услыхав эти слова, почтенный Мельхиседек вскипел от злости, но промолчал. -- Ты что ж это -- монах? -- издевательски прошипел второй старец. -- Стало быть, ты тоже левит, зилот, лжепророк? -- Нет. Нет, старче, -- печально ответил Иисус. -- Нет. Нет. -- Так кто же ты тогда? Тут вошли женщины, принарядившиеся, чтобы и на гостя посмотреть, и себя показать. Каков он? Старый? Молодой? Красивый? Что продает? А может, чего доброго, это жених объявился у засидевшихся в девах Марфы и Марии? Пора уже, чтобы их приласкал мужчина, а то с ума свихнутся, бедняжки. Пойдем, поглядим. Они принарядились, пришли и стали в ряд за мужчинами. -- Так кто же ты? -- снова спросил язвительный старец. Иисус вытянул ладони к огню. Неожиданно его охватил озноб. Одежда на нем все еще была влажной и испускала пар. Некоторое время он молчал. "Благословенно да будет мгновение сие, -- подумал он. -- Заговорю, открою этим мужчинам и женщинам, пропадающим среди тщетной суеты, слово, доверенное мне Богом, и разбужу спящего в них Бога. Что я продаю? "Царство Небесное, -- отвечу я им, -- спасение души и жизнь вечную". Так пусть же отдадут все, что имеют и чего не имеют, чтобы обрести эту Великую Жемчужину". Бросив быстрый взгляд, он разглядел в свете светильника и в отблесках огня окружавшие его лица -- хищные, лукавые, огрубевшие от ничтожных, пожирающих человека тревог, покрывшиеся морщинами от страха. Ему стало жаль эти лица. Он попытался встать и заговорить, но невероятно устал в тот вечер после многих ночей, которые провел вне человеческого жилья, не давая голове отдохнуть на подушке. Его клонило в сон. Он прислонился к закопченной стене и закрыл глаза. -- Он выбился из сил, -- отважилась тогда сказать Мария, умоляюще посмотрев на старцев. -- Он выбился из сил, старейшины, не мучайте его... -- Верно! -- прорычал Мельхиседек и оперся о посох, собираясь встать и уйти. -- Верно говоришь, Мария. Мы разговариваем с ним так, словно собрались судить его, забывая при этом, -- это ты забываешь, почтенный Самуил, -- обратился он к второму старцу, -- что ангелы часто спускаются на землю в образе нищих -- в жалком рубище, босые, без посоха, без мешка, как этот вот. Поэтому не следует забываться и обращаться с гостем надо так, как если бы он был ангелом. Этого требует благоразумие. -- Этого же требует сумасбродство, -- снова, посмеиваясь, заметил слепой. -- Вот и я говорю: не только в госте, но и в каждом человеке следует видеть ангела. Да! В том числе и в почтенном Самуиле! Злюка вскипел от гнева и уже открыл было рот, но сдержался. "Этот негодный слепец богат, -- подумал он. -- Не исключено, что когда-нибудь придется обратиться к нему за помощью, так что лучше притвориться глухим. Вот что говорит благоразумие". Свет огня мягко падал сверху на волосы, усталое лицо и открытую грудь Иисуса, бросая голубые отблески на его курчавую цвета воронова крыла бороду. -- Ах, как он мил, -- перешептывались между собой женщины. -- Ну и что из того, что он беден? Ты видела его глаза? За всю свою жизнь я не видела глаз красивее. Даже у моего мужа, когда он ласкает меня. -- А я не видела более диких глаз, -- заметила другая. -- Страх и ужас. Хочется бросить все и уйти в горы. -- Ты обратила внимание, как Марфа пожирает его взглядом? Сегодня ночью несчастная сойдет с ума. -- Но он-то тайком поглядывал на Марию, -- возразила еще одна женщина. -- Подерутся из-за него сестры, запомните мои слова. Мы живем по соседству, так что придется еще наслышаться их голосов. -- Пошли! -- приказал Мельхиседек. -- Зря мы утруждались и шли сюда -- гость падает с ног от усталости. Поднимайтесь-ка, старцы, пошли? И он вытянул вперед посох, раздвигая мужчин и женщин, чтобы те дали ему дорогу. Но когда о" уже встал на пороге, со двора донесся шум торопливых шагов, и какой-то бледный, запыхавшийся человек стремительно вошел в дом и рухнул прямо у огня. Испуганные сестры бросились обнимать его, восклицая: -- Что с тобой, брат?! Кто гонится за тобой? Первый старейшина задержался, прикоснулся к новоприбывшему посохом и сказал: -- Лазаре, сыне Манахима, если ты явился с плохой вестью, сообщи ее нам, но сперва пусть женщины выйдут и останутся одни мужчины. -- Царь схватил Иоанна Крестителя и отрубил ему голову! -- на одном дыхании воскликнул Лазарь. Он встал, дрожа всем телом. Лицо его было бледным, землистого цвета, щеки обвисли на нем крупными складками, а выцветшие зеленые глаза блестели в отблесках огня, словно у дикого кота. -- Все-таки вечер не пропал зря, -- довольно сказал слепой. -- С утра, когда мы проснулись, и до этого часа, когда мы отправляемся на покой, все-таки произошло кое-что, приведшее мир в движение. Давайте присядем на скамьи и послушаем. Люблю новости, даже если они и недобрые. Скажи на милость, молодец, -- обратился он к Лазарю, -- когда, как и почему свершилась эта беда? Расскажи все по порядку, не спеша -- есть чем время скоротать. Соберись с мыслями и рассказывай. Иисус вскочил. Он смотрел на Лазаря, и губы его дрожали. Новое знамение посылает ему Бог. Предтеча ушел из мира, потому как перестал быть нужным ему. Он подготовил путь, исполнил свой долг и ушел... "Пришел мой час... Пришел мой час..." -- подумал Иисус, содрогаясь от ужаса, но не проронил ни звука, вперив взгляд в бледно-зеленые губы Лазаря. -- Он убил его? -- прорычал почтенный Мельхиседек, гневно ударив посохом о землю. -- До чего мы докатились! Кровосмеситель убивает святого, развратник -- подвижника! Пришел конец света! Ужас охватил женщин, и они принялись протяжно голосить. Слепому стало жаль их. -- Это уж слишком, почтенный Мельхиседек, -- сказал он. -- Мир еще прочно стоит, не бойтесь, женщины! -- Рассечена гортань человечества, умолк глас пустыни, -- кто теперь обратится к Богу за нас, грешных? -- прерывающимся от рыданий голосом сказал Лазарь, и из глаз у него потекли слезы. -- Люди осиротели! -- Нечего было бунтовать против власти, -- прошипел второй старец. -- Что бы ни делали сильные мира сего, закрой глаза и не смотри! Бог то видит, а ты не вмешивайся. Так ему и надо! -- Стало быть, жить рабами? -- вскипел Мельхиседек. -- А голову на что Бог дал человеку? Чтобы поднимать ее против тиранов! Это я тебе говорю! -- Помолчите, старцы, давайте послушаем, как свершилось несчастье! -- раздраженно сказал слепой. -- Говори, сынок Лазарь! -- Я отправился принять крещение. Думал, может, это возвратит мне здоровье, -- начал Лазарь. -- В последнее время я чувствовал себя неладно, хворал, голова кружилась, глаза распухли, поясница... -- Хорошо, хорошо, это мы знаем, -- прервал его слепой. -- Дальше! -- Пришел я на Иордан, к мосту, под которым собрался принимавший крещение народ, услыхал крики и плач, но не подумал, будто что случилось, -- люди попросту исповедуются в грехах и потому плачут... Не останавливаясь, подхожу ближе, и что же я вижу? Мужчины и женщины лежат лицом в речном иле и рыдают... Я спрашиваю: "Что случилось, братья? Почему вы плачете?" -- "Убили Пророка!" -- "Кто?! -- "Ирод, злодей окаянный!" -- "Как? Когда?" -- "Напился допьяна, его бесстыжая невестка Саломея плясала нагой у него перед глазами, а развратник обезумел от ее красоты. "Проси чего желаешь! -- сказал Ирод, усадив Саломею к себе на колени. -- Хочешь половину моего царства?" "Нет", -- ответила та. -- "Чего же ты хочешь?" -- "Голову Иоанна Крестителя" -- "Возьми ее!" -- ответил Ирод и поднес ей голову на серебряном подносе". Лазарь вдруг умолк и снова рухнул, наземь. Все молчали. Светильник затрещал, свет задрожал, собираясь погаснуть; Марфа встала, наполнила светильник маслом, и он снова загорелся ровным пламенем. -- Это конец света... -- после долгого молчания снова сказал почтенный Мельхиседек, собрав бороду в кулак. Все .это время он рассуждал о судьбах мира, думал о беззаконии и бесчестии, о вестях, которые время от времени приходили из Иерусалима. Идолопоклонники оскверняют святой Храм, священники каждое утро закалывают в жертву быка и двух баранов, но не Богу Израиля,а проклятому безбожнику -- римскому императору. Открывая утром двери своих домов, богачи видят на пороге людей, умерших ночью от голода, и, приподняв край своих шелковых одежд, переступают через трупы и направляются на прогулку в портики у Храма... Все это взвесил в уме почтенный Мельхиседек и сделал вывод: пришел конец света. Он повернулся к Иисусу и спросил: -- А ты что об этом думаешь? -- Я пришел из пустыни, -- ответил тот голосом, который стал вдруг необычайно проникновенным, и взоры всех устремились к нему. -- Я пришел из пустыни, где видел, как три ангела уже покинули небо, чтобы пасть на землю. Я видел их собственными глазами. Они покинули край неба и движутся сюда! Первый -- Проказа, второй - Безумие, третий, самый милосердный, -- Огонь! И услышал я голос: "Сыне Плотника, мастери Ковчег, дабы взять в него всех, кто безгрешен. Торопись! Пришел День Господень, мой День -- я иду!" Крик вырвался из уст у трех старцев. Сидевшие на полу со скрещенными ногами мужчины поднялись, стуча зубами от страха. Женщины всем скопом бросились с воплями к двери. Марфа и Мария стали подле Иисуса, словно ища у него защиты. Разве он не поклялся взять их ковчег? Пришел час. Почтенный. Мельхиседек вытер пот, струившийся по обрамленному сединами челу, и воскликнул: -- Истина то, что говорит гость, истина! Послушайте, братья, о чуде, которое случилось сегодня утром. Проснувшись, я, как обычно, развернул Священное Писание и наткнулся на слова Пророка Иоиля: "Трубите трубою Сионскою, да откликнется святая гора. Да трепещут все жители земли, ибо наступает День Господень с тьмою и мраком: перед ним огонь и за ним огонь. Вид его как вид коней скачущих, скачут они по камням, как бы со стуком боевых колесниц, как бы с треском пламени по вершинам гор, устремляющегося пожрать тростники... Таков День Господень! Несколько раз перечитал я грозную весть и как был босым запел псалом посреди двора, а затем пал ниц на землю и воскликнул: "Господи, если Ты должен прийти вскоре, пошли мне знамение, чтобы я успел приготовиться, пожалеть бедных, открыть свои закрома, заплатить за грехи свои... Пошли мне молнию, глас или человека, который известит меня, чтобы только успеть!" Он повернулся к Иисусу и сказал: -- Ты и есть знамение. Бог послал тебя. Есть ли у меня еще время? Или уже нет? Когда разверзнутся небеса, сынок? -- Каждое мгновение небеса готовы разверзнуться, старче, -- ответил Иисус. -- Каждое мгновение Проказа, Безумие и Огонь делают еще один шаг, подходят все ближе и ближе. Крылья их уже касаются волос моих. Лазарь смотрел на Иисуса, вытаращив свои выцветшие зеленые глаза, а затем шагнул к нему. -- Не ты ли -- Иисус из Назарета? -- спросил он. -- Говорят, будто в час, когда палач уже занес топор, чтобы отрубить голову Иоанну Крестителю, пророк простер руку в направлении пустыни и воскликнул: "Иисусе Назаретянин, покинь пустыню, верниськ людям! Вернись, не оставляй людей одних!" Если ты и есть Иисус из Назарета, то благословенна да будет земля, по которой ты ступаешь! Дом мой осветился, я принял крещение и исцелился. Припадаю молитвенно к стопам твоим! С этими словами Лазарь пал ниц и стал целовать покрытые ранами ноги Иисуса. Но изощренный в лукавстве почтенный Самуил недолго пребывал в растерянности. На какое-то мгновение мысли его перепутались, но он тут же снова нащупал твердую почву. "У Пророков можно найти все, чего только душа пожелает, -- подумал он. -- На одной странице Господь разгневался на свой народ и уже занес кулак, чтобы сокрушить его, а на другой Он -- молоко да мед. В каком духе ото сна встанешь, такое и пророчество найдешь, так что не будем расстраиваться понапрасну..." Он качнул своей лошадиной головой и тайком ухмыльнулся в густую бороду, не проронив ни слова: пусть народ боится, это ему только на пользу: если бы не страх -- бедняков ведь больше и сложены они крепче, мы бы давно уже пропали! Итак, он молчал, презрительно поглядывая на Лазаря, который целовал гостю ноги и говорил ему: -- Если галилеяне, с которыми я познакомился на Иордане, и есть твои ученики, так знай, Учитель, они поручили передать, если случится встретить тебя, что уйдут оттуда и будут ожидать тебя в Иерусалиме, в таверне Симона Киренянина у Давидовых врат. Убийство Пророка напугало их, и они ушли, чтобы скрыться. Начались гонения. Тем временем женщины стали уводить своих мужей. Они не сомневались, что у пришельца недобрый глаз и взгляд его вызывает умопомрачение, а речь ввергает мир в пропасть. Лучше уж уйти поскорее! Слепому снова стало жалко людей. -- Мужайтесь, дети! -- воскликнул он. -- Я слышу, что вершатся великие дела, но вы не бойтесь. Все опять станет на свое место, вот увидите. Мир крепок и прочны основы его. Сколько выдержит Бог, столько выдержит и мир. Не слушайте зрячих, послушайте меня: я слеп и потому вижу намного лучше всех вас. Бессмертное племя Израилево заключило завет с Богом, Бог скрепил его своей печатью и пожаловал нам всю землю. Так что не бойтесь. Близится полночь, пошли спать! С этими словами он вытянул вперед посох и направился прямо к двери. Трое старейшин пошли впереди, за ними -- мужчины, а затем и женщины. Дом опустел. Сестры постелили гостю на деревянной лежанке. Мария вынула из сундука льняные и шелковые простыни -- свое приданое. Марфа принесла пуховое атласное одеяло, которое столько лет держала неприкосновенным в ларе в ожидании той многожеланной ночи, когда укроется им вместе с мужем. Принесла она и душистые травы, базилик и мяту, и набила ими подушку. -- Этой ночью он будет спать как новобрачный, -- сказала со вздохом Марфа. Мария тоже вздохнула, но не произнесла ни слова. "Боже, -- подумала она, -- не слушай меня: мир прекрасен, даже если я и вздыхаю. Мир прекрасен, только страшно оставаться в одиночестве, а этот пришелец уж очень мне по сердцу". Сестры ушли в свою комнатушку и улеглись на жестких постелях. А мужчины, расположились на деревянной лежанке в разных ее концах, стопами друг к друг. Лазарь был счастлив. Воздух в его доме был полон святости и блаженства! Он дышал спокойно, глубоко, слегка, прикасаясь стопами к святым стопам, и чувствовал, как по всему его телу разливается некая таинственная сила некая божественная безмятежность. Не мучила его больше боль в пояснице, не колотилось смятенно сердце, умиротворенно и блаженно переливалась кровь от стоп к голове, питая изжелта-бледное измученное тело, "Это и есть крещение, -- думал он. -- С этой ночи я крещен, крещен и дом мой, крещены и сестры мои. Река Иордан вошла ко мне в дом". А сестры? Разве могли они сомкнуть глаза?! Уже много лет в их доме должен бы спать мужчина. Чужие всегда устраивались у кого-нибудь из зажиточных хозяев -- кому нужна бедная хижина на окраине? -- а их брат, болезненный чудак, не любил знакомств. И вот нынешним вечером -- что за чудо нежданное! Ноздри их вздрагивали, втягивая воздух, который так изменился, так благоухал -- не базиликом или мятой, а мужчиной! -- Бог послал его мастерить Ковчег, и он дал слово взять нас туда... Ты слышишь, Мария, или уже спишь? -- Нет, не сплю, -- ответила Мария, сжимая ладонями разболевшуюся грудь. -- Боже, пусть поскорее наступит конец света, только бы войти в Ковчег вместе с ним, -- продолжала Марфа. -- Я буду прислуживать ему, и вовсе не важно, что ты будешь рядом с ним. Ковчег будет вечно плыть по водам, я буду вечно прислуживать ему, а ты будешь вечно рядом с ним, сидя у его ног. Так я представляю себе Рай. А ты, Мария? -- И я, -- ответила Мария, закрывая глаза. Они беседовали и вздыхали, а Иисус спал глубоким сном, наслаждаясь отдыхом. Казалось, что он вовсе и не спал, но и телом и душой вошел он в реку Иордан, освежился, освободил тело свое от песка пустыни, освободил душу свою от добродетелей и злобы человеческой и вновь обрел чистоту. В какой-то миг показалось, будто вышел он из реки Иордан, пошел нехоженой зеленой тропой и очутился в просторном саду, полном цветов Плодов. И был он уже не Иисус, Сын Марии из Назарета, но Адам первозданный. Он только что вышел из рук Божьих, плоть его была еще свежей глиной, он улегся на цветущем лугу и сох иод солнцем, чтобы затвердела кость, покрылось румянцем лицо, сомкнулись семьдесят два сустава в теле его, чтобы он смог встать и пойти. И пока он лежал на солнце и набирался сил, птицы порхали у него над головой, перелетали с дерева на дерево, расхаживали по весенней травке, переговаривались между собой и щебетали, удивленно разглядывая новое странное существо, лежавшее на траве, и каждая из птиц говорила что-то, а затем улетала. Он овладевал птичьим языком и радовался, слушая его. Павлин чванливо распускал хвост, прохаживался туда-сюда, искоса бросая жеманные взгляды на лежащего на земле Адама, и пояснял ему: "Я был курицей, полюбил ангела и стал павлином. Разве есть птица краше меня? Нет такой!" Горлица порхала с дерева на дерево и, подняв головку к небу, восклицала: "Любовь! Любовь! Любовь!" Дрозд говорил: "Изо всех птиц только я пою и согреваюсь даже в самые лютые морозы!" Ласточка: "Без меня никогда бы не цвели деревья". Петух: "Без меня никогда бы не вставало солнце". Жаворонок: "Когда я утром взлетаю петь в небо, то навсегда прощаюсь с детьми, потому что не знаю, вернусь ли к ним живым после пения". Соловей: "Не смотри, что одет я бедно: у меня были прекрасные большие крылья, но я поменял их на песню". Рогоносый черный дрозд уселся на плече первозданного, вцепившись в него когтями, наклонился к уху и тихо, словно сообщая великую тайну, сказал: "Врата Рая и ада соединены между собой, не отличаются друг от друга, и те и другие зелены, и те и другие прекрасны, запомни это, Адам! Запомни это, Адам! Запомни это, Адам!" Под болтовню черного дрозда и проснулся он на заре. 19. Великие дела вершатся, когда соединяются Бог и человек, Без человека Бог не имел бы на этой земле разума, более понятно отображающего Его творения и с бесстыдством и ужасом познающего Его всесилие. Он не имел бы на этой земле сердца, скорбящего о чужих бедах и пытающегося сотворить добродетели и печали, которые сам Бог не пожелал или позабыл, а может быть, и побоялся сотворить. Однако Он коснулся человека дыханием Своим дал ему силу и дерзость продолжить творение. С другой стороны, не будь Бога, человек погиб бы от голода, страха и холода, потому как рождается он беззащитным, но если бы и уцелел, то ползал бы слизняком среди львов и вшей, а если бы ему и удалось благодаря непрестанной борьбе подняться на четыре свои конечности, то никогда не смог бы избавиться он от горячих и нежных объятий матери своей обезьяны..." Так думал Иисус, впервые в тот день столь глубоко осознав, что Бог и человек могут стать единым целым. Ранним утром он вышел на дорогу, ведущую к Иерусалиму, держа в объятиях Бога, и отправился с Ним в путь, разделяя с Ним одну и ту же тревогу; земля сбилась с пути и, вместо того чтобы подниматься к небу, спускалась в ад, и потому оба Они -- Бог и Сын Божий -- должны бороться, чтобы вывести землю на путь истинный. Потому Иисус так торопился, шагая по дороге широким шагом, охваченный желанием поскорее встретиться с товарищами и начать борьбу. Солнце, поднимавшееся от Мертвого моря, птицы, которые щебетали, растревоженные его светом, вздрагивавшие в воздухе листья деревьев и дорога, стелившаяся белым полотном до самых стен Иерусалима и увлекавшая его вперед, -- все это кричало, взывая к нему: "Торопись! Торопись! Мы гибнем!" "Я знаю, я знаю это, -- отвечал Иисус. -- Я иду!" Ранним утром его товарищи крались вдоль стен по еще пустынным улочкам Иерусалима, да и то не все вместе, но по двое: Петр с Андреем, Иаков с Иоанном, а впереди, сам по себе, Иуда. Они испуганно озирались по сторонам и быстро продвигались вперед, опасаясь, как бы их не настигли. Добравшись до Давидовых врат, они свернули налево, в первый узкий переулок, и, крадучись, проскользнули в таверну Симона Киренянина. Шарообразный толстяк, хозяин таверны, с распухшим красным носом и распухшими красными глазами, выглядел заспанным, словно только что поднялся с соломенного тюфяка. До поздней ночи он пил запоем со своими завсегдатаями, пел песни и буянил, почему и уснул совсем поздно, а теперь нехотя и в скверном расположении духа очищал губкой прилавок от остатков пиршества. Он уже стоял на ногах, но еще не проснулся. В полусне ему представлялось, будто он держит губку и чистит прилавок... Так вот, маясь между сном и пробуждением, он услышал, как запыхавшиеся люди входят в таверну, и обернулся. Глаза у него чесались, во рту было терпко, в бороде запуталась шелуха жареных тыквенных семян. -- Кто вы, окаянные? -- хрипло прорычал Симон. - Когда вы наконец оставите меня в покое? С самого утра явились обжираться и напиваться? Я не в духе, убирайтесь прочь! Проснувшись от собственного крика, он мало-помалу распознал своего старого друга Петра и его товарищей -- галилеян, подошел, посмотрел на них вблизи и расхохотался. -- Ну, и морды! Спрячьте языки, чтобы не свисали наружу, держите свои пупки, не то развяжутся со страху! Тьфу на вас, чтоб не сглазить, молодцы галилейские! -- Ради Бога, не буди людей своим криком, Симон! -- ответил Петр, закрывая ему рот ладонью. - Запри дверь. Царь умертвил пророка Крестителя, не слышал? Отрубил ему голову и бросил ее на поднос... -- И хорошо сделал! Пророк все уши ему прожужжал из-за того, что тот взял жену брата своего. Очень хорошо! На то он и царь, чтобы поступать как вздумается. А потом, раз уж мы заговорили об этом, и мне он порядком надоел: "Покайтесь! Покайтесь!" Нет уж, брат! -- Но он собрался умертвить всех, кто принял крещение. На всех на них уже наточены ножи. Мы тоже приняли крещение. Понимаешь? -- А кто вас заставлял принимать крещение, болваны? Так вам и надо! -- Но и ты тоже принял крещение, хмельная бочка! -- обрушился на него Петр. -- Не ты ли сам рассказывал нам об этом? Чего разорался? -- Это было совсем не так, негодный рыбачишка! Не принимал я крещение! Разве это крещение -- нырнул да искупался? Все то, что внушал лжепророк, в одно ухо влетело, а из другого вылетело. Так поступают все, у кого голова на месте, вы же, пустоголовые... Лжепророки -- что зайцы с епитрахилью, ни дать ни взять. "Окунайтесь", -- говорят они, а вы -- бултых, и окунулись, подхватив простуду. "Не убийте вши в субботу, ибо это великий грех!" Да если вы ее не убьете, так она вас доконает! "Не платите подушной подати!" Вы не платите, а потом -- бац! -- и вам отрубают голову! Иподелом! Так что давайте-ка лучше присядем да пропустим по одной. И вы придете в чувство, и я проснусь! В глубине таверны темнели две толстые бочки: на одной был нарисован красной краской петух, на другой, темно-серой краской -- свинья. Симон наполнил кувшин из бочки с петухом, взял шесть стаканов и прополоскал их в лохани с дурно пахнущей водой. Винный запах подействовал на него, он проснулся. В таверну вошел слепой и остановился у двери. Зажав между колен посох, он принялся настраивать старую-престарую лютню, сухо покашливая и поплевывая, чтобы прочистить горло. В юности Элиаким был погонщиком верблюдов. Как-то в полдень, проезжая через пустыню, он увидел нагую женщину, купавшуюся в канаве с водой, и вместо того, чтобы отвернуться, впился бесстыжим взглядом в красавицу бедуинку. На беду, ее муж развел за скалой огонь и, сидя на корточках, готовил пищу. Увидав погонщика верблюдов, который приближался, пожирая глазами наготу его жены, он бросился к нему, прихватив пару горящих углей, которые погасил в глазах погонщика... С того самого дня несчастный Элиаким обратился к псалмам и песням, ходил по тавернам и домам Иерусалима с лютней, то прославляя милость Божью, то воспевая наготу женщины, и, получив за то кусок черствого хлеба, горсть фиников и пару маслин, отправлялся дальше. Он настроил лютню, прочистил горло, вытянул шею и затянул свой любимый псалом: "Помилуй меня, Боже, чрез великое милосердие Твое и чрез обилие сострадания Твоего прости мои прегрешения..." Тут появился хозяин таверны с кувшином вина и стаканами. Услыхав псалом, он пришел в ярость и завопил: -- Хватит! Хватит! Ты тоже прожужжал мне уши. Заладил одно и то же: "Помилуй... Помилуй..." Чтоб ты пропал! Это я согрешил, что ли? Это я пялился на чужих жен, когда они совершают омовение? Бог дал нам глаза, чтобы мы ничего не видели, -- разве ты этого до сих пор не понял? Стало быть, так тебе и надо. А теперь, давай-ка, убирайся отсюда! Слепой снова взял посох, зажал лютню под мышкой и, не проронив ни слова, потащился прочь. -- "Помилуй меня, Боже... Помилуй меня, Боже..." -- раздраженно продребезжал хозяин таверны. -- Давид наслаждался созерцанием чужих жен, этот вот слепой человечишка наслаждался созерцанием чужих жен, а страдать за это должны мы... Нет уж, брат! Он наполнил стаканы вином, и все выпили. Затем налил вина в свой стакан и выпил уже сам. -- Пойду поставлю для вас в печку баранью головку. Отменнейшая закуска -- пальчики оближешь! С этими словами Симон проворно выскочил во двор, где стояла им же сооруженная небольшая печь, принес веток и виноградных лоз, развел огонь, сунул внутрь на сковороде баранью голову и вернулся к гостям -- жизнь его была немыслима без вина и болтовни. Настроение у гостей было, однако, нерадостным. Сгрудившись у огня, они вперили взгляд в дверь и сидели, словно на раскаленных углях, порываясь уйти. Чуть слышно перебросились между собой несколькими словами и тут же умолкли. Иуда поднялся и стал у двери: ему было противно видеть этих трусов, потерявших со страху голову. Как спешили они от Иордана до Иерусалима, как ввалились в эту таверну на окраине города с сердцем, готовым выскочить из груди! А теперь сидят, словно зайцы, прижав уши к спине, дрожат и пятки у них уже чешутся, чтобы снова дать стрекача... Да пропадите вы пропадом, молодцы галилейские! Благодарю тебя, Боже Израиля, что не сотворил меня таким, как эти морды! Я родился в пустыне и создан не из мягкой галилейской земли, но из бедуинского гранита! Все вы ластились к нему, давая клятвы и поцелуи, а теперь уповаете только на ноги, спасая собственную шкуру, я же, дикарь с волосами зловещего цвета, головорез, не покину его и буду ждать здесь, пока он не возвратится из Иорданской пустыни, узнаю, что он принес с собой, а тогда уже и приму решение, потому что я не дрожу за свою шкуру и единственное, что меня тревожит, -- это страдания Израиля! Услыхав в глубине таверны приглушенную перепалку, он обернулся. -- А я говорю, надо возвращаться в Галилею -- там мы будем в безопасности. Вспомните наше озеро, ребята! -- говорил, вздыхая, Петр. Он видел, как его зеленая лодка покачивается на голубой волне, и сердце его трепетало. Видел гальку, олеандры, наполненные рыбой сети, и на глазах у него выступили слезы. -- Пошли отсюда, ребята! -- сказал Петр. -- Пошли! -- Мы дали слово ожидать его в этой таверне. Это дело нашей чести -- сдержать слово, -- сказал Иаков.-- Поручим Кнреняняну устроить все и переговорить с ним, если он явится. -- Нет! Нет! -- возразил Андрей. -- Разве мы можем оставить его одного в атом свирепом городе? Подождем его здесь. -- А я говорю, надо возвращаться в Галилею, -- упрямо повторил Петр. -- Братья! -- сказал Иоанн, умоляюще прикасаясь к рукам и плечам товарищей. -- Братья, вспомните последние слова Крестителя. Протянув руку к мечу палача, он воскликнул: "Иисусе Назаретяннн, оставь пустыню, я ухожу. Приди к людям! Приди, не оставляй людей сиротами!" Эти слова полны глубокого смысла, друзья. Да простит меня Бог, если яскажу нечто святотатственное, но... У него прервалось дыхание. Андрей схватил Иоанна за руку. -- Говори, Иоанн! Какое страшное подозрение мучит тебя в тайне от нас? -- ...но что, если наш Учитель есть... Он запнулся. -- Кто?' Голос Иоанна прозвучал тихо, словно он задыхался, исполненный ужаса: -- ...Мессия! Все вскочили. Мессия?! Столько времени провели они рядом с ним и ни разу не подумали об этом?! Вначале его приняли за доброго человека, за святого, несущего людям любовь, затем -- за пророка, но не свирепого, как древние пророки, а радостного и спокойного -- он низводил на землю Царство Небесное, которое есть доброта и справедливость. Непреклонного прадавнего Бога Израиля Иегову он называл Отцом, и, едва лишь называл Его Отцом, Тот сразу же становился мягче и все мы становились детьми Его... И вот теперь, что за слово сорвалось из уст Иоанна! Мессия! Ведь это значит -- меч Давидов, мировое владычество Израиля, война! А они, ученики, первыми последовавшие за ним, -- великие властители, тетрархи и патриархи, стоящие вкруг престола его! А то ведь зачем на небесах Бога окружают ангелы и архангелы? Равным образом и они суть на земле владыки народов и патриархи. Глаза у них заблестели. -- Беру свои слова назад, ребята, -- сказал Петр и густо покраснел. -- Я никогда не покину его! - И я! И я! И я! Иуда гневно сплюнул и ударил кулаком по дверному косяку. -- Эх, добрые молодцы! -- вскричал он. -- Пока вы считали, его немощным, то думали только о том, как бы смотаться. А теперь, едва учуяли его величие, так -- "никогда не покину его!" Да все вы в один прекрасный день выдадите его с руками и ногами и -- запомните хорошенько! -- только я, один только я не предам его. Симон Киренянин да будет тому свидетелем! Хозяин таверны, который все слышал и посмеивался в обвислые усы, подмигнул Иуде: -- Ну и морды! А еще хотят мир спасать! Тут его ноздри учуяли доносившийся из печи запах. -- Головка подгорает! -- завопил Симон и одним прыжком очутился во дворе. Товарищи в замешательстве переглянулись. -- Вот почему Креститель, увидав его, так и застыл на месте! -- сказал Петр, ударив себя по лбу. Волнение охватило их, воображение их разыгралось. -- А помните голубя, появившегося у него над головой, когда он принимал крещение? -- Это был не голубь, а молния. -- Нет! Нет! Голубь! Он еще ворковал. -- Не ворковал, а говорил. Я собственными ушами слышал, как он сказал: "Святой! Святой! Святой!" -- Это был Святой Дух! -- сказал Петр, перед глазами которого мелькали золотые крылья. -- Святой Дух снизошел с небес, и все мы замерли -- разве не помните? Я хотел было подойти ближе, но нога моя онемела -- не шевельнуть! Попробовал закричать, но губы не повиновались мне. Ветер улегся, камыши, река, люди, птицы -- все, все окаменело от ужаса, и только рука Крестителя медленно двигалась, совершая крещение... -- Ничего я не видел, ничего не слышал! -- раздраженно сказал Иуда. -- Ваши глаза и уши захмелели. -- Ты не видел, потому что не желал видеть, рыжебородый! -- отрезал Петр. -- А ты видел, потому что желал видеть, всклокоченная борода! Захотелось тебе увидеть Святой Дух, ты и увидел Святой Дух. А теперь еще заставляешь увидеть Его и этих вот взбалмошных, вводя их в собственное заблуждение! Иаков до сих пор только слушал, не говоря ни слова. Грыз ногти и молчал. Но тут он не выдержал: -- Прекратите! Не будем путать огонь с кремнем, а лучше поразмыслим хорошенько, как было дело. Действительно ли Креститель произнес эти слова, перед тем как ему отрубили голову? Мне это кажется мало вероятным. Прежде всего: кто из нас был там и слышал это? И вот еще что: даже если эти слова и возникли в мыслях Крестителя, он никогда не произнес бы их вслух, потому как царь проведал бы про то и послал соглядатаев разузнать, кто таков этот Иисус, пребывающий в пустыне, а затем схватил бы его и тоже отрубил ему голову. Дважды два -- четыре, как говорит мой почтенный батюшка. Так что не предавайтесь пустым мечтаниям! -- А я говорю, что дважды два -- четырнадцать! -- разозлился Петр. -- Чтобы там ни говорил разум, будь он неладен! Налей-ка, Андрей, выпьем, заглушим голос разума и вот тогда посмотрим! Какой-то верзила, со складками на щеках, босой, завернутый в белую простыню, со связками амулетов на шее, ворвался в таверну, приветствовал собравшихся, приложив ладонь к груди, и воскликнул: -- Здравствуйте, братья! Я ухожу. Иду к Богу. Может быть, передать ему что от вас? И не дожидаясь ответа выскочил наружу и вбежал в соседний дом. Тут вошел хозяин таверны со сковородкой в руках, и все вокруг наполнилось благоуханием. Заметив чудаковатого верзилу, он закричал ему велед: -- Скатертью дорога! Передавай привет! Еще один... -- Симон засмеялся. -- И вправду наступил конец света: мир полон сумасшедших. Этому, видите ли, Бог привиделся позавчера ночью, когда он шел по нужде, и с той минуты разве может он оставаться на белом свете? Не желает принимать пищи: я, видите ли, призван на небо, там и поем. Вот и облачился в саван, ходит по домам, берет поручения, прощается и уходит... Это случается с теми, кто чересчур приблизился к Богу. Смотрите, ребята, держитесь от Него подальше, говорю вам это для вашего же блага, -- я тоже молюсь Его Милости, но только издали. Дайте-ка поставлю! Он поставил на середину стола сковороду с дымящейся бараньей головкой. Его губы, глаза, уши смеялись. -- Свежая головка! -- воскликнул .Симон. -- Иоанн Креститель! Пожалуйте откушать!Иоанн почувствовал тошноту и отшатнулся. Андрей протянул было руку, которая так и застыла в воздухе. Лежавшая на сковороде головка смотрела на них - то на одною, ги на другого -- широки раскрытыми неподвижными, мутными глазами. -- Подлый Симон! -- сказал Петр. -- Ты намеренно вызываешь у нас отвращение, чтобы мы не притронулись к ней. Как теперь вынуть из нее глаза -- мое любимое лакомство?! Мне будет казаться, что я ем глаза Крестителя. Хозяин таверны расхохотался. -- Не беспокойся, любезный Петр, я сам их съем. Но перво-наперво -- язычок, столько радовавший меня своей болтовней: "Покайтесь! Покайтесь! Настал конец света!" Прежде тебе самому пришел конец, злополучный! С этими словами Симон вынул нож, отрезал язык и мигом проглотил его. Затем он выпил полный стакан вина и горделиво посмотрел на пару своих бочек. -- Ну, будет, ребята, жаль мне вас. Поговорим лучше о другом, чтобы вы забыли о голове Крестителя и могли отведать бараньей... Итак, как вы думаете, кто нарисовал эти восхитительные метки, которые красуются на бочках, -- петуха и свинью? Я, собственной персоной, вот этими руками... а вы как думали? А знаете, почему именно петуха и свинью? Откуда вам знать, недотепы галилейские! Сейчас я вам это растолкую, чтобы просветить ваш умишко! Петр смотрел, как головка стынет, но все не решался протянуть руку и вынуть из нее глаза. Он непрестанно видел перед собой Крестителя: и он вот так же смотрел на людей глазами навыкате. -- Итак, послушайте, чтобы просветился ваш умишко, -- продолжал хозяин таверны. -- Когда Бог сотворил мир -- и захотелось же Ему этих хлопот, благословенному! -- и отмывал руки от глины, Он кликнул, чтобы все новосотворенное явилось пред очи Его, и горделиво спросил: "Эй, птички и всякая прочая живность, как вам нравится сколоченный мною мир? Может быть, найдете какой-нибудь изъян?" Все тут же принялись реветь, мычать, мяукать, лаять, блеять и щебетать: "Никакого! Никакого! Никакого!" "Примите мое благословение, -- сказал Бог. -- И Я тоже -- клянусь верой! -- не нахожу никакого изъяна. Да здравствуют длани Мои!" -- Но тут на глаза Ему попались петух и свинья, которые стояли опустив головы и не проронив ни звука. "Эй, свинья, - воскликнул Бог, - - а ты, твое превосходительство петух, вы почему молчите?! Может быть, вам не нравится сотворенный Мною мир? Неужто ему чего-то недостает?" Но те ни слова в ответ! Их, видите ли, научил Дьявол, шепнув им на ухо: "Скажите Ему вот что: "Миру недостает стелющегося по земле корня. Из него произрастает виноград, который нужно подавить, поместить в бочку и сделать из него вино". "Что молчите, твари?" -- снова крикнул Бог, занося ручищу. И только тогда эти двое животных, которым Дьявол придал отваги, подняли головы: "Что тут сказать, Первотворец? Да здравствуют длани Твои, прекрасен Твой мир -- тьфу, чтоб не сглазить! -- но ему недостает стелющегося по земле корня, из которого произрастает виноград: его нужно подавить, поместить в бочку и сделать из него вино". "Ах вот как?! Вот я вам сейчас покажу, мошенники! -- вскричал Бог, охваченный яростью. -- Вина вам от Меня захотелось, пьянства, брани да блевотины? Да произрастет виноград!" Он засучил рукава, взял глины, вылепил лозу, посадил ее. "Да будет проклят всякий, кто перепьет! -- изрек Бог. -- Да имеет он петушиные мозги и свиное рыло!" Все засмеялись, забыли о Крестителе и набросились на жареную головку. Самым проворным оказался Иуда, который в два счета вскрыл череп и набрал полную пригоршню бараньего мозга. При виде такого разбоя хозяин таверны перепугался. "Не оставят мне ни косточки", -- подумал он. -- Эй, ребята, ешьте и пейте на здоровье, но не забывайте и покойного Иоанна Крестителя. Ох, бедная его головушка! Все так и застыли на месте с куском в руке. А Петр, который жевал глаз, собираясь проглотить его, чуть было не подавился: проглотить глаз было противно, а выплюнуть жалко. Что было делать? Только Иуда не стеснялся. Симон наполнил стаканы: -- Вечная ему память! Жаль его головушку. И за ваше здоровье, ребята! -- И за твое тоже, пройдоха! -- сказал Петр, собрался с духом и проглотил глаз. -- Не беспокойся, мне-то бояться нечего, -- ответил хозяин таверны. -- Я в дела Божьи не вмешиваюсь, а спасать людей мне никогда бы и в голову не пришло! Я держу таверну, я не ангел и не архангел, как вы, -- от этого-то я избавлен - сказал он и схватил все, что осталось от головки. Петр открыл было рот, но тут голос у него пропал: какой-то верзила дикою вида, с изрытым оспой лицом, остановился у двери и заглянул внутрь. Товарищи забились в угол, а Петр спрятался за широкие плечи Иакова. -- Это Варавва! -- проворчал Иуда, сдвигая брови. -- Входи! Варавва согнул свою могучую шею, разглядел во мраке учеников, и его свирепая образина язвительно усмехнулась: -- Привет, ягняткп! Я обшарил всю землю, чтобы вытащить вас из норы. Хозяин таверны поднялся, бормоча себе что-то под нос, и принес ему чашу. -- Тебя только не хватало, атаман Варавва, -- проворчал он. Его брало зло, что всякий раз, заглядывая в таверну, тот напивался допьяна и затевал ссору с проходившими мимо римскими солдатами, а ему это доставляло одни неприятности. -- Только не затевай снова своего обычного свинопетушения! -- Послушай-ка, до тех пор пока неверные попирают землю Израиля, я не сдамся -- даже мысль такую выбрось из головы! Принеси закуску, шкура негодная! Хозяин таверны подтолкнул к нему сковороду с костями. -- Жри, зубы у тебя собачьи, разгрызут и кости. Варавва одним духом осушил свою чашу, подкрутил усы и повернулся к ученикам. -- А где же добрый пастырь, ягняткн? -- спросил он, и в глазах у него заиграли искры. -- У меня с ним старые счеты. -- Ты захмелел, прежде чем выпил, -- строго сказал Иуда. -- Твои славные деяния до сих пор доставляли нам одни только хлопоты. Довольно! -- Зачем он тебе? -- без страха спросил Иоанн. -- Он святой человек и, когда идет, смотрит себе под ноги, чтобы даже муравья не раздавить. -- "Даже муравья не раздавить" значит "бояться". Разве он мужчина? -- Он вырвал у тебя из лап Магдалину. Ты все фыркаешь на него, а ему до тебя и дела нет, -- отважился и Иаков. -- Он оскорбил меня, -- прорычал Варавва, и в глазах у него потемнело. - Он оскорбил меня и заплатит за это? Но "тут Иуда схватил его за плечо, отвел в сторону и тихо, но быстро и гневно проговорил: -- Что ты здесь околачиваешься? Почему ты оставил горы Галилеи? Братство там выделило тебе логово. Здесь, в Иерусалиме, распоряжаются другие. -- Разве мы не сражаемся за свободу? -- яростно возразил Варавва. -- Я свободен и потому поступаю, как знаю. Я тоже пришел сюда посмотреть, что представляет себя этот Креститель, который творил чудеса и посылал знамения. А вдруг он и есть Тот, кого мы ожидаем? Пришел наконец, чтобы встать во главе и начать расправу. Но я не успел: ему отрубили голову. Что скажешь об этом ты, мой старшой Иуда? -- Скажу, чтобы ты встал, ушел отсюда и не совался в чужие дела. -- Ушел? Ты это серьезно? Я пришел ради Крестителя и нападаю на след Сына Плотника. Я столько времени охочусь за ним, и вот теперь, когда Бог посылает мне его прямо в руки, уйти и оставить его? -- Уходи! -- властным голосом приказал Иуда. -- Это мое дело. Не распускай рук! -- Что ты задумал? Братство желает покончить с ним, тебе про то известно. Он римский наймит: ему платят, чтобы он провозглашал Царство Небесное, вводя в заблуждение народ, чтобы тот не видел, что творится на земле, не видел нашего рабства. А теперь ты... Что ты задумал? -- Ничего. Это моя забота. Уходи! Варавва повернулся и напоследок бросил взгляд на учеников, которые внимательно следили за их разговором. -- До скорой встречи, ягняткн! -- злобно крикнул Варавва. -- От Вараввы так легко не отделаешься, мы еще поговорим! С этими словами он исчез у Давидовых врат. Хозяин таверны подмигнул Петру. -- Он дал ему указания, -- тихо сказал Симон. -- "Братство", видите ли! За убийство одного римлянина будет убито десять израильтян. Десять и пятнадцать. Имейте в виду, ребята! Он наклонился и прошептал Петру на ухо: -- Послушай-ка вот еще что: не верьте Иуде Искариоту. Они, рыжебородые... Тут он умолк, потому что рыжебородый снова занял свое, место на скамье. Иоанн обеспокоенно поднялся, стал у двери, посмотрел по сторонам, по Учителя нигде не было видно. День уже начался, улицы заполнил народ. За Давидовыми вратами простиралась пустыня: щебень, пепел, ни одного зеленого листочка. Только кое-где возвышались белые камни -- могильные памятники. В воздухе стоял смрад от трупов, собачьей и верблюжьей падали... Иоанну стало страшно от этой дикости: все здесь было из камня. Из камня -- образины, из камня -- сердца, из камня -- Бог, которому здесь поклоняются. Где же милосердный Бог-Отец, которого нес им Учитель?! О, когда же придет любимый Учитель и они отправятся в Галилею! -- Пошли, братья! -- сказал Петр и поднялся, потеряв уже терпение. -- Он не придет! -- Я слышу, как он идет к нам... -- робко прошептал Иоанн. -- Где же ты услыхал его, духопровндец? -- спросил Иаков, -- ему не нравилось, что брату являются призраки, и он тоже хотел уже возвратиться на озеро к своим лодкам. -- Где ты услыхал его, скажи на милость? -- В сердце моем, -- ответил младший брат. -- Оно предвидит, оно предчувствует... Иаков и Петр пожали плечами, но тут вмешался хозяин таверны. -- Парень прав, -- сказал он. -- Нечего пожимать плечами! Я слышал, будто Ноев Ковчег знаете что такое? Сердце человеческое! Там внутри пребывает Бог со своими созданиям. Все якобы захлебывается в воде и идет ко дну и только Ковчег плывет вместе со своим грузом. Ему все известно -- да уж, не смейтесь! -- ему все известно, сердцу человеческому! Заиграли трубы, народ на улице раздался в стороны, поднялся крик. Ученики, словно ужаленные бросились к двери. Прекрасные юноши левиты несли шитые золотом носилки, внутри которых возлежал, поглаживая бороду, облаченный в шелковые одежды, с лоснящимся от жира лицом, на котором отображалась прожитая беззаботно жизнь, с пальцами, унизанными золотыми перстнями, тучный вельможа. -- Каиафа! - сказал хозяин таверны. -- Старый козел, пбрвосвященник. Закройте носы, ребята, -- рыба гниет с головы. Он зажал нос и сплюнул: -- Снова направляется в свои сады нажраться, напиться, порезвиться со своими женщинами и мальчиками. Эх, да будь я Богом! Говорят, мир уже вист на волоске, так я бы оборвал этот волосок -- да, клянусь вином! -- оборвал бы его и катился бы мир к Дьяволу! -- Пошли отсюда! -- снова сказал Петр. -- Здесь для нас добром не кончится. Мое сердце тоже имеет уши и глаза и потому кричит мне: "Уходите! Уходите, злополучные!" Сказав, что он услышал собственное сердце, он и вправду услышал его, испугался, вскочил, схватил из угла первый попавшийся посох. Все тоже вскочили и, видя испуг Петра, тоже перепугались. -- Если он придет, Симон, -- ты ведь знаком с ним -- скажи, что мы направились в Галилею, -- дал поручение Петр. -- А платить кто будет? -- обеспокоенно спросил хозяин таверны. -- Головка, вино... -- Ты веришь в загробную жизнь, Симон Киренянин? -- спросил Петр. -- Верю. -- Так вот, даю тебе слово, -- а если хочешь, дам его тебе и в письменном виде, -- там я тебе и заплачу. Хозяин таверны почесал свою огромную голову. -- Как?! Разве ты не веришь в загробную жизнь?! -- строго спросил Петр. -- Верю, Петр, верю. Но не настолько... 20. И тут среди этого разговора голубая тень упала на порог, и все сразу же отпрянули: Иисус стоял на пороге, с израненными ногами, в перепачканной грязью одежде, с неузнаваемо изменившимся лицом. Кто это? Ласковый Учитель или свирепый Креститель? Кручеными косами ниспадали на плечи его волосы, кожа выгорела на солнце и задубела, щеки запали, увеличившиеся глаза, казалось, занимали теперь все лицо, а правая рука была с силой сжата в кулак. Точь-в-точь таким был кулак Крестителя, такими были его волосы, щеки, глаза. Ученики молча уставились на него, разинув рты. Казалось, двое их соединились в одном теле. "Это он убил Крестителя, -- подумал Иуда и посторонился, уступая дорогу взволнованному пришельцу. -- Он. Он." Иуда наблюдал, как Иисус переступил через порог, как смерил строгим взглядом каждого, как закусил губу... "Все забрал у него, все... -- подумал Иуда. -- Взял его тело. Но взял ли его душу и его гневное слово? Сейчас он отверзнет уста, и мы узнаем это..." Некоторое время все молчали. Даже воздух в таверне стал другим. Хозяин забился в угол и, широко раскрыв глаза, смотрел на Иисуса. А тот медленно шел вперед, закусив губу, со вздувшимися на висках жилами. И вдруг раздался хриплый, гневный голос, повергший учеников в трепет: это был не его голос, но голос грозного пророка Крестителя: -- Уходить собрались? Никто не ответил. Каждый старался спрятаться за спину другого. -- Уходить собрались? -- снова грозно спросил Иисус. -- Отвечай, Петр! -- Учитель, -- сказал тот голосом, в котором была растерянность, -- Учитель, Иоанн услыхал в сердце своем твои шаги, и мы собрались уже выйти тебе навстречу... Иисус нахмурил брови. Горечь и гнев охватили его, но он нашел в себе силы совладать с ними. -- Пошли, -- сказал Иисус и повернулся к двери. И тут он увидел Иуду, который стоял в стороне и смотрел на него своими жестокими голубыми глазами. -- Ты тоже с нами, Иуда? -- спросил Иисус. -- Я не оставлю тебя, ты же знаешь. До самой смерти. -- Этого мало. Слышишь? Мало! И после смерти тоже. Пошли. Из-за бочек выскочил забившийся туда хозяин таверны. -- Всего хорошего, ребята! -- воскликнул он. -- Хорошо, что все прояснилось! Счастливого пути, галилеяне! Как попадете в Рай -- чего вам от души желаю! -- не забудьте про вино, которым я вас потчевал! И про головку! -- Даю тебе слово, -- ответил Петр с серьезным выражением лица, на котором было огорчение. Ему стало стыдно, что он солгал со страху, а Учитель, несомненно, понял это, потому как гневно нахмурил брови. "Эх, Петр, малодушный лгун и предатель! -- мысленно ругал он сам себя. -- Когда же ты наконец станешь человеком?! Когда научишься преодолевать страх?! Когда перестанешь вращаться то в одну, то в другую сторону словно ветряная мельница?!" Они все еще стояли у входа в таверну, ожидая, куда. поведет их Учитель, но тот неподвижно застыл, слушая доносившуюся из-за Давидовых врат тягостную, заунывную мелодию, издаваемую высокими, надрывными голосами. Это были прокаженные, валявшиеся во прахе и простиравшие к прохожим обрубки своих рук, тихо напевая о величии Давидовом и о милосердии Бога, наславшего на них проказу, чтобы здесь, на земле, искупили они грехи свои и когда-то в грядущей жизни солнцем засияли в вечности их лица. Скорбь охватила Иисуса, и он повернулся к городу. Лавки, мастерские, таверны были открыты, улицы полны людей. Как спешили, как кричали они, как обильно поднимались над ними испарения их пота! Грозный гул исходил от лошадей, людей, труб, барабанов. Страшным зверем предстал пред ним этот священный город, больным зверем, утробу которого заполняют проказа, безумие и смерть. Улицы гудели все сильнее и сильнее, люди торопились. "К чему эта спешка? Куда они торопятся? -- подумал Иисус и вздохнул. -- Все, все они торопятся в ад!" Волнение охватило его. А может быть, его долг остаться здесь, в этом человекопожирающем городе, взойти на кровлю Храма и возглашать: "Покайтесь! Пришел День Господень!"? "О, как нуждаются эти несчастные, запыхавшиеся, снующие туда-сюда по улицам люди в. покаянии и утешении беспечных рыбаков и пахарей из Галилеи! Останусь здесь и здесь провозглашу погибель земли и Царство Небесное!" Не в силах больше скрывать мучившую его боль, Андрей подошел к Иисусу и сказал: -- Учитель, они схватили Крестителя и убили его! -- Не беда, -- спокойно ответил Иисус. -- Он успел исполнить свой долг. Теперь дело за нами, Андрей. И, увидав, что глаза старого ученика Предтечи наполняются слезами, добавил, ласково потрепав его по плечу: -- Не кручинься, Андрей. Умирает только тот, кто не успел стать бессмертным. А он успел: Бог дал ему время. Произнеся эти слова, он почувствовал внутреннее озарение: воистину все в этом мире зависит от времени, которое дает созреть всему. Если есть достаточно времени, то человеческую грязь внутри себя можно преобразовать в дух и тогда незачем бояться смерти; если же времени не хватило, тогда все пропало... "Боже мой, -- мысленно взмолился Иисус, -- Боже мой, дай мне время... Теперь только об одном прошу Тебя: дай мне время..." Он чувствовал внутри себя еще слишком много грязи, чувствовал себя еще слишком человеком: он был еще подвластен гневу, страху, ревности. Он вспомнил о Магдалине, и взгляд его затуманился. А еще вчера вечером, когда он тайком поглядывал на Марию, сестру Лазаря... Иисус покраснел, ему стало стыдно, и он тут же принял решение: "Уйду из этого города, час моего убиения еще не пришел, я еще не готов... Боже мой, -- снова мысленно взмолился он, -- дай мне время. Время, и ничего больше..." Он кивнул ученикам и сказал: -- Возвращаемся в Галилею, товарищи. Во имя Бога! Словно уставшие и изголодавшиеся кони, которые возвращаются к желанным Яслям, спешили теперь ученики к Геннисаретскому озеру. Впереди снова, как всегда, бодро насвистывая, шагал рыжебородый Иуда. Впервые за многие годы на душе у него было так радостно. Суровость Учителя, его лицо и голос теперь, после возвращения из пустыни, были очень по сердцу Иуде. "Он убил Крестителя, -- все время мысленно повторял рыжебородый. -- Он вобрал его в себя, агнец и лев соединились, стали единым целым. Может, и вправду Мессия есть агнец и лев, как прадавние чудища?" - Он шагал впереди, насвистывая, и все ожидал. "Нет, не может этого быть. В одну из этих ночей по пути к озеру он отверзнет уста, заговорит и откроет нам тайну: что делал в пустыне, видел ли Бога Израиля, говорил ли с Ним. Вот тогда я и приму решение". Прошла первая ночь. Иисус молча смотрел на звезды, а вокруг него спали усталые ученики, и только голубые глаза Иуды искрились в темноте: оба они бодрствовали друг против друга, не проронив ни слова. На рассвете они снова отправились в путь, оставили позади камни Иудеи и вступили на белые земли Самарии. Одиноко стоял колодец Иакова, поблизости не было ни одной женщины, которая набрала бы воды и дала им напиться. Спешно миновали они вероотступническую землю, и вот уже впереди показались желанные горы укрытый снегами Хермон, ласковый Табор, святой Кармил. День потускнел. Онп улеглись под густоветвистым кедром, и смотрели, как исчезает солнце, а Иоанн читал вечернюю молитву. "Отвори нам врата Твои, Господи! День клонится к закату, солнце садится, солнце исчезает. Мы пришли ко вратам Твоим, Господи, отвори нам. Вечный, мы молим Тебя: "прости нас, Вечный, мы молим Тебя: помилуй нас. Вечный, спаси нас!" Воздух был темно-голубым, небо уже утратило солнце, но еще не обрело звезды и, лишенное убранства, склонилось над землей. В этом неопределенном полумраке белели упершиеся в землю изящные, с длинными пальцами руки Иисуса. Вечерняя молитва все еще звучала и творила внутри него. Он слышал, как руки людские в страхе и отчаянии стучались во врата Господни, но врата не отворялись. Люди все стучали и кричали. Что кричали они? Пытаясь разобрать голоса, он закрыл глаза. Дневные птицы уже возвратились в свои гнезда, ночные еще не проснулись, людские селения были далеко -- сюда не долетал ни человеческий крик, ни собачий лай, а ученики его шептали вечернюю молитву, но были уже сонны, и святые слова беззвучно канули внутри них. Иисус же слышал, как внутри него стучатся во врата Господни -- в сердце его. Стучатся в его горячее человеческое сердце и кричат: -- Отвори нам! Отвори! Спаси нас! Грудь Иисуса вздымалась, словно и сам он стучался, умоляя сердце свое раскрыться. И среди этой внутренней борьбы, когда ему казалось, будто он пребывает в полном одиночестве, он вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на него сзади. Он обернулся. Холодно горящие глаза Иуды впились в него. Ужас объял Иисуса. Неукротимым гордым зверем был этот рыжебородый. Из всех учеников он был самым близким и самым далеким. Казалось, никому другому не должен он был давать объяснений -- только одному Иуде. Он протянул вперед правую руку: -- Взгляни, брат Иуда. Что у меня в руке? Рыжебородый вытянул шею, пытаясь разглядеть в полумраке. -- Ничего, -- ответил он. -- Ничего не вижу. -- Сейчас увидишь, -- сказал Иисус и улыбнулся. -- Царство Небесное, -- сказал Андрей. - Зерно, -- сказал Иоанн. -- Помнить, Учитель, что сказал ты, когда впервые открыл уста и заговорил перед нами у озера? "Вышел сеятель сеять семя свое..." -- А ты что скажешь, Петр? -- спросил Иисус. -- Что тут сказать, Учитель? Если спросить глаза, ничего. Если спросить сердце -- все. Между этими двумя пределами колеблются мысли мои. -- А ты, Иаков? -- Ничего. Извини, Учитель, но у тебя в руке ничего нет. -- Смотрите! -- воскликнул Иисус и рывком поднял руку вверх. Рука поднялась и столь же стремительно опустилась вниз, приведя учеников в ужас. Иуда побагровел от радости, все лицо его сияло. Он схватил руку Иисуса и поцеловал ее. -- Учитель, я видел! Видел! В руке твоей секира Крестителя! -- воскликнул Иуда и тут же разозлился сам на себя за то, что не смог скрыть радости. Он отпрянул и прислонился к стволу кедра. И тогда раздался спокойный, суровый голос Учителя: -- Он принес ее мне и оставил у корней сгнившего древа. Для того он и был рожден, чтобы принести ее мне. Ничего больше он не мог. Я пришел, нагнулся и взял секиру. Для того я и был рожден. А теперь начинается исполнение моего долга -- повергнуть наземь гнилое древо... Мня себя женихом, я держал во длани моей расцветшую ветвь миндаля, но я был дровосеком. Помните, как мы ходили всюду по Галнлее и возглашали, танцуя: "Земля прекрасна, земля и небо суть одно, ныне расцветет Рай и мы вступим в него!" Это был сон, товарищи, теперь же мы проснулись. -- Стало быть, нет Царства Небесного? -- испуганно воскликнул Петр. -- Есть, Петр, есть, но пребывает оно внутри нас. Внутри нас -- Царство Небесное, а вокруг нас -- Царство Лукавого. Два эти царства воюют друг с другом. Война! Война! Первый наш долг -- повергнуть долу этой секирой Сатану. -- Какого Сатану? -- Мир, окружающий нас. Мужайтесь, товарищи, -- не на свадьбу, но на войну позвал я вас. Простите меня: я и сам того не ведал. Но тот из вас, кто будет думать о жене, детях, полях и собственном счастье, -- да удалится! В этом нет позора. Пусть он примет решение, спокойно простится с нами и ступает себе своей дорогой. Еще не поздно. Он умолк и одного за другим обвел взглядом товарищей. Никто не двинулся с места. Вечерняя звезда катилась вниз за ветвями кедра, словно крупная капля воды. Ночные птицы просыпались, встряхивая перья. С гор дул свежий ветерок. И вдруг среди этого ласкового вечера встрепенулся Петр. -- Куда ты, туда и я, Учитель! -- воскликнул он. -- Буду сражаться вместе с тобой до самой смерти. -- Ты изъясняешься высоким слогом, Петр, и это мне не нравится. Мы вступаем на трудный путь, Петр. Люди набросятся на нас -- разве есть им дело до собственного спасения? Разве когда-нибудь было так, чтобы пророк поднялся спасать народ, а народ не побил его камнями? Мы вступаем на трудный путь, так что, Петр, стисни зубы покрепче, чтобы душа не выскочила. Плоть слаба, не верь ей... Слышишь?! Я к тебе обращаюсь, Петр! На глазах у Петра выступили слезы. -- Ты не доверяешь мне, Учитель? -- тихо пробормотал он. -- Знай же, что я, не вызывающий у тебя доверия, в один прекрасный день умру за тебя. Иисус протянул руку и ласково потрепал Петра по колену. -- Может быть... Может быть... -- тихо сказал он. -- Прости меня, Петр, дорогой мой. Затем он обратился к остальным: -- Иоанн Креститель крестил водой, и за это его убили. Я буду крестить огнем и нынешней ночью прямо говорю вам это, чтобы вы знали про то и не сетовали, когда наступят черные дни. Прежде чем повести вас, я говорю, куда мы направляемся: к смерти, а после смерти -- к бессмертию. Таков наш путь. Вы готовы? Ученики пребывали в состоянии оцепенения. Этот голос был суров. Он больше не играл, не смеялся, а призывал к оружию. Стало быть, чтобы попасть в Царство Небесное, нужно пройти через смерть? Неужели нет другого пути? Они были простыми, бедными работягами, к тому же необразованными, а мир был богат и всесилен, -- разве они могут тягаться с ним? Если бы ангелы явились с неба помочь им! Но никто из них никогда не видел, чтобы ангел ходил по земле и помогал убогим и гонимым. Поэтому они молчали и тайком все думали промеж себя, сколь велика ожидающая их опасность. Иуда искоса поглядывал на них и горделиво посмеивался: только он один не думал об опасности. Он отправлялся на войну, презирая смерть, и не заботился не только о собственном теле, но даже о собственной душе: великая страсть владела им, и погибнуть ради нее было для Иуды большим счастьем. Первым отважился заговорить Петр. -- А ангелы спустятся ли с неба нам на помощь? -- спросил он. -- Мы сами ангелы Божьи на земле, Петр, -- ответил Иисус. -- Других ангелов нет. -- Стало быть, мы сами свершим все это? Не так ли, Учитель? -- спросил Иаков. Иисус поднялся. Брови его вздрагивали. -- Уходите! -- крикнул он. -- Оставьте меня! -- Я не оставлю тебя одного, Учитель! -- воскликнул Иоанн. -- Я буду с тобой до смерти! -- И я тоже, Учитель. -- С этими словами Андрей бросился к ногам наставника и обнял его колени. Две крупные слезы скатились с глаз Петра, но он промолчал. А Иаков только опустил голову -- он был настоящий молодец и стыдился проявления чувств. -- А ты, брат мой Иуда? -- спросил Иисус, видя, что рыжебородый молча, угрюмо смотрит на них. -- Я не бросаю слов на ветер, -- резко ответил тот. -- И не плачу, как Петр. Пока рука твоя держит секиру, я буду с тобой. Бросишь ее -- и я тебя брошу. Ты ведь знаешь -- я следую не за тобой, а за секирой. -- И не стыдно тебе так разговаривать с Учителем? -- сказал Петр. Но Иисус только обрадовался: -- Иуда прав. Я тоже следую за секирой, товарищи! Все расположились на земле, прислонившись к кедру. Звезды заполнили небо. -- С этого мгновения мы поднимаем стяг Божий и отправляемся на войну, -- сказал Иисус. -- Звезда и крест вышиты на стяге Божьем. В добрый час! Все молчали. Они приняли решение, и сердца их исполнились мужества. -- Я снова буду говорить с вами притчами, -- обратился Иисус к ученикам, которых уже поглотила темнота. -- Вот вам последняя притча, перед тем как мы вступим в сражение. Знайте, что земля покоится на семи колоннах, колонны-- на воде, вода -- на облаке, облако -- на ветре, ветер на грозе, гроза - на громе, а гром лежит у ног Божьих, словно секира. -- Я не понимаю, Учитель, - сказал Иоанн и покраснел. -- Ты поймешь эти, когда состаришься, удалишься отшельником на остров, небеса разверзнутся над тобой и мысли твои запылают пламенем, Иоанн, сыне грома! -- ответил Иисус, ласково потрепав по волосам любимого ученика. Он умолк, ибо впервые осознал столь отчетливо, что есть гром Божий. Секира, лежащая у ног Божьих. Секира, от которой тянется вереница взаимозависимости -- гроза, ветер, облако, вода и вся земля. Годы прожил он с людьми и годы -- со Святыми Писаниями, и никто не разъяснил ему страшную тайну. Какую тайну? Что гром есть Сын Божий, Мессия. Он и придет очистить землю. -- Соратники, -- сказал Иисус, и в это мгновение Петр заметил, как во тьме на челе его вырастают, словно рога, два языка пламени. -- Соратники, вы знаете, что я ходил в пустыню встречаться с Богом. Я мучился от голода и жажды, горел в огне и сидел, скорчившись, на камне, призывая Бога явиться. Демоны бились надо мною, словно валы, которые сталкиваются друг с другом, разбиваются в пену и откатываются обратно. Вначале -- демоны тела, затем -- демоны разума и, наконец, самые могущественные -- демоны сердца. Но словно стальной щит держал я перед собой Бога, и песок вокруг меня покрывался обломанными когтями, зубами и рогами. И тогда мощный глас раздался вверху надо мной: "Встань! Возьми секиру, принесенную тебе Предтечей, и руби!" -- И никто не спасется? -- воскликнул Петр. Но Иисус не слышал его. -- Длань моя отяжелела в тот же миг, словно кто-то вложил в нее секиру. Я поднялся, и, пока поднимался, снова раздался глас: "Новый потоп разразится, Сыне Плотника, но уже не водный, а огненный. Сооруди новый Ковчег, избери святых и введи их в оный!" Избрание началось, товарищи, Ковчег готов, дверь его открыта -- входите внутрь! Все пришли в движение, засуетились и столпились вокруг Иисуса, словно он и был Ковчегом, в который надлежало войти. -- И вновь раздался глас: "Сыне Давидов, как только языки пламени улягутся и Ковчег пристанет в Новом Иерусалиме, взойди на престол предков своих и властвуй над людьми! Старая земля исчезнет, старое небо исчезнет, новое небо будет простираться над главами святых, и звезды засияют в семь крат более -- в семь крат более и очи людские". -- Учитель! -- снова воскликнул Петр. -- Да не умрем мы, не узрев этого дня, не воссев по обе стороны престола твоего, -- все мы, твои соратники! Но Иисус не слышал его. Углубившись в огненное созерцание пустыни, он продолжал: -- И в последний раз раздался глас над главой моей: "Сыне Божий, прими мое благословение!" Все зве