Он
переносил  их  виноградники, корабли  и  радости с  земли  на небо, и сердца
несчастных  наполнялись   терпением  я  надеждой.  И  даже  свирепое  сердце
почтенного  Зеведея мало-помалу становилось  ручным: слова Иисуса постепенно
проникали внутрь него, слегка  опьяняя разум, окружающий  мир рассеивался, и
над головой его вставал  миражом некий новый  мир, сотворенный  из нетленных
сокровищ  и вечности.  В  этом дивном новом мире он,  Зеведей, его  сыновья,
почтенная Саломея, его пять  лодок  и набитые сундуки будут пребывать вечно.
Так что не следует ворчать при виде незваных гостей, которые  и днем и ночью
навещают его дом и сидят за его столом: за все, за все получит он сполна.
     Среди  зимы пришли солнечные дни оттепели, засияло солнце,  плоть земли
прогрелась, а миндальное дерево посреди  Зеведеева  двора впало в соблазн и,
решив, что уже  весна, начало набухать почками. Этих теплых, милостивых дней
ожидали и зимородки, чтобы  доверить скалам яйца.  Все пташки  Божьи несутся
весной, только зимородки -- посредине зимы: Бог смилостивился над ними: ради
них позволил солнцу появляться с горячими лучами в течение нескольких дней и
зимою.  И вот теперь  эти  морские жеманницы  радостно порхали,  щебеча  над
водами и  скалами  Геннисарета, благодаря Бога за  то, что и  в этот год  Он
сдержал свое слово.
     В  эти  прекрасные  дни  и остальные ученики  разбрелись  по  окрестным
селениям и рыбачьим  суденышкам испытать  свои  крылышки. Филипп и  Нафанаил
отправились  в  глубинные  области  возглашать слово Божье  своим друзьям --
земледельцам  и пастухам, Андрей и Фома --  к  рыбакам на озеро, а нелюдимый
Иуда -- в горы, чтобы гнев отстоялся в сердце его. Многое из того, что делал
Учитель, нравилось ему, но было и такое, чего он ни  за  что не мог принять:
его  устами, бывало, низвергал  громы и молний гневный Креститель, а бывало,
лепетал,  как и  прежде, Сын Плотника: "Любовь! Любовь!" Да  кому нужна твоя
любовь, полоумный?! Кого любить? Мир поражен гангреной и нуждается в ноже --
вот что ему нужно!
     В доме с Иисусом остался  только Матфей, который  не  желал  уходить от
Учителя:  если  он заговорит, слова  его  не  должны оказаться брошенными на
ветер;  если  он  сотворит  какое-нибудь  чудо,   нужио  увидеть   это  чудо
собственными глазами и поведать обо всем.  Да и  куда было идти Матфею, пред
кем речь  держать? Никто и близко не подходил к нему из-за того, что некогда
он был отверженным мытарем. Потому он и оставался в доме, тайком наблюдая из
угла за Иисусом,  который беседовал во  дворе, под распустившимся миндальным
деревом, с  сидевшей у  его ног Магдалиной.  Иисус  говорил тихо,  и,  чтобы
разобрать слова,  Матфею  приходилось  напрягать слух,  однако  попытки  его
оказывались  тщетными.  Он  видел  только,  как  время  от  времени  Учитель
прикасался к волосам Магдалины, а его лицо было строгим и печальным.
     Рано утром  в субботу паломники  из отдаленных  велений  -  хозяева  из
Тивериады,  рыбаки  из  Геннисарета, пастухи  с  гор -- отправили  послушать
нового  пророка:  что он скажет  им о  Рае  и аде, об обездоленных людях и о
милосердии  Божьем.  В тот день ярко  сияло солнце, и паломникам  захотелось
взять Иисуса с собой,  в покрытые зеленью горы, и слушать его  там, усевшись
на  пригретой  солнцем сочной  травке,  пока  не смежит им  очи на  весенней
лужайке сладкая дрема. И вот они собрались на улице у запертых ворот и стали
звать Учителя.
     -- Слышишь, сестра моя Магдалина? Люди пришли за мной, -- сказал Иисус.
Но Магдалина впала в забытье,  продолжая смотреть в глаза Учителю. Ничего из
того, что говорил он ей все  это время, не доходило до ее сознания, и только
голос его радовал ее, голос его говорил ей все: она  ведь не была мужчиной и
потому не нуждалась в словах. Как-то  она сказала: "Зачем ты говоришь мне  о
грядущей жизни, Учитель? Мы не мужчины, которым нужна иная, грядущая  жизнь.
Мы. --  женщины,  и потому миг, проведенный. вместе с любимым, -- наш вечный
Рай, а  миг, проведенный вдали от  любимого, -- наш вечный ад.  Мы, женщины,
живем вечностью здесь, на земле!
     -- Сестра моя .Магдалина, люди пришли за мной, -- повторил  Иисус. -- Я
должен идти'.
     Он встал и открыл  ворота. Вся  улица была полна нетерпеливо  ожидающих
глаз, зовущих  уст,  больные со стоном  простирали к нему  руки... Магдалина
вышла со двора  и зажала рот  рукой,  чтобы не  закричать: "Народ --  зверь,
кровожадный зверь,  который  отнимет  его у  меня и сожрет..." -- прошептала
она,  видя,  как Иисус  спокойно идет впереди,  а  следом  за  ним  движется
рокочущая толпа...
     Неторопливо ступая широким шаток, Иисус направлялся к возвышавшейся над
озером горе, где  когда-то раскрыл  он толпе объятия  и  возгласил: "Любовь!
Любовь!"  Но  от того дня  до дня нынешнего разум  его  ожесточился, пустыня
сделала сердце его  суровым, и он до сих пор ощущал на устах своих  пылающие
раскаленными  углями  уста  Крестителя. Внутри  него  вспыхивали  и  угасали
пророчества,  раздавались божественные, нечеловеческие возгласы,  пред очами
же его три  дщери Божьи -- Чума, Безумие и Пламя, разрывая небеса, нисходили
на землю.
     Когда он взошел на вершину  холма и отверз уста, желая произнести речь,
древний пророк встрепенулся внутри него и стал вещать:
     --   "С   ревом  приближается  рать  с  края  света,  рать   грозная  и
стремительная. Никто из воинов не плетется усталый, никто не спит,  никто не
дремлет.  Нет  ни одногопояса  ослабленного, ни  одного  ремня  на  сандалии
разорванного. Остры  стрелы, натянуты луки. Копыта  коней  - камни  твердые,
вихрем  вращаются колеса колесниц. Львицей рыкает  рать и повергает в ужас :
вонзает она зубы  в  того,  кто  попадается  ей,  и  никто не в силах спасти
несчастного.
     "Что это за рать?" -- вопрошаете вы, о люди глухие, слепые, неразумные?
'Рать божья, злополучные! -- ответил Иисус, простирая дуку к небу. -- Издали
воителя  Божьй  кажутся ангелами,  но вблизи -- языками  пламени. За ангелов
принял  их  и я  летом, стоя на этом же  камне, на  котором  стою  ныне,  за
ангелов, и потому возглашал я: "Любовь! Любовь!" А теперь Бог пустыни открыл
мне глаза, и увидел я: это языки пламени! "Терпение мое  кончилось, и потому
я спускаюсь долу!" -- восклицает Бог! Плач стоит в Иерусалиме и в Риме. плач
стоит над  горами И  могилами: земля оплакивает чад своих. Ангелы спускаются
на выжженную землю  н  с горяими  светильниками в руках  ищут то  место, где
стоял Рим,  и то место, где стояч Иерусалим. Они мнут пепел в перстах своих,
нюхают его. "Здесь стоял Рим:.. Здесь стоял Иерусалим..." -- говорят ангелыи
пускают пепел по ветру.
     -- Неужели нет спасения? -- воскликнула молодая мать, крепче прижимая к
груди младенца. -- Не о себе я пекусь, но о сыне моем.
     --  Есть спасение! -- ответил ей Иисус. --Дри каждом мировом потопе Бог
сооружает Ковчег,  внутри которого помещает начатки грядущего  мира. Ключ от
Ковчега в руке моей!
     --  Кто те, что спасутся,  дабы положить начало грядущему миру? Кого ты
спасешь? Есть ли у нас еще время?  -- воскликнул старик с  трясущейся нижней
челюстью.
     -- Вселенная проходит передо мною, а я произвожу отбор: по одну сторону
-- те, кто переусердствовал в чревоугодии, питии да прелюбодеянии, по другую
--  голодные  и униженные всего мира. Я выбираю  их -- голодных и униженных.
Они суть камни, из которых воздвигну я Новый Иерусалим.
     -- Новый Иерусалим?! -- воскликнули люди, и глаза у всех заблестели.
     -- Да, Новый Иерусалим. Я и сам того не знал, Бог доверил мне эту тайну
в пустыне. Только после огня приходит  Любовь. Сначала этот мир обратится  в
пепел, а затем уже Бог взрастит новый виноград. Нет удобрения лучше пепла.
     --  Нет  удобрения  лучше  пепла! -- словно  эхо,  откликнулся радостно
хриплый голос.
     Иисус удивленно обернулся.  Голос этот  был  словно его собственный, но
только более  хриплый и более радостный. Он  увидел у себя за  спиной Иуду и
вздрогнул. .Лицо  Иуды сияло, словно грядуще пламя уже низвергалось сверху и
полыхало вокруг.Иуда  бросился к Иисусу и схватил его  за  руку--Учитель, --
прошептал  Иуда  с  неожиданно  появившейся в  голосе нежностью. --  Учитель
мой...
     Никогда  в жизни своей Иуде не приходилось  говорить  с  человеком  так
нежно.  Он  смутился, опустил голову  и сделал  вид, будто хочет спросить  о
чем-то, но о чем, сам того не  знал. На  глаза ему попался  крохотный ранний
анемон, и он сорвал его.
     Вечером, когда Иисус возвратился в дом и снова уселся на своей скамье у
очага,  устремив  взгляд на огонь,  он вдруг почувствовал  внутри себя Бога,
который спешил, не в  силах  больше ждать. Печаль, отчаяние и  стыд овладели
им.  Сегодня  он  снова  произнес  речь,  зажег  пламя над  головами  людей.
Простодушные рыбаки и крестьяне на  мгновение  испугались,  но  затем  снова
пришли в себя, успокоились, все эти ужасы показались им  сказкой, а  кое-кто
даже уснул на теплой травке, убаюканный, его голосом.
     Взволнованный  Иисус  молча смотрел на огонь.  Магдалина стояла в углу,
глядела на него и хотела заговорить, но  не решалась: иной раз женское слово
приносит  мужчине наслаждение,  а иной  -- вызывает у него  гнев.  Магдалина
знала это и потому молчала.
     Было тихо. В доме пахло рыбой и  розмарином. Окно во двор было открыто,
где-то поблизости, должно быть, расцвела мушмула: ночной ветерок  доносил ее
сладостный, приятный запах.
     Иисус встал,  закрыл  окно.  Все  эти  весенние  запахи  были  дыханием
искушения,  а  не воздухом,  который.  был нужен его  душе. Пришел час уйти,
вдохнуть того воздуха, который подобал ему, -- Бог торопился.
     Дверь  открылась, и вошел Иуда. Он  быстро  окинул все  вокруг взглядом
своих  голубых  глаз,  увидел Учителя,  глядевшего  на  огонь, стройнобедрую
Магдалину,  похрапывавшего во  сне Зеведея и  писца, который что-то  царапал
подле светильника,  марая  очередную страницу--  Иуда  покачал  головой. Вот
каков,  стало  бытй,  их славный поход? Так вот отправляются завоевывав мир?
Полоумный,  писака, женщина легкого  поведения, несколько рыбаков, сапожник,
коробейник и безделье в Капернауме?
     Иуда  сел, согнувшись, в углу,  а почтенаая  Саломея тут же накрыла  на
стол.
     -- Я не голоден, -- прорычал Иуда, -- Хочу спать.
     И он закрыл глаза, не желая видеть того, что творится вокруг.
     Присутствующие  приготовились к  ужину.  Ночная  бабочка влетела  через
дверь, покружилась  вокруг  пламени  светильника; села на  голову Иисусу,  а
затем принялась порхать по комнате.
     -- Гость будет, -- сказала почтенная Саломея. -- Добро пожаловать!
     Иисус  поблагословил хлеб, разделил его, и все молча принялись  за еду.
Почтенный  Зеведей, который  проснулся и ужинал  вместе со  всеми, тяготился
молчанием -- это было ему не по душе.
     -- Да заговорите же вы,  наконец! -- воскликнул он, стукнув  кулаком по
столу-  -- На похороны  мы  собрались,  что ли?  Разве  вы  не  знаете: если
несколько  человек собрались за трапезой и не говорят о Боге, это все равно,
что поминки. Так сказал однажды почтенный раввин из Назарета -- да  будет он
благополучен! --  и  я это хорошо запомнил. Говори же,  Сыне  Марий! Приведи
снова  Бога в мой дом.  Прости,  что  называю тебя Сыном  Марии: до  сих пор
толком  не знаю,  как тебя называть. Одни  говорят, что ты  -- Сын Плотника,
другие --  Сын Давидов,  Сын Божий,  Сын Человеческий,  все  словно спятили.
Люди, знай, все еще колеблются.
     -- Почтенный Зеведей, -- ответил Иисус. - Несметные рати ангелов витают
вкруг  престола  Божьего,  -- серебряные  да  златые  голоса  их,  что  вода
журчащая, и  все они  славят Господа, но только  издали: никто из ангелов не
осмелился слишком приблизиться к Богу. За исключением одного.
     -- Кого же это? -- спросил Зеведей, выпучив осоловевшие глаза.
     -- Ангела молчания,  -- ответил Иисус  и снова умолк.  Почтенный хозяин
пришел  в замешательство, наполнил чашу вином  и одним глотком осушил ее.  ;
"Ну,  и свиреп же этот  гость!'  -- подумал Зеведей.  -- Словно лев сидит  с
тобой за одним столом".
     При этой мысли Зеведея охватил ужас и он поднялся с места.
     --  Пойду  поищу  почтенного Иону, поболтаю с  ним  по-человечески,  --
сказал он и направился к двери.  Но тут на дворе раздались легкие шаги. -- А
вот игость, -- сказала, поднимаясь, почтенная Саломея.
     Все посмотрели на дверь. На пороге стоял почтенный раввин из Назарета.
     Как он состарился,  как исхудал!  Жалкие кости,  обтянутые  морщинистой
кожей,  ровно  настолько, чтобы  душа  не улетела  прочь, --  вот  все,  что
осталось от  него. В последнее время почтенного раввина мучила бессонница, а
если иногда, уже  под утро, удавалось уснуть, то видел  он  неизменно один и
тот  же  необычайный  сон -- ангелов,  огни в Иерусалим,  подобный  раненому
зверю, который с ревом взбирался на гору Сион.  Третьего дня рано поутру ему
снова  приснился  тот  же  сон,  он  не  выдержал, поднялся,  вышел из дому,
направился через  поля, миновал долину Ездраелон,  и посещаемая  Богом  гора
Кармил  выросла  перед  его  взором.  Пророк Илья, несомненно,  пребывал  на
вершине  ее,  ибо  он  призывал  к себе  почтенного  раввина,  дав ему  силы
подняться наверх.
     Солнце  уже  клонилось к  закату, когда почтенный  раввин  добрался  до
вершины.  Он  знал,  что там, на  святых  высотах, стоит жертвенник  --  три
огромных<sup>:</sup>  камня,  а  вокруг  разбросаны кости  и рога жертвенных
животных...  Но  когда  раввин добрался туда и поднял вверх  очи  свои, крик
вырвался из уст его:  не камни,  но  три мужа -- три исполина  в белоснежных
одеждах --  стояли там в  тот  вечер,  и лица их были  сотворены  из  света.
Посредине  -- Иисус, Сын Марии,  слева  от  него -- пророк Илья с  пылающими
углями во дланях,  а справа -- круторогий Моисей со  скрижалями, исписанными
огненными письменами... Раввин пал ниц на землю и в ужасе зашептал:
     "Адонаи! Адонаи!" Он знал, что Илья и Моисей не умерли, но должны снова
явиться в грозный День Господень  и то будет знаком, что настал конец света.
И  вот  они  явились, и ужас объял почтенного раввина. Он поднял  глаза: три
огромных камня блистали в сумерках, залитые солнечным светом.
     На протяжении  многих  лет почтенный раввин раскрывал  Писание,  вдыхал
дыхание Иеговы и научился за зримым и незримым  познавать смысл Божий. Понял
он  и теперь, поднял с земли посох -- откуда  только  силы взялись в дряхлом
теле? -- и направился в  Назарет, в  Кану,  в Магдалу, в Капернаум, страстно
желая отыскать  Сына  Марии.  Он  знал,  что  тот  возвратился из  Иудейской
пустыни, и теперь раввин шел по его следам  в  Галилею, познавая сказание  о
новом пророке, создаваемое земледельцами и рыбаками, - сказание о том, какие
чудеса сотворил он, какие слова изрек, на каком камне произносил речь, после
чего камень  покрылся цветами. В дороге  ему  повстречался  старик,  который
воздел руки к небу и сказал:
     --Я был слепым, ноон  коснулся  глаз моих,  и  зрение вернулось ко мне:
"Никому не говори об этом", -- велел он, но я хожу по селам и рассказываю.
     -- А где он теперь, старче? Можешь мне сказать?
     -- В последний раз я видел его в Капернауме, в доме почтенного Зеведея.
Поторопись увидеть его, пока он не вознесся на небо!
     Почтенный раввин  поспешно отправился  в путь.  Наступила ночь,  но  он
отыскал в темноте  дом  почтенного Зеведея и вошел внутрь. Почтенная Саломея
вскочила на ноги, приветствуя его.
     -- Мир дому сему, Саломея,  -- сказал раввин, широким  шагом переступая
через порог. -- Да имеют хозяева дома сего блага Авраама и Исаака!
     Он повернул голову, посмотрел на Иисуса, и взгляд его затуманился.
     --  Много  птиц пролетает надо  мной с  вестями,  -- сказал  раввин. --
Кремнист и долог путь, на который ты вступил,  дитя мое, да пребудет с тобой
Бог!
     --  Аминь! -- проникновенно ответил  Иисус. Почтенный Зеведей  приложил
руку к сердцу в знак приветствия и сказал:
     --  Каким ветром занесло тебя  в мой дом, старче?  Но  раввин  не  стал
отвечать, -- может  быть, потому, что не слышал его,-- и  gрисел к  огню. Он
устал, промерз, проголодался, но есть ему не хотелось. Два пути простиралось
перед ним -- на какой из  них встать, он не  знал... Почему он покинул дом и
пришел  сюда? Рассказать Иисусу  о  сне? А что если это видение  было  не от
Бога?  Почтенный раввин прекрасно знал, что Искушение  может принимать облик
Божий, чтобы соблазнять людей. Если он  поведает  Иисусу об увиденном, демон
гордыни может завладеть душой его, и тогда тот пропадет, а виноват будет он,
раввин. Может быть, не открывать тайны, а попросту следовать за ним повсюду?
Но разве подобает ему, почтенному раввину  из Назарета, следовать за дерзким
бунтарем, который бахвалится, что несет новый зазакон? Разде по пути сюда он
не видел, что вся Кана взбудоражена противозаконным словом, которое; изрекли
его  уста? Говорят, в святую субботу, он  шел по полю, увидал  крестьянина.,
который занимался рытьем канавы  и поливкой сада, и сказал ему: "Возрадуйся,
человече,  если ты знаешь сам, что  творишь, но если не  знаешь, то  будь ты
проклят, ибо нарушаешь закон!" Почтенный раввин вздрогнул, услыхав это. "Это
опасный бунтарь, -- подумал он. -- 'Смотри в  оба, почтенный. Симеон, как бы
не нажить беды на старости лет!"
     Иисус подошел  к  нему и  уселся  рядом. Лежавший на полу  Иуда  открыл
глаза, а Матфей занял свое место у светильника, держа наготове тростинку. Но
Иисус молча смотрел, как огонь пожирает дрова,  и  слушал, как  рядом тяжело
дышит почтенный раввин, словно все еще пребывая в пути.
     Тем временем почтенная  Саломея  готовила  раввину постель. Он был  уже
стар, поэтому постель и подушка должны быть мягкими. Рядом Саломея поставила
небольшой кувшин с водой, чтобы ночью  он  мог утолить  жажду.  А  почтенный
Зеведей, увидав, что новому гостю нет до него дела, взял палицу и отправился
к Ионе, желая побыть в человеческом  обществе, поскольку его собственный дом
превратился в  львиное логово. Магдалина поспешила выйти вместе с Саломеей в
другую комнату, оставив Иисуса наедине с раввином. Обе женщины догадывались,
что тем предстояла трудная, тайной укутанная беседа.
     Иисус и раввин  сидели молча. Обоим им было  хорошо известно, что слова
никогда не способны  облегчить сердце  человеческое, утешить его.  Ничто  не
нарушало  тишины. Они молчали.  Время шло. Матфей уснул с тростинкой в руке;
Зеведей,   наговорившись  всласть,  возвратился  и  улегся  рядом  со  своей
старухой.  Наступила  полночь. Раввин  тоже  вдоволь  насытился  молчанием и
поднялся.
     -- Вечером мы  уже  поговорили кое о  чем,  а  об  остальном  поговорим
завтра! -- тихо сказал он и, устало волоча ноги, поплелся к постели.
     Солнце встало, взошло на небо, уже близился полдень, а почтенный раввин
все не мог открыть глаза-  Иисус отправился на озеро,  поговорил с рыбаками,
затем сел в лодку к Ионе,  чтобы  помочь  ему ловить рыбу. А Иуда слонялся в
одиночестве, словно пастуший пес.
     Почтенная Саломея склонилась к  раввину  -- послушать, дышит ли он еще.
Раввин дышал. "Слава Богу, -- прошептала Саломея. -- Он еще жив". Она хотела
было уйти, но тут раввин открыл  глаза, увидел склонившуюся над ним женщину,
понял все и улыбнулся:
     -- Не бойся, матушка Саломея, я не умер. Я еще не могу умереть.
     -- Мы уже стары, -- строго ответила  почтенная  Саломея. --  Мы оба уже
состарились,  удалились  от  людей и приблизились  к Богу. -Никто  не  может
знать, когда придет его час. Грех нам говорить: Я еще не могу умереть".
     --  Я  еще  не могу  умереть, матушка Саломея,  -- настойчиво  повторил
раввин. -- Бог  Израиля дал  мне  слово: "Ты  не умрешь,  Симеон, не  увидав
Мессии!"
     И сказав это, он вдруг оторопело выпучил глаза: а что если он уже видел
Мессию?! Что если это был Иисус?! Что если видение на Кармиле  было видением
от Бога? В таком случае пришел его час! Он покрылся холодным потом, не зная,
что  делать --  радоваться или  рыдать. Душа  его ликовала: "Пришел Мессия!"
Нет,  дряхлое  тело  не желало умирать... Он  с трудом поднялся,  поплелся к
порогу, уселся там на солнышке и погрузился в раздумья.
     Под вечер Иисус  возвратился,  изнемогая  от усталости.  Весь  день  он
рыбачил вместе  с почтенным Ионой, лодка до самых  краев наполнилась уловом,
почтенный Иона был очень доволен и открыл уж было рот, желая сказать что-то,
но  передумал.  Он  стоял,  увязая по  колени  в трепещущей рыбе, смотрел на
Иисуса и смеялся.
     В тот же вечер ученики воротились из окрестных  селений, уселись вокруг
Иисуса и принялись рассказывать о  том,  что  видели  и что сделали. Понизив
голос, чтобы внушить страх, они возвещали крестьянам и рыбакам о наступлении
Дня Господня, но те слушали спокойно, занимаясь починкой сетей или прополкой
грядок  на   огороде,   и   только  изредка  покачивали   головой,   говоря:
"Посмотрим... Посмотрим..." И переводили разговор на другое.
     За такими вот беседами  и застали их три апостола. Молчаливо сидевший в
стороне Иуда, глянув на них, не мог удержаться от смеха:
     -- Ну и вид же у вас, апостолы! Поколотили вас на славу, горемычные!
     И, действительно, правый глаз Петра  затек и слезился, щеки Иоанна были
в царапинах и крови, а Иаков хромал.
     -- Учитель,  --  простонал  Петр.  --  От  слова  Божьего  одни  толвко
неприятности, да еще какие!
     Все засмеялись, но Иисус смотрел на них строго и задумчиво.'
     -- Задали нам жару, -- продолжал Петр, которому не терпелось рассказать
обо  всем,  чтобы разом покончить с делом. -- Поначалу мы пошли было  каждый
своим  путем, но  затем испугались оставаться в одиночестве, снова собрались
все  втроем и  принялись  возвещать.  Я поднимался на камень или  влезал  на
дерево  где-нибудь  посреди  сельской  площади,  хлопали"  в  ладоши или  же
свистел, заложив пальцы  в рот,  и  народ  сходился  к нам. Если  было много
женщин,  речь  держал Иоанн --- потому.и щеки его все в царапинах. Если было
много мужчин,  говорил своим тяжелым, низким голосом Иаков, а когда речь его
становилась слишком уж резкой, слово  брал я. О чем мы  говорили? О том  же,
что и ты, но в ответ вам летели гнилые овощи да ругань, потому как мы якобы:
несли им  крушение мира. Нам задавали трепку: женщины -- ногтями. мужчины --
кулаками, и вот полюбуйтесь на наш плачевный вид!
     Иуда расхохотался,  но Иисус строго взглянул на него, заставив  дерзкие
уста умолкнуть.
     -- Я знал, что посылаю вас, словно агнцев к волкам, -- сказал Иисус. --
Я   знал,  что  вас  подвергнут  оскорблениям,  забросают  камнями,  назовут
безнравственными за то, что вы ополчились на  безнравственность, возведут на
вас лживые  обвинения, будто  вы желаете разрушить веру, семью  и отечество,
потому что вера наша более чиста, дом  наш более просторен, а отечество наше
--  вся  вселенная! Затяните потуже пояса,  товарищи, попрощайтесь с хлебом,
весельем да беспечностью -- мы отправляемся на войну!
     Нафанаил  встревоженно глянул  на  Филиппа,  но  тот кивнул ему, словно
говоря: "Не бойся, он говорит так, чтобы испытать нас..."
     Раввин снова улегся на свою постель, потому что  очень  устал, но разум
его напряженно работал, он  все видел и слышал. Раввин уже принял решение  и
был спокоен.  Некий глас звучал  внутри  него.  Глас, исходивший от него  же
самого или же от Бога? А может быть от обоих? Глас  этот приказывал: "Следуй
за ним повсюду, Симеон!"
     Петр  уж было  снова открыл рот, собираясь сказать еще что-то, но Иисус
простер руку и велел:
     --Довольно!
     Он  поднялся  с  места.  Пред его мысленным  взором  возник  Иерусалим.
Яростный, весь в крови, доведенный, до края отчаяния,, откуда  и .начинается
надежда.  Капернаум  исчез,  а  вместе  с  ним  исчезли,   добрые  рыбаки  и
землепашцы. Геннисаретское озеро утонуло внутри него. Дом почтенного Зеведея
стал  тесен, его четыре стены сжались, подступили к Иисусу, стали давить  на
него. Он подошел к двери и распахнул ее настежь.
     К чему сидеть  здесь, есть, пить и греться у очага,который каждый вечер
растапливают женщины, подающие ему на стол и обед и ужин? К чему  заниматься
рыбной ловлей? Разве так можно  спасти  мир? Не  позор  ли  это? Он вышел во
двор. От распустившихся деревьев веял теплый ветерок, звезды легли ожерельем
на  плечи  и на шею ночи,  а под  ногами  у него вздрагивала  земля,  словно
несметное множество ртов припалок груди ее.
     Иисус  обратил  лицо  к  югу,  в  сторону  святого  Иерусалима,  словно
прислушиваясь,  словно  пытаясь разглядеть  во  мраке  его  суровое,  сплошь
покрытое окровавленными камнями лицо. И когда, охваченный Страстным желанием
и отчаянием, он мысленно  устремился  через горы и Долины к  святому городу,
вдруг что-то дрогнуло, и во дворе, под  покрытым разбухшими почками  деревом
показалась огромная  тень. И тут  же в темном, еще  более  темном, чем  сама
ночь, воздухе -- потому он и смог разглядеть ее -- появилась его исполинская
спутница, и в спокойствии ночном он отчетливо услышал ее глубокое ды" хание.
Он не испугался: за столько времени он уже привык к ее дыханию. Он ждал.
     И вот  из-под миндального дерева  раздался спокойный  голос,  звучавший
медленно и повелительно:
     -- Идем!
     На пороге появился Иоанн, встревоженный, словно и он тоже услыхал голос
во тьме.
     -- С кем ты разговариваешь, Учитель? -- тихо спросил Иоанн.
     Но Иисус уже вошел в дом, протянул руку, взял из угла  пастуший посох и
сказал:
     -- Идемте, товарищи!
     Он  направился  к  двери,  даже  не  глянув,  следует  ли  за ним  хоть
кто-нибудь.
     Почтенный  раввин  вскочил  с  постели, затянул потуже пояс, взял посох
священника.
     -- Я иду с тобой, дитя мое, - сказал он, и первым направился к двери.
     Почтенная Саломея; сидевшая за пряжей, встала, положила пряжу на сундук
и сказала:
     --Я  тоже ухожу.  Вот ключи,  Зеведей. Будь  здоров! Она сняла ключи  с
пояса  и вручила их мужу а затем плотно закуталась в платок, обвела взглядом
дом и кивнула ему на прощание. На сердце у нее внезапно стало так, будто  ей
было  всего двадцать  лет. Счастливая  Магдалина  молча  поднялась  с места.
Ученики встали и бодро переглянулись.
     -- Куда это вы? -- спросил Фома, вешая трубу на пояс.
     --  Так поздно? К  чему такая  спешка? Не лучше ли  завтра  с утра?  --
сказал Нафанаил, исподлобья глянув на Филиппа.
     Но Иисус уже прошел быстрым шагом через двор и направился на юг.
     25.
     Содрогались  основы  мира,  ибо  содрогалось  сердце человеческое.  Оно
изнывало под  тяжестью  камней,  имя  которым было Иерусалим,  под  тяжестью
пророчеств,  светопреставлении,   проклятий,  фарисеев  и  саддукеев,  сытых
богачей и голодных бедняков, Бога Иеговы, с бороды и  усов которого  во веки
веков  струилась  в бездну  кровь человеческая.  С  какой стороны к  нему ни
подступишься, он  все ворчит. Скажешь  ему  доброе слово -- он заносит руку,
стиснутую в кулак, и кричит: "Хочу мяса!"  Приносишь ему  в жертву агнца или
первородного сына своего  --  он  кричит: "Не хочу мяса! Не разрывайте предо
иною одежды -- разорвите сердца ваши, обратите плоть вашу в дух, а дух --  в
молитву и пустите ее по ветру!"
     Сердце изнывало  под тяжестью шестисот  тринадцати  писанных  заповедей
еврейского  Закона и тысяч неписаных  и  не  могло  сдвинуться  с места: оно
изнывало под тяжестью "Бытия", "Левитов",  "Чисел", "Судей", "Царств"  и  не
могло сдвинуться с места.
     И вдруг совсем нежданно подул легкий ветерок -- не с неба, а с земли --
и глубины сердца  человеческого  задрожали,  словно  листва. И  тут же  дали
трещину, содрогнулись и стали рушиться, поначалу в сердце, затем в мыслях и,
наконец,  на земле  камни,  имя которым Иерусалим,  пророчества и проклятия,
фарисеи и саддукеи,  "Судьи" и "Царства". И надменный Иегова снова опоясался
кожаным  передником  Первотворца, снова взял угольник и метр,  спустился  на
землю и  принялся крушить прошлое и вместе с людьми созидать грядущее, начав
перво-наперво с Храма Еврейского в Иерусалиме.
     Каждый  день Иисус приходил на залитые  кровью каменные плиты, созерцал
этот  перегруженный  Храм  и  чувствовал,  как  сердце его  стучит  молотом,
сокрушая Храм. Он все еще блистал, возвышаясь под солнцем, словно украшенный
венками  бык  с  вызолоченными  рогами.  До  самого  верха  стены  его  были
облицованы белым мрамором с лазурными разводами, отчего казалось, будто Храм
плывет среди бурного моря, а у подножия его поднимались одна над другой  три
террасы:  нижняя,  самая  широкая, -- для идолопоклонников, средняя  --  для
народа Израилева,  а верхняя --  для двадцати  тысяч  левитов, которые мыли,
чистили,  убирали,  зажигали и гасили  огни в Храме...  Денно и нощно горел"
семи видов благовония, и  дым  от них стоял столь густой, что козы чихали на
семь миль вокруг.
     Скромный  прадедовский  Ковчег,  пронесенный  кочевыми  предками  через
пустыню, а теперь пребывающий внутри Храма,  причалил здесь к вершине Сиона,
пустил  корни, разросся, облачился в кипарисовое  дерево, золото и  мрамор и
стал  Храмом.  Дикий  бог  пустыни  поначалу  не  соизволял войти  в  дом  и
обосноваться  там, но  благоухание кипарисового  дерева,  воскурении и дыма,
идущего от сжигаемых жертв, настолько понравилось ему, что в один прекрасный
день он решился и вошел.
     Вот уже два месяца со дня своего прихода из Капернаума Иисус  ежедневно
стоял перед Храмом, созерцая его. Каждый день он смотрел на него так, словно
видел в первый раз, словно каждый раз поутру ожидал увидеть его повергнутым,
чтобы ступить на него стопами своими  и пройти чрез него. Он больше не желал
и не боялся  Храма. Он уже низвергнул  Храм в  сердце своем.  Однажды, когда
почтенный  раввин  спросил  его,  почему  он  не  войдет  в  Храм  совершить
поклонение, Иисус вскинул голову и ответил:
     -- Годами кружил я вокруг Храма, а теперь Храм кружится вокруг меня.
     --  Великое  слово  изрек  ты,  Иисусе,  --  ответил  раввин,  втягивая
старческую голову в плечи. -- Не страшно тебе?
     --  Когда уста мои произносят "я",  говорит  не это тело,  которое есть
прах,  -- сказал  Иисус. -- Говорит не  Сын Марии, который  тоже есть  прах,
обладающий  всего лишь  "алой  искрой огня. Когда уста  мои  произносят "я",
почтенный раввин, это значит "Бог".
     -- Это богохульство еще  страшнее! -- воскликнул  раввин, закрывая лицо
руками.
     --  Не  забывай,  что  я  -- Святой Богохульник,  --  ответил  Иисус  и
засмеялся.
     Однажды, когда он увидел, как ученики разглядывают горделивое строение,
разинув от восхищения рты, гнев охватил его.
     -- Восхищаетесь Храмом? -- едко спросил он.  -- Сколько лет ушло на его
сооружение?  Двадцать лет,  а трудилось при этом десять тысяч  человек. Я же
ниспровергну его в три дня: посмотрите  на него хорошенько в последний раз и
проститесь с ним, ибо камня на камне здесь не останется!
     Ученики отпрянули в  страхе: может  быть, и вправду Учитель  повредился
рассудком? В последнее время он стал вдруг резким  и странным. И упрямым. Он
стал  вести себя чудаковато  и противоречиво.  Лицо  его то  сияло  солнцем,
несущим всюду день при восходе своем, то покрывалось тенью, а глаза его были
полны отчаяния.
     -- И тебе не жаль его, Учитель? -- осмелился спросить Иоанн.
     -- Чего?
     -- Храма. Ведь ты хочешь ниспровергнуть его.
     -- Чтобы воздвигнуть новый. В три дня я воздвигну новый. Но прежде этот
должен освободить мне место.
     В руках у него был подаренный Филиппом пастуший  посох, и он  ударил им
по каменным плитам. Лицо его дышало гневом. Он смотрел  на фарисеев, которые
брели,  спотыкаясь,  и  ранили  себе  тела,  наталкиваясь на  стены,  словно
ослепленные чрезмерным сиянием Божьим.
     -- Лицемеры!  -- кричал им Иисус. -- Если Бог  возьмет  нож и  рассечет
сердца ваши, змеи, скорпионы да нечистоты низринутся оттуда!
     Фарисеи слушали его, приходили в ярость и тайком порешили забить землей
бесстрашные уста.
     Почтенный раввин прикрывал рот Иисусу ладонью, призывая его к молчанию.
     --  Ты что  смерть  на  себя  накликаешь?!  --  воскликнул  он  как-то,
обращаясь к Иисусу, и глаза его  наполнились слезами. -- Разве ты не знаешь,
что фарисеи-книжники то и дело ходят к Пилату, требуя тебе смерти?
     -- Знаю, старче, знаю, -- отвечал Иисус: -- Но я знаю и иное... Иное...
     Он приказывал Фоме  трубить в трубу,  поднимался на свое обычное место,
площадку у портика, Соломона, и снова принимался возглашать оттуда:
     -- Пришел, пришел День Господень! Он взывал каждый день, с раннего утра
и да захода солнца, заставляя небеса  разверзнуться и низринуть  вниз пламя,
ибо  знал,  что  голос  человеческий  обладает всемогущей силой  заклинания:
достаточно воззвать к огню или к прохладе, к аду или к Раю: "Приди!" -- и те
явятся на зов. Так  и он взывал к Огню, который должен очистить мир, который
должен открыть путь Любви, ибо стопам Любви всегда любо ступать по пеплу...
     --  Учитель, -- как-то  спросил  его  Андрей, --  почему  ты  больше не
смеешься, не радуешься, как прежде? Почему ты становишься все суровей?
     Иисус  не ответил. Да и что мог он ответить? Разве доброе сердце Андрея
было способно понять его?
     "Этот  мир  нужно  выкорчевать   с  корнем  и  взрастить   новый  нужно
низвергнуть старый Закон --  и я низвергну его! Новый Закон  нужно высечь на
плитах сердца  -- и я высеку его? Я сделаю Закон более просторным, дабы смог
объять он врагов  и друзей, иудеев и идолопоклонников, дабы восторжествовали
десять  заповедей!  Для  этого  и  пришел я в  Иерусалим. Здесь разверзнутся
небеса. Что снизойдет с неба? Великое чудо или  смерть? То, чего желает Бог.
Я готов и вознестись на небо и низвергнуться в ад. Решай же, Господи!"
     Близилась Пасха. Необычайная  весенняя доброта излилась на  суровый лик
Иудеи.  Всюду  на  открылись  пути, по  которым прибывали паломники со  всех
четырех концов  еврейского  мира.  Террасы Храма гудели, наполняясь  смрадом
приносимых в жертву животных, навоза и людей.
     У портика Соломона  собралось  множество  калек  и оборванцев. Бледные,
изголодавшиеся лица, горящие глаза, косо поглядывающие на холеных саддукеев,
богатых,  смеющихся  хозяев   и  их  жен,   увешанных   массивными  золотыми
украшениями.
     -- Доколе вы будете ухмыляться? -- прорычал какой-то  бедняк. -- Близок
уже  час,  когда мы свернем  вам шею: Ибо сказал Учитель:  "Бедные  умертвят
богатых и разделят между собой добро их".
     -- Ты плохо  расслышал,  Манассия,  --  перебил  его человек с  бледным
лицом,  овечьими глазами и волосами похожими на овечью шерсть.  --  Не будет
больше ни бедных, ни богатых -- все станут  равными. Вот  что значит Царство
Небесное.
     -- Царство Небесное значит изгнание римлян, -- встрял разговор верзила.
-- Пока есть римляне, Царства Небесного быть не может.
     -- Ничего из  слов Учителя  ты так и не понял, Аарон,-- сказал старик с
заячьей  губой, покачивая плешивой головой. -- Нет ни израильтян, ни римлян,
нет ни эллинов, ни халдеев, ни бедуинов -- все друг другу братья.
     --  Все есть пепел! -- воскликнул кто-то. -- Вот что понял, вот  что  Я
слышал собственными ушами.  Учитель сказал:  "Разверзнутся небеса --  первый
потоп был  от воды,  этот  же  будет  от  огня. Все  --  богатые  и  бедные,
израильтяне и римляне -- обратятся в пепел!"
     -- "И останутся, как бывает при обивании маслин, две-три ягоды на самой
вершине  или  три-четыре, на  ветвях",--  говорит  пророк Исайя.  -- Смелее,
ребята, мы  и есть ягоды, которым  суждеио уцелеть.  Смотрите  только, чтобы
Учитель не покинул нас" -- сказал черный как сажа человек с глазами навыкате
пристально вглядываясь в покрытую белесой пылью дорогу на Вифанию. -- Что-то
он запаздывает сегодня...  Запаздывает... Смотрите,  ребята, как  бы  он  не
улизнул от нас!
     -- Куда  он  денется? --  возразил старик с заячьей губой. -- Бог велел
ему сражаться в Иерусалиме. Здесь он и будет сражаться!
     Солнце  уже  достигло  середины  неба.  Каменный настил  дымился.  Жара
усиливала смрад.  Прошел нагруженный  амулетами  фарисей Иаков,  расхваливая
достоинства  каждого из  них: эти вот  исцеляют  от оспы, от острой боли, от
рожи,  эти  вот  изгоняют демонов,  а самый  мощный, самый  дорогой  убивает
недругов... Он увидел калек и оборванцев, узнал их.
     --  Тьфу! Чтоб  вам пропасть! -- злобно  захихикал Иаков своим ядовитым
ртом и трижды сплюнул.
     Оборванцы  спорили  друг  с другом, каждый старался  истолковать  слово
Учителя в  соответствии  с  влечением собственного сердца, и тут  перед ними
вдруг  появился высокий,  внушающей почтение  наружности  старик  с  длинным
посохом в руках. Он был весь покрыт потом  и  пылью, но  его широкое, еще не
тронутое морщинами лицо сияло.
     -- Мельхиседек! -- воскликнул старик с заячьей губой.
     -- Что хорошего принес ты нам из Вифании? Лицо твое излучает свет!
     --  Возрадуйтесь  и возликуйте,  друзья! --  воскликнул  достопочтенный
старик и принялся обнимать всех со слезами на глазах. -- Покойник воскрес! Я
собственными глазами видел, как он встал из могилы и пошел! Ему дали воды, и
он выпил ее, ему дали хлеба, и он съел его, а затем заговорил!
     -- Кто? Кто восстал из мертвых? Кто воскрес?
     Все бросились с расспросами к почтенному старосте. Из соседних портиков
сбежались слышавшие его слова мужчины и женщины,,  подошло  Также  несколько
левитов и  фарисеев.  Проходивший мимо Варавва услыхал краем уха шум  и тоже
подошел. Мельхиседек обрадовался, что столько людей собралось послушать его,
оперся о посох и начал рассказ:
     --  Кто из  вас  знает Лазаря, сына Елиакимова?  Недавно  он умер, и мы
похоронили его. Прошел день, другой, третий, мы  уж забыли и думать о нем. И
вот на четвертой день на дороге послышались голоса. Я спешно направился туда
и  увидел Иисуса, Сына Марии  из Назарета,  и двух  сестер Лазаря,  которые,
припав к его стопам, целовали ему ноги и оплакивали брата.
     "Если бы  ты был с ним,  он бы не  умер, Учитель..."  -- причитали они,
терзая на себе волосы.
     "Верни его  из  царства мертвых,  Учитель! Позови его,  и он явится  на
зов!"
     Иисус взял их обеих за руки, поднял с земли и сказал:
     -- Идемте!
     Мы все поспешили за ними и пришли  к могиле. Иисус остановился. Вся его
кровь  прилила  к  голове, глаза  стали вращаться,  исчезли, остались только
белки, он издал мычание, словно бык находился внутри него, и ужас объял всех
нас.
     И   вдруг,  стоя   так  и  содрогаясь  всем  телом,   он  издал  дикий,
невообразимый  вопль,  словно  из  преисподней,  --  так,  наверное,  кричат
разгневанные архангелы:
     -- Лазарь! Выйди!
     И  тут  же  мы услыхали,  как земля  в  могиле  задвигалась и треснула,
могильный  камень  зашевелился и  медлеино-медленно  стал  подниматься. Даже
сказать страшно. Никогда я не боялся смерти так, как этого воскрешения. Если
бы  меня спросили, что я  предпочитают  увидеть  -- льва  или воскрешение, я
ответил бы: "Льва!" --  Господи помилуй! Господи помилуй! -- восклицали люди
и плакали. -- Говори, говори, почтенный Мельхиседек!
     --  Женщины визжали, многие  из  мужчин  попрятались за камни, а прочие
дрожали от страха. Могильный камень медленно-медленно  поднимался. И  вот мы
увидели две руки  желтого цвета, а затем -- уже позеленевшую, потрескавшуюся
голову, всю в земле, и, наконец, костлявое тело,  завернутое  в саван...  Он
поднял ногу, другую и вышел на свет. Это был Лазарь.
     Достопочтенней старец умолк и широким рукавом вы-тер пот со лба. Вокруг
него  шумел народ: одни плакали, другие плясали, .а Варавва поднял волосатую
ручищу и закричал: .
     --  Ложь! Ложь!  Он подослан  римлянами, потому  и  состряпал историю с
Лазарем. Долой предателей!
     -- Молчать! --  раздался грозный  голос у него за спиной. -- Какими еще
римлянами?!
     Все обернулись на этот  голос и тут же отпрянули.  Центурион Руф шел на
Варавву, занеся  плеть в руке,  которую старалась удержать бледная белокурая
девушка. Все это время  она  стояла я слушала Мельхиседека, и слезы катились
из ее больших зеленых глаз. Варавва проскользнул  в  гущу  людей  и скрылся.
Иаков Фарисей со всеми своими амулетами устремился  за Вараввой и догнал его
за одной из колонн. Там, склонив головы друг к другу, они  завели вполголоса
беседу. Разбойник и фарисей побратались.
     Первым заговорил Варавва.
     -- Так это, действительно, правда? -- встревоженно спросил он.
     -- Что?
     -- Да то, что он воскресил мертвеца?..
     -- Послушай-ка, что я скажу тебе.  Я -- фарисей, ты-- зилот. До сих пор
я говорил,  что  Израиль  спасут только  молитва, посты  да Святой Закон, но
теперь...
     -- Теперь? -- переспросил Варавва, и глаза его сверкнули.
     -- Теперь я заоднос  тобой, зилот. Молитвы  да постов мало,  нужен  еще
нож. Ты понял? Варавва захохотал:
     -- Это ты мне говоришь? Нет молитвы лучше, чем нож. Итак?
     -- Начнем с него!
     -- С кого? Говори яснее!
     -- С  Лазаря.  Во  что бы то ни  стало  нужно снова  спровадить его под
землю. Как только народ увидит его, пойдут, разговоры:  "Он был мертвецом, а
Сын  Марии воскресил его" -- и слава лжепророка будет  все возрастать...  Ты
прав,  Варавва:  он подослан римлянами,  чтобы  возглашать:  "Не  думайте  о
царстве  земном,  смотрите на небо" И пока мы, разинув рот, будем глазеть на
небо, римляне будут сидеть у нас на шее, понятно?
     -- Так что же? Уберем и этого, даже если он тебе брат?
     -- Не брат он мне! И знать его не желаю!  -- воскликнул. фарисей, делая
вид, будто рвет на себе одежды.
     -Отдаю его тебе!
     Сказав это, он  отпрянул от колонны и  снова принялся расхваливать свои
амулеты.  Он   достаточно  настропалил   Варавву   и   испытывал   от  этого
удовольствие.
     Беднота, собравшаяся у портика  Соломона, отчаялась дождаться  Иисуса и
стала расходиться;  Почтенный  Мельхиседек купил двух белых  голубей,  чтобы
принести  их  в  жертву  и  возблагодарить  Бога  Израиля  за  то,  что  тот
смилостивился над  своим народом  и послал  ему  спустя  столько  лет нового
пророка.
     Камни накалились. Лица людей исчезли  в  избытке  света. И  вдруг, пыль
поднялась на дороге, ведущей в  Вифанию,  послышались радостные голоса:  все
селение  снялось  с места  и направлялось сюда. Первыми  показались  дети  с
пальмовыми ветвями в руках, за ветвями -- Иисус  с сияющим лицом,  за ним --
ученики,  пребывавшие в  столь  сильном  возбуждении, будто  каждый  из  них
воскресил по мертвецу, а затем уже  -- охрипшие от собственного крика жители
Вифании, и все они направлялись к Храму.
     Иисус  поднимался, шагая  через две  ступени  сразу.  Он миновал первую
террасу, добрался до  второй. От его лица и рук  бил грозный свет,  никто не
отваживался  приблизиться к  нему. В  какое-то мгновение  спешивший  за  ним
почтенный раввин попытался было преодолеть поле, незримо окружавшее Учителя,
но тут же отпрянул назад, словно языки пламени лизнули его.
     Он только что вышел из горнила Божьего, и кровь его  еще кипела. Он еще
не  мог,  не желал поверить, в это.  Стало  быть, столь велика сила души? Он
может повелевать горами? Скажет:  "Подойдите!" -- и горы приблизятся к нему?
Он   может   заставить  землю  разверзнуться  и  вызвать  оттуда  мертвецов?
Низвергнуть мир в  течение трех дней и  в течение трех дней вновь  сотворить
его?  Но если столь всемогуща сила души, то вся  тяжесть гибели  и ненасения
ложится  на плечи человеческие.  Грань между богом и человеком  стирается...
Пугающие, опасные мысли. У Иисуса трещало в висках.
     Он оставил Лазаря стоять завернутым в саван подле собственной. могилы и
с величайшей поспешностью  устремился  к  Иерусалимскому  Храму. Впервые  он
почувствовал столь неопровержимо, что этому миру должен уже наступить конец,
а  из  могил должен встать  новый Иерусалим. Пришел  час. Это было знамение,
которого он ожидал. Лазарь есть прогнивший мир. Пришел  час  воззвать: "Мир,
восстань!" Это было его  долгом. Но самое страшное -- и теперь он чувствовал
это -- было то, что это было в его силах. Невозможно избежать этого, сказав:
"Я не могу!" Он мог, и, если мир не будет спасен, вся вина падет на него.
     Кровь  бросилась   к  голове  Иисуса.  Вокруг  он  видел  обездоленных,
возлагавших  на  него  все  свои надежды. Он  издал  дикий  крик, вскочил на
помост, народ сгрудился  вокруг, приготовившись слушать. В толпе  были также
богатые и холеные, которые стояли, ухмыляясь. Иисус заметил их, повернулся к
ним, поднял вверх руку, стиснутую в кулак, и крикнул:
     --  Слушайте, богачи!  Слушайте,  владыки  мира сего!  Больше  не может
продолжаться  несправедливость, бесчестие, голод! Бог помазал уста мои углем
пылающим, и я взываю- Доколе вы будете нежиться на ложе из слоновой кости на
мягкой постели?  Доколе будете поедать плоть бедняка и пить его пот, кровь и
слезы? "Не желаю больше терпеть вас!" -- восклицает мой Бог. Близится огонь,
воскресают мертвые, пришел конец света!
     Два оборванца огромного роста подхватили его,, подняли на плечи. Вокруг
собрался  народ,  размахивающий  ветвями.  От  разгоряченной  главы  пророка
поднимались испарения.
     --  Я пришел нести людям не  мир, но меч! --  воскликнул он. -- Я внесу
раздор в дома, ради меня  сын поднимет  руку на отца своего, дочь -- на мать
свою, невестка  -- на свекровь. Кто следует за  мной, да отречется от всего.
Кто желает спасти жизнь свою на этой  земле, да утратит ее, но кто ради меня
отречется от этой преходящей жизни, да обретет вечность!
     -- А что гласит Закон, смутьян?!- раздался гневный голос. -- Что гласит
Писание, Люцифер?
     -- А что гласят великие пророки Иеремия и Иезекиль? -- ответил Иисус, и
глаза  его  засверкали.   -  Я  упраздню  закон,  начертанный  на  скрижалях
Моисеевых,  начертаю  новый  Закон  в сердце человеческом.  Каменное сердце,
которое ныне носят люди в груди своей, я извлеку оттуда, взамен вложу сердце
из плоти и в  этом сердце взращу  новую надежду! В новых сердцах  начертаю я
новый  Закон, я  же  есть  новая Надежда!  Любовь понесу  я по  всему  миру:
распахну четверо великих врат Божьих
     -- Восток, Запад,  Север и Юг,  дабы вошли в  них  все племена,  ибо не
одним евреям принадлежит лоно Божье, но весь мир вмещает оно!
     Почтенный   раввин  спрятал  лицо  в  ладонях.  Он  хотел  воскликнуть;
"Умолкни, Иисусе. Великое богохульство--слова твои -- но не успел. Раздались
дикие  крики,  бедняки  вопили  от  радости,  левиты пытались заглушить речь
визгом  и свистом, а  Иаков Фарисей рвал на себе одежды  и  плевался. Раввин
встретился взглядом с Иисусом и  пошел прочь.  "Он пропал, --  шептал раввин
сквозь слезы.  -- Пропал. Что за демон, что за бог вселился в него и взывает
изнутри?"
     Он  шел еле  волоча ноги от  усталости.  Все эти  дни и  недели он едва
поспевал за  Иисусом,  пытаясь понять, кто  же  он. Его дряхлое  тело совсем
извелось,  остались одни  только кости, покрытые сморщенной кожей.  Душа еще
держалась в них, ожидая ответа на вопрос: Мессия ли это, которого обещал ему
Бог?  Все  чудеса, свершенные  им,  мог  свершить  и  Сатана, в  чьих  силах
воскрешать мертвых.  Чтобы принять решение,  чудес  почтенному  раввину было
недостаточно. Недостаточно было и пророчеств: всемогущий и  премного лукавый
архангел есть Сатана, слова  и  дела свои он  может привести  в  совершенное
подобие со  святыми пророчествами, дабы обмануть  людей. Потому  раввин и не
мог  уснуть  по  ночам,  моля  Бога  сжалиться   над  ним  и   послать   ему
недвусмысленный  знак.  Какой  знак?  Раввин хорошо  знал  это:  смерть, его
собственную смерть. Этот знак пребывал в мыслях его и повергая его в трепет.
     Спотыкаясь, торопливо шагал  почтенный раввин в облаке пыли. На вершине
холма  показалась  изнуренная солнцем  Вифания.  Тяжело  дыша,  раввин  стал
подниматься  вверх.  Дом  Лазаря  был  открыт  и  полон  движения:  поселяне
приходили взглянуть на воскрешенного, прикоснуться к нему, услышать, как  он
дышит, говорит,  убедиться --<sup>:</sup>  вправду ли  он жив или это  всего
лишь призрак? А тот,усталый и скупой на слова, сидел в самом  дальнем  углу,
напрягавшись от докучавшего ему света. Его ноги, руки и живот вспухли, как у
покойника, умершего четыре дня назад. Распухшее лицо вило все в трещинах, из
которых сочилась  желтоватая  жидкость,  пачкавшая  все еще облекавший  тело
белый саван,  отчего  тот  прилип к  телу  столь плотно, что снять его  было
невозможно.  Поначалу  от  Лазаря  исходило  сильное  зловоние,  и все,  кто
приближался к  нему,  были  вынуждены  зажимать нос,  но постепенно зловоние
ослабло, остался только запах  могильной земли в ладана. Время от времени он
поднимал руку  и извлекал из бороды и волос запутавшиеся  там остатки травм.
Сестры Лазари, Марфа и Мария, очищали его от земли и мелких земляных червей,
оказавшихся  на  теле.   Сердобольная  соседка  принесла  курицу,  н  теперь
почтенная Саломея, присев  у очага, варила ее, чтобы воскресший отпил отвару
и набрался сил. Крестьяне приводили, присаживались на некоторое время рядом,
внимательно  и с удивлением  разглядывали  его  и  заговаривали с ним, а тот
отвечал  устало  и  совсем  немногословно--  только  "да"  или "нет".  Затем
приходили  другие посетители--односельчане и жители  соседних  сел... В  тот
день пришел слепой староста, вытянул руку, жадно ощупал его и засмеялся.
     --  Ну что,  хорошо там,  в потустороннем мире? Радуйся, Лазаре, теперь
тебе  известны  все   тайны  преисподней,  ноты  о  них   лучше  помалкивай,
злополучный, чтобы не вскружить голову миру живых...
     И, наклонившись к уху Лазаря, он полушутя-полуиспуганно спросил:
     -- Одни только червячки? И больше ничего, не так ли? Некоторое время он
ждал ответа,  но Лазарь  молчал. Тогда слепой разозлился,  взял свой посох и
ушел.
     Магдалина  стояла  на  пороге и  смотрела вдаль  на  дорогу, ведущую  к
Иерусалиму. Сердце ее рыдало,  словно малое  дитя. В последнее время  каждую
ночь ей снились дурные  сны.  Будто Иисус  справлял свадьбу,  а это означало
смерть. А  минувшей ночью приснилось,  будто был он летучей рыбкой,  которая
взмахнула крыльями, вылетела из воды и упала на сушу. Рыбка  трепетно билась
на прибрежной гальке, пытаясь сновав взмахнуть крылышками, но это было ей не
по  силам  и она стала задыхаться.  Глаза  ее помутнели,  она  повернулась и
посмотрела на Магдалину.  Магдалина бросилась было к  ней, чтобы  схватить и
бросить обратно в море, но, когда она наклонилась и взяла рыбку в ладони, та
уже  была мертва.  Магдалина держала рыбку, плакала  над ней, поливая своими
слезами, та стала расти, пока не достигла таких размеров, что едва умещалась
в ее объятиях, а затем стала мертвым человеком.
     --Не  отпущу  его  больше  в Иерусалим...  Не  отпущу...  -  простонала
Магдалина, высматривая, не  появится ли он  на мощенной белым камнем дороге.
Но вместо Иисуса  на Иерусалимской дороге показался ее престарелый  отец  --
раввин,  согнувшийся  и  пошатывающийся.  "Горемычный  старичок"  - подумала
Магдалина.  Зачем, совсем уже немощный,  следует, он  по  пятам за Учителем,
словно верный старый  пес, всюду, куда бы тот ни направился? Я  ведь  слышу,
как он поднимается ночью, выходит во двор, кается и взывает к Богу: "Помоги!
Пошли мне знак!" Но Бог покинул его и старик терзается: Бог якобы мучает его
потому, что любит, -- утешает себя несчастный...
     И вот теперь она  смотрела, как раввин поднимается в  гору, опираясь  о
посох и останавливаясь время  от времени, чтобы  оглянуться назад в  сторону
Иерусалима, расправить  плечи и перевести дыхание...  В эти дни, проведенные
вместе с  Вифании,  отец н дочь позабыли  о прошлом, часто говорили  друг  с
другом,  старик  увидел, что дочь его оставила неверный путь, и простил  ее.
Слезы  смывают все грехи.  Это было хорошо  известно почтенному  раввину,  а
Магдалина достаточно наплакалась. Тяжело дыша, старик приблизился, Магдалина
отступила было от  двери, давая ему дорогу, но отец остановился и с  мольбой
взял ее за руку.
     --  Магдалина, дитя мое,  -- сказал раввин.  -- Ты --  женщина, великой
силой  обладают слезы  твои, великой  силой обладают ласки твои. Пади  ему в
ноги и моли, чтобы он не ходил  больше в Иерусалим. Сегодня фарисеи-книжники
осерчали  пуще прежнего.  Я  видел, как они  тайком  переговариваются  между
собой: уста их источают яд, они готовят смерть.
     - Смерть!  - воскликнула Магдалина, и в груди  у  нее  поохолодело.  --
Смерть! Но разве он может умереть, отец?
     Почтенный раввин глянул на дочь и горько улыбнулся. --Мы всегда говорим
так о людях, которых любим, -- сказал он и замолчал.
     - Но ведь Учитель совсем не такой смертный, как мы, совсем не такой! --
в  отчаянии  воскликнула Магдалина. Нет! Нет!--  все повторяла она, заклиная
свой собственный страх.
     -- Откуда ты это знаешь? --  спросил старик, и  сердце его затрепетало,
потому как он доверял предчувствиям дочери.
     -- Я знаю это, -- ответила Магдалина. -- Не спрашивай откуда. Я уверена
в этом. Не бойся,  отец: разве кто осмелится тронуть его теперь, после того,
как он воскресил Лазаря?
     -- Теперь, после того, как он  воскресил Лазаря;  они рассвирепели  еще
больше. Раньше,  слушая  его  возглашения,  они только плечами пожимали.  Но
теперь, когда разнеслась весть о чуде, народ набрался отваги и кричит:
     "Он --  Мессия!  Он воскрешает мертвых, у него власть от Бога, пошли за
ним!" Сегодня мужчины и  женщины устремились  за  ним с пальмовыми ветвями в
руках, калеки побросали свои  костыли и  принялись угрожать, бедняки подняли
головы... Фарисеи-книжники видят все это и серчают. "Если мы будем позволять
ему  действовать так  же, то скоро нам придет конец", -- говорят  они,  то и
дело ходят от Анны к Каиафе, от Каиафы к Пилату и роют ему яму... Магдалина,
дитя  мое;  припади  к его  коленям,  не  отпускай его больше  в  Иерусалим,
возвратимся в Галилею!
     В памяти раввина возникла мрачная, побитая оспой образина.
     --Магдалина,----сказал  он,  -- когда я шел сюда, то видел, что Варавва
околачивается там, а лицо его было мрачно, как у демона смерти. Услышав  мои
шаги, он спрятался в кустах. Это не к добру!
     Немощное тело старика дрожало, он совсем выбился из сил. Дочь взяла его
под  руку,  помогла  войти в  дом, принесла скамью. Старик  сел, а Магдалина
опустилась рядом с ним на колени. .
     -- Где он теперь? Где ты оставил его, отец? -- спросила Магдалина.
     --  В Храме.  Он кричит,  глаза его мечут огонь -- того и гляди, сожжет
священный  чертог! А  что за слова,  что за богохульство,  Боже мой!  "Я, --
говорит,  -- упраздню Закон Моисеев  и  принесу Новый  Закон.  Не  нужно мне
искать Бога на вершине Синая, я найду Его всердцеяоем!"
     Старик понизил голос и сказал с содроганием:
     -- Иногда, дитя мое, иногда я боюсь, как бы он не повредился рассудком.
Что если Люцифер...
     -- Замолчи! -- воскликнула Магдалина, зажав ему рот ладонями.
     Пока они беседовали, на пороге один за другим стали появляться ученики.
Магдалина вскочила, думая, что вместе с ними может быть и Иисус.
     -- А.  Учитель?  --  воскликнула она  душераздирающим  голосом. --  Где
Учитель?
     -- Не бойся,-- мрачно ответил Петр. -- Не бойся. Сейчас он придет.
     Сидевшая  у ног  брата Мария тоже  вскочила  и  встревоженная подошла к
ученикам.   Их  лица  были  угрюмы  и   обеспокоены,  глаза  тусклы.   Мария
прислонилась к стене.
     -А где Учитель? -- едва дыша, тихо спросила она.
     - Сейчас придет, Мария, сейчас придет... -- ответил Иоанн.- -- Разве мы
бы оставили его, если бы с ним что случилось?
     Ученики. угрюмо разбрелись по  двору,  стараясь держаться подальше друг
от друга.
     Матфей вытащил из-за пазухи рукопись и приготовился. писать.
     - Говори ты, Матфей, -- сказал почтенный раввин.  -- Говори, да будет с
тобой мое благословение!
     -  -Старче, -- ответил Матфей, -- когда мы все  вместе  возвращались из
Иерусалима, в городских воротах нас догнал. центурион Руф.
     -- Стойте! -- крикнул он. -- У меня приказ! Мы побледнели от страха, но
Учитель спокойно протянул римлянину  руку. -- Привет  тебе,  друг, -- сказал
он.  -- Я  нужен тебе? --  Нет, не мне, --  ответил Руф. -- Ты нужен Пилату.
Прошу тебя следовать за мной.
     -- Я иду, -- спокойно ответил Иисус и повернулся лицом к городу. Мы все
бросились к нему, восклицая:
     -- Куда ты, Учитель? Мы не отпустим тебя! Но тут вмешался центурион.
     -- Не бойтесь, все будет хорошо, -- сказал он. -- Даю вам слово! ...
     -- Уходите! -- велел нам Учитель. -- Не бойтесь: время еще не пришло.
     Однако Иуда заупрямился.
     -- Я пойду вместе с тобой, Учитель, -- сказал он. -- Я не брошу тебя.
     -- Пошли, -- ответил Учитель. -- Я тоже не брошу тебя.
     И  они отправились  в  Иерусалим: двое  впереди, а позади Иуда,  словно
пастуший пес.
     Пока Матфей рассказывал, ученики мало-помалу собирались вокруг него.
     --Вид у вас решительный, - сказал раввин. --Вы что-то скрываете..
     - У нас другие заботы, старче,- отозвался Петр.
     - Другие.  И снова  замолчал. И, :действитеявно мрачные демоны овладели
ими  сейчас,  по  пути  сюда.  Мертвецы уже  начали  оживать, близился  День
Господень, Учитель должен был взойти на престол -- стало быть; пришло  время
делить почести. При этом дележе ученики и поссорились друг с другом.
     -- Я буду сидеть справа от него, -- сказал один из них.
     Он меня больше любит.
     -- Нет, меня! Меня! Меня! -- всполошились тут  все остальные и  подняли
крик.
     -- Я первым увидел Учителя! --сказал Андрей.
     -- Мне он чаще, чем другим, является во сне, - возразил Петр.
     -- Меня он. называет "любезным" -- сказал Иоанн.
     -- И меня! И меня! И меня! --  снова раздались  крики. Кровь закипела в
жилах у Петра.
     --  Катитесь вы все подальше! --  крикнул  он. -  Не  мне ли  сказал он
третьего   дня:  "Петр,  ты   --  камень,  на  котором  воздвигну   я  Новый
Иерусалим!"?.
     -- Он не  сказал "Новый Иерусалим"! У меня все  его слова записаны!  --
сказал Матфей, ударив по спрятанному за пазухой свитку.
     -- А что же он  сказал мне,писака?! Я это собственными ушами слышал! --
гневно возразил Петр.
     --  Он сказал: "Ты  --  Петр, и  на камне тем воздвигну я Церковь мою".
"Церковь мою", а не "Иерусалим". Разница большая.
     -- А что  еще он поручит мне? -- крикнул Петр. -- Чего ты замолчал? Что
-- продолжать невыгодно?! О ключах... Давай-ка, говори!
     Матфей нехотя вытащил свиток, развернул его и прочел.
     -- "И вручу я тебе ключи, от Царства Небесного..."
     -- Дальше! Дальше! -- торжествуя, кричал Петр.
     Матфей проглотил слюну и снова склонился над свитком:
     --  "И то,  что свяжешь  ты  на земле,  -будет связано  на небе, а  что
развяжешь ты на земле, будет развязано  на небе..."  Вот, пожалуйста, -- это
все!
     - А разве этого мало? -- спросил Петр, свысока глядя на учеников, важно
приосанился, словно петух. --  Разве этого мало? Я -- вы все это слышали! --
храню ключи. Я открываю  и закрываю двери в Рай: захочу - позволю вам войти,
захочу -- не позволю!
     Ученики  рассердились,  и,  без всякого сомнения, пошла  бы между  ними
потасовка, если бы тем временем  не подошли они к  Вифании. Им  стало стыдно
крестьян, и потому они постарались  укротить свой гнев.  Но лица были их все
еще мрачны.
     26
     Между  тем  Иисус и центурион, а за  ними,  словно  пастуший пес, Иуда,
углубились   в  извилистые,  узкие   улочки   Иерусалима   и  направились  к
возвышавшейся возле Храма Башне, где находился  дворец Понтия Пилата. Первым
раскрыл уста и заговорил центурион.
     -- Учитель, дочь моя пребывает в полном здравии  и постоянно вспоминает
о  тебе, --  с чувством  сказал он.  -- Всякий раз, когда она узнает, что ты
будешь держать речь перед народом, то тайком  уходит из дому и  идет слушать
тебя. А сегодня я крепко держал ее за руку. Мы были вместе и  слушали тебя в
Храме. Она хотела побежать к тебе и поцеловать твои ноги.
     -- Почему же ты не позволил ей сделать это? -- отвечал Иисус. -- Одного
мгновения бывает достаточно, чтобы  спасти душу человеческую. Почему упустил
ты это  мгновение, которое теперь не воротишь? "Чтобы римлянка целовала ноги
еврею?" -  со  стыдом подумал Руф,но не сказал ни слова. В  руке у него была
короткая  плеть,  которой  он  разогнал  шумную  толпу.  Было  очень  жарко,
человеческие  тела  млели,  мухи  кружились тучами. Центурион  с  омерзением
вдыхал воздух, пропитанный еврейским смрадом.  За  много лет, проведенных  в
Палестине,  он никак не мог привыкнуть к евреям. Теперь они шли через крытый
соломой  базар.  Здесь  было свежо, они  ускорили  шаг. --  Как  эти  можешь
говорить с этой собачьей сворой? -- спросил центурион.
     Иисус покраснел.
     - Это не псы, но души, искры Божьи, --  ответил он. Бог - есть пожар, а
каждая душа -- искра, к которой следует относиться с почтением, центурион.
     -- Я  -- римлянин, -  ответил Руф. Римлянин и мой бог. Он  прокладывает
дороги, сооружает  военные лагеря,  доставляет  воду в  города, облачается в
стальные доспехи и отправляется на войну -- он впереди, а мы -- за ним. Душа
же,  о которой ты говоришь, и тело наше для нас  единое целое, а над  ним --
стяг Рима. Когда же мы умираем, оба они умирают вместе с  нами, а  после нас
остаются  сыновья  наши.  Это  и  есть  наше  бессмертие.  То  же,  что   ты
рассказываешь о Царстве Небесном, извини, для нас всего лишь сказки.
     Он немного помолчал и добавил:
     --  Мы созданы  для того,  чтобы управлять людьми, а любовью  управлять
людьми невозможно.
     -- Любовь  не безоружна, -- возразил  Иисус,  глянув в холодные голубые
глаза центуриона, на  его свежевыбритые щеки и толстые, с короткими пальцами
руки. -- Любовь тоже вступает в битву и идет на приступ.
     -- Тогда это не любовь, -- ответил центурион.
     Иисус  опустил голову.  "Нужно найти новые  мехи  и  наполнить их новым
вином, нужны новые слова", -- подумал он.
     Они  уже  пришли.  Замок  и  в  то  же  время  дворец --  вот чем  была
возвышавшаяся  перед   ними  Башня,  хранившая  в  нутре   своем  надменного
Наместника Римского Понтия Пилата. Еврейское племя вызывало у Пилата чувство
отвращения, и  потому, когда  ему  случилось проходить по улочкам Иерусалима
или говорить с евреями,  он держал  у ноздрей надушенный платок. Он не верил
ни богам, ни людям, ни даже Понтию Пилату. Никому не верил. На шее у него на
золотой цепочке всегда висела наготове отточенная бритва, которой он вскроет
себе жилы, когда почувствует пресыщение от еды, питья и власти. Или же когда
император решит отправить его в ссылку. Часто  ему  приходилось слышать, как
евреи дерут до хрипоты глотку, крича, что явится Мессия, дабы освободить их,
и он смеялся над  этим. Он  показывал жене отточенную бритву и говорил: "Вот
мой  Мессия, который освободит меня". Но жена только отворачивалась,  ничего
не отвечая.
     У огромных ворот Башни Иисус остановился.
     --  Помнишь,  ты задолжал мне услугу, центурион?  --  сказал он. Пришло
время потребовать ее.
     -- Всей радостью в жизни моей я обязан тебе, Иисусе Назорей, -- ответил
Руф. -- Говори. Я сделаю все, что в моих силах.
     -- Если меня схватят, если меня бросят в  темницу, если меня убьют,  не
пытайся спасти меня. Даешь слово?
     Они   проходили   через   ворота   Башни.  Стражники   поднятием   руки
приветствовали центуриона.
     -- Разве то, о чем ты просишь,  -- услуга?  - удивленно спросил Руф. --
Не понимаю евреев.
     Два мавра исполинского роста охраняли дверь, ведущую в покои Пилата.
     -- Услуга, центурион, -- сказал Иисус. -- Даешь слово?
     Руф кивнул маврам, чтобы те открыли дверь.
     Сухощавый, гладко выбритый,  с  узким лбом, серыми  жестокими глазами и
тонкими, словно лезвие  меча,  губами  Пилат  сидел  на  высоком, украшенном
орлами, массивной резьбы  кресле,  и занимался  чтением. Он поднял голову  и
посмотрел на стоявшего перед ним Иисуса.
     --  Это ты -- Иисус Назорей, царь  иудеев?  -- насмешливо  прошипел он,
прикладывая надушенный платочек к ноздрям.
     -- Я не царь, -- ответил Иисус.
     -- Как? Разве ты не Мессия? И разве Мессия не тот, кого вот уже столько
поколений  ожидают   твои  соотечественники  абрамчики  в  надежде,  что  он
освободит  их и  воссядет на престоле Израиля? И  прогонит нас, римлян? А ты
говоришь: "Я не царь"!
     -- Мое царство не на земле.
     --  А где  же  еще? На воде, что  ли? Или в воздухе? -- спросил Пилат и
громко захохотал.
     -- На небе, -- спокойно ответил Иисус.
     -- Хорошо, -- сказал  Пилат. -- Я жалую тебя небом. Но  землю оставь  в
покое!
     Он снял с большого пальца  золотое кольцо, поднял его высоко, посмотрел
на свету на  красный  камень, на  котором был выгравирован череп  с надписью
вокруг: "Ешь, пей, веселись -- завтра ты будешь таким же".
     --  Евреи  вызывают у меня чувство отвращения,  -- сказал Пилат. -- Они
никогда  не моются,  и Бог у них столь же отвратителен: немытый,  с длинными
косами, с когтистыми загребущими лапами, трепач и злопамятный, как верблюд.
     -- Знай, что этот Бог уже занес свою длань над Римом, -- снова спокойно
сказал Иисус.
     -- Рим бессмертен, - ответил Пилат и зевнул.
     --  Рим  -- исполинский истукан, которого узрел в  видении своем пророк
Даниил.
     -  Истукан? Что еще  за  истукан? Вы,  евреи, видите  во  снах  то, что
желаете увидеть наяву. Живете н умираете среди своих видении.
     -- С  этого и начинается поход  человечества -  с  видений. Затем, тени
постепенно сгущаются и крепнут, дух облачается во плоть и нисходит на землю.
Пророк  Даниил видел видение,  и,  поскольку видение  это было  увидено, оно
обретет плоть, снизойдет на землю и сокрушит Рим.
     -- Я  восхищаюсь твоей  отвагой, а  может быть, твоей глупостью, Иисусе
Назорей.  Сдается  мне,  что  ты  не боишься  смерти и  потому  говоришь так
свободно. Ты мне нравишься. Расскажи мне о видении Даниила,
     -- Пророк Даниил увидел однажды ночью истукана:
     голова у него была из золота, грудь и руки -- из серебра, чрево и бедра
--  медные, голени -- железные,  но стопы -- глиняные. И вдруг незримая рука
метнула камень в глиняные ноги его и разбила их, и мгновенно весь истукан --
золото, серебро,  медь  и  железо --  все  рухнуло наземь... Незримая  рука,
Понтий Пилат, это -- Бог Израиля, камень -- это я, а исполинский истукан  --
Рим.
     Пилат снова зевнул.
     --  Я понял, -- устало сказал он. -- Я понял твою игру, Иисусе Назорей,
царь иудеев!  Ты  поносишь  Рим, чтобц я разгневался,  распял  тебя, и таким
образом  ты  станешь героем  -- ловко  ты  все это придумал.  Насколько  мне
известно, ты уже  начал  воскрешать  мертвецов,  уже  встал  на  свой  путь.
Подобным образом и твои ученики вскоре распустят слухи, будто ты не умер, но
воскрес и  вознесся на небо... Но ты несколько опоздал, плутишка, эта уловка
тебе не удастся,  придумай  другую. Я не стану казнить тебя, не стану делать
из тебя героя. Не быть тебе богом -- выбрось это из головы.
     Иисус молчал. Через открытое  окно он видел,  как  блистает  на  солнце
огромный Храм Иеговы,  словно неподвижный  зверь-людоед, а отовсюду движутся
прямо  в  его раскрытую черную пасть  человеческие стада. Пилат молча  играл
золотой цепочкой. Ему было стыдно обращаться с просьбой к еврею, но это было
поручением его жены, и потому он был вынужден сделать это.
     -- Хочешь  сказать мне еще что-нибудь? -- спросил Иисус  и повернулся к
двери. Пилат поднялся.
     -- Погоди. Я должен  сказать тебе кое-что,  для  этого я и вызвал тебя.
Моя  жена  говорит, будто  каждую ночь видит тебя  во  сне:  не успеет глаза
закрыть - ты уже тут как тут. Будто ты приходишь к  ней жаловаться, что тебя
собираются  убить, и потому каждую ночь просишь ее поговорить со мной, чтобы
я  воспрепятствовал твоим  соотечественникам  Анне  и  Каиафе  предать  тебя
смерти.  Минувшей ночью моя жена проснулась с громким  криком  и разразилась
рыданиями:  ей жаль тебя.  Не знаю  почему,  не  желаю  заниматься  женскими
причудами. Она бросилась мне в  ноги, умоляя,  чтобы я вызвал тебя и сказал,
чтобы ты  ушел  отсюда ради  твоего собственного спасения. Воздух Иерусалима
вреден для твоего здоровья, Иисусе Назорей, возвращайся в Галилею! Я не хочу
принуждать тебя силой  и говорю тебе для  твоего  же  блага:  возвращайся  в
Галилею!
     -- Жизнь есть война, -- таким  же спокойным, как всегда, и  решительным
голосом ответил  Иисус. -- Война, и тебе  это известно, потому как ты воин и
римлянин. Однако тебе неизвестно, что полководец  наш  -- Бог,  а мы --  его
воины. В ту минуту, когда  человек  рождается, Бог указывает ему  землю,  на
земле этой  -- город,  село, гору,  море  или  пустыню и говорит:  "Здесь ты
должен  сражаться!"  Наместник  Иудеи!  Однажды  ночью  Бог схватил  меня за
волосы, поднял, перенес в Иерусалим, поставил перед Храмом и  сказал: "Здесь
ты должен  сражаться!" Я не покину  своего места  в этом сражении, Наместник
Иудеи, я буду сражаться здесь!
     Пилат пожал  плечами:  он уже  раскаивался, что  обратился с просьбой и
сообщил еврею семейную тайну.  И потому сделал вид, что, как обычно, умывает
руки.
     -- Поступай,  как  знаешь, а я умываю руки. Ступай! Иисус поднял руку в
знак прощания. В то мгновение,
     когда он переступал через порог, Пилат насмешливо крикнул ему:
     -- Эй,  Мессия! Что  это  за грозная весть, которую ты, говорят, несешь
людям?
     --  Огонь,  -- снова спокойно ответил Иисус. -- Огонь,  который очистит
мир.
     -- От римлян.
     -- Нет, от неверных: от несправедливых, бесчестных, сытых."
     -- А потом?
     -- Потом на выжженной и очищенной земле воздвигнется Новый Иерусалим.
     -- А кто воздвигнет этот Новьй Иерусалим?
     - Я.
     Пилат захохотал:
     --  Верно  говорил  я жене,  что ты -- юродивый. Заходи ко мне время от
времени: с тобой нескучно провести часок. А теперь ступай. Ты мне надоел.
     Он хлопнул в ладони, вошли исполинского  роста  мавры вывели  Иисуса из
дворца.
     Иуда тревожно ожидал  у  ворот Башни. В последнее время какой-то тайный
червь точил  Учителя,  отчего  лицо  его каждый  день  становилось хмурым  и
грозным, а слова -- все более  скорбными и пугающими. Часто он поднимался на
Голгофу  --  холм,  возвышавшийся  за  Иерусалимом,  где  римляне  распинали
бунтарей, -- и целые часы кряду проводил там в одиночестве. И чем явственнее
становилось, что священники  и первосвященники затаили злобу  и  готовят ему
западню, тем яростнее нападал он на них, прозывая ядовитыми змеями, лжецами,
лицемерами, которые  якобы  боятся  проглотить  муху,  но заглатывают целого
верблюда.  Ежедневно  целые  дни  напролет  простаивал  он  у Храма, изрекая
грозные слова,  словно  накликая на  себя смерть. А третьего  дня на  вопрос
Иуды, когда же он  сбросит овечью шкуру,  чтобы лев явился  во  всей полноте
славы своей, Иисус  только покачал  головой. Никогда еще не приходилось Иуде
видеть более горькой улыбки на устах человеческих. С того дня Иуда ни на миг
не отлучался от него, а когда тот восходил на Голгофу, он тайком следовал за
ним, чтобы какой-нибудь затаившийся недруг не поднял руки на Иисуса.
     И  вот  Иуда  расхаживал  взад-вперед  по  дороге  у  проклятой  Башни,
исподлобья   поглядывая  на  закованных  в  броню,  неподвижных,  с   тупыми
крестьянскими лицами римских стражников, за спинами которых реяло на высоком
древке нечестивое знамя с орлами.
     "Что нужно от него Пилату? -- спрашивал он сам себя.
     -- Зачем он вызвал его?"
     Иерусалимские  зилоты  сообщили  ему,  что Анна  и  Каиафа  то  и  дело
наведывались в  Башню, обвиняя  Иисуса  в том, что  он  хочет поднять  бунт,
изгнать римлян и сделаться царем, но Пилат не слушал их.  "Это юродивый, и в
дела римлян он  не вмешивается, -- отвечал Пилат.  -- Как-то раз я намеренно
подослал к  нему  людей спросить:  "Желает ли Бог Израиля, чтобы мы  платили
подати римлянам? Что ты думаешь  по этому поводу?" И тот вполне справедливо,
вполне разумно  ответил:  "Отдайте кесарю  кесарево  и  Богу  Божье!" Это не
юродивый, но боговдохновленный! -- смеялся Пилат. -- Если он оскорбляет вашу
религию, покарайте его --  я умываю руки, -- но Рима он не трогает". С этими
словами Пилат прогонял их, но -- кто знает? -- может быть, теперь он изменил
мнение.
     Иуда остановился и прислонился к  стене стоявшего напротив строения, то
сжимая кулаки, то разжимая их: он был взволнован.
     Вдруг он встрепенулся. Послышались звуки  труб,  и толпа расступилась в
стороны. Четверо  левитов  принесли  украшенные золотом  носилки  и  бережно
опустили  их у ворот  Башни. Шелковые  занавески  раздвинулись, и из носилок
медленно вылез тучный, с пышными телесами, с мешками  под глазами, в  желтой
шелковой тунике Каиафа.  В это же мгновение створчатые ворота раскрылись,  и
оттуда вышел Иисус. У  входа они столкнулись лицом  к лицу:  Иисус, босой, в
покрытой заплатами белой одежде, остановился и  устремил на  первосвященника
пристальный,  немигающий  взор, а  тот поднял тяжелые  веки,  узнал  Иисуса,
быстро пробежал  по  нему  взглядом с ног  до  головы,  и его козлиные  губы
дрогнули:
     -- Чего тебе здесь нужно, смутьян?
     Но Иисус неподвижно стоял, смотря на Каиафу своими большими, строгими и
скорбными глазами.
     -- Я не боюсь тебя, первосвященник Сатаны, -- ответил он.
     --  Отшвырните его прочь!  --  крикнул  Каиафа  четырем носильщикам  и,
обрюзглый, кривоногий, прошел во двор.
     Четыре  левита  бросились было  к Иисусу, но тут Иуда рванулся вперед и
рявкнул:
     -- Руки прочь!
     Он раздвинул левитов в стороны, взял Иисуса за руку и сказал:
     -- Пошли.
     Иуда  шел впереди, прокладывая Иисусу  путь через  скопление верблюдов,
людей и  овец. Они миновали крепостные ворота,  спустились  в Долину Кедров,
поднялись по противоположному склону и вышли на дорогу, ведущую в Вифанию.
     --  Чего он  хотел от тебя?  -- спросил Иуда, встревоженно стиснув руку
Учителя.
     --  Нынешним вечером я открою  тебе  страшную  тайну,  Иуда,  --  после
продолжительного  молчания  ответил  Иисус.  Иуда  наклонил  рыжую  голову и
ожидал, приоткрыв рот.
     Ты самый сильный из всех товарищей. Думаю, ты одни сможешь выдержать ее
тяжесть, другим я ничего не сказал и ничего не скажу, это им не но плечу.
     Иуда покраснел от удовольствия.
     --  Благодарю  за доверие,  Учитель,  --  сказал  он.  -- Говори.  Будь
спокоен, я не подведу.
     --  Иуда, ты знаешь,  почему я оставил мою любимую Галилею и  пришел  в
Иерусалим?
     --  Да,  --  ответил Иуда.  --  Потому что  то,  что должно свершиться,
свершится здесь.
     -- Да, отсюда возгорится пламя Господне. Я  уже не могу спать. Срываюсь
в полночь и смотрю на небеса -- не разверзлись ли  они? Не низвергаются ли с
них языки пламени?  С  наступлением дня  я спешил  в Храм, говорил,  грозил,
указывал  на  небо, приказывал, просил,  заклинал, чтобы  спустилось  пламя.
Голос  мой  умолкал,  а  небеса  вверху  надо  мной  по-прежнему  оставались
сомкнутыми, глухими и спокойными. И вдруг однажды...
     Голос его прервался. Иуда склонил голову, чтобы лучше  слышать, но смог
разобрать только сдавленное дыхание Иисуса да стук его зубов.
     --  Однажды?..  Однажды?.. --  спрашивал  Иуда,  затаив дыхание.  Иисус
глубоко вздохнул и сказал:
     -- Однажды,  когда  я в  одиночестве  лежал  на вершине Голгофы, пророк
Исайя  возник в мыслях  моих. Нет, не в мыслях: я явственно видел  его перед
собой на  камнях Голгофы, и  в руках у него  была искусно  выделанная  шкура
козла, со всеми четырьмя ногами, головой,  рогами,  увешанная  амулетами, --
точь-в-точь черный козел,  которого я видел  в  пустыне, -- а на  шкуре были
начертаны  письмена. "  Читай!  --  велел Исайя и поднял  козла вверх  прямо
передо  мной.  Едва  я  услышал  голос,  пророк и козел исчезли, и в воздухе
остались только черные письмена с красными заглавными знаками.
     Иисус устремил взгляд к свету, побледнел,  стиснул руку Иуды, впился  в
нее.
     -- Вот они! -- испуганно прошептал он. -- Заполнили воздух.
     --  Читай!  --  сказал  Иуда,  тоже  содрогаясь  от  страха.   Хриплым,
прерывающимся голосом Иисус  стал разбирать  слог за слогом, словно письмена
были живыми зверями, на которых он охотился, а  те не давались ему. Он читал
по слогам, вытирая пот с лица:
     ---  "На  него взвалили проступки наши, прегрешения  наши изранили его,
беззакония  наши  нобк.чи  его,  а  он,  скорбящий и горестный,  даже рта не
раскрыл.  Покинутый,  презираемый  всеми,  брел  он,  не  оказывая  никакого
сопротивления, вперед, словно агнец, которого ведут к мяснику на заклание".
     Иисус умолк. Он был бледен, как полотно.
     --  Не понимаю, -- сказал Иуда, разгребая носком камни.  -- Не понимаю.
Кто есть агнец, которого ведут на заклание? Кто должен умереть?
     -- Иуда, брат мой Иуда, это я, -- медленно ответил Иисус.
     -- Ты? Ты? -- Иуда отпрянул. -- Разве не ты -- Мессия?
     -- Я.
     -- Не  понимаю! -- воскликнул Иуда и пнул камни так, что разбил в кровь
пальцы на ногах.
     --  Не  кричи, Иуда: ради  спасения мира  я должен добровольно  принять
смерть. Я тоже не понимал этого, хотя Бог и посылал мне знамения: то видения
в воздухе, то сны, то дохлого козла  в  пустыне, принявшего на шею  свою все
грехи человеческие. А один призрак, словно пес, неотступно следует за мной с
того дня, как покинул я материнский дом,  иногда забегая  вперед и  указывая
мне путь. Какой путь? На крест.
     Иисус медленно  огляделся вокруг. Позади возвышался горой белых черепов
Иерусалим, а  впереди  --  камни.  несколько  сребролистых маслин да  черные
кедры. Кроваво-красное солнце шло на закат.
     Иуда рвал волосы из бороды и бросал их  на землю. Иначе представлял  он
себе приход этого  Мессии:  явится с мечом в руке, бросит  клич,  и в долине
Иосафата  воспрянут  из  могил все поколения почивших  евреев,  соединятся с
живыми,  вместе с евреями воскреснут их кони и верблюды, и все они,  пешие и
конные, ринутся резать  римлян,  а Мессия  воссядет  на престоле Давидовом и
подушкой для ног его будет Вселенная. Таким был Мессия, которого ожидал Иуда
Искариот, и вот на тебе!..
     Он исподлобья глянул на Иисуса, закусил  губу,  чтобы  резкое слово  не
вырвалось из уст,  и снова принялся ворошить камни пятками. Инсус  посмотрел
на Иуду и пожалел его.
     -- Наберись мужества, брат мой Иуда, - сказал он, стараясь, чтобы голос
его звучал поласковее. - Мне оно тоже нужно. Иначе нельзя, таков путь.
     -- А  потом? -  спросил Иуда,  устремив взгляд  в  камни. --  Что будет
потом?
     -- Я вернусь в полной славе моей судить живых и мертвых.
     -- Когда?
     -- Многие из нынешнего поколения не умрут, не увидев меня.
     -- Пошли! -- сказал Иуда и быстро пошел вперед.
     Иисус, тяжело дыша, шел за Иудой, стараясь не отставать от него. Солнце
уже изготовилось низринуться на Иудейские  горы. Издали, со стороны Мертвого
моря, послышалось завывание первых Проснувшихся шакалов.
     Иуда  с глухим рычанием стал  спускаться вниз. Внутри него  происходило
землетрясение, все рушилось. Он не верил в  смерть,  которая  представлялась
ему худшим из путей,  а воскресший  Лазарь вызывал у него  тошноту:  из всех
мертвецов он казался Иуде самым мертвым, самым мерзостным. А сам Мессия? Как
он сам выйдет из схватки со Смертью! Нет, нет, в смерть Иуда не верил!
     Он повернулся к Иисусу,  желая возражать, желая  бросить вертевшееся на
языке  резкое слово, --  может быть, удастся заставить его  пойти по другому
пути, который не ведет через  смерть, -- но, обернувшись, закричал в  ужасе:
огромная тень падала от тела Иисуса. Это была не человеческая тень, а крест.
Иуда схватил Иисуса за руку:
     -- Смотри! --  крикнул  он, указывая на тень. У Иисуса волосы на голове
встали дыбом.
     -- Молчи, -- тихо прошептал он. -- Молчи, брат мой Иуда.
     Так, держась друг за друга, они добрались до плавно поднимающейся вверх
дороги на Вифанию. Иисус почувствовал слабость в коленях, и тогда  Иуда стал
поддерживать его.  Шли  они молча. На мгновение  Иисус нагнулся, подхватил с
земли разогретый солнцем камень и некоторое время держал его, зажав  в руке.
Был  ли  это,  действительно,  камень  или  же  рука  любимого  человека? Он
огляделся. Как зелена была эта земля, умершая зимой, как цвело все вокруг!
     -- Не кручинься,  брат  мои  Иуда!  -  сказал  Иисус. --  Почему  зерно
проникает в почву, а Бог посылает дождь, чтобы почва разбухла и колос взошел
из  мягкой  земли напитать  человека?  Если пшеничное зерно не умрет,  разве
когда-нибудь сможет прорасти оно колосом? Так и Сын Человеческий.
     Но  это не  утешило  Иуду,  который  молча  поднимался в  гору.  Солнце
закатилось  за  горы, ночь  взошла с  земли,  на вершине холма уже замерцали
первые светильники.
     -- Вспомни Лазаря... --  снова начал было Иисус,  но  Иуда почувствовал
приступ тошноты и пошел вперед, сплевывая.
     Марфа зажгла светильник; и Лазарь отнял ладонь  от глаз:  свет  все еще
тревожил его. Петр  взял за руку Матфея и уселся вместе с ним у светильника.
Почтенная Саломея  нашла  клубок  черной шерсти  и  принялась  сучить  нить,
размышляя  о сыновьях. Боже, когда же,  наконец, наступит день, в который на
волосах  их  заблистает  золотая  лента и  все  Геннисаретское  озеро  будет
принадлежать им...
     А Магдалина спускалась вниз по тропинке. Учителя все  не было, и печаль
ее была столь велика, что уже не умещалась в доме, и потому она ушла оттуда:
кто знает,  может  быть,  ей  посчастливится  встретить  любимого?  Сидя  на
корточках во дворе, ученики искоса поглядывали на ворота и молчали. Гнев все
еще бурлил  в них. В доме стояла полная  тишина,  не  было слышно ни  звука.
Обстановка была самая что ни на есть благоприятная для Петра, которому давно
уже  не терпелось глянуть, что записывает по вечерам в  свой свиток  мытарь.
После  сегодняшней ссоры терпение  его  иссякло: он  должен  знать, что  там
говорится о нем. Бессовестный народ эти  писаки, с ними нужно быть начеку, а
то,  чего  доброго, выставят тебя посмешищем  перед  грядущими  поколениями.
Пусть только мытарь попробует сделать что-то в этом роде -- все его рукописи
и тростинки сегодня же вечером  полетят в огонь. Поэтому Петр вкрадчиво взял
Матфея под руку, и они опустились рядышком на колени у светильника.
     --  Будь добр, Матфей, почитай,  -- попросил Петр, -- Мне,  видишь  ли,
хотелось бы знать, что ты пишешь про Учителя.
     Матфею было приятно слышать такие слова. Он  молча  вынул из-за  пазухи
рукопись, разложил ее на вышитом женском платке, который подарила ему Мария,
сестра Лазаря,  бережно  развернул, словно какое-то  раненое живое  существо
раскрыл и, размеренно покачиваясь,  собрался  с духом и  то речитативом,  то
нараспев стал читать:
     "Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова.  Авраам родил
Исаака,  Исаак  родил Иакова. Иаков родил  Иуду  и  братьев  его, Иуда родил
Фареса и Зару..."
     Петр слушал, закрыв глаза.  Поколения еврейского народа проходили перед
ним: четырнадцать поколений, от Авраама до Давида и от Вавилонского пленения
до  Христа,  четырнадцать  поколений.  -   Что  за  народ,  рать  несметная,
бессмертный  народ! Великое счастье, великая  гордость быть одним из евреев!
Петр прислонил  голову к  стене и слушал: миновали поколения, пришли времена
Иисуса  --  он слушал. Сколько  чудес свершилось, а он о них  даже не ведал!
Итак. родился Иисус в Вифлееме, а отцом его был не  плотник Иосиф, но Святой
Дух, и три волхва пришли поклониться ему. А  что за слова принес ему с  неба
голубь  при  Крещении?  Даже он, Петр,  не  слышал этих  слов -- так кто  же
сообщил их  Матфею, который и вовсе  при том  не присутствовал?  Мало-помалу
Петр  перестал  различать   отдельные   слова,   он  слышал  только  музыку,
убаюкивающую,  монотонную, печальную, и  сон незаметно овладевал им... И уже
во  сне музыка  и  слова  стали  слышны  совершенно  отчетливо. Каждое слово
представлялось ему гранатом, похожим на те гранаты, которые год назад  ел он
в  Иерихоне. Гранат  раскрывался, и оттуда  вылетали  то  языки  пламени, то
крылатые ангелы с трубами...
     И вдруг  среди  великого  наслаждения сном послышался шум  и  радостные
голоса. Петр  встрепенулся и увидел  перед собой Матфея, который  все читал,
держа свиток  на  коленях.  Петр вспомнил, где он находится, устыдился,  что
уснул, бросился к Матфею, обнял его, поцеловал в губы и сказал:
     -- Прости, брат Матфей, но слушая тебя, я вошел в Рай.
     На пороге появился Иисус, а за ним -- сияющая от радости Магдалина.  Ее
глаза,  губы и  открытая шея пылали огнем. Иисус увидел, как Петр обнимает и
целует мытаря, и лицо его просветлело.
     -- Вот Царство Небесное! -- сказал он, указывая на эти объятия.
     Затем он  подошел к Лазарю. Тот попытался было подняться, но  кости его
затрещали. Боясь, как бы они вовсе не сломались, Лазарь снова принял прежнее
положение,   вытянул  руку,  коснулся  концами  пальцев  руки   Иисуса.  Тот
вздрогнул; рука Лазаря была слишком холодна, черна и пахла землей..
     Иисус  снова вышел во двор, чтобы перевести  дух. Этот воскрешенный все
еще маялся между жизнью и смертью, Бог все еще не мог одолеть гниение внутри
него. Никогда еще  смерть не  являла свою  силу столь явственно, как, в этом
воскрешенном. Страх и великая скорбь овладели Иисусом:
     Почтенная   Саломея,   с  прялкой  под   мышкой,   подошла  к  нему  и,
приподнявшись на цыпочках, тайком прошептала на ухо:
     -- Учитель...
     Иисус склонил к ней голову:
     -- Слушаю тебя, почтенная Саломея...
     -- Учитель, когда ты взойдешь на престол, окажи мне одну любезность. Ты
ведь видишь, сколько мы сделали для тебя...
     -- Говори, матушка...
     Сердце  Иисуса  сжалось.  "Когда люди наконец  поймут, что доброе  дело
делается не ради вознаграждения?" -- подумал он.
     --  Теперь,  когда ты взойдешь на престол, дитя мое, поставь возле себя
моих сыновей -- справа Иоанна и слева Иакова...
     Иисус закусил губу, чтобы не рассмеяться, и потупил взгляд в землю.
     -- Слышишь, дитя мое? Иоанна справа...
     Иисус поспешно вошел  в  дом,  стал возле светильника и увидел  Матфея,
который  все  еще  держал на  коленях  развернутый  свиток: закрыв глаза, он
углубился в прочитанное.
     -- Матфей, -- обратился к нему Иисус. -- Дай-ка сюда свиток. Что ты там
пишешь? Матфей радостно поднялся и протянул свое сочинение.
     -- Учитель, я рассказываю грядущим поколениям о житии и деяниях твоих.
     Иисус опустился на колени возле светильника и принялся за чтение.
     Едва   прочитав  первые  страницы,  он  вскочил  с  места  и  торопливо
перелистал  страницы,  быстро  пробегая  взглядом  по  письменам.  Лицо  его
побагровело  от  возмущения. Матфей  смотрел  да него, забившись в Угол  и в
страхе ожидая  дальнейшего; Иисус  листал и перелистывал написанное и, не  в
силах больше сдерживаться, встал  и с  негодованием бросил Евангелие  Матфея
наземь.
     --  Что  это такое?! -- вскричал он.  -  Ложь, сплошная ложь! Мессия не
нуждается  в чудесах,  он сам есть чудо,  и другого  чуда  ему  не  нужно! Я
родился в Назарете, а не в Вифлееме, никогда и ноги моей не было в Вифлееме!
Я  не  помню  волхвов,  никогда  не бывал в Египте, а  слова  голубя,  якобы
сказанные  мне, как ты  пишешь, при Крещении: "Это сын мой возлюбленный", --
откуда они известны тебе? Я и сам не расслышал их как следует, так откуда же
ты разузнал их?
     -- Мне сообщил их ангел, -- с дрожью в голосе ответил Матфей.
     -- Ангел? Какой еще ангел?
     -- Тот, который  приходит ко мне каждый вечер, как только я беру в руку
тростинку, склоняется к моему уху и диктует, что я должен писать.
     -- Ангел? --  удивленно переспросил  Иисус. -- Ты  пишешь под  диктовку
ангела? Матфей приободрился:
     --  Да,  ангел.  Иногда  я  даже  вижу его, а  слышу  всегда.  Уста его
прикасаются к моему правому уху, и я чувствую, как крылья обволакивают меня.
Я  пишу, укутанный крылом ангела. Я не пишу,  а записываю то, что он говорит
мне. А то как же? Разве стал бы я сам по себе писать обо всех этих чудесах?
     --  Стало  быть,  ангел?  --  снова  прошептал  Иисус,  погрузившись  в
раздумья.
     Вифлеем, волхвы, Египет, "Ты  сын  мой возлюбленный"...  А что если все
это -- истинная  правда? Что  если  это -- высшая ступень истины,  доступная
одному Богу? Что если то, что мы считаем правдой, Бог считает ложью?
     Он умолк,  наклонился, бережно собрал  с  пола  брошенные  им  записи и
вручил  их  Матфею, который снова завернул их в вышитый платок и  спрятал на
теле за пазухой.
     -- Пиши так, как велит тебе ангел, -- сказал Иисус. -- А я уже...
     Он так и не договорил.
     Между тем ученики окружили во дворе Иуду и принялись расспрашивать, что
хотел от Учителя Пилат и зачем вызывал его, но Иуда даже головы не повернул,
чтобы взглянуть  на них, и, выйдя на улицу, стал у ворот.  Ему было противно
видеть  и  слышать  их. Теперь  он мог  разговаривать  только с  Учителем  -
страшная тайна объединяла их и отделяла от прочих... Иуда  смотрел, как ночь
поглощает мир и первые звезды начинают загораться над ним.
     "Помоги мне, не дай сойти с ума, Боже Израиля", -мысленно взмолился он.
     Встревоженная Магдалина подошла и стала рядом с  Иудой. Тог хотел  было
уйти, но Магдалина схватила ею за край одежды.
     -- Иуда, -- сказала она. -- Мне ты можешь смело доверить тайну. Ты ведь
знаешь меня.
     --  Какую тайну? Пилат вызвал его,  чтобы  предупредить  об  опасности:
Каиафа...
     -- Нет, не эту, другую.
     --  Какую еще "другую"?  Ты снова запылала огнем, Магдалина, глаза твои
стали словно раскаленные угли. Он невесело засмеялся:
     -- Плачь. Плачь, чтобы погасить их.
     Магдалина закусила конец платка, разорвала его зубами.
     -- Почему он избрал тебя? -- тихо спросила она. -- Тебя, Иуда Искариот?
     Теперь рыжебородый уже разозлился и схватил Магдалину за руку.
     -- А кого же еще мог избрать он, Мария из Магдалы? Ветрогона Петра? Или
глупышку Иоанна? Или, может быть,  тебе  хотелось, чтобы  он избрал  тебя --
женщину?  Я --  осколок кремня из пустыни и способен  выдержать, потому он и
избрал меня!
     На глазах у Магдалины выступили слезы.
     -- Ты  прав, я -- женщина, слабое, легко уязвимое создание...  --  тихо
сказала она, вошла в дом и уселась, собравшись в комок, у очага.
     Марфа  накрыла стол для ужина. Ученики пришли со двора и уселись вокруг
на  коленях. Лазарь выпил куриный отвар,  который в жилах его превращался  в
кровь и  придавал  ему  силы. Воздух, свет, еда постепенно восстанавливали и
укрепляли его потрескавшееся тело.
     Дверь в соседнюю комнату отворилась, и  вошел бледный, словно воздушный
призрак, почтенный раввин. Он тяжело опирался о посох священника, потому что
ноги уже отказывались держать его  тело.  Раввин увидел Иисуса и кивнул ему,
давая понять, что желает поговорить.  Иисус встал, помог раввину сесть и сам
сел рядом с Лазарем.
     -- Мне тоже нужно поговорить с тобой, старче, -- сказал Иисус.
     -- Сегодня я должен пожурить тебя, дитя мое, -- сказал раввин, глядя на
него со строгой нежностью. -- Я говорю об этом открыто,  в присутствии всех.
Пусть нас слышат женщины, мужчины  и  Лазарь,  который  встал из  могилы  и,
должно быть, знает многие тайны. Пусть все слышат и судят нас.
     -- Что могут знать люди? - ответил Иисус. -- Ангел витает в этом доме и
слышит все - спросите о том у Матфея. Пусть  он и судит. В  чем твоя жалоба,
старче?
     -- Почему ты хочешь упразднить Святой Закон? Доныне ты почитал его, как
сын  почитает  престарелого  отца,  но  сегодня  поднял  перед  Храмом  свой
собственный стяг. Что есть предел для бунта твоего сердца?
     -- Любовь, старче. Стопы Божьи. Там он уляжется и утихомирится.
     --  Разве  ты  не можешь добраться туда  в согласии  со Святым Законом?
Разве  ты  не   знаешь,  что  гласит  наше  святое  Писание?   За  девятьсот
четырнадцать поколений до того, как Бог сотворил мир, Закон был уже записан.
Не  на пергаменте,  потому  как  не  было  еще животных,  из  шкуры  которых
изготовляют пергамент. Не на древе, потому как и деревьев еще не было. Не на
камне,  потому  как и камней еще не  было.  Он был начертан черными  языками
пламени поверх белого огня на левой длани Господа.  В согласии с этим святым
Законом Бог и сотворил мир.
     -- Нет! Нет! -- воскликнул Иисус, дав себе волю. -- Нет!
     Почтенный раввин нежно коснулся его руки:
     -- Почему ты кричишь, дитя мое?
     Иисус покраснел от стыда. Узда выскользнула из дланей его. Он больше не
в силах был приказывать  собственной душе.  Весь он--с головы  до ног -- был
сплошная  рана: любое  прикосновение,  даже  самое  легкое,  заставляло  его
кричать от боли.
     И он закричал. Затем, несколько  успокоившись,  взял почтенного раввина
за руку и сказал уже тише:
     -- Святое Писание -- это листы моего сердца, старче. Все прочие листы я
разорвал. И тут же исправил сам себя:
     -- Нет, не я... Не я, а пославший меня Бог.
     Сидя  рядом  с  Иисусом  и касаясь коленями его колен; почтенный раввин
чувствовал, как некая раскаленная  мощь неудержимо рвется из тела Иисуса, и,
когда из  от<sup> </sup>крытого окна вдруг метнулся  порыв  ветра  и погасил
светильник, раввин увидел,  что Сын Марин стоит во мраке исполненный сияния,
словно огненный столб.  Он пристально глянул по обе стороны Иисуса,  готовый
увидеть там Моисея и Илью, но никого не увидел. Иисус одиноко стоял в сиянии
своем, касаясь головой камышового потолка и воспламеняя его.
     И  в то  мгновение, когда из уст почтенного раввина готов был сорваться
громкий крик, Иисус распростер  руки-- и возник крест, который  лизали языки
пламени...
     Марфа поднялась,  зажгла  светильник,  все сразу же  вернулось на  свое
место  и оказалось,  что  Иисус  сидит,  задумчиво  склонив  голову.  Раввин
огляделся  вокруг:  никто не видал ничего  в  темноте,  все мирно устроились
вокруг стола,  приготовившись  к  ужину.  "Бог  держит меня в дланях своих и
играет  мною, --  подумал  старик.  -  Семь  ступеней  имеет истина,  Он  то
поднимает, то опускает меня с одной ступени на другую, и голова моя  идет от
этого кругом..."
     Иисус не  был  голоден  и потому не стал  садиться к столу.  Остался на
месте и почтенный  раввин. Оба они сидели возле Лазаря, который закрыл глаза
и казался спящим, но на самом деле не спал, а углубился в  раздумья. Что это
за сон  приснился ему: будто он умер, его  закопали  в землю, вдруг раздался
страшный крик:  "Выйди,  Лазарь!" Он, как был в саване, сорвался,  вышел  из
могилы -- и тут проснулся и оказался закутанным  в саван, точь-в-точь как во
сне? А  может  быть, это был не  сон? Может быть, он и  вправду  спускался в
потусторонний мир? Почтенный раввин склонился к Иисусу:
     -- Зачем ты вытащил его из могилы, дитя мое?
     -- Я не  хотел делать этого, -- тихо  ответил Иисус. Не  хотел, старче.
Когда я  увидел,  что могильный  камень поднимается,  мне  стало  страшно. Я
попытался было уйти, но постеснялся и остался там, хотя мне было страшно.
     --  Я  все могу  вынести.  Все,  кроме смрада гниющего тела,  -- сказал
раввин.  --  Мне довелось  видеть и другое страшное  тело, которое еще жило,
вкушало пищу, говорило, вздыхало, но  уже гнило. Это был царь Ирод.  Великая
грешная  душа. Он  убил женщину,  которую  любил, прекрасную  Мариамну, убил
своих  друзей,  своих  полководцев,  своих   сыновей.  Он   завладел  целыми
царствами, воздвиг башни, дворцы,  города и  святой  Иерусалимский Храм, еще
более  пышный,  чем  древний Храм Соломона.  Он  прочно  утвердил имя свое в
камне, бронзе,  золоте,  жаждая  бессмертия. И вдруг на самой вершине  славы
перст  Божий  коснулся выи его, и он тут же начал гнить. Мучился  от голода,
непрестанно  ел,  но все не мог насытиться. Внутренности  его стали огромной
зловонной раной, и он терпел такие  муки, что шакалы дрожали по ночам от его
воя.  Его брюхо,  ноги,  подмышечные впадины начали вздуваться. Из  срамного
места, которое загнило первым, полезли черви. Смрад стоял столь сильный, что
люди не могли приблизиться к нему, рабы его падали в обморок. Его повезли на
теплые воды Каллирон  близ Иордана, но там ему стало еще хуже. Его погружали
в теплое масло -- хуже. В те дни я прославил свое имя лечением и заклинанием
болезней,  слава обо мне дошла  до царя, и  он вызвал меня.  Ирод  находился
тогда в  садах Иерихона. Смрад его доносился от Иерусалима до Иордана. Когда
я  впервые приблизился к нему, то потерял сознание. Делая  ему притирания, я
тайком наклонился и меня вытошнило. "И это царь, -- сказал я тогда сам себе.
--  Вот  каков,  стало  быть,  человек -- смрад и зловоние. Где  ж тут душа,
которая должна поставить все на свое место?"
     Раввин говорил  очень тихо,  чтобы  вкушавшие ужни  не  слышали  его, а
доведенный до отчаяния Иисус, склонив .голову, слушал. Именно об этой услуге
и хотел просить  он в тот вечер почтенного  раввина --  поговорить  с  ним о
смерти, чтобы набраться мужества. Ему нужно было видеть перед  собой смерть,
нужно было свыкнуться с ней, но теперь... Хотелось поднять руку и остановить
почтенного   раввина,  крикнуть  ему:  "Довольно!"   Но   разве  теперь  его
остановишь?! Тот спешил передать на словах  весь смрад, извлечь его из своей
памяти, очиститься от него!
     -- Притирания оказались  тщетными --  их тоже пожрали  черви, но  некий
демон  владел и повелевал им и среди этого смрада. Ирод распорядился собрать
всех богатых  и знатных людей Израиля и запер их у себя во дворе. Умирая, он
крикнул  своей сестре  Саломее: "Как  только я отдам душу, умертви их  всех,
чтобы не радовались смерти моей!" Он  околел. Околел Ирод Великий, последний
царь  Иудеи. А я укрылся за деревьями  и  пустился  в пляс: околел последний
царь  Иудеи,  настал  благословенный час, который  предрек Моисей  в  Завете
своем:
     "Придет  в  конце царь,  расслабленный  и  блудный,  и  сыны  его будут
нечестивы,  и придут  чужеземные  рати, и  царь  с  Запада завладеет  Святою
Землей.  И  тогда настанет  конец света!"  Так  говорил  пророк  Моисей. Все
Свершилось Настал конец света!
     Иисус сорвался с места. Он впервые слышал это пророчество.
     -- Где  это написано? - воскликнул он. - Что это  за пророк? Я  впервые
слышу это! - Не так уж  много лет назад в  пещере посреди Иудейской  пустыни
нашли  глиняный кувшин с древним пергаментом  внутри. Какой-то  монах  нашел
его. Он развернул  пергамент и в  начале его увидели  заглавие,  начертанное
красными письменами: "Завет Моисеев". Перед смертью  великий  праотец позвал
своего преемника Иисуса  Навина и продиктовал ему все, что должно свершиться
в  грядущем.  И  вот  мы дожили до времен,  о  которых  гласит  пророчество.
Расслабленный  царь  -- это  Ирод, чужеземные рати -- римляне, а конец света
можно увидеть, стоит только голову поднять, -- он уже у порога?
     Иисус встал. Ему  было тесно в доме. Он прошел мимо  товарищей, которые
беззаботно  ужинали,  вышел  во  двор,  поднял  голову.  В  этот  миг  из-за
Моавитскнх гор  взошла крупная,  печальная  луна,  уже почти совсем круглая.
Скоро наступит полнолуние, придет Пасха.
     Он рассеянно смотрел на луну, словно  видел ее первый  раз в жизни. Что
это восходит из-за гор, пугая собак, которые поджимают хвосты и скулят?  Что
это  восходит  посреди  ужасающей  пустыни,  безмолвно  источая  яд?  Сердце
человеческое  становится ямой и наполняется этим ядом.  Иисус  почувствовал,
что  какой-то  ядовитый язык  лижет ему щеки, шею,  руки,  обволакивая белым
светом лицо, а тело -- белым саваном.
     Иоанн  догадался о муке, терзавшей Учителя, вышел во двор и увидел его,
с головы до пят укутанного лунным светом.
     -- Учитель,  --  тихо, чтобы не испугать его,  позвал Иоанн и  подошел,
ступая на кончиках пальцев.
     Иисус обернулся,  посмотрел  на  Иоанна.  Нежный безусый  юноша  исчез,
посреди двора  под  луной стоял  старец преклонных  лет, держа в одной  руке
раскрытую  книгу  с чистыми страницами,  а  в другой  --  писчую  тростинку,
длинную как медноострое  копье. Белоснежная борода волнами ниспадала старику
до колен.
     -- Сыне Грома! -- воскликнул,  обращаясь к нему, обезумевший Иисус.  --
Пиши: "Я  есмь  Альфа и Омега,  тот  кто был, есть и будет, Господь Сил". Ты
слышал глас, мощный, как труба?
     Иоанн испугался.  Учитель  повредился  рассудком!  Он знал,  что  Иисус
пьянеет от лунного света,  потому и вышел во двор, чтобы взять его и отвести
в дом, но, к несчастью, опоздал!
     -- Учитель,  сказал он. - Замолчи. Это  я, твой любезный Иоанн. Пошли в
дом. Это жилище Лазаря.
     -- Пошли! -  снова раздался повелительный  голос  Иисуса.  Семь ангелов
вокруг престола Божьего,  и каждый из  них  подносит  трубу  к  устам своим.
Видишь их, Сыне  Грома? Пиши! Первый ангел пал  на землю градом и  пламенем,
смешанным  с  кровью,  и  сгорела  треть суши, треть  деревьев,  треть  трав
зеленых. Затрубил второй ангел: гора пламени низверглась в  море, треть моря
стала кровью, треть рыбы  издохла, треть судов пошла ко дну. Затрубил третий
ангел: великая звезда упала с неба, треть рек, треть озер и треть источников
обратилась в  яд. Затрубил  четвертый ангел:  потемнела  треть солнца, треть
луны,  треть звезд.  Затрубил  пятый  ангел: еще  одна  звезда  низверглась,
открылась  бездна, взметнулось  облако  дыма,  а  в  дыму  том --  акриды, и
ринулись  они  не  на травы, не на древа,  но на людей, и власы  их  длинны,
словно женские, а зубы -- словно  львиные, облачены они  в доспехи железные,
крылья  их  гремят  повозками  многоконными,  что  на  врагов  устремляются.
Затрубил шестой ангел...
     Но  Иоанн  больше не выдержал, разрыдался,  бросился  в ноги Учителю  и
воскликнул:
     --  Замолчи, Учитель,  замолчи...  Иисус  услышал  плач,  встрепенулся,
наклонился, увидел припавшего к его ногам своего любимца Иоанна.
     --  Иоанн любезный, почему ты плачешь? Иоанну было  неловко признаться,
что всего лишь мгновение назад рассудок Учителя был поврежден от воздействия
луны.
     -- Пошли в  дом, Учитель, -- сказал  он. --  Старец спрашивает,  что  с
тобой, и ученики хотят тебя видеть.
     -- И из-за этого ты плачешь, любезный Иоанн? Пошли! Иисус вошел в дом и
снова  сел подле почтенного раввина.  Он выглядел  очень  усталым, руки  его
вспотели, его бросало  в  жар и  знобило. Старик  встревоженно  посмотрел на
него.
     -- Не смотри на луну, дитя мое, -- сказал раввин, беря Иисуса за потную
руку. -- Говорят, что это изливающийся  сосок  великой любовницы Сатаны  ---
Ночи.
     Но мысли Иисуса были обращены к смерти.
     -- Старче, --  сказал он. -- Я думаю, ты неподобающим образом говорил о
смерти.  Смерть  не  имеет лица  Иродового.  Нет,  Демон  Смерти  -  великий
властелин,  ключник  Бога,  открывающий  дверь. Вспомни,  старче,  о  других
смертях и утешь меня.
     Ученики уже закончили ужинать, прекратили свои пустые разговоры и стали
слушать. Марфа накрыла стол, а обе Марии устроились у ног  Учителя, время от
времени  тайком  поглядывая  на  руки,  грудь, глаза, уста,  волосы  другой,
беспокойно думая о том, кто из них двоих красивее.
     --  Ты прав,  дитя мое, --  сказал старец.  -- Неподобающе говорил  я о
черном