рию Райха поскольку ее можно найти в его собственной книге -- но в то же время Марду не переставала повторять "О прекрати натягивать на меня в постели этого своего Райха, читала я его чертову книжку, не хочу я чтобы то что ОН сказал разлиновывало и заябывало наши отношения," (и я заметил что все подземные и практически все интеллектуалы которых я знал в самом деле наистраннейшим образом всегда принижали Райха если не с самого начала, то через некоторое время) -- а помимо этого, Марду не достигала оргазма из нормального совокупления а только через некоторое время от стимуляции применяемой мною самим (старый трюк которому я научился с предыдущей фригидной женой) поэтому не столь уж великим было с моей стороны заставить ее кончить но как она в конце концов лишь вчера сказала "Ты делаешь это только ради того чтобы доставить мне удовольствие кончить, ты такой добрый," что оказалось утверждением в которое нам обоим вдруг стало трудно поверить и которое возникло следом за ее "Я думаю нам следует расстаться, мы никогда ничего вместе не делаем, и я хочу быть независ..." так вот значит сомнения что были у меня по части Марду, что я великий Финн Макпоссипи должен взять ее себе в жены на долгую любовь здесь там или где бы то ни было и со всеми возражениями которые моя семья, в особенности на самом деле но мило но тем не менее на самом деле тираничная (из-за моего субъективного взгляда на нее и на ее влияние) власть моей мамы надо мной -- власть или что там еще может быть. -- "Лео, я не думаю что для тебя хорошо постоянно жить со своей матерью," Марду, утверждение которое в моей первоначальной уверенности заставило меня подумать: "Ну естественно она, она просто ревнует, своей родни-то у нее нет, и она одна из тех современных психоанализированных людей которые все равно ненавидят матерей" -- вслух говоря: "Я в самом деле по-настоящему люблю ее и тебя тоже люблю и неужели ты не видишь как сильно я стараюсь проводить свое время, делить свое время между вами двоими -- там моя писательская работа, мое благосостояние и когда она возвращается вечером домой с работы, усталая, из магазина, не забывай, мне очень хорошо готовить ей ужин, ужинать и мартини наготове когда она должна войти в дом поэтому к 8 часам вся посуда вымыта, видишь, и у нее остается больше времени смотреть свое телевидение -- чтобы купить ей которое я шесть месяцев работал на железной дороге, видишь." -- "Что ж ты многое для нее сделал," и Адам Мурэд (которого моя мама считала безумным и злым) тоже как-то однажды сказал "Ты в самом деле много для нее сделал, Лео, забудь ее ненадолго, у тебя есть своя жизнь чтобы жить," что в точности всегда говорила мне моя мама во тьме ночи Южного Сан-Франциско когда мы расслаблялись с Томами Коллинзами под луною и к нам заходили соседки: "У тебя своя жизнь, я не стану вмешиваться, Ти Лео, ни во что что ты хочешь делать, тебе решать, разумеется я против не буду," а я сидя там хамски понимая что все это я, одна большая субъективная фантазия что я в самом деле нужен своей матери и она умрет если меня рядом не будет, и тем не менее имея полное брюхо набитое другими рациональными обоснованиями позволяющими мне дважды или трижды в год срываться в гигантские путешествия в Мехико или в Нью-Йорк или на Панамский Канал на судах -- Миллион сомнений о Марду, теперь уже рассеянных, теперь (и даже без помощи Райха который показывает как жизнь это просто мужчина входящий в женщину и трение их двоих в мягкой -- этой сущности, этой звенящей сущности -- нечто заставляющее меня сейчас почти что так рассвирепеть что хочется орать: У МЕНЯ ЕСТЬ МОЯ СОБСТВЕННАЯ МАЛЕНЬКАЯ УРЕЗАННАЯ СУЩНОСТЬ И ЭТА СУЩНОСТЬ ОСОЗНАНИЕ РАЗУМА -- ) теперь уже нет больше сомнений. Даже, тысячу раз, я даже не помня об этом позже спрашивал ее действительно ли она украла порнографическую открытку у Бернарда и в последний раз она наконец взорвалась "Но я же твердила и твердила тебе, раз восемь уже, не брала я ту открытку и я говорила тебе еще тыщу раз у меня нет даже не было даже карманов ни единого в том костюме который был на мне в ту ночь -- вообще никаких карманов," и все равно никак не оставляло впечатления (в лихорадочном безрассудном мозгу меня) то что это Бернард вот кто теперь действительно спятил, это Бернард постарел и у него развился некий персональный прискорбный пунктик, обвинять других в воровстве, на полном серьезе -- "Лео разве ты не видишь а все продолжаешь спрашивать" -- и это последнее глубочайшее окончательное сомнение которого я хотел по части Марду что она на самом деле воровка в некотором роде и следовательно намеревается украсть мое сердце, мое сердце белого человека, негритянка крадущаяся по миру украдкой крадя святых белых людей для священных ритуалов попозже когда их зажарят и они надоедят (вспоминая рассказ Теннесси Уильямса про негритянку-служительницу в турецких банях и маленького белого педика) поскольку, не только Росс Валленстайн назвал меня в лицо педом -- "Чувак ты что, голубой? тебя послушать так ты вылитый педак," сказав это после того как я ему сказал с тем что я надеялся было культурными интонациями: "Ты на колесах сегодня вечером? тебе следует попробовать три как-нибудь, они наглухо тебя вставят, и пивом догонись, но четыре не принимай, только три," это оскорбило его до глубины души, поскольку он хипстер-ветеран Пляжа и для любого особенно для наглого новичка крадущего Марду из его компании и в то же время похожего на громилу с репутацией великого писателя, чего он не видел, по единственной напечатанной книге -- вся эта катавасия, Марду становится негритянкой-банщицей с крутыми бабками, а я маленький педик разбившийся вдребезги в своем любовном романе и которого теперь несут к бухте в джутовом мешке, чтобы разбросать там осколок за осколком и одну переломанную косточку за другой рыбам если там еще есть рыба в этой печальной воде) -- поэтому она похитит мою душу и съест ее -- вот значит повторяла мне тысячу раз: "Не крала я эту открытку и уверена что Эйлуорд какеготам тоже нет и ты нет это просто Бернард, у него там просто какой-то фетиш" -- Но это так и не запечатлелось и оставалось до последнего, вот только что ночью, раза -- это глубочайшее сомнение о ней возникающее к тому же и из времени, (о котором она мне рассказала) она жила на хате у Джека Стина в сумасшедшей мансарде на Коннектикут-Стрит рядом с залами морских собраний, впотьмах, сидела перед его чемоданом целый час раздумывая заглянуть ли ей внутрь чтобы посмотреть что у него там, затем Джек вернулся домой и стал в нем рыться и подумал или увидел что там чего-то не хватает и сказал, зловещий, угрюмый: "Ты лазила ко мне в сумку?" и она чуть не подпрыгнула и не закричала ДА потому что она ЛАЗИЛА -- "Чувак я туда лазила, в Мыслях, лазила в этой сумке весь день как вдруг он смотрит на меня, таким взглядом -- я чуть не поехала" -- Эта история тоже не запечатлеваясь в моем закоснелом охваченном паранойей мозгу, поэтому два месяца я ходил везде и думал о том что она мне сказала: "Да, я действительно лазила в его сумку но ничего конечно не взяла," но так я увидел что она соврала Джеку Стину в реальности -- но в реальности теперь, по фактам, она лишь думала это сделать, и так далее -- моим сомнениям всем им торопливо способно помогла неудержимая паранойя, которая и есть на самом деле мое признание -- сомнения, стало быть, все исчезли.
Ибо теперь я хочу Марду -- она только что сказала мне что полгода назад в ее душе глубоко пустила корни болезнь, и уже навсегда -- разве не сделало это ее еще прекраснее? -- Но я хочу Марду -- потому что вижу как она стоит, в своих черных вельветовых брючках, руки-в-карманах, худенькая, сутулая, сигочка болтается в губах, сам дымок заворачивается вверх, ее маленькие черные волосы на затылке короткой стрижки зачесаны тонко и гладко, ее помада, бледнокоричневая кожа, темные глаза, то как тени играют на ее высоких скулах, носу, маленькая мягкая форма ее подбородка к шее, маленькое адамово яблоко, такая хиповая, такая сдержанно-четкая, такая прекрасная, такая современная, такая новая, такая недостижимая для грустного мешкоштанного меня в моей хижине в лесной глухомани -- я хочу ее из-за того как она передразнивала Джека Стина в тот раз на улице и это изумило меня так сильно но Адам Мурэд оставался серьезен наблюдая как она его передразнивает как будто может был слишком поглощен самой этой штукой, или просто скептичен, но она откололась от двух человек с которыми шла и обогнала их явив походку (посреди толп) мягкое покачивание рук, широкие четкие шаги, остановку на углу немного там поболтаться подняв лицо к птицам с типа как я уже говорил видом венского философа -- но видеть как она это делает, притом в совершенстве, (как я видел как он в самом деле шел через парк), сам факт ее -- я люблю ее но эта песня... сломана -- но теперь по-французски... по-французски я могу воспевать ее дальше и дальше....
Наши маленькие удовольствия дома ночью, она ест апельсин, она слишком шумно высасывает его --
Когда я смеюсь она смотрит на меня маленькими круглыми черными глазами которые прячутся под веками потому что она смеется тяжко (искажая все свое лицо, обнажая зубки, освещая все везде) (первый раз когда я ее увидел, у Ларри О'Хары, в уголке, я помню, я приблизил свое лицо к ее чтобы поговорить о книгах, она обернулась ко мне близко-близко, то был океан всего тающего и тонущего, я мог бы плыть в нем, я боялся всего этого богатства и смотрел в другую сторону) --
Со своим розовым платком который она всегда повязывает на голову ради удовольствий постели, как цыганка, розовым, а потом пурпурным, и маленькие волоски опадают черным с фосфоресцентного пурпура на ее челе коричневом как дерево --
Ее небольшие глаза шевелятся как кошки --
Мы ставим Джерри Маллигэна громко когда он приезжает посреди ночи, она слушает и грызет ногти, ее голова медленно покачивается из стороны в сторону как у монахини глубоко в молитве --
Когда она курит то подносит сигарету ко рту и сощуривается --
Она читает до серой зари, подперев голову одной рукой, Дон Кихота, Пруста, что угодно --
Мы ложимся, смотрим серьезно друг на друга ничего не говоря, голова к голове на подушке --
Временами когда она говорит а моя голова ниже ее лица на подушке и я вижу линию ее подбородка ямочку женщину в ее шее, я вижу ее глубоко, богато, шею, глубокий подбородок, я знаю что она одна из самых оженствленных женщин которых я видел, брюнетка вечности непостижимо прекрасной и навечно печальной, глубокой, спокойной --
Когда я настигаю ее в доме, маленькую, сжимаю ее, она пронзительно вскрикивает, щекочет меня яростно, я смеюсь, она смеется, ее глаза сияют, она колотит меня кулачком, ей хочется избить меня хлыстом, она говорит что я ей нравлюсь --
Я прячусь с нею вместе в тайном домике ночи --
Заря застает нас мистическими под нашими покровами, сердцем к сердцу --
"Сестра моя!" подумал я вдруг когда впервые увидел ее --
Свет гаснет.
Грезы дневные вот она и я раскланиваемся на больших приемах феллахов с коктейлями как-то с блистающими Парижами на горизонте и переднем плане -- она пересекает длинные доски моего пола с улыбкой.
Вечно испытывая ее, что идет рука об руку с "сомнениями" -- да уж сомненья -- и мне бы хотелось обвинить себя в сволочизме -- такие испытания -- кратко я могу назвать два, та ночь когда Ариаль Лавалина знаменитый молодой писатель вдруг стоял в Маске а я сидел с Кармоди теперь тоже знаменитыми писателем в каком-то смысле только что приехавшим из Северной Африки, Марду за углом у Данте рассекая взад и вперед по нашему всеобщему обыкновению, из бара в бар, и иногда она туда врывалась без спутников повидать Жюльенов и прочих -- я заметил Лавалину и позвал его по имени и тот подошел. -- Когда Марду зашла забрать меня и идти домой я не хотел уходить, я уперся в то что это самое важное литературное событие, встреча этих двоих (Кармоди замыслив со мною вместе за год до этого в темном Мехико когда мы жили нищо и битово а он торчал: "Напиши письмо Ральфу Лоури разузнай как мне повстречаться с этим вот симпатичным Ариалем Лавалиной, чувак, посмотри только на эту фотку сзади на Признании Рима, ништяк какой а?" мои симпатии к нему в этом деле будучи личными и опять-таки как и Бернард тоже гомик он был связан с легендой о моих собственных крутых мозгах которые были моей РАБОТОЙ, этой всепоглощающей работой, поэтому написал письмо и все такое) но теперь вдруг (после конечно никакого ответа из Искии и иначе всяких сплетен и определенно в такой же степени хорошо для меня по крайней мере) он стоял там и я узнал его с того вечера когда мы с ним встретились на балете в Мете когда я был в Нью-Йорке в смоке в котором рассекал вместе со своим редактором тоже в смокинге чтоб посмотреть на сверкающий ночной мир Нью-Йорка мир литературы и острого ума, и Леон Даниллиан, вот я и заорал "Ариаль Лавалина! иди сюда!" что он и сделал. -- Когда пришла Марду я зашептал ликующе "Это Ариаль Лавалина безумно правда!" -- "Ага чувак только я хочу домой." -- А в те дни ее любовь означала для меня не больше чем то что у меня была милая удобная собачонка бегающая за мною по пятам (совсем как в моем подлинном скрытном мексиканском видении ее следующей за мною вниз по темным глинобитным улочкам трущоб Мехико на идущей со мною рядом а следующей за мной, как индейская женщина) я лишь прикололся и сказал "Но погоди, ты иди домой и подожди меня, я хочу врубиться в Ариаля а потом сразу домой." -- "Но бэби ты же говорил так прошлой ночью и опоздал на два часа и ты не знаешь какую боль мне причиняет ждать." (Боль!) -- "Я знаю но посмотри," и поэтому я пошел с нею вокруг квартала дабы убедить ее, и пьяный как обычно в одном месте чтобы доказать что-то встал на голову на мостовой Монтгомери или Клэй-Стрит и какие-то лохи проходили мимо, увидели это и сказали "Эт пральна" -- наконец (она смеялась) засунув ее в такси, ехать домой, ждать меня -- вернувшись к Лавалине и Кармоди кого ликующе и теперь в одиночку обратно в своем вселенском ночном подростковом литературном видении мира, с носом прижатым к оконному стеклу: "Вы только посмотрите сюда, Кармоди и Лавалина, великий Ариаль Лавалина хоть и не великий великий писатель как я однако такой же знаменитый и блистательный и т. д. вместе в Маске и это я это устроил и все завязано вместе, миф дождливой ночи, Мастер Псих, Разбитая Дорога, возвращаясь назад в 1949 и 1950 и все вещи великолепны замечательны Маска старых корок истории" -- (вот мое чувство и я вхожу) и сажусь с ними и пью дальше -- отправившись потом втроем в 13 Патер на лесбийскую точку по Колумбусу, Кармоди, улетевший, оставил нас кайфовать и мы сидели там, дальнейшее пиво, ужас невыразимый ужас меня самого внезапно обнаружившего в себе нечто вроде возможно Уильяма Блейка или Сумасшедшей Джейн или на самом деле Кристофера Смарта алкогольное унижение хватая и целуя руку Ариаля и восклицая "О Ариаль дорогуша -- ты будешь -- ты так знаменит -- ты писал так хорошо -- я помню тебя -- что -- " что бы там ни было а теперь невспоминаемо и пьяный угар, и вот он такой хорошоизвестный и совершенно очевидно гомосексуальный чистой воды, мой ревущий мозг -- мы идем к нему в номер в каком-то отеле -- Я просыпаюсь утром на тахте, наполненный первым ужасным признанием факта: "Я не вернулся к Марду вообще" поэтому в такси которое он для меня берет -- я прошу пятьдесят центов но он дает мне доллар со словами "Ты мне должен доллар" и я вылетаю наружу и быстро иду под горячим солнцем лицо все разломано от кира и врываюсь к ней в Небесный Переулок как раз когда она одевается идти к врачу. -- Ах грустная Марду с темными глазками глядящими с болью и прождала всю ночь в темной постели и пьянющий мужик ухмыляется ей и я помчался вниз фактически сразу же за двумя банками пива чтобы все поправить ("Оттащить страшных гончих волос" сказал бы Старый Бык Баллон), поэтому пока она омывалась перед тем как выйти я вопил и куролесил -- уснул, чтобы дождаться ее возвращения, которое случилось в конце дня просыпаясь лишь чтобы услышать крик чистых детей в закоулках внизу -- ужас ужас, и решив: "Напишу-ка сразу письмо Лавалине," приложив к нему доллар и извиняясь за то что так надрался и вел себя так что ввел его в заблуждение -- Марду вернулась, никаких упреков, только несколько чуть позже, и дни катятся и минуют и все-таки она прощает меня достаточно или смиренна достаточно вслед за падением моей разбивающейся звезды фактически чтобы написать мне, несколько ночей спустя, вот это письмо:

поскольку мы так много жаловались на жару а теперь жара спала, воцарилась прохлада, ее можно было ощутить в сером воздушном стоке Небесного Переулка и в том как выглядело небо и ночи с более волнистым посверкиванием в уличных фонарях --

написано после, одной ночи, в Маске с нею и только что прибывшим и будущим врагом Юрием былым близким братушкой я вдруг сказал "Я чувствую себя невозможно грустно и типа я умру, что нам делать?" и Юрий предложил "Позвони Сэму" что, в своей грусти, я и сделал, да так старательно, поскольку иначе он не обратил бы внимания будучи газетчиком и молодым папой и времени на приколы нет, но так старательно он принял нас, троицу, сразу же пригласив, из Маски, к себе на квартиру на Русском Холме, куда мы пошли, я напиваясь больше чем обычно, Сэм как всегда лупцуя меня и приговаривая "Беда с тобой, Перспье," и "У тебя на дне твоего склада гнилые мешки," и "Вы кануки в натуре все похожи и я даже не верю что вы признаете это когда помирать станете" -- Марду наблюдала развлекаясь, немножко пила, Сэм наконец, как всегда свалился мертвецки, но не всамделишне, мертвецки-желая, на маленький низенький столик покрытый в фут высотой пепельницами нагроможденными на три дюйма в высоту и напитками и всякими кнюсями, тресь, его жена, с младенцем только что из колыбельки, вздыхая одними глазами -- Юрий, который не пил а лишь наблюдал бусиноглазо, после того как сказал мне в первый же день по своем приезде: "Знаешь Перспье ты мне теперь в самом деле нравишься, мне в самом деле хочется с тобой теперь общаться," что мне и следовало подозревать, в нем, как составляющее новый вид зловещего интереса к невинности моих занятий, которые существовали под именем, Марду --

было лишь милым замечанием оброненным Марду сердчишко которой разбить было очень легко про ту катастрофическую ужасную ночь -- похожее на пример 2, тот что следовал за Лавалиной, ночь прекрасного мальчика фавна бывшего в постели с Мики за два года до этого на великой порочной дикой пьянке которую лично я организовал в те дни когда жил с Мики великолепной куколкой ревущей легендарной ночи, увидев его в Маске, и будучи вместе с Фрэнком Кармоди и всеми остальными, дергая его за рубашку, настаивая чтобы он пошел за нами по другим барам, везде за нами ходил, Марду наконец в расплыве и реве ночи вопя на меня "Или он или я черт побери," поскольку подземная помимо своего романа с Перспье но на самом деле не всерьез (сама она обычно не пьяница а горькая пьяница теперь) -- она ушла, я слышал как она сказала "У нас вс?" но никогда ни на миг не верил в это и это было не так, она вернулась потом, я увидел ее вновь, мы покачались вместе, в очередной раз я был негодным мальчишкой и вновь нелепо как педик, это снова меня обеспокоило проснувшись в сером Небесном Переулке тем утром когда ревело пиво. -- Вот признания человека, который не может пить. -- И вот стало быть в ее письме говорилось:

прощая, забывая все это печальное безрассудство когда все чего ей хочется делать: "Я не хочу идти никуда пить и напиваться со всякими твоими друзьями и продолжать ходить к Данте и видеть всех этих Жюльенов и всех остальных снова, я хочу чтобы мы остались тихо дома, послушали станцию КПФА и почитали или что-нибудь еще, или сходили в кино, бэби мне нравится в кино, на Маркет-Стрит, мне в самом деле нравятся фильмы." -- "Но я ненавижу кино, жизнь интереснее!" (еще один облом) -- в ее милом письме дальше:

-- когда ей было 14 или 13 может быть она прогуливала школу в Окленде и садилась на паром ехала на Маркет-Стрит и проводила весь день в одной киношке, бродя вокруг ловя глюки фантазий, заглядывая во все глаза, маленькая негритянская девочка скитающаяся по шаркающей беспокойной улице алкашей, громил, сэмов(4), копов, шнырантов, безумная каша толпа там оглядывает заглядывает везде сексуальноозабоченная толпа и все это под серым дождиком прогульных дней -- бедная Марду -- "У меня бывали сексуальные фантазии страннейшего сорта, не половые акты с людьми а странные ситуации на которые я тратила целые часы чтобы понять что к чему пока гуляла, и мои оргазмы те немногие что у меня бывали наступали, потому что я никогда не мастурбировала и даже не знала как, когда мне снилось что мой отец или кто-то бросает меня, убегает от меня, я просыпалась с такой смешной конвульсией и во мне было влажно, в бедрах у меня, и на Маркет-Стрит так же по-другому и тревожные сны сплетенные из того что я видела в кино." -- А я думал О сероэкранный гангстер коктейльный дождливдень ревущий выстрел спектральное бессмертие киношка-развлекаловка груда шин черная-в-тумане Дикамерика но это сумасшедший мир! -- "Милая" (громко) "вот бы я мог увидеть как ты гуляешь по Маркету вот так вот -- спорим я и ВИДЕЛ тебя -- спорим видел -- тебе было тринадцать а мне двадцать два -- 1944-й, ага спорим я тебя видел, я был моряком, я там всегда бывал, я знал все банды по всем барам..." Значит в ее письме говорится:

вероятно переживая те дни и фантазии, и более ранние более грубые ужасы дома в Окленде где ее тетка истерически била ее или истерически пыталась а ее сестры (хоть и время от времени нежность к младшей сестренке типа обязательных поцелуйчиков перед сном и писанием друг у друга на спинах) третировали ее, и она бродя по улицам допоздна, глубоко в угрюмыслях и мужчины пытались сделать ее, темные мужчины из темных дверных проемов цветных кварталов -- вот значит продолжая,

-- сказано в самом деле с хорошеньким таким ритмом к тому же, так что я помню как восхищался ее разумностью даже тогда -- но в то же время мрачнея дома за своим столом благосостояния и думая: "Но справляться этим психоаналитическим справлянием, она говорит как и все они, городской декадентский интеллектуальный тупиковый в причине и следствии анализ и решение так называемых проблем вместо великой РАДОСТИ бытия и воли и бесстрашия -- разрыв вот их восторг вот в чем ее беда, она совсем как Адам, как Жюльен, как все они, боятся безумия, страх безумия преследует ее -- не Я Не Я ей-Богу" --

-- сантимент тайны и очарования -- но, как я часто ей говорил, недостаточно деталей, детали вот жизнь всего этого, я настаиваю, скажи все что у тебя на уме, не таи ничего, не анализируй или чего-то там еще вот как у тебя катит, высказывай: "Вот (я теперь говорю при чтении письма) типичный пример -- но ничего, она всего лишь девчонка -- хм" --

-- Я вижу ветвь этого утверждения, она покачивается на дереве --

и затем вставляет, помельче,

чтобы устранить мое ощущение подавленности вероятно видя в письме от любимой одно лишь слово "дружелюбный" -- но вся эта сложная фраза далее усложняется тем фактом что она представлена в первоначально написанной форме под отметками и добавлениями переписывания, что мне не так интересно, естественно -- переписанное будучи

часть коммуникации заставляющая меня внезапно каким-то величием ее пера ощутить жалость к себе, видя себя как и ее потерянным в страдающем невежественном море человеческой жизни чувствуя даль от нее кому следует быть ближе всех и не зная (нет не на этом свете) почему отдаленность вместо и есть это чувство, мы оба сплетены и потеряны в нем, как в море под водой --

-- намеки на наши занятия записью снов или рассказыванием снов когда просыпаешься, все в самом деле странные сны и (будущее покажет) дальнейшая мозговая связь которую мы осуществили, телепатируя образы совместно закрытыми глазами, где это будет показано, все мысли встречаются в хрустальной жирондоли вечности -- Джим -- все же мне к тому же нравится ритм чтоб видеть сны, чтобы проснуться, и льщу себе у меня в любом случае ритмичная девчонка, на моем метафизическом домашнем столе --

-- отголоски того замечания нью-йоркской девицы а теперь исходит от робкой покорной Марду не столь уж невероятно и я в действительности начинаю охорашиваться и верить в это (О покорная бумага букв, О время когда я сидел на бревне возле аэропорта Айдлуайлд в Нью-Йорке и наблюдал за вертолетом снижавшимся с почтой и пока я смотрел я видел улыбку всех ангелов земных что написали буквы упакованные в его грузовом отсеке, их улыбки, в особенности моей мамы, склоняющейся над милой бумагой и ручкой чтобы связаться по почте со своей дочерью, ангельская улыбка словно улыбки работниц на фабриках, всесветное блаженство ее и мужество и красота ее, признания коего факта мне не следует даже заслужить, относясь к Марду так как я к ней относился) (О простите меня ангелы небес и земли -- даже Росс Валленстайн попадет на небеса) --

-- вновь я впечатлен и думаю, она тоже там, впервые само-осознает писание письма писателю --

а почта принесла его только гораздо позже, после того как я ее уже увидел, письмо утратило следовательно свое плотное воздействие на которое была надежда

-- в это мгновение моя тупая фантазия о нас двоих (после того как все пьяницы мне осточертели и город осточертел) и появилась, хижина посреди лесов на Миссиссиппи со мною, к чертям линчевателей, антипатии, поэтому я написал в ответ: "Я надеюсь ты под этой строчкой имела в виду (зверьки в темные теплые норки) ты окажешься той женщиной которая сможет в самом деле жить со мною в глубоком уединении лесов наконец и в то же время делать блистательные Парижи (вот оно) и стареть вместе со мной в моем особнячке мира" (вдруг видя себя этаким Уильямом Блейком с кроткой женою посреди Лондона ранним росистым утром, Крэбб Робинсон входит с какой-то еще граверной работой но Блейк блуждает в собственном видении Агнца за столом с остатками завтрака). -- Ах прискорбная Марду и никогда ни мысли о том что бьется у тебя во лбу, который мне следует целовать, боль твоей собственной гордости, довольно 19-векового романтического общего трепа -- детали вот жизнь всего этого -- (мужчина может вести себя глупо и превосходственно и изображать большую шишку 19 столетия доминирующую над женщиной но это ему не поможет когда дело близится к развязке -- утрата которую дева вернет, она таится в ее глазах, ее будущая победа и сила -- с его же губ мы не слышим ничего кроме "конечно же любви") -- Ее заключительные слова прекрасный пастишпатисс, или пирожок, такого вот --

и самое жуткое, самое странное, центральнее всего -- обведенное само по себе, слово, ПОЖАЛУЙСТА -- ее последняя мольба о которой никто из нас и не подозревал -- Отвечая на это письмо я сам тупой ерундою чушью собачьей возникающей во мне из гнева после инцидента с тележкой.
(И сегодня это письмо моя последняя надежда.)





Инцидент с тележкой начался, опять-таки как обычно, в Маске и у Данте, напиваясь, я зашел увидеть Марду с работы, мы были в пьянчужном настроении, по какой-то причине мне вдруг захотелось выпить красного бургундского вина которое пробовал с Фрэнком и Адамом и Юрием в предыдущее воскресенье -- еще одним, и первым, достойным упоминания инцидентом, был -- но вот где собака зарыта -- СОН. Ох распроклятый сон! В котором видна ручная тележка, и все остальное напророченное. Это тоже после ночи сурового пьянства, ночи мальчика-фавна в красной рубашке -- где все после разумеется говорили "Ты свалял дурака, Лео, у тебя и так уже на Пляже репутация гомика, дергающего всем известных пидаров за подолы рубашек." -- "Но я же всего лишь хотел чтобы ты в него врубился." -- "Все равно" (Адам) "на самом деле." -- А Фрэнк: "Ты действительно зарабатываешь себе жуткую репутацию." -- Я: "Мне плевать, помните 1948 год когда Сильвестр Штраус этот голубой композитор разозлился на меня за то что не хотел идти с ним в постель потому что он прочел мой роман и подверг его, он орал на меня: "Я про тебя все знаю и про твою ужасную репутацию." -- "Что?" -- "Ты и этот твой Сэм Веддер шляетесь по всему Пляжу, снимаете моряков и даете им ширево а он их делает только затем чтобы кусаться, я про вас все слышал." -- "Да где ты слышал эту фантастическую галиматью?" -- ты знаешь эту историю, Фрэнк." -- "Мне следовало вообразить" (Фрэнк смеется) "что со всем тем что ты делаешь прямо здесь в Маске, пьяный, при всех, если б я тебя не знал то поклялся бы что ты самый психованный и крутой пинч на свете" (типичное кармодиевское высказывание) а Адам "Это в самом деле так" -- После ночи мальчика в красной рубашке, пьянющий, я спал с Марду и у меня был страшнейший кошмар, хуже некуда, там были все, весь мир собрался вокруг нашей постели, мы лежали на ней и все происходило. Покойная Джейн была там, у нее большая бутыль токайского была припрятана в комоде у Марду для меня и она ее достала и нацедила мне здоровенный стакан и пролила из него много на постель (символ еще большего пьянства, грядущего вина) -- и Фрэнк с нею -- и Адам, который вышел за дверь на темную трагическую итальянскую улицу Телеграфного Холма с тележкой, спустившись по хилой деревянной лесенке Шатова где подземные "врубались в старого еврейского патриарха только что приехавшего из России" выполняющего какой-то ритуал бочонками котов с рыбьими головами (рыбьи головы, в самый разгар жарких дней Марду держала рыбью голову для нашего сумасшедшего приблудного котенка который был почти что человеком в своей настойчивости быть любимым его изгиб шеи и мурлыканье прямо в тебя, для него у нее была рыбья голова вонявшая так ужасно в почти безвоздушной ночи что я выкинул ее кусок в бочку внизу после того как сначала вышвырнул туда кусок склизких внутренностей на который в неведении наткнулся руками когда полез в темный ледник где лежал кусочек льда которым я хотел остудить свой сотерн, шлеп об большую мягкую массу, кишки или рот рыбы, оставшиеся в леднике после того как с рыбой было покончено я их выкинул, кусок зацепился за пожарную лестницу и провисел там всю жаркую ночь и вот значит утром просыпаясь меня стали кусать гигантские большие синие мухи слетевшиеся на рыбу, я был весь голый а они кусались как безумные, что меня достало, как доставали пушинки от подушки и я как-то увязал это с индейскостью Марду, рыбьи головы ужасно неряшливая разделка рыбы, она ощущала мое раздражение но смеялась, ах птичка) -- тот тупичок, там, во сне, Адам, а в доме, действительная комната и постель Марду и я весь мир ревет вокруг нас, ошарашенно сидящих на задницах -- Юрий тоже там, и когда я поворачиваю голову (после безымянных событий миллионносвернутых роев бабочек) вдруг он разлатывает Марду на кровати и извивается и обжимается яростно с нею -- сначала я ничего не говорю -- когда смотрю снова, они дальше-больше, я свирепею -- начинаю просыпаться, как только бью Марду в затылок кулаком, после чего Юрий начинает тянуть ко мне руку -- я просыпаюсь я размахиваюсь Юрием держа его за пятки о кирпичную стенку камина. -- Проснувшись от этого сна я рассказал все Марду кроме той части где я бью ее или Юрия -- и она тоже (в увязке с нашими телепатиями уже испытанными в тот печальный летний сезон теперь осень догрезившаяся до смерти, мы сообщали друг другу множество раз вчувствываясь друг в друга и я бежал к ней по ночам когда она это ощущала) видела сон как я о целом мире вокруг нашей постели, о Фрэнке, Адаме, прочих, ее вновь возникающий сон об отце убегающем прочь, в поезде, спазм почти что оргазма. -- "Ах милая мне хочется прекратить все это пьянство эти кошмары прикончат меня -- ты не представляешь как я ревновал в том сне" (чувство которого у меня еще не было к Марду) -- энергия таящаяся за этим встревоженным сном вытянула из нее реакцию на мое дурацкое безрассудство с мальчиком в красной рубашке ("Абсолютно несносный тип в любом случае" заметил по его поводу Кармоди "хоть очевидно и хорошенький, в самом деле Лео ты был смешон" а Марду: "Вел себя как маленький мальчик но мне нравится.") -- Ее реакция разумеется была неистовой, придя домой, после того как выволокла меня из Маски на глазах у всех включая ее друзей из Беркли которые видели а возможно и слышали "Или я или он!" и безумие юмор и тщетность этого -- придя в Небесный Переулок она нашла в коридоре шарик, славный молодой писатель Джон Гольц живший внизу надувал шарики для детишек со всего Переулка целый день и некоторые валялись в коридоре, с шариком который у Марду был она (пьяная) танцевала по всему коридору, отдуваясь и пыхтя и подкидывая его становясь в многозначительные танцевальные позы и говорила так что я не только вынужден был бояться ее безумия, ее сумасшедствия клинического типа, но это еще и глубоко ранило мне сердце, да так глубоко что она следовательно не могла быть безумна сообщая нечто столь взвешенно, с точной -- чем бы то ни было -- "Ты теперь можешь идти когда у меня есть этот шарик." -- "То есть как это?" (Я, пьяный, на полу затуманенный слезами). -- "Теперь у меня есть вот этот шарик -- Ты мне больше не нужен -- до свиданья -- уходи -- оставь меня в покое" -- заявление которое даже в моем пьяном чаду наполнило меня свинцовой тяжестью и я лежал там, на полу, где проспал час пока она играла с шариком и в конце концов сама завалилась спать, разбудив меня под утро чтобы раздеться и залезть под одеяло -- и эта ВИНА-Ревность впервые проникла мне в разум -- а суть всех этих россказней такова: я хочу Марду поскольку она начала отвергать меня -- ПОСКОЛЬКУ -- "Но бэби это был сумасшедший сон." -- "Я так ревновал -- Мне было плохо." -- Я внял вдруг тому что Марду сказала в первую неделю наших отношений, когда, как я тайно думал, у себя в уме втихомолку заместил ее важность важностью моей писательской работы, как, во всяком романе, первая неделя так интенсивна что все предшествовавшие миры подлежат пересмотру, но стоит энергии (тайны, гордости) начать убывать, как старшие миры благоразумия, благосостояния, здравого смысла, и т. д., возвращаются, поэтому я тайно говорил себе: "Моя работа важнее Марду." Тем не менее она почувствовала это, в ту первую неделю, и теперь сказала: "Лео сейчас что-то по-другому -- в тебе -- я это в себе чувствую -- я не знаю что это." Я очень хорошо знал что это было и сделал вид что не могу выразить это словами ни для себя ни меньше всего на свете все равно для нее -- теперь вспомнил, просыпаясь от кошмара ревности, в котором она обнимается с Юрием, что-то изменилось, я мог это ощутить, что-то во мне надтреснуло, была какая-то новая утрата, даже какая-то новая Марду -- и, опять-таки, разница не была изолирована во мне кому снился рогоносный сон, но в ней, в субъекте, кому он не снился, но кто как-то участвовал в общем горестном смятенном сне всей этой жизни со мной -- поэтому я чувствовал что она может вот этим самым утром посмотреть на меня и сказать что что-то умерло -- не из-за шарика и "Ты теперь можешь идти" -- а из-за сна -- и вот поэтому сон, сон, я продолжал твердить про него, отчаянно я все жевал и говорил о нем, за кофе, ей, в конце концов когда пришли Кармоди и Адам и Юрий (сами по себе одинокие и жаждущие вытянуть все соки из этого великого потока текшего между Марду и мною, потока в который как я позже выяснил все хотели попасть, в действие) я начал рассказывать им про этот сон, подчеркивая, подчеркивая, подчеркивая роль Юрия, где Юрий "всякий раз когда я отворачиваюсь" целует ее -- естественно остальные желают знать и свои роли, о чем я рассказал с меньшей живостью -- печальный воскресный день, Юрий выходит купить пива, закусон, хлеб -- немного поели -- и вот несколько настоящих борцовских поединков разбивших мне сердце. Ибо когда я увидел как Марду прикола ради борется с Адамом (который отнюдь не был главным негодяем в моем сне, хотя сейчас я прикинул что должно быть поменял лица местами) меня пронзила та боль что ныне охватывает меня всего, та первоболь, как миленько она выглядела в своих джинсах борясь и сопротивляясь (Я сказал "Она сильная как черт, вы когда-нибудь слыхали про ее драку с Джеком Стином? попробуй тронь ее Адам") -- Адам уже начавший бороться с Фрэнком подтолкнутый каким-то разговором о захватах, теперь Адам пригвоздил ее в положении совокупления к полу (что само по себе меня отнюдь не ранило) -- то была ее красота, ее игра в борьбу не на шутку, я гордился, я хотел знать как Кармоди себя чувствует ТЕПЕРЬ (чувствуя что должно быть он вначале относился к ней критически за то что она негритянка, он-то техасец и притом техасец-джентльмен) когда видит как она великолепна, как сестренка, запросто вписывается, смиренная и покладистая к тому же и настоящая женщина. Даже почему-то присутствие Юрия, чья личность уже была подпитана у меня в уме от энергии сна, прибавляло толику моей любви к Марду -- я вдруг полюбил ее. -- Они хотели чтоб я пошел с ними, посидеть в парке -- как будто уговорено на серьезных трезвых конклавах Марду сказала "А я останусь здесь и почитаю и кое-что сделаю, Лео, ступай с ними как мы договорились" -- пока они выходили и маршировали вниз по лестнице я задержался сказать ей что сейчас люблю ее -- ее это не так удивило или обрадовало, как я желал -- она взглянула теперь уже на Юрия с точки зрения глаз не только моего сна но увидела его в новом свете как вероятного преемника меня из-за моего беспробудного предательства и пьянства.
Юрий Глигорич: молодой поэт, 22 года, только что приехал из яблонеурожайного Орегона, перед тем был официантом в столовой на большом пижонском ранчо -- высокий худой светловолосый югослав, симпатичный, очень дерзкий и превыше всего прочего старающийся срезать Адама и меня и Кармоди, все время зная нас как старинную почитаемую троицу, желая, естественно, будучи молодым непубликуемым неизвестным но очень гениальным поэтом уничтожить больших установленных богов и возвысить себя -- желая следовательно и их женщин тоже, будучи не стесненным условностями, или неопечаленным, пока еще, по меньшей мере. -- Мне он понравился, я считал его еще одним новым "молодым братушкой" (как Лероя и Адама до этого, кому я "показывал" писательские уловки) а теперь буду показывать Юрию и он будет мне корешком и ходить со мною и Марду -- его собственная любовница, Джун, бросила его, он к ней плохо относился, он хотел чтоб она вернулась, у нее была другая жизнь в Комптоне, я ему сочувствовал и расспрашивал как идут у него дела с письмами и звонками в Комптон, и, что самое важное, как я говорил, теперь он впервые вдруг смотрел на меня и говорил "Перспье я хочу с тобой поговорить -- внезапно мне захотелось узнать тебя на самом деле." -- В шутку за воскресным вином у Данте я сказал: "Фрэнк залип на Адаме, Адам залип на Юрии" а Юрий вставил "А я залип на тебе."
В самом деле залип в самом деле. В то скорбное воскресенье моей первой болезненной любви к Марду посидев в парке с парнями как договаривались, я притащился снова домой, к работе, к воскресному обеду, виновато, опоздав, обнаружив мать пасмурной и все-выходные-одной в кресле со своей теплой шалью... а мои мысли теперь переполненные Марду -- не думая что хоть сколько-нибудь важно то что бы я там ни наболтал молодому Юрию не только "Мне снилось что ты обнимался с Марду" но еще и, у киоска с газировкой по дороге в парк когда Адам захотел позвонить Сэму и мы все сидели у стойки и ждали, с лимонадами, "С тех пор как мы с тобой виделись в последний раз я влюбился в эту девчонку," информация воспринятая им без комментариев и которую я надеюсь он помнит до сих пор, и разумеется так оно и есть.
И вот теперь раздумывая о ней, ценя ее драгоценные хорошие мгновенья что у нас были о которых прежде я и думать избегал, возник факт, раздувавшийся в своем значении, тот поразительный факт что она единственная девушка из всех кого я когда-либо знал которая по-настоящему понимала боп и умела петь его, она сказала в первый уютный денек красной лампочки у Адама "Пока я ехала головой я слышала боп, в музыкальных автоматах и в Красном Барабане и везде где мне случалось его слышать, с совершенно новым иным ощущением, которое я, правда, на самом деле не могу описать." -- "Но каким же оно было?" -- "Но я не могу описать его, оно не только посылало волны -- проходило сквозь меня -- Я не могу ну типа, сделать его, пересказывая его словами, понимаешь? УУ ди би ди ди" спев несколько нот, так прелестно. -- Та ночь когда мы стремительно шагали вниз по Ларкину мимо Черного Сокола вместе с Адамом на самом деле только он шел следом и слушал, тесно голова к голове, распевая дикие припевы джаза и бопа, временами я фразировал а она издавала совершенные фактически очень интересные современные и передовые аккорды (подобных которым я никогда нигде не слышал и которые имели сходство с модерновыми аккордами Бартока но были по-боповому хеповы) а в другие разы она просто делала аккорды а я делал контрабас, по старинной великой легенде (вновь ревущей высокой кушетки поразительно убойного дня которую я не рассчитываю что кто-то поймет) прежде, мы с Оссипом Поппером пели боп, выпускали пластинки, всегда беря на себя партию контрабаса тум тум под его фразировку (настолько как я вижу сейчас похожую на боповую фразировку Билли Экстайна) -- мы вдвоем рука об руку несясь длинными шагами по Маркету по хиповой старой сердцевине Калифорнийского Яблока распевая боп и притом неплохо -- восторг этого, и придя после жуткой попойки у Роджера Уолкера где (организация Адама и мое молчаливое согласие) вместо нормальной бал?хи были одни мальчики и все голубые включая одного молодого фарцовщика-мексиканца и Марду отнюдь не застигнутая врасплох веселилась и болтала -- однако несмотря на все это, сорвавшись домой на автобус что ходит по Третьей Улице распевая ликуя --
Тот раз когда мы читали вместе Фолкнера, я прочел ей Кони в яблоках, вслух -- когда зашел Майк М?рфи она велела ему сесть и слушать пока я продолжал но тогда я был другим и не мог читать одно и то же и остановился -- но на следующий день в своем мрачном одиночестве Марду села и прочла весь однотомник Фолкнера.
Тот раз когда мы пошли на французское кино на Ларкин, в Вог, посмотрели Нижние Глубины, держались за руки, курили, прижимались друг к другу -- хотя снаружи на Маркет-Стрит она не позволила мне держать себя под руку из страха что люди на улице решат что она шлюха, так это и выглядело бы но я рассвирепел но не стал дергаться и мы пошли дальше, мне захотелось зайти в бар выпить вина, она боялась мужиков в шляпах рассевшихся у стойки, теперь я увидел ее негритянский страх перед американским обществом о котором она постоянно говорила но ощутимо на улицах что никогда никак меня не заботило -- пытался утешить ее, показать что она может делать со мной вместе все что ей угодно: "Фактически крошка я буду знаменитым человеком а ты будешь достойной и гордой женой знаменитого человека поэтому не переживай" но она сказала "Ты не рубишь" но страх маленькой девочки так прелестен, так съедобен, я оставил его в покое, мы пошли домой, к нежным любовным сценам вместе в нашей собственной и тайной темноте --
Фактически, тот раз, один из тех прекрасных разов когда мы, или вернее, я не пил и мы провели целую ночь вместе в постели, на сей раз рассказывая истории про привидения, сказки По те что я мог вспомнить, потом кое-что сочиняли, а в конце строили друг другу дебильные рожи и пытались напугать друг друга круглыми остановившимися глазами, она показала мне как одной из ее грез наяву на Маркет-Стрит был тот приход что она кататоник ("Хотя тогда я не знала что это слово означает, но типа, я ходила зажато болторукаясь рукоболтаясь и честное слово ни единая душа не смела со мною заговорить а некоторые и взглянуть-то боялись, и я такая там ходила как зомби а ведь всего тринадцать мне было.") (Ох что за ликующее пришепетывание в шепелявых маленьких ее губках, я вижу выступающие вперед зубки, я говорю строго: "Марду тебе следует сейчас же почистить зубы, вон в той вот больнице, пойдешь к своему терапевту, и к зубному тоже зайди -- это все бесплатно поэтому давай..." поскольку вижу как уголки ее жемчугов начинают темнеть что приведет к порче) -- и она строит мне рожу сумасшедшей, лицо неподвижное, а глаза сияют сияют сияют как звезды небесные и какие угодно но только не испуганные я до крайности поражен ее красотой и говорю "И еще я вижу землю в твоих глазах вот что я думаю о тебе, в тебе есть определенная красота, не то чтобы я завис на земле и индейцах и все такое и желаю все время талдычить про тебя и про нас, но я вижу в твоих глазах такое тепло -- но когда ты строишь сумасшедшую я вижу не безумие а восторг восторг -- как беспризорные хлопья пыли в уголке у маленького пацанчика а он сейчас спит в своей кроватке и я люблю тебя, настанет день и дождь падет на наши вежды милая" -- и у нас горит одна свечка поэтому все безумства еще смешнее а истории о привидениях еще жутче -- одна про -- но увы недостает, как жаворонок, я расшалился во всем хорошем и не забываю и забываю свою боль --
Продолжая прикол с глазами, тот раз когда мы закрыли глаза (снова не пивши потому что нет денег, нищета бы спасла этот роман) и я отправлял ей послание: "Ты готова," и вижу первую вещь в моем черном мире глаз и прошу ее описать ее, поразительно как мы пришли к одному и тому же, это было какое-то взаимное понимание, я видел хрустальные жирондоли а она видела белые лепестки в черной бочажине сразу после некоторого слияния образов так же изумительно как и те точные образы которыми я обменивался с Кармоди в Мексике -- Марду и я оба видели то же самое, какие-то очертания безумия, какой-то фонтан, ныне уже мною позабытый и на самом деле пока еще не важный, сходимся вместе во взаимных описаниях его и радуемся и ликуем в этом нашем телепатическом триумфе, заканчивая там где встречаются наши мысли в кристальной белизне и лепестках, в тайне -- я вижу ликующий голод в ее лице поглощающем взглядом мое лицо, я мог бы умереть, не разбивай мне сердце радио своей прекрасной музыкой, О мир -- вновь свет свечей, мигающий, я накупил уйму свечей в лавке, углы нашей комнаты во тьме, ее тень обнаженно смугла когда она спешит к раковине -- как мы пользуемся раковиной -- мой страх передать БЕЛЫЕ образы ей в наших телепатиях из страха что это ей (в ее веселии) напомнит о нашей расовой разнице, отчего в то время я чувствовал себя виновато, теперь-то я понимаю что все это было одним сплошным любовным реверансом с моей стороны -- Господи.
Хорошие -- поднимаясь на вершину Ноб-Хилла ночью с квинтой токайского Ройял Челис, сладкого, густого, крепкого, огни города и бухты под нами, печальная тайна -- сидя там на скамейке, влюбленные, одинокие проходят мимо, мы передаем друг другу бутылку, разговариваем -- она рассказывает все свое маленькое девчачье детство в Окленде. -- Это словно Париж -- мягко, ветерок веет, город может изнемогать от зноя но обитатели холмов все равно летают -- а на той стороне бухты Окленд (ах эти я Харт Крейн Мелвилл и вы все разнообразнейшие братья поэты американской ночи которая как я однажды думал станет моим священным алтарем и теперь так и есть но кому до этого дело, кому знать это, а я потерял любовь из-за нее -- пьянчуга, тупица, поэт) -- возвращаясь через Ван-Несс на пляж Акватик-Парка, сидя в песке, когда я прохожу мимо мексиканцев то ощущаю эту великую хеповость что была у меня все лето на улице с Марду моя старинная мечта о желании быть жизненным, живым как негр или индеец или денверский японец или нью-йоркский пуэрториканец сбылась, с нею рядом такой молодой, сексуальной, гибкой, странной, хипейной, сам я в джинсах и такой небрежный и мы оба как бы молодые (Я говорю как бы, в мои-то 31) -- мусора велят нам уходить с пляжа, одинокий негр проходит мимо нас дважды и таращится -- мы идем вдоль плеска кромки воды, она смеется видя чокнутые фигуры отраженного света луны пляшущие совсем как насекомые в завывающей прохладной гладкой воде ночи -- мы слышим запах гаваней, мы танцуем --
Тот раз когда я повел ее в разгар сладкого сухого утра типа как на плоскогорьях в Мексике или где-нибудь в Аризоне на прием к терапевту в больницу, вдоль Эмбаркадеро, презрев автобус, рука об руку -- я гордый, думая: "В Мехико она будет выглядеть точно так же и ни единая душа не будет знать что я сам не индеец ей-Богу и мы схиляем вместе" -- и указываю на чистоту и ясность облаков: "Совсем как в Мексике милая, О ты ее полюбишь" и мы поднимаемся по суетливой улочке к мрачнокирпичной больнице и предполагается что я пойду отсюда домой но она медлит, печальная улыбка, улыбка любви, когда я уступаю и соглашаюсь подождать окончания ее 20-минутного свидания с доктором и ее выхода она лучезарно вырывается оттуда радостная и стремглав несется к воротам которые мы чуть было не прошли в ее вот-чуть-чуть-и-к-черту-лечение-лучше-погуляю-с-тобой блуждании, мужчины -- любовь -- не продается -- моя награда -- собственность -- никто ее не получит а заработает сицилийский разрез поперек середины -- германским сапогом в целовальник, топор канука -- я пришпилю этих корчащихся поэтишек к какой-нибудь лондонской стенке прямо здесь, объяснено. -- И пока жду пока она выйдет, я сижу на стороне воды, в мексиканском таком гравии и траве и среди бетонных блоков и вытаскиваю блокнотики и рисую большие словесные картинки небесного горизонта и бухты, вставляя крошечные упоминания великого факта громадного всего-мира с его бесконечными уровнями, от Стандард Ойла вниз до шлепков прибоя о баржи где старым матросам снятся сны, с различием между людьми, различием таким неохватным между заботами директоров в небоскребах и морских псов в гавани и психоаналитиков в душных кабинетах громадных мрачных зданий набитых мертвыми телами в морге под низом и сумасшедшими женщинами у окон, надеясь таким вот образом внедрить в Марду признание того факта что это большой мир а психоанализ лишь маленький способ объяснить его поскольку он только царапает поверхность, которая суть, анализ, причина и следствие, почему вместо что -- когда она выходит я читаю ей это, не производя на нее слишком большого впечатления но она меня любит, держит меня за руку пока мы рассекаем вниз по Эмбаркадеро к ее дому и когда я оставляю ее на Третьей и Таунсенде поезд в теплом ясном полдне она говорит "О до чего я не хочу чтобы ты уходил, мне тебя теперь по-настоящему не хватает." -- "Но я должен быть дома вовремя чтобы приготовить ужин -- и писать -- поэтому милая я вернусь завтра не забудь ровно в десять." -- И назавтра я вместо этого заявляюсь в полночь.
Тот раз когда у нас произошел содрогающийся оргазм вместе и она сказала "Я вдруг потерялась" и потерялась со мною хоть сама и не кончала но неистовствовала в моем неистовстве (райховское заволакивание чувств) и как же она любила это -- все наши учения в постели, я объясняю ей себя, она объясняет себя мне, мы вкалываем, мы стенаем, мы джазуем -- мы срываем прочь одежду и прыгаем друг на друга (после всегдашнего ее маленького путешествия к диафрагмовой раковине а мне приходится ждать держась мягче и отпуская дурацкие шуточки а она смеется и брызжется водой) потом вот она подходит шлепая ко мне через Райский Сад, и я вытягиваюсь вверх и помогаю ей опуститься на мою сторону мягкой постели, я притягиваю ее маленькое тельце к себе и оно тепло, ее теплое место горячо, я целую ее коричневые грудки обе обе, я целую ее любвеплечия -- она не перестает делать губами "пс пс пс" крохотные звуки поцелуев там где на самом деле никакого соприкосновения нет с моим лицом разве что совсем случайно пока я делаю что-нибудь другое я трогаю им ее и ее поцелуйчики пс пс соединяются и так же печальны и мягки как и когда нет -- это ее маленькая литания ночи -- а когда она больна и мы взбудоражены, тогда она принимает меня на себя, на свою руку, на мою -- она прислуживает безумному бездумному зверю -- Я провожу долгие ночи и многие часы делая ее, наконец она становится моей, я молюсь чтобы это подошло, я слышу как жестче она дышит, я надеюсь против всякой надежды что пора, шум в коридоре (или взвой пьянчуг по соседству) отвлекает ее и у нее не получается и смеется -- но когда у нее действительно получается я слышу как она плачет, хнычет, содрогающийся электрический женский оргазм заставляет ее плакать как маленькую девчушку, стонать в ночи, он длится добрых двадцать секунд и когда все кончено она стонет: "О почему он не может длиться дольше," и "О когда я когда и ты тоже?" -- "Теперь уж скоро спорим," говорю я, "ты все ближе и ближе" -- покрываясь испариной у ее кожи в теплом грустном Фриско с этими его чертовыми старыми шаландами мычащими в приливе там снаружи, вуум, вуууум, и звезды посверкивают на воде даже там где она волнуется под пирсом куда легко можно допустить гангстеры сбрасывают зацементированные трупы, или крысы, или Тень -- моя малютка Марду кого я люблю которая никогда не читала моих неопубликованных работ а один лишь первый роман, где есть кишки но и безобразная проза в нем тоже есть когда все сказано и сделано и вот теперь держа ее в объятьях и истраченный от секса я грежу о том дне когда она прочтет великие мои работы и восхитится мною, вспоминая тот раз когда Адам вдруг сказал во внезапной странности сидя у себя на кухне: "Марду что ты на самом деле думаешь о Лео и обо мне как о писателях, о наших положениях в мире, о дыбе времени," спрашивая ее об этом, зная что ее мышление в согласии некоторыми образами в большей или меньшей степени с подземными которыми он восхищается и которых боится, чьи мнения он ценит с изумлением -- Марду не то чтобы отвечая а избегая темы, но старичина я замысливает сюжеты великих книг для того чтобы ее поразить -- все те хорошие вещи, хорошие разы что у нас были, другие о которых я сейчас в горячке своей лихорадки забываю но я должен рассказать все, однако лишь ангелы знают все и записывают это в книги --
Но подумайте обо всех плохих разах -- у меня есть список плохих разов чтобы уравновесить хорошие, те разы когда я бывал к ней хорош и типа каким и должен был бы быть, чтобы оно заболело -- когда ближе к началу нашей любви я опоздал на три часа а это много часов опоздания для молодовлюбленных, и поэтому она психанула, испугалась, походила вокруг церкви руки-в-карманах тяжело размышляя разыскивая меня в тумане предрассвета а я выбежал (увидев ее записку где говорилось "Ушла наружу искать тебя") (во всем этом Фриско, а! этот восток и запад, север и юг бездушной безлюбой хмари которую она видела со своего забора, все эти бессчетные люди в шляпах садящиеся в автобусы и плевать хотящие на обнаженную девушку на заборе, а) -- когда я увидел ее, сам выскочив ее искать, я раскрыл объятья на целых полмили --
Худший почти что самый худший раз из всех когда красное пламя перечеркнуло мне мозги, я сидел с нею и Ларри О'Харой у него на хате, мы пили французское Бордо и орали, живая тема была поднята, я хлопал рукой Ларри по колену крича "Но послушай меня, послушай же меня!" желая высказаться так сильно что в интонации у меня звучала огромная сумасшедшая мольба а Ларри глубоко поглощенный тем что одновременно говорит ему Марду и подкидывая по нескольку слов к ее диалогу, в пустоте после этого красного пламени я вдруг подскакиваю и рву к двери и дергаю ее, агх, заперта, изнутри на цепочку, скольжу рукой и отцепляю ее и с еще одной попытки вылетаю в коридор и вниз по лестнице настолько скоро насколько мои воровские быстрые башмаки на каучуке мне позволяют, путт, питтерпит, за этажом этаж кружатся вокруг меня пока я накручиваю вниз пролет за пролетом, оставив их там с разинутыми ртами -- позвонив обратно через полчаса, встретившись с нею на улице в трех кварталах оттуда -- нет надежды --
Тот раз даже когда мы уговорились что ей нужны деньги на еду, что я схожу домой и возьму и просто принесу их ей и останусь ненадолго, но я в этот раз далек от влюбленности, меня наоборот все достало, не только ее жалкие требования денег но и это сомнение, это старое сомнение-Марду, и вот я несусь к ней на хату, там Алиса ее подружка, я под предлогом этого (потому что у Алисы тип лесбиянки молчаливая неприятная и странная и никто ей не нравится) кладу две бумажки на тарелки Марду у раковины, скоренько чмокаю ее в солод ее ушка, говорю "Вернусь завтра" и сразу же выскакиваю наружу даже не спросив ее мнения -- как если б шлюха сделала меня за два доллара а я разозлился.
Как ясно осознание того что сходишь с ума -- разум обладает молчанием, с физическим состоянием ничего не происходит, моча собирается в чреслах ребра сжимаются.
Плохой раз когда она спросила меня: "Что Адам на самом деле обо мне думает, ты мне никогда не говорил, я знаю что он презирает нас вместе но..." и я рассказал ей обстоятельно то что Адам рассказывал мне, из которого ничто не должно было быть разглашено ей ради ее же спокойствия духа: "Он сказал что в нежелании зависать с тобой в смысле любви всего лишь социальный вопрос для него потому что ты негритянка" -- снова чувствуя как ее телепатический маленький шок пересекает комнату ко мне, он увязает глубоко, я ставлю под вопрос свои мотивы тому, что я ей это рассказал.
Тот раз когда ее неунывающий маленький сосед молодой писатель Джон Гольц поднялся (он исполнительно по восемь часов в день стучит на машинке работая над рассказами для журналов, почитатель Хемингуэя, частенько подкармливает Марду и милый такой паренек из Индианы и мухи не обидит и разумеется не изящный змеиный интересный подземный а открытолицый, общительный, играет с детишками во дворе да ради Бога) -- поднялся повидать Марду, я сидел там один (по какой-то причине, Марду в баре по нашему уговорному договору, та ночь когда она пошла с каким-то негритянским мальчишкой который ей не слишком-то и нравился но просто приколоться и сказала Адаму что делает это потому что хочет сделать это опять с негритянским мальчиком, отчего я взревновал, но Адам сказал "Если бы я услышал если б она услышала что ты пошел с белой девчонкой посмотреть можешь ли ты сделать это снова она определенно была бы польщена, Лео") -- в ту ночь, я был у нее, ждал, читал, молодой Джон Гольц заглянул стрельнуть сигаретку и видя что я один захотел поговорить о литературе -- "Ну я полагаю что самая важная штука это избирательность," а я взорвался и сказал "Ах вот только не надо мне проповедовать тут высшую школу я все это слышал и слышал задолго до того как ты родился почти что за ради Бога и в самом деле теперь, скажи-ка лучше что-нибудь интересное и новое о писательстве" -- обломив его, угрюмый, по причинам главным образом раздражения и поскольку он казался безобидным и следовательно считалось что на него безопасно орать, а так оно и было -- обломить его, ее друга, было некрасиво -- нет, мир неподходящее место для такого рода деятельности, и что же нам делать? и где? когда? уа уа уа, младенец ревет в полночном рокоте.
И не могло ни очаровать ее ни помочь ее страхам и тревогам когда я с самого начала, при зарождении нашего романа, стал "целовать ее внизу меж ее стеблей" -- начав а затем вдруг бросив так что позже в пойманное врасплох пьяномгновенье она сказала: "Ты неожиданно бросил как будто я была..." а причина по которой я прекратил сама по себе была не столь важна как та по которой я вообще это начал, чтобы обеспечить себе как можно большую ее сексуальную заинтересованность, которую раз завязанную на бантик, я мог не спеша затягивать в свое удовольствие -- теплый любовный рот женщины, чрево, место как раз для мужчин которые любят, а не... для этого недозрелого пьянчуги и эгоманьяка... этого... зная как я это знаю по прошлому опыту и внутреннему ощущению, вам следует пасть на колени и молить позволения женщины, молить женщину о прощении за все ваши грехи, защищать ее, поддерживать ее, делать для нее все, умереть за нее но ради Бога любить ее и любить до предела и так как вы только можете -- да психоанализ, слышу я (тайно боясь те несколько раз когда я соприкасался с жестким щетинистым качеством лобка, негроидного и потому несколько более грубого, хоть и не настолько чтоб была какая-то разница, а сами внутренние стороны я должен сказать самые лучшие, богатейшие, плодороднейшие влажные теплые и полные тайных мягких соскальзывающих возвышенностей, к тому же тяготение и сила мускулов так мощны что она не зная об этом часто сжимается тисками и перегораживает как плотиной и больно, хотя это я понял только в другую ночь, слишком поздно -- ). И вот последнее затянувшееся физиологическое сомнение которое у меня оставалось что это сокращение и огромная сила чрева виновны как я думаю теперь оглядываясь назад в том случае когда Адам встретившись впервые с ее умудренной пронизывающей нестерпимой внезапнокрикой болью, да так что ему пришлось мчаться к доктору делать перевязку и все такое (и даже потом когда приехал Кармоди и сделал локальный оргонный аккумулятор из большой старой канистры и джута и растительных материалов поместив свой собственный патрубок в раструб канистры чтоб излечиться), я теперь недоумеваю и подозреваю а не намеревалась ли наша маленькая цыпочка на самом деле развалить нас напополам, если Адам не думает что это все его собственная вина и не знает, но она там так мощно сжалась (лесбиянка!) (всегда это знал) и сломала его и выложила его а мне так сделать не смогла но старалась достаточно пока не бросила меня мертвой оболочкой которой я сейчас и остался -- психоаналитик, я серьезно!





Это слишком. Начавшись, как я уже сказал с инцидента с тележкой -- в ту ночь когда мы пили красное вино у Данте и были в пьянчужном настроении теперь нас обоих с души воротило -- Юрий пришел вместе с нами, Росс Валленстайн уже сидел там и может чтобы повыпендриваться перед Марду Юрий вел себя как маленький весь вечер и без устали постукивал Валленстайна по затылку самыми кончиками пальцев как бы валяя дурака в баре а Валленстайн (которого всегда из-за этого били лохи) ворочал вокруг неподвижным взглядом мертвой головы с большими глазами сверкавшими из-за очков, его Христоподобные синие небритые щеки, несгибаемо уставившись как будто одним лишь взглядом можно сбить Юрия с ног, долго ничего не говоря, в конце концов сказал: "Чувак, кончай достачу," и вновь вернувшись к своему разговору с друзьями а Юрий по-новой и Росс опять поворачивается с той же самой безжалостной ужасной подземным свойственной ненасильственной какой-то самозащитой типа индийца Махатмы Ганди (которую я в нем подозревал еще в самый первый раз когда он разговаривал со мной и сказал: "Ты что голубой ты говоришь как педак" реплика из его уст настолько нелепая потому как настолько огнеопасная и мои 170 фунтов к его 130 или 120 ради Бога поэтому я про себя подумал "Нет этого человека не побить он будет только вопить и орать и звать ментов и позволит тебе бить себя снова и преследовать тебя в снах, нет такого способа чтобы уложить подземного на лопатки либо если уж на то пошло вообще их уложить, они самые неуложимые на этом свете и суть новая культура) -- наконец Валленстайн выходит в гальюн поссать и Юрий говорит мне, а Марду в это время у стойки забирает еще три вина: "Давай пошли в сортир и там его вдуем," и я поднимаюсь чтобы идти с Юрием но не затем чтобы вдувать Росса а скорее чтобы прекратить то что там может произойти -- потому что Юрий по-своему фактически более реально чем я был почти что громилой, отсидел в Соледаде за превышение пределов самообороны в какой-то жестокой драке в исправительной школе -- Марду остановившая нас обоих когда мы уже совсем плыли к гальюну, сказав: "Боже мой, если б я вас не остановила" (смеясь своей смущенной маленькой улыбкой Марду и пришепетывая) "вы б на самом деле туда вошли" -- бывшая любовь Росса а ныне бездонная параша положения Росса в ее привязанностях я думаю вероятно сравнимого с моим теперь, О распрочертовские терновые лоскуты сюсюкающей страницы --
Оттуда отправившись в Маску как обычно, пиво, надираясь все крепче, затем наружу и пешком домой, Юрий только что приехавший из Орегона не имея где переночевать спрашивает ничего будет если он переспит у нас, я позволяю Марду высказаться по поводу ее собственного дома, хоть и слабо но выдавливает "ладно" посреди неразберихи, и Юрий направляется в сторону дома вместе с нами -- по пути находит тележку, говорит "Залазьте, я буду такси и завезу вас обоих наверх до самого дома." -- Ладно мы забираемся в нее и ложимся навзничь пьянючие как только можно напиться красным вином, и он толкает нас от самого Пляжа к тому роковому парку (где мы сидели в тот первый печальный воскресный день моего сна и предчувствий) и мы катим себе в тележке вечности, Ангел Юрий ее толкает, мне видны только звезды да случайные крыши кварталов -- ни мысли ни в одном мозгу (кроме краткой в моем, возможно и в других тоже) о грехе, об утрате настигшей бедного итальянского попрошайку потерявшего там свою тачку -- вниз по Бродвею к самому дому Марду, в ручной тележке, в одном месте я толкаю а они едут, мы с Марду распеваем боп и импровизируем на мелодию Есть ли сегодня звезды в небе и просто пьяные -- глупо оставив ее перед домом Адама и ринувшись наверх, с грохотом. -- На следующий день, проспав ночь на полу с Юрием храпевшим на кушетке, поджидая Адама как будто он весь аж лучится услыхать про наш подвиг, Адам возвращается домой мрачнее тучи свирепый с работы и говорит "В натуре у вас нет никакого соображения что за боль вы причинили какому-то старому бедному торговцу-армянину вы об этом никогда не думаете -- но так подставить мою хату этой штукой под самыми окнами, допустим фараоны ее найдут, что это с вами такое." А Кармоди мне говорит: "Лео я думаю этот шедевр твоих рук дело" или "Ты замыслил и состряпал этот блистательный ход" или что-то в этом роде где я на самом деле не при чем -- и весь день мы рассекаем вверх и вниз по лестнице поглядывая на тележку которая далеко не заметенная мусорами до сих пор там стоит но перед ней уже шныряет хозяин квартиры Адама, рассчитывая увидеть кто придет ее забирать, ощущая что-то мыльное, а в довершение всего несчастный кошелек Марду лежит все еще там где мы по пьяни его оставили и хозяин в конце концов конфисковал ЕГО и стал ждать дальнейшего развития событий (она лишилась нескольких долларов и своего единственного кошелька). -- "Может произойти только то, Адам, что если копы найдут тележку, они могут запросто увидеть кошелек, в нем адрес, и принести Марду а ей нужно сказать всего лишь "О мой кошелек нашелся", и всего делов-то, и ни фига не будет." Но Адам кричит: "О вы даже если ни фига не будет вы засохатили безопасность моей хаты, вваливаетесь с грохотом, оставляете зарегистрированную тележку у крыльца, и после этого говорите мне что ни фига не будет." -- А я чувствовал что он распсихуется и готов к этому и говорю: "Ну его к черту, это ты им можешь скандалы закатывать а мне ты скандала не устроишь, не на того напал -- это была всего лишь пьяная выходка," добавляю я, а Адам говорит: "Это мой дом и я тут могу психовать когда..." поэтому я встаю и швыряю его ключи (те что он сделал для меня чтобы я мог входить и выходить в любое время) ему но они перепутались с цепочкой от ключей моей матери и какой-то момент мы серьезно возимся на полу расцепляя их и он свои забирает а я говорю "Нет погоди, это мои, вот эти на," и он кладет их в карман и вот и вс?. -- Мне хочется вскочить и дернуть отсюда как тогда у Ларри. -- Марду сидит и видит как я снова еду -- а отнюдь не помогаю вылезти ей. (Однажды она спросила меня "Если у меня когда-нибудь поедет крыша ты что станешь делать, ты мне поможешь? -- Предположим я подумаю что ты хочешь причинить мне зло?" -- "Милая," ответил я, "я постараюсь фактически я успокою тебя что не причиню тебе зла и ты придешь в себя, я тебя оберегу," уверенность старика -- но на самом деле сам ехал гораздо чаще.) -- Я чувствую как огромные волны темной враждебности, в смысле ненависти, злобы, разрушительности текут из Адама сидящего в углу в своем кресле, я едва могу высидеть под испепеляющим телепатическим выплеском и по всей хате вся эта кармодиевская яге, в чемоданах, это слишком -- (хоть это и комедь, мы уговорились что это будет комедью позже) -- мы говорим о другом -- Адам ни с того ни с сего снова перебрасывает ключи мне, они приземляются мне на колени, и вместо того чтобы покрутить их на пальчике (как бы раздумывая, будто лукавый канук вычисляет преимущества) я как мальчишка подскакиваю и закидываю ключи обратно себе в карман прихихикнув слегка, чтоб Адам почувствовал себя лучше, а также чтобы произвести на Марду впечатление своей "справедливостью" -- но она этого так и не заметила, она наблюдала за чем-то другим -- и вот теперь когда мир восстановлен я говорю "И в любом случае это Юрий виноват а вовсе не так как говорит Фрэнк про мои неквалифицированные замыслы" -- (эта тележка, эта тьма, то же самое как и когда Адам в пророческом сне спускался по деревянным ступенькам увидеться с "Русским Патриархом", там тоже были тележки) -- Поэтому в письме которое я пишу Марду отвечая ее красоте которую я пересказал, я делаю глупые сердитые но "претендующие на то чтобы быть справедливыми", "быть спокойными, глубокими, поэтичными" заявления, вроде: "Да, я разозлился и швырнул ключи Адама ему же, потому что "дружба, восхищение, поэзия дремлют в почтительной тайне" а невидимый мир слишком красив чтоб быть притянутым к суду социальных реальностей," или какую-то подобную чушь на которую Марду должно быть взглянула краем глаза -- письмо, которое как предполагалось будет соответствовать теплоте ее письма, ее уютненькому-в-октябре шедевру, начинаясь с бессмысленного-если-вообще признания: "Последний раз когда я писал любовную записку она оказалась полной чепухой" (имелся в виду более ранний полуроманчик с Арленой Вольстеттер) "и я рад что ты честна," или что "у тебя честные глаза", говорилось в следующем предложении -- письмо должно было прийти в субботу утром чтоб она ощутила мое теплое присутствие пока меня нет а я вывожу мою работящую и заслужившую мамочку в ее кино где она бывает дважды каждые полгода и за покупками на Маркет-Стрит (старая работница-канучка абсолютно не осведомлена о расположении перемешанных улиц Сан-Франциско) но пришло долгое время спустя после того как мы с нею уже увиделись и было прочитано в моем присутствии, и скучно -- это не литературная жалоба, но то что должно быть причинило Марду боль, отсутствие взаимности и глупость относящаяся к моим нападкам на Адама -- "Чувак, ты не имел права орать на него, в самом деле, это его хата, его право" -- а письмо одно большое оправдание этого "права орать на Адама" а вовсе не ответ на ее любовные записки --
Инцидент с ручной тележкой сам по себе неважен, но то что я заметил, что сожрали мой быстрый взгляд и голодная паранойя -- жест Марду от которого у меня провалилось сердце несмотря даже на то что я сомневался может я и не видел ничего, неправильно понял, как часто со мною бывает. -- Мы ввалились и взбежали наверх и прыгнули на здоровенную двуспальную кровать разбудив Адама и вопя и ероша все на свете и Кармоди тоже присел с краю как бы говоря "Ну же детки полно вам," просто куча в умат пьяных -- один раз в игре происходившей туда и сюда между всеми комнатами Марду с Юрием очутились вместе на кушетке в гостиной, куда я думаю мы хлопнулись все втроем -- но я помчался в спальню еще за какими-то делами, разговорами, вернувшись я увидел как Юрий знавший что я возвращаюсь шлепнулся с кушетки на пол и не успел он сделать этого как Марду (которая вероятно не знала что я возвращаюсь) дернула рукою за ним следом как бы говоря ОХ ТЫ НЕГОДНИК как если б он перед тем как скатиться с кушетки щекотал ее или как-нибудь игриво проказничал -- я в первый раз заметил их юношескую игривость в которой я по своей хмуроте и писательскости не участвовал и по своей стариковости о которой постоянно себе твердил "Ты стар ты старый сукин сын тебе повезло что у тебя такая молоденькая милашка" (однако тем не менее в то же самое время замышляя, как я это делал уже три недели, избавиться от Марду, но так чтобы не ранить ее, даже если возможно "чтоб она не заметила" дабы вернуться к более удобным режимам жизни, типа скажем, сидеть дома всю неделю и писать и работать над тремя романами чтобы заработать кучу денег и приезжать в город только затем чтобы оттянуться если не видеть Марду так любая другая бикса сойдет, такова была моя трехнедельная мысль и в самом деле энергия за этим или поверхность за этим созданием Фантазии Ревности в сновидении Серой Вины о Мире Вокруг Нашей Постели) -- теперь я увидел как Марду отталкивает Юрия с таким ОХ ТЫ и содрогнулся от мысли что может быть что-то происходит у меня за спиной -- к тому же почувствовал себя предупрежденным быстротой и немедленностью с которой Юрий услышал как я иду и скатился оттуда но как бы виновато как я уже сказал после каких-нибудь шалостей или пощупав каким-нибудь незаконным прикосновением Марду что заставило ее надуть на него свои любовные пухлые губки и отпихнуть его и совсем как дети. -- Марду была совсем как дитя я помню первую ночь когда я встретил их с Жюльеном, сворачивая кропали на полу, она у него за спиной сгорбившись, я объяснял им почему ту неделю я не пью вообще (в то время правда, и благодаря событиям на пароходе в Нью-Йорке, напугавшим меня, сказав себе "Если будешь квасить так и дальше то сдохнешь ты уже даже на простейшей работе удержаться не можешь," поэтому вернувшись во Фриско и совсем не киряя и все восклицали "О ты выглядишь чудесно"), рассказывая в ту первую ночь почти голова к голове с Марду и Жюльеном, они такие дети в своих наивных ПОЧЕМУ когда я рассказывал им что больше не пью, так по-детски слушая мои объяснения про то как одна банка пива ведет ко второй, ко внезапным взрывам в кишках и к блесткам, к третьей банке, к четвертой, "А потом я срываюсь и киряю дни напролет и я конченый человек, типа, я боюсь что стал алкашом" и они по-детски и как другое поколение ничего на это не говорят, но в почтении, любопытны -- в том же самом контакте с молодым Юрием вот здесь (ее лет) отпихивая его, Ох Ты, на что я в своем пьяном угаре не слишком-то обратил внимание, и мы уснули, Марду и я на полу, Юрий на кушетке (так по-детски, снисходительно, смешно с его стороны, все это) -- это первое проявление осознания тайн вины ревности к которым вел сон, с самого времени тележки, к той ночи когда мы отправились к Бромбергу, к самой кошмарной из всех.
Начавшись как обычно в Маске.
Ночи начинающиеся так блестко ясно с надежды, пошли повидаемся с друзьями, всякие штуки, телефоны звонят, люди приходят и уходят, пальто, шляпы, фразы, яркие рассказы, столичные возбуждения, пиво всем по кругу, разговоры становятся все прекраснее, все возбужденнее, румянее, еще по кругу, полночный час, еще позже, разрумянинившиеся счастливые лица теперь дики и скоро уже покачивающийся кореш до дэй убаб трах дым гам пьяная ночная дурь приводящая в конце концов к тому как бармен, будто провидец у Элиота, ПОРА ЗАКРЫВАТЬСЯ -- таким вот манером в большей или меньшей степени прибыв в Маску куда зашел пацан по имени Гарольд Сэнд, случайный знакомец Марду еще по прошлому году, молодой романист похожий на Лесли Говарда у которого только что приняли рукопись и который поэтому приобрел в моих глазах странную благодать которую мне хотелось поглотить -- заинтересовался им по тем же причинам что и Лавалиной, литературная алчность, зависть -- как обычно обращая следовательно меньше внимания на Марду (за столиком) чем Юрий чье теперь непрерывное присутствие с нами не возбуждало во мне подозрений, чье нытье "Мне негде остановиться -- ты понимаешь Перспье что значит когда тебе негде даже писать? У меня нет ни девчонок, ничего, Кармоди и Мурэд больше не позволят мне у себя останавливаться, это просто парочка старых кошек," не впитывалось в меня, и к этому времени единственным моим замечанием Марду по поводу Юрия было, после его ухода: "Он совсем как этот мексиканский жеребец что поднимается сюда и хапает твои последние сигареты," мы оба расхохотались потому что когда бы она ни сидела на крутейшем подсосе, бац, кто-нибудь кому нужно "перехватить" тут как тут -- не то чтобы я хоть в малейшем называл Юрия попрошайкой (я с ним был полегче именно вот на этом повороте, по очевидным причинам). -- (У нас с Юрием на той неделе в баре был долгий разговор, за портвейном, он утверждал что вс? поэзия, я пытался провести обычное старое разграничение между стихом и прозой, он сказал: "Cсушай Перспье ты веришь в свободу? -- тогда говори все что захочешь, это поэзия, поэзия, все это поэзия, великая проза это поэзия, великие стихи это поэзия." -- "Да" сказал я "но стихи это стихи а проза это проза." -- "Нет нет" завопил он "это все поэзия." -- "Ладно," сказал я, "я верю что ты веришь в свободу и возможно ты и прав, вкепай еще вина." И он прочел мне свою "лучшую строчку" в которой было что-то про "редкий ноктюрн" на что я сказал что она звучит как стихи для маленького журнальчика и далеко не самая лучшая у него -- поскольку я уже видел у него кое-что гораздо лучше про его крутое детство, про кошек, про матерей в водосточных канавах, про Иисуса шагающего в мусорной урне, появляющегося воплощенным сияя на воздуходувках трущобных многоэтажек или того что широко шагает через полосы света -- сумма всего что он мог сделать, и делал, хорошо -- "Нет, редкий ноктюрн не твое мясо," но он утверждал что это замечательно, "Я бы скорее сказал что это замечательно если б ты написал ее внезапно в приливе момента." -- "Но я так и сделал -- это вылилось у меня из разума и я швырнул его на бумагу, звучит как будто это было спланировано заранее но оно не было, только бах! в точности как ты говоришь, спонтанное видение!" -- В чем я теперь сомневаюсь хоть то что его выражение "редкий ноктюрн" явилось ему спонтанно и заставило меня уважать его сильнее, какая-то фальшь таилась под нашими винными воплями в салуне на Кирни.) Юрий таскался со мною и Марду почти каждый вечер -- как тень -- и сам будучи знаком с Сэндом еще раньше, поэтому он, на Сэнда, войдя в Маску, зардевшегося преуспевающего молодого автора но "иронично" выглядящего и с большой квитанцией за неположенную стоянку торчащей из-за лацкана пиджака, набросилась с прожорливостью наша троица, заставили сесть за наш столик -- заставили разговаривать. -- За угол из Маски в 13 Патер куда множество нас отправилось, и по пути (напоминающем теперь то сильнее а то с намеками боли о той ночи с тележкой и об этом ОХ ТЫ Марду) Юрий и Марду начинают бегать наперегонки, толкаться пихаться, бороться на тротуаре и в конце она хватает большой пустой картонный ящик и запускает в него а он отшвыривает его обратно, они снова как дети -- я однако иду впереди за беседой в серьезных тонах с Сэндом -- он тоже положил глаз на Марду -- почему-то я не могу (по крайней мере не пытался) сообщить ему что она моя любовь и мне было бы предпочтительней если б он не давил на нее косяка так явно, совсем как Джимми Лоуэлл, цветной моряк вдруг позвонивший посреди попойки у Адама, и приехавший, вместе с помощником капитана скандинавом, глядя на меня и Марду вопросительно, спрашивая меня: "Ты делаешь с нею ее секс?" а я отвечаю да и в ту ночь после сейшена в Красном Барабане где Арт Блэйки наворачивал как полоумный а Телониус Монк весь потел уводя за собою целое поколение своими локтевыми аккордами, пожирая безумно банду глазами чтобы вести ее дальше за собой, монах и святой бопа твердил я Юрию, ловкий острый хеповый Джимми Лоуэлл опирается на меня и говорит "Я бы хотел сделать это с твоей чувихой," (как в былые дни Лерой и я всегда махались девчонками поэтому меня это не шокирует), "ничего будет если я ее спрошу?" и я говорю "Она не такая девчонка, я уверен что она верит в то что один зараз лучше, если ты ее спросишь она тебе так и ответит чувак" (в то время еще не чувствуя никакой боли ни ревности, это по случаю вечер перед Сном Ревности) -- не способен сообщить Лоуэллу что -- что я хотел -- чтобы она осталась -- чтобы заикаясь заикаясь была моею -- не будучи способным вот так вот выступить вперед и сказать: "Слушай это моя девчонка, что это ты мелешь, если хочешь попытаться ее сделать, тебе придется впутать и меня тоже, ты же понимаешь это папаша так же хорошо как и я." -- Таким вот способом с жеребцом, иначе с вежливым вальяжным Сэндом очень интересным молодым человеком, типа: "Сэнд, Марду моя девушка и я бы предпочел, и так далее" -- но он на нее положил глаз и причина по которой он остается с нами и идет за угол в 13 Патер, но именно Юрий начинает с нею бороться и придуряться посреди улиц -- и вот значит когда мы позже уходим из 13 Патера (лесбийский бар теперь задрипан и ничего в нем нет, а год назад там были ангелы в красных рубашках прямиком из Жене и Джуны Барнза) я усаживаюсь на переднее сиденье старенькой машины Сэнда, он собирается по крайней мере отвезти нас домой, я сажусь с ним рядом у рычага сцепления с целью лучше побеседовать и в угаре своем вновь избегаю женскости Марду, оставляя ей место сидеть рядом со мной у переднего окна -- вместо чего, не успев и плюхнуться своею попкой подле меня, перескакивает через спинку и ныряет на заднее сиденье к Юрию который там один, чтобы снова бороться и валять с ним дурака и теперь уже с такой интенсивностью что я боюсь оглянуться и увидеть своими собственными глазами что происходит и как сон (тот сон что я объявил всем и каждому и сделал из него такие проблемы и даже Юрию о котором рассказал) сбывается.
Мы подъезжаем к дверям Марду в Небесном Переулке и она выпимши теперь говорит (Сэнд и я решили спьяну поехать в Лос-Альтос всей нашей кодлой и вломиться к старине Осипу Бромбергу и гулеванить по-крупному дальше) "Если вы едете к Бромбергу в Лос-Альтос то вы двое вылезайте, а мы с Юрием остаемся тут" -- сердце мое оборвалось -- упало так глубоко что я взлорадовался услыхав это в первый раз и подтверждение этого увенчало меня и благословило меня.
И я подумал: "Ну парень вот твой шанс избавиться от нее" (что я замышлял уже три недели) но звук этих слов в моих собственных ушах звучал ужасно фальшиво, я не верил им, себе, больше.
Но на тротуаре заходя вовнутрь зардевшийся Юрий берет меня за руку пока Марду с Сэндом поднимаются впереди по рыбьеголовой лестнице: "Ссушай, Лео я не хочу делать Марду вообще, она меня всего охомутала, я хочу чтоб ты знал что я не хочу ее делать, все чего мне хочется если ты туда собираешься это поспать на твоей кровати потому что завтра у меня ответственная встреча." -- Но теперь уже сам я ощущаю неохоту оставаться в Небесном Переулке на ночь потому что там будет Юрий, фактически подразумевается что он уже как бы на кровати, будто бы уже приходится говорить: "Слазь с кровати чтобы мы сами могли туда забраться, ступай ночевать вон в то неудобное кресло." -- Поэтому именно это больше чем что-либо другое (в моей усталости и возрастающей мудрости и терпении) заставляет меня согласиться с Сэндом (также неохотно) что мы с таким же успехом можем съездить в Лос-Альтос и разбудить старого доброго Бромберга, и я оборачиваюсь к Марду со взглядом говорящим или предполагающим: "Можешь оставаться со своим Юрием сука" но она уже подцепила свою маленькую дорожную корзинку или выходную сумку и засовывает туда мою зубную щетку головную щетку и свои пожитки и мысль заключается в том что мы едем втроем -- и мы выезжаем, оставив Юрия в постели. -- По дороге, где-то у Бэйшо в великой шоссейно-фонарной ночи, которая теперь для меня не более чем одна сплошная унылость и перспектива "выходных" у Бромберга как кошмар позорища, я больше этого вынести не могу и смотрю на Марду как только Сэнд вылезает из машины купить гамбургов в забегаловке: "Ты перепрыгнула на заднее сиденье к Юрию зачем ты это сделала? и почему ты сказала что хочешь с ним остаться?" -- "Это была глупость с моей стороны, я просто балдая бэби." Но я теперь смурно и больше не желаю верить ей -- искусство кратко, жизнь длинна -- теперь во мне полным драконцветом расцвело чудовище ревности такое же зеленое как и в любом расхожем мультике поднимаясь в моем существе: "Вы с Юрием играете вместе все время, это совсем как в сновидении о котором я тебе рассказывал, вот что ужасно -- О я никогда больше не стану верить в то что сны сбываются." -- "Но бэби это все совсем не так" но я ей не верю -- По одному ее виду могу сказать что она положила глаз на вьюношу -- вам не обмануть старого матроса который в возрасте шестнадцати лет не успел еще даже сок стереться с его сердца Великим имперским Всемирным Стирателем с Печальной Тряпкой влюбился в невозможную ветреницу и обманщицу, это я хвастаюсь -- Мне так плохо что я не вытерплю, сворачиваюсь калачиком на заднем сиденье, один -- они едут дальше, и Сэнд уже предвкусив веселый уикэнд с болтологией теперь вдруг оказывается с парочкой угрюмых возлюбленных тревожников, на самом деле слышит обрывок "Но я не рассчитывала на то что ты так подумаешь бэби" столь очевидно внимая своим разумом инциденту с Юрием -- оказывается с этой парочкой кисляев и вынужден ехать аж до самого Лос-Альтоса и поэтому так же крепко стиснув зубы как и когда писал свой роман в полмиллиона слов приступает к выполнению этой задачи и толкает машину сквозь всю ночь Полуострова и дальше в рассвет.
Прибыв домой к Бромбергу на серой заре, поставив машину и позвонив в звонок все втроем застенчиво а я-то уж и подавно -- и Бромберг такой сразу спускается, тут же, с одобрительным ревом "Лео я и не знал что вы знакомы друг с другом" (имея в виду Сэнда, которым Бромберг сильно восхищался) и вот мы уже входим в безумную знаменитую кухню Бромберга пить кофе с ромом. -- Вы бы сказали что Бромберг самый поразительный парень на свете с короткими темными кучерявыми волосами типа хипушка Роксанна заплетала ему надо лбом маленьких змеек с ленточками и с его огромными действительно ангельскими глазами сияющими вращающимися, большое болбочущее чадо, великий гений трепа, на самом деле писал диссер и разные эссе и у него (чем и знаменит) величайшая из всех возможных личная библиотека в мире, прямо вот в этом самом доме, библиотека вследствие его эрудиции а это к тому же никак не отражалось на его огромном доходе -- дом унаследован от отца -- к тому же неожиданно стал закадычным дружком Кармоди и уже собирался с ним вместе ехать в Перу, они там врубались бы в индейских мальчишек и разговаривали на эту тему и беседовали бы об искусстве и навещали литературных знаменитостей и всякое такое, все эти темы настолько звенели у Марду в ухе (чудные культурные темы) в ее любовной истории со мной что к этому времени она уже приподустала-таки от культурных интонаций и причудливой выразительности, от эмфатической щеголеватости выражения, коей вращающий глазами экстатичный почти что судорожный большой Бромберг чуть ли не сам непревзойденный мастер: "О дорогой мой это такая очаровательная штука и я думаю гораздо ГОРАЗДО лучше гасконского перевода хоть я и глубоко убежден что..." а Сэнд изображал его ну в точности, после какой-то недавней великой встречи и взаимного восхищения -- и вот значит оба они там в некогда для меня авантюрной серой заре Метрополии Велико-Римского Фриско болтают о литературе и о музыкальных и художественных делах, кухня замусорена, Бромберг носится наверх (в пижаме) принести трехдюймовой толщины французское издание Жене или старинные издания Чосера или к чему там они с Сэндом еще приходят, Марду темноресничная и по-прежнему думает о Юрии (как я себе смекаю) сидя на углу кухонного стола, со своим остывающим ромом и кофе -- О и я такой на табуретке, уязвленный, сломленный, раненый, а скоро станет еще хуже, хлебающий чашку за чашкой и нагружающийся четким тяжелым варевом -- наконец около восьми начинают петь птицы и великолепный голос Бромберга, один из мощнейших что только можно услышать, заставляет стены кухни отбрасывать назад великие содроганья глубокого экстазного звука -- включая фонограф, дорогой хорошо оснащенный совершенно определенный дом, с французским вином, холодильниками, трехскоростными машинами с колонками, погребом, и т. д. -- Я хочу смотреть на Марду прямо не знаю с каким выражением -- я боюсь фактически того что посмотрев найду там лишь мольбу в ее глазах "Не беспокойся бэби, я же тебе сказала, я тебе призналась я была глупой, прости прости прости..." этот взгляд "прости" делает мне больнее всего когда я краем глаза замечаю его...
Не годится когда даже сами синие птички блеклы, о чем я упоминаю Бромбергу, а тот спрашивает "Ч? это с тобой такое сегодня с утра Лео?" (болбочуще метнув взглядик из-под бровей чтоб получше рассмотреть меня и развеселить). -- "Ничего, Остин, просто когда я смотрю в окно сегодня утром все птички блеклы," -- (А чуть раньше когда Марду пошла наверх в туалет я в самом деле заметил, бородатый, прогонистый, глупый, пьянь, этим эрудированным джентльменам, по поводу чего-то вроде "непостоянства", что должно было однако удивить их -- О непостоянство!
И вот они все равно пытаются сделать здесь вс? по уму невзирая на мои осязаемые несчастливые думы и брожение по всему дому, слушая пластинки с операми Верди и Пуччини в огромной библиотеке наверху (четыре стены от ковра до потолка с такими вещами как Толкование Апокалипсиса в трех томах, полное собрание работ и стихов Криса Смарта, полное то и полное с?, апология такого-то-и-такого-то написанная т?мно сами-знаете-кому в 1839-м, в 1638-м...). Я бросаюсь сказать когда выпадает случай: "Я иду спать," уже одиннадцать, я имею право устать, сам сидел на полу а Марду с подлинно дамским величием все это время восседала в креслах в углу библиотеки (где однажды я видел как сидел знаменитый однорукий Ник Спейн когда Бромберг в более счастливый раз чуть раньше в том году проигрывал нам оригинальную запись Странствия Повесы) и выглядела так, сама, трагично, потерянно -- так израненно моей израненностью -- моей жалкостью заимствованной у ее жалкости -- я думаю чувствительно -- что в одном месте во вспышке прощения, нужды, я подбегаю и сажусь к ее ногам и опускаю голову ей на колени прямо перед остальными которым теперь уже совершенно наплевать, то есть Сэнду наплевать на такие вещи теперь глубоко поглощенному музыкой, книгами, блистательной беседой (подобные которым не могут быть превзойдены нигде на свете, между прочим, и это тоже, хоть теперь уже и устало, приходит мне на ум жаждущий нетленки и я вижу расклад всей своей жизни, все знакомые, все любимые, все заморочки, все скитанья вновь поднимаются гигантской симфонической массой но теперь я начинаю сам плевать помаленьку из-за этих 150 фунтов женщины и смуглой притом чьи ноготки на ногах, красные в шлепанцах, заставляют меня сглотнуть горлом) -- "О дорогой Лео, тебе ДЕЙСТВИТЕЛЬНО кажется скучно." -- "Да не скучно! Как может мне здесь быть скучно!" -- Хотел бы как-нибудь сочувственно сказать Бромбергу: "Всякий раз как приезжаю сюда со мной что-то не так, это должно быть кажется довольно ужасным замечанием по поводу твоего дома и твоего гостеприимства а это совсем не так, неужели ты не можешь понять что сегодня утром мое сердце разбито а за окном блекло" (и как объяснить ему другой раз когда я был у него в гостях, вновь незваным но ворвавшись перед серым рассветом с Чарли Краснером и пацаны там были, и Мэри, и другие потом подвалили, джин со швепсом, я так надрался, буянил, потерялся, тогда я тоже мрачнел и заснул фактически на полу посреди комнаты на глазах у всех в самый разгар дня -- и по причинам настолько далеким от сегодняшних, хотя по-прежнему это и есть стремное замечание насчет качества выходных у Бромберга) -- "Нет Остин мне просто плохо..." Вне всякого сомнения, к тому же, Сэнд должно быть настучал ему где-нибудь тихонько шепотом что происходит с влюбленными, а Марду тоже молчалива -- одна из самых странный гостей когда-либо залетавших к Бромбергу, бедная подземная битовая негритяночка вся одежда на ней и двух пенни не стоит (я щедро проследил за этим), и все же такая странноликая, торжественная, серьезная, как смешной торжественный нежеланный вероятно ангел в доме -- чувствуя себя, как она рассказала мне, уже потом, действительно нежеланной из-за обстоятельств. -- Поэтому я схилял, от всех, от жизни, от всего, пошел спать в спальню (где мы с Чарли в тот первый раз танцевали мамбо голыми с Мэри) и провалился изможденный в новые кошмары проснувшись примерно три часа спустя, посреди сердцещемительного чистого, ясного, здравого, счастливого дня, птицы вс? еще поют, теперь и детишки запели, как будто я паук проснувшийся в пыльной урне и мир не для меня а для других более воздушных существ и более постоянных самих по себе и к тому же менее подверженных кляксам непостоянства --
Пока я спал они втроем забрались в машину Сэнда и (должным образом) поехали на пляж, за двадцать миль, мальчишки прыгают в воду, плавают, Марду бродит по берегам вечности ее пальчики и пятки которые я люблю вжимаются в бледный песок поближе к маленьким ракушкам и анемонам и к обнищавшим сухим водорослям давно вымытым на берег и ветер сбивает назад ее короткую стрижку, так словно Вечность встретилась с Небесным Переулком (как я думал об этом в своей постели) (видя как она к тому же бродит вокруг надувшись, не зная что делать дальше, заброшенная Страдальцем Лео и в самом деле одинокая и не способная перемывать косточки каждому тому дику или гарри в искусстве вместе с Бромбергом и Сэндом, что делать?) -- Поэтому когда они возвращаются она подходит к постели (после того как Бромберг предварительно дико запрыгнул на верх лестницы и ворвался в дверь и "ПРОСЫПАЙСЯ Лео ты же не хочешь дрыхать весь день мы были на пляже, правда так не честно!") -- "Лео," говорит Марду, "Я не хотела с тобой спать потому что мне не хотелось просыпаться в постели у Бромберга в семь вечера, это было бы слишком, я бы не справилась, я не могу..." имея в виду свое лечение (на которое больше не ходила из чистого паралича со мною и всей моей бандой и с киром), свою неадекватность, огромный теперь уже сокрушительный вес и страх перед безумием возрастающий в этой безалаберной ужасной жизни и безлюбой любви со мной, проснуться в страхе с бодуна в незнакомой (доброго но тем не менее не вполне искреннеприветливого незнакомца) постели, с бедным неполноценным Лео. -- Я вдруг взглянул на нее, слушая не столько эти реальные жалкие мольбы сколько врубаясь в ее глазах в тот свет что сиял на Юрия и это ведь не ее вина что он мог сиять всему миру все время, мой свет о любовь --
"Ты искренне?" -- ("Господи ты пугаешь меня," сказала она потом, "ты заставил меня вдруг подумать что я это два человека и предала тебя с одной стороны, с одним человеком, и этот другой человек -- это на самом деле зашугало меня...") но пока я спрашиваю вот это: "Ты искренне?" боль что я испытываю так велика, она только что возникла заново из этого беспорядочного ревущего сна ("Господу угодно так чтобы сделать наши жизни менее жестокими чем наши сны," это цитата которую я как-то видел Бог знает где) -- чувствуя все это и внимая иным ужасным похмельным пробуждениям у Бромберга и всем похмельным пробуждениям в своей жизни вообще, чувствуя теперь: "Парень, вот настоящее реальное начало конца, далеко отсюда тебе не уйти, сколько еще смутности сможет принять твоя положительная плоть и насколько долго еще останется она положительной если твоя психика продолжает по ней лупить что есть мочи -- парень, ты сдохнешь, если птички становятся блеклыми -- это знак..." Но мысли ревут гораздо больше чем вот так, видения о моей работе позабыты, мое благосостояние (так называемое благосостояние снова) разнесено в клочья, мозг постоянно теперь поврежден -- мысли пойти работать на железную дорогу -- О Господи все это скопище и дурацкая иллюзия и весь этот вздор и безумие что мы воздвигли на месте единственной любви, в своей печали -- но теперь когда Марду склоняется надо мною, усталая, торжественная, мрачная, способная пока играла с маленькими небритыми уродствами моего подбородка прозревать прямо сквозь мою плоть мой кошмар и способная прочувствовать каждое дрожание боли и тщетности которое я мог послать, о чем, к тому же, говорило ее признание моего "Ты искренне?" как зова прозвучавшего со дна глубокого колодца -- "Бэби, поехали домой."
"Нам придется ждать пока Бромберг не поедет, сесть с ним вместе на поезд -- наверное..." И вот я встаю, иду в ванную (где уже побывал раньше пока они были на пляже и секс-фантазировал вспоминая тот раз, в другой еще более дикий и давний уикэнд у Бромберга, бедняжка Энни с волосами накрученными на бигудях и ненакрашенная и Лерой бедный Лерой в соседней комнате недоумевая что это его жена там делает, и Лерой же позже умчавшийся отчаянно в ночь осознав что мы что-то затеяли в ванной и так вспоминая себя теперь ту боль что я причинил Лерою в то утро только лишь ради крошки насыщения этого червя и этой змеи которых зовут сексом) -- Я захожу в ванную и моюсь и спускаюсь вниз, пытаясь выглядеть жизнерадостно.
Все же я не могу смотреть Марду прямо в глаза -- в сердце у себя: "О зачем ты это сделала?" -- ощущая, в своем отчаяньи, провозвестие того что грядет.







Как будто еще недостаточно это был день той ночи с великой пьянкой Джоунза, которая стала ночью когда я выпрыгнул из такси Марду и бросил ее псам войны -- человек войны Юрий сражается против человека Лео, каждый из них. -- Начинаясь, Бромберг звонит по телефону и собирает подарки на день рождения и собирается ехать автобусом чтоб успеть на старый 151-й в 4.47 до города, Сэнд везет нас (в самом деле жалкий удел) к автобусной остановке, где мы пропускаем по быстрой в баре через дорогу пока Марду теперь уже ей стыдно не только за себя но и за меня тоже остается на заднем сиденье в машине (хоть и выдохшаяся) но при свете дня, пытаясь подремать -- на самом деле пытаясь придумать себе выход из той западни из которой только я мог помочь ей