шедшие в Революцию задолго до Глеткина, - неужели Глеткин действительно верил, что всех их скосило повальное слабоумие, и они, превратившись в продажных корыстолюбцев, годами мечтали только об одном - как бы поскорее похоронить Революцию, которая совершилась под их руководством? И эти искуснейшие в прошлом стратеги, судя по обвинению, использовали методы, почерпнутые из дешевых детективных романов... Глеткин читал монотонно и медленно, тусклым, ничего не выражающим голосом, как человек, недавно одолевший грамоту. Рубашов услышал, что живя в Б., он продался силам международной реакции и замышлял контрреволюционный мятеж, чтобы реставрировать в стране капитализм. Упоминалось имя иностранного дипломата, с которым он якобы вел переговоры, а также место и время их встреч. Рубашов насторожился, напряг память. Да-да, был тогда один разговор с этим упомянутым в обвинении дипломатом, сразу же и забытый; он быстро прикинул, сходятся ли даты; даты сходились. Вот, значит, откуда тянется веревочка, которую захлестнут вокруг его шеи. Глеткин продолжал читать обвинение, выговаривая фразы с монотонной напряженностью. Неужели он действительно этому верил? Неужели не понимал, что все это бред? Теперь описывалась деятельность Рубашова, когда его "бросили" на легкие металлы. Глеткин зачитывал статистические данные, показывающие плохую организацию труда в этой новой области индустрии, которую развивали слишком поспешно: гибель рабочих из-за несчастных случаев, катастрофы при испытаниях опытных самолетов, сорванные сроки государственных заказов... И агент мировой буржуазии Рубашов искусно руководил этим дьявольским саботажем. Слово "дьявольский", среди цифр и сводок, звучало как-то особенно нелепо. Рубашов подумал, не рехнулся ли Глеткин, - эта смесь логики и горячечной фантазии напоминала навязчивый шизофренический бред. Однако обвинение-то составил не Глеткин - он лишь читал его, монотонно и спокойно, а значит, полагал, что все это правда или, по крайней мере, правдоподобно... Рубашов повернул голову вправо и посмотрел на сидящую за барьером стенографистку - маленькую хрупкую женщину в очках. Она спокойно чинила карандаш и совершенно равнодушно слушала обвинение. Видимо, этот чудовищный бред казался и ей вполне убедительным. Ей было лет двадцать пять - двадцать шесть, она тоже выросла после Переворота. Фамилия Рубашова ни о чем не говорила этим неандертальцам новейшей эры. Сидит себе человек со слезящимися глазами, саботажник, продавшийся мировой буржуазии, а они монотонно читают обвинение и спокойно разглядывают его под прожектором - подопытного кролика на табуретке вивисекторов. Обвинение, видимо, подходило " концу. Рубашов услышал, что он замышлял террористический акт - убийство Первого. Таинственный агент, упомянутый Ивановым на первом допросе, выплыл опять. Оказалось, что он был посудомойщиком в ресторане, где по будням готовили обеды для Первого. В этот "спартански скромный обед", постоянно прославляемый официальной пропагандой - по существу, это был не обед, а полдник, без горячих блюд, - агент Рубашова собирался якобы подмешать яд, чтобы отравить великого вождя. Чтение закончилось, Рубашов усмехнулся, открыл глаза и повернулся к Глеткину. Тот помолчал и, глядя на Рубашова, сказал по-обычному спокойным голосом: - Итак, вы признаете себя виновным. - Это был не вопрос, а утверждение. Рубашов попытался поймать его взгляд, но не выдержал ослепительно яркого света и зажмурился. Подавив злость, он сказал: - Я признаю себя виновным в том, что я не понимал объективных законов, обусловивших нынешний партийный курс, а поэтому примыкал по взглядам к оппозиции. Я признаю себя виновным в том, что под влиянием абстрактно-гуманистических идеалов потерял представление об исторической реальности. За стенанием жертв классовой борьбы я не расслышал веских доказательств исторической неизбежности подобных жертв. Я признаю себя виновным в том, что вопрос о виновности и невиновности личности ставил выше интересов общества. И, наконец, я признаю себя виновным в том, что возносил человека над всем человечеством... Рубашов замолчал и открыл глаза. Лампа заставила его отвернуться, и он перевел взгляд на стенографистку; наверно, он говорил необычайно тихо, потому что, когда он на нее посмотрел, она все еще продолжала напряженно вслушиваться и писала, совсем не глядя в блокнот; он видел только ее остренький профиль, но ему показалось, что она ухмыляется. - Я знаю, - снова заговорил Рубашов, - что мои убеждения, воплоти я их в жизнь, были бы вредны для нашего дела. Оппозиция на крутых переломах Истории несет в себе зародыш партийного раскола, а значит, ведет к Гражданской войне. Мягкотелый гуманизм и либеральная демократия в периоды политической незрелости масс могут погубить завоевания Революции. Моя ошибка заключалась в том, что я стремился к гуманизму и демократии, не понимая вредности своих устремлений. Мне хотелось немного смягчить диктатуру, расширить демократические свободы для масс, свести на нет революционный террор и ослабить внутрипартийную дисциплину. Я признаю, что в настоящий момент такие устремления объективно вредны и носят контрреволюционный характер... У него мучительно пересохло горло, голос стал сиплым, и он замолчал. В тишине слышался лишь шорох карандаша - стенографистка записывала его слова. Он немного приподнял голову и, по-прежнему не открывая глаз, закончил: - В этом - и только в этом - смысле мое поведение контрреволюционно. А то, что вы мне тут сейчас читали, я категорически и решительно отвергаю. - Выговорились? - спросил Глеткин. Вопрос прозвучал так грубо, что Рубашов с удивлением посмотрел на следователя. Ослепительный свет четко очерчивал фигуру официально корректного чиновника - поведение Глеткина нисколько не изменилось. И сейчас Рубашов сформулировал наконец его краткую характеристику: "корректный монстр". - Вы не первый раз это утверждаете, - сказал Глеткин резким, но невыразительным голосом. - В обоих ваших показаниях - два года и год назад - вы публично заявляли, что ваши взгляды "объективно контрреволюционны и противоречат интересам народа". Оба раза вы просили у Партии прощения и клялись поддерживать линию Руководства. В третий раз вам на этом выехать не удастся. Ваша сегодняшняя речь - очередная уловка. Вы признаете свои "контрреволюционные убеждения", но отрицаете преступные поступки, которые логически вытекают из ваших взглядов. Повторяю вам - больше этот номер у вас не пройдет. Глеткин оборвал так же резко, как начал. Послышалось монотонное потрескивание лампы. Ослепительный свет стал еще ярче. - Мои предыдущие заявления, - медленно выговорил Рубашов, - были продиктованы тактическими целями. Вы наверняка знаете, что тогда некоторых руководящих партийцев обязали выступить с публичным признанием своих ошибок - иначе их исключили бы из Партии. Сейчас я смотрю на это по-другому... - То есть теперь вы раскаиваетесь непритворно? - быстро спросил Глеткин. В его голосе не было иронии. - Да, - спокойно ответил Рубашов. - А раньше притворялись - и, следовательно, лгали? - Пусть будет так. - Чтобы увильнуть от расстрела? - Чтобы продолжить работу. - После расстрела не поработаешь. Значит, чтобы увильнуть от расстрела? - Пусть будет так. В короткие промежутки между резкими вопросами Глеткина и своими ответами Рубашов слышал шорох карандаша - стенографистка вела протокол - и потрескивание лампы. Сноп слепящего света был удушливо теплым - Рубашов вынул платок и вытер вспотевший лоб. Он силился не закрывать слезящиеся глаза, но постоянно закрывал их, а открывал все реже и реже; ему неодолимо хотелось спать, и, когда Глеткин после серии отрывистых вопросов на несколько секунд умолк, он с равнодушным удивлением заметил, что его подбородок уперся в грудь. Следующий вопрос вырвал его уже из забытья - он не сумел определить, на сколько времени отключился. - ...Повторяю еще раз, - донесся до него глеткинский голос, - значит, в ваших прежних заявлениях вы просто лгали, чтобы увильнуть от расстрела? - Я ведь признал это, - сказал Рубашов. - И значит, с той же целью вы публично отмежевались от Арловой? Рубашов молча кивнул. Ему казалось, что жесткие лучики света, прожигая правое веко, дотягиваются по нервам до "глазного" зуба - зуб опять начинало дергать. - Вам известно, что Арлова просила вызвать вас как свидетеля защиты? - Да, мне сообщили об этом, - ответил Рубашов. Зуб дергало все сильней. - И вам, конечно, известно, что ваши показания, которые вы сейчас сами назвали ложью, легли в основу ее смертного приговора? - Мне сообщали об этом. Рубашов чувствовал, что его правая щека наливается нарывной болью. В голове гудело, она становилась все тяжелее, он с трудом держал ее прямо. Голос Глеткина ввинчивался в уши: - Значит, возможно, гражданка Арлова была ни в чем не виновна? - Возможно, - коротко сказал Рубашов; саркастический ответ застрял у него в горле отрыжкой кровавой желчи. - И, возможно, ее ликвидировали, потому что вы лгали, чтобы увильнуть от расстрела? - Возможно, - повторил Рубашов. "Упырь проклятый, - добавил он мысленно с дряблой и бессильной злобой. - Разумеется, все так и было. Тогда кто же из нас упырь? Но ведь он-то вцепился мне в горло, а я должен ему поддакивать, потому что не имею права умереть молча. Если бы он дал мне поспать... А то я, кажется, сейчас действительно замолчу - и угроблю нас обоих". - И после этого вы требуете к себе уважения? - "Корректный монстр" по-прежнему держал Рубашова за горло. - Отрицаете, что вы преступник? Хотите, чтобы мы вам верили? Рубашов уже не силился держать голову прямо. Разумеется, Глеткин не мог ему верить. Он сам порой с трудом ориентировался среди собственных уловок и лжи, в хитросплетениях правды и вымысла. Путь к абсолютной цели бесконечно удлинялся, а его кажущаяся бесцельность представлялась иногда почти абсолютной. Этот бесконечный и страшно извилистый путь вел к окончательному торжеству справедливости на земле, но какой духовной эквилибристики требовал он от первопроходцев! Нет, не было у него сил, чтобы убеждать Глеткина в своей искренности. Вечно ему приходилось кого-то уламывать, уговаривать, убеждать... а сейчас он хотел одного - уснуть, уйти во тьму от этого беспощадного света. - Ничего я не требую, - сказал Рубашов, медленно подымая голову. - Я отрицаю только, что я враг Партии, и хочу еще раз доказать ей свою преданность. - Для этого у вас есть единственная возможность, - прозвучал глеткинский голос, - чистосердечное признание. Ваши возвышенные речи никому не принесут пользы. Мы требуем чистосердечного и правдивого рассказа о ваших преступлениях, которые вы совершили в результате "контрреволюционных убеждений". Вы принесете Партии пользу, если покажете массам - на собственном примере, - в какое преступное болото заводит человека антипартийная деятельность. Рубашову вспомнился холодный полдник Первого. Правая щека казалась ему онемевшей, но где-то в глубине, между глазом и зубом, воспаленные нервы пульсировали тупой болью. Когда он вспомнил о полднике Первого, его лицо искривилось невольной гримасой отвращения. - Я не буду рассказывать о преступлениях, которых не совершал, - твердо проговорил Рубашов. - И правильно сделаете, - сказал Глеткин. Сейчас в его голосе Рубашову впервые послышалась издевка. Что было дальше, Рубашов помнил отрывочно и туманно. После фразы "и правильно сделаете", которую он не забыл из-за ее странного тона, в памяти зиял провал. Кажется, он уснул - и даже увидел очень приятный сон. Он длился, вероятно, всего несколько секунд - не связанные между собой туманные картины - мягкий ласковый свет, липовая аллея у дома его отца, затененная веранда, прозрачное облачко в небе... Потом где-то вверху прогремел глеткинский голос - Глеткин стоял, принагнувшись над своим столом, - а в комнате был еще один человек. - ...Вы знаете этого гражданина? Рубашов кивнул. Он сразу узнал его, хотя Заячья Губа был без плаща, в который он зябко кутался на прогулках. Рубашову послышался стук - знакомый ряд цифр: 5-6, 3-1, 2-1, 4-2; 1-3, 1-1, 3-2; 3-5, 3-6, 2-4, 1-3, 1-6, 4-2 - "...шлет вам привет". В связи с чем передал ему Четыреста второй это сообщение?.. - Где и когда вы познакомились? Рубашов с трудом разодрал пересохшие губы; в горле все еще чувствовался привкус желчи. - Я видел его из окна моей камеры, в тюремном дворе, - проговорил он. - Так вы что - не знаете этого гражданина? Заячья Губа стоял у двери, в нескольких шагах от Рубашова, ярко высвеченный мощной лампой. Его лицо, желтое днем, было сейчас голубовато-белым, рассеченная верхняя губа дрожала, приоткрывая бледно-розовую десну, нос казался тонким и заостренным, руки бессильно свисали вдоль тела. Он походил на покойника из страшненькой, но бездарной пьесы. Новый ряд цифр всплыл в рубашовском мозгу: 1-3, 5-1, 1-6, 3-6, 1-1; 3-5, 5-5, 4-2, 1-1, 3-1, 2-4 - "...вчера пытали". Забрезжила искорка воспоминания о живом двойнике этого мертвеца, об их давней встрече... но сразу же и угасла, не оформившись в четкую мысль. - Я не могу сказать точно, - медленно выговорил он, - но сейчас мне кажется, что мы когда-то встречались. Еще не закончив фразу, он понял, что поторопился. Глеткин не давал ему сосредоточиться, долбил быстрыми, отрывистыми вопросами, как стервятник, жадно клюющий падаль. - Где и когда? Напрягитесь, ведь про вашу память рассказывают легенды. Рубашов молчал. Он не мог совместить с реальностью гот залитый мертвым светом неподвижно-немой полутруп. Призрак облизывал бледным языком розоватый рубец на верхней губе, его взгляд метался от Глеткина Рубашову и обратно, но голова не шевелилась. Стенографистка перестала писать, слышалось только потрескивание лампы да скрип глеткинских ремней - он уже сел в кресло и, плотно обхватив концы подлокотников, резко спросил: - Так вы отказываетесь отвечать? - Я не могу вспомнить, - ответил Рубашов. - Ладно, - сказал Глеткин. Он привстал, оперся кистями рук о подлокотники и, нагнувшись над столом, приказал Заячьей Губе: - Свидетель, помогите гражданину припомнить. Где и когда вы с ним виделись в последний раз? Лицо Заячьей Губы, и без того голубовато-бледное, подернулось трупной белизной. Его взгляд остановился на стенографистке, которую он явно только что заметил, но сейчас же метнулся в сторону, словно отыскивая, куда бы спрятаться. Он снова провел языком по шраму на верхней губе и торопливо, на одном дыхании, произнес: - Гражданин Рубашов подстрекал меня отравить вождя нашей Партии. Поначалу Рубашов услышал только голос - поразительно мелодичный и ясный для этого полутрупа. Голос - да, быть может, глаза - вот все что осталось в нем живого. Смысл ответа Рубашов осознал лишь через несколько секунд. Он предвидел опасность и ожидал чего-нибудь в этом роде - и все-таки был ошарашен незатейливой чудовищностью обвинения. Он совсем повернулся к Заячьей Губе, и сейчас же сзади прогремел глеткинский голос, резкий и раздраженный: - Об этом вас не спрашивают! Где и когда вы виделись в последний раз с подследственным? Рубашов сразу заметил просчет: Глеткину следовало затушевать ошибку Заячьей Губы. Тогда бы я ее не заметил, подумал он. Его голова прояснилась, он почувствовал лихорадочное возбуждение. Актер спутал репертуар - запел не ту песню. Он усмехнулся своей аналогии. Следующая реплика Заячьей Губы прозвучала еще мелодичней: - Я видел гражданина Рубашова в Б., у него на квартире, он склонял меня убить руководителя Партии. Его затравленный взгляд метнулся к Рубашову и застыл. Рубашов быстро надел пенсне и с острым любопытством посмотрел свидетелю в глаза. Но взгляд Заячьей Губы не был виноватым - он требовал братского понимания, жаловался на невыносимые муки и даже укорял Рубашова. Рубашов не выдержал и отвернулся первый. За его спиной опять прогремел голос Глеткина - удовлетворенный и грубый: - Вы помните дату встречи? - Да, точно помню. - Голос Заячьей Губы снова поразил Рубашова своей музыкальностью. - Потому что мы встретились после дипломатического приема в праздник двадцатой годовщины Революции. Он все еще не отрывал взгляда от Рубашова и словно бы молил спасти его, избавить от страданий. Искорка разгорелась - Рубашов наконец вспомнил, где он видел Заячью Губу. Но он не ощутил ничего, кроме прежнего любопытства. Повернувшись к Глеткину, он прикрыл веки, чтобы защитить глаза от режущего света, и спокойно сказал: - Он прав, и дата верна. Мы виделись один раз, когда он приходил ко мне со своим отцом, профессором Кифером - еще до того, как попал в ваши руки, - может быть, поэтому я его не сразу узнал: методы у вас весьма эффективны. - Значит, вы признаете, что знакомы с этим гражданином, и подтверждаете дату встречи? - Я ведь уже и признал, и подтвердил, - устало ответил Рубашов. Его возбуждение схлынуло, в голове гудело. - Если б вы мне сказали, что он сын несчастного Кифера, я бы давно его узнал. - В обвинении указывается полное имя свидетеля, - напомнил Глеткин. - Я знал только партийную кличку его отца - Кифер, - сказал Рубашов. - Ну, это маловажная деталь, - подвел итог Глеткин. Он опять привстал и тяжело посмотрел на Заячью Губу. - Продолжайте, свидетель. Как и зачем вы встретились? Еще один просчет, подумал Рубашов, преодолевая сонливость. Это вовсе не маловажная деталь. Если бы я склонял его к убийству - кошмарный все-таки идиотизм! - то узнал бы при первом же намеке, и с именем, и без имени. Но он слишком устал, чтобы пускаться в столь длинные объяснения; притом для этого ему пришлось бы повернуться к лампе. А так он мог сидеть к ней спиной. Пока они спорили. Заячья Губа безучастно стоял у двери с опущенной головой и трясущимися губами; мощная лампа ярко освещала его мертвенно-бледное лицо. Рубашов припомнил своего друга, профессора Кифера - первого историка Революции. На групповой фотографии он сидел по левую руку от Старика. Над его головой так же, как и у всех участников Съезда, виднелся похожий на нимб кружок с цифрой. Кифер был помощником Старика в исторических исследованиях, партнером по шахматам и, пожалуй, единственным личным другом. Когда Старик умер, он, как ближайший к нему человек, был назначен его биографом. Однако биография, которую он писал десять лет, не была обнародована. Официальная трактовка революционных событий в корне изменилась за эти десять лет, а роли главных действующих лиц задним числом перераспределили между статистами; но старый Кифер был упрям, он не хотел принимать в расчет диалектических законов новейшей эры, начатой правлением Первого... - Я сопровождал отца на Международный конгресс этнографов, - звенел между тем голос Заячьей Губы, - а потом мы заехали в Б., потому что отец хотел навестить своего старого друга гражданина Рубашова. Рубашов слушал с грустным любопытством. Заячья Губа говорил правду: старина Кифер заехал к нему в Б. чтобы излить наболевшие обиды, а заодно и посоветоваться. Тот вечер был, вероятно, последним приятным воспоминанием Кифера о земной жизни. - У нас в распоряжении был всего один день, - Заячья Губа неотрывно смотрел на Рубашова, как бы требуя у него помощи и поддержки, - день Праздника Революции, вот почему я так точно запомнил дату. Гражданин Рубашов был очень занят и днем смог уделить моему отцу только несколько минут, но вечером, после дипломатического приема в Миссии, он пригласил отца к себе на квартиру, а отец взял с собой и меня. Гражданин Рубашов казался усталым, он был в халате, но принял нас тепло и по-дружески. Он поставил на стол вино, коньяк и печенье, а потом обнял отца и сказал: "Пусть это будет прощальный ужин последних могикан-партийцев..." Из-за спины Рубашова, прерывая мелодичный рассказ Заячьей Губы, проскрежетал глеткинский голос: - Вы сразу заметили намерение хозяина напоить вас, чтобы втянуть в заговор? Рубашову показалось, что по изуродованному лицу Заячьей Губы скользнула улыбка, - и он впервые заметил, что этот призрак напоминает его тогдашнего гостя. Но улыбка тут же исчезла, свидетель испуганно моргнул и облизал языком сухие губы. - Он вел себя немного странно, но я не понял, какие у него планы. "Несчастный ты сукин сын, - подумал Рубашов, - что же они с тобой сделали..." - Продолжайте, свидетель, - снова раздался голос Глеткина. Заячья Губа несколько секунд собирался с мыслями. Было слышно, как стенографистка чинит карандаш. - Сначала гражданин Рубашов и мой отец вспоминали прошедшие годы. Они очень долго не виделись. Они говорили о дореволюционных временах, о Революции, о Гражданской войне, рассказывали друг другу про своих старых друзей, которых я знал только понаслышке, намекали на какие-то не известные мне события, шутили и смеялись, но я не всегда понимал - над чем. - И много пили? - полуутвердительно спросил Глеткин. Заячья Губа поднял голову и беспомощно заморгал. Рубашову показалось, что он едва заметно покачивается, как бы с трудом удерживаясь на ногах. - Да, довольно много, - покорно подтвердил он. - За последние годы я ни разу не видел отца таким веселым. - И через три месяца вашего отца разоблачили как контрреволюционера? - спросил Глеткин. - А спустя еще три месяца ликвидировали? Заячья Губа облизнул языком розоватый рубец и, тупо глядя на лампу, промолчал. Рубашов безотчетно оглянулся на Глеткина, но режущий свет заставил его зажмуриться, и он медленно отвернулся, машинально потирая пенсне о рукав. Стенографистка перестала писать, и кабинет затопила тишина. Затем снова послышался глеткинский голос: - Вы тогда уже знали о вредительской деятельности отца? Заячья Губа опять облизнул розоватый шрам. - Да, - проговорил он. - И понимали, что Рубашов разделяет его взгляды? - Да. - Перескажите сущность их разговора. Без подробностей. Заячья Губа убрал руки за спину и прислонился к стене. - Потом мой отец и гражданин Рубашов заговорили про наши дни. Они ругали партийцев и обливали грязью партийных руководителей. Гражданин Рубашов и мой отец панибратски называли вождя Партии Первым. Гражданин Рубашов сказал, что с тех пор, как Первый оседлал Центральный Комитет, дышать там, под его задницей, стало нечем. Поэтому, дескать, он и предпочитает работать за границей. Глеткин повернул голову к Рубашову. - Если я не ошибаюсь, вскоре вы публично заявили о своей преданности руководителю Партии? Рубашов скосил на него глаза. - Вы не ошибаетесь, - сказал он. - Они обсуждали это намерение Рубашова? - спросил Глеткин Заячью Губу. - Да. Мой отец упрекал его и говорил, что честный партиец так поступать не должен. А гражданин Рубашов засмеялся и назвал отца наивным донкихотом. Он сказал, что им надо выжить и дождаться своего часа. - Что он имел в виду, когда говорил "дождаться своего часа"? Заячья Губа потерянно и почти нежно посмотрел на Рубашова. Тому даже почудилось, что он сейчас подойдет к нему и поцелует в лоб. Он усмехнулся этой мысли - и услышал мелодичный ответ: - Того часа, когда вождь Партии будет смещен. Глеткин, заметив усмешку Рубашова, сухо спросил: - Вас, кажется, забавляют эти воспоминания? - Возможно, - ответил Рубашов и закрыл глаза. Глеткин согнал назад складки гимнастерки. - Значит, Рубашов рассчитывал, что руководитель Партии будет смещен? - обратился он к Заячьей Губе. - Каким же образом? - Мой отец полагал, что терпение партийцев истощится и они переизберут руководителя или заставят его уйти в отставку; он говорил, что эту идею надо нести в партийные массы. - Ну, а Рубашов? - А Рубашов опять засмеялся и назвал его наивным донкихотом. Он сказал, что Первый пришел к власти не случайно и добровольно от нее не откажется, потому что непоколебимо убежден в своей непогрешимости, а поэтому абсолютно аморален; что он прирожденный правитель, и власть у него можно отнять только силой. Ничего, мол, с ним не смогут поделать и партийные массы, потому что все ключевые посты в Партии занимает верная ему партийная бюрократия, которая знает, что, если его сместят, она немедленно лишится всех своих привилегий, а поэтому будет верна ему до конца. Несмотря на сонливость, Рубашов с удивлением заметил, что юноша необычайно точно передает его мысли. Сам он уже забыл подробности тогдашнего разговора, но общий ход его рассуждений Заячья Губа пересказывал поразительно верно. Рубашов изумленно поглядывал на него сквозь пенсне. Снова прогремел глеткинский голос: - Значит, Рубашов подчеркивал, что надо применить насилие против Первого - я имею в виду руководителя нашей Партии? Заячья Губа кивнул. - И его доводы, подкрепленные обильной выпивкой, произвели на вас глубокое впечатление? Заячья Губа ответил не сразу. Помолчав, он очень тихо сказал: - Я почти не пил. Но его доводы произвели на меня глубочайшее впечатление. Рубашов невольно опустил голову. Страшная догадка пронзила его, словно физическая боль. Неужели несчастный юноша сделал практические выводы из его рассуждений, неужели в этом свидетеле, безжалостно освещенном лампой вивисекторов, воплощена его, рубашовская, логика? Глеткин не дал ему додумать до конца свою мысль. Снова проскрежетал его голос: - И после теоретической подготовки Рубашов стал понуждать вас к действиям? Заячья Губа не ответил. Глеткин несколько секунд ждал. Рубашов поднял голову. Свидетель беспомощно моргал, слышалось сухое потрескивание лампы. Потом раздался глеткинский голос - даже более монотонный и бесстрастный, чем обычно: - Вы хотите, чтобы вам помогли припомнить? Эти слова были произнесены с нарочитым равнодушием, но свидетель вздрогнул, как от удара хлыстом. Он облизнул губы; в его глазах мерцал тупой ужас затравленного животного. И вот снова зазвучал мелодичный рассказ: - Нет, он начал понуждать меня на следующее утро, когда мы встретились тет-а-тет. Рубашов ухмыльнулся. Несомненно, сам Глеткин перенес эту мизансцену на следующий день - даже в его неандертальском мозгу не укладывалось, что старик Кифер стал бы спокойно слушать, как сына склоняют к убийству. Рубашов уже забыл про свою страшную догадку; он обернулся и, помаргивая от яркого света, спросил: - Надеюсь, обвиняемый имеет право задавать вопросы свидетелю? - Имеет, - коротко ответил Глеткин. Рубашов повернулся к юноше. - Насколько я помню, - проговорил он, - как раз перед этой поездкой вы защитили в Университете диплом? Рубашов первый раз обратился прямо к свидетелю, и лицо Кифера снова осветилось надеждой на поддержку и помощь. Он кивнул. - Значит, я помню правильно, - сказал Рубашов. - Кроме того, мне припоминается, что вы тогда собирались работать под руководством отца в Институте истории. Это ваше намерение осуществилось? - Да, - ответил Заячья Губа и, поколебавшись, добавил: - Меня уволили после ареста отца. - Понятно, - сказал Рубашов. - И вам пришлось подыскивать другую работу. - Он помолчал, а потом, оглянувшись на Глеткина, закончил: - Таким образом, когда мы встретились с этим юношей, ни он, ни я не знали о характере его будущей работы и, следовательно, не могли планировать отравления Первого. Шорох карандаша мгновенно оборвался. Рубашов, не глядя на стенографистку, понимал, что она перестала записывать и повернула свое мышиное личико к Глеткину. Свидетель тоже смотрел на Глеткина, но в его глазах уже не было надежды: они выражали растерянность и страх. Рубашову вдруг показалось, что он легкомысленно прервал серьезный и торжественный обряд; радость победы тотчас увяла. Голос Глеткина, официальный и равнодушный, окончательно засушил ее. - Есть у вас еще вопросы к свидетелю? - Сейчас нет, - ответил Рубашов. - Мы не утверждаем, что вы настаивали на отравлении, - спокойно сказал Глеткин. - Вы дали приказ убить, метод убийства мог выбирать сам исполнитель. Он повернулся к Заячьей Губе: - Вы именно так нас информировали? - Да, - с явным облегчением подтвердил тот. Рубашов точно помнил, как Глеткин читал: "Подстрекал к убийству посредством отравления", - но ему вдруг стало на все наплевать. Пытался ли юный Кифер совершить это безумное убийство или только планировал его, признался ли он в своих намерениях или просто подтвердил выдумку истязателей, - дела не меняло: он, Рубашов, был виновен. Этот измученный юноша прошел до конца рубашовский путь - вместо самого Рубашова. Нет, не следователь, а подследственный пытался запутать юридическим крючкотворством ясное по существу дело. Следствие просто восстановило недостающие звенья логической цепи - оно было грубоватым и неуклюжим, но отнюдь не бредовым. И все же, как представлялось Рубашову, один пункт обвинения был не совсем верен. Но он слишком устал, чтобы сформулировать свою мысль и высказать ее вслух. - Есть у вас еще вопросы к свидетелю? - спросил Глеткин. Рубашов отрицательно покачал головой. - Вы можете идти, - сказал Глеткин Заячьей Губе и нажал кнопку звонка. Явившийся охранник защелкнул на запястьях Кифера металлические наручники. У двери Кифер еще раз повернул голову к Рубашову, и он вспомнил, что, возвращаясь с прогулки, тот всегда смотрел на его окно. Этот взгляд давил Рубашова, словно чувство мучительной вины, - он не выдержал, снял пенсне и отвел глаза. Когда дверь захлопнулась, Рубашов понял, что почти завидует Заячьей Губе. Его уши уже опять сверлил глеткинский голос - обновление резкий, но по-прежнему официальный и монотонный: - Вы признаете, что показания Кифера совпадают в основных пунктах с формулировкой обвинения? Рубашову опять пришлось повернуться к лампе. В голове гудело, электрический свет процеживался сквозь опущенные веки горячими розоватыми волнами. Однако слова "в основных пунктах" не укрылись от его внимания Глеткин собирался исправить свой промах, сократив "подстрекал к убийству посредством отравления" до неопределенного "подстрекал к убийству". - В основных пунктах совпадают, - проговорил Рубашов. Удовлетворенно скрипнули глеткинские ремни; стенографистка, словно сытенькая мышка, завозилась на своем стуле. Рубашов почувствовал, что в их глазах он подтвердил свое заявление Генеральному Прокурору и окончательно признал себя виновным. Откуда этим неандертальцам знать его собственные представления о виновности, справедливости и правде? - Вам не мешает свет? - неожиданно спросил Глеткин. Рубашову стало смешно. Глеткин решил расплатиться. Вот оно, мышление неандертальца. И все же, когда слепящий блеск немного померк, он ощутил облегчение и чуть ли не благодарность. Теперь - правда, все еще с трудом - Рубашов мог посмотреть на Глеткина. Он поднял голову и увидел круглый, гладко выбритый череп с широким шрамом. - Но один весьма существенный пункт я хотел бы уточнить, - сказал он. - Какой именно? - спросил Глеткин. Его голос опять прозвучал резко и официально. "Он, конечно, предполагает, что я заговорю об утренней встрече с мальчишкой, которой не было, - думал Рубашов. - Для него это очень важно: его занимают истинные факты, даже если они не имеют значения. Впрочем, по-своему он, пожалуй, прав..." - Пункт о насилии, - сказал он вслух. - Излагая свои тогдашние взгляды, я действительно пользовался этим словом. Однако я имел в виду не индивидуальный террор, а политическую активность масс. - То есть Гражданскую войну? - спросил Глеткин. - Нет. Легальную активность. - Которая неминуемо переросла бы в Гражданскую войну, и вы это прекрасно знаете. А если так, то в чем же заключается ваше уточнение? Рубашов не ответил. Только что этот пункт казался ему необычайно важным, но теперь он увидел, что разницы, и правда, нет. Если оппозиция могла добиться победы над гигантским бюрократическим аппаратом Первого толь- ко с помощью Гражданской войны, то почему это лучше, чем убийство одного Первого, - тем более что на войне погибли бы миллионы людей? Чем массовый политический террор лучше индивидуального? Это несчастный мальчик понял его не совсем верно - но, быть может, даже ошибаясь, он действовал гораздо последовательней его самого? Оппозиция способна сломить диктатуру меньшинства только с помощью Гражданской войны. Тот, кто не приемлет Гражданской войны, должен порвать с оппозицией и подчиниться диктатуре. Когда он писал эти простые фразы, полемизируя много лет назад с реформистами, ему и в голову не приходило, что он подписывает свой будущий приговор... У него не было сил спорить с Глеткиным. Решив, что проиграл, он сразу почувствовал облегчение: борьба закончилась, и с него сняли ответственность; больше всего на свете ему хотелось уснуть. Тяжкий груз в голове сливался с монотонным потрескиванием лампы; за столом вместо Глеткина уже сидел Первый, глядя ему в глаза с усмешливой и сатанински-мудрой иронией. Он вспомнил надпись на воротах кладбища в Эрани, где покоились обезглавленные Сен-Жюст, Робеспьер и шестнадцать их соратников: Dormir - спите. А потом воспоминания Рубашова о допросе снова сделались отрывочными и туманными. Вероятно, он опять уснул - на несколько секунд или минут, - но снов, кажется, не видел. Глеткин разбудил его, предложив подписать протокол. Он взял ручку и с отвращением почувствовал, что она хранит еще тепло глеткинских пальцев. Стенографистка сидела не шевелясь, и кабинет заполняла спокойная тишина. Даже лампа перестала потрескивать, ее свет был неярким и желтоватым, а за окном занималось серенькое зимнее утро. Рубашов расписался. Чувство облегчения не покидало его, хотя он и забыл, почему оно возникло; преодолевая сонную одурь, он прочитал документ, в котором признавался, что подстрекал Кифера к убийству руководителя Партии. Ему вдруг по чудилось, что все это - результат чудовищного и всеобщего взаимонепонимания; он хотел зачеркнуть свою подпись и разорвать протокол, но голова уже прояснилась, он отдал документ Глеткину и машинально потер пенсне о рукав. Дальше в памяти зиял провал; он очнулся в коридоре, рядом с высоким охранником, который миллион лет назад отвел его к Глеткину. Глаза слипались; через несколько секунд он разглядел винтовую лестницу и, вспомнив свои страхи, сонно усмехнулся. Потом лязгнула дверь камеры, и он блаженно растянулся на койке; за мутным стеклом разливался серый рассвет, в верхнем углу окна подрагивал от ветра кусок газеты... он подложил под голову левую руку и мгновенно уснул. Когда дверь снова открылась, рассвет за окном еще не успел разгореться в день - он спал едва ли больше часа. Сначала ему показалось, что принесли завтрак, но у двери стоял не надзиратель, а охранник. И Рубашов понял, что его опять поведут на допрос. Он плеснул себе в лицо холодной воды над умывальником, надел пенсне и, заложив руки за спину, двинулся впереди охранника к глеткинскому кабинету - мимо одиночек, мимо общих камер и потом вниз по винтовой лестнице, ступени которой плавно поворачивали, - но он не замечал, что, спускаясь, кружит по спирали. 4 Все следующие допросы припоминались Рубашову, как один клубящийся мутный ком. Глеткин допрашивал его несколько суток подряд с двух- или трехчасовыми перерывами, но он помнил только разрозненные обрывки их разговора. Он потерял счет дням; видимо, все это продолжалось больше недели. Рубашов слышал о методе физического сокрушения обвиняемого, когда сменяющиеся следователи непрерывно пытают его изнурительным многосуточным допросом. Однако Глеткин никогда не отдыхал и сам, отняв у Рубашова пафос нравственного превосходства жертвы над истязателями. После первых сорока восьми часов он перестал различать смену дня и ночи. Лязгала дверь, на пороге появлялся высокий охранник, и он вставал с койки, не понимая, рассвет ли сереет за мутным стеклом или угасающий зимний день. А тюремные коридоры, двери камер и ступени винтовой лестницы заливало мертвое электрическое марево. Если во время допроса серая муть за окном постепенно светлела и Глеткин в конце концов выключал лампу, значит, наступало утро. Если сумерки сгущались и лампа вспыхивала, - начинался вечер. Когда Рубашов заявлял, что голоден, в кабинете появлялись бутерброды и чай. Но есть ему обыкновенно не хотелось; вернее, он испытывал приступы волчьего аппетита, пока еды не было, но как только ее приносили, к горлу подкатывала тошнота. Кроме того, Глеткин никогда не ел в его присутствии, и ему казалось унизительным говорить, что он проголодался. Вообще, все физические отправления становились при Глеткине унизительными, потому что сам он никогда не показывал признаков усталости, не зевал и не сутулился, не курил, не ел и не пил - официальный и подтянутый, сидел он за своим столом, а его аккуратно пригнанные ремни негромко и корректно поскрипывали. Наихудшей пыткой для Рубашова становилось желание выйти из кабинета по естественной нужде. Глеткин вызывал дежурного охранника, и тот конвоировал Рубашова в уборную. Однажды Рубашов уснул прямо на толчке, с тех пор охранник не разрешал ему закрывать дверь. Сковывающая его апатия сменялась иногда болезненно механическим возбуждением. По-настоящему он потерял сознание только один раз, хотя все время пребывал на грани обморока; но остатки гордости помогали ему пересиливать себя. Он закуривал, на секунду поворачивал голову к слепящей лампе, и допрос продолжался. Порой его поражала собственная выносливость. Однако он знал, что границы человеческих возможностей гораздо шире расхожего представления о них и что обычные люди просто не догадываются о своей удивительной жизнестойкости. Ему рассказывали, например, про одного обвиняемого, которому не давали спать почти двадцать дней, и он выдержал. Подписывая протокол первого допроса, он думал, что доследование кончилось. На втором допросе ему стало ясно, что оно только начинается. В обвинении было семь пунктов, а он пока согласился лишь с одним. Ему представлялось, что он уже выпил чашу унижений до дна. Но выяснилось, что полный разгром может повторяться до бесконечности, а бессилие способно нарастать беспредельно. И Глеткин, шаг за шагом, гнал его по этому нескончаемому пути. Конец, впрочем, всегда был рядом. Стоило ему подписать обвинение целиком или полностью отвергнуть его, и он обрел бы покой. Но странное чувство какого-то извращенного долга не позволяло ему свернуть с выбранной однажды дороги. Он шел по ней, перебарывая искушение сдаться, хотя раньше само слово "искушение" было для него пустым звуком, потому что он всю жизнь служил абсолютной идее. А сейчас это слово наполнилось конкретным смыслом, обрело форму беспрестанных унижений, гнетущую тяжесть бессонных ночей и невыносимую резкость ослепительной лампы - искушение, воплотившееся в реальность надписью на воротах кладбища для побежденных: "Спите". Ему было очень трудно противиться этому мирному и мягкому искушению, оно опутывало туманом рассудок и сулило полнейший духовный покой. Глеткин громоздил бесчисленные логические доказательства его вины, а оно ненавязчиво, но постоянно напоминало совет записки, полученной в парикмахерской: "Умрите молча". Иногда, охваченный апатией, Рубашов безмолвно шевелил губами. В таких случаях Глеткин прокашливался, сгонял назад складки гимнастерки под скрипучим ремнем, а Рубашов начинал потирать пенсне о рукав и безвольно кивал головой, потому что уже осознал в искусителе Немого Собеседника, которого, как ему казалось, он давно уничтожил в себе и которому здесь, в этом кабинете, было решительно нечего делать. - Значит, вы отрицаете, что вели переговоры от имени оппозиции с представителями мирового капитализма, имея целью свержение существующего руководства в стране? Вы отрицаете, что за прямую или косвенную помощь обещали пересмотреть границы, то есть отдать интервентам определенные области нашей родины? Рубашов решительно это отрицал; но когда Глеткин повторил ему дату и напомнил обстоятельства некоей встречи, в его сознании постепенно всплыл один незначительный, забытый разговор. Утомленно и растерянно слушая Глеткина, он сразу же понял, что тому не разъяснишь безобидности мимолетной светской беседы. Дело происходило в Торговой Миссии после официального дипломатического обеда. Рубашов разговорился с бароном 3., Секретарем Посольства той самой страны, где Рубашову недавно выбили зубы, о редкой породе морских свинок - оказалось, что отцы барона и Рубашова разводили этих экзотических животных, а поэтому были, вероятно, знакомы. - И где же теперь, - поинтересовался барон, - содержится питомник вашего отца? - Его разорили во время Революции: морских свинок пустили на мясо. - А из наших наделали эрзац-консервов, - меланхолично сообщил Рубашову барон. Он не скрывал брезгливого отвращения к новому режиму в своей стране и оставался дипломатом только потому, что у властителей не дошли еще до него руки. - У меня и у вас похожие судьбы, - отхлебнув кофе, проговорил барон. - Мы с вами оба пережили свое время. Теперь не поразводишь экзотических животных. Нынешний век - эпоха плебса. - Вы забываете, господин барон, что я выступаю на стороне плебса, - улыбаясь, напомнил собеседнику Рубашов. - Я говорю не о социальной позиции, - немного помолчав, возразил барон. - Программа, выдвинутая нашим Усатиком, в принципе не вызывает у меня возражений - мне претит его пошлое плебейство. Человека можно послать на Голгофу только за то, во что он верует. - Они лениво попивали кофе, и через несколько секунд барон сказал: - Если у вас повторится Революция и вы сместите вашего Усача, постарайтесь не забыть о духовной вере или уж, по крайней мере об экзотике. - Это у нас едва ли случится, - ответил Рубашов после паузы добавил: - Но у вас, судя по вашей реплике,; все же допускают подобную возможность? - Теперь допускают, - сказал барон. - На ваших последних судебных процессах вскрылись весьма интересные факты. - И, видимо, у вас иногда обсуждают, какие шаги вам следует предпринять, если это невероятное событие все же случится? - спросил Рубашов. Барон ответил быстро и точно, словно он предвидел рубашовский вопрос: - В чужие дела мы вмешиваться не будем. Но сформированное Правительство - по его просьбе - можно поддержать... за определенную мзду. Они уже стояли возле стола, и в руках у них были кофейные чашечки. - Значит, если я вас правильно понял, вы обсуждали и размеры мзды? - Рубашов с легким беспокойством заметил, что небрежный тон ему не удался. - Конечно, - спокойно ответил барон и назвал богатую пшеницей область, населенную одним из национальных меньшинств... Рубашов забыл про этот разговор и никогда осознанно о нем не вспоминал. Светская беседа за чашечкой кофе - как он мог растолковать Глеткину, что она решительно ничего не значила? Рубашов устало смотрел на следователя, по-обычному корректного и каменно-безучастного. Он, без сомнения, не интересовался экзотикой. Не пил кофе с баронами-дипломатами. Читая, он напряженно выговаривал слова, запинался и ставил неверные ударения. Его происхождение было чисто плебейским, и читать он научился уже будучи взрослым. Нет, ему никак не объяснишь, что разговор, начавшийся с морских свинок, может закончиться бог знает чем. - Короче, вы признаете, что этот разговор все же имел место? - спросил Глеткин. - Он был абсолютно безобидным, - устало ответил Рубашов и сразу понял, что Глеткин оттеснил его еще на один шаг. - Таким же безобидным, как ваши чисто теоретические рассуждения перед юным Кифером, что руководителя нашей Партии надо сместить посредством насилия? Рубашов потер пенсне о рукав. А действительно, была ли та беседа "абсолютно безобидной"? Разумеется, он не вел никаких переговоров, да и барона 3. никто не уполномочивал их вести. "Прощупывание почвы" - вот как это именуется у дипломатов. Но подобное "прощупывание" можно счесть и звеном в логической цепи его тогдашних рассуждений, а они опирались на проверенные практикой партийные традиции. Разве Старик в свое время не воспользовался услугами Генерального Штаба той же страны, чтобы вернуться на родину и довести начавшуюся Революцию до победы? И разве чуть позже, заключая первое перемирие, он не пошел на территориальные уступки, чтобы добиться передышки? "Старик меняет пространство на время", - остроумно заметил тогда один рубашовский приятель. "Безобидный разговор" столь прочно сомкнулся с другими звеньями общей цепочки, что Рубашов и сам теперь смотрел на него глазами Глеткина. Того самого Глеткина, который, читая, - а в общем-то, и думая - чуть ли не по слогам, приходил к простейшим, но неопровержимым выводам... весьма вероятно, именно потому, что совершенно не интересовался экзотикой. А как он, кстати, узнал о том разговоре? Вряд ли их с бароном могли подслушать - и значит, дипломат из аристократической семьи служил агентом-провокатором... Бог весть из каких соображений. Такое часто случалось и раньше. Рубашову была подстроена ловушка, неуклюже сляпанная примитивным воображением Первого, и он, Рубашов, попался в нее, словно слепой мышонок... - Вы очень хорошо информированы о моей беседе с бароном 3., - сказал Рубашов, - а потому должны знать, что она не имела никаких последствий. - Конечно, не имела, - ответил Глеткин, - благодаря тому, что вас вовремя арестовали, а все антипартийные группы в стране были разгромлены. Вам не удалось довести вашу измену до ее логического конца. Чем он мог опровергнуть этот вывод? Сказать, что серьезные последствия были изначально невозможны хотя бы уже из-за его, рубашовской, дряхлости, которая мешала ему действовать последовательно, как того требовали партийные традиции и как повел бы себя на его месте Глеткин? Объяснить, что вся так называемая оппозиция давно выродилась в немощную трепотню из-за старческой дряхлости всей старой гвардии? Растолковать, что старая гвардия износилась и одряхлела, вымотанная жесточайшей подпольной борьбой, сырыми одиночками древних казематов и постоянным преодолением страха, о котором партийцы никогда не говорили друг с другом, так что каждому приходилось подавлять его в одиночку - многие годы, десятки лет? Рассказать, что старую гвардию вконец обессилили бесчисленные внутрипартийные распри и полнейшая беспринципность, непрерывные поражения и разврат абсолютной власти после победы? Стоило ли говорить Глеткину, что организованной оппозиции Первому никогда не существовало, что дело не шло дальше пустой болтовни и слабоумной игры с коварным, беспощадным огнем, что старая гвардия полностью исчерпала себя и поэтому ей, подобно мертвецам с кладбища в Эрани, остается надеяться только на вечный сон и оправдание потомков? Так чем же он мог опровергнуть выводы этого неандертальского истукана? Его примитивная логика была совершенно неопровержимой, и, однако, он ошибался - потому что перед ним сидел не закаленный боец Рубашов, а его немощная тень. И благодаря этой единственной, но коренной ошибке Рубашова обвиняли в поступках, которые он отказался совершать. "Человека можно послать на Голгофу только за то, во что он верует", - сказал барон 3. Прежде чем подписать протокол, чтобы, придя в камеру, рухнуть на койку и провалиться в тяжкое забытье - до следующего сеанса вивисекции, - Рубашов задал Глеткину посторонний вопрос. Он знал, что после каждой победы Глеткин ненадолго смягчался - платил по счету. Рубашов решил узнать о судьбе Иванова. - Гражданин Иванов арестован, - сказал Глеткин. - А можно узнать, за что? - спросил Рубашов. - Гражданин Иванов проявил преступную халатность при расследовании вашего дела, - ответил Глеткин, - а в частных беседах он цинично утверждал, что обвинение недостаточно обосновано. - Но, возможно, он действительно не считал его достаточно обоснованным, - возразил Рубашов. - Возможно, ему, и правда, казалось, что я не преступник? - В таком случае он должен был заявить, что не может вести данное дело, и доложить компетентным лицам о вашей невиновности. - Рубашов не был уверен, что Глеткин над ним издевается. Его голос звучал так же корректно официально, как обычно. В другой раз, когда стенографистка ушла из кабинета, а Рубашов собирался подписать очередное признание - еще теплой от глеткинских пальцев ручкой, - он спросил следователя: - Можно задать вам еще один посторонний вопрос? Произнося эти слова, он смотрел на широкий глеткинский шрам. - Мне сказали, что вы ратуете за сильнодействующие методы, - у вас их, кажется, называют "жесткими". Почему же, допрашивая меня, вы ни разу не прибегли к физическому воздействию? - Вы имеете в виду пытки, - полуутвердительно и равнодушно сказал Глеткин. - Как вам должно быть известно, они запрещены нашим законодательством. Он помолчал. Рубашов расписался на последнем листе протокола. - Кроме того, - заговорил снова Глеткин, - существует определенный тип подследственных, которые подписывают при физическом воздействии все, что угодно, а на публичном процессе отрекаются от своих показаний. Вы принадлежите именно к этому типу упорных, но гибких людей. Из ваших признаний можно извлечь политическую пользу на открытом судебном процессе, только если они сделаны добровольно. Глеткин впервые упомянул о публичном процессе. Но устало шагая перед высоким охранником обратно в камеру, Рубашов обдумывал не приближающийся суд, а слова Глеткина про "упорных, но гибких людей". Помимо воли они наполняли его радостной самоудовлетворенностью. "Я положительно впадаю в детство", - думал он, блаженно вытягиваясь на койке. И чувство самодовольства не покидало его, пока он не уснул. Всякий раз, подписывая после упорных споров новый пункт обвинения - измученный, странно успокоенный и уверенный, что его разбудят максимум через два часа, - всякий раз он засыпал с надеждой, что Глеткин даст ему выспаться и прийти в себя. Он прекрасно знал, что эта надежда не осуществится, пока битва не будет доведена до ее логического конца, превосходно понимал, что в очередном бою потерпит очередное поражение, и не сомневался в горестном для него исходе битвы. Тогда зачем же он мучил себя, зачем обрекал на нескончаемые унижения, вместо того чтобы сдаться заранее и спокойно уснуть? Смерть давно уже потеряла для него свой метафизический характер, воплотившись в искусительное, ласковое, физически желанное слово сон. И все же странное чувство долга заставляло его бодрствовать и вести обреченную битву - хотя он знал, что воюет с ветряными мельницами. Но он продолжал сражаться, и Глеткин шаг за шагом заставлял его отступать, и ему было ясно, что, когда тот перекует последнюю несуразицу обвинения в аккуратное звено логической цепи, круг замкнется и он будет приперт - то есть поставлен - к стенке. Но выбранный однажды путь следовало честно пройти до конца. И только тогда, вступив во тьму с открытыми глазами и поднятой головой, он завоюет право на ничем не нарушаемый сон. В продолжение этого многосуточного допроса менялся постепенно и Глеткин - впрочем, почти незаметно. Однако рубашовские лихорадочные глаза регистрировали даже самые незначительные перемены. Глеткин был по-прежнему подтянутым и сухо официальным, все так же ничего не выражал его взгляд, все так же корректно поскрипывали аккуратно пригнанные ремни - но мало-помалу в его словно бы механическом голосе появлялись человеческие нотки, а режущий свет лампы становился все спокойней и под конец сделался почти нормальным. Глеткин ни разу не улыбнулся - так что Рубашов не узнал, способны ли улыбаться неандертальцы новейшей эры, - и никаких чувств его голос не выражал. Но однажды, когда после нескольких часов допроса у Рубашова кончилось курево, Глеткин, который сам не курил, вынул из кармана пачку папирос и протянул ее через стол Рубашову. Один пункт обвинения Рубашову удалось отвергнуть: он доказал, что не насаждал вредительства, работая руководителем Народного Комиссариата легких металлов. По сравнению с другими, уже признанными им обвинениями, этот пункт значил не много, но он боролся до последнего. Допрос продолжался всю ночь. Рубашов, сиплым от усталости голосом, последовательно разбивал все свидетельства его виновности, подкрепленные тенденциозно толкуемой статистикой, приводил чудом всплывавшие в памяти цифры и факты, убедительно опровергал подтасованные следствием данные, и Глеткин не сумел отыскать слабого места в его обороне. Дело в том, что уже на втором или третьем допросе они заключили между собой негласный договор, по которому Глеткин должен был обосновывать всякий пункт обвинения рубашовскими идеями - хотя бы исключительно теоретическими, - а сделав это, имел право домысливать недостающие подробности или, как сформулировал для себя Рубашов, перековывать несуразицы следствия в звенья логической цепи. 0ни бессознательно выработали четкие правила игры и считали, что поступки, которые Рубашов должен был совершить, следуя логике своих теоретических рассуждений, действительно совершены; они потеряли представление о границах вымысла и реальности, о разнице между логическими конструкциями и фактами бытия. Рубашов изредка замечал этот перекос, и в такие минуты ему казалось, что он очнулся от длительного наркотического сна, а Глеткину, по всей видимости, ничего подобного не приходило и в голову. Под утро, когда Рубашов с очевидностью доказал, что не разваливал работу по производству легких металлов, глеткинский голос окрасился чуть заметным призвуком неуверенности - как и при первом неправильном ответе Заячьей Губы на очной ставке. Он резко усилил накал лампы, чего давно уже не делал, но, заметив ироническую усмешку Рубашова, опять пригасил лампу, задал несколько незначительных вопросов, а потом сказал: - Значит, вы категорически отрицаете свою вредительскую деятельность во вверенной вам отрасли промышленности - равно как и наличие у вас преступных замыслов? Рубашов кивнул и, преодолевая сонливость, стал ждать, как поступит Глеткин. Тот повернулся к стенографистке: - Запишите. Следствие рекомендует снять данный пункт по недостаточности улик. Рубашов торопливо закурил, чтобы скрыть охватившее его детское торжество. Первый раз он одержал победу над Глеткиным. Разумеется, это была грустная, ничего не решающая победа в проигранной битве - и все же он победил; вот уже несколько месяцев или даже лет не испытывал он подобного ощущения... Глеткин взял у стенографистки протокол допроса и по сложившейся у них традиции отпустил ее. Когда они остались одни и Рубашов встал, чтобы подписать протокол, Глеткин, протягивая ему ручку, сказал: - Оппозиция всегда с успехом использовала промышленное вредительство, чтобы создавать руководству временные трудности и разжигать недовольство среди рабочих. Почему же вы так упорно настаиваете, что не прибегали - и даже не намеревались прибегнуть - к этому проверенному средству? - Да потому что это идиотизм - сваливать все неудачи на вредительство, - ответил Рубашов. - И потому что меня мутит от непрерывных процессов над вредителями, которые ни в чем не виновны. Почти забытое ощущение победного торжества взбодрило Рубашова, и он говорил громче обычного. - Вы вот считаете вредительство выдумкой, - возразил ему Глеткин, - а тогда в чем же, по-вашему, причина неудовлетворительного состояния промышленности? - Непосильные нормы, нищенская оплата труда и драконовские дисциплинарные меры, - сейчас же ответил Рубашов. - Мне известны случаи, когда рабочих расстреливали как вредителей за пустячные ошибки, вызванные голодом и усталостью. За двухминутное опоздание человека увольняют с такой записью в Трудовой книжке, что потом его нигде не берут на работу. Глеткин окинул Рубашова ничего не выражающим взглядом и спросил ничего не выражающим тоном: - У вас были в детстве часы? Рубашов ошарашенно промолчал. Он уже заметил, что новейшие неандертальцы начисто лишены чувства юмора - или, точнее, все они относятся к жизни с угрюмой серьезностью. - Вам не хочется отвечать на мой вопрос? - Были, конечно, - недоумевая, ответил Рубашов. - В каком возрасте вы их получили? - Н-н-ну... лет, может быть, в девять или восемь. - А я, - по-обычному корректно и официально сказал Глеткин, - узнал, что час делится на минуты, в шестнадцать лет. Когда крестьяне моей деревни ехали в город, они просто выходили из дому на рассвете, а потом спали около станции, пока не прибудет поезд. Иногда он прибывал в полдень, иногда к вечеру, а иногда на следующее утро. И большинство наших рабочих - деревенские люди. Неподалеку от моей деревни, например, построили крупнейший в мире сталелитейный завод. И вот мои земляки, вчерашние крестьяне, загружали доменную печь и ложились спать. К ним пришлось применить высшую меру наказания. В других странах процесс индустриализации растягивался на сто или двести лет, так что крестьяне естественно и постепенно привыкали к своей новой жизни. У нас они должны освоиться с машинами и промышленной точностью в десять лет. Если мы не будем увольнять их и расстреливать за малейшие ошибки, они не отвыкнут спать у станков или во дворах фабрик, и страну охватит мертвый застой, то есть она вернется к дореволюционному состоянию. В прошлом году Республику посетила делегация женщин-текстилыциц из Манчестера в Англии. От них ничего не утаивали, и когда они возвратились домой, то написали несколько негодующих статей, в которых сказано, что английские рабочие просто не выдержали бы таких условий труда, как у нас. Я читал, что текстильной промышленности Манчестера около двухсот лет. И я читал также, какие условия труда были у английских текстильщиков двести лет назад. Вы, гражданин Рубашов, пользуетесь аргументами английских текстильщиц. А ведь вам известны многие факты, которых они не знают. Так что алогичность ваших аргументов вызывает удивление. Но, с другой стороны, вы отчасти похожи на них: в детстве у вас были часы... Рубашов молча и пристально смотрел на Глеткина. Что это? Неандерталец решил раскрыться? Однако Глеткин был по-обычному корректным и подтянутым, а в его тоне и взгляде не выражалось никаких чувств. - До некоторой степени вы, пожалуй, правы, - сказал наконец Рубашов. - Но раз уж вы сами затронули эту тему, то объясните мне, пожалуйста, зачем вам нужны козлы отпущения, если вы понимаете, что причины наших промышленных неурядиц носят объективно-исторический характер? - Опыт учит нас, - ответил Глеткин, - что сложные исторические процессы надо разъяснять народным массам на простом и понятном языке. Судя по моим сведениям из истории,- человечество никогда не обходилось без козлов отпущения. Это - объективно-историческая закономерность, а ваш друг Иванов рассказал мне в свое время, что она опирается на религиозные воззрения древних народов. Он говорил, что это понятие ввели иудеи, которые ежегодно приносили в жертву своему богу козла, нагруженного всеми их грехами. - Глеткин замолчал и согнал назад складки гимнастерки под скрипучим ремнем. - Кроме того, существуют примеры, когда люди становились козлами отпущения добровольно. Лет в восемь или девять я слышал от нашего деревенского священника, что Иисус Христос называл себя агнцем, который взял на себя грехи мира. Лично я не верю, что один человек может спасти все человечество. Но вот уже две тысячи лет люди этому верят. Рубашов пристально смотрел на Глеткина. Что он задумал? Зачем завел этот разговор. В каких лабиринтах блуждал его неандертальский ум? - Однако согласитесь, что, по нашим-то воззрениям, народу следует говорить правду, а не населять мир новыми дьяволами-вредителями. - Если моим землякам сказать, что они все еще отсталые и неграмотные, несмотря на завоевания Революции и успешную индустриализацию страны, это не принесет им никакой пользы. А если их убедить, что они герои труда и работают эффективней американцев, но страну лихорадит от дьявольского вредительства врагов, - это хоть как-то им поможет. Истинно правдиво то, что приносит человечеству пользу; по-настоящему ложно то, что идет ему во вред. В краткой истории для вечерних школ подчеркивается, что христианство зафиксировало высшую по тем временам ступень человеческого сознания. Правду ли говорил Христос, когда утверждал, что он сын бога и девственницы, нас не интересует. Мы имеем право вводить объективно полезные символы, даже если нынешние крестьяне воспринимают их буквально. - Ваши доводы, - заметил Рубашов, - очень напоминают ивановские. - Гражданин Иванов принадлежал, как и вы, к старой интеллигенции; беседуя с ним, я пополнял пробелы в своих исторических знаниях. Разница между нами заключалась в том, что я пользовался знаниями для службы народу и Партии, а Иванов был циником... - Был? - спросил Рубашов и снял пенсне. - Гражданин Иванов, - сказал Глеткин, глядя на Рубашова без всякого выражения, - расстрелян вчера ночью по решению Трибунала. После этого разговора Глеткин отпустил его и не вызывал два часа. По дороге в камеру он попытался понять, почему смерть Иванова оставила его почти равнодушным. Она лишь пригасила радостное чувство победы, и он опять впал в сонное оцепенение. Видимо, сейчас его уже ничто не могло взволновать. Впрочем, он устыдился своего победного ликования еще до того, как узнал о расстреле Иванова. Глеткин был настолько силен, что даже победа над ним оборачивалась поражением. Массивный, неподвижный и бесстрастный, сидел он за столом, олицетворяя Правительство, обязанное своим существованием старой гвардии. Их детище, плоть от плоти и кровь от крови, выросло в чудовищного, не подвластного им монстра. Разве Глеткин не признал, что его духовным отцом был старый интеллигент Иванов? Рубашов беспрестанно напоминал себе, что глеткины продолжают дело, начатое старой интеллигенцией. Что их прежние идеи не переродились, хотя и звучат у неандертальцев совершенно бесчеловечно. Когда Иванов прибегал к тем же доводам, что и Глеткин, в его голосе - отзвуком ушедшего мира - слышались живые и мягкие полутона. Можно отречься от своей юности, но избавиться от нее нельзя. Иванов до конца тащил на себе груз воспоминаний о старом мире, вот почему в его голосе звучала насмешливая грусть, и вот почему Глеткин называл его циником. На Глеткина не давили воспоминания, от которых следовало отречься: у него не было прошлого. Чистый в своей безродности, он не ; ведал ни грусти, ни иронии. 5 Из дневника Н. 3. Рубашова ...По какому праву мы, уходящие, смотрим на глеткиных свысока? Не напоминаем ли мы обезьян, которые потешались над первым неандертальцем? Высокоцивилизованные обезьяны, изящно прыгая с ветки на ветку, наверняка поражались уродству и приземленности неандертальца. Утонченные и грациозно веселые, предавались они возвышенным размышлениям, а он угрюмо расхаживал по земле, сокрушая своих врагов суковатой дубиной. Он вызывал у обезьян насмешливое удивление, и они забрасывали его гнилыми орехами. Но иногда ужас охватывал обезьян: они чуждались насилия и ели исключительно фрукты, а этот монстр жрал сырое мясо и убивал даже своих соплеменников. Он валил деревья и сдвигал нерушимые скалы, восставал против древних традиций и посягал на вековечные законы джунглей. Да, он был грубым, хищным и коварным - с точки зрения обезьян. И мартышки до сих пор смотрят на человека с боязливым отвращением... 6 На пятый или шестой день, во время очередного допроса, Рубашов потерял сознание. Он сидел перед Глеткиным, пытаясь изменить последний пункт обвинения - о причинах его преступных действий. В обвинении говорилось о "действиях из контрреволюционных убеждений", и, между прочим, как нечто самоочевидное, упоминалось, что он был платным агентом мирового капитализма. Рубашов не соглашался с этой формулировкой. Допрос начался на рассвете, а часов около одиннадцати Рубашов медленно сполз с табуретки, упал на пол и не поднялся. Когда через несколько минут он пришел в себя, то увидел покрытую страусиным пухом голову врача, который плескал ему в лицо холодной водой из бутылки и растирал виски. От тяжелого запаха черного хлеба и полупереваренного сала Рубашова вырвало. Врач ругнулся - у него был резкий крикливый голос - и сказал, что подследственного надо вывести на свежий воздух. Глеткинский взгляд не выражал никаких чувств. Он позвонил и приказал вычистить ковер, а потом вызвал высокого охранника, и тот отконвоировал Рубашова в камеру. Вскоре старик-надзиратель повел его на прогулку. В первое мгновение свежий морозный воздух одурманил Рубашова. Потом он ощутил, что у него есть легкие, и принялся жадно, с наслаждением дышать. В бледном небе светило неяркое зимнее солнце, и было одиннадцать часов утра - в незапамятные времена, еще до того, как он утонул в мутном потоке бесконечных допросов, его в этот час каждое утро выводили на воздух. Какой же он был дурак, что не ценил это восхитительное благо! Неужели нельзя просто дышать и жить, чтобы ежедневно гулять по хрустящему ароматному снежку и чувствовать на лице ласковое тепло предвечернего солнца? Неужели нельзя оборвать мутно-слепящий кошмар, который ждет его в глеткинском кабинете? Ведь живут же другие люди без этого... Его напарником опять оказался крестьянин в рваных сапогах. Он искоса посматривал на слегка запинающегося Рубашова, а потом уважительно откашлялся и, не выпуская из виду охранников, сказал: - Тебя что-то давно не видать, ваше благородие. Да и с лица будто больной, уж не помирать ли собрался? Говорят, скоро война. Рубашов не ответил. Он с трудом преодолевал искушение нагнуться и захватить в горсть немного снега. Медлительно кружилась карусель заключенных. В двадцати шагах от него, между белыми насыпями, брела предыдущая пара - два серых человека примерно одного роста; перед их лицами клубились белесые облачка дыхания. - Пахота подходит, ваше благородие, - сказал крестьянин. - А у нас, как стают снега, овец погонют в горы. Их туда три дня гонют. Раньше их со всей округи в один день собирали - и в горы. Как бывало рассвет зачнется, так везде, на всех дорогах гурты, и раньше их в первый день цельными деревнями провожали. Ты, ваше благородие, столько овец за всю свою жизнь не видел и столько собак... а уж пыли-то, пыли - ровно все облака небесные на землю спустились, а собаки лают, овцы блеют... Эх, и счастливое же было житье, ваше благородие!.. Рубашов поднял лицо к небу - в солнечных лучах уже чувствовалось мягкое весеннее тепло. Над зубцами сторожевой башни, по-весеннему расчерчивая прозрачный воздух, кружили птицы. Рубашов снова услышал тоскливый голос крестьянина: - В такой день, когда чуешь, как начинают таять снега, жить бы и жить. Да только всем нам пришла пора помирать, ваше благородие. Погубят они нас всех, потому что мы ректинеры и потому что старому миру, когда нам жилось по-счастливому, пришел конец. И вы действительно были очень счастливы? - спросил Рубашов, но ответа не расслышал. Он помолчал и снова обратился к напарнику: - Вы помните то место в Библии, где народы возопили к своим пастырям: "Для чего нам было выходить из Египта?" Крестьянин энергично закивал, но Рубашов видел, что он ничего не понял. Вскоре прогулка закончилась. Свежий воздух исцелил Рубашова всего на несколько минут - он уже опять ощущал свинцовую сонливость и головокружение; к горлу подкатывала тошнота. У входа в корпус он торопливо нагнулся, прихватил в горсть снега и потер им пылающий лоб. Его повели не в камеру, а прямо к Глеткину. Тот недвижимо сидел за своим столом, как и в ту минуту, когда Рубашова уводили... Сколько с тех пор прошло времени? Ему вдруг почудилось, что, пока он отсутствовал, Глеткин ни разу не пошевелился, даже не изменил позы. Шторы на окнах были задернуты, мертвый свет лампы заливал кабинет. Здесь, словно в недрах гнилой трясины, не двигалось даже время. Подходя к столу, Рубашов заметил на ковре мокрое пятно. Да-да, его ведь стошнило. И это случилось всего час назад... - Будем считать, что вы пришли в норму, - сказал Глеткин. - Нам следует закончить с последним пунктом обвинения - о причинах вашей контрреволюционной деятельности. Он с удивлением покосился на правую руку Рубашова - тот все еще сжимал в горсти полурастаявший комочек снега. Рубашов проследил за глеткинским взглядом, улыбнулся и приподнял руку. Они оба смотрели, как снег превращается в капельки мутной воды. Когда снег растаял, Глеткин сказал: - Как только вы подпишете последний пункт обвинения, наша работа будет завершена... Лампа горела почти полным накалом. Рубашову пришлось закрыть глаза. - ...И я оставлю вас в покое, - закончил Глеткин. Рубашов приложил правую ладонь к виску, но она уже снова была горячей. "В покое, - мысленно повторил он последние слова Глеткина. - Покой и сон. Для чего нам было выходить из Египта?" - Вам прекрасно известны причины моей деятельности. Вы знаете, что я не "действовал из контрреволюционных убеждений" и не продавался международному капитализму. Я делал то, что я делал, честно, повинуясь собственной совести. Глеткин выдвинул ящик стола, вынул какую-то папку, раскрыл ее и монотонно прочитал: - "Для нас субъективная честность не имеет значения. Того, кто неправ, ожидает расплата; тот, кто прав, будет оправдан... Таковы наши законы". - Он поднял взгляд на Рубашова. - Вы написали это в своем дневнике вскоре после ареста. Электрический свет, прожигая опущенные веки, знакомо всплескивался в утомленные глаза. Собственная мысль, повторенная глеткинским голосом, показалась Рубашову грубой и обнаженной - словно исповедь, записанная на граммофонную пластинку.Глеткин снова заглянул в папку и, не спуская безучастного взгляда с Рубашова, процитировал: - "Сегодня истинно честный человек служит общему делу без гордыни и идет по этому пути до конца". На этот раз Рубашов выдержал взгляд следователя. - Мне непонятно, - сказал он, - чем я помогу Партии, если втопчу себя в прах и покрою позором. Я подписал все, что вам требовалось. Я признал свои действия объективно вредными и контрреволюционными. Неужели этого мало? Он опять надел пенсне, беспомощно зажмурился и закончил резким от усталости голосом: - Так или иначе, имя Н. 3. Рубашова неразрывно связано с историей Партии. Втаптывая его в грязь, вы пятнаете Революцию. Глеткин снова заглянул в папку. - На это я тоже могу возразить цитатой из вашего дневника, - равнодушно проговорил он. - Вы пишите: "Упрощенная и бесконечно повторяемая мысль легче укладывается в народном сознании; то, что объявлено на сегодня правильным, должно сиять ослепительной белизной; то, что признано сегодня неправильным, должно быть тускло-черным, как сажа; сейчас народу нужен лубок". Немного помолчав, Рубашов сказал: - Я понимаю, куда вы клоните. Вам хочется, чтобы я сыграл лубочного дьявола, - мне следует скрежетать зубами, выпучивать белесые глаза и плеваться серой - да не за страх, а за совесть. От Дантона и его соратников не требовали добровольного участия в подобном балагане. Глеткин захлопнул папку и, выпрямившись в кресле, согнал назад складки гимнастерки под скрипучим ремнем. - Добровольно выступив на Открытом процессе, вы выполните последнее задание Партии. Рубашов промолчал. Он закрыл глаза и попытался представить себе, что дремлет под горячими лучами летнего солнца. Но от глеткинского голоса он укрыться не мог. - По сравнению с тем, что происходит у нас, именно Конвент можно назвать балаганом. Я читал про ваших Дантонов - они носили пудреные косички и заботились только о своей пресловутой чести. Даже перед смертью личная гордыня была им важнее общего дела... Рубашов продолжал молчать. Глеткинский голос, ввинчиваясь в уши, сверлил и без того тяжко гудящую голову, долбил с двух сторон воспаленный череп. - У нас впервые в истории Революция не только победила, но и удержала власть. Сейчас наша страна - передовой бастион новейшей эры. Этот бастион, как вы знаете, занимает шестую часть земной суши и объединяет одну десятую человечества... Теперь глеткинский голос звучал за спиной Рубашова. Следователь встал и расхаживал по кабинету - в первый раз с тех пор, как начались допросы. Прерывистый скрип его сапог временами заглушал поскрипывание ремней; Рубашов явственно ощущал терпкий запах пота и свежей кожи. - Когда у нас в стране свершилась Революция, мы думали, что нашему примеру последуют все народы. Но волна мировой реакции затопила страны Европы и подкатилась к нашим границам. Партийцы разделились на две группы. Одна состояла из авантюристов, которые предлагали рискнуть нашими завоеваниями, чтобы поддержать всемирную революцию. Вы примкнули именно к этой группе. Партия вовремя осознала опасность авантюристической политики и разгромила фракционеров... " Рубашов попытался поднять голову и возразить Глеткину. Но он слишком устал. Шаги следователя за его спиной отдавались в черепе барабанным боем. Он безвольно ссутулился на своей табуретке и ничего не сказали - Руководитель нашей Партии разработал мудрую и эффективную стратегию. Он осознал, что теперь все зависит от того, сумеем ли мы защитить первый революционный бастион и дать отпор мировой реакции. Он осознав что нынешний период может продлиться десять, двадцать или даже пятьдесят лет, а затем подымется новая волна всемирной революции. Но до тех пор нам придется сражаться в одиночку. И мы должны выполнить наш единственный долг перед человечеством - выжить. Рубашов смутно вспомнил похожую фразу: "Революционер обязан сохранить свою жизнь для общего дела". Кто это сказал? Он сам? Иванов? Чтобы выполнить свой революционный долг, он пожертвовал жизнью Арловой. И к чему же он теперь пришел?.. - ...Выжить! - гремел глеткинский голос.- Оплот Революции надо было сохранить во что бы то ни стало, ценой любых жертв. Руководитель Партии, выдвинув этот гениальный лозунг, последовательно и неуклонно проводил его в жизнь. Деятельность зарубежных партийных Секций следовало подчинить нашей государственной политике. Тот, кто этого не понимал, подлежал уничтожению. Нам Пришлось ликвидировать наших лучших бойцов за границей. Мы не останавливались перед разгромом отдельных зарубежных Секций Партии, если этого требовали интересы революционного бастиона. Мы не останавливались перед союзом с реакционными правительствами, когда требовалось разбить волну Движения, поднявшуюся не вовремя. Мы предавали друзей и шли на уступки врагам, чтобы сохранить Революционный Бастион. Мы были солдатами Революции и выполняли свой исторический долг. Мягкотелые интеллигенты и близорукие моралисты отшатнулись от нас. Но руководитель Партии с гениальной прозорливостью указал: победит тот, кто окажется выносливей... Глеткин на секунду остановился и подошел к рубашовской табуретке. Его гладко выбритый череп покрылся каплями пота, широкий шрам выделялся сейчас особенно заметно. Ему, видимо, было неприятно, что он вдруг утратил обычную сдержанность. Тяжело дыша, он вытер голову носовым платком, потом строевым шагом подошел к своему креслу, сел за стол и согнал назад складки гимнастерки. Свет лампы сделался менее резким, и, когда Глеткин заговорил, его голос звучал по-обычному бесстрастно: - Партийный курс определен абсолютно четко. Наша цель оправдывает любые средства - вот единственный закон, которому подчинена тактика Партии. И, руководствуясь этим законом, Государственный Обвинитель потребует вашей смерти, гражданин Рубашов... - Ваша группа, гражданин Рубашов, разбита и уничтожена. Вы хотели расколоть партийные ряды, хотя знали, что раскол Партии вызовет Гражданскую войну. Вам ведь известно о недовольстве среди крестьян, которые еще не поняли необходимости возложенных на них временных жертв. Не сегодня-завтра международный капитализм может начать войну против нашей страны, и малейшие шатания в среде трудящихся масс приведут к неисчислимым бедствиям. Партии необходимо крепить сплоченность своих рядов. Она должна стать единым монолитом, который спаян железной дисциплиной и беззаветной преданностью Руководству. Вы и ваши приспешники, гражданин Рубашов, попытались расколоть партийное единство. Если вы действительно раскаялись, то поможете нам устранить возникшую трещину. Это, как я уже говорил, последнее партийное поручение... - Ваша задача проста. Фактически, вы сами ее сформулировали: необходимо всемерно высветлить для масс то, что правильно, зримо зачернить то, что неправильно. Поэтому вам надлежит пригвоздить оппозицию к позорному столбу истории и показать объективную преступность антипартийных лидеров. Такой язык будет понятен народу. А если вы начнете говорить о сложных мотивах, которыми вы руководствовались в своих действиях, это внесет только путаницу в сознание масс. Кроме того, массы не должны испытывать к вам ни жалости, ни симпатии - это тоже входит в вашу задачу. Симпатия или жалость к оппозиции со стороны широких масс чреваты опасностями для страны в целом... - Товарищ Рубашов, я надеюсь, вы понимаете, какое доверие оказывает вам Партия. Впервые Глеткин назвал Рубашова "товарищем". Рубашов резко выпрямился на табуретке и поднял голову. Его охватило волнение, с которым он не в силах был справиться. Надевая пенсне, он заметил, что его рука чуть заметно дрожит. - Понимаю, - сказал он негромко. - При этом Партия не обещает вам никакой награды. Некоторые обвиняемые согласились с нами сотрудничать после предварительного физического воздействия. Некоторых мы обязались помиловать или сохранить жизнь их родственникам, взятым в качестве заложников. Вам, товарищ Рубашов, Партия не предлагает никаких сделок и ничего не обещает. - Я понимаю, - повторил Рубашов. Глеткин снова открыл папку, где лежал рубашовский тюремный дневник. - Одно место в ваших записях произвело на меня сильное впечатление, - сказал он. - Вы говорите: "Я жил и действовал по нашим законам... Если я был прав, мне не о чем сожалеть; если неправ, меня ждет расплата". Глеткин поднял голову и посмотрел Рубашову в глаза. - Вы были неправы, и вас ждет расплата, товарищ Рубашов. Партия обещает вам только одно - после окончательной победы, когда это не сможет принести вреда, секретные документы будут опубликованы. Тогда весь мир узнает, что легло в основу того Процесса - или того балагана, как вы его называете, - в котором вы участвовали по велению Истории. Глеткин замолчал, согнал назад складки гимнастерки под скрипучим ремнем и после секундного замешательства неуклюже добавил - причем его широкий шрам сделался совершенно красным: - И тогда вы - а также некоторые из ваших друзей - получите от широких масс чувство жалости и симпатии, в которых вам отказано на сегодня. Сказав это, Глеткин пододвинул к Рубашову последние листы его Дела и положил рядом свою ручку. Рубашов поднялся и с напряженной улыбкой проговорил: - Меня всегда интересовало, на что похожа чувствительность неандертальца. Теперь я это знаю. - Не понимаю вас, - сказал Глеткин; он тоже встал. Рубашов подписал последний пункт обвинения, в котором он признавался, что действовал из контрреволюционных убеждений и был платным агентом мирового капитализма. Подняв голову, он случайно глянул на литографию Первого, и ему опять вспомнилась насмешливая, сатанински-мудрая ирония, мелькнувшая в глазах вождя, когда он пожимал ему руку при их последнем прощании, - вездесущий портрет отчасти передавал тот насмешливо-грустный цинизм, с которым Первый взирал на своих подданных. - Вполне естественно, - сказал Рубашов. - Есть вещи, которые понятны только людям старшего поколения - киферам, ивановым, рубашовым... Теперь это уже не имеет значения. - Я дам приказ, чтобы вас не беспокоили до открытия судебного процесса, - немного помолчав, сказал Глеткин в своей обычной официально-корректной манере. Его явно раздражала ирония Рубашова. - Есть у вас какие-нибудь дополнительные желания? - Только одно, - ответил Рубашов, - уснуть. - Он стоял на пороге кабинета рядом с высоким охранником и казался низкорослым, усталым и малозначительным бородатеньким стариком в старомодных очках. - Я дам приказ, чтобы вас не беспокоили, когда вы спите, - сказал Глеткин. Дверь за Рубашовым захлопнулась. Глеткин подошел к своему столу и опустился в кресло. Несколько секунд он сидел неподвижно. Потом вызвал звонком стенографистку. Стенографистка бесшумно проскользнула на свое обычное место за барьером. - Поздравляю вас с успешным завершением дела, товарищ Глеткин, - сказала она. Глеткин уменьшил накал лампы до нормального. - Эта вот штуковина, - он указал на лампу, - да недосып, да усталость - вот в чем все дело. Главное - правильно определить физическую конституцию подследственного.  * НЕМОЙ СОБЕСЕДНИК *  Не только цель, но путь к ней укажи. Путь к цели неразрывно связан с целью, И отделять нельзя их друг от друга: Путь изменив, изменишь ты и цель. Фердинанд Лассаль. "Франц фон Зикинген". 1 "...На вопрос Государственного Обвинителя подсудимому Рубашову, признает ли он себя виновным в контрреволюционной деятельности, подсудимый твердо ответил: "Да". На вопрос Обвинителя, действовал ли подсудимый по заданию мировой контрреволюции, он тоже ответил: "Да", - но менее твердо..." Дочь дворника Василия читала медленно, монотонно и отчетливо. Расстелив газету на столе, она водила по строчкам указательным пальцем и время от времени поправляла левой рукой цветастую головную косынку. "...На вопрос Председателя Суда, желает ли обвиняемый, чтобы ему назначили Государственного защитника, он ответил отрицательно. Затем Председатель начал зачитывать обвинительное заключение..." Дворник Василий лежал на кровати, повернувшись лицом к стене, и молчал. Вера Васильевна никогда не знала, слушает ли ее отец или нет. Порой он бормотал что-то неразборчивое. Она не обращала на это внимания, а вечерами читала ему газеты - "из воспитательных целей", как она говорила, - даже когда у нее на фабрике проводилось собрание партийной ячейки и она поздно возвращалась домой. "...В обвинительном заключении подробно изложено, что виновность подсудимого полностью доказана неопровержимыми документальными данными, а также собственными признаниями подсудимого. На вопрос Председателя Суда, имеет ли подсудимый какие-либо ходатайства к суду, он ответил отрицательно и заявил, что все его показания даны добровольно, так как он осознал чудовищную преступность своей контрреволюционной деятельности..." Дворник Василий лежал не шевелясь. На стенке, как раз у него над головой, виднелась цветная литографа Первого. Рядом торчала заржавевшая кнопка: до недавних пор здесь висела фотография командира революционной бригады Рубашова. Василий нащупал дыру в матраце - он прятал туда свою старую Библию, - но через несколько дней после ареста Рубашова дочь нашла ее и отнесла ца помойку - "из воспитательных целей", как она сказала. "...Затем подсудимый Рубашов приступил к рассказу о том, как, начав с оппозиции партийному курсу, он неотвратимо скатывался к контрреволюции и предательству Родины. Подсудимый, в частности, заявил: "Граждане Судьи, я хочу рассказать, почему я капитулировал перед следственными органами и чем объясняется моя откровенность на этом публичном судебном процессе. Мой рассказ продемонстрирует массам, что малейшее отклонение от партийного курса оборачивается предательством интересов Революции. Каждый этап фракционной борьбы быд шагом на этом гибельном пути. Так пусть же моя чистосердечная исповедь послужит уроком для тех партийцев которые не отказались от внутренних сомнений в абсолютной верности партийного курса и объективной правоте руководителя Партии. Я покрыл себя позором, втоптал в прах, и вот сейчас, у порога смерти, повествую о страшном пути предателя, чтобы предупредить народные массы..."" Дворник Василий заворочался на кровати и уткнулся лицом в засаленную подушку. Он вспомнил бородатенького командира бригады, который умел так отчаянно материться, что ему помогала Божья Матерь, и его бойцы выходили победителями из самых страшных схваток с буржуями... Покрыл позором, втоптал в прах... Дворнике Василий горестно застонал. Библии не было, но многие места он еще с детства знал наизусть. "...Государственный обвинитель прервал подсудимого чтобы задать ему ряд вопросов относительно судьбы его бывшего секретаря гражданки Арловой, расстрелянной по приговору суда за подрывную деятельность в стране. Из ответов подсудимого вскоре стало совершенно ясно что он, загнанный в угол неослабевающей бдительностью соответствующих партийных органов, коварно приписал Арловой и свои преступные действия, стремясь увильнуть от справедливого возмездия. Н. 3. Рубашов признался в этом чудовищном преступлении с беззастенчивым и откровенным цинизмом. На замечание Государственного Обвинителя: "Вы, очевидно, совсем потеряли представление о нравственности", - обвиняемый, нагло ухмыляясь, ответил: "Очевидно". Его поведение вызвало в зале Суда презрительное негодование, однако Председательствующий быстро восстановил тишину и порядок. Через несколько минут чувство справедливого возмущения сменилось у присутствующих сдержанным смехом, так как обвиняемый, прервав рассказ о своих дьявольских злодеяниях, обратился к Суду с просьбой отложить разбирательство дела "из-за невыносимой зубной боли". В соответствии с процессуальными нормами нашего судопроизводства Председательствующий, презрительно пожав плечами, объявил пятиминутный перерыв..." Дворник Василий лежал на спине и вспоминал те дни, когда Рубашов вырвался живым от иностранных буржуев и его прославляли во всех газетах. Василий вспомнил, как Товарищ Рубашов произносил с трибуны пламенную речь и ему приходилось опираться на костыли, а вокруг развевались красные флаги, и народ, много народа, тысячи, приветствовал его, а он улыбался и потирал о рукав свои очки без оправы. И воины отвели его внутрь двора, то есть в преторию, и собрали весь полк; и одели его в багряницу, и, сплетши терновый венец, возложили на него... И били его по голове тростью, и плевали на него, и, становясь на колени, кланялись ему. - Чего ты там бормочешь? - спросила дочь. - Ничего. - Василий отвернулся к стене. Он нащупал рукой дыру в матраце, но Библии не было. И фотографии не было. Когда дочь выдернула ее из-под кнопки, чтоб отнести на помойку, Василий промолчал: он считал себя слишком старым для тюрьмы. Дочь сложила газету и, поставив на стол примус, принялась подкачивать его, чтобы вскипятить чайник. В дворницкой остро запахло керосином. - Ты слушал, чего я сейчас читала? - спросила Вера Васильевна отца. Василий покорно повернулся к дочери. - Слушал, - коротко ответил он. - А если слушал, значит, тебе все ясно, - сказала Вера Васильевна, накачивая шипящий примус. - Он сам признался, что он предатель. Человек не стал бы на себя наговаривать, чего не было. Наша фабричная ячейка уже вынесла резолюцию по этому вопросу, и все подписываются. - Много вы понимаете, - вздохнул Василий. Вера Васильевна вскинула на него глаза, и он поспешно отвернулся к стене. Всякий раз, замечая такой вот быстрый и словно бы оценивающий взгляд, он вспоминал, что ей очень нужна его дворницкая для семейной жизни. Три недели назад Вера Васильевна и молодой слесарь с ее фабрики зарегистрировались как муж и жена, но у мужа комнаты не было, и он жил в общежитии, а отдельную комнату на двоих им выделили бы только через несколько лет. Вера Васильевна разожгла примус и поставила на него чайник. - Секретарь ячейки зачитал нам резолюцию, и мы ее все единогласно одобрили. Там говорится, что мы требуем смерти для предателей Родины. Тот, кто проявляет к ним преступное благодушие, тот сам является предателем Родины и должен быть безжалостно осужден, - намеренно безразличным тоном пояснила отцу Вера Васильевна. - Рабочие обязаны проявлять бдительность. Нам каждому роздали по экземпляру резолюции, и мы собираем подписи. Вера Васильевна вынула из кармашка блузки сложенный вчетверо лист папиросной бумаги и расправила его на столе. Старик Василий смотрел в потолок. Краем глаза он смутно видел торчащую из стены ржавую кнопку. Он повернул голову к дочери - бумага лежала на столе возле примуса - и сейчас же опять уставился в потолок. Но он сказал: говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь меня. Зашумел чайник. Старик Василий задал дочери хитроумный вопрос: - А те, кто воевали на Гражданской войне, они, значит, тоже должны подписывать? Вера Васильевна стояла, склонившись над примусом. - Никто ничего не должен, - проговорила она и опять окинула отца быстрым, словно бы оценивающим взглядом. - На фабрике, конечное дело, известно, что он жил в этом доме. Секретарь ячейки спрашивал меня после собрания - дескать, знался ли ты с ним до самого конца и много ли, мол, разговаривал. Василий привскочил и сел на кровати. От резкого усилия он мучительно закашлялся, и на его тощей золотушной шее напряглись, как веревки, темные жилы. Вера Васильевна поставила на стол два граненых стакана и ссыпала в них немного чая из бумажного пакетика. - Чего ты там опять бормочешь? - спросила она. - Дай мне твою проклятую бумажонку, - сидя на кровати, сказал Василий. Дочь протянула ему листок папиросной бумаги. - Прочитать тебе нашу резолюцию? - спросила она. - Не надо, - угрюмо буркнул Василий и расписался. - Не хочу я ничего слушать... Дай мне чаю, - добавил он. Дочь налила ему в стакан кипятку. Василий, беззвучно шевеля губами, принялся прихлебывать желтоватую жидкость. Попив чаю, Вера Васильевна снова стала читать газету. Отчет о суде над Рубашовым и Кифером подходил к концу. Когда Председатель оглашал подробности замышляемого преступниками покушения на жизнь руководителя Партии, присутствующие несколько раз прерывали его негодующими возгласами: "Смерть бешеным собакам!". На вопрос Государственного Обвинителя, из каких побуждений готовил Рубашов это чудовищное убийство, тот, явно сломленный выявившейся на Суде тяжестью его гнусных преступлений, едва слышно ответил: - Я должен признать, что мы, уклонисты, поставив себе целью сместить Правительство, искали наиболее действенные методы, которые приблизили бы нас к этой цели... и были бы такими же низкими, такими же предательскими, как сама наша цель. Вера Васильевна, упершись ногами в пол, с грохотом отъехала от стола вместе со стулом. - Нет, это просто омерзительно, - сказала она. - Меня просто тошнит! Это ж надо так юлить и ползать на пузе! - Она отложила газету и принялась шумно мыть стаканы. Василий наблюдал за ней. Горячий чай придал ему смелости. - А ты больно грамотная, - пробурчал он. - Откуда ты знаешь, про чего он думал, когда говорил, что, мол, растоптал себя в прах? Все вы, партейцы, стали очень умные, вот от ума совесть-то и потеряли... А ты не дергай плечами-то, - добавил он мрачно. - Так оно в вашем мире и идет, что по совести живут одни дураки, а которые умные, им совесть без надобности. Все злодейства от умников. Потому что сказано: "Да будет слово ваше - да, да; нет, нет, - а что сверх того, так то от лукавого". Он лег и отвернулся к стене, чтоб не видеть, как дочь глядит его оценивающим взглядом. Обычно он боялся давать ей отпор. Она могла сделать бог весть что, особенно с тех пор, как ей захотелось миловаться в его комнате со своим мужиком. В ихнем мире надо жить по уму, а не то тебя живо выгонят из дома или, еще того хуже, засадят. По совести в ихнем мире не проживешь... - Ну ладно, - сказала Вера Васильевна, - слушай, я дочитаю тебе про суд. "...Затем Государственный Обвинитель задал ряд вопросов подсудимому Киферу. Подсудимый подтвердил все свои показания, данные им на предварительном следствии. На вопрос Государственного Обвинителя подсудимому Рубашову, хочет ли он уточнить показания Кифера, Рубашов ответил отрицательно. Этим закончился опрос подсудимых, и Председательствующий объявил перерыв. Когда судебное заседание возобновилось, слово взял Государственный Обвинитель..." Василий не слушал речи Обвинителя. Он повернулся к стене и уснул. Дочь монотонно читала газету, водя пальцем по печатным строчкам; в конце столбца она делала паузу и приставляла палец к началу следующего. Василий, проснулся, когда Обвинитель потребовал высшей меры наказания. Возможно, дочь изменила тон, возможно, сделала паузу подлиннее - как бы то ни было, Василий проснулся и услышал заключительные слова Обвинителя: "- Я требую расстрелять этих бешеных собак!" Потом подсудимым было предоставлено их последнее слово. "...Обвиняемый Кифер, обращаясь к Суду, умолял не приговаривать его к высшей мере наказания, так как он, по его словам, вследствие своей юной неопытности не понимал всей чудовищности своих преступлений. Основную тяжесть вины он перекладывал на подсудимого Рубашова - главного организатора преступных действий оппозиции. В середине речи обвиняемый Кифер начал заикаться, чем вызвал презрительный смех присутствующих. Однако Председатель быстро восстановил тишину и порядок в зале суда. Затем слово было предоставлено Рубашову..." В газетном отчете красочно описывалось, как "Рубашов, зорко оглядев присутствующих и не найдя ни одного сочувственного лица, безнадежно опустил голову". Речь Рубашова была краткой. Она лишь усилила презрительное негодование, вызванное его беззастенчивым цинизмом. "...Граждане Судьи, - заявил Рубашов, - это мое предсмертное слово. Антипартийная группа разбита и уничтожена. Я вел объективно преступную борьбу - и вот, должен умереть как преступник. Если партиец уходит из жизни, не примиренный с Партией, с революционным Движением, то его смерть не приносит пользы. Поэтому я преклоняю колена перед партийными массами страны и мира. Маскарад открытых дискуссий и договоров, фракционной полемики и сговоров кончен. Политически мы умерли еще до того, как Обвинитель потребовал нашего расстрела. Даже память о тех, кто оказался неправ, развеется прахом на дорогах Истории. У меня нет оправданий - кроме одного: я честно выполнил свой последний долг. Тщеславная порядочность и остатки гордыни искушали меня умереть молча или бросить в лицо обвинителям слова обвинения... но я сдержался - и честно рассказал о своих преступлениях. Бойцу, побеждавшему во многих битвах, мучительно трудно сдаваться без боя - но я подчинился приказу Партии. Да, я исполнил свой долг до конца и считаю, что теперь расплатился за все, полностью завершил расчеты с Историей. Просить о снисхождении я не могу. Больше мне сказать перед смертью нечего..." "...После короткого перерыва Председатель зачитал приговор. Сессия Военной Коллегии Верховного Суда Республики присудила обвиняемых к высшей мере наказания - расстрелу..." Василий глядел на заржавевшую кнопку. "Да будет воля Твоя. Аминь", - пробормотал он и отвернулся к стене. 2 Итак, все теперь было кончено. Рубашов знал, что еще до полуночи он перестанет существовать. Он размеренно ходил по камере - шесть с половиной шагов к окну, шесть с половиной шагов к двери - и вспоминал шумную суету суда. Когда он останавливался и замирал, вслушиваясь - на третьей черной плитке от окна, - его захлестывала волна тишины, поднимавшаяся словно из бездонного колодца. Ему еще было не совсем понятно, отчего вокруг так тихо и покойно. Но он знал, что этот покой теперь уже ничем не будет нарушен. Он точно восстановил в памяти мгновение, когда его охватил безмолвный покой. Это произошло на судебном заседании, перед тем как ему предоставили слово. Он полагал, что давно избавился от остатков тщеславия и личной гордыни, однако, оглядев присутствующих в зале и не найдя ни одного приветливого лица, он ощутил неодолимую тоску по сочувствию или хотя бы жалости - ему захотелось растопить холод равнодушной, насмешливой и презрительной злобы, которую он видел на лицах людей. Он было совсем поддался искушению заговорить о своих заслугах перед Партией, встать во весь рост, разорвать путы, накинутые на него Ивановым и Глеткиным, крикнуть судьям, как когда-то Дантон: "Вы наложили руки на всю мою жизнь. Так пусть она прозвучит обвинением обвинителям!.." Он прекрасно знал отповедь Дантона судьям Французского Революционного Трибунала. Он мог повторить его речь наизусть. Он помнил ее - слово в слово - с детства: "Вы хотите, чтоб Республика захлебнулась в крови. Скажите же, доколе дорогу к свободе будут устилать человеческие кости? Тирания наступает с открытым забралом - и она шагает по нашим трупам!.." Да, искушение было велико. Но оно умерло, едва родившись, и, когда он произносил последнее слово, его накрыл колокол безмолвия. Ему стало ясно, что время упущено. Упущено время возвращаться назад по мертвому пути уступок и отступлений. Слова ничего уже не могли изменить. Упущенное время не повернешь вспять, а старая гвардия его упустила. И когда обвиняемым предоставили слово, у них - ни у кого - уже не было сил превратить скамью подсудимых в трибуну, чтобы возвестить открытую правду и, подобно Дантону, обвинить обвинителей. Одни молчали, страшась пыток, другие надеялись, что их помилуют, третьи хотели спасти родных, которые оказались в лапах у глеткиных. Лучшие молчали, чтоб на пороге смерти выполнить последнее партийное поручение, то есть добровольно приносили себя в жертву, - а кроме всего прочего, даже у лучших - у каждого - была своя Арлова на совести. Они погрязли в собственном прошлом, запутались в сетях, сплетенных ими же по законам партийной морали и логики, - короче, все они были виновны, хотя и приписывали себе преступления, которых на самом деле не совершали. Они не могли возвратиться назад. И вот уходили за пределы жизни, разыгрывая ими же начатый спектакль. От них не ждали правдивых слов. Они сами вырастили Главного режиссера и на пороге смерти, по его указке, скрежетали зубами и плевались серой... Но для него со всем этим было покончено. Он сыграл свою последнюю роль. Ему уже не надо изображать дьявола. Теперь он действительно расплатился за все. У него нет даже тени прошлого, и над ним не властны никакие оковы. Додумав последнюю мысль до конца, он логически воплотил ее в жизнь; часы, отпущенные ему до полуночи, целиком принадлежа