Оэ Кэндзабуро. Объяли меня воды до души моей... Перевод с японского В. С. Гриввина Глава 1 АТОМНОЕ УБЕЖИЩЕ Мироощущение, характерное для эпохи сверхзвуковых скоростей, когда человек, достигнув Луны, устремился к Марсу, плохо уживается с таким немыслимым анахронизмом, но тем не менее нашелся в Японии промышленник, который, увлекшись американскими идеями, тоже решил заняться строительством индивидуальных атомных убежищ и продавать их как стандартную продукцию. Первое такое убежище было построено в Японии на западной оконечности взгорья Мусасино. Основание крутого косогора, спускавшегося от жилого массива к заболоченной низине, густо заросшей тростником и мискантом, было подрыто и построен железобетонный бункер размером три метра на шесть. Однако массовое производство атомных убежищ наладить не удалось, и это единственное в нашей стране убежище для личного пользования оказалось заброшенным. Через пять лет компания, строившая атомное убежище, использовав бункер в качестве фундамента, возвела трехэтажное здание, похожее на колокол. Основание первого этажа представляло собой прямоугольник, равный по площади восемнадцатиметровому бункеру. Задняя его часть вплотную примыкала к косогору. Сбоку пристроены были кухня и уборная. Из маленькой прихожей, немного в стороне, перед уборкой, -- винтовая лестница связывала комнаты всех трех этажей. Третий этаж, где на противоположной от винтовой лестницы стороне был встроен балкон, оказался по площади меньше остальных, таким образом здание несколько сужалось кверху, и третий этаж чем-то напоминал капитанский мостик. В железобетонных стенах на каждом этаже были окна-бойницы с двойными непробиваемыми стеклами. Дом имел такой странный вид потому, что архитектор, возводя само здание, упорно привязывал его к бункеру. Из комнаты в первом этаже, служившей столовой, можно было, подняв крышку люка -- как на подводной лодке, -- по крутой металлической лесенке спуститься в бункер. Мужчина, решивший поселиться в этом долге (и живущий в нем по сей день), потребовал внести лишь одно изменение в первоначальный проект бункера. Он попросил пробить в железобетонном полу, прямо под металлической лестницей, квадрат тридцать на тридцать сантиметров и обнажить землю. Этот квадрат темно-бурой кантоской плодородной земли был всегда сырым. Если воды становилось слишком много, он делал в середине квадрата лунку и кружкой вычерпывал из нее воду. Это абсолютно бесполезное четырехугольное отверстие служило хозяину дома опорой для ног в минуты раздумий. Усевшись на стул с прямой спинкой и воткнув, как рассаду, босые ноги в землю, он предавался размышлениям. И летом, когда от влажной земли поднималась приятная прохлада, и зимой, когда она покрывалась обильным инеем и стужа сводила ноги, размышлял он об одном -- как достичь духовного слияния с деревьями, покрывающими землю, и с китами, обитающими в далеких морях. В недавнем прошлом он был личным секретарем своего тестя -- консервативного политика, близкого к правительству, пользующегося особым доверием; позже в строительной компании, контролировавшейся этим политиком, на него была возложена реклама и сбыт атомных убежищ; но в один прекрасный день он бросил все, что идентифицировало его как личность, и, забрав у жены ребенка, стал жить затворником. Он сам назначил себя поверенным тех, кого любил в этом мире больше всего, -- китов и деревьев. Он даже имя изменил, чтоб подчеркнуть свою новую сущность, -- Ооки Исана (Ооки -- могучее дерево, Исана -- отважная рыба). Предаваясь размышлениям и духовно общаясь с деревьями и китами, он впервые предпринял серьезную попытку воззвать к душам деревьев и душам китов. Он целиком посвятил себя бесконечному разглядыванию фотографий китов, слушал записанные на пленку их голоса, через бойницы атомного убежища в сильный бинокль наблюдал за росшими снаружи деревьями. Пока деревья были покрыты листвой, ветви выглядели привольно и естественно, но в разгар зимы черные, как будто закопченные, они казались страдальчески изломанными, чуждыми дереву. В окулярах бинокля на фоне бледного вечернего неба они выглядели мертвыми. День за днем разглядывая эти ветви, он однажды обнаружил, что по ним начинают стремительно подниматься живые соки, накапливаться силы, которые вот-вот нальют почки. С этой минуты внутри него самого, в темноте, где пульсировала горячая кровь, даже все увядшее начинало, казалось, набухать и приходить в движение, сопровождаемое оглушительными раскатами грома. В этот короткий период, пока природа еще окончательно не проснулась, он становился осторожным, как краб после линьки, и все же не мог устоять перед соблазном посмотреть вблизи на деревья, покрывающиеся почками. Он выбегал из дома. Пока почки были заключены в твердые серовато-коричневые панцири, он чувствовал себя в безопасности, будто и сам, как веретенообразная зимняя почка, прикрыт таким панцирем. Но когда из панциря начинало пробиваться нечто удивительно беспомощное -- мягкие зеленоватые листочки, -- он дрожал от неизъяснимого страха, страха за сотни миллионов почек, которые попадали в поле его зрения. Разве не рушился мир, когда неумолимо жестокие птичьи стаи начинали клевать мягкие, соблазнительные почки? Он видел собственными глазами, как в заросли горной камелии, гомоня, слетались эти невинные вроде бы существа огромной разрушительной силы, напоминающие стайку опьяневших от восторга детей. И тогда у него, поверенного деревьев, перехватывало дыхание, лицо багровело, и он начинал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Зимой, когда нет признаков, что почки должны распуститься, души деревьев прячутся в корнях и деревья погружены в спячку. Поэтому и он, стремясь к духовной общности с деревьями, научился у них тоже впадать в зимнюю спячку. Ночами, когда ветер бушевал в ветвях деревьев, ему ни разу не снились тяжелые сны. Но как только голые ветки начинали покрываться почками, его охватывала тревога. Это был не только страх перед надвигающейся опасностью, но и тревога, вызванная предчувствием столкновения с чем-то неведомым. Он предвидел, что вот теперь-то и явится ему знамение, которое перевернет всю его жизнь. Б такие минуты каждой клеткой своего тела, всем своим сознанием вожделенно ощущая устремленность к чему-то неведомому, он, бреясь, начинал судорожно ощупывать свое лицо. В нем просыпалось вдруг неодолимое желание полоснуть себя по горлу, отражавшемуся в зеркале, и лишь огромным усилием воли он удерживал руку, сжимавшую бритву. Нет, нельзя поддаваться искушению. Ведь он живет в этом убежище, оберегая своего пятилетнего сына по имени Дзин, которого врачи считают слабоумным, хотя глаза у мальчика глубокие и ясные, а в остроте слуха вряд ли кто может сравниться с ним. В их общей спальне все было приспособлено для того, чтобы ребенок мог оставаться один. Теплое чувство к подвалу, где для его душевного покоя в полу было пробито отверстие, обнажавшее крохотный клочок земли, Исана распространил и на комнату, в которой жил вместе с сыном. Дружеское общение с Дзином здесь, в этой комнате, -- единственное по-настоящему полезное деяние -- и составляло смысл его затворнического существования. Дзин, прежде совсем тощий, при нынешнем, малоподвижном, образе жизни растолстел, и во всем его облике появились черты, наводящие на мысль, не страдает ли он монголизмом. День Дзина начинался с голосов птиц, переписанных отцом с пластинок на пленку. Птичьи голоса запечатлелись в сознании ребенка как некие самостоятельные слова. Обычно Дзин сидел или лежал в изголовье своей раскладной кроватки, а магнитофон со скрупулезной точностью воспроизводил голоса птиц. Тихо, чтобы не заглушать их, Дзин выдыхал, почти не раскрывая губ: -- Это дрозд... Или: -- Это сэндайский насекомоед... это сойка... а это камышевка. Умственно отсталый ребенок различал голоса по крайней мере пятидесяти разных птиц, слушать их было для него не меньшей радостью, чем утолять голод. Однажды, когда казалось, что зима уже кончилась, снова повалил снег, и Исана стал наблюдать в свой бинокль за снежинками, заполнившими все пространство окуляров, будто по ним лились нескончаемые потоки воды. Снежинки, трепеща, взмывали вверх, потом замирали -- опускаются ли они когда-нибудь на землю, недоумевал он. В полете снежинок можно видеть синтез почти всех видов движения, и Исана подумал вдруг, что ему открывается всеобщий закон механики. Искрящиеся снежинки взмывали вверх, застывали, потом стремительно мчались в сторону -- глядя на них, человек терял ощущение времени. В пространстве, где плясали снежинки, неожиданно появилась птица с черной головой и шеей. Птица трепетала от страха, бессилия, невыразимого блаженства, от того, что вот так свободно падает она вниз в бескрайнем небе. Исана несколько секунд следил за ее полетом. Точно в фильме, показывающем, как, накладывая одну краску за другой, печатают гравюру, на спине птицы появилось отчетливое зеленовато-желтое пятно. И она растворилась в небытии, откуда нельзя вернуться. Тщетно пытаясь отыскать исчезнувшую птицу, Исана увидел, что в заболоченной низине маршируют крепкие молодые ребята. Это были солдаты сил самообороны. В противоположной стороне на плацу тоже проводились учения, там же виднелись и казармы. Вечером, когда за стенами убежища шуршал дождь со снегом, Исана снова подошел к бойнице и навел бинокль. Он увидел вдали одинокий дуб, по которому хлестал дождь со снегом. Но сумерки уже сгустились, и ему удалось разглядеть лишь могучий серовато-черный ствол. Он так долго смотрел на дуб, что почувствовал, как в него вливаются излучаемые дубом волны, и понял: он отождествляется с душой дерева. И как будто слившись с дубом, он ощутил, что это его насквозь промочил дождь со снегом, ощутил сбегающие по стволу капли воды. От напряжения у него взмокло лицо и широко расставленные руки, державшие бинокль, и он ощущал себя влажным, покрытым глубокими трещинами стволом дерева. Дуб во плоти и крови дрожит от холода, но дух его не поколеблен. И лишь когда на него садятся птицы, он испытывает неприятное ощущение в висках. Его глаза видят то же, что видит дуб. Птицы, на которых сзади налетал ветер, с трудом удерживали равновесие. Ветер взъерошил перья на груди и боках, и они потемнели, словно завитки содранной коры. Неподвижно сидящие птицы кажутся пышными и величавыми, но головы их, когда они вертят ими, поглядывая вниз, кажутся до смешного крохотными. Исана, подражая щебету птицы, произнес: "курукуку-бо-бо", и ребенок, неслышно жевавший позади него, сказал: -- Это горлица... Воображаемая горлица, ободренная тем, что Дзин узнал ее, еще крепче вцепляется острыми когтями в ствол дуба. Но и это не более чем легкое прикосновение. Он все реальнее, ощутимее превращается в дуб. Какая-то неведомая сила изнутри и извне давит на глаза, прильнувшие к биноклю. Давление становится все сильнее, кажется, глаза вот-вот лопнут. Он уже больше не может смотреть в бинокль. Он превратился в дуб, и время внутри и вне его проносится независимо одно от другого. Он навзничь падает на кровать, как падает срубленное дерево. " Глубокой ночью море вышло из берегов, покрыло всю землю, и киты, которых еще не успели истребить, решившись на последнее средство, подплыли к убежищу и стали бить по его железобетонным стенам чем-то мягким, влажным и тяжелым -- плавниками. Пришедшие из моря вместе с морем, они били по стенам, чтобы деликатно, но в то же время настойчиво выразить свою волю. В полусне он чувствует, что ожидал их прихода. И поскольку он ждал их прихода, ждал, что они будут взывать к нему, думал он во сне, то отказался от всех блат, которые сулил ему реальный мир, и поселился в этом убежище. Но, ожидая их, он не знал, как ответить на их призыв. Он был готов ждать, ждать до бесконечности. И вот он ждет, вытянувшись на кровати, весь трепеща. Но киты никогда не смогут разрушить стены убежища и проникнуть внутрь. На следующее утро он услышал по радио, что солдаты военного оркестра сил самообороны, проходившие обучение в заболоченной низине, подверглись нападению группы хулиганов и есть тяжелораненые. Может быть, в стену и стучали как раз солдаты сил самообороны, у которых были сбиты в кровь руки и они не могли стучать сильнее? Или, может быть, хулиганы решили напасть на укрывшихся в убежище? Поздно вечером он добрался до железнодорожной станции, стоявшей на возвышенности за убежищем, и купил все вечерние газеты. Создавалось впечатление, что силы самообороны не склонны предавать гласности подробности инцидента -- в газетах не было никаких подробностей, помимо тех, которые сообщались по радио. Но полиция проводила собственное расследование, и к Исана пришли двое полицейских. Полицейские -- они стояли в прихожей, не заходя в убежище Исана, -- сказали, что у них есть сведения не только о происшедшем здесь столкновении группы хулиганов с солдатами сил самообороны, но и -еще об одном инциденте. Как правило, Исана никому, кроме сына и себя, разумеется, не разрешал переступать порог убежища. У него всегда наготове был убедительный предлог, чтобы отказать всякому (в том числе и жене, которая жила отдельно), кто собирался проникнуть к нему. Но на этот раз Исана самому было любопытно узнать о происшедшем инциденте, и он решил воспользоваться приходом полиции. Но стоило ему впустить полицейских в прихожую, как весь их интерес переключился на убежище и его обитателей. Они начали выспрашивать Исана, почему он поселился в этом уединенном и странном сооружении. Объяснить полицейским истинную причину было совершенно невозможно. Оказавшись в безвыходном положении, чтоб защитить себя и Дзина, Исана проявил весь свой опыт и изворотливость, которые в трудную минуту всегда приходят на помощь "независимому человеку" -- "homo pro se". Его жилище, объяснял он, включая и бункер, и надземную часть здания, было сооружено, в порядке эксперимента, одной крупной строительной компанией, когда еще в нашей стране планировалась постройка атомных убежищ и намечалось их поточное производство. В ближайшие несколько лет весь этот низинный район, где расположено убежище, будет отчужден для сооружения скоростной автострады, а до тех пор строительная компания вменила ему в обязанность жить в убежище и охранять ее законные права. Говоря это, он достал коробку с документами и показал их полицейским. Он знал, что имя, которое они найдут в документах, сразу охладит их пыл. Полицейские и впрямь не остались равнодушными к известному в кругах полиции влиятельному деятелю консервативной партии, которым являлся президент строительной компании, тесть Исана. Поняв, что даже малейшие подозрения в отношении него совершенно необоснованны, полицейские вернулись к подробному рассказу об инциденте, нисколько не заботясь о том, какую бурю вызовут в душе Исана их слова. После их ухода, когда Исана уже успокоился, избежав лишних хлопот, связанных с необходимостью доказывать достоверность своего объяснения, он вдруг ощутил, как жажда вожделенного и пока еще неясного знамения все сильнее распаляет охвативший его тело жар. И хотя знамение оставалось расплывчатым, трудноуловимым, оно, излучая чуть заметное желтоватое сияние, неслось по орбите и рано или поздно должно его настигнуть. Он проверил, заперты ли двери прихожей и кухни, убедился, что ребенок спит, и, охваченный непонятным возбуждением и вместе с тем угнетенный мрачной безысходностью, опустошенностью, заплетающейся походкой подошел к люку, спустился по железной лесенке вниз и погрузил ноги в красновато-коричневую мокрую землю тридцатисантиметрового квадрата. И, чувствуя, как к нему возвращается ощущение реальности бытия, стал восстанавливать в памяти рассказ полицейских. Собравшись после работы выпить, полицейский агент решил сперва зайти домой -- оставить бывший при нем пистолет -- и по дороге столкнулся с девчонкой. Может быть, как и тогда с солдатами сил самообороны, ее целью тоже было добыть оружие: с виду никакой опасности она не представляла, и хотя агента удерживало сознание служебного долга, девчонка была очень уж соблазнительна, и он решил сделать вид, будто она и впрямь завлекла его, и пойти с ней. Так все и получилось. Сорокапятилетний опытный агент. Да и здоровый. Ты мне предлагаешь что-нибудь хорошенькое? Ну так как? Девчонка стояла у самого входа в бар, вроде бы сгорая от желания, опустив голову, и, слегка расставив ноги, засунула руки в шорты, будто заправляла блузку. Быстро и тяжело дыша, точно это ей никак не удавалось. Ну ладно, все будет в порядке, посочувствовал ей агент, взял за руку раскрасневшуюся девчонку -- она сразу прижалась к нему -- и пошел с нею. Идя с девчонкой, агент спрашивал себя, на самом ли деле она такая уж бывалая и просто делает вид, будто сгорает от желания, надеясь соблазнить его, или у нее действительно нет никакого опыта, и она вообще не знала мужчины. Ему вдруг пришло в голову, что она девственница и от нее пахнет лекарством. Интересно, какое лицо, какое тело у этой девчонки, которая, желая соблазнить солидного сорокапятилетнего агента, стояла жалкая, расставив ноги, опустив голову, держа руку на расстегнутых джинсовых шортах и с виду прямо сгорая от желания. (Впрочем, увидев вблизи ее раскрасневшееся лицо, он убедился, что она в самом деле сгорает от желания.) Они все шли и шли. Сколько же можно идти? Жаль, поблизости нет никакой дешевой гостиницы, думал агент, хорошо бы подвернулся какой-нибудь тайный дом свиданий. Девчонка стала спускаться по косогору. Они шли уже довольно долго, а она даже слова ему не сказала, -- может, ненормальная, подумал агент. Но глаза девчонки -- она иногда поглядывала на него -- были вполне нормальные, ясные и искренние, глаза человека, решившегося на важное дело. Идущая вниз дорога прорезала косогор наискось и спускалась от жилого массива к заболоченной низине. Возьми они чуть правее -- и угодили бы прямо на узкую тропинку, ведущую к убежищу Исана. Значит, полицейские вовсе не случайно пришли осматривать его жилище. Особенно если учесть, что впереди до самой низины, кроме его убежища, нет ни единого жилого дома. Агент знал, что внизу нет никакой гостиницы, да и охота у него пропала, и он решил снова вернуться к своим прямым обязанностям, точнее -- вести себя так же, как до встречи с девчонкой. Когда они спустились вниз, он остановился у фонаря и заговорил с ней. То ли общество такое, то ли время? Почему вы, молодые девицы, этим занимаетесь? Агент произнес эти избитые слова, наставляя девчонку на путь истинный, но она оборвала поучения, продиктованные его служебными обязанностями, и, стоя в желтом свете уличного фонаря, прислонившись спиной к стене краснозема, в котором была прорезана дорога, раскрыла рот, еще более красный, чем краснозем, и закричала: Пусть меняется время, пусть меняется общество, мы все равно будем это делать. В слове "мы" агент уловил беспокойство, точно небо над его головой на мгновение заслонила тень огромной птицы, но он тут же подумал, что это просто был ответ на его "вы ", и спросил: Даже если наша страна станет коммунистической, вы все равно будете заниматься проституцией? Девчонка, точно на устном экзамене, но вдобавок вкладывая в свои слова весь пыл, на который была способна, закричала: И в коммунистической, и в любой другой стране мы будем и проституцией заниматься, и всем прочим. Агент увидел, что по дороге на них несется человек пять вооруженных дубинками подростков -- из тех, кого девчонка назвала "мы". Одному ему было с ними не справиться, агент понял: уйти от нападающих удастся, лишь прихватив с собой одного из них; он выбрал самого щуплого, и как тот ни отбивался, как ни выкручивался, сообразив, что избран в качестве жертвы, агент надел на мальчишку наручники, защелкнув другой конец на своем запястье. Но наседавшие со всех сторон подростки, изловчившись, ударили его сзади по голове, и он сразу же потерял сознание. Очнувшись вскоре, он обнаружил, что лежит у груды щебня, уткнувшись лицом в ручей, протекавший вдоль обрыва, -- еще немного и захлебнулся бы. Пришел в себя и видит -- в полутьме, прямо у него под боком девчонка старательно моет руки: ха-ха. Пистолет забрали, а эти щенки, не сумев освободить товарища от наручников, толкуют, не отрезать ли агенту руку. Вот гады. Он тотчас вскочил, и, волоча за собой мальчишку, скованного с ним наручниками, побежал по заболоченной низине, поросшей редкой травой: мальчишка -- ему тоже пришлось бежать изо всех сил -- вдруг рухнул посреди дороги, но агент волочил его дальше, и тогда он стал пытаться отрезать ножом руку уже себе, а не агенту. Да ему было и не дотянуться до агента. Но свою-то руку он запросто мог отрезать. И тогда агент -- хулиганы гнались за ним, а мальчишка был тяжелый, а главное, и впрямь мог отрезать себе руку -- понял, добром все это не кончится, сам отстегнул наручники и убежал. Но долго еще юнцы, вопя, неслись за ним вслед. Вы не слышали их криков? Агент обнаружил потом, что голова и рука у него в крови, голова -- в своей, рука -- зкрови мальчишки. Сейчас в низине, поросшей редкой травой, стоят засохшие мощные стебли мисканта и тростника. По этой-то вязкой низине, превращенной сухостоем в лабиринт, бегут изо всех сил мужчина с окровавленной головой и прикованный к нему мальчишка. Глубокая ночь. Они бегут, продираясь сквозь сухой мискант и тростник, и мальчишка, чтоб освободиться, достает нож и пытается отрезать себе руку. А сзади, сквозь густые заросли, вопя, несется банда... Отрезать самому себе руку! Отрезать себе руку ножом. Это вовсе не то, что просто отрезать руку, -- тут начинаются другие понятия. Так размышлял агент, мчась по зыбкой влажной земле. Осьминог пожирает самого себя. Щупальце осьминога, отторгнутое внешней силой, вырастает заново, а сожранное им самим -- не восстанавливается. Значит, для примитивного сознания осьминога самопожирание -- вдвойне, втройне страшное решение. Мальчишка решился отрезать себе руку ножом, отвергнув в своей отчаянной смелости саму идею возрождения. Решился, терзаемый страхом более сильным, чем боязнь, что рука никогда не восстановится, понимая, что, отрезав себе руку, он рано или поздно должен будет расстаться с бандой, и эта боль доставляла ему больше страданий, чем причинила бы ножевая рана. К горлу Исана подступила рвота. Он то и дело поглядывал на свою руку, с трудом пересиливая желание снова и снова удостовериться в ее существовании. Он старался изгнать из своего сознания все ножи, какие могли найтись в убежище. Может быть, прикованный к агенту наручниками мальчишка был просто пьян? -- спросил он тогда, и полицейский, представитель того типа людей, которые признают в своей болтовне только одностороннее движение, ответил: Чего? А какое это имеет значение, пьяный, не пьяный? -- и продолжал свой рассказ. Но разве действительно не имело никакого значения, пьяным или трезвым был мальчишка, хотевший отрезать себе руку, чтобы освободиться от наручников? Если бы обезумевший от страха и отчаяния мальчишка в ту минуту действительно был пьян, перед ним наверняка замерцала бы надежда, хоть в виде вздымающейся по опаленному пищеводу рвоты. В опьянении отрезать себе руку не так уж страшно. Решение мечущегося между истерическим возбуждением и отчаянием подростка позволяло ему вонзить нож себе в руку, которая во хмелю казалась ему чужой. Но Исана почувствовал в своих построениях, так легко и просто все объяснявших, серьезный изъян. Если даже допустить, что мальчишка был пьян, полицейский все равно не мог не заметить: мальчишка догадался, что хочет сделать с ним полицейский, волочивший его за собой, и сжался в комок. Вот что это был за мальчишка. Пусть меняется время, пусть меняется общество, мы все равно будем это делать. И в коммунистической, и в любой другой стране мы будем и проституцией заниматься, и всем прочим. Перенеся всю тяжесть своего тела на ноги, покоившиеся в земле, Исана встал со стула. Ноги, точно живые корни, ушли неглубоко во влажную землю -- этот тонкий, едва заметный покров земного шара. Требовались немалые усилия, чтобы вытащить из земли корни, подняться по железной лестнице и подойти к окну-бойнице на первом этаже. Исана взял свой мощный бинокль, потушил свет и сквозь темную бойницу, не отсвечивавшую теперь ни единым бликом, стал осматривать заболоченную низину. Кромешный мрак. Но мрак, в который смотришь невооруженным глазом, и мрак, разглядываемый через бинокль, -- не одно и то же. В глубоком, беспросветном мраке, открывшемся в окулярах бинокля, он увидел того самого щуплого подростка, которого волочил за собой полицейский, увидел мальчишку, догадавшегося, что хочет сделать с ним полицейский, и сжавшегося в комок. Резкий ветер разгоняет тучи, со вчерашнего вечера заволакивающие небо. Высоко в небе светит луна, время от времени уходящая за тучи, но из бойницы ее не видно. Сухие стебли травы, склоненные ветром в сторону убежища и возвышенности за ним, чуть белеют во мраке, переливаясь, как волны, как мелкие рыбешки, что, извиваясь, стремятся вверх. Там-то и тащил агент упирающегося мальчишку, прикованного к нему наручниками. Возможно, предсмертный вопль подростка, готового от страха в бешенстве отрезать себе руку, и крики его приятелей, носившихся по темной заболоченной низине в поисках товарища, исчезнувшего вместе с агентом, -- возможно, их вопль и крики, слившись с сигналами китов, долетавшими из далекого моря, все еще звучали в его ушах. В едином созвучии с сигналами, которых никто на земле еще не сумел разгадать... Глава 2 ПОКИДАЕТ РАКОВИНУ Исана ждал дня, пока деревья покроются молодой листвой. Когда деревья облачатся в свои доспехи и обретут ощущение полной безопасности, он, духовно общаясь с деревьями, тоже обретет уверенность, что нагота его отныне прикрыта и ему ничто не угрожает, и тогда он сможет наконец покинуть свое убежище... Однажды утром в окно-бойницу он увидел, что на дубе, разорвав почки, пригретая ласковым солнцем, трепещет нежная молодая листва, обнаженная и беззащитная. И сам он сразу почувствовал, как возрождаются в нем жизненные силы, дремавшие всю зиму. Медленно втягивая воздух трепещущими ноздрями, он совершенно отчетливо ощутил, как они бурлят в нем. Даже Дзин, который лучше его приспособился к затворнической жизни в убежище, зарядился новой энергией. Исана начал телепатически внушать ему, что нужно выйти наружу, чтобы израсходовать хоть немного скопившейся в нем энергии. В случае необходимости сделать это совсем не трудно -- требуется лишь время и терпение. К вечеру он тщательно закутал сына, как это делают с деревьями, когда их пересаживают, оборачивая соломой ствол, чтоб не засох, надел на него свитер и тонкие синие брюки, на голову -- вязаную шапочку с узкими полями и вышел с ним из убежища. Они стали опускаться прямо по косогору к дороге, обрамляющей заболоченную низину. Ребенок упирался изо всех сил. Его пугало то, что земля под ногами сплошь поросла цветущим мхом и сантиметрах в пяти над ней распустились мелкие цветы. Обняв ребенка, Исана зашагал прямо по цветам. Горы сухих листьев и травы, с осени завалившие низину, теперь ссохлись и выглядели жалкими. Землю ковром укрыла молодая трава. Но она еще не успела подняться буйными высокими зарослями, и на низине там и сям виднелись проплешины и выбоины. Они шли, оставив вправо от себя огромную вишню, миновали ручей, где банда головорезов устроила агенту засаду, и вместо того, чтобы взобраться наверх, прошли через туннель, над которым была проложена линия электрички, спустились через поле, похожее на корабельное днище, поднялись на противоположный склон, и глазам их открылся плавный вираж скоростной автострады, устремлявшейся к центру города. Отсюда возвышенность казалась островом, никак не связанным с низиной. И лишь на чуть прикрытом молодой травой косогоре, у подножия острова, одинокой бетонной глыбой торчит его убежище. Он сел вместе с сыном на заднее сиденье рейсового автобуса и, пока автобус огибал заболоченную низину, едва не свернул себе шею, стараясь ни на миг не выпустить из поля зрения бетонную глыбу убежища. И даже когда его жилище скрылось за холмом, он, обняв сына и глядя на возвышенность, старался определить его местоположение. Зачем ему нужно было с такой точностью установить местоположение убежища? Если через час начнется последняя мировая война, он, прежде чем палящий жар ядерного взрыва и ударная волна достигнут города, со всем хладнокровием и упорством, которые человек ради такого дня накапливает всю жизнь, должен будет, пробираясь между мечущимися в панике жителями, вместе с Дзином пешком вернуться домой. И вдвоем с сыном, невзирая на гибель человечества, спокойно ждать, пока деревьям и китам будут предоставлены их законные права. Когда от безумного жара запылают бетонные стены и взрывная волна достигнет ушей Дзина, Исана услышит тихий шепот ребенка: -- Это конец света. У входа в парк, на конечной остановке автобуса, Исана, ведя сына перед собой, подошел к вращающемуся турникету и стал опускать монету в узкую, как сощуренный глаз, щель. Но монета лишь ударяла его по пальцам. Отверстие было закрыто. Он решил перейти к соседнему турникету, но Дзин, усевшись на корточки в металлическом коридоре, ведущем к турникету, стал плакать и упираться. Исана не мог ничего с ним поделать. В затуманенном мозгу ребенка заранее вырисовывалось в определенном порядке все, что должно было произойти. И когда отец, всегда заставлявший его действовать именно в этом порядке, вдруг что-то изменил, Дзин решительно воспротивился, твердо придерживаясь схемы, зафиксированной в его мозгу. Сначала Исана изо всех сил старался вытащить сына, растопырившего руки и ноги наподобие водяного жука, из металлического коридора. Когда же ему пришлось отказаться от этой затеи, он стал озираться вокруг, определяя вслух расстояние до окружающих предметов, убеждая тем самым Дзина, что уступает его сопротивлению. Он надеялся этим вернуть сыну покой и радость, освободив от навязчивой идеи и направив его мысль в новое русло. Потом он подошел к турникету и, притворившись, будто сообразил, как легче преодолеть его, поднял мальчика и опустил по другую сторону. А сам перебежал к соседнему турникету, но Дзин жалобно заплакал -- почувствовав себя одинокой душой, маковым зернышком, брошенным посреди злого, огромного мира. Исана со всех ног понесся к металлическому коридору и стал -- опять безуспешно -- совать в отверстие монету, ему чудилось, будто за спиной у него звучит его собственный отчаянный плач. Хотя их с сыном разделял всего лишь турникет и вход в парк был совершенно безлюден, собственное существование в этом мире показалось ему настолько эфемерным и неустойчивым, что единственной его опорой оставался этот умственно отсталый ребенок. - Наконец Исана нашел турникет, в который ему удалось опустить монету; он прошел через него и, встав на колени, прижал к себе дрожащего от страха ребенка, словно надеялся, что мягкое, теплое тельце сына вернет ему душевное равновесие. В стороне, на почтительном расстоянии от них стоял служитель парка. Но почему раскричался этот пожилой служитель, да еще таким голосом, что волосы дыбом встают? Чего доброго, еще зверушки в парке со страха перестанут принимать пищу, -- хотел сказать Исана. Но когда их взгляды встретились, служитель лишь робко предупредил: -- Парк уже закрыт. Увидеть чучела чудовищ вам теперь не удастся. Да и аттракционы больше не работают... -- Но мы приехали издалека, -- сказал Исана и, по-прежнему обнимая сына, стал внимательно осматривать парк. Парк погружался в сумерки, кругом не было ни души; на огромной площадке, вокруг высокого металлического столба, беспомощно повисли на тросах самолеты и клетки, которые должны были взлетать вверх. Рельсы американских гор казались парящим в воздухе скелетом лабиринта. И лишь в окрашенных краской бесплатных качелях да зеленой листве, слегка приодевшей ветви искривленных деревьев, чувствовалась жизнь. Музыка в парке давно умолкла. -- Раз уж вы приехали издалека, можете, пожалуй, прогуляться по парку. Пока рабочие не закончат уборку аттракционов и не уйдут, выход будет открыт, -- сказал служитель Исана, который все стоял на коленях, озираясь вокруг. Исана и Дзин вышли на площадку с аттракционами. Перед ними, занимая чуть ли не пятьдесят квадратных метров, высился огромный помост, на котором стояли так называемые волшебные чашки. Толпившиеся вокруг подростки одновременно повернулись к Иса-на и Дзину и стали наблюдать за ними. По мере их приближения подростки, оставив лишь одного щуплого мальчишку, все разом, подобно откатывающейся от берега волне, стали отходить к глицинии, скрывавшей общественную уборную. Исана сразу же обратил внимание, как, не сговариваясь, организованно они отступают. Он почувствовал, что они с Дзином невольно замедляют шаг, приближаясь к помосту с волшебными чашками. Из чувства самосохранения он, разумеется, не стал разглядывать находившихся у него за спинойподростков. И шел вперед, словно завороженный видом волшебных чашек, но ребенок упирался, его пришлось волочить, как куль с песком, и они приближались все медленнее и медленнее. Ему вдруг бросилось в глаза странное обстоятельство. Мальчишки, собравшись у общественной уборной, образовали кольцо, загон, в. котором был лишь один выход -- в сторону уборной. Парень, стоявший в глубине загона, неотрывно смотрел в сторону Исана, остальные сосредоточенно рассматривали западную, часть неба. И те, кто был заперт в клетках, и те, кто остался в парке работать сверхурочно, и даже голуби, и эта неизвестно что собой представляющая компания -- все, точно сговорившись, неотрывно смотрели на запад. Плечи и спины подростков были напряжены, казалось, они ждут добычу, которая должна попасть в их загон. Исана испытал трепет, какой испытывает, лягушка под злобным взглядом змеи. По спине пробежал холодок страха. Он здесь с ребенком и поэтому не посмеет сопротивляться, но это хулиганье, не исключено, изобьет не только его, не оказывающего сопротивления, но и ребенка. Исана представил себе, как легко его завлечь в ловушку, устроенную хулиганами. Правда, пока Дзину вроде не нужно в уборную, но в любую минуту он, гордый тем, что вышел наконец из дому, может заявить: -- Дзин хочет пи-пи. И тогда у Исана останется один лишь выход -- сделать несколько шагов в сторону уборной, а потом, подхватив на руки плачущего ребенка, броситься в сторону. Но нет, загон, устроенный подростками, доходит до самой уборной, закрытой живой изгородью из глицинии, и уйти, пока они сами не отпустят его с сыном, повалив перед тем на мокрый загаженный пол и избив, будет невозможно. Исана живо нарисовал в своем воображении, как он валяется на бетонном полу, а это хулиганье пинает его ногами, обыскивает карманы, дотрагиваясь до него кончиками пальцев, чтоб не испачкаться. Если он и не подохнет тут, как собака, избитый и истерзанный, то, уж наверное, долго не сможет пошевелить ни рукой, ни ногой. В уборной, уткнувшись носом и щекой в бетонный пол, лежит тело тяжелее собственного веса, тело потерявшего сознание человека. Перепуганный Дзин с бешеной быстротой все глубже втягивается в водоворот страха, постичь причину которого он не в состоянии. Стоило Исана представить себе страх, который охватит ребенка, как новый прилив страха, точно он и ребенок представляли собой одно целое, подталкивал к горлу что-то кислое, напоминающее желудочный сок, и начиналась резь в глазах. Мчись, мчись вперед, прижимая к груди ребенка, как мать. Если ребенка испугает топот бегущих сзади, кричи вместе с ним. Так подсказывал ему инстинкт. Когда Исана миновал проход в загоне и пошел вперед, не останавливаясь, он услышал, как парень, за которым он наблюдал краем глаза и который потом исчез из его поля зрения, дав добыче свободно пройти (если следовать ощущениям Исана -- дав пройти заряженному гневом носорогу), сказал, будто главный загонщик, громко и нагло подающий знак своим товарищам: -- Это тот псих, который заперся в своем блиндаже... Свирепый сухой ветер намел вокруг убежища лепестки последних в этом сезоне цветов, огромные горы лепестков вишни. Если эти хулиганы укрылись в заболоченной низине или еще где-то и наблюдают за убежищем, то, наверно, смеются над ним. Украсил, мол, свое бетонное чудовище дурацкими розовыми лепестками, представил себе их насмешки Исана. Правда, если они прячутся так близко, что могут рассмотреть лепестки вишни у стены убежища, то с помощью мощного бинокля из любой бойницы их можно легко обнаружить. Исана осматривал заболоченную низину, готовя себя к тому, чтобы, не дрогнув, встретить неожиданное появление в окулярах подростков, если вдруг увидит, как они, широко раскрывая рты, хохочут, высмеивая его. Но он никак не мог углядеть их в бинокль и в то же время не мог убедиться в том, что они не прячутся где-то поблизости, поэтому и в нем самом, как и там, за бойницами, свирепым сухим ветром бушевала тревога. Но Исана не мог до бесконечности сидеть безвылазно в своем убежище, кипя от раздражения. Ему необходимо было время от времени выпрашивать очередную подачку у тех, кто обеспечивал существование его и Дзина. В такие дни, на случай, если отключат электричество, он устанавливал в их общей спальне на третьем этаже магнитофон, переключающийся на батареи -- стоит только вынуть штепсель из розетки. Это легко может сделать и ребенок, знай он только, где находится розетка. Потом вставлял в магнитофон склеенную кольцом ленту, на которой были записаны голоса птиц. В углу комнаты приготавливал плоскую, устойчивую чашку с водой и блюдце -- даже если случайно толкнуть их ногой, вода на пол не прольется. Кроме того, наливал еще воды в бутылку с соской, с которой Дзин прожил большую часть своей жизни. Он убирал подальше ножи, ножницы и вообще все, чем можно порезаться; чтобы ребенок не захлебнулся, накрывал унитаз тяжелой металлической сеткой. Чтобы он не задохся, сунув куда-нибудь голову, Исана выбрасывал все полиэтиленовые пакеты и прорезал дырки в бумажных мешках с печеньем. Уход из дому был связан с определенным ритуалом. И на этот раз Исана подождал, пока ребенок не усядется, выбрав самое удобное место -- на кровати или на полу на подушке. Потом включил магнитофон. Голоса птиц постепенно замкнули сознание ребенка. Дзин стал похож на зверька, погрузившегося в зимнюю спячку. Исана, пятясь, вышел из комнаты, спустился, крадучись, по винтовой лестнице и покинул убежище... ...Пока он находился вне дома, им все настойчивей овладевало предчувствие, будто случилась беда и в запертом бетонном ящике, несомненно, произошла катастрофа. Он долго не мог решиться вставить ключ в замочную скважину входной двери. Опустившись на колени на полузасохшие лепестки вишни, он приложил ухо к замочной скважине. Изнутри послышались, правда совсем тихие, голоса птиц, записанные на кольцо пленки. Это его сразу же успокоило. Словно, если магнитофон по-прежнему воспроизводит голоса птиц, значит, и Дзин сидит смирно, не свернул себе шею, сорвавшись с винтовой лестницы, не задохнулся, сунув голову в полиэтиленовый пакет, не сжег горло, выпив моющее средство, и не захлебнулся в унитазе. Успокоившись, он вошел в убежище. На магнитной ленте заливался козодой. В темной прихожей голос его словно легонько поглаживал виски и переливался, удаляясь все дальше и дальше. Умиротворенный жизнерадостным пением птицы, Дзин растерянно улыбался и говорил обычно: -- Это козодой. И это тоже козодой. Но сейчас голоса Дзина не было слышно, и, только поднявшись по винтовой лестнице наверх, Исана увидел сына, который спал под кроватью, устроившись между двумя желтыми пластмассовыми ведрами. Исана довольно долго, словно некую диковину, разглядывал подошвы ног ребенка, синие от засохшего и окислившегося на них крахмала. Потом, не снимая пальто, в изнеможении улегся, поджав ноги, прямо на кровать Дзина и стал слушать птичий хор, в котором солировал дрозд. Забывшись коротким, как эта кровать, сном, Исана увидел в неведомом мерцающем свете Дзина, которому было уже тридцать пять лет. Мерцание это, сопровождавшееся записью птичьих голосов, озаряло его сына и едва ощутимо согревало лицо Исана. В этом сне творилось нечто ужасное: избивали Дзина. У сына, хоть он и вырос, остались по-детски покатые плечи. Огромная голова, составлявшая чуть ли не треть его роста, и рыхлая полнота тоже остались детскими, щеки расширялись книзу и, закрывая ворот свитера, свисали на грудь. Этого тихого и безобидного повзрослевшего Дзина избивал жилистый полицейский, и тот, безуспешно пытаясь вырваться из его рук, издавал записанные с помощью гидромикрофона крики кита: йе, йе, йей, йей. Сын не понимал, за что его избивают, не знал, как избавиться от полицейского, и, испытывая невероятные страдания, отвечал на сотрясавшие его склоненную голову удары лишь жалобными криками: йе, йе, йей, йей. Исана проснулся от криков кита, которые издавал он сам, с таким горьким чувством одиночества и беспомощности, что не смог удержать слез. Он лежал, поджав ноги, то и дело ворочаясь с боку на бок. Приподнявшись на постели и опустив ноги на холодный пол, он думал: нужно бы научить Дзина, чтобы он, если его будут бить, не страдал безропотно, а, зарядившись гневом, бросался в ответную атаку или хотя бы уклонялся от ударов. Времени мало, смеркается, а путь далек. Да и когда произошло все увиденное во сне, отец тридцатипятилетнего Дзина, то есть сам Исана, уже умер. Вот почему он, уже мертвый, сознавая полное свое бессилие, поджав ноги, ворочался с боку на бок и плакал, издавая крики: йе, йе, йей, йей. Но успеет ли Исана при жизни научить сына, как вести себя в случае нападения? Может быть, обмотать голову черной тряпкой, вымазать неприкрытую часть лица красной краской и наброситься на Дзина в темноте у винтовой лестницы? А вдруг Дзин, с его тонким обонянием, осязанием и слухом, узнает в напавшем перерядившегося отца? Тогда он решит, будто отец -- неведомо для чего, -- обмотав голову черной тряпкой и вымазав красной краской лицо, устроил ему засаду и избил. Новый приступ страха заставил Исана заглянуть под кровать -- вид спящего сына, как всегда, вселил в него бодрость и покой... Чувствуя, что Дзин уже, наверное, проснулся, Пеана снова заглянул под кровать. Заглянул под таким углом, чтобы при том освещении, которое было в комнате, Дзин мог сразу узнать его. Ребенок проснулся спокойно, и в обоих глазах его -- том, который видел слабо, и здоровом -- тоже засветилась тихая радость от того, что он узнал отца. Глаза его, отливавшие радужным блеском, как внутренность раковины, улыбались точь-в-точь как у взрослого. -- Сэндайский насекомоед, -- сказал он в ответ на голос, слышавшийся из магнитофона, и сладко зевнул. В душе Исана бесчисленными пузырьками всплыла радость. Он снял пальто, взял на руки еще теплого со сна Дзина, крепко прижал его к себе и, как бы убедившись, что и его собственное тело тоже живет, стал спускаться по лестнице. -- Сварим сейчас макароны, и я тебе расскажу, что сегодня произошло, -- повторил Исана несколько раз, и Дзин наконец согласился: -- Свари макароны и расскажи... Исана, как всякий мужчина, живущий затворником и не привыкший есть в компании, быстро проглотил макароны, сдобренные маслом и сыром, и выпил несколько чашек воды. Дзин же ел спокойно и размеренно, весь отдавшись еде, смаковал ее, устремив взор в потолок, и, пребывая в какой-то прострации, утратил способность двигаться, двигалась лишь рука, отправлявшая в рот очередную порцию макарон. Исана любовался сыном. Потом, видя, что ребенок съел все до последней крошки и продолжает неотрывно смотреть в тарелку, в надежде найти прилипший ко дну кусочек, придвинул к нему коробочку тянучек, которую купил про запас вместе с другими коробками продуктов и овощей. Деньги для этого он раздобыл, выйдя сегодня из дому. Дзин долго пытался открыть коробочку с тянучками и, когда ему это удалось, радостно протянул крышку Исана, но, раньше чем начать есть, внимательно осмотрел аккуратно разложенные в коробочке конфеты. Исана посмотрел на марку, воспроизводящую старую гравюру. На огромной рыбе плывет по волнам бог, играя на арфе. Эта репродукция картины, изображающей Ариона с арфой в руках на спине дельфина, была в коллекции Исана, посвященной китам. Исана смотрел на репродукцию старинной картины, воспроизводящей животное из семейства китовых, с не меньшим восхищением, чем Дзин на свои тянучки. Потом, обратившись к Дзину, прочел длинную лекцию, страстно желая, чтобы души деревьев идуши китов незримо при сем присутствовали: -- Едва только переступив порог больницы, в комнате ожидания, где находились посетители, пришедшие проведать больных, я сразу же увидел полицейского в штатском. Возможно, кроме него были и другие. Но мне вполне достаточно и того, что я увидел одного. Стоя у телефона-автомата, я услышал, как молодая женщина, которая то ли пришла кого-то проведать, то ли ухаживала за больным и хотела поговорить с кем-то, чтобы больной ее не услышал, называла имя больного и номер палаты -- я запомнил. Через некоторое время я сказал ей, что работаю в газете, и спросил, на каком этаже специальная палата. Если речь идет о политическом деятеле, то на пятом, восточное крыло, объяснила она мне. Зачем я запомнил номер палаты, в которой лежал больной, не имеющий ко мне никакого отношения? Это была просто предосторожность на случай, если полицейский в штатском, стоящий у лифта, спросит, к кому я иду. Но мои опасения оказались напрасными. Я преспокойно поднялся на пятый этаж. Правда, когда я вышел из лифта, то увидел в восточном крыле коридора еще одного полицейского, стоявшего у дверей самой дальней палаты с таким видом, будто он оказался здесь случайно; этот был уже в форме. Что же делаю я? Вхожу в уборную, сажусь на унитаз, не поднимая крышки, и спокойно жду, когда и полицейский придет сюда по нужде. Я сразу же узнал его шаги. Действительно, стуча подкованными ботинками и отдуваясь тяжело, как бык, вошел полицейский. Запершись в соседней кабине, он чем-то шуршал, а потом издал громкий звук. Несколько секунд я сдерживался, но все же прыснул. Выйдя из уборной, я направился в палату, которую теперь никто не охранял. Когда я вошел, секретарь, разумеется, вскочил и бросился ко мне. Но я тут же увидел сраженного раком властителя мира политики, который, сидя на кровати, как будто глянул в мою сторону. Я увидел твоего деда. Подтянув к себе деревянный кронштейн, прикрепленный к спинке кровати, он разглядывал себя в висевшем на нем зеркальце. Он действительно ужасно похудел. Его сморщенная голова теперь была похожа на совершенной формы шар, самой широкой частью которого были виски, откуда овал мягко сходил на нет к макушке и подбородку. Мне показалось, что он думает успокоенно: да, именно это моя настоящая голова. Когда я служил у этого человека личным секретарем, он был очень полный и заплывшие жиром лицо и затылок нарушали идеальную форму шара -- это его ужасно раздражало. Только потому, что голова его лишилась идеальной формы шара, он считал свою полноту безобразной. Я пробовал говорить, что полнота его совсем не безобразна, а он не то чтобы возмущался, но возражал и при этом рисовал свою голову, какой она была в студенческие годы. Череп -- туго обтянутый кожей, ни жиринки, круглый, как арбуз. Сейчас его голова снова приняла идеальную форму шара. Разглядывая в зеркало свою голову, он, наверно, хотел убедиться, что полость рта, напоминающая маленький черный шарик, очень подходит к голове, имеющей идеальную форму шара. Не зря же он, мельком взглянув на меня, непрошеного гостя, не закрыл рта и по-прежнему держал перед собой зеркало. Мне даже почудилось, будто в этой темной круглой яме я увидел раковую опухоль, поразившую его горло. Казалось, оттуда вырываются вонь и мириады вирусов рака. Мне хотелось крикнуть этому старику с головой, имеющей идеальную форму шара: вы за свою долгую жизнь бюрократа и политика лгали несчетное число раз, стараясь добиться, чтобы вам поверили, и на этой удобренной ложью почве взрастили лишь жалкую травинку правды, касающейся формы вашей головы, но, к сожалению, вам никто не верил. Мне удалось пройти лишь половину узкого пространства между дверью и кроватью -- в меня вцепился упитанный секретарь, ревностно оберегающий политика, заболевшего раком. Свет из окна освещал его спину, и он напоминал либо дрессировщика собак в длинном дрессировочном халате, либо просто мешок, набитый песком, но воздух, со свистом вырывавшийся из его ноздрей, тяжело пах дзинтаном (Дзинтан -- лекарство в виде мелких серебристых шариков, оказывающее тонизирующее действие) и луком. Какой же была его энергия, укрепляемая лишь с помощью дзинтана и лука, в этой жизни, отданной сидению у постели больного? Его энергии вполне хватило на то, чтобы вытолкать меня из палаты. Кроме того, он несколько раз больно ударил меня по колену, что тоже заставило меня отступить. Поэтому единственное, что мне удалось, когда меня выталкивали вон, это прокричать призыв. Прокричать, обратившись к старику, чтобы перевоспитать его! Вгони ноги в землю, как дерево! Меня с таким ожесточением толкал и пинал секретарь, что голос мой прерывался, но все равно, когда я прокричал это больному, секретарь, во всеоружии дзинтана и лука, дошел до того, что воззвал к кому-то, стоявшему у стены: Наоби-сан, разрешите избить его? При этом продолжал бить меня по колену, подлец. Холодный голос твоей матери ответил: Можешь избить его как следует. И этот дзинтаново-луковый молодчик начал избивать меня по-настоящему, а в это время вернулся тот, ходивший по нужде полицейский. Налетел на меня сзади и больно ударил по голове. Тут я понял, что у меня не остается времени отправить последнее, даже самое крохотное послание, и закричал: йе, йе, йей, йей. -- Это кит, -- радостно, нараспев сказал Дзин. Глава 3 СЛЕЖКА И УГРОЗЫ Когда человек, впоследствии назвавшийся Ооки Исана и имевший настоящее имя, записанное в книге регистрации актов гражданского состояния, просыпался, то, пока пробуждались от сна лишь руки и ноги, а мозг и желудок еще были погружены в дремоту, он временами испытывал глубокую опустошенность вынутого из петли самоубийцы. Впервые это случилось однажды утром. Во время сна в его продолжавшем бодрствовать сознании сохранялось воспоминание о том, как вечером он точил кухонный нож по просьбе жены -- они еще жили вместе -- и во сне пробовал самые разные способы покончить с собой. Лучше всего, решил он, перерезать себе горло, и эта картина отчетливо запечатлелась в его мозгу. На рассвете, проснувшись в своей холодной кровати, он, точно ящерица, настороженно поднял голову, нащупал босыми ногами пол и кратчайшим путем направился в кухню. Но шум работающего холодильника, помимо воли Исана, остановил его. Достав из холодильника жирный кусок свинины на ребрышках, целиком зажаренный в духовке, он рвал его зубами, искоса поглядывая на три аккуратно висящих кухонных ножа, поблескивавших в рассветной мгле. Насытившись, Исана вновь пробудил в себе инстинкт самосохранения... Хотя он тогда и упустил момент, чтобы дать выход бесконечной опустошенности, испытываемой обычно на рассвете, он считал чистой случайностью, что в утренней газете не было статьи о его смерти или о том, что отказывающийся жить ребенок в конце концов умер. Отказывающимся жить ребенком был Дзин. Почему Дзин оказался в состоянии безысходности -- неизвестно, но ребенок явно отказывался жить, и те, кто внимательно наблюдал за ним, установить ничего не смогли. Когда Исана впервые обратил на это внимание и они с женой, стыдясь, должны были признать, что не чем иным, как дурной болезнью, которой оба когда-то страдали, объяснить это невозможно, положение ребенка стало критическим. Он активно отказывался жить, и это состояние стало для него обычным. Поскольку Дзин был еще слишком мал, чтобы сознательно относиться к своему телу как к чему-то враждебному, то вряд ли он нарочно истязал свое сопротивляющееся страданиям тело. Однажды зимним утром жена увидела, что в ванне, вода в которой уже почти остыла, сидит Дзин и его тело, выступающее из воды, посинело и покрылось гусиной кожей. Он заболел воспалением легких и долго не поправлялся. Он так долго не мог выздороветь потому, что жидкая пища, которой его кормили, не успев достичь желудка, сразу же извергалась обратно. Казалось, что еда, направлявшаяся в желудок, встречала на своем пути бесчисленные барьеры, а обратно проходила беспрепятственно. Исана и его жена, с грустью сознавая, что случившееся свидетельствует о ненормальности ребенка, старались по возможности не думать о ней. Но это им не удавалось, потому что перед глазами был оправившийся после болезни и подросший Дзин; он весь ссохся и, хотя, казалось, снова зажил как все нормальные дети, начал вдруг падать на пол, причем совершенно безропотно ударялся лицом, никак не пытаясь предостеречься от ушибов. Так повторялось по нескольку раз на день. Тем, кто смотрел со стороны, эти ужасные падения доказывали, что жизненные силы ребенка иссякают; все лицо мальчика бывало перепачкано кровью, шедшей из носа, на ушах и переносице образовались кровоточащие раны. В конце концов Исана и его жене пришлось поместить Дзина в манеж с загородками из резины, а когда его вынимали оттуда -- поддерживать за ножки, чтобы уберечь от бесконечно повторяющихся падений. Манеж был устлан мягкой резиной, которую используют при упаковке произведений искусства, резина эта имела отвратительный запах и так пружинила, что Дзин с трудом поднимался, чтобы тут же снова упасть, -- это было ужасное зрелище. И человеку, увидевшему, как ребенок без конца падает на мягком резиновом полу, нисколько не заботясь о том, чтобы уберечься от ушибов, сразу же приходила в голову мысль, что ребенок, ничего общего с ребенком не имеющий, пытается убить себя. Поправившись после воспаления легких, Дзин начал отказываться от еды, и Исана тоже долгое время страдал от рвоты и однажды во сне понял, что ничего произрастающего на поверхности земли он не может вводить в Свой организм. Они с Дзином научились обходиться минимальным количеством пищи и подслащенной водой. Разумеется, Исана пришлось оставить работу. Между отцом, сидевшим опершись на резиновую загородку манежа и поставив между ног кувшин с подслащенной водой, и сыном, сидящим внутри манежа с зажатой в исхудалой ручонке бутылочкой с соской, в которую была налита подслащенная вода, стала устанавливаться телепатическая связь. В один прекрасный день Исана сказал жене, что он с сыном должен бежать отсюда в какое-то другое место, туда, где они смогут спастись, -- так жить больше невозможно. Жена, безмолвно наблюдавшая со стороны жизнь этих двух любителей подслащенной воды, видимо, перехватила их телепатические переговоры и не только не воспротивилась, но даже попросила отца, чтобы им, использовав в качестве фундамента заброшенное атомное убежище, выстроили жилье, в котором они могли бы уединиться. Потом, разумеется, возникла масса осложнений житейского характера, но в конце концов отцу и сыну, которых до завершения строительства поместили в больницу, все же удалось укрыться в убежище и начать усиленное питание не только подслащенной водой, но и другими продуктами. Устроясь по-новому, они сразу переменились, это были уже не прежние Дзин и его отец, отказывавшиеся жить. Дзин быстро приспособился к новым условиям и сразу же выздоровел после того, как они укрылись в убежище, предназначенном для атомной войны. Исана не покидала уверенность, что он интуитивно избрал единственно верный путь излечения сына. ...Однажды утром, возвращаясь с покупками, за которыми он ходил с Дзином, Исана, взглянув на фасад убежища, обнаружил, что вокруг средней бойницы третьего этажа нарисован ярко-красный круг и рядом -- огромный крест. Людям, которые будут смотреть издали, от подножия холма, эти рисунки, возможно, покажутся украшением, оживляющим безобразную бетонную громаду. Круг и крест, нарисованные сочной красной краской, не имели ни одного потека. Работа была выполнена с предельной тщательностью и явно потребовала немало времени и усилий не одного человека: кто-то рисовал большой кистью, другие, находившиеся рядом, стирали лишнюю краску. Когда им удалось это сделать? Обутые в спортивные туфли на резине, подростки поднялись по косогору, оттуда перебрались на крышу убежища и спустились к бойнице на веревках. Если бы Дзин не спал, то даже малейший звук за бетонной стеной не прошел бы мимо его ушей, у него поразительно тонкий слух, да и сам Исана не мог этого не услышать. Значит, глубокой ночью? И к тому же в новолуние? Последние два-три дня небо правда было чистым, но месяц только нарождался. Заставив себя до мельчайших деталей проанализировать случившееся, Исана ясно представил себе согласованные действия тех, кто темной ночью работал кистью, погружая ее в красную краску, и кто светил карманными фонариками и стирал потеки. Может быть, они, укрываясь в той местности, которая просматривалась в бинокль через бойницу в стене убежища, заподозрили, что, рассматривая в бинокль деревья, он на самом деле постоянно следит за их тайником? И нарисованные ими знаки выражают протест? В поле зрения, открывавшемся из бойницы, вокруг которой был нарисован круг, попадала находившаяся поодаль от заболоченной низины заброшенная киностудия, давно прекратившая съемки. Еще в то время, когда кино как средство развлечения процветало, одна кинокомпания осушила участок заболоченной низины и выстроила киностудию. Позже кинокомпания разделила участок на три -- левый продала автомобильной компании, выпускающей новое средство развлечения, а правый вернула государству, что, видимо, было предусмотрено контрактом на осушение низины. Мелкие подразделения сил самообороны использовали его для проведения учений. Киностудия, находившаяся в центре участка, сейчас была, совершенно заброшена. Если, как предполагал Исана, они укрылись в этих развалинах, то нет ничего удивительного, что, усмотрев в его бинокле опасность для себя, решили сделать ему предупреждение. Но, расценив действия Исана как шпионаж, они вряд ли ограничились бы простым предупреждением. Не заподозрили ли они в его наблюдениях нечто иное? Еще в то время, когда Дзин отказывался жить, Исана консультировался с психиатром, своим однокурсником, относительно преследовавшей его мании самоубийства. Психиатр, знаток своего дела, с полной определенностью заявил, что неосуществленная попытка самоубийства -- это лишь крик о помощи. А вдруг, подумал Исана, я, сам замуровавший себя, подглядывая через бойницы в бетонных стенах, взываю о помощи к бескрайнему миру? В глазах Исана мелькнула добрая улыбка -- в огромном красном круге и кресте он вдруг увидел сигнал, что его крик о помощи услышан... -- Ладно, -- Исана засвистел сквозь сжатые зубы. -- Нужно как-то оградить Дзина от опасности. Я пока и сам не знаю, чего бы мне хотелось: спровоцировать нападение или получить их помощь. Но то, что они сделают, вряд ли окажется помощью Дзину. К тому же он пока и сам не взывает о помощи. Исана, посвятивший свою жизнь защите Дзина, поднялся по косогору и вошел в убежище. Почти час он рылся в своем имуществе. Потом, дрожа от страха, что группа Красного круга и креста нападет на Дзина, оставшегося в убежище, задыхаясь, мчался на велосипеде, чтобы купить в хозяйственном магазине у вокзала банку зеленой краски и большую кисть. Всеми необходимыми материалами он себя обеспечил, теперь нужно было начать физическую тренировку. Он замыслил явную авантюру, забыв, насколько ослабло его тело от долгого затворничества в убежище, -- да к тому же трудно даже представить себе, как они будут смеяться, наблюдая за тем, как он болтается на веревке, спущенной с крыши. А потом еще выйдут из своего укрытия и, чего доброго, обмакнув кисть в зеленую краску, проведут ею по заду болтающегося в воздухе Исана. Чтобы испытать, на что способны его воля и тело, он привязал к перилам винтовой лестницы веревку, опустил ее в подвал, а сам встал на настоящую землю четырехугольного отверстия, проделанного в бетоне. Потом, глухо стукаясь о стены, начал взбираться по ней вверх. Добравшись до площадки второго этажа, он повалился на нее, как тюлень, и удовлетворенно перевел дыхание. Он убедился, что руки у него все еще крепкие, и в его закрытых глазах, в которых пульсирующая от физического напряжения кровь рисовала причудливые узоры, всплыл и тот узор, который он собирался нарисовать на стене. Дзина не только не испугали странные физические упражнения отца, но он радостно воспринял их как новую игру. Исана вынес из столовой маленький стульчик, поставил его под вишней и усадил Дзина. Затем с площадки поднялся на крышу, обвязался веревкой, другой конец которой был прикреплен к столбу для сушки белья, и подошел к краю крыши. В листьях вишни за Дзином видны были нахально торчавшие напоказ спины птиц, налетевших на дерево подобно вихрю. Ребенок сидел смирно. Наверно, прислушивается к птичьему пересвисту. Суета птиц далеко внизу казалась безумно глупой. Точно прицеливаясь, он смотрел на видневшиеся вдали за заболоченной низиной полуразвалившиеся строения киностудии. Видимо, подростки прячутся именно там, и если у них есть такой же сильный бинокль, как у него, то он должен проявить мужество, чтобы с достоинством выдержать их обостренный линзами взгляд. Решительно повернувшись спиной к тем, кто находился за заболоченной низиной, и к Дзину, сидевшему под вишней, он, держа в руке банку с краской, из которой торчала кисть, стал спускаться вдоль стены убежища. Крепко вцепившись в веревку, он встал обеими ногами на бетонный карниз крыши и резко откинулся назад. Исана понимал, что, только прижавшись вплотную к отвесной стене, он сможет сохранять равновесие, и поэтому, прильнув к нарисованному на ней ярко-красному кресту, точно распял себя на нем, касаясь щекой оставшихся на стене красных капель краски. Втянув живот и выгнув спину, Исана поместил в образовавшуюся выемку банку с краской, придерживая ее одной рукой, а другой вытащил кисть. Вытянув руку, он нарисовал две соединяющиеся концами дуги, между ними -- закрашенный круг. Посмотреть под нужным углом на то, что у него получилось, сохраняя при этом равновесие, было невозможно, и он удовлетворился тем, что еще раз жирно обвел линии. Поставив на край крыши банку с краской и положив в нее кисть, Иеана, подтягиваясь на веревке, забрался туда сам и посмотрел вниз. Прикрыв ладонью глаз, на него смотрел по-прежнему смирно сидевший на стуле Дзин, казавшийся с крыши не больше макового зернышка. Да, действительно глаз! -- промолвил Исана, поняв смысл того, что показывает ему сын. К кругу и кресту, нарисованным подростками на стене убежища, Исана пририсовал огромный зеленый глаз. Пока Исана спускался с крыши, оттуда, где он нарисовал зрачок и уголок глаза, на стену пролилось несколько капель зеленой краски, и глаз выглядел плачущим. Теперь становилась понятной и поза Дзина -- он прижимал ладони к глазу, чтобы стереть слезу. Исана и сам не мог бы толком объяснить, какой смысл вкладывал он в нарисованный им глаз. Но тем не менее внешний мир реагировал на него предельно остро. Реакция была материализована в камне, пущенном из рогатки. В тот же день вечером в толстое стекло бойницы убежища с властным стуком ударил камень -- не настолько сильно, чтобы разбить его, но издав достаточно определенный звук, чтобы не спутать его с каким-либо другим. Исана как раз варил дежурное блюдо Дзина -- макароны и, чтобы ребенок не испугался, продолжал опускать их в кипяток, как будто ничего не произошло. Потом, когда макароны были готовы, Исана, окутавшись паром, слил через дуршлаг воду. Скрытый облаком пара, нетерпеливо ждал Дзин. Исана положил в кастрюлю масла и с силой стал перемешивать макароны, неподатливые, как тянучки. Его энергичные действия подбодрили Дзина. Когда Исана, положив макароны в две большие тарелки, поставил их на стол, служивший им обоим обеденным, а ему самому к тому же еще и письменным, Дзин, опередив его, уже сидел на стуле с вилкой в руке и с силой, весь напрягшись, тряс баночку с тертым сыром, посыпая макароны. С биноклем на ремне, протиснувшись в узкую щель за спиной Дзина, Исана с напускным спокойствием вышел из комнаты и, как конькобежец, берущий старт, выбрасывая носки в стороны, взбежал по лестнице на третий этаж. Он сразу же обнаружил первого лазутчика. Это была девчонка. Возможно, ее использовали как приманку. Она сидела в метре от яйцевидной тени, которую отбрасывала кажущаяся черной вишня, вокруг ее головы нимбом сверкали рыжеватые волосы. Сидела на том самом стуле, что и Дзин; Исана забыл внести его в дом. Девчонка застыла, слегка вздернув голову и неотрывно глядя на вход в убежище. Стул она оттащила подальше от тени, отбрасываемой вишней, чтобы присутствие ее сразу бросалось в глаза. В поисках засады Исана осматривал окрестности, будто чертил глазами вокруг вишни и лазутчицы витки расширяющейся спирали. Чертил в поисках снайпера, выстрелившего из рогатки в бойницу убежища. Но на неровной низине, уже довольно густо поросшей молодой травой, никого обнаружить не удалось. Исана перевел взгляд на развалины киностудии -- багряное вечернее солнце освещало ее сзади, чуть справа, поэтому обращенная к нему сторона строений была темной и обнаружить там чье-нибудь присутствие было невозможно. Исана высунулся из бойницы и навел бинокль на девчонку, сидевшую на стуле, -- он увидел ее так отчетливо, словно сумел отсрочить заход солнца по крайней мере на полчаса. В окулярах бинокля лицо ее выражало еле сдерживаемые враждебность и страх, как у арестанта, сфотографированного помимо его воли. Нитка бисера пересекла лоб, поддерживая выкрашенные в светло-каштановый цвет завитые волосы, пылавшие вокруг ее овального личика. Все это можно было разглядеть и невооруженным глазом. Но бинокль позволил обнаружить удивительную привлекательность губ и глаз девчонки. Лицо худощавое, под кожей ни жиринки, и сама кожа гладкая и эластичная, будто ее сняли, продубили и вновь натянули на место. Чуть выдающиеся вперед губы, казалось, нарочно были созданы для того, чтобы соединить края трещины, образовавшейся на этой эластичной коже. Полные, в поперечных морщинках губы окружала мягкая припухлость. Они были чуть приоткрыты, так что виднелись два передних зуба. И еще глаза. Края век и ресницы были, наверно, подведены тушью -- ресницы от этого выделялись резче, но глаз не затеняли. Лучи вечернего солнца падали на девчонку со спины, и казалось, сиреневатый свет отражался в ее глазах. И эти ее жгучие, чуть косящие глаза не моргая смотрели на вход в убежище. Снова наклонившись вперед, как конькобежец, берущий старт на ледяной дорожке, Исана сбежал вниз по винтовой лестнице. Однако вышел он из дому медленно и спокойно направился к вишне. Еще когда он открывал дверь, девчонка вскочила со стула, но не убежала, а встала за спинкой стула. Она стояла в глубокой тени под черной густой кроной вишни, на которой теперь не было ни одной птицы. Исана ясно видел ее смуглую кожу и слегка косящие жгучие глаза. --Чего? Ну, чего? -- смущаясь, жалобно произнесла девчонка едва слышно. -- Я пришел за стулом моего сына. Ты на нем сейчас сидела, -- сказал Исана. Он взял стул и попятился назад, точно от толчка, а девчонка что-то пробормотала хриплым голосом -- может быть, ругала себя за робость. Исана, правда, расслышал, что она сказала, но понять смысла ее слов не мог. Когда он, вскинув стул на плечо, повернулся и стал подниматься по косогору к незакрытой входной двери, девчонка громким, возбужденным голосом, произнеся имя известной актрисы времен процветания кино, снова окликнула его. Тогда-то ему стал понятен смысл тех слов, которые она пробормотала раньше. -- Может, переспим в гримерной? Слова девчонки с горящими мрачным пламенем, слегка раскосыми глазами были явно обращены к Исана: Дядечка, переспите со мной хоть разок! Склоненное вперед тело Исана -- на плече он держал по-прежнему стул -- мелко задрожало от смеха. Не успел он захлопнуть за собой дверь, как в нее ударил камень, но он, не обращая на это внимания, сел верхом на стул и, положив голову на спинку, продолжал хохотать. Рядом с ним стоял Дзин, обняв за поясницу трясущегося от смеха отца: от него пахло тертым сыром. Глубокой ночью Исана проснулся от топота скачущих лошадей. Ему приснилось, будто его огромное, как гора, мертвое тело (возможно, оно разрослось уже после смерти) закопано совсем неглубоко и над ним проносится табун лошадей. Во сне Исана беспокоился, что Дзина испугал топот и он вот-вот услышит плач мальчика. Это они топали по крыше. Исана ждал, что рано или поздно они придут, и сейчас, проснувшись, понял, что они нагло ворвались в его жизнь и бесцеремонно топают по крыше! В бешенстве, весь дрожа от возмущения, он вскочил на ноги, но света зажигать не стал и замер между своей кроватью и кроватью Дзина. Хорошо бы изловчиться и напасть на скакавших у него над головой подростков, но он прекрасно понимал, что бессилен что-либо предпринять. Вскоре после того, как Исана поселился в своем убежище, ему приснился сон. Страшный сон, будто разразилась атомная война. На крыше убежища скопилась огромная толпа людей, жаждущих спастись от атомного нападения, угрожая и требуя впустить всех в бункер. Проснувшись в ужасе, проникшем в самую глубину его мозга, еще погруженного в сон, он хотел было броситься отбивать натиск толпы на крыше, но вдруг понял, что, в бессилии мечась по кровати, он просто видит продолжение сна: бессилие и страх, сковавшие его тело, еще долго оставались раной в его душе. И на этот раз Исана не стал впустую бегать по убежищу в поисках оружия. Он просто был охвачен всепоглощающей идеей сохранить свою жизнь ради того, чтобы уберечь Дзина. К тому же сейчас Дзин действительно был напуган топотом по крыше. И застонал, будто от боли. Исана и сам готов был стонать, как ребенок. Не застонал он только потому, что, боясь привлечь внимание мальчишек, топавших по крыше, даже света не зажигал и, крепко обняв сына, старался приободрить, поддержать его. Топот на крыше неожиданно прекратился. Скорее всего, они спрыгнули на одну из площадок в косогоре за убежищем. Исана немного успокоился, решив, что топот на крыше был не враждебным действием, направленным против него и Дзина, а операцией, призванной донести до них некое послание. Но он был не в состоянии следовать за эхом, рожденным этим посланием. Потому что Дзин от пережитого страха превратился в кусок истерзанной плоти. Нужно было отдать все силы, чтобы вернуть его к жизни. Исана решил все оставить как есть до тех пор, пока он на рассвете не заберется в бункер (впрочем, не раньше, чем Дзин оправится и его можно будет спокойно оставить одного), где восстановит в памяти все происшедшее и найдет нить к тому, как понять и обезвредить послание, полученное им от тех, кто топал ночью по крыше. Поручу-ка я это бесчисленным душам деревьев и душам китов, которые, наверно, внимательно следят за нашей с Дзином затворнической жизнью, подумал он. Дзин, свернувшись калачиком, застыл и стонал так жалобно, что любого привел бы в отчаяние. Исана, прижав к себе ребенка, протянул руку и включил магнитофон, другой рукой он все время растирал ему руки и ноги. Если бы начавший работать магнитофон вдруг испортился и в крохотное светлое оконце, приоткрывшееся в Дзине, полились бы раздражающие шумы, он бы опять ушел так далеко, что Исана никогда бы не смог до него добраться. Он взвился бы в неоглядную высь или утонул в бездонной глубине, как мертвая рыба. Ладони Исана, прикрывавшие застывшее тело ребенка и гладившие его покрытую пупырышками кожу, со страхом ждали такого момента. Воображению Исана сознание Дзина рисовалось как нечто схожее с сердцевиной яйца. В скорлупе заключена жидкая кровяная сыворотка, замутненная чем-то вроде белка. И в нем -- сознание: комочек желтка. Если Дзин, как это бывает каждый раз, когда он ест макароны, ощущает покой и уверенность в себе, его сознание все разрастается и разрастается до тех пор, пока не заполнит всю внутренность скорлупы. Но стоит поселиться в нем страху или обычной тревоге -- количество темной кровяной сыворотки увеличивается и крохотное сознание Дзина тонет в ней, как жалкое зернышко. Стоило Исана подумать, что Дзин вдруг умрет с этим зернышком сознания, погруженного в страх, как его самого охватывал безграничный ужас... Пять часов подряд Исана лежал в убежище, наполненном голосами птиц, и массировал безжизненное тельце ребенка. В свете пробивающегося сквозь тучи утреннего солнца Исана увидел, как из закрытых глаз Дзина капали горячие слезы. Дзин ночью прикусил нижнюю губу, и в уголках рта запеклась кровь -- так бывало после анестезии, которую делал зубной врач. Посмотрев в темное зеркало сбоку от унитаза, Исана увидел, что и он прикусил нижнюю губу. Вдруг вспыхнула острая боль. Страшный привкус, который он ощущал всю эту долгую ночь, был вкусом его собственной крови. Но и в тот миг, когда Исана понял это, ему все равно казалось, будто он пять часов кряду ощущал вкус крови сына. Исана задремал. Отступая в темное бессознание, он чувствовал, как его душа, устремившись за помощью в бункер, низвергается вниз и, коснувшись у основания металлической лестницы земли, покрытой последней в этом сезоне изморозью, слышит, как души деревьев и души китов говорят ему: пока с тобой все в порядке, спи. Спи до полудня. После полудня -- новый бой. Глава 4 БРОСАЕТ ВЫЗОВ -- ПОЛУЧАЕТ ВЫЗОВ После полудня, совершенно безоружный и одинокий, если не считать Дзина, служившего ему боевым подкреплением, Исана покинул свое укрытие и отправился на поле боя. Он вынес два стула, поставил их рядом у ствола вишни лицом к заболоченной низине и стал ждать появления атакующих сил подростков. Поскольку вчерашние слова девчонки были явно связаны с кинопроизводством, непосредственным объектом наблюдения Исана избрал, разумеется, полуразвалившуюся киностудию за низиной. Дзин, как человек, перенесший тяжелую болезнь, смирно сидел на стуле. Птичьих голосов не было слышно, и в поле зрения Дзина не попадало ничего, достойного внимания. Дзин задремал и тихо посапывал. Исана пошел в убежище за одеялом -- укрыть мальчика. Когда он сбегал обратно вниз по косогору, то увидел, что на втором этаже павильона движется пятнышко света. Может быть, это отражается свет в линзах направленного на него бинокля? Исана укутал Дзина в одеяло, усадил поглубже на стуле, чтобы ему удобнее было спать, и стал внимательно изучать каждое из четырех окон под самой крышей павильона. Два окна слева закрыты. Два других открыты, но он не мог вспомнить, есть ли в них стекла. Исана, закрыв глаза, пытался восстановить в памяти внешний вид павильона, который он рассматривал днем из бойницы. Перед его мысленным взором отчетливо всплыли закрытые окна. Он снова попытался разглядеть, что делается внутри павильона за открытыми окнами. Огонька больше не было видно -- там стояла кромешная тьма, как в речной пучине. Возможно, на окнах задернули занавески. Он вспомнил вдруг искушающий голос девчонки, и притом так ясно, будто он исходил из той тьмы: Может, переспим в гримерной? Девчонка говорила про гримерную выдающейся кинозвезды, на рекламу которой тратилось процентов десять капитала всей японской кинопромышленности! Эти непристойные, но полные определенного смысла слова искушения или, используя ходячий образ кинорекламы, "соблазнительные слова ", сказанные рядом с разваливающейся киностудией, взволновали Исана. Как-то, для подготовки контракта, Исана ходил к одной кинозвезде -- старый политик, больной сейчас раком горла, решил "угостить" ею своих зарубежных гостей -- и увидел, что в жилище актрисы, где детский нарциссизм сочетался с властным стремлением к богатству, даже не пахло эротикой. И тем не менее "соблазнительные слова" Может, переспим в гримерной? вызвали у него сладкие грезы. Эти грезы о "символе секса на серебристом экране" благодаря гротескным преувеличениям предельно откровенно и в то же время интимно воплощают то, чего недостает в реальной жизни всем, к кому обращен такой призыв. Напоминают, что сцена, на которой оживала мечта, покрыта пылью и поломана, как и сама находящаяся в жалком запустении киностудия. В воображении возникает идущая по пятам девчонка с горящими глазами и ртом -- открытой раной, -- который произносит непристойные Слова, словно именно они необходимы и неизбежны. Слова эти лучше любых откровенных жестов и самых изощренных приемов, к которым прибегает девчонка, заставляют тех, к кому они обращены, забыть разумную осторожность, вселяют непокой и решимость. Исана смотрел в свой бинокль, испытывая удовольствие от одной лишь мысли, что и его ведут туда же... Но вот реальное воплощение этой мечты -- причем в совершенно неожиданном виде -- появилось перед Исана. В окулярах бинокля -- Исана, погруженный в мечты, рассеянно глядел на появлявшиеся в поле его зрения предметы -- снова появилось окно павильона, и в нем -- вышедшая из темноты на свет совершенно обнаженная девушка, похожая на деревянную куклу. От ключиц и выше она была скрыта проемом (значит, она поставила у подоконника какой-то предмет и взобралась на него), поэтому у Исана не было оснований утверждать, что это та самая девчонка. Была лишь какая-то внутренняя уверенность. Тело ее было абсолютно лишено жира, но грудь сильно выдавалась вперед. Она повернулась спиной и встала на четвереньки... Потом, не оборачиваясь, слезла с возвышения и исчезла во тьме, а вместо нее появился подросток и, высунувшись из окна, навел бинокль прямо на Исана. Исана и раньше предполагал, что у них есть бинокль, в который они наблюдают за ним. Но после шоу, устроенного обнаженной девицей, это открытие привело его в смятение. Поддавшись наивной иллюзии, что если он перестанет смотреть в бинокль, то и подросток уберет свой, Исана то опускал бинокль, то снова подносил его к глазам. -- Почему вы все время шпионите? -- послышался заглушаемый шуршанием листвы на ветру голос, исходивший, казалось, от души деревьев, воплотившейся в вишне. Обернувшись, Исана увидел, что за его стулом и стулом Дзина, используя ствол вишни как прикрытие, стоит парень, с которым он уже встречался в парке. У входа в убежище застыл еще один; по обеим сторонам дороги, идущей вниз по косогору, стояло еще человек двадцать, наверное. Как и в тот раз, когда они устроили загон, подростки даже не смотрели в сторону Исана, но было ясно, что они следят за каждым его движением. -- Мы давно уже знаем, что вы наблюдаете за нами в бинокль через смотровую щель своего блиндажа, -- сказал парень мягко, увещевающе, и в его узких глазах, точно прорезанных острым ножом, сверкнул желтый огонек негодования. -- Вы ведь и сами не станете отрицать, что подглядывали за нами в бинокль? Что вы увидели в окне? Исана с досадой почувствовал, что краснеет. Он заметил, что мальчишки стараются казаться равнодушными, но от удовольствия, которое не могут скрыть, даже поводят плечами. Правда, парень, разговаривавший с ним, сохранял на бледном худом лице полную бесстрастность и лишь отвел от Исана узко разрезанные глаза. Его выпуклый лоб мягко пересекала наискось прядь волос. Лицо, казалось, затаило готовую вырваться наружу ненависть, но профиль у него был мягкий и никак не вязался с представлением о насилии. Только когда он посмотрел наконец на Исана и, судорожно напрягши тонкие, четко очерченные губы, снова заговорил, Исана ясно увидел как мягкий профиль его исчез и в лице появилось что-то зловещее. -- Может, повернете стул ко мне? Пока не выясним всего, мы вас не отпустим, как в прошлый раз. А в такой позе вы долго не высидите. Исана послушно поднялся со стула. По тому, как быстро реагировали подростки у него за спиной на это незначительное движение, Исана понял, что они представляют собой хорошо обученную личную гвардию. Осторожно, чтобы не толкнуть стул Дзина, он повернул свой. -- Подложите под ножки камни, а то еще опрокинетесь. Исана, присев на корточки, стал укреплять ножки стула -- в листве вишни свистал порывистый ветер. -- Если собираетесь запустить в меня камнем и убежать, откажитесь от этой идеи. Мои дружки все время следят за вами. Сразу поймают, -- снова раздался сквозь шум листвы голос парня, словно окатив Исана, зажавшего в руке камень, ушатом холодной воды, -- да вы .и не удерете, раз мальчишка останется здесь. Куда вам бежать? Исана аккуратно подложил под ножки стула плоские камни и сел, заранее предвидя, что переговоры с парнем будут долгими. -- Никуда я не собираюсь бежать. Мое место здесь, -- сказал Исана. Он уже понял, что бежать невозможно, а если пытаться оказать сопротивление, ему все равно не справиться с парнем, за спиной которого стоит его верная гвардия; и никто ему не поможет -- поблизости ни души. Махнув на все рукой и ожидая, что его вот-вот начнут избивать, он и возражал для виду, уцепившись за расплывчатое слово "место". -- Мои ребята, знаете, если уж за кем погонятся, не уймутся, пока не догонят и не отделают как следует, -- снова пригрозил парень. -- Хотел бы я на это посмотреть, -- сказал Исана и увидел, что юноша, устыдясь своего хвастовства, густо покраснел. Чувствительный он, однако. -- Можем показать, когда захотите. Постойте, а разве вы не видели, как мои ребята бегают? Бы ведь целыми днями только и подглядываете за ними. -- Я действительно смотрю, что делается снаружи, но за вами никогда не подглядывал, -- сказал Исана. -- Если не считать того случая в парке, я вижу вас в первый раз. -- Выходит, вы сегодня просто случайно рассматривали павильон киностудии? -- презрительно усмехнулся парень. -- Небось догадались, что там наш тайник? Исана стремился лишь к одному -- показать, что его на такую нехитрую уловку не поймать. -- Девчонка из вашей компании приглашала меня переспать с ней в гримерной. Вот я и смотрел, есть ли там, в павильоне, гримерные киноактрис. Потому я кое-что и увидел. Но тому, что у вас есть какой-то тайник и он где-то рядом с павильоном, я и сейчас не очень верю. -- Почему? -- спросил парень, переходя к обороне. -- Если вы содержите дом свиданий, то вряд ли позволили бы себе открыто говорить, что там ваш тайник. И женщине, поскольку она занимается проституцией, тоже не разрешили бы никого туда приглашать. Иначе кто-нибудь из ее клиентов донесет в полицию -- и вашему убежищу крышка. Так что, если не убивать всех, кто попадется на ее приманку, вам надо всякий раз менять тайник. Другого выхода нет, верно? -- Мы не разрешаем приглашать всех без разбора, -- парировал парень, покраснев, и плотно сжал губы. -- Мы ведь не содержим дома свиданий. А в случае с вами мы решили, что вы не станете доносить на нас. Вы ведь ничего не рассказали полицейским, когда они пришли к вам. В вашем блиндаже нет телефона, а когда вы ездили на станцию за покупками, мы проследили: к полицейской будке вы и близко не подходили, по автомату не звонили. Один из наших ребят спросил у полицейского, который здесь поблизости ошивался, кто живет в этом блиндаже, и тот ответил: да какой-то безвредный псих, прячется от атомной бомбы. И после вчерашнего случая вы утром тоже не заявили в полицию. Почему? Вот и прикиньте. -- Да заяви я, что кто-то топал ночью по моей крыше, разве полицейские поверят? В лучшем случае поинтересуются, пострадал ли я, и выяснится, что и заявлять-то не о чем. Исана хотел скрыть, как пострадал от их топота Дзин, да и у него самого неприятный осадок от вчерашнего еще не испарился. Видимо, почувствовав это, парень торжествующе усмехнулся. -- Я еще раз спрашиваю: зачем вы все-таки следите за нами? Глаз, который вы нарисовали на стене, -- это что, вызов, следил, мол, и буду следить за вами? Мы не знаем, что у вас на уме, и нам не по вкусу вечная ваша слежка. Говорите, что вы здесь делаете? Почему следите за нами? Чего вам надо? Исана сразу же уловил, что парень начинает нервничать, и это придало ему смелости. -- Вы, конечно, решили, что я инспектор по жилищному строительству, -- сказал он с издевкой. -- И тайно поселился здесь с сыном, чтобы как следует все измерить и рассчитать, а потом пригоню сюда строительных рабочих, и они все перероют бульдозерами? И ваш тайник снесут, да?.. Парень, подозрительно глядя на него, молчал, и Исана пришлось самому сделать вывод из своей болтовни: -- Подобных дурных намерений у меня нет. Да и в этой заболоченной низине никакое строительство невозможно. Кроме возведения искусственной жизненной сферы, подобной киностудии. А киностудию можно построить и в пустыне, для нее заболоченная низина вполне годится. --А все-таки что вы здесь делаете? -- спросил парень, чтобы прервать болтовню Исана. -- Нет, лучше скажите вы, что я здесь, по-вашему, делаю? Вдруг из тени, отбрасываемой вишней, -- Исана даже не заметил, откуда именно, -- вынырнула та самая девчонка с огненно-рыжими волосами и, совершенно игнорируя Исана, обратилась к парню: -- Сказал, чтобы взял его? Бой весь горит, его рвет все время. Не говорит ни слова, только плачет. Парень, не глядя ни на девушку, ни на Исана, уставился куда-то вдаль. Исана понемногу освоился, и страх перед насилием со стороны этих юнцов стал ослабевать. -- Какое я вообще имею к вам отношение? -- спросил Исана, снова пытаясь увести разговор в сторону. По-видимому, ведя спор, парень умел чутко реагировать на перемену обстановки. Не теряя времени, он, как человек практичный, показал, что готов отступить и открыть карты. -- Раз уж вы, хоть и следите за нами в бинокль, не донесли на нас в полицию и не написали в газету, мы не сделаем вам ничего плохого -- высказали свое недовольство, и все. Если бы не это, никаких отношений у нас с вами не было бы. А теперь собираемся нала- дить с вами отношения -- нам это необходимо. Мы хотим наладить отношения с человеком, не имеющим с нами ничего общего, именно потому, что никаких отношений с ним нет. Конечно, если вы такой, каким нам представляетесь. Чтобы узнать, так ли это, нам надо выяснить, что вы здесь делаете. -- Кроме заботы о сыне запереться в этом доме заставила меня мысль о деревьях и китах. -- Ученый? -- Я считаю себя поверенным деревьев и китов. Не знаю, верите вы этому или нет. -- Ума не приложу, как ответить, -- и верится и не верится, -- задумчиво сказал парень. -- Быть поверенным деревьев и китов -- значит считать важнее всего на свете деревья и китов, а всех прочих ни во что не ставить? Неужели вы до этого дошли? -- Совершенно верно, -- сказал Исана. -- Прекрасно. Вы лучший помощник, какого мы только можем желать, -- сказал парень с неожиданным воодушевлением. -- Я плавал на китобое, поэтому знаю и китов, и людей, которые на них охотятся, и если вы поверенный китов, то, значит, не из полиции. Сколько крови люди проливают, лишь бы добыть китов, будь то беременные самки или детеныши -- все равно. А мясо их продают по дешевке. Поверенный китов -- для него такие люди враги, и значит, он борется с полицией, верно? Ведь если где-нибудь на пустынном берегу вылезший на сушу кит и какой-нибудь подонок вступят в борьбу, полиция придет на помощь подонку. А вам, выходит, придется бороться с полицией. -- Псих, свихнувшийся на какой-то чепухе, не станет доносить и не напишет в газету, это уж точно, -- вставила девчонка, задумчиво глядя на Исана. -- Нам кажется, вы такой... -- Мы не считаем вас сумасшедшим, -- поправил юноша девчонку. -- Просто мы рассчитываем на вашу помощь, не боясь, что вы донесете на нас в полицию. -- Я еще не сказал, что готов помогать вам, -- отчеканивая каждое слово, заявил Исана, переводя взгляд с парня на девчонку. -- Будете помогать. Ведь вам не захочется, чтобы с маленьким сыном, который сейчас так спокойно спит, случилось что-нибудь нехорошее, например то, что люди делают с детенышами китов? -- открыто пригрозил он. И посмотрел на Исана с нелепой, но в то же время откровенной враждебностью, будто ему волей-неволей придется пойти на такую жестокость и не кто иной, как сам Исана, вынуждает его к этому. -- Ну что же, если так, ничего не поделаешь; я, правда, не знаю, в чем состоит ваша просьба, но у меня нет другого выхода, как подчиниться, хотя это и не будет добровольной помощью, -- сказал Исана, покраснев от негодования. Девушка оставалась совершенно спокойной, а юноша, не обращая внимания на негодование Исана, сказал: -- Мы пришли просить о помощи, потому что заболел наш товарищ, у него жар, вы уж приютите его ненадолго в своем доме и вот ее тоже, чтобы ухаживать за ним. Обращаясь к душе деревьев, воплотившейся в вишне, Исана воззвал к ней: Как проста подстроенная ими ловушка, проста до глупости. Даже если их товарищ в самом деле болен, они, несомненно, использовали его болезнь как предлог. Он это чувствовал интуитивно. Иначе зачем бы им прибегать к столь сложной процедуре? И все это ради того, чтобы попросить его приютить на время какого-то больного, который может доставить много хлопот, если о нем донесут в полицию? Причем, когда им пришлось вынуждать его к этому, они не остановились ни перед чем, прибегли даже к прямой угрозе. Обдумав все это, Исана пришел к заключению, что у него лишь один выход -- подчиниться, чтобы угроза не была приведена в исполнение. -- Хорошо, я все понял и возьму вашего больного, -- сказал Исана. Юноша, считая, видимо, что последнее слово должно остаться за ним, помолчал. Потом, точно преодолев нерешительность, громко сказал: -- Мы привезем больного, как только стемнеет. Он прошел мимо Исана и упругой походкой баскетболиста начал спускаться в заболоченную низину, где ковер молодой травы еще не превратился в буйные заросли. Подросток, стоявший у входа в убежище, и его дружки, выстроившиеся по обеим сторонам дороги, огибавшей возвышенность и взбиравшейся вверх по косогору, исчезли. Вслед за предводителем отправились в свой тайник. И лишь девчонка осталась у вишни, опершись рукой о ее черный, израненный ствол. Не заговаривая с ней, Исана направился в дом, но почувствовал, что девушка пошла за ним вслед, и услышал удары по земле какого-то твердого предмета. Обернувшись, он увидел, что она с серьезным видом шагает за ним, неся в каждой руке по стулу и прижимая их локтями к бокам. Девушка бодро поднималась по косогору, твердо ступая босыми ногами с широко разведенными в стороны носками, всем своим видом являя то ли безразличие, то ли отчаяние. У входа в дом Исана остановился, дожидаясь ее. Теперь, в быстро сгущающихся сумерках, ее невысокая переносица казалась совсем впалой, но крылья носа и губы, напоминающие кожицу апельсина, стали еще резче очерченными. В горящих глазах ее, казалось, собрались крупинки янтаря, сверкающие в закатном небе. Только подойдя вплотную к Исана, она наконец пристально, не мигая, посмотрела на него. Он тоже посмотрел в ее влажные, точно залитые густым сиропом глаза. -- Пить хочу, -- медленно шевельнулись губы девушки. -- Зайди в дом, там кран и чашка, -- ответил Исана. Однако девушка, поставив принесенные стулья в прихожей, открыла кран на трубе, выведенной из стены у самой земли, спустила ржавую, застоявшуюся воду и, сложив ладони корытцем, попила. Потом стала мыть ноги, потирая одну о другую. Ее обнаженные бедра, даже в неустойчивом положении сохранявшие силу, показались Исана налитыми упругой мощью. В глубоком разрезе темно-коричневой джинсовой куртки он увидел тоже оставляющую ощущение силы грудь с двумя удлиненными круглыми цилиндриками. Обернувшись и встретившись взглядом с Исана, девушка не смутилась и на цыпочках первой вошла в прихожую. Уложив Дзина на диван, Исана увидел, что девушка села рядом прямо на пол и стала пристально разглядывать лицо ребенка. Исана решил, что они с Дзином устроятся спать на первом этаже, а спальню на третьем освободят. Комната на втором этаже, которая служила кладовой и одновременно библиотекой, заглушит, наверно, шум от чужих людей, которые поселятся на третьем. Исана поднялся на верхний этаж и начал перетаскивать вниз кровать Дзина, магнитофон и коробку с магнитофонными лентами, словари, книги. В узкой, вытянутой по дуге комнате, теперь безобразно пустой, с единственной оставшейся кроватью, темнели окна-бойницы. Из них открывался вид на утонувшую в сумерках черную низину, и на всем протяжении от полуразвалившейся киностудии до его убежища не было заметно никакого движения. Когда Исана перенес все вниз и с одеялами в руках вошел в комнату, девушка, сидевшая рядом с Дзином, по-прежнему не отрывала глаз от спящего ребенка. Сидела неподвижно, не изменив позы, не обратив никакого внимания на вошедшего Исана. Глаза девушки -- в темноте трудно было даже различить белки -- казались спокойными, как тихая вода; обводящая верхнюю губу линия чуть поблескивала, как белая нитка, -- она выглядела совершенным ребенком, и тут замершему с одеялами в руках Исана открылся весь ужас откровенно циничных слов, которыми вчера эта девушка пыталась завлечь его. Было похоже, что девушка уловила, какое впечатление произвела она на Исана, и обернулась к нему, вернув силу своим горящим глазам. И не только глазам -- каждый мускул ее тела напрягся, как у готового к прыжку зверя. -- Ты почему света не зажигаешь? -- спросил Исана, словно отбиваясь от набросившегося на него противника. -- Нет, сперва вы скажите, почему грохочете, а света не зажигаете? -- парировала девушка. -- Тебе приказали не спускать глаз с моего сына, чтобы я не передумал? Он у вас вроде заложника? -- спросил Исана. -- Да никто мне этого не говорил. Красивый мальчик, вот я и смотрю на него, -- сказала девушка. Она снова уставилась на Дзина, и Исана захотелось поскорее прекратить это. Захотелось потому, что за последние несколько лет, просыпаясь, Дзин не видел перед собой никакого другого лица, кроме лица Исана, а судя по тому, что укутанный в одеяло ребенок начал шевелиться, он должен вот-вот проснуться. Но Дзин открыл глаза сразу, едва заговорил Исана. И теперь беззвучно смеялся, будто еще во сне видел эту девушку и улыбался ей. -- Как он хорошо смеется, -- сказала девушка. -- Хорошо, и совсем не похож на слабоумного. Слабоумный -- смеется или злится, все равно -- всегда хмурится, точно у него горе какое... -- Ты, я вижу, многое знаешь о слабоумных, -- сказал Исана. -- Заладила: слабоумный, слабоумный, тебе что, приходится общаться с ними? -- У меня брат был дефективный, -- спокойно ответила девушка. Снаружи донесся резкий свист. Через некоторое время он повторился снова, неожиданно перейдя в трель. Для Дзина это был голос птицы. -- Это дрозд, -- прошептал он. Девушка с простодушным удивлением повернулась к Исана. -- Он что-то сказал. И голос какой приятный, -- глаза ее от удивления сделались круглыми. -- Что он сказал? -- Он назвал птицу, которой сейчас подражали,-- объяснил Исана. -- Правда? Птица так свистит? -- Тут девушка впервые вспомнила о своей миссии. -- Это мои товарищи привезли больного, -- продолжала она. -- Куда его можно поместить? -- Я освободил третий этаж. Подниметесь по винтовой лестнице. Девушка еще раз взглянула на смеющееся лицо Дзина и направилась в прихожую, а оттуда, как была, босиком, вышла во тьму. -- Ты угадал, дрозд, -- сказал Исана, подходя к сыну. Уже примерно неделю по вечерам Дзин иногда сообщал: это дрозд. Именно в это время года поют дрозды, думал Исана и не обращал внимания на слова сына. Но оказалось, вокруг убежища вертелись мальчишки, свистом и трелями подавая друг другу сигналы. Возможно, Дзин и не путал пение птицы с условными знаками, а хотел предупредить отца о присутствии тех, чье скопище было для него стаей фальшивых дроздов, и, точно успокаивая его, говорил своим приятным, как сказала девица, голосом: это дрозд... Девушка вернулась одна и вызывающим тоном спросила: -- Он не хочет, чтобы его видел кто-нибудь, кроме нас; скажите, в какой комнате мы можем поселиться и где брать воду для питья? Исана объяснил расположение комнат на третьем этаже, показал, где кухня, уборная, какие лекарства есть в аптечке, и, глядя в горящие глаза девушки, захлопнул у нее перед носом дверь. Было слышно, как за дверью подростки осторожно тащили что-то вверх по лестнице. Потом в прихожей появились, видимо, и другие. -- Может, спереть еще пару подушек с сидений? Я заметил на стоянке много заграничных машин, -- сказал некто как о чем-то само собой разумеющемся. -- Хватит. Здесь одеял сколько хочешь, -- властно ответила девушка. Исана долго не мог заснуть. Он все думал, какую ему избрать тактику, чтобы решительно изменить взаимоотношения с подростками. Потом его мысли, как некогда грезы о смерти, раскрутила невидимая сила тьмы. Он лежал во тьме и вопрошал души деревьев и души китов, удастся ли ему, изо всех сил прижимая к себе Дзина, уйти от преследования мальчишек, несомненно, подстерегающих его снаружи, и добежать до полицейской будки у вокзала в городе, на холме. Если вспомнить, как они гнались за тем агентом, находившимся при исполнении служебных обязанностей, придется признать, что это невозможно. Подумать только, как намучается сын, когда я, держа его на руках, буду мчаться во тьме, какой ужас охватит его, если меня настигнут, изобьют и я буду валяться в заболоченной низине. Но предположим, он осуществит это тяжелое предприятие, физически почти невыполнимое, о чем он заявит полицейским? О том. что, практически не прибегая к конкретной угрозе насилия, его попросили о такой мелочи, как приютить на время больного и сиделку; согласившись и освободив им комнату, он стал как бы их пособником. Единственно, чем можно убедить полицейских, -- донести, что за ним гонятся дружки девицы, которая недавно соблазняла их пожилого сослуживца, но пока он вместе с полицейскими вернется в убежище, ее и след простынет. Он и в самом деле не знал, как построить убедительную для полицейских версию случившегося. Кто поверит, например, его рассказу о девушке в окне павильона? А потом, когда после бесплодного доноса он будет возвращаться в убежище, его до полусмерти изобьют юнцы, поджидающие во тьме у подножия холма. Даже девчонка, и та будет возмущена: а еще говорит, что поверенный китов и деревьев, -- спрятался за спину властей и продал нас, хорош. Они будут пристрастно и с тем же усердием, с которым топали по крыше, допрашивать меня, в самом ли деле я поверенный китов и деревьев. Если даже мне удастся убедить их в этом, что я должен буду для них сделать, чтобы мне простили неудавшийся донос? Одними лишь пылкими призывами к душам деревьев и душам китов и самому себе,