клятье. - А что же еще вы ожидали, - сказал Дьявол, - когда обдумывали самоубийство? - Не вижу в этом греха, - ответил наш герой. - И щенок не видит греха в том, что растерзал хозяйскую туфлю, - парировал Дьявол. - Однако его наказывают. - Ерунда все это, - стоял на своем Филип. - Что же, следуйте за мной, - сказал Дьявол и привел его в "Веселый базар" неподалеку от Тоттнем-Корт-роуд. Порядочное число отпетых негодяев играло там в азартные игры; другие, уткнувшись в стереоскопы, разглядывали сцены парижской ночной жизни. Третьи очищали чужие карманы, налаживали определенные отношения с постоянными посетительницами, бранились и сквернословили. На все эти безобразия Дьявол взирал примерно так, как ласкает взором свой ухоженный садик хозяин, которому по дороге домой намозолили глаза полевые маки и васильки. Совсем как садовник, притронулся к фуражке швейцар; Дьявол ответил на приветствие, достал ключ, подвел Филипа к дверце в стене, открыл - там был маленький персональный лифт. Они вошли и несколько минут с невероятной скоростью спускались. - Дорогой Дьявол, - сказал Филип, попыхивая сигаретой, которая таки была с наркотиком, и он несколько осмелел, - дорогой Дьявол, если так пойдет дело, то скоро мы доберемся до самого ада. Сказано было в точку. Лифт остановился, они вышли. Громадный зал как две капли воды напоминал фойе какого-нибудь колоссального театра - или кинотеатра. Имелись две-три кассы, над окошками были выставлены входные цены: в партер - за чревоугодие, в ложи - за распутство, в бельэтаж - за тщеславие, на балкон - за праздность и так далее. Имелся также бар, у стойки пара врагов рода человеческого в униформе болтала с официантками, среди которых наш друг пораженно углядел брюнеточку с Бонд-стрит. Дверь в зрительный зал то и дело открывалась, там, судя по всему, шла веселая пьеса или фильм. - Там у нас танцевальный салон, - сказал Дьявол, - куда я особенно хотел вас сводить. Дверь открылась и впустила их. Они оказались в довольно большой комнате, оформленной под пещеру: папоротник, груды камней, промозглый воздух. Оркестр играл пародийную аранжировку Скарлатти. Танцевало несколько пар, причем как-то вяло. Филип отметил, что многие из присутствующих были безобразно толсты. Дьявол подвел его к стройной бледной девице, что-то ей пробормотал, а Филип, не видя для себя другого занятия, поклонился ей, подал руку, и они включились в круг танцующих. Она танцевала как неживая, низко приспустив тяжелые веки. Филип обронил пару незначащих фраз. - Вы часто приходите сюда? - спросил он. В ответ она только слабо улыбнулась. Ее безжизненность будоражила его (сказывалась и выкуренная дьявольская сигарета). - Какая у вас холодная рука, - сказал он, слегка ее пожимая. Рука действительно была холодная. Он отбуксировал безответную партнершу в угол и там не по-танцевальному крепко обнял ее за талию. Сквозь рукава он почувствовал промозглую сырость, уловил слабый, но отчетливый запах речного ила. Он вгляделся в нее и отметил жемчужную матовость ее глаз. - Я не расслышал, как вас зовут, - сказал Филип. Партнерша шевельнула бесцветными губами. - Офелия, - сказала она. - Прошу прощения, - сказал Филип. Он поскорее разыскал Дьявола. - Так что же, - сказал этот достойный господин, - вы все еще не верите, что добровольные утопленники заслужили вечное проклятие? Филип вынужденно согласился. - Вы даже не представляете, как тоскует эта бедняжка, - участливо сказал Дьявол. - А ведь она здесь всего несколько сотен лет. Что это в сравнении с вечностью? - Капля. Капля в море, - сказал Филип. - Какие у нее партнеры, сами видите, - продолжал князь тьмы. - Всякий раз, когда они танцуют, они доставляют друг другу то маленькое неудобство, которое так обескуражило вас. - А зачем им вообще танцевать? - спросил Филип. - А почему бы и нет? - пожал плечами Дьявол. - Выкурите еще сигарету. Потом он предложил пройти в его кабинет для делового разговора. - Итак, мой дорогой Вествик, - сказал он, когда оба уютно устроились в креслах, - какое же дельце мы с вами обстряпаем? Разумеется, я могу отменить все, что произошло. В этом случае вы опять окажетесь на парапете, готовый к прыжку, - словом, каким я вас застал, когда ухватил за лодыжку. Вскоре после этого вы объявитесь в танцевальном зале, который только что видели, а будете вы толстый или тонкий - это уж как распорядится водная стихия. - Сейчас ночь, - сказал Филип. - Река течет со скоростью четыре мили в час. Меня вряд ли обнаружат, и река унесет меня в море. Да, скорее всего я пополню ряды толстых. Что меня особенно поразило в них - это отсутствие либидо, или СА {От "sex appeal"-"сексапильность", привлекательность (англ.).}, если вы знаете эти слова. - Приходилось слышать, - улыбнулся Дьявол. - Возьмите сигару. - Спасибо, не хочу, - сказал Филип. - Какую же альтернативу вы предлагаете? - Вот наш типовой договор, - сказал Дьявол. - Возьмите, возьмите сигару. Смотрите: баснословное богатство, еще пятьдесят лет жизни, Елена Троянская... это, впрочем, старый пункт... Пусть будет мисс... - он назвал имя восхитительной кинозвезды. - Ну конечно, - сказал Филип, - вот и оговорочка насчет моей души. Это существенно? - Это обычно, - сказал Дьявол. - Не нам это менять. Вот здесь подпишитесь. - Не знаю, - сказал Филип, - наверное, я не буду подписывать. - Что?! - вскричал Дьявол. Наш герой поджал губы. - Я не хочу оказывать на вас давление, мой дорогой Вествик, - сказал Дьявол. - Но точно ли вы уяснили разницу: явиться сюда завтра добровольным утопленником или появиться здесь - причем через пятьдесят упоительных лет! - в качестве нашего служащего? Вы видели наших служащих - это они беседовали с брюнеточкой у стойки. Прелестная девушка! - Все равно, - сказал Филип, - наверное, я не буду подписывать. А за хлопоты спасибо. - Хорошо, - сказал Дьявол. - Отправляйтесь назад. Все оборвалось в Филипе, словно он ракетой взмыл ввысь. Но он сохранил присутствие духа, устоял на ногах, оказавшись на парапете, и шагнул в правильную сторону. ЧУДЕСА НАТУРАЛИЗМА Перевод. Клепцына Г., 1991 г. Жил-был молодой скульптор по имени Юстас, горячий поборник натурализма. На современный вкус, даже слишком горячий. Вот и приходилось ему чуть не каждый вечер, часам к семи поближе, бегать по знакомым, вообразив с голодухи, что вдруг возьмут да и оставят на ужин. "Эх, - рассуждал он про себя, - сколько камня надо искромсать, пока вырубишь крошечный ломтик хлеба! Ну ничего, скоро разбогатею - все пойдет по-другому". Нанюхавшись аппетитных запахов жареного и терпких ароматов пареного, долетавших из кухни, он приходил в экстаз, клялся в нерушимой верности идеалам и громил абстракционистов почем зря. Но природа и искусство будто сговорились доконать беднягу Юстаса: раздразнив для начала сытным духом его слюнные железы и исторгнув из них неудержимые потоки, они подсовывали ему для обличительных нападок модернистов позаковыристей, вроде Бранкузи, Липшица и Бжески. Действие этих малопривлекательных гейзеров сказывалось в первую очередь на хозяйках, которые требовали незамедлительно избавиться от Юстаса. Тут уж все средства были хороши; самые жалостливые совали ему в руки билет на какое-нибудь представление и умоляли поторопиться, а то не дай бог начало пропустит. Таким вот манером, облизнувшись однажды вечером на увесистый ростбиф, Юстас нежданно-негаданно очутился перед Чарли Маккарти, знаменитой говорящей куклой. Взор изголодавшегося скульптора был неумолим и придирчив. - Не понимаю, чем вызваны столь бурные овации, - заметил он соседу. - Ладно бы шутки были его собственные, а то сплошное чревовещание. Что же касается скульптурного решения - я, если хотите, сам скульптор и в этом деле разбираюсь, - оно вообще ниже всякой критики. - Подумаешь, - отрезал сосед, - зато у Бергена, его владельца, что ни год в кармане столько тысяч, сколько мне за всю жизнь не сосчитать. - Боже! - воскликнул Юстас, вскакивая и потрясая кулаками. - И это наша цивилизация! Один на каком-то грубом, вульгарном, смехотворном чучеле, недостойном называться скульптурой, наживает тысячи, которые порядочные люди даже не берутся считать, а другому за шедевры натурализма, творения века... Здесь он вынужден был прерваться, так как билетеры схватили его сзади за штаны и вышвырнули из зала. Очухавшись, Юстас поплелся в сторону Бруклина, к заброшенному гаражу, в котором размещалась его мастерская (она же столовая, она же спальня). По соседству с гаражом приютилась грязная лавчонка, торговавшая книжным старьем. Среди прочего хлама на лотке перед входом валялась книжица с интригующим названием "Практика чревовещания". Юстас приблизился к лотку, Юстас узрел книгу, Юстас поднял ее и, повертев в руках, произнес с сардонической ухмылкой: - Ни искусство, ни теория не довели меня до добра. Ну что ж, попробуем чревовещание и практику. От них должно быть больше толку, если сосед не ошибся в подсчете тысяч. Он заглянул в лавку, убедился, что на него никто не смотрит, живо запихнул книжку под куртку и дал деру. "Вот ты и стал вором, Юстас, - сказал он себе. - Ну и как? Какие ощущения?" И сам себе ответил: "Волнительно". Придя домой, он с превеликим усердием взялся за книгу. - Ага, - сказал он, - ничего сложного. Стискиваем зубы и начинаем играть голосом, как мячом. В мяч я, помнится, играл в детстве, ну а зубы стискивать мне не привыкать. Да здесь вдобавок и гортань нарисована, и буквы стоят - ясней не бывает. Быстренько освою чревовещание, смастерю манекен по всем правилам высокого искусства - оглянуться не успеешь, как деньги потекут рекой. Не откладывая дела в долгий ящик, он перетряхнул свои залежавшиеся скульптуры, надеясь отыскать достойного соперника для Чарли Маккарти. Но хотя он и предал былые идеалы, они, как видно, не торопились с ним распроститься. - Да, - произнес он, - работы мои великолепны, но нельзя останавливаться на достигнутом. Я должен изваять такую натуральную статую, чтобы зрители не моргнув глазом приняли ее за моего помощника, и мне не осталось бы ничего другого, как пригласить их на сцену и разрешить потыкать в него булавкой. Он огляделся в поисках материала для будущего шедевра и обнаружил, что нищета, выбивая у него почву из-под ног, прихватила заодно и камни. - Ну что ж, - сказал он, - вылеплю его из глины. У глины свои преимущества: она легче, теплей на ощупь и лучше поддается булавкам. Надо же порадовать тех, кто полезет на сцену - подобные людишки все в глубине души садисты. На следующее утро он отправился на задний двор и, поработав киркой и лопатой, докопался до слоя красной глины куда более высокого качества, нежели та, которую сбывают в художественных салонах. Из нее он вылепил статую мужчины на редкость приятной наружности, с волнистыми локонами и греко-римским профилем. Лицо, правда, вышло не в меру надменным, и он взялся его подправлять, но на этот раз даже его непревзойденного мастерства оказалось недостаточно. - В конце концов, - рассудил он, - вещица получилась гениальная, а гениальному идет легкая надменность. Желая придать своему творению необходимую гибкость, он приладил к голове и конечностям старые диванные пружины, которые в изобилии произрастают на задних дворах Бруклина. Затем, вдохновленный поразительным результатом, распотрошил два-три помятых будильника (идеальный снаряд для метания в котов, по мнению его соседей) и закрепил пальцы и веки. Порывшись на помойках и раздобыв уйму пружин всех сортов и размеров, он весьма удачно приспособил их в нужные места, не забыв и те, которые не принято демонстрировать со сцены. Зато теперь у манекена были все основания выглядеть надменно. Раскалив добела старую, ржавую печь, он до тех пор обжигал глину, пока она не стала легкой, пористой и прочной. Потом покрыл ее матовой глазурью и раскрасил в естественные тона. И наконец, призаняв деньжонок, выкупил в ломбарде свой парадный костюм, отметив к вящей радости, что на манекене он сидит не в пример лучше, чем на нем самом. Часа через два, досыта насладившись достигнутым эффектом, наш герой снял телефонную трубку и позвонил Сэди. - Сэди, - сказал он, - приходи быстрей. Я приготовил для тебя сногсшибательный сюрприз. - Не знаю, право, удобно ли это, - отозвалась Сэди. - Молодая девушка в гостях у скульптора... Мы ведь до сих пор не помолвлены. А вдруг кто-нибудь увидит? - Пусть видит, - сказал он. - Нам нечего больше бояться. Долой нелепые условности - у меня скоро заведется столько тысяч, сколько тебе за всю жизнь не пересчитать. - Это другое дело, - отвечала Сэди. - Сейчас буду. Миг - и она стучала в дверь, а он летел ей навстречу. - Ой, Юстас, ты серьезно? - восклицала она. - Мы так долго ждали! - Главное, дождались, - ответил он. - Вот, разреши тебе представить, мистер Берти Макгрегор, творец нашего счастья. - Очень приятно, - разулыбалась Сэди, зардевшись как маков цвет. - Если Юстас говорит правду, отныне я самая преданная поклонница вашего творчества. По-моему, вы просто душка. - Душка-то душка, - заметил Юстас, - только заслуги его в этом нет - он обыкновенный манекен, а хвалить нужно меня. - Манекен? - изумилась Сэди. - А я-то перед ним распиналась. Но он прехорошенький! И знаешь, Юстас, когда я с ним заговорила, он вроде бы даже кивнул и улыбнулся. - Еще бы не хорошенький, - произнес Юстас, - я на него добрых полдня ухлопал. А кивать и улыбаться ему легче легкого: он, к твоему сведению, буквально нашпигован пружинами. Уверяю тебя, это совершенство с головы до ног. - С головы до ног? - переспросила Сэди. - Да, - подтвердил Юстас, - когда поженимся, я объясню тебе подробней. А пока посмотри: тебе не кажется, что у него слишком надменный вид? - Нисколько, - возразила Сэди. - Вид у него весьма привлекательный, мужественный и даже, я бы сказала... В общем, я тебе объясню, когда поженимся. Но, Юстас, если он манекен, почему ты назвал его творцом нашего счастья? Опять какие-то фантазии? - Никаких фантазий, - с улыбкой заверил Юстас, - одна суровая реальность. И он посвятил ее в свой грандиозный план. - Вот, полюбуйся, - сказал он напоследок, - я уже и афишку набросал для широкой публики. Кстати, если мы хотим снять зал, нам понадобятся твои сбережения. Буквы у меня получились необыкновенно броские, ты не находишь? Особенно вот здесь, обрати внимание, где я приглашаю зрителей уколоть его булавкой, дабы убедиться, что, несмотря на живописную внешность и живое остроумие, в нем нет больше ничего живого. - А тысяч действительно будет столько, что сосчитать нельзя? - спросила Сэди. - Ты ведь знаешь, мне вовсе не легко было сколотить свой капитальчик, хотя пересчитать его, возможно, труда и не составляет, - Сэди, - изрек Юстас, с гордостью указывая на свое творение, - скажи мне, кто, по-твоему, натуральней? - Местами как будто он, а местами вроде бы ты, - призналась Сэди. - Подумай хорошенько, Сэди, - не унимался Юстас. - Я спрашиваю: он или Чарли Маккарти? - А, ну разумеется, он, - ответила Сэди. - В этом-то никаких сомнений. - Тогда не сомневайся и в тысячах, - отрубил Юстас. - А уж твои-то жалкие сотенки мы шутя окупим в первый же вечер. И он заключил ее в объятия, настолько жаркие, насколько позволял его истощенный организм. Неожиданно Сэди взвизгнула и оттолкнула его. - Юстас, - промолвила она, - я понимаю, ты скоро станешь богачом, но это не повод, чтобы меня щипать. Кроме того, мы по-прежнему не помолвлены. - Щипать тебя! - воскликнул Юстае. - Мне это и во сне не снилось! - Ну и напрасно, - привередливо заявила Сэди. - Ты влюблен, молод, свободен. Почему бы время от времени не посмотреть хороший сон? - Весьма уместное замечание, - сказал Юстас, - учитывая, что щипок мог тебе только присниться. - Такое мне не снится, - отпарировала Сэди. - Я нормальная, здоровая девушка, и сны у меня соответствующие. А вот тебе подобные сны не помешали бы, если, конечно, ты вполне нормален и здоров, на что я, признаться, рассчитывала, и при условии, что ты мужчина, в чем я начинаю сомневаться. Юстас, мужчина ты в конце концов или медуза вяленая? - Я мужчина, Сэди, - ответил Юстас, - но и художник. И всякое такое до сих пор расходовалось у меня на творческие порывы. Но с сегодняшнего дня я чистейшей воды практик и снами собираюсь заняться вплотную. Не будем ссориться, дорогая. Велика важность - щипок, настоящий ли, вымышленный. Иной раз ущипнешь и не заметишь. Давай лучше сходим в банк, получим твои денежки и снимем зал. Сказано-сделано, и вскоре вся округа запестрела аршинными именами Берти и Юстаса. А потом наступил знаменательный вечер, и Сэди, сидевшая в первом ряду, чуть шею себе не свернула, подсчитывая зрителей, ибо, по правде говоря, была ужасно обеспокоена судьбой своего скромного капитальца. Однако беспокойство ее быстро рассеялось: зал был полнехонек, занавес поднялся без промедления, а на сцене, улыбаясь и раскланиваясь, как Свенгали {Маг-гипнотизер из романа Дж. Дюморье "Трильби".}, уже стоял Юстас. Берти тоже не ударил в грязь лицом и на аплодисменты отвечал мило и с достоинством. "Видно, Юстас и впрямь не пожалел на него пружин, - подумала Сэди. - С такими пружинами он, наверное, на все способен. Теперь я ясно вижу: Чарли Маккарти ему и в подметки не годится". Представление началось, но, к величайшему огорчению Сэди, сразу как-то не заладилось. Юстас усадил манекен на колени и отпустил несколько старых, затертых шуточек, выисканных на последних страницах учебника чревовещания. При этом обнаружилось, что первые страницы он прочесть не удосужился, поскольку игры и легкости в его голосе было не больше, чем в чугунной шар-бабе. Мало того, пружины в челюстях манекена упорно отказывались работать, и зрители быстро смекнули, что чревовещатель из Юстаса ни к черту. Поднялся шум и гам. Юстас, приняв их ничтоже сумняшеся за изъявления неописуемого восторга, вышел, сияя улыбкой, к рампе и стал зазывать зрителей подняться без лишних слов на сцену и потыкать в манекен булавкой. Как всегда, нашлись энтузиасты, для которых подобный соблазн оказался слишком велик. Они валом повалили на помост, не мешкая вооружились приличных размеров булавками с внушительными головками на конце и стали подступать к достопочтенному мистеру Берти. Но не успела первая булавка достичь цели, как зал прорезало душераздирающее "ой!", отозвавшееся по углам и рассеявшее последние сомнения в жизнеспособности манекена. Публика, раскусив, что ее не только самым натуральным образом обвели вокруг пальца, но еще и показали шиш, преисполнилась крайнего отвращения. Мгновенно разразился скандал, откуда ни возьмись набежала полиция, убытки пришлось возместить. Юстас, прикативший на представление в кебе, вынужден был тащиться домой на своих двоих, сгибаясь под тяжеленной фигурой Берти и не менее тяжкими упреками Сэди. Добравшись до дома, он сгрузил манекен на диван и застыл понурив голову, как человек, потерпевший полный крах. Сэди, на которую очень дурно подействовала утрата жалких сотенок и которая окончательно лишилась надежды когда-либо пересчитать тысячи, распекала его на все лады. - Ты нарочно все подстроил, - возмущалась она. - Ты специально взял и все испортил. - Ну что ты, дорогая, - оправдывался он, - зачем бы я стал все портить. Чревовещал я действительно не совсем удачно, не спорю. - Перестань корчить идиота! - кричала она. - Перестань нагло врать мне в глаза! Кто ойкнул в конце так натурально, что не придерешься? Кто вылез со своими талантами в самый неподходящий момент? - Да нет же, - лепетал Юстас, - я и не думал ойкать. Я сам ужасно удивился. - Кто же тогда ойкал? - наступала она. - Понятия не имею, - признался он. - Разве что Берген, убоявшись опасного конкурента, нацепил накладную бороду и явился, чтобы сорвать нам представление. - Чушь собачья, - отрезала она. - Хватит вилять, признайся лучше, что ты ойкнул. - Вообще-то я не исключаю такой возможности, - промолвил Юстас. - Сама посуди: в мое детище, плод моих гениальных усилий, втыкают булавку - мог ли я, при моей тонкой душевной организации и даже не будучи специалистом в практике чревовещания, удержаться и не ойкнуть. Но, клянусь тебе, Сэди, если я и совершил такое, то совершил бессознательно. - Так же бессознательно, как перед этим меня ущипнул, - хмыкнув, ввернула Сэди. - Да, готов побожиться, щипок был абсолютно бессознательный, - заверил Юстас. - Ничего подобного, - подал голос Берти, с надменной улыбкой созерцавший эту удручающую сцену. - Сэди как всегда права. Ущипнул я, ущипнул чертовски сознательно и до сих пор смакую эффект. - Но мы даже не помолвлены! - вскричала Сэди. - Ах, что теперь будет? - Она хихикнула, зажала рот рукой и возвела на манекен огромные, полные упрека глаза. - Кто ты такой? - завопил пораженный до предела Юстас. - Отвечай! Говори немедля! - Захочу - заговорю, не захочу - не заставишь, - отвечало его творение. - А! Я знаю! - воскликнул Юстас. - Ты - грешный дух, отпущенный на побывку из ада. Ты завернул в мою печь на огонек, и там тебе под горячую руку попался мой шедевр. Манекен ответил надменной улыбкой. - О, неужели, - возопил Юстас, - неужели я откопал на заднем дворе глину, из которой Бог создал Адама? Но тогда, выходит, трущобы Бруклина - это новостройки Эдема? Манекен зашелся от хохота. - А может быть, мне удалось разрешить загадку, над которой тщетно бились ученые всего мира? - предположил Юстас. - Может быть, под моими руками мертвая глина обрела волю и сознание, став органической коллоидной тканью? Да, это самое вероятное. И я в таком случае - величайший скульптор на свете! - Понимай как хочешь, - ответил манекен, - но чревовещатель из тебя при любом раскладе ни к черту. А без чревовещания ты не то что несчетных тысяч, но и гроша ломаного не зашибешь. - Твои рассуждения не лишены здравого смысла, - заметил Юстас. - Но раз уж ты наловчился так бойко болтать, мы теперь легко сумеем ошеломить публику. - Ошеломлять согласен, а в помощники к тебе не нанимался, - отвечал Берти. - У меня внешность, у меня яркая индивидуальность. На колени меня больше не заманишь. Сам садись, а я буду ошеломлять и загребать денежки. - Сесть к тебе на колени! - вскричал Юстас. - Ну уж нет! - А что особенного? - удивился манекен. - Да не ломайся ты, садись, пока приглашаю. Ну не хочешь, как хочешь. Может, леди желает попробовать? - И попробую, - ответила Сэди. - Я, возможно, и не умею считать тысячи, но поучиться, если предлагают, никогда не откажусь. И, проговорив это, она плюхнулась на колени к манекену. - Ну как, крошка, - осведомился тот, - нравится новое местечко? - Мне кажется, нам следует обручиться, - промолвила Сэди. - Мне даже кажется, нам не мешает пожениться. - Об этом не беспокойся, милашка, - заверил ее манекен. - Артисты - это тебе не скульпторы. Артисты - народ практичный. - Вот и выметайтесь из моей мастерской со всей вашей практичностью, - рявкнул Юстас. - А я возвращаюсь к прежним идеалам. К черту чревовещание, к черту глину, к черту пружины! Перехожу на надгробия и уж сил не пожалею, а вырублю их поувесистей. - Вольному воля, - ответил манекен. - Мы с Сэди и без тебя отлично поладим. - А булавки ты для нее приготовил? - поинтересовался Юстас. - Зачем же сразу булавки? - отозвался манекен, успокаивающе посмотрев на Сэди. - У нас найдется кое-что поинтересней. И с этими словами он ущипнул ее, точь-в-точь как первый раз, только теперь ее вопль прозвучал на удивление сочно и со вкусом. - Вопишь ты хорошо, со вкусом, - похвалил ее Юстас, с ледяной вежливостью провожая их до дверей. - Однако не забывай, что пружины у него в некоторых местах до омерзения ржавые и изношенные. И, захлопнув за ними дверь, он, вопреки благим намерениям, направился прямехонько к куску глины, который будто нарочно торчал на виду, и принялся лепить из него чрезвычайно соблазнительную фигуру с формами, совсем как у Евы. Но, не долепив, опять передумал, кое-что подправил, кое-что заменил - раз-два - и вместо Евы перед ним предстала прехорошенькая, смышленая болоночка. ВЕНСКАЯ ШКОЛА Перевод. Клепцына Г., 1991 г. Все честные, румяные, темноволосые молодые люди устроены одинаково - самым что ни на есть разумным образом. Любому новому увлечению, будь то работа или женщина, они предаются с величайшим рвением и энтузиазмом. И, получив отпор у кинетики и Кэтти, на удивление быстро утешаются с энергетикой и Этти. А вот другим молодым людям словно на роду написано обходиться одним, от силы двумя увлечениями: одной работой и одной женщиной. Если оба увлечения налицо, они бегут по жизни бок о бок, как железнодорожные рельсы по насыпи, столь же прочные и столь же несклонные к поэтическим извивам. Пока они вместе, им нет сносу, но стоит одному сбиться с пути - крушение неминуемо. Молодые люди этого сорта нередко отличаются высокой и стройной до прозрачности фигурой, тонким и изрядно смахивающим на череп лицом, запавшими и довольно пронзительными глазами и ртом, то ли страшно нежным, то ли страшно жестким - сразу не разберешь. Встречаются среди этой братии голодранцы, но есть и богачи, и если первые - форменные пугала, то вторые тянут на Линкольна-лесоруба. У подобных молодых людей частенько обнаруживается призвание к науке, иногда даже к медицине. Исследования - их конек. При определенных интеллектуальных и материальных капиталах им не избежать крупных научных школ, а при определенном интересе к некоторым железистым функциям их ожидают стипендии Лилли и Форда. Впрочем, это теперь; раньше, в незапамятные времена нашей юности, их ждала прямая дорога в Вену. Перед отъездом в Вену Хамфри Бакстер решил отобедать со знакомой семейной четой. Не смысля ни бельмеса в железистых функциях, сия чета предусмотрительно запаслась тремя билетами в театр. Давали легонькую, сентиментальную комедию, имеющую весьма и весьма отдаленное отношение к железам. Хамфри приготовился терпеть до конца и вытерпел бы, если бы в самом начале первого действия - момент был рассчитан исключительно точно - на сцене не появилась Каролина Коутс. Хамфри рванулся вперед. Порыв его, однако, остался незамеченным, поскольку все зрители в эту минуту тоже, как по команде, рванулись вперед. Кому-то, наверное, захочется узнать, с чего это зрителям вздумалось попусту тратить жизненную энергию на девушку, которую не называли самой бесталанной актрисой только потому, что за актрису вовсе не считали. Ответ прост: Каролина Коутс была богиней. Кажется, еще Александр Вулкотт писал по этому поводу: "Требовать от нее хорошей игры - все равно что спрашивать у гениальной актрисы, умеет ли она кувыркаться на трапеции. Талант для этой юной особы так же вреден, как содовая для виски, и чем его меньше, тем лучше. Когда на сцену выходит богиня Афродита, никто не ждет, что она будет играть как божественная Сара". Каролина прикатила в Нью-Йорк прямиком из Беннингтона и по иронии судьбы в тот же год угодила на сцену. Тут-то и выяснилось, что она из тех девушек, - рождаются они раз в сто лет, - которым суждено одурманивать людей не талантом, не красотой, а кое-чем поосновательней, получая за это, соответственно, всеобщую любовь и поклонение. Главным и неотъемлемым достоинством Каролины была молодость. У зрителей она пробуждала самую глубокую, самую живую, самую жгучую и искреннюю радость - чувство необычайно редкое и приятное. В остальном же, если верить авторитетным источникам, девушка она была добрая, воспитанная, честная, простая, милая, веселая и непритязательная да вдобавок благоухала, как цветочная лавка, что даже с богинями случается не часто. Хамфри изучал этот феномен с вниманием, какого до сих пор удостаивались разве что срезы малоизвестных желез на стекле микроскопа. А выйдя из театра, обратился к своим спутникам: - Не могли бы вы познакомить меня с этой девушкой? Заметив, что те онемели от удивления, он не стал ждать, ответа, а продолжал без запинки: - Или с кем-нибудь из ее знакомых? - Что ты, Хамфри, какие знакомые! Она знается с одними аристократами. Аристократы - народ особый, не нам чета. У них даже имена мудреные - сплошь названия небоскребов и деликатесов. Да и увидеть ее кроме театра можно только на яхтах, кортах и тому подобных местах, о чем, кстати, мы бы сроду не догадались, если бы не читали воскресных газет. Получив такую отповедь, Хамфри и не подумал отчаиваться. Он был убежден, что, перекинув мостик из двух-трех знакомств, можно преодолеть любую пропасть между любыми сословиями. А посему стал всем подряд задавать свой вопрос, предельно четко формулируя цели и задачи, и в результате всего через несколько недель сидел на террасе некоего особняка, глазел на лонг-айлендский пролив (в то время как на него глазели тезки небоскребов и кулинарных шедевров) и беседовал с Каролиной Коутс. С удивлением обнаружив, что она не имеет ни малейшего представления о колоссальном значении новейших достижений в области исследования функций желез внутренней секреции, он охотно взялся растолковать ей, какую прорву здоровья, счастья и благополучия эти достижения сулят человечеству. Вы, конечно, понимаете, что произошло, когда сей тощий, долговязый, неуклюжий субъект в немыслимом пиджачишке возник среди местной лощеной публики и принялся в деталях описывать двадцатитрехлетней богине, какое пагубное влияние оказывают жидкие фекальные массы на вкусовые органы неокрепшего детского организма. Да, вы не ошиблись: она влюбилась, влюбилась по уши, безрассудно и безоглядно, так что и месяца не прошло, а вокруг уже кричали о помолвке. Небоскребы содрогнулись, кулинарные шедевры, фыркнув особенно злобно, вскипели от негодования. Общественность же вынесла свой приговор: Каролина, бесспорно, кладезь добродетели, но волноваться нестоит - долго это не протянется. Сами посудите, что хорошего может выйти из поездки в Вену к знаменитому Винглебергу? - Я пробуду там ровно три года, - говорил перед расставанием Хамфри. - И если за три года хоть раз вылезу из лаборатории на сорок восемь часов, то лишь при условии, что она сгорит дотла. А приехать к тебе не смогу и подавно. - Я попробую освободиться между спектаклями, - Еще не поздно передумать. - Дорогой, мне тоже не терпится побыстрее сыграть свадьбу. Но нельзя же уходить из театра накануне первого представления, бросив коллег на произвол судьбы. Кроме того... . - Второе представление? - Да. Вот после него я и попробую приехать. - Я слышал, эту идиотскую пьесу можно гнать годами. - Можно загнать и за шесть месяцев. Хамфри; не смей упрекать меня, не смей говорить, что я потеряла голову от успеха. - Разве я это говорил? - Не говорил, но думал. А если не думал, тем хуже для тебя. Потому что я ее действительно потеряла. Не совсем, конечно, - самую малость. Но когда я почувствую, что успех захватил меня целиком... - А как захватывает успех? Вот так или еще крепче? На этом, едва ли не самом интересном месте их разговор, к сожалению, прервался. Хамфри поднялся на пароход, Каролина вышла на сцену. Выход удался на славу, и теперь, по мнению зрителей, для полного счастья ей не хватало только в кого-нибудь влюбиться. Но минул год, за ним второй, подходил к концу третий, а Каролина по-прежнему хранила верность. Причины были, целых две и обе веские: она обожала Хамфри и обожала себя. Последнюю минуту последнего года Хамфри встретил на пароходе-пароходе, причаливающем к берегу. Все предыдущие недели он рисовал мысленный портрет Каролины на пристани; а нарисовав, не расставался с ним ни днем, ни ночью, и даже читая правую страницу собственной монографии, не забывал поместить его на левую в качестве иллюстрации. Поскольку дело происходило в двадцатые годы, творение свое он облек в меха и фиалки. Кинув взгляд на пристань, он узрел море мехов и россыпи фиалок, но Каролины среди них не обнаружил. Он спустился на берег, вышел за ограду. Здесь на него налетели двое и схватили за руки. Он узнал Дика и Стеллу Арчеров, тем самых Арчеров, которые некогда, исхитрившись, первыми познакомили его с Каролиной, вообразив себя с тех пор обладателями феодальных привилегий на его дружбу. Они пожимали ему руки, заглядывали в глаза и растекались в неимоверно радушных и сердечных приветствиях. Хамфри в ответ только крутил головой. - А где Каролина? - спросил он. Приветствия сникли как проколотый воздушный шар. Три хмурые личности застыли на холодном ветру в необъятной бесприютности морского вокзала. - Каролина не придет, - сказала Стелла. Да, теперь никто не стал бы сомневаться, что рот у Хамфри был нежный, страшно нежный. - Она больна? - спросил он. - Понимаешь... - начал Дик. - Здоровехонька, - отчеканила Стелла, - но прийти не сможет. Вот что, Хамфри, забирай-ка свои вещи, и поехали в "Ревестель". Перекусим и не спеша все обсудим. - Потрясающая мысль, - ответил Хамфри. И они поехали в "Ревестель", где привыкли перекусывать в добрые старые времена. Расположились. Заказали обед, Хамфри сказал: - Может, вы соизволите наконец объяснить, что стряслось? - Хамфри, - произнесла Стелла, - постарайся понять. Нет, как ни крути, а рот у Хамфри был все-таки чуть-чуть жестковат. - Короче, - сказал он. - Хамфри, друг ты наш старинный, - откликнулся Дик, - ты подумай, мы ведь черт знает сколько лет дружим с тобой и Кэрри. Хамфри перевел взгляд на Стеллу. - Кэрри влюбилась, - сказала Стелла. Хамфри закрыл глаза. Задремал, наверное, а то и вовсе умер. Поди разберись, когда у человека не лицо, а сущий череп. Но нет, прошли две долгие минуты, и глаза открылись. Дик опять завел свою волынку. - Давно? - спросил Хамфри у Стеллы. - Месяц назад. Мы не успели написать - все решилось в один день. - Кто он? - О, отличный малый, - вступил Дик. - Да ты наверняка слышал: его зовут Броуди. - Алан Броуди, чемпион по теннису, - уточнила Стелла. - Восьмикратный чемпион страны, - поправил Дик. - Ни одного поражения за последние шесть лет. - Не обращай внимания, - сказала Стелла. - Это он от волнения, за тебя переживает. - Алан Броуди, - проговорил Хамфри. - Да, помню. Когда я начал работать у Винглеберга, он совершал турне по Европе. Выступал в Вене. Была еще какая-то история в гостинице. Поклонницы передрались, кажется. У них там это редкость. - Для поклонников он бог, - подтвердила Стелла. - Как Кэрри? - Поверь, Хамфри, он неотразим. И не хуже Кэрри умеет брать людей за живое. Представляешь, какая из них выйдет парочка? - Она, наверное, сильно изменилась. - Не сказала бы. Разве что в лучшую сторону - наконец-то обрела свой идеал. - Ошибаешься, - негромко, без нажима, но с непоколебимой убежденностью проговорил Хамфри, - идеал у нее вовсе не такой. - Подожди, вот увидишь их вместе... - Хорошо, я подожду, - ответил Хамфри. В Нью-Йорке, как ни просите, долго ждать не дадут. У Хамфри была монография, у монографии издатель, а где издатель, там и приглашение в ресторан, да не в какой-нибудь, а непременно в тот, чьи завсегдатаи давно намозолили глаза друг другу и репортерам светской хроники. За соседним столиком Хамфри приметил даму с такими железами, за которые он не глядя выложил бы кругленькую сумму. Неожиданно дама испустила сдавленный писк, и Хамфри услышал фразу, потрясшую его до основания и на всю жизнь сделавшую противником казни на электрическом стуле. Дама просипела: - Смотрите, смотрите - влюбленные! Хамфри не было нужды оборачиваться. Все лица и так были направлены в ту сторону. Ему оставалось только наблюдать, как тошнотворная гримаса успеха сменяется на них неподдельным и - страшно сказать - почти приятным выражением восхищения. Он наблюдал и делал выводы. "Да, - думал он, - чтобы преобразить такие лица, нужно истинное чудо". Означенные лица тем временем, как прожектора, накрывшие подозрительный объект, поворачивались одно за другим, провожая Каролину и ее Алана Броуди. Вскоре Хамфри почувствовал, что и сам попал, так сказать, под перекрестный огонь, и догадался, что она близко. Он обернулся. Они встретились. Встреча прошла на редкость мило, оживленно и весело. Каролина и Броуди подсели за столик Хамфри и издателя; набежали поклонники, принялись поздравлять, а поздравив, тоже не отказывались подсесть за столик. Все болтали наперебой, молчал один Хамфри, от которого, впрочем, красноречия и не ждали. Хамфри было и впрямь не до разговоров: он думал. Ему требовалось обмозговать одно свое недавнее открытие, заключавшееся в том, что предстоящий брак Каролины - истинное чудо. Он и обмозговывал со всем усердием, на какое способен полубезумный от ревности мужчина. И в определенном смысле, если закрыть глаза на эту вполне понятную слабость, а также на то, что в глубине души он ни на секунду не сомневался в бредовости и фальшивости всей затеи, - в определенном смысле ему удалось убедить себя, что их брак - истинное чудо, а его желание разнести это чудо к чертям собачьим, схватить Каролину в охапку и удрать - не что иное, как варварство и атавизм, которым ни в коем случае нельзя поддаваться. Каролина, как могла, подогревала его благородные порывы. Ни словом, ни жестом не нарушила она царящей идиллии. Презрев нелепые приличия и потеснив издателя, она пересела поближе к Хамфри. Голос ее дышал нежностью и заботой. Глаза взывали к пониманию. Улыбка и сияющее лицо заверяли, что понимай не понимай, а есть еще на свете вечные, непреходящие ценности. Ну а взгляды, которые она посылала своему возлюбленному, самым недвусмысленным образом указывали, где эти ценности надобно искать. "Ну что ж, - думал Хамфри, - значит, быть посему - чудо есть чудо!" И, примкнув к ораве почитателей, он углубился в созерцание двух влюбленных голубков, и свет, исходивший от их лиц, отражался и на его физиономии, только - что греха таить - несколько кривовато. А затем разыгрался обычный дивертисмент из репертуара ресторанов, облюбованных знаменитостями. Откуда ни возьмись выскочили нездорового вида молодые люди с фотоаппаратами и вспышками, извлекли Каролину и Алана из-за стола и принялись щелкать сначала в такой позе, а потом в эдакой. Они не ограничились дежурными снимками, а закатили настоящий концерт, что объяснялось отчасти солидностью журнала-заказчика, а отчасти продолжительностью вставных номеров в исполнении антрепренера и посетителей. У профанов от подобных процедур всегда зверски ломит шею, зато ценители получают ни с чем не сравнимое наслаждение. Когда Каролина опять уселась подле Хамфри, она буквально лучилась наслаждением, улыбками и румянцем. Вот в такие-то радужные, волнующие минутки и срываются с языка фразы, которых говорящий предпочел бы не произносить, а слушатели (если, конечно, они порядочные люди, а не зануды ученые) предпочитают не слышать. - Ну? - спросила Каролина. - Что ты о нас думаешь? Вымолвив это, она запнулась, покраснела и стыдливо воззрилась на Хамфри, сообразив, что с такими вопросами не рекомендуется обращаться ни к психоаналитикам, ни тем паче к отвергнутым женихам. - Думаю, что оба вы хороши, - ответил Хамфри, - и надеюсь, что мы подружимся. Заходи как-нибудь со своим молодым человеком, посидим, побеседуем. - А ты разве не знаешь, - еще не оправившись от смущения, проговорила Каролина, - в пятницу мы уезжаем. А до пятницы будем так заняты, так заняты. - Ну а потом? - Потом - пожалуйста, с удовольствием. Только, извини, не раньше чем через два месяца. - Ну что ж, я подожду, - сказал Хамфри. Примерно за неделю до того, как Каролина и Алан должны были вернуться из свадебного путешествия, Хамфри, который и выжидая не упускал возможности поразмышлять, позвонил некоему Моргану. Любимое занятие подобных Морганов - этого, к слову сказать, звали Альберт - вытягивать у ученых пресную и неудобоваримую информацию и лепить из нее гладкие, крепкие и необыкновенно аппетитные статейки для еженедельных журналов. - Морган, - сказал ему Хамфри, - три месяца назад вы клянчили у меня секретные сведения об экспериментах Винглеберга. Морган не преминул изложить причины, заставившие его отказаться от дальнейших попыток разговорить Хамфри. - Ага, - сказал Хамфри, - значит, ученых вы считаете сквалыгами. Теперь понятно, почему от ваших статеек разит некомпетентностью. Ну да ладно, я-то во всяком случае не сквалыга и звоню, чтобы доказать это, а заодно сообщить, что получил письмо от Винглеберга. Винглеберг пишет об опытах, поставленных перед моим отъездом. Так вот, секретов не ждите, знаю я ваши штучки: вам только намекни на какой-нибудь завалящий секрет, и вы завтра же тиснете его во всех газетах, да еще буквы выберете покрупней. Но если двадцать взвешенных слов вас устроят... - Придержите их. Бога ради, - взмолился Морган. - Еду! Уму непостижимо, что может получиться из двадцати взвешенных слов, если подпустить к ним одного такого Моргана. Не исключено, впрочем, что Хамфри как безупречный ученый просто дал себя облапошить и вместо двадцати слов выложил добрых двадцать пять, а то и тридцать. Так или иначе, статью напечатали, и хотя на крупные буквы поскупились, но места отвели предостаточно, да и полосы выделили не последние, а говорилось на этих полосах об открытии, совершенном неким плешивым низкорослым венским эндокринологом по фамилии Винглеберг и лауреатом премии Джона Хопкинса Хамфри Бакстером. Причем открыли они, оказывается, не что иное как ВБ-282- вещество, вырабатываемое железами и влияющее на старение клеток. А поскольку все мы состоим из клеток и старость никого не минует, то намек, содержавшийся в статье, каждый читатель принял на свой счет и чрезвычайно близко к сердцу. А тут и Каролина с Аланом подоспели и сразу, ну просто ни секунды не мешкая, нагрянули к Хамфри с визитом. Он принял их как родных, обо всем расспросил, всем поинтересовался, и они не стали таиться - какие у них секреты - и на вопросы его отвечали честно и обстоятельно. По правде говоря, они так боялись лишить Хамфри хотя бы крошечной подробности, что на него самого и посмотреть-то не удосужились. А посмотреть, между прочим, стоило: при некоторых ответах, в особенности при ответах Каролины, рот его, нежный и жесткий, кривился с таким горьким удовлетворением, какое, наверное, появляется у патолога, когда он, глядя в микроскоп, убеждается, что его убийственный диагноз верен до последней буквы и его лучшему другу грозит немедленная операция. Не подумайте только, что я хочу обвинить наших новоиспеченных супругов в эгоизме. Не прошло и часа, а Каролина уже самоотверженно сменила тему. - Хамфри, дорогой, - произнесла она, - я слышала, ты стал знаменитым. Это правда? - Должно быть, правда, если даже ты слышала, - ответил Хамфри. - Великая вещь слава! - А вечная молодость и всякое такое - это тоже правда? - Радость моя, - ответил он, - по части вечной молодости ты любого ученого заткнешь за пояс. Когда мы познакомились, тебе было двадцать три, а выглядела ты на восемнадцать. Сейчас тебе двадцать шесть... - Двадцать семь, Хамфри. На прошлой неделе исполнилось. - А на вид те же восемнадцать. - Но ведь не вечно так будет! - Или взять, к примеру, меня, - подхватил Алан, - сам-то я еще и не думаю сдавать. Но эти ушлые юнцы с западного побережья... И он тоскливо понурил голову - западное побережье всегда нагоняет тоску на теннисистов. Хамфри в ответ и ухом не повел. Он уставился на Каролину. - Конечно, - сказал он, - молодость не вечна. Да и зачем она тебе - вечная? Посмотри на своих неувядающих знакомых: мало того что они холодны, черствы и бессердечны, у них и любви-то хватает только на себя, других они любить не умеют, а значит, и жить не умеют по-настоящему, а раз не живут, то и не стареют. - Да, да. Хамфри, а вот это твое средство... - Ах, средство! - Хамфри усмехнулся и покачал головой. - Выходит, газеты солгали! - воскликнула Каролина. Отчаяние ее растрогало бы и камень. - Говорил я тебе, что это сплошная липа, - заметил Броуди. - Газетчики - народ прямолинейный, - сказал Хамфри, - трудностей для них не существует. - Ах, как нечестно, как нечестно было писать, что ты его открыл, - горевала Каролина. - Действительно, - согласился Хамфри, - какая наглая ложь. Открыл Винглеберг, я только помогал. - Открыл все-таки! -вскричала Каролина, и лицо ее опять просветлело. - Ну, журналистам, положим, я об этом не сообщал, - произнес Хамфри, - они, видно, своим умом дошли. Голос его вдруг посуровел и зазвенел металлом: - А вас, друзья мои, хочу предупредить: ни одна живая душа не должна знать о нашем разговоре. - Да! Да, конечно! - Поняли, Броуди? - На меня можете положиться. - Вот и отлично, - проговорил Хамфри. Он помолчал, посидел минутку не двигаясь - похоже, боролся с последними сомнениями. Потом рывком встал и вышел из комнаты. Каролина и Алан даже не переглянулись. Оба пожирали глазами дверь, за которой исчез Хамфри, ожидая, что он вот-вот появится оттуда с колбой или на худой конец перегонным кубом в руках. Он в самом деле появился, и очень быстро, но в руках, поигрывая, нес не колбу, а самую затрапезную веревочку. Он послал гостям улыбку, поводил веревочкой по полу, и из дверей - хвост трубой, шерсть дыбом, когти выпущены - вылетел котенок. Хамфри подманил его поближе к Каролине и заставил продемонстрировать два-три прыжка. Затем подхватил и вручил ей. - Миленький котеночек, - сказала Каролина, - но... - На прошлой неделе, - заметил Хамфри, - этому котеночку стукнуло пять лет. Каролина отшвырнула котенка, как гремучую змею. - Ох уж эти предрассудки, - проворчал Хамфри, снова поднимая его и передавая ей. - Пора, пора от них избавляться. Надеюсь, через несколько лет люди привыкнут наконец к подобным существам. - Но, Хамфри, - в страшном волнении проговорила Каролина, - это же какое-то чудовище-карлик, Урод! - Ну почему, - возразил Хамфри, - нормальный котенок, ничем не хуже других. - Но потом, Хамфри, как же потом? Неужели он будет жить вечно? Хамфри покачал головой. - Тогда что же - испарится, рассыплется в прах или... - Кондрашка хватит, самое вероятное, - ответил Хамфри. - Но не раньше чем через сорок лет блаженной молодости. По человеческим меркам лет через двести. Однако не забывайте, друзья мои... Он сделал внушительную паузу. - Что? Что? - Я уехал в Вену, - очень медленно и очень отчетливо проговорил Хамфри, - ровно три года и четыре месяца назад. Котенку пять лет. Стало быть, открытие принадлежит одному Винглебергу. - А, понятно. Но, Хамфри, в газетах писали не о животных, а о людях, - настаивала Каролина. - Верно, в опытах на людях Винглебергу помогал я. - Но результат? Результат какой? - Напоминаю еще раз: ни одна живая душа не должна знать, о чем мы тут говорим. Результат положительный. Более или менее. - Мистер Бакстер, - начал Алан нетерпеливо и вместе с тем деловито, - вы вот говорили, что через несколько лет люди... - Хамфри, - дружелюбно улыбаясь, проговорил Хамфри. - Ну да... Хамфри. Но все-таки... когда же? - Видите ли, - проговорил Хамфри, - это зависит от того, насколько быстро удастся найти сырье для получения экстракта. Или изготовить его искусственно, что представляется мне весьма сомнительным. Словом, никак не меньше тридцати лет. Если повезет, двадцать. - О-о-о! - протянула Каролина. - А я думала, вы его уже получили. - Чтобы получить этот препарат, - вскричал Хамфри, - необходимо провести тончайшую операцию, в результате которой оперируемая особь, как назло, погибает. Чертовски хлопотное дело. - А особь-то какая? - полюбопытствовал Алан. - Особь-то? Самая распространенная - человек. - А! - Как бы то ни было, сырье мы, кажется, нашли, но для проверки его потребуется не один год, а для обеспечения всех желающих - и того больше. Вот в чем трудность, понимаете? Вот почему нужна строжайшая секретность. Вы только представьте, какая каша заварится на земле, если люди узнают, что средство получено, но не для всех, а лишь для избранных. - Значит, все-таки получено, - не удержалась Каролина. - Обстоятельства его получения чрезвычайно запутаны, - продолжал Хамфри, - и посвящать вас в них не имеет смысла. Скажу лишь, что добыть удалось три порции. - Три! - воскликнул Алан, пораженный совпадением этой цифры с числом людей в комнате. - Одну выпил я сам, - мило улыбнувшись, проговорил Хамфри. - А другие? - вскричала Каролина. - Зачем же другие? - удивился Хамфри. - И одной за глаза хватает. Не хотелось бы утомлять вас техническими деталями, друзья мои, но, поверьте, это безумно интересно. Полученный экстракт обладает способностью влиять на функции двух самостоятельных желез, не имеющих ничего общего с железой экстрагентом. Так вот... - Хамфри, дорогой, а две другие порции? - Одна досталась Винглебергу. Ему шестьдесят восемь лет, внешность как у обезьяны. На ближайшие двести лет и внешность, и возраст застрахованы от изменений. - О Господи! - простонал Алан. - Ну а третье-то, третье? - не унималась Каролина. - А третье, несравненная моя, я привез с собой. Зачем - пояснять, надеюсь, не нужно. И, проговорив это, Хамфри отпер один из ящиков письменного стола. - Вот, - объявил он, извлекая на свет божий ничем не примечательный пузырек с бесцветной жидкостью, - жизнь, молодость и любовь; срок действия - двести лет. Или больше: уж за двести-то лет мы наверняка изобретем что-нибудь пооригинальней. И такое сокровище я готов был выбросить в день приезда. - О, Хамфри, я... что тут скажешь! - Но я передумал, - продолжал Хамфри, - передумал в тот день, когда увидел вас обоих. И теперь собираюсь вручить его вам, если, конечно, вы не возражаете. Эдакий запоздалый свадебный подарок. Один на двоих. Вот, держите. Он подал им пузырек и, встретив две протянутые руки, соединил их вместе. - Поклянитесь еще раз, что никогда не разгласите эту страшную тайну, - попросил он. - Клянусь, - произнесла Каролина. - И я клянусь, - прибавил Алан. - Ну чем не свадебная церемония? - улыбнулся Хамфри, вкладывая пузырек в их сплетенные руки. - Только с виду, разумеется. Ну, берите, берите оба. - Мы разделим его пополам, - проворковала Каролина. - Каждому по сто лет! - подхватил Алан. - Э, нет, нет! Подождите! Так не пойдет! - вмешался Хамфри. - Я, видно, плохо объяснил. Оно и неудивительно: носишься с идеей годами, сживаешься с ней и поневоле забываешь, что другим ее суть совершенно не понятна. Да вот, кстати, хороший пример... - Ты хочешь сказать, что мы не можем поделить его пополам? - повысив голос, спросила Каролина. - Увы, родная моя, железы арифметики не признают. Скормив им полпорции эликсира, взамен получишь вовсе не половину двухсотлетней молодости и красоты. Отнюдь! Помнишь нашу первую встречу, дорогая? Я рассказывал тебе о нарушениях железистых функций и их дурном влиянии на человеческую внешность. - По-моему, ты говорил о каких-то гадких дебилах. - Вот-вот. Снадобья в этом пузырьке ровно на одну порцию и ни каплей больше. Пьется легко, глотка хватает, вкус своеобразный, но скорей приятный. Вещица вроде бы простая, но шутить с ней опасней, чем с динамитом. Храните как сувенир. Пользы от нее никакой, красоты и того меньше - в общем, свадебный подарок. Но, по крайней мере, оригинально. - Спасибо, Хамфри. Большое, большое тебе спасибо. С тем они и отбыли, а придя домой, водрузили занятный подарочек на камин и долго-долго на него любовались. Потом перевели взгляд на каминное зеркало и долго-долго любовались друг на друга. Ах, как бы им хотелось взглянуть сейчас в другое зеркало, побольше и повнушительней, зеркало, именуемое "око общественности", зеркало, перед которым - да что там - внутри которого протекала их образцовая супружеская жизнь. - Ну-ка, дорогуша, быстренько глотай его, - проговорил Алан. - А я сбегаю за водичкой. - Нет, нет, Алан, если кому и глотать, то тебе. - Любимая, да ты посмотри в зеркало. Видишь? Я эгоистичен как никогда. Я не переживу, если ты изменишься. - Я вижу, Алан, вижу. Я вижу там тебя. И таким ты должен оставаться вечно. Последовал обмен любезностями. Любезности выходили горячие и задушевные, и чем дальше, тем задушевней и задушевней. Так что про пузырек в конце концов начисто забыли. Но наступило утро, а он по-прежнему стоял на камине. Но и Алан с Каролиной не желали сдаваться: оба по-прежнему были убеждены, что драгоценная порция должна достаться другому. В доводах их слышалось теперь что-то новое, неуловимое; оба, судя по всему, выкроили за ночь минутку и поразмышляли о них на досуге. - Алан, я не собираюсь тратить остаток жизни на дурацкие пререкания, - заявила Каролина. - Говорю' тебе абсолютно честно, откровенно и как на духу: пей и не разводи канитель. - А я тебе в сотый раз так же честно отвечаю: пей сама, я обойдусь. Обошелся же тот тип, не помню фамилию, которого угораздило влюбиться в эту... как ее... богиню. - Дорогой, подумай о своей прямой подаче! - При чем тут моя подача? Что ты имеешь против моей подачи? - Ровным счетом ничего. Подача у тебя - хоть стой, хоть падай. Все специалисты говорят. Но, любовь моя, не забывай, в августе тебе предстоит матч с этим жутким молодым игроком из Калифорнии. - С этим недомерком? Да я его разделаю в пять минут без всяких обезьяньих желез. Очень странно, дорогая, что ты думаешь иначе. - Ничего я не думаю, - ответила Каролина, - но... - Ах, все-таки "но"! - Но ты на шесть лет старше меня. - Ну знаешь! Да у любого мужчины перед женщиной не меньше десяти лет форы. - Это смотря какая женщина. Есть, конечно, такие, которых не смущает, если мужчина ей в отцы годится. Она придирчиво оглядела его. - Но тебе седина пойдет, с ней ты сразу станешь представительней. Алан сокрушенно посмотрел в зеркало. Потом вперился в Каролину. - Зато о твоей седине мне и подумать страшно. Так что, сама видишь, если даже я соглашусь выпить его ради тебя... - Ну и пей, пей! - вскричала Каролина, благородство и доброта которой были поистине неописуемы. - Я не желаю, Алан, чтобы ты старел и дряхлел у меня на глазах или даже заболел и... умер. Лучше я сама умру. Да. Лучше умереть, чем дожидаться твоей смерти, а потом остаться одной-одинешеньке. - Вот и я так думаю, - откликнулся Алан с тем же пылом, но другой интонацией, заставившей Каролину взглянуть на него повнимательней. - Ты ведь не разлюбишь меня, если я все-таки состарюсь? - спросила она. - Не правда ли? - И, не оставив ему на раздумье ни минуты, прибавила: - Или правда? - Конечно, правда, о чем разговор. - Нет, неправда, я вижу. А вот я правда тебя не разлюблю. - Ах, не разлюбишь, - вскипел Алан, - ну тогда и пей его сама. Пей, пей на здоровье. А меня не трогай, я буду стареть в одиночестве. - И зачем только Хамфри подарил нам эту гадость! - не выдержала Каролина. - Давай выльем ее в раковину! Прямо сейчас! - Ты что, обалдела! - завопил Алан, вырывая пузырек у нее из рук. - Единственный флакон в мире! Слышала, что Бакстер сказал: ради его содержимого человек жизнью пожертвовал. - Да, верно, - пробормотала Каролина, - он ужасно расстроится, если мы его выбросим. - Расстроится-то черт с ним, - возразил Алан, - подарок жалко, свадебный как-никак. И пузырек остался на камине, - где же еще и стоять свадебному подарку? - а Каролина с Аланом вернулись к прежней сказочной жизни. И все бы ничего, но обоих стали посещать мысли о возрасте, да такие настырные, что смахивали уже на навязчивые идеи. Каролина сделалась непомерно строга к косметичкам. Алан часами торчал перед зеркалом; больно было смотреть, как он изучает собственную макушку, выясняя, что там белеется - выгоревший волосок или седой. Каролина видела, чем он занимается, а он - в зеркало - видел, что она видит. Оба видели себя и друг друга, а при таком взгляде на жизнь всегда есть шанс обнаружить что-нибудь интересное. Не берусь описать вечер, когда Алан, к примеру, обнаружил, что свечей на его именинном пироге больше чем полагается... Но и в подобных условиях оба отчаянно старались сохранить оптимизм, и Каролина в этом почти преуспела. - Ничего, - говорила она, - подумаешь. Зато теперь мы сможем стареть вместе. - Угу, - отвечал Алан, - эдакие милашки-старикашки! Волосенки седенькие, зубки пластиковые!. . - Ну и пусть пластиковые, - не уступала Каролина, - мы и с пластиковыми будем любить друг друга. - А как же! Всенепременно! На крылечке! Среди розочек! Однажды после такого разговора Алан проснулся ночью - час был глухой, неранний - и увидел, что Каролина включила свет, склонилась над ним и внимательно его разглядывает. - Ну что? Что еще? Чего ты на меня уставилась? - Ничего, просто захотелось на тебя посмотреть. Любой мужчина, доведись ему продрать глаза среди ночи и увидеть склонившуюся над собой Каролину, вообразил бы, что Господь перенес его в рай - любой, но не Алан, Алан был настроен мрачно и подозрительно. Не иначе как ему померещилось, что она выискивает на его лице разбухшие поры, отвисшие складки, набрякшие веки и еще невесть какие следы надвигающейся старости, а она, бедняжка, даже приличной отговорки не сумела подобрать, потому как занималась именно этим. - Ты дождешься, ей-богу, что я пойду и выпью эту мерзость, - взревел Алан. - А я от тебя иного и не ждала, - не осталась в долгу Каролина. Чувствуете, положеньице: что один ни скажи, другому теперь все боком выходит. Так вот они и жили и дожили до заключительного дня соревнований в Форест-Хиллз. У Алана на этот день была назначена встреча с юным дарованием из Калифорнии. С первых же минут стало ясно - это и раньше в глаза бросалось, - что юнцу не хватает изящества. Удар был мощнейший, скорости не занимать, а вот изящества не хватает. На реакцию, правда, грех было жаловаться: как Алан ни менял темп, сбить юнца ему не удавалось. Но реакция - это одно, а изящество - совсем другое. "Кой черт меня заклинило на этом изяществе?" - спрашивал себя Алан перед концом первого сета. А к концу последнего уже получил ответ, ясный и четкий, как цифры на табло. Двужильный юнец положил ему руку на плечо, и они вдвоем прошествовали с корта. Рука победителя - тяжелая ноша, особенно для тех, кто вкладывает в игру все силы без остатка. Так или иначе, но поражение Алан перенес геройски. И оправдания, которые друзья подсовывали ему вечером, отметал недрогнувшей рукой. - Бросьте, - говорил он, выдавливая кривую улыбку, - этот сукин сын одним ударом просто вышиб меня с корта. И даже когда Каролина при всем честном народе принялась талдычить про его расшатавшиеся за последнее время нервы, он ни единым движением не выдал бешенства и обиды, клокотавших в его душе. Ночью, несмотря на нытье и ломоту во всем теле и на то, что Каролина давно спала крепким сном, он долго лежал не смыкая глаз. Наконец встал и тихохонько, на цыпочках, пробрался в гостиную. Снял с камина пузырек, отвинтил крышку и одним залпом выдул все содержимое. Затем подошел к бару и налил в пузырек воды из-под крана. Собрался было завинтить крышку, но передумал, пошарил в баре и вытащил бутылку горькой настойки. Капнул настойки в пузырек и лишь после этого поставил его на камин. Над камином висело зеркало; Алан кинул в него долгий взгляд и расплылся в улыбке. Надобно вам сказать, что Каролина в это время исполняла роль девушки, обремененной младшей сестрой, добродушной дурочкой. Актриса, игравшая сестру, ударилась в амбиции и уволилась из театра - на ее место срочно искали замену. Один из режиссеров, даже не из злого умысла, что было бы еще простительно, а исключительно по пьяной жалостливости, помянул племянницу какого-то своего дружка. На племянницу пожелали взглянуть поближе, и едва она появилась, все мигом смекнули, что перед ними - законченная полоумная сестрица, ибо представляла она собой не что иное, как длинноногую, большеротую и ясноглазую копию Каролины, а точнее, ее черновик: вместо Каролининой улыбки - рот до ушей, вместо воздушной поступи - походка вперевалочку, а вместо вешних утренних лучей, струящихся с чела Каролины, на физиономии новенькой застыла обалдело-блаженная гримаса, будто судьба что ни день подкидывала ей сюрпризы, один другого занятней. Все нашли ее неподражаемой, все, включая Каролину, одобрили выбор. Каролина решила даже проследить из-за кулис за ее первым выходом: любопытно все-таки посмотреть, как будет выкручиваться дебютантка. Лица ее она не видела, но и по спине определила, что, дорвавшись до публики, девица засияла как медный грош. Было бы преувеличением сказать, что на Каролину в этот момент снизошло откровение, тем не менее она шагнула вперед и затаив дыхание стала наблюдать, как новенькая, спотыкаясь на каждом слове, бредет по накатанной дорожке своей роли. По традиции в этом месте всегда следовали одобрительные аплодисменты. Теперь же... "Господи, - подумала Каролина, когда девица продефилировала со сцены, - ведь это мои аплодисменты!" Она не ошиблась. Звуки, волной накатывавшие из зала, были куда более взволнованного тона и несли в себе куда больше гудящих полутонов человеческой речи, чем те аплодисменты, которыми зрители расплачиваются за добротную актерскую игру. Такие звуки означают иное, такими звуками зрители признаются актеру в любви. И уж кто-кто, а Каролина знала это назубок. Слава богу, не первый год выслушивала их по вечерам, услышала и в этот вечер, когда спустя некоторое время сама вышла на сцену. Однако теперь - справедливо ли, нет ли - она не досчиталась в них нескольких хлопков, ровно стольких, как подсказывал ее чуткий слух, сколько лишних перепало на долю несуразной девицы. Возвращаясь в гримерную, она увидела под дверью кучку своих коллег, которые с небывалым почтением внимали режиссеру, откопавшему девицу. - Ну как, Кэрри? Что ты о ней думаешь? - дружелюбно осведомился режиссер, когда она подошла поближе. - Недурна, - обронила Каролина. - Помилуй, Кэрри, - оскорбился тот, - это самая большая сенсация со времен твоего дебюта в Ньюпорте. Каролина одарила его улыбкой и скрылась в гримерной. Сквозь полуоткрытую дверь до нее донеслась чья-то реплика: - И вы считаете, что из нее может выйти актриса? - Поверьте, мой юный друг, - ответствовал счастливый первооткрыватель, - я простоял за сценой весь второй акт. И скажу вам честно: что такое эта девчушка, если посмотреть на нее просто, без чванства, вот как я на вас? Фитюлька, замухрышка. Но когда она выходит на сцену... О, друг мой, это сама Молодость! Безумная, дивная, умопомрачительная, нелепая и неприкаянная молодость наших дней. Вы и глазом моргнуть не успеете, а она уже вывернет вашу грешную душу наизнанку. Так что Боже вас упаси, дружище, чему-нибудь ее учить. И черт меня побери, приятель, если вы ее чему-то выучите. За последние пятнадцать лет я поставил столько гениальных спектаклей, сколько иным выскочкам и во сне не снилось, и я помню, что говаривал некогда Вулкотт Гиббс по поводу одной юной особы. "К черту Сару Бернар, - говорил он, - когда на сцену выходит молодость и красота". Каролина прикрыла дверь. В этот вечер она летела домой как на крыльях. Ей не терпелось увидеть Алана. Она стремилась к нему, как больной зверек стремится к горькой травке, нутром чуя, что в ней - единственное спасение. Она, можно сказать, даже ощущала аромат того целебного средства, которым владел Алан, терпкий, вяжущий, живительный для ее израненного самолюбия - пронзительный аромат, присущий некоей черте его характера, некоему его качеству, свойству... "Ах, не все ли равно чему, - думала Каролина, поднимаясь на лифте. - Главное, что оно там, в его кошмарной улыбке, в его... - Она спохватилась: - Что это я? У Алана? Кошмарная улыбка? Видно, от сегодняшних волнений я совсем потеряла голову. Ну ничего. Сейчас приду домой и успокоюсь". Она вошла - дом был пуст. Любой, кто на месте Каролины явился бы домой на ночь глядя, рассчитывая обрести покой и утешение и обретя пустые стены, наверняка расценил бы подобный казус как оскорбление и гнусность, и Каролина не была исключением, хотя должна была бы уже привыкнуть к манере Алана исчезать на время ее спектакля и возвращаться после его окончания. С недавних пор он наладился исчезать чуть ли не каждый вечер, и Каролину это ни капельки не волновало. А вот сегодня взволновало и даже оскорбило. Она побрела в соседнюю комнату, полюбовалась на большущую фотографию Алана и решила, что его улыбка ей не нравится. "Солидности маловато", - подумала она. Посмотрела в зеркало и - не без труда - смастерила собственную улыбку. Эта понравилась ей еще меньше, но по прямо противоположной причине. "Все, голубушка, - сказала себе двадцатисемилетняя страдалица, - пора подвести итог: ты состарилась". Она стерла с лица улыбку и в упор глянула на себя; в квартире было тихо, и в этой тишине ей вдруг необыкновенно явственно послышался неумолимый и разрушительный бег времени. Минута шла за минутой, и каждую минуту клеточки ее кожи увядали и отмирали, каждую минуту волосы ее тускнели, съеживались и отпадали, как корни засохшего дерева. Бесчисленные канальцы и нескончаемые нити туннелей, прорезавших внутренние органы, засорялись, как русла заброшенных рек. А железы, эти всемогущие железы, начинали захлебываться, ветшать, барахлить и разваливаться. И брак ее, представлялось ей, тоже начинает разваливаться; Алан уходит, а вместе с ним уходит и жизнь. Взгляд ее остановился на пузырьке. Она сняла его с камина, отвинтила крышку и осушила до дна. Затем, сохраняя поразительное спокойствие и самообладание, отправилась в ванную, налила в него воды и добавила хинина для горечи. Поставила пузырек на место и, встретившись глазами со своим отражением, наградила его таким соленым и забористым эпитетом, что просто в голове не укладывалось, как его могли выговорить столь прелестные уста. Когда Алан пожаловал наконец домой, она обрушила на него не попреки и расспросы, а нежности и ласки, тем более жаркие, что подогревало их воспоминание о недавнем чудовищном предательстве и мысль о предстоящем бегстве в страну вечной весны, куда ему дорога была заказана. Можно было бы ожидать, что эти переживания, затянувшиеся на несколько недель, составят идеальную компанию для покаянных нежностей Алана, однако не все наши ожидания, как известно, имеют обыкновение сбываться. Единственное неудобство, причиняемое Алану кое-какими незначительными изменениями в пузырьке, заключалось, по правде говоря, в том, что он вдруг оказался женат на стареющей женщине - положение, в котором любой мужчина чувствует себя едва ли не жиголо. Но время, доставлявшее им столько забот, - шло себе да шло, и Каролина с Аланом, оба под надежной защитой вечной молодости, стали различать друг у друга, как сквозь увеличительное стекло, все больше и больше неотвратимых примет разрушения. Алан чувствовал себя несправедливо обиженным. Ему казалось, что Каролина могла бы побеспокоиться и по крайней мере запастись младшей сестрой. Заглянув однажды вечером в театр, он обнаружил, что о чем другом, а об этом она как раз побеспокоилась. Вскоре Алан начал опять выигрывать соревнования и результаты выдавал не менее обнадеживающие, чем раньше. Знатоки в один голос утверждали, что он с лихвой возместил былой азарт и агрессивность, и самонадеянно заверяли, что в будущем году он непременно отыграет утерянное лидерство. Тем временем Хамфри, хорошо усвоивший, что для эксперимента нужны терпение и усидчивость, сидел и терпеливо ждал. Непонятно, правда, как он мог при этом догадаться, что снадобье его отведают оба? Отвечу коротко: а никак. Ему было совершенно безразлично, выпьют они его вдвоем, поодиночке или вообще не притронутся. Он знал другое: крепкая семья переварит любую порцию, а дрянную подкосит и крошечный пузырек - и, как видите, оказался прав. Однажды поздним вечером звонок на его двери торопливо продребезжал три или четыре раза. Хамфри недоуменно поднял брови и пошел открывать. За дверью стояла Каролина. Шляпка, волосы, платье-все было как обычно, все на месте, ну а в целом впечатление складывалось такое, будто она не останавливаясь бежала до самого его дома. Хамфри улыбнулся ей своей кошмарной улыбкой и без слов провел прямо в гостиную, где она сначала уселась, потом вскочила, потом походила, а потом наконец повернулась к нему. - Я ушла от Алана, - объявила она. - Бывает, - ответил Хамфри. - Из-за тебя ушла, - продолжала Каролина. - То есть не совсем, конечно, из-за тебя, скорей из-за твоего мерзкого эликсира. Ах, Хамфри, ты не представляешь, какая я подлая, низкая и гадкая тварь, какая я ужасная предательница и изменница! - Ну, это уж чересчур, - проговорил Хамфри. - Ты, видимо, хочешь сообщить, что выпила снадобье? - Да. Тайком от него. - И что же он сказал, когда ты ему призналась? - Я ему не призналась, Хамфри. Не смогла. Мало того, я налила туда воды, добавила хинина и... - Хинина? Зачем? - Но оно ведь было горьким. - Ага, понятно. А потом? - Потом все стало еще хуже. Я так мучилась, Хамфри, так мучилась, просто передать нельзя. Чего только я не придумывала, на какие нежности не пускалась, лишь бы исправить дело. Но разве его исправишь! Мне даже кажется... - Ну, ну? - Мне кажется, я его совсем испортила, окончательно и бесповоротно. Понимаешь, я начала за ним следить: нельзя не следить за человеком, который стареет у тебя на глазах. Но когда вот так следишь за кем-то, поневоле обнаруживаешь массу недостатков. А он... он наверняка догадывался, потому что... в общем, последнее время его будто подменили. Но это моя вина, не думай, целиком моя, ведь это я его разлюбила. А возможно, и не любила никогда. И она зарыдала - самый лучший выход в данной ситуации. - Может, тебе и вечная молодость уже не нужна? - спросил Хамфри. - Зачем мне молодость, если я никого не смогу любить! - А про себя ты разве забыла? - Жестоко так говорить, Хамфри, очень жестоко. Даже если это правда. - Что поделаешь, - произнес Хамфри, - одиночество всегда жестоко. Такова уж цена скромной порции бессмертия. И платить ее придется и тебе, и мне, и, разумеется, старине Винглебергу. Мы - существа особой породы и жить должны по особым законам. Отныне всегда будем мы, - он очертил в воздухе круг, - и весь остальной мир. Оба притихли и долго сидели вдвоем внутри воображаемого круга, отделяющего их от остального мира. Ощущения, испытываемые ими при этом, были, по правде сказать, не лишены приятности. - Когда-то, - заговорил наконец Хамфри, - у нас находились иные причины для уединения. - О Хамфри, если бы ты... Но я такая скверная. Я тебя обманула. А потом еще и его обманула. - Да, первый поступок - явная ошибка. Его необходимо исправить. - Но как же быть со вторым? И исправлять поздно, и оставлять нельзя. - Согласен, оставлять не годится. Значит, ты уверяешь, что снадобье было горьким? А может, ты и здесь ошиблась? - Нет, нет, что ты! Оно было страшно горьким. - Любопытный факт, - промолвил Хамфри, - наводит, как говорится, на размышления. Дело в том, что я не добавлял в воду ничего, кроме соли. НЕДУГ АНДЖЕЛЫ БРЭДШО Перевод. Ливергант А., 1991 г. Одна юная дама, дочь отставного полковника, жившая с родителями в одном из самых аристократических пригородов Лондона, была помолвлена с поверенным, мистером Агнецом Факсфером, который с каждым годом зарабатывал все больше и больше. Звали эту юную даму Анджела Брэдшоу нее был скочтерьер, ходила она в зеленом свитере, а когда в моду вошли босоножки, она, как и все, стала носить босоножки. Агнец Факсфер также мало чем отличался от своих сверстников, и молодые люди вели размеренную и беззаботную жизнь. Но одним пасмурным сентябрьским днем с нашей юной дамой стало твориться что-то неладное. Не говоря худого слова, она подожгла шторы в гостиной, а когда ее попытались урезонить, принялась топать ногами, кусаться и сквернословить. Родители, разумеется, решили, что девушка лишилась рассудка, и ужасно расстроились; жених же был просто безутешен. Однако знаменитый психиатр, за которым немедленно послали, нашел Анджелу в здравом уме; обычные в этом случае тесты, которым была подвергнута больная, симптомов умопомешательства не выявили. Когда же обследование подошло к концу, Анджела внезапно разразилась грубым смехом и, обозвав почтенного эскулапа старым ослом, заявила ему, что он не придал значения двум-трем весьма существенным симптомам. Симптомы эти были столь туманны и противоречивы, что юная девица, абсолютно не сведущая ни в психоанализе, ни в жизни, знать их при всем желании не могла. Потрясенный до глубины души, психиатр, однако, вынужден был признать, что, хотя знания Анджелы свидетельствуют о серьезных нарушениях в ее психике, а слова, с которыми она к нему обратилась, - о невоспитанности и дурном вкусе, отправить ее в сумасшедший дом лишь на этом основании он не вправе. - Неужели вы не можете увезти ее в психиатрическую клинику хотя бы на том основании, что она подожгла мои шторы? - удивилась миссис Брэдшо. - Без явных признаков умопомешательства не могу, - стоял на своем врач. - Впрочем, вы имеете полное право предъявить ей обвинение в поджоге. - Чтобы моя дочь попала за решетку?! - взвилась мать. - Нет уж! - Я мог бы защищать ее на суде, причем бесплатно, - вызвался мистер Факсфер. - И, уверяю вас, Анджелу признали бы невиновной. - А про то, что об этом процессе будут писать газеты, вы не подумали? - покачав головой, сказал полковник. - Что ж, прискорбно, что вы ничем не смогли нам помочь, - обратился он к знаменитому психиатру, протянув ему конверт и смерив его недовольным взглядом. Психиатр пожал плечами и удалился. Стоило врачу скрыться за дверью, как Анджела, задрав на стол ноги (и какие ноги!), принялась декламировать наспех сочиненные куплеты, где во всех, самых пикантных подробностях описывались события этого дня, чем повергла родителей и жениха в глубокую тоску. Не будь стишки эти до крайности неприличными, я бы, разумеется, их здесь привел. В течение последующих нескольких дней Анджела продолжала выкидывать скандальные и малопристойные номера; больше же всего ей нравилось сочинять стихи, что она, надо сказать, делала с большой прытью и находчивостью. За это время в доме перебывало немало врачей, однако все они сходились на том, что недостойное поведение Анджелы Брэдшо к психическому расстройству никакого отношения не имеет. Отчаявшись, родители прибегли к услугам знахарей, которые, будучи не в силах положить Анджелу в сумасшедший дом, оказались также не в состоянии вылечить ее своими снадобьями. В конце концоврешено было показать девушку одной небезызвестной, весьма сомнительной особе преклонного возраста. - Мне все ясно, - и глазом не моргнув, заявила сомнительная особа. - В вашу дочь вселился дьявол. С вас две гинеи. Полковник с супругой обратились к сомнительной особе с просьбой изгнать незваного гостя, но эта процедура, как выяснилось, стоила десять гиней, и родители Анджелы, а также Агнец Факсфер сели в такси и повезли девушку домой, сказав старухе, что им надо подумать. - Чем таскаться по врачам, спросили бы лучше меня, что со мной, - я бы вам сразу ответила, - с улыбкой заявила Анджела на обратном пути. Хорошенько отчитав дочь за то, что та ввела их в расход, и немалый, родители поинтересовались, каким же образом Анджела обо всем догадалась. - Очень просто, - ответила девушка. - Я же его часто вижу. - Когда?! - вскричал полковник. - Где?! - вскричала мать. - Как он выглядит?! - вскричал жених. - Он молод и очень недурен собой, - ответила Анджела. - К тому же он прекрасный собеседник. Обычно он вселяется в меня, когда я одна, а одна я бываю лишь у себя в спальне - поэтому обыкновенно я вижусь с ним с одиннадцати вечера до семи утра. - Что он тебе говорит?! - вскричал отец, вцепившись зубами в набалдашник своей трости. - Он негр?! - вскричала мать. - Что он... ? Откуда ты знаешь, что это дьявол, а не дьяволица?! - вскричал жених. - Расскажи, как он в тебя вселяется? - спросила мать. - Когда я ложусь в постель, он часто оказывается рядом, - ответила Анджела, сохраняя поразительное спокойствие. - Сколько раз я тебе говорила, что в спальню Анджелы давно пора заказать кровать пошире, - упрекнула мужа миссис Брэдшо. - Дьявола следует изгнать - и немедленно! - воскликнул Агнец Факсфер. - Какой бы ни была широкой кровать, втроем мы на ней все равно не уместимся. - Между прочим, я вовсе не уверена, что он захочет из меня выйти, - предположила Анджела. - В любом случае сначала я должна спросить об этом его самого. - Полковник Брэдшо! - заявил Агнец Факсфер. - Надеюсь, вы понимаете мое положение? С учетом всего вышесказанного, а также того, что подразумевалось, я вынужден расторгнуть помолвку с вашей дочерью. - Подумаешь, напугал, - буркнул дьявол, впервые подавший голос. - Тише, любимый, - шепнула ему Анджела. Постучав по стеклянной перегородке, мистер Факсфер велел таксисту остановиться и выскочил измашины. - Надеюсь, вы слышали, что сказала ваша дочь, и понимаете, что подать на меня в суд за расторжение помолвки у вас нет никакого права, - сказал он родителям Анджелы. - Не в моих правилах обращаться в суд по таким пустякам, - возразил полковник. - И вашу долю за проезд на такси мы тоже по суду требовать не будем, не беспокойтесь. Пока поверенный торопливо шарил в карманах в поисках денег, дьявол прочел вслух прощальное четверостишие, рифмуя "Факсфер" с одним очень неприличным словом. Вернемся, однако, к нашей истории. Придя домой, мистер Брэдшо, не мешкая ни минуты, позвонил по телефону сомнительной особе преклонных лет и попросил ее за любые деньги изгнать из Анджелы дьявола. - Сегодня, голубушка, - сказал дочери полковник, - он уж к тебе в одиннадцать вечера не заявится, не надейся. Анджела только рассмеялась. Сомнительная особа преклонных лет ждать себя не заставила: она явилась, держа под мышкой огромную коробку с всевозможными порошками, травами, костями, мазями и бог знает чем еще. Первым делом старуха задернула шторы на окнах, отсоединила на всякий случай антенну от радиоприемника и, спохватившись, отправила полковника с банкой сардин на улицу, чтобы тот заманил домой кошку. - Почему-то черти любят вселяться в кошек, - пояснила она. Затем Анджелу посадили на стул посреди комнаты, почистили камин - черти ведь, как известно, имеют обыкновение убегать через дымоход, - после чего старуха зажгла несколько пахучих палочек, какими пользуются в своих храмах китайцы, и стала что-то истово бормотать себе под нос. Сказав все, что подобает в таких случаях, она зажгла бенгальский огонь и во весь голос крикнула: "Изыди, Асмодей!" - Ошибочка вышла, - хмыкнул дьявол. - Черт побери! - в ужасе воскликнула сомнительная особа, увидев при свете пламени, как кошка грызет кость, которую старуха принесла с собой. - Это же были мощи святой Евлалии, которых сатана боится еще больше, чем слабительного, и которые обошлись мне в целых двадцать гиней! Теперь, - запричитала она, - дьявол уже не вселится в эту кошку, придется полковнику идти за другой, что же касается останков святой Евлалии, то я попрошу мне их возместить. С появлением новой кошки сомнительная особа начала все сначала. "Изыди, Вельзевул!" - крикнула она, когда вновь вспыхнул бенгальский огонь. - Опять мимо, - расхохотался дьявол. - Им никогда не догадаться, милый, - шепнула ему Анджела. Чего только старая карга не делала: сожгла весь имевшийся в наличии бенгальский огонь, вызывала и Велиара, и Бельфегора, и Мохамеда, и Радаманта, и Миноса, словом, всех дьяволов, какие только существовали в природе, но ничего, кроме издевательств и хохота, не добилась. - Кто же ты, черт возьми, такой?! - вскричал наконец, потеряв терпение, полковник. - Я? Уильям Уэйкфилд Уолл, - с достоинством ответил дьявол. - Ты бы сразу его спросил, - спокойно сказала отцу Анджела. - Уильям Уэйкфилд Уолл? - недоумевала миссис Брэдшо. - Первый раз слышу. Надеюсь, дорогой, он не из иностранцев? - обратилась она к мужу. - Наверняка какой-то шарлатан, - буркнула сомнительная особа преклонных лет. - Никогда не слышала этого имени. - Типично обывательская логика, - хладнокровно заметил дьявол. - Если в вашем кругу - в чем, поправде говоря, я сильно сомневаюсь - найдется хотя бы один человек, интересующийся современной поэзией, советую обратиться к нему. - Вы что же, поэт?! - оторопел полковник. - Да, именно поэт, а не рифмоплет, как вы, по-видимому, предполагаете. Если под словом "поэзия" вы подразумеваете слащавые куплеты в календарях, то с такой, с позволения сказать, "поэзией" я не имею ничего общего. Если же под поэзией понимать точность, глубину и ясность... - Он поэт, папа, - перебила Уильяма Уолла Анджела. - И очень хороший. В одном парижском журнале напечатано его стихотворение. Правда, Уильям? - Если этот мерзавец-поэт, - вскричал полковник, - принесите бутылку виски. Уж тогда-то он сразу выскочит! Знаю я этих писак! - Все солдафоны одинаковы, - процедил поэт. - Ничего более остроумного, я вижу, вам в голову не приходит. Нет, полковник, пейте ваше виски сами, а меня увольте. И пожалуйста, избавьте меня от общества этой несносной старой ведьмы, ничего, кроме смеха, она у меня своими фокусами не вызывает. Имейте в виду, либо вы выполните мои условия, либо я не выйду из Анджелы вообще. - И каковы же ваши условия? - поинтересовался полковник. - Во-первых, вы не станете противиться нашему браку. И во-вторых, вы дадите за Анджелой приданое, соответствующее той чести, какую профессиональный литератор оказывает семье полковника, вступая в брак с его дочерью. - А если я откажусь? - трясясь от бешенства, проревел полковник. - Ради бога. Мне и здесь неплохо, - ответил Уильям Уолл. - Анджела ест за двоих, и мы оба совершенно счастливы. Правда, малютка? - Да, любимый, - согласилась Анджела. - Ой, как тебе не стыдно, прекрати немедленно! - Разумеется, мы с Анджелой будем и впредь получать от жизни все удовольствия, - с улыбкой добавил поэт. - Полагаю, дорогая, - сказал полковник жене, - нам следует обдумать его условия. - И, по возможности, до одиннадцати вечера, дорогой, - глубокомысленно заметила миссис Брэдшо. Поскольку выхода у родителей Анджелы не было, пришлось принять условия поэта, который не замедлил материализоваться, оказавшись вполне симпатичным, хотя и несколько развязным, молодым человеком. Как выяснилось, он был вполне благородного происхождения, что, естественно, чету Брэдшо не могло не обрадовать. Уильям Уолл объяснил, что впервые увидел Анджелу в фойе театра во время антракта и, заглянув ей в глаза (а глаза у Анджелы были поистине бездонными), к своему удивлению и восторгу, почувствовал, что вселяется в нее. Выслушав рассказ молодого человека, миссис Брэдшо задала ему один, довольно нескромный вопрос, на который Уолл вынужден был ответить утвердительно, - ничего не поделаешь, у современной молодежи свои представления о жизни. В самом скором времени молодые люди поженились, а поскольку Уолл перестал сочинять стихи и взялся за романы, жизнь супругов сложилась вполне благополучно: на Ривьеру они ездят каждую зиму. ВСЕ ОТМЕНЯЕТСЯ Перевод. Ливергант А., 1991 г. Дорогу весне! Ибо там, где среди скал и лесов теснятся белые стены, первый нарцисс - самое невероятное чудо; ибо среди приветливых крыш все больше платанов, разноцветной сирени, слив и розовых кустов, на которых тает, блестит и испаряется последний иней. Ради капели, звенящей в голосах детей, их прелестных маленьких галошек; ради еще неправдоподобно синего неба над Территауном и восточного ветра, еще внезапно налетающего на равнины; ради нескончаемых споров за завтраком и налогового векселя у прибора - дайте дорогу Весне! Генри Сэнфорд - младший, смуглый, стройный, с впалым животом, но с покатыми плечами, облаченный в свободно сидящий серый, под твид костюм - притом видавший виды костюм, - имел возможность сполна насладиться этим прелестным временем года. Лес, вплотную обступивший сад с двух сторон, дымился и пылал в прозрачном утреннем воздухе; почки лопались, ветки искрились на солнце, птицы порхали с дерева на дерево, их пение мелодично разносилось над просыпающимся лесом. На верхней ступеньке появилась нога Эдны. Сегодня она тоже очень рано спустилась к завтраку. Вернувшись из Калифорнии накануне вечером, она так устала от утомительной дороги - маленькая Джойс ни на минуту не сходила с рук, - что ей казалось, будто она приехала домой только теперь, после сна, и весеннее утро приветливо встречает ее. "После завтрака, - подумал Генри, - мы еще успеем до моего отъезда вместе погулять по саду". В саду уже была маленькая Джойс, которая встала раньше всех. Прелестное, волшебное дитя с золотой, как у нарцисса, головкой, с развевающимися кудрями, она, визжа, носилась от свежепосаженной яблони к свежепосаженным груше и сливе и, вытянув голову, смотрела на их хрупкие веточки, как будто надеясь найти цветы. Коль скоро молодые фруктовые деревья своими нестройными, наивными очертаниями напоминали детский рисунок, казалось также, будто она, словно маленькая Прозерпина, вернулась, чтобы вдохнуть в них жизнь. На самом же деле девочка, как существо более жизнерадостное, чем полагал ее отец, и куда менее восторженное, просто искала фрукты. Когда Эдна спустилась, девочка прибежала в дом, и они втроем сели завтракать, улыбаясь, как семья на рекламной фотографии. Новостей было столько, будто они получили огромную пачку писем. Эдна гостила у своих родителей в Лос-Анджелесе, ее отец был профессором Калифорнийского университета. - Он отложил свой очередной творческий отпуск, - сказала Эдна. - Хочет дождаться конца войны. Может, возьмет его перед самой пенсией. Тогда уж как следует поездит по Китаю. - Везет же старику! - воскликнул Генри. - Нам бы в музее годичный отпуск! Боже, в такое утро, да еще когда ты вернулась, мне бы отпуск совсем не помешал. Жаль, что ты так устала вчера вечером. Проклятый музей! - Кстати, - сказала Эдна, - я ужасно провинилась, дорогой. - Провинилась? Недеюсь, не потратила лишнего? Мы и так жмемся. - Нет, совсем не это. Может, еще хуже. Надо же быть такой дурой! Но ведь сам знаешь, в Калифорнии все не так, как здесь. - Так в чем же дело? К чему ты клонишь? - Джойс, - сказала Эдна, - ты допила молоко? Ступай в сад, девочка. Пойди посмотри, как там твои стол и стульчик. - Мамочка, я хочу послушать, что ты такое глупое натворила. - Нельзя, моя девочка. Ты еще маленькая. - Ну, мамочка, пожалуйста! - Джойс, - сказал Генри, - ведь мама сказала "Ступай в сад". Иди сейчас же. Без разговоров. Вот молодец. Итак, Эдна, в чем же все-таки дело? - Понимаешь, это произошло, когда я неделю жила у Дикинсонов. Однажды у них обедал один человек. - И что же? - Он из кино. - Актер? - вскричал Генри. - Неужели актер?! - Нет, не актер. А впрочем, какая разница? Работает в одной из крупных кинокомпаний. Вполне славный человек. И я... ты знаешь, я так себя глупо повела... - Не тяни. - Он увидел Джойс. Она немножко рисовалась... знаешь, как у нее это бывает. Вот он и выпросил у меня разрешение на кинопробу. - Чью? Джойс? Так-так-так! И это все? Ха! Ха! Ха! - Но я согласилась, я возила ее на киностудию. - Что ж, почему бы и нет в конце концов? Раз это доставило тебе удовольствие. Другое дело, дорогая, что ты, как всегда, совершенно не считаешься с чужим временем и деньгами. То же самое - в магазинах. Тебе дали копию пленки? - Нет, копию они не дают. Сама не знаю, что меня дернуло. Ужасно глупо. Боялась отстать от жизни. - Напрасно ты это сделала. Кино портит детей. Она и так достаточно самонадеянна. Просто не понимаю, Эдна, как ты могла. По отношению к детям глупые, как ты выражаешься, поступки непозволительны. Некоторое время он продолжал в том же духе. - Ты совершенно прав, - сказала Эдна, - только не надо так горячиться. Я же сказала, что повела себя глупо. Мне стыдно. Чего же еще? Уже поздно. Мы не успеем пойти в сад. У тебя скоро поезд. - И все-таки нельзя было водить ребенка на киностудию - бог знает куда! Сад подождет. До свидания, я пошел. Генри сел в поезд и не отрываясь любовался пейзажем до самого города, а Там - весенняя дымка сгустилась и посерела, а день потерял свою свежесть. По сравнению с окрестностями Территауна парк вокруг музея, где работал Генри, выглядел голым, жалкими безотрадным. Утренние часы тянулись долго, обед был скучным. После обеда в кабинете Генри раздался телефонный звонок. - Мистер Сэнфорд? С вами говорят из нью-йоркского отделения голливудской кинокомпании "Космос". - Слушаю вас. - Мистер Сэнфорд, вы слышали о кинопробе вашей прелестной дочки? Я пытался дозвониться вам домой, но никто не брал трубку. По счастью, нам удалось узнать ваш рабочий телефон. - Это я заметил. А в чем, собственно, дело? - Прекрасные новости, мистер Сэнфорд. Примите мои самые искренние поздравления. Скажите, не могли бы мы встретиться и поговорить? - Говорите сейчас, - сказал Генри, предчувствуя, что его ожидает. - К сожалению, у меня срочная работа. - Понимаете, в Голливуде очень заинтересовались результатами кинопробы. При встрече я мог бы сообщить весьма любопытные для вас подробности. - Сомневаюсь, - сказал Генри, упиваясь собственным садизмом. - Очень вам благодарен. Всего доброго. - Мистер Сэнфорд, мистер Сэнфорд, - заторопился голос на другом конце провода, - вы меня не поняли. Пожалуйста, не кладите трубку. - Насколько я понимаю, вы предлагаете моей дочери... киноконтракт? - Именно так, мистер Сэнфорд. Беру на себя смелость гарантировать его вам. - А я беру на себя смелость отказаться от него. - Но, мистер Сэнфорд, что вы говорите? Вы понимаете, какие это деньги? Такой контракт - путь к славе. Это имя, карьера... Мистер Сэнфорд, прошу вас, подумайте хорошенько. - Уже подумал, уважаемый. Подумал и решил, что все это очень дурная шутка. - Да нет же! - взмолился абонент, обиженный в лучших чувствах. - Это "Космос", уверяю вас. Перезвоните, если не верите. Меня зовут Морис Вернер. Перезвоните. - Под дурной шуткой я разумею славу, имя, карьеру и прочее. Моя дочь не должна иметь ничего общего с вашим делом. Не переношу кривляющихся детей. А теперь я должен с вами проститься. И с этими словами он повесил трубку, прервав тем самым бурные протесты своего абонента. Он сел за работу: как раз сегодня надо было составить смету на установку электропроводки для освещения музейных стендов. Удовольствие, которое он только что испытал, дав отпор силам тьмы, заметно уменьшилось перед лицом цифр, излучавших свет истины. Он теребил в руке осколок кремня, который использовал в качестве пресс-папье. Всю зиму кремень испускал в его сумрачном кабинете малую толику света, накопившегося в нем за четыре тысячи лет. Сегодня, однако, он казался обыкновенным камнем. И все же в сумраке скрывалось что-то смутное, неуловимое, не более чем мимолетный проблеск былого. И тут он вспомнил про желтый жилет. Вернее, увидел его. Увидел жилет и себя в жилете на ступеньках небольшого, но солидного загородного дома - повесой, ученым, джентльменом. Этот такой зримый и вместе таинственный желтый жилет, пшеничный по интенсивности, канареечный по нежности тонов, вовсе не был всецело плодом его воображения. Семь лет назад Генри и Эдна проводили медовый месяц в Европе, побывали и в Англии, а в Англии - на скачках. В паддоке Генри обратил внимание на старика с красным лицом и белыми волосами. В этот момент он услышал, как кто-то говорит: "Посмотрите на старика с красным лицом и белыми волосами. Это лорд Лонсдейл. Вон тот, в желтом жилете". Генри не спускал с него глаз: его краснолицая светлость показалась ему куда интереснее лошадей. Больше всего его поразила необъятных размеров светло-серая твидовая куртка, в которой старикан с баками и розовыми щечками был похож на добродушного старого фермера, по чистой случайности затесавшегося в модно разодетой толпе. Генри, которого всегда отличал безупречный вкус, понял, что его буколическая наружность - верный признак знатного рода. Однако венцом творения, безусловно, был желтый жилет. "Надо быть принцем, - думал Генри, - чтобы при такой полноте носить жилет желтого цвета. Но смуглый, стройный человек, будь он очень богат и живи он как надо... " - Кого это ты рассматриваешь? - спросила его Эдна. - Тебе показалось... - ответила он. - Видишь вон того старика с красным лицом? По-моему, кто-то сказал, что это лорд Лонсдейл. - Какой славный старичок. С тех пор перед глазами Генри, когда он задумывался или отвлекался от дел, не раз возникал роскошный желтый жилет, по силе воздействия сравнимый разве что с нарциссами Вордсворта. Узнав из газет о смерти лорда Лонсдейла, он испытал чувство человека, потерявшего близкого родственника. Однажды, увидев в витрине универмага "Эберком-би и Фитч" жилет почти такого же немыслимого цвета, он задумался о долгой истории человека и о короткой истории своей жизни - жизни без желтого жилета. Кому, как не ему, носить его? Генри перебрал в памяти банальные биографий и заурядную внешность самых богатых. Трудно себе представить, чтобы мистер Форд, к примеру, надел такой жилет. Его душа взывала к жилету, а жилет взывал к нему. Они не могли друг без друга. Их разделяли стеклянная витрина и какие-нибудь жалкие два миллиона. "Видите вон того стройного человека с блестящими темными волосами? Это Генри Сэнфорд, археолог-миллионер". - "Какой славный". Никогда еще желтый жилет так настойчиво не овладевал самыми потаенными мыслями Генри; никогда прежде не олицетворял он собой так явственно, как сегодня, независимость, положение в обществе, обеспеченную жизнь, умение нравиться. Прошел целый час, а работа почти не сдвинулась с места. Но тут опять зазвонил телефон. - Мистер Сэнфорд? Пожалуйста, не кладите трубку. Это "Космос", Голливуд. С вами будет говорить мистер Фишбейн. "А, черт!" - сказал про себя Генри. - Мистер Сэнфорд, звоню, чтобы лично принести вам свои самые искренние извинения. - А в чем дело? Да нет, не стоит... - Представитель нашего нью-йоркского филиала, как я понял, мешает вам, отрывает от работы. - Ну что вы. Это был всего лишь телефонный звонок. - Мы-то знаем, что такое музей, мистер Сэнфорд. Всякий раз, когда наши кинозвезды оказываются в Нью-Йорке, они первым делом идут в музеи. Где, как же в Голливуде, умеют ценить музеи за их основательность, приверженность истине: Боюсь, наш нью-йоркский представитель вел себя излишне настырно. - Нисколько. Ни в коей мере. - Меня всегда интересовало, что думали люди, когда первый грек изваял первую статую, - невозмутимо говорил Фишбейн тем поставленным, неотразимым голосом, каким читает оратор по бумажке послеобеденную речь. - Полагаю, они относились к своему искусству как к чему-то преходящему, недолговечному. Едва ли греческому аристократу понравилось, если бы с его детей писали нимф или херувимов. Но, мистер Сэнфорд, существует огромная разница между избалованным вундеркиндом викторианского театра и естественным, простым, нравственно чистым юным киноактером, который и не подозревает, что стоит перед объективом кинокамеры. - Конечно, конечно. - Как жаль, что вам не приходилось видеть наших юных голливудских звезд, - продолжал мистер Фишбейн. - Эти талантливые дети находятся под постоянным надзором родителей, к ним приставлен опытный психиатр. С такими чудными, неиспорченными ребятками возиться одно удовольствие! Мистер Сэнфорд, вы никогда не задумывались над тем, что в любой современной школе вашей дочери все равно придется участвовать в спектаклях, цель которых - развитие элементарных театральных навыков у подростков? - Это большая разница. - Согласен, разница есть. В два-три миллиона долларов. Не хотел говорить с вами о деньгах, мистер Сэнфорд, но как раз сейчас мы запускаем картину, открывающую огромные возможности для одаренных ребят. Такого фильма, пожалуй, еще не было в истории кино. Вы подумали, какие игрушки будут у вашей дочери, какие вещи? Впрочем, человека вашего положения все это вряд ли заинтересует. Я знаю, вы боитесь, как бы шумиха и реклама не испортили девочку. Если бы вы видели мамаш наших юных кинозвезд, то поняли бы, кто их портит. С такими интеллигентными родителями, как вы, ваша дочь после съемок может смело поступать в Брин Мор {Брин Мор - привилегированный женский колледж в г. Пасадена, штат Калифорния; основан в 1885 г.}, где она ничем, кроме нарядов, не будет отличаться от самых добропорядочных студенток. Ну что ж, очень приятно было поговорить с вами, мистер Сэнфорд. Надеюсь, в следующий раз, когда буду в ваших краях, вы разрешите заглянуть к вам в музей, полюбоваться великолепными полотнами и статуями. Кстати, интересно, что думаете вы, люди искусства, о современной кинематографии? - Видите ли... - начал было Генри. Дальше "видите ли", однако, дело не пошло, ибо мистер Фишбейн так и не дал ему вставить ни слова. - В том, что вы говорите, есть доля истины, - сказал наконец Генри через пятнадцать минут. - Должен признать, раньше я не учитывал кое-какие обстоятельства. Я позвоню вам завтра, мистер Фишбейн, и тогда дам окончательный ответ. Генри положил трубку. Он почувствовал, что находится в состоянии крайнего возбуждения. Он тяжело дышал, от напряжения стучало в висках, но на ум не приходило ничего путного. "Для ребенка большая разница, - рассудил он наконец, - между переутомившимся, заурядным, нуждающимся, вечно недовольным отцом и тем, кем я мог бы стать". "Кто этот смуглый, стройный, незаурядный на вид археолог-миллионер в желтом жилете? Какой славный". - "Это мой папа". Разговор происходит в колледже Брин Мор. В этом году набрали очаровательных первокурсниц. - Проклятье! - воскликнул Генри. - Лучше об этом не думать. Но и назад теперь пути нет. Надо изжить в себе свои предрассудки. Наконец он встал и поспешил на поезд, которым обычно возвращался домой. У входа на вокзал он чуть было не попал под машину, что, впрочем, не раз с ним бывало. "Чем была бы моя жизнь, - подумал