Джозеф Конрад. Дуэль


     <B>Джозеф Конрад
     Дуэль

     (повесть)</B>


     Источник: Джозеф Конрад Избранное т.2. М., 1959, С.294-384.
     Перевод: М.П.Богословская
     Сканирование (OCR), вычитка: Илья Васильев (transmail@hot.ee)

     Оригинал: Библиотека Джозефа Конрада ? http://www.hot.ee/josephconrad/


     <B>Глава I</B>

     Наполеон  Первый,  чья карьера очень  похожа  на поединок, в котором он
выступал  один против целой Европы, терпеть не  мог  дуэлей  между офицерами
своей армии. Воинственный император отнюдь не  был головорезом и  мало питал
уважения к традициям.
     Однако  история  одной  дуэли,  ставшей легендой  армии,  входит в эпос
собственных  его  величества  войн.  Вызывая   восхищенное  изумление  своих
товарищей,   два  офицера,  уподобившись   безумным  живописцам,  пытающимся
позолотить  чистейшее золото или расписать красками живую лилию, упорно вели
свой поединок на  протяжении  всех этих долгих лет всемирной  бойни. Оба они
были  кавалеристы, и эта связь  их  с пылким, своенравным  животным, которое
несет человека в битву, кажется нам здесь  чрезвычайно уместной. Трудно было
бы  представить себе героями этой повести пехотных офицеров, чье воображение
укрощено  долгими  пешими переходами,  а доблести  в силу  этого  отличаются
несколько более  тяжеловесным характером. Что же  касается артиллеристов или
саперов, головы которых постоянно охлаждаются сухой  математической  диэтой,
то для них это уже совершенно немыслимо.
     Звали этих  офицеров Феро и д'Юбер. Оба они были лейтенанты, гусары; но
служили в разных полках.
     Феро  нес   строевую  службу,  а  лейтенанту   д'Юберу  посчастливилось
оказаться  лично  при особе дивизионного  генерала  в качестве  офицера  для
поручений.  Дело  было в Страсбурге, и в этом оживленном  крупном  гарнизоне
они,  как  и  все,  спешили  насладиться  кратким   промежутком   мира.  Они
наслаждались им, будучи настроены оба весьма воинственно, ибо это  был такой
мир,  когда точат  шпаги и  чистят  ружья, желанный для  сердца воина  и  не
роняющий  военного  престижа, тем  более что ни одна  душа  не верила  ни  в
искренность этого мира, ни в его продолжительность.
     Вот при таких-то исторических обстоятельствах, столь благоприятных  для
должной оценки  того, что называется военным досугом, в один прекрасный день
после полудня лейтенант д'Юбер шествовал по тихой уличке мирного предместья,
направляясь к лейтенанту Феро, который  квартировал  в домике,  выходившем в
сад и принадлежавшем некой престарелой деве.
     На его  стук дверь немедленно открыли, и  из  нее выглянула молоденькая
девушка  в эльзасском  костюме. Ее  свежий вид и длинные  ресницы,  стыдливо
опустившиеся перед статным офицером,  заставили лейтенанта д'Юбера, человека
в  высшей  степени  восприимчивого  к  впечатлениям  эстетического  порядка,
смягчить  холодную, строгую суровость, которая была написана на его лице. Он
тут же  заметил, что  на  руке у нее висела  пара синих  гусарских с красным
кантом рейтуз.
     -- Дома лейтенант Феро? -- вежливо осведомился он.
     --  Ах нет,  сударь, он ушел  утром в шесть часов. Хорошенькая  девушка
попыталась было закрыть дверь, но лейтенант д'Юбер с  мягкой настойчивостью,
воспрепятствовал этому и вступил в переднюю, позванивая шпорами.
     --  Полно, душечка. Не  станете же вы  рассказывать  мне, что он  так и
пропал с шести часов утра!
     И с этими словами лейтенант д'Юбер без всяких церемоний отворил дверь в
комнату, прибранную  так чистенько и уютно,  что только  неоспоримые улики в
виде  сапог,  мундира  и   прочих  военных  принадлежностей  позволили   ему
убедиться, что это  была действительно комната лейтенанта Феро. И тут же  он
убедился,  что лейтенанта Феро нет дома...  Правдивая девушка вошла вслед за
ним и подняла на него свои ясные глазки.
     --  Гм!..  -- произнес  лейтенант д'Юбер, весьма разочарованный, ибо он
уже побывал  всюду, где может обретаться гусарский  лейтенант в погожий день
после  полудня. --  Так, значит, его  так-таки и нет. А  не  знаете  ли  вы,
милочка моя, для чего это ему понадобилось уйти в такую рань?
     --  Нет,  -- ответила  девушка, не  задумываясь. -- Он  вчера  вернулся
поздно,  лег  и сразу захрапел.  Я  встала  в  пять часов и  слышала, как он
храпел.  А  потом  он  надел свой самый  старый мундир  и  ушел. Наверно, на
службу.
     --  На  службу?!  Вот то-то и дело,  что нет!  --  воскликнул лейтенант
д'Юбер. --  Знайте,  мой ангелочек:  он ушел  спозаранку  драться на дуэли с
одним штатским.
     Она выслушала  эту новость, даже не моргнув черными ресницами. Очевидно
было, что поступки лейтенанта Феро здесь обсуждению  не подлежат. Она только
глядела  в  немом  изумлении.  А  лейтенант  д'Юбер по  этому  невозмутимому
спокойствию  заключил,  что она  в течение дня, конечно,  видела  лейтенанта
Феро. Он оглядел комнату.
     -- Да ну же! -- настаивал он с вкрадчивой фамильярностью.  -- Он, может
быть, где-нибудь здесь, дома? Она отрицательно покачала головой.
     -- Тем  хуже для него, -- продолжал  лейтенант д'Юбер тоном  тревожного
убеждения. -- Но он был дома после того, как уходил утром?
     На этот раз хорошенькая девушка чуть заметно кивнула.
     -- Так был, -- воскликнул д'Юбер,  --  и опять ушел!  Зачем? Да что ему
дома не сидится? Эка, полоумный! Послушайте, крошка...

     Природное добросердечие д'Юбера и сильное чувство товарищества помогали
его  наблюдательности.  Переменив  тон, он  заговорил  с  самой  подкупающей
ласковостью. И, поглядывая на гусарские рейтузы, висевшие у девушки на руке,
он взывал  к  ее участию и заботам о благополучии и  спокойствии  лейтенанта
Феро.  Он  говорил  настойчиво  и  убедительно, пуская  при  этом  в  ход  с
превосходным  результатом  для  дела  свои  красивые,  ласковые  глаза.  Его
страстное  желание как можно скорее разыскать  лейтенанта  Феро  для его  же
собственного блага казалось таким искренним, что  наконец  оно преодолело ее
нежелание  разговаривать.  К  сожалению,  она  не  много  могла  рассказать.
Лейтенант  Феро вернулся домой  примерно около десяти часов. Прошел прямо  к
себе, повалился  на  кровать и заснул.  Она слышала, как  он  храпел, -- еще
громче,  чем ночью.  И так продолжалось далеко за полдень.  Потом  он встал,
надел свой самый лучший мундир и ушел. И это все, что она знает.
     Она  подняла на него свои  глазки  и лейтенант  д'Юбер уставился  в них
весьма недоверчиво.
     -- Просто невероятно!  Пошел шататься по городу, нарядившись в парадный
мундир! Да  знаете ли вы, крошечка  моя, что он сегодня утром проткнул этого
штатского насквозь? Подцепил, как зайца на вертел!
     Хорошенькая  девушка  выслушала  это  ужасное  известие  без  малейшего
огорчения, только задумчиво поджала губки.
     -- Вовсе он не шатается по городу! <I>--</I> произнесла она.
     -- А  семья этого штатского, -- продолжал  лейтенант д'Юбер, выкладывая
все  то, что  у  него было на уме, --  подняла невероятный  скандал. Генерал
очень  рассержен. Семья  эта  -- одна  из  самых  видных  в городе.  И  Феро
следовало бы уж по крайней мере хоть дома сидеть.
     -- А что ему сделает генерал? -- вдруг обеспокоилась девушка.
     -- Ну конечно,  он ему голову с плеч не снимет, -- проворчал д'Юбер, --
но  все-таки поведение Феро... просто неприлично. Он себе наделает  пропасть
неприятностей своим бахвальством.
     -- Да он вовсе не шатается по городу, -- застенчиво повторила девушка.
     -- Ах да, верно! В самом деле, ведь я его нигде не встретил! Н-да... Но
куда же он, черт побери, девался?
     -- Он пошел с визитом... -- выговорила девушка, помолчав.
     Лейтенант д'Юбер чуть не подскочил:
     -- С визитом? Что? Вы хотите сказать -- c визитом к даме? Вот наглость!
А вы откуда это знаете, милочка моя?
     Не  скрывая своего  женского презрения к мужскому тупоумию, хорошенькая
девушка  напомнила,  что лейтенант Феро  надел свой самый  лучший мундир.  И
также свой самый  новый доломан' ,  добавила она  таким  тоном, который ясно
показывал, что этот разговор действует ей на  нервы, и круто отвернулась. <I>('
Доломан -- гусарская накидка с меховой опушкой.)</I>

     Лейтенант  д'Юбер, нимало не сомневаясь  в разумности ее умозаключений,
не видел,  каким образом это, может помочь ему в его  официальных  розысках.
Ибо его поиски лейтенанта Феро имели вполне официальный характер. Он не знал
ни одной  женщины, к которой этот молодчик,  заколов сегодня утром человека,
мог бы отправиться с визитом среди дня. Молодые люди были едва знакомы. Он в
раздумье покусывал палец своей перчатки.
     -- С визитом! -- вырвалось у него. -- С визитом к самому дьяволу!
     Девушка, которая в это время, повернувшись к нему спиной, складывала на
стуле рейтузы, возразила с несколько уязвленным смешком:
     -- Ах, вовсе нет! К мадам де Льонн.
     Лейтенант  д'Юбер  тихонько  свистнул.  Мадам  де Льонн  была  супругой
крупного сановника; ее салон пользовался известностью, как и претензии мадам
на тонкие чувства  и изысканность.  Супруг был человек штатский и старик, но
общество, посещающее салон, состояло из людей молодых  и  военных. Лейтенант
д'Юбер  свистнул  не  потому,  что  перспектива  идти  в  этот  салон искать
лейтенанта Феро была ему неприятна, а потому, что он  только недавно приехал
в Страсбург и еще не имел чести быть представленным мадам де Льонн. А что он
там  делает,  этот  головорез Феро?  Он  кажется, не производит  впечатления
человека, который...
     -- Вы в этом уверены? -- спросил лейтенант д'Юбер.
     Девушка была вполне уверена. Не  оборачиваясь  и не  глядя на него, она
объяснила ему, что  соседский кучер  знает  метрдотеля  госпожи де Льонн.  А
отсюда и она все знает. Совершенно точно, она в этом уверена. И, выражая эту
уверенность, она вздохнула.
     -- Лейтенант Феро ходит туда почти каждый день, -- добавила она.
     -- А-а, вот как! -- иронически  воскликнул д'Юбер. Его мнение о госпоже
де  Льонн  сразу  упало  на  несколько  градусов.  Лейтенант  Феро,  по  его
соображениям, отнюдь не заслуживал внимания со стороны женщины, пользующейся
репутацией  чуткой и изысканной. Но что  там говорить! В  сущности,  все они
одинаково расчетливы,  практичны и отнюдь не идеалистки. Впрочем,  лейтенант
д'Юбер не соизволил задерживаться на размышлениях подобного рода.
     --  Черт возьми, --  продолжал он вслух, -- генерал-то там тоже бывает!
Если он  застанет этого молодца  у госпожи  де  Льонн, тут такое  заварится!
Генерал наш не очень покладистого нрава, уж в этом-то я смею вас заверить.
     -- Тогда идите же  скорей! Не стойте здесь, раз я вам уже сказала,  где
он! -- вдруг воскликнула девушка.
     --  Благодарю вас,  милочка.  Просто я не знаю, что  бы  я без вас стал
делать!
     И,  изъявив  свою  благодарность  с  весьма  настойчивой  галантностью,
лейтенант д'Юбер удалился.
     Он  шел  по  улице воинственно и  браво, позвякивая  шпорами. Стащить с
заоблачных  высот на  землю товарища в гостиной,  где его не знали, было для
него  совершенным  пустяком.  Ведь  мундир  его  --  это  вроде  пропуска, а
положение офицера для поручений при дивизионном командире придавало  ему еще
большую самоуверенность.  Тем  более что теперь,  когда он уже знал, где ему
искать лейтенанта Феро, у него, в сущности,, выбора не было: дело служебное.
     Дом госпожи  де  Льонн выглядел  весьма  импозантно.  Человек в  ливрее
распахнул  дверь  в гостиную  с навощенным  до блеска  полом,  выкрикнул имя
д'Юбера  и отступил, пропуская  господина лейтенанта. Это был приемный день.
Дамы  были  в  громадных  шляпах,  обильно  украшенных перьями; затянутые от
подмышек  до  носков  низко  вырезанных  атласных туфелек  в  белые,  плотно
облегающие шелка, они  напоминали сильфид -- такой  прохладой веяло от  этих
блестящих обнаженных спин, плеч,  рук. Мужчины, беседовавшие с  ними,  были,
напротив, грузно облачены в пестрые  мундиры с воротничками до самых ушей  и
толстыми поясами вокруг  талии. Лейтенант  д'Юбер, нимало не смутясь, прошел
через  всю  комнату  и,  низко склонившись  перед сильфидоподобной фигуркой,
откинувшейся на кушетке, извинился за свое  вторжение,  которое, разумеется,
ничто не могло бы извинить, если бы не крайняя безотлагательность служебного
приказа, который он должен передать своему товарищу Феро.  Он надеется,  что
ему позволят вернуться более надлежащим образом, чтобы испросить прощенье за
то, что он осмелился прервать столь интересную беседу...
     Обнаженная рука  с грациозной  небрежностью  протянулась  к  его  устам
прежде, чем он успел договорить. Он почтительно поднес ее  к  губам, заметив
про себя, что она несколько костлява.
     Мадам де Льонн была блондинка, с нежнейшей кожей и с длинным лицом.
     --  Прекрасно! -- промолвила  она с воздушной улыбкой,  обнажившей  ряд
крупных зубов. -- Приходите сегодня вечером заслужить помилование...
     -- Почту своим долгом, мадам.
     Между тем  лейтенант Феро, во всем великолепии своего нового доломана и
ослепительно начищенных  сапог, сидел в креслах  в  двух шагах  от  кушетки.
Одной рукой он  упирался в бедро, другой  покручивал кончик уса. В ответ  на
многозначительный взор д'Юбера он не спеша поднялся и медленно последовал за
ним к оконной нише.
     -- Что вам угодно? -- спросил он с поразительным равнодушием.
     Лейтенант  д'Юбер  не  мог  себе  представить,  что  лейтенант  Феро  в
сердечной  невинности  и душевной  простоте  относится  к  своей  дуэли  без
малейших угрызений совести и каких бы то ни было разумных опасений по поводу
могущих  возникнуть последствий.  Хотя Феро и не  совсем ясно  помнил, из-за
чего  возникла эта ссора  (это произошло в  одном  из заведения, где пиво  и
спиртные напитки подаются далеко за полночь), но у него не было ни малейшего
сомнения в том,  что именно он был оскорбленной  стороной. Секундантами были
его  приятели, люди опытные. Все состоялось по  всем правилам, установленным
для такого рода происшествий. Ведь на дуэли, ясное дело, для того и дерутся,
чтобы кто-нибудь  из  дерущихся был  по  меньшей мере ранен,  если  не  убит
наповал.  Штатский оказался ранен, так что и тут все  было в полном порядке.
Лейтенант Феро был совершенно спокоен, но  лейтенанту д'Юберу это показалось
бахвальством, и поэтому он заговорил с раздражением:
     -- Генерал  поручил мне  передать вам  приказ  немедленно отправиться к
себе на квартиру и оставаться там под строгим домашним арестом.
     Теперь настала очередь лейтенанта Феро удивиться.
     -- Какого  черта! Что это вы мне такое рассказываете? -- пробормотал он
растерянно  и,  не  помня  себя  от  изумления,  машинально  последовал   за
лейтенантом д'Юбером.
     Двое  офицеров, один высокий, с тонким лицом и усами цвета  спелой ржи,
другой  низенький,  коренастый,  с горбатым  носом и  густой  шапкой  черных
вьющихся  волос,  приблизились  к хозяйке дома проститься.  Мадам  де  Льонн
улыбнулась этим двум воинственным юношам с совершенно одинаковой чуткостью и
равной дозой интереса к каждому. Все остальные глаза в  гостиной внимательно
провожали удаляющихся офицеров. А когда  они вышли, кое-кто  из тех, кто уже
слышал о  дуэли,  поделились своими  сведениями с  сильфидоподобными дамами,
которые приняли это со слабыми возгласами гуманного сочувствия.
     Между тем два гусара шествовали рядом: лейтенант  Феро -- углубившись в
тщетные попытки проникнуть в суть вещей, которая в данный  момент ускользала
от  его понимания,  а  лейтенант  д'Юбер  -- досадуя  на  свою  миссию,  ибо
инструкция генерала  требовала  от него, чтобы он лично  удостоверился,  что
лейтенант Феро приказ выполнил и при этом без малейшего промедления.
     "Командир, по-видимому, прекрасно знает это животное", -- думал д'Юбер,
поглядывая на своего спутника, чья круглая физиономия, круглые глаза и  даже
закругленные  черные  усики  --  все  решительно,  казалось, было  пронизано
отчаянным  усилием  постичь  непостижимое.  Он  сказал  вслух  с   некоторой
укоризной:
     -- Генерал чертовски зол на вас.
     Лейтенант Феро  внезапно  остановился  на краю тротуара и воскликнул  с
таким чистосердечием в голосе, что нельзя было усомниться в его искренности:
     -- Да за что, черт побери! За что же?
     Наивность этой бурной гасконской  души проявилась и в  том жесте, каким
он, схватившись обеими руками за голову, сдавил ее, словно  опасаясь,  чтобы
она не лопнула от напряжения.
     -- За  дуэль,  --  коротко  ответил  лейтенант  д'Юбер.  Его невероятно
раздражало это упорное шутовство.
     -- За дуэль? Как!
     Лейтенант Феро впал из одной крайности  удивления в другую.  Он опустил
руки и  пошел, медленно передвигая ноги, пытаясь примирить  эту непостижимую
новость  с  собственными  переживаниями.   Это   оказалось  невозможным.  Он
разразился негодованием:
     -- А что же, я должен был  позволить  этому штафирке, этому  капустнику
марать своими сапожищами мундир седьмого гусарского?
     Лейтенант д'Юбер  не  мог остаться  совершенно безучастным к изъявлению
столь естественных чувств.
     "Этот молодчик явно сумасшедший, -- подумал он, -- однако в том, что он
говорит, есть какая-то доля смысла".
     -- Конечно, я не могу судить,  насколько вы в данном случае правы... --
начал  он успокаивающим тоном.  --  Возможно,  что  генерал  не совсем точно
осведомлен. Но эта публика все уши прожужжала ему своими жалобами.
     -- А! Так, значит,  генерал неточно осведомлен, -- забормотал Феро, все
больше  и больше прибавляя шагу, по мере того как  возрастал его гнев на эту
несправедливость судьбы. -- А! Он не совсем... И он сажает меня под  строгий
арест, и черт знает, что еще меня ждет впоследствии!
     -- Не взвинчивайте себя  зря. Родственники этого вашего противника люди
очень  влиятельные,  поэтому  так  все  и обернулось.  Генерал  вынужден был
немедленно принять меры в ответ на их жалобу. Я не думаю, что он  собирается
проявить по отношению к вам чрезмерную строгость, но самое лучшее, что бы вы
могли сейчас сделать, -- это не попадаться ему на глаза.
     -- Премного  обязан  генералу, -- пробормотал,  стиснув зубы, лейтенант
Феро.  -- Может  быть,  вы  скажете  еще,  что  я  и вам  должен  быть также
благодарен за то, что изволили ловить меня в гостиной у дамы?

     <I>--</I> Откровенно говоря, -- перебил его лейтенант  д'Юбер, рассмеявшись от
души,  -- я полагаю, что да.  Мне пришлось  изрядно  побегать,  прежде чем я
узнал, где  вы находитесь. Нельзя  сказать, чтобы это  было надлежащее место
при  данных  обстоятельствах.  Если бы  генерал застал вас и увидел, как  вы
строите глазки богине храма сего, воображаю, что бы это было! Он  терпеть не
может, когда ему жалуются на его  офицеров, вам это известно. Ну,  а  уж тут
ваше поведение показалось бы ему явной бравадой.
     Оба  офицера  подошли к  дверям  дома  лейтенанта Феро. Лейтенант  Феро
обернулся к своему провожатому.
     -- Лейтенант д'Юбер, -- сказал он, -- мне  надо вам кое-что сказать, на
улице это не совсем удобно. Не откажитесь войти.
     Хорошенькая  девушка  открыла им  дверь.  Лейтенант  Феро  стремительно
прошел  мимо, а она подняла  испуганные, недоумевающие  глаза на  лейтенанта
д'Юбера,  который  только слегка  пожал  плечами,  следуя  за  ним  с  явной
неохотой.
     Войдя  в свою комнату, лейтенант Феро отстегнул портупею,  швырнул свой
новый доломан на постель и, сложив руки крестом на груди, круто повернулся к
вошедшему за ним гусару.
     --   Не   воображаете  ли  вы,  что   я  способен  покорно  подчиниться
несправедливости? -- вызывающе спросил он.
     --  Послушайте,  будьте  благоразумны!  --  попытался   уговорить   его
лейтенант д'Юбер.
     --  Я  благоразумен.  Я  совершенно  благоразумен,  --  отвечал тот  со
зловещим  спокойствием. -- Я  не  имею  возможности  потребовать у  генерала
отчета в его поведении, но вы за свое мне ответите.
     -- Я  не  в  состоянии слушать  эту белиберду! --  промолвил  лейтенант
д'Юбер с несколько презрительной гримасой.
     -- Ах,  это, по-вашему белиберда? А мне  кажется что я выражаюсь вполне
ясно. Разве что вы перестали понимать французский язык!
     -- Что вы хотите сказать, черт побери?
     --  Я хочу,  -- внезапно  завопил лейтенант Феро, --  обрубить вам уши,
проучить  вас, чтобы вы в другой раз не лезли ко  мне с вашими генеральскими
приказами, когда я разговариваю с дамой!
     Мертвая тишина наступила в комнате вслед за этой  полоумной тирадой. Из
открытого окна лейтенанту д'Юберу слышно было  деловитое щебетанье птичек  в
саду. Сдерживая себя, он сказал:
     --  Ну  что  ж, если  вам угодно  говорить  со  мной  таким  тоном,  я,
разумеется,  буду  к  вашим  услугам  в  любую  минуту,  когда  вы  получите
возможность заняться  этим делом. Однако  я не уверен в том, что вам удастся
обрубить мне уши.
     -- Мне угодно заняться  этим немедленно, сию же секунду! -- в бешенстве
вскричал лейтенант  Феро. -- Если вы воображаете, что  вам удастся расточать
чары  вашей грации  в салоне госпожи  де  Льонн  в  мое  отсутствие,  так вы
изволите жестоко ошибаться.
     --  Нет, в  самом деле  вы невозможный  человек!  --  отвечал лейтенант
д'Юбер,  начиная раздражаться.  -- Генерал дал мне распоряжение посадить вас
под арест, а вовсе не крошить вас в котлету. До свидания! -- И, повернувшись
спиной к маленькому гасконцу, он направился к двери.
     Однако, услышав за  своей  спиной весьма отчетливый звук извлекаемой из
ножен сабли, лейтенант д'Юбер вынужден был остановиться.
     "Черт   возьми  этого  полоумного  гасконца!"  --  подумал   он,  круто
оборачиваясь и спокойно оглядывая лейтенанта Феро в его  воинственной позе с
обнаженной саблей.
     -- Сию же секунду, немедленно! -- вне себя вопил Феро.
     -- Вы слышали мой  ответ, -- сказал лейтенант д'Юбер, прекрасно  владея
собой.
     Сначала  он  был  просто раздосадован  и  даже  несколько заинтересован
происходящим, но сейчас лицо его омрачилось.  Он всерьез спрашивал себя, как
же ему теперь удастся уйти. Немыслимо бежать от человека, который гонится за
тобой с обнаженной саблей в руке. А драться с ним -- об этом не могло быть и
речи. Помолчав, он сказал именно то, что он думал:
     --  Оставьте это! Драться с вами я не буду:  я не  желаю ставить себя в
дурацкое положение.

     <I>--</I> А, так вы не  желаете? --  прошипел гасконец.  --  Вы  предпочитаете
остаться в подлецах? Вы слышите, что я  вам говорю? Подлец!  Подлец! Подлец!
-- орал он, приподнимаясь на носках, и лицо его с каждым возгласом все более
и более наливалось кровью.
     Лейтенант  д'Юбер сначала  сильно побледнел,  услышав  это неаппетитное
слово, а потом вдруг вспыхнул до корней своих белокурых волос.
     -- Но вы не можете даже выйти отсюда, чтобы драться, -- вы под арестом!
Вы просто с ума спятили! -- сказал он с гневным презреньем.
     -- У нас есть сад.  Там хватят места, чтобы уложить ваш  длинный остов!
--  захлебываясь, крикнул Феро с такой яростью, что гнев его  хладнокровного
противника даже несколько остыл.
     --  Но это же сущая нелепость! -- возразил  д'Юбер, обрадовавшись тому,
что он хотя бы на данную  минуту нашел какой-то выход.  -- Мы  ведь не можем
сейчас  достать  никого  из  наших  товарищей  в  качестве  секундантов. Это
бессмыслица.
     -- Секундантов? На черта нам секунданты! Не  нужно никаких секундантов!
Нечего вам беспокоиться  о секундантах! Я пошлю сказать вашим друзьям, когда
я с вами покончу, чтобы они вас где-нибудь там закопали.  А если вам  угодно
свидетелей, я велю сказать  этой старой деве, чтобы она высунулась в окошко.
А! Постойте! Тут  у нас есть садовник.  Он вполне сойдет. Глух, как пень, но
глядеть может в оба. Пошли. Я вам покажу, штабной офицеришка, что носиться с
генеральскими приказами -- это не всегда детская шуточка, нет-с!
     В пылу этого словоизвержения он отстегнул свои пустые ножны, швырнул их
на  кровать  и,  опустив  саблю  концом  вниз, зашагал  мимо  остолбеневшего
лейтенанта д'Юбера с криком:
     -- Следуйте за мной!
     Едва  он  распахнул  дверь,  раздался  слабый  возглас,  и  хорошенькая
девушка, которая  подслушивала  у замочной скважины,  отскочила  в  сторону,
закрыв глаза руками. Феро как будто и не заметил ее, но она бросилась за ним
и схватила его за левую руку. Он стряхнул ее руку. Тогда девушка бросилась к
лейтенанту д'Юберу и вцепилась ему в рукав.
     -- Гадкий  человек!  --  всхлипнула она.  --  Так вот для чего  вы  его
искали!
     --  Пустите  меня!  --  умоляющим   тоном  произнес  лейтенант  д'Юбер,
осторожно пытаясь высвободиться. -- Ну  словно попал  в сумасшедший  дом! --
воскликнул  он  в  отчаянии. -- Пустите же  меня, я  не причиню ему никакого
вреда!
     Злобный  хохот  лейтенанта  Феро раздался  вслед  за  этим  в  качестве
пояснения.
     -- Идите же! -- рявкнул он, топнув ногой. И лейтенант д'Юбер последовал
за ним.  Ему не оставалось ничего другого. Однако,  чтобы отдать должное его
здравомыслию, необходимо отметить, что когда он  проходил через переднюю, то
мысль отворить входную дверь и выскочить на улицу мелькнула у этого храброго
юноши, но он, разумеется, тотчас же  отверг ее, ибо был уверен, что Феро без
стыда  и  стеснения побежит  за  ним  с саблей наголо.  А  представить  себе
гусарского  офицера  спасающимся  от  другого  гусарского  офицера,  который
гонится за ним с обнаженной саблей в руках, -- вещь совершенно немыслимая.
     Итак,  он  последовал  за ним  в сад.  А девушка бросилась за  ними.  С
побелевшими губами, вытаращив обезумевшие от ужаса глаза,  она  не отставала
от них,  влекомая страхом и любопытством. Она уже  решила  про  себя,  что в
последнюю минуту она бросится между ними и спасет от смерти лейтенанта Феро.
     Глухой  садовник, которого не могли  потревожить  приближающиеся  шаги,
мирно поливал цветы, пока  лейтенант Феро не хлопнул его по спине.  Внезапно
увидев перед  собой рассвирепевшего человека, потрясающего громадной саблей,
старик  затрясся  всем  телом  и  выронил лейку. Лейтенант  Феро  с  яростью
отшвырнул ее ногой и, схватив садовника за  глотку, припер его  к дереву. Не
выпуская его из рук, он крикнул ему в самое ухо:
     -- Стой здесь и гляди, понял? Ты должен глядеть! Стой и не шевелись!
     Лейтенант  д'Юбер медленно вышел на дорожку, отстегивая свой доломан, и
на лице его было написано  чувство  явного омерзения. Взявшись рукой за эфес
сабли, он все еще колебался, не зная, как поступить,  как вдруг возглас: "Вы
что думаете -- гулять сюда пришли?" -- и яростный выпад противника заставили
его мгновенно принять оборонительную позицию.
     Лязг  сабель  огласил  уютный  садик,  который  доныне  не  ведал  иных
воинственных  звуков,  кроме пощелкивания садовых  ножниц. Из окна мезонина,
выходящего в сад, высунулась по пояс фигура престарелой девы.
     Она  всплескивала  руками, хваталась за свой белый  чепец  и  причитала
надтреснутым  голосом. Садовник так и  стоял,  прилипнув к  дереву,  разинув
беззубый рот  в бессмысленном  изумлении. А чуть-чуть  подальше, на  траве у
дорожки,  ломая  руки  и  что-то  бессвязно  бормоча,  металась  хорошенькая
девушка, топчась  на одном месте,  как  если бы  она попала  в заколдованный
круг. Она не бросилась между дерущимися -- сабля лейтенанта Феро  взлетела с
такой  свирепостью, что у нее  не хватило  духу. Лейтенанту д'Юберу, который
все  свои  усилия сосредоточил на защите, требовались вся  его ловкость, все
его искусство фехтовальщика, чтобы  отражать выпады  противника. Он  уже два
раза вынужден был  отступить.  Он  с  раздражением  чувствовал, что  ему  не
удается занять  твердую  позицию,  так как  подошвы  его  сапог скользили по
круглому крупному гравию, которым была усыпана дорожка.
     "Самая что ни на есть неподходящая почва для поединка", -- думал он, не
спуская внимательных, пристальных глаз, полуприкрытых длинными ресницами, со
своего остервенелого противника. Эта  нелепая  история погубит его репутацию
благоразумного, воспитанного, подающего  надежды офицера. Во  всяком случае,
со всеми надеждами на  ближайшее повышение надо  проститься, так  же как и с
благорасположением генерала. Эти суетные  заботы  о  мирском были,  конечно,
неуместны в столь высокоторжественный момент. Дуэль, рассматривать ли ее как
обряд некоего культа чести, или отнести ее, исходя из ее моральной сущности,
к  одному  из видов спорта, требует неослабной  напряженности мысли, суровой
стойкости духа.  Однако беспокойство о своем будущем оказало в данном случае
неплохое действие на лейтенанта д'Юбера -- он начал злиться. Прошло примерно
около минуты, с тех пор  как они скрестили сабли, и лейтенанту д'Юберу снова
пришлось отступить,  чтобы не проткнуть своего исступленного противника, как
жука для коллекции. Но лейтенант Феро истолковал это,  разумеется, по-своему
и с торжествующим ревом усилил атаку.
     "Это  взбесившееся  животное вот-вот припрет меня к стене!" --  подумал
лейтенант д'Юбер. Он полагал, что  он  гораздо ближе к дому, чем это было на
самом  деле, а оглянуться он  не  решался.  Ему казалось, что  он удерживает
своего противника  на расстоянии  не столько  острием сабли,  сколько  своим
пристальным  взглядом.  Лейтенант  Феро приседал  и  подпрыгивал со свирепым
проворством  тигра. Глядя  на  это, оробел бы  и самый  храбрый  человек. Но
страшней  этой  ярости  дикого  зверя,  подчиняющегося  в  своем  безгрешном
неведении естественному  инстинкту, была  та настойчивость  в  осуществлении
зверского намерения, на которую  способен только человек. Лейтенант  д'Юбер,
озабоченный своими мирскими делами, наконец  уяснил это. Он с  самого начала
считал,  что эта  история -- бессмыслица,  что она может привести  к  дурным
последствиям, но из каких бы  дурацких побуждений ни затеял ее этот субъект,
сейчас было совершенно ясно: он поставил себе целью убить своего противника,
убить во что бы то ни стало. И  он добивался этого с упорной настойчивостью,
оставляющей далеко позади скромные возможности тигра.
     Как  это обычно бывает с  истинно храбрыми  людьми, сознание опасности,
которая только теперь предстала перед ним во всей своей полноте, пробудило у
лейтенанта д'Юбера интерес к этому делу. И  стоило ему только  по-настоящему
заинтересоваться, как  длина его руки и  ясность  рассудка  заговорили в его
пользу. Теперь отступать пришлось лейтенанту Феро, и он попятился, рыча, как
бешеный  зверь.  Внезапно  он сделал  финту  и  вдруг  стремительно бросился
вперед.
     "Ах, вот ты как! Вот как!" -- мысленно воскликнул лейтенант д'Юбер.
     Поединок  длился уже около двух минут  -- срок,  вполне достаточный для
любого человека, чтобы войти в азарт независимо от характера ссоры. И  вдруг
все сразу кончилось. Лейтенант Феро, невзирая на позицию защиты  противника,
попытался сойтись с ним грудь с грудью  и получил удар  по согнутой руке. Он
даже не  почувствовал его,  но  это остановило его стремительный натиск,  и,
поскользнувшись на гравии, он  тяжело  грохнулся  на спину во  весь рост. От
сотрясения его клокочущий мозг погрузился в состояние, полной неподвижности.
Как только он упал, хорошенькая девушка вскрикнула, но  старая дева в окошке
перестала причитать, а начала истово креститься.
     Видя  своего  противника   неподвижно  лежащим   на   земле,  с  лицом,
запрокинутым к небу, лейтенант д'Юбер решил, что он заколол его  насмерть. У
него сохранилось ощущение удара, которым, как ему казалось, он мог разрубить
его  пополам,  и  оно  еще усиливалось  воспоминанием о  том ожесточении,  с
которым он нанес ему  этот удар. Когда  он убедился,  что даже не  перерубил
противнику  руку,   чувство  некоторого   облегчения  смешалось   с   легким
разочарованием: "Дешево еще  отделался, следовало бы проучить его покрепче!"
По правде  сказать, д'Юбер вовсе не желал смерти этому  греховоднику. Однако
уже  и сейчас  эта  отвратительная  история  приняла довольно-таки  скверный
оборот.
     Не  теряя  времени,  лейтенант  д'Юбер   попытался,   как   мог,  унять
кровотечение. Но  тут явилась  неожиданной  помехой хорошенькая  девушка.  С
неистовыми воплями она  набросилась на него  сзади, и, вцепившись в  волосы,
оттаскивала  его  назад.  Почему  ей  понадобилось мешать ему  именно в этот
момент, этого он не мог понять и не пытался. Все это было похоже на какой-то
нелепый, мучительный кошмар. Дважды ему пришлось  вставать и отталкивать ее,
чтобы она его  не опрокинула. Он делал это терпеливо, не произнося ни слова,
и сейчас же снова  опускался  на колени и  продолжал делать свое дело. Но на
третий раз, когда  ему наконец удалось наложить перевязку, он  встал, крепко
схватил девушку за руки, и прижал их  к  ее же груди. Чепчик ее сполз набок,
лицо пылало, глаза исступленно  горели. Он кротко смотрел на нее, в то время
как она, захлебываясь, кричала, что он  негодяй, предатель, убийца. Все  это
огорчало его значительно меньше, чем несомненная  уверенность в том, что она
ухитрилась здорово оцарапать  ему  лицо. Эта скандальная история сделает его
еще и посмешищем. Он представил  себе, как  эта разукрашенная сплетня пойдет
ходить  по  всему гарнизону,  распространится  в армии, по всему фронту, как
чудовищно будут извращены  все  обстоятельства, побуждения,  чувства, а  его
репутация  человека с хорошим вкусом, способного взвешивать  свои  поступки,
подвергнется  сомнению, и  все  это наконец  дойдет  до  ушей его  почтенных
родственников. Хорошо, конечно, этому молодчику Феро, не имеющему ни связей,
ни  родни,   с  которой  приходится  считаться,  никаких  достоинств,  кроме
храбрости.  Ну,  а это уж нечто само собой разумеющееся,  это есть у каждого
солдата французской кавалерии. Все еще продолжая  крепко держать  девушку за
руки, лейтенант д'Юбер оглянулся  через плечо. Лейтенант Феро открыл  глаза.
Он не  шевелился. Словно еще не совсем проснувшись от глубокого сна, он  без
всякого выражения глядел в вечернее небо.
     Лейтенант д'Юбер несколько раз  громко  окликнул  старого садовника, но
без всякого результата:  тот  так  и продолжал стоять, разинув свой беззубый
рот. Тут он вспомнил, что человек этот глух, как пень. Все это время девушка
не  переставала  вырываться, при этом она  не проявляла  никакой  девической
застенчивости,  а  скорее  напоминала   хорошенькую  немую   фурию,  которая
старалась лягнуть его куда ни попадя.
     Он продолжал  держать ее,  как в тисках, чувствуя,  что если  только он
отпустит ее, она  сейчас же  вцепится  ему в  лицо.  Все это  было в  высшей
степени унизительно. Наконец  она  утихла, но не потому, что успокоилась, а,
по-видимому, просто от изнеможения. Тогда он  все-таки решил сделать попытку
покончить с этим кошмаром и начал увещевать ее.
     -- Послушайте меня, --  сказал он как только мог  спокойнее, --  если я
вас отпущу, вы обещаете мне сбегать за доктором?
     И с  истинным огорчением он услышал ее  вопль, что она ничего подобного
не станет делать. Наоборот, всхлипывала она, она останется здесь,  в саду, и
будет зубами и когтями  защищать  несчастного  поверженного. Это было что-то
возмутительное.
     -- Милочка моя, -- воскликнул д'Юбер в отчаянии, -- неужели вы думаете,
что я способен убить раненого противника? Ведь это... Да успокойтесь же! Вот
бешеный, дикий котенок!
     Они опять начали бороться. Хриплый, сонный голос позади него спросил:
     -- Чего вы пристаете к девчонке?
     Лейтенант Феро чуть-чуть приподнялся на своей здоровой руке. Он смотрел
осоловелым  взором  на  другую свою  руку,  на  пятна крови на  мундире,  на
маленькую  красную  лужицу на  земле, на  саблю,  валяющуюся  на  дорожке  в
нескольких  шагах от него, затем опять тихонько  улегся,  чтобы поразмыслить
над  всем этим,  если  только  мучительная  головная  боль не  заставит  его
отказаться от этой непосильной задачи.
     Лейтенант  д'Юбер  выпустил  девушку,  которая тотчас  же  бросилась  к
другому лейтенанту.
     Вечерние   сумерки  спускались  над   мирным   садиком,  окутывая   эту
трогательную пару; тихий шепот соболезнования и участия  раздавался в тишине
вперемешку с  другими  неясными  звуками,  напоминавшими  бессвязную  брань.
Лейтенант д'Юбер удалился.
     Он вышел из  затихшего  дома, радуясь  тому,  что темнота  скрывает его
окровавленные руки  и  расцарапанное  лицо.  Однако эту историю  не скроешь.
Лейтенант  д'Юбер  больше всего на свете  боялся запятнать  свою репутацию и
поставить  себя  в смешное  положение, поэтому  он испытывал  сейчас чувство
омерзения от того, что ему приходится  прятаться  от  людей,  как  убийце, и
сворачивать в темные переулки. Звуки флейты, долетавшие из открытого  окошка
освещенного мезонина, прервали  его  мрачные размышления. Музыкант  старался
достичь  виртуозности,  и  иногда  из-за его  фиоритур  слышно  было  мерное
отбиванье такта ногой.
     Лейтенант  д'Юбер  окликнул  по имени  полкового хирурга, с которым был
хорошо  знаком.  Звуки  флейты прекратились,  музыкант  появился  у  окна  с
инструментом в руке и выглянул на улицу.
     -- Кто это? Это вы, д'Юбер? Что это вас сюда занесло?
     Он не любил, чтобы ему мешали  в те часы, когда он играл на флейте. Это
был человек, поседевший на неблагодарной службе, которая заключалась  в том,
что он перевязывал раненых на полях сражений, тогда как другие пожинали чины
и славу.
     -- Мне надо, чтоб вы сейчас же пошли к Феро. Вы знаете лейтенанта Феро?
Он живет тут, через два квартала. Это в двух шагах от вас.
     -- А что с ним такое?
     -- Ранен.
     -- Вы в этом уверены?
     -- Уверен! -- воскликнул д'Юбер. -- Я только что оттуда.
     --  Вот  как?  Забавно! --  сказал пожилой  хирург.  "Забавно" было его
излюбленное слово; но выражение его лица, когда он произносил его, нимало не
соответствовало  сказанному.  Это был  равнодушный  человек.  -- Войдите, --
сказал он, -- я сейчас соберусь.
     -- Благодарю вас, я  войду. Я хочу вымыть руки. Когда лейтенант  д'Юбер
вошел  в комнату, хирург  разбирал  свою флейту  и методично укладывал ее по
частям в футляр. Он повернул к нему голову:
     -- Вода там, в углу. Да, руки ваши нуждаются в мытье.
     -- Я кое-как унял кровь, -- сказал лейтенант д'Юбер, -- но  вы все-таки
поторопитесь. Прошло уже, знаете, минут десять.
     Хирург продолжал  собираться все так же не спеша.  -- А  что  там такое
случилось? Повязка, что ли, соскочила? Вот забавно! Я целый  день  работал в
госпитале.  А кто же это говорил нынче утром, что он  отделался  без  единой
царапины?
     --  Не  от  той дуэли, наверно, -- мрачно пробормотал лейтенант д'Юбер,
вытирая руки грубым полотенцем.
     -- Не от той... Как! Еще дуэль? Да меня бы сам черт не заставил лезть в
драку второй раз в  один и  тот же день! -- Хирург  пристально посмотрел  на
лейтенанта д'Юбера. -- Где это вы так лицо исцарапали? Да как симметрично --
с обеих сторон! Вот забавно!
     -- Чрезвычайно! -- рявкнул лейтенант д'Юбер. -- И его разрубленная рука
тоже  покажется вам очень  забавной.  Надеюсь, вас  обоих  это  позабавит на
некоторое время.
     Доктор был несколько  заинтригован и даже чуточку  потрясен этой грубой
язвительностью  лейтенанта  д'Юбера.  Они  вместе  вышли  на  улицу,  и  тут
поведение лейтенанта еще больше заинтриговало его.
     -- Разве вы не идете со мной? -- спросил он.
     -- Нет, -- сказал лейтенант д'Юбер. --  Вы отлично и сами  найдете этот
дом. Входная дверь, наверно, и сейчас открыта.
     -- Ну хорошо. А где там его комната?
     -- В первом этаже. Но я вам советую пройти сначала прямо в сад.
     Этот весьма удивительный  совет заставил доктора  без долгих разговоров
двинуться в путь.
     Лейтенант д'Юбер вернулся  к себе на квартиру в  страшном негодовании и
смятении.  Зубоскальство   товарищей   страшило  его  не  меньше,  чем  гнев
начальства. Поистине в  этом  происшествии было  что-то безобразно  нелепое,
недопустимое, не говоря уже о том, что были  нарушены все правила дуэли, что
само по себе давало повод  рассматривать это  как преступление. Как человек,
не отличающийся богатым воображением,  что помогало  ему разумно рассуждать,
лейтенант д'Юбер был сильно озабочен тем затруднительным положением, в какое
поставила  его  эта история.  Он, разумеется,  был  очень рад,  что  не убил
лейтенанта Феро в  этом поединке, где не был соблюден регламент, где не было
даже настоящих  свидетелей, достаточно  правомочных для подобного рода  дел.
Чрезвычайно  рад.  И в  то же самое  время он чувствовал,  что  с величайшим
удовольствием свернул бы голову этому Феро безо всяких церемоний.
     Д'Юбер  все еще  находился во власти  этих  противоречивых переживаний,
когда любитель флейты, хирург, пришел навестить его. Прошло уже  дня  три со
дня дуэли. Лейтенант д'Юбер уже больше не состоял офицером для поручений при
дивизионном генерале.  Его отослали  обратно  в  полк. И  его  возвращение в
солдатскую  семью  ознаменовалось   тем,  что   его  подвергли   строжайшему
заключению, и не в его собственной квартире  в городе, а в казармах. В связи
с серьезностью правонарушения  ему  было запрещено  видеться с кем бы то  ни
было. Он не знал ни  того,  что после  этого произошло, ни того, что об этом
говорили и думали. Появление хирурга было  в  высшей степени неожиданным для
бедного пленника. Любитель  флейты прежде всего сообщил, что он допущен сюда
по особому соизволению полковника.
     -- Я его убедил, что  надо же  быть справедливым и дать вам возможность
узнать,  что  сталось с  вашим  противником, -- заявил  он. --  Вы, конечно,
порадуетесь, узнав, что он поправляется.
     На лице лейтенанта д'Юбера не выразилось никаких  признаков радости. Он
продолжал шагать взад и вперед по пыльному, пустому бараку.
     -- Вон там стул, садитесь, доктор, -- пробормотал он. Доктор сел.
     --  Об  этой  истории ходят разные слухи и в городе и  у нас в армии. И
мнения на этот счет сильно расходятся. Просто-таки забавно!
     -- Еще  бы! --  пробормотал лейтенант  д'Юбер,  упорно шагая от стены к
стене. А про себя подумал: "Как это может быть,  чтобы  тут существовало два
мнения?"
     Доктор продолжал:
     -- Конечно, поскольку истинные обстоятельства дела неизвестны...
     -- Я  думал, -- перебил его д'Юбер, -- что этот молодчик посвятил вас в
истинные обстоятельства этого дела.
     -- Он что-то  говорил,  -- сказал  доктор, -- в тот раз, когда я только
что его увидел. Да, кстати, я действительно  нашел  его  в  саду. Он здорово
стукнулся затылком  и был до некоторой степени в беспамятстве,  ну  попросту
сказать, заговаривался. А потом, когда  он пришел в себя, из него уже трудно
было что-нибудь вытянуть.

     -- Вот  уж никак не ожидал, что он  способен устыдиться! -- пробормотал
д'Юбер и опять заходил взад и вперед.
     -- Устыдиться? -- подхватил доктор. -- Вот  забавно! Нет, я бы этого не
сказал.  Он вовсе и не думает стыдиться. Конечно,  вы можете смотреть на это
дело иначе...
     --  Что вы такое плетете? На какое дело?  --  воскликнул д'Юбер, искоса
поглядывая на грузную седовласую фигуру, восседавшую на табурете.
     -- Что бы это  ни  было,  -- сказал доктор несколько раздраженно, --  я
вовсе  не  собираюсь  высказывать  вам всего, что я  думаю по  поводу вашего
поведения.
     -- Да, уж лучше остерегитесь, черт возьми! -- вырвалось у д'Юбера.
     -- Потише! Потише! Ну что за манера -- чуть что, сейчас же хвататься за
саблю! Ведь это, знаете, добром  не кончится. И запомните вы  раз  навсегда,
что если мне когда-нибудь придется крошить кого-нибудь из вас, сорванцов, то
только при  помощи моих инструментов, а не чего-либо иного. Но я вам советую
по-хорошему:  если  вы  будете  так  продолжать,  то вконец  испортите  себе
репутацию.
     -- Как "продолжать"?  -- воскликнул лейтенант д'Юбер и  остановился как
вкопанный. -- Я... я испорчу себе репутацию? Да что вы такое выдумываете?

     <I>--</I>  Я уж  вам сказал,  что я вовсе не собираюсь судить, кто здесь прав,
кто виноват. Это не мое дело. Тем не менее..
     -- Да что же такое, черт возьми, он рассказал вам? -- перебил лейтенант
д'Юбер, холодея от ужаса.
     -- Я уже вам говорил, что сначала,  когда я  подобрал  его в  саду,  он
немножко заговаривался. Потом он больше отмалчивался. Но, насколько я понял,
он не мог поступить иначе.
     -- Он не мог? --  вскричал лейтенант д'Юбер неистовым голосом и тут же,
угрожающе понизив тон, произнес: -- А я как же? Я мог?
     Доктор  поднялся с табурета. Мысли его уже устремились к  флейте, к его
неизменной спутнице с нежным, утешительным голосом. Рассказывали, что даже в
дни  сражений, где-нибудь на санитарном пункте, после двадцатичетырехчасовой
напряженной работы,  он  будил ее сладостными  звуками зловещую тишину  поля
битвы, где павшие в бою обрели вечный покой. И вот этот утешительный час его
повседневной жизни приближался. А в  мирное время он так дорожил этим часом,
что цеплялся за каждую минуту, как скряга за свое добро.
     -- Ну да, разумеется,  -- сказал  он рассеянно. -- Вы, конечно, думаете
так.  Забавно! Однако я,  будучи совершенно  не заинтересован и расположен к
вам обоим, выужден  был обещать  исполнить его  поручение. Ну просто,  я вам
скажу,  я  не мог  отказать больному. Он поручил передать вам, что ни в коем
случае  не  считает это  дело оконченным. Как только ему  разрешат  встать с
постели, он  немедленно пошлет  к вам секундантов --  разумеется, если мы до
тех пор не выступим в поход.
     --  Ах,  вот  что!  Значит,  он  намерен...  Ну  да,  разумеется...  --
захлебываясь от негодования, проговорил лейтенант д'Юбер.
     Причина  этого негодования  была скрыта от  посетителя,  но бурное  его
проявление окончательно  подтвердило  уверенность доктора в том,  что  между
этими двумя молодыми людьми произошло нечто чрезвычайно серьезное, настолько
серьезное, что они не решаются никого посвятить в это дело. По-видимому, это
посеяло  между  ними  такую  непримиримую  вражду,  что  их  ничто не  может
остановить: они готовы запятнать себя, испортить себе будущее, погубить свою
карьеру  чуть  ли  не в  самом  начале.  Доктор  опасался,  что  предстоящее
расследование не приведет ни к каким результатам и не удовлетворит всеобщего
любопытства. Они никому не  откроют  этой тайны, ибо то, что произошло между
ними, носит, по-видимому, настолько оскорбительный характер,  что они готовы
подвергнуться обвинению в убийстве, лишь  бы не  предавать этого огласке. Но
что же это такое может быть?
     Доктор не  отличался большим любопытством, но эта загадка не давала ему
покоя. Дважды в течение этого вечера он отнимал флейту  от губ и задумывался
на  целую   минуту  прямо  посреди  мелодии,  стараясь  найти   какой-нибудь
правдоподобный ответ.


     <B><I>Глава II</B></I>


     Он преуспел в  этом не больше, чем все остальные в гарнизоне  и даже во
всем  городе.  Два  молодых  офицера,  до  сих  пор  не  выделявшиеся  ничем
особенным, стали объектом всеобщего любопытства в  связи со своей загадочной
ссорой.
     Салон мадам де Льонн превратился в центр всевозможных догадок.  Хозяйку
без конца осаждали расспросами,  ибо всем было известно,  что она  последняя
разговаривала с этими несчастными, безрассудными молодыми людьми, перед  тем
как  они  вместе  вышли  из  ее гостиной, чтобы  сойтись  на этом варварском
поединке в сумерках в саду частного дома. Она отнекивалась. Она уверяла, что
не  заметила  ничего особенного  в  их  поведении. Лейтенант  Феро  был явно
недоволен,  что его увели. Но это было  вполне естественно: всякому  мужчине
неприятно,  когда   его  отрывают  от  беседы  с  дамой,   славящейся  своей
изысканностью и чуткостью.
     Но,  сказать  правду, эти  расспросы раздражали мадам де  Льонн, потому
что, несмотря  на чудовищные размеры, которые  приняла эта сплетня, никто не
связывал с этим происшествием ее особы. Ее возмущало, когда она слышала, что
здесь, по всей вероятности,  замешана женщина, и  это возмущение проистекало
не из  ее изысканности или чуткости,  а из более непосредственной стороны ее
натуры.  Наконец оно  выросло  до  такой  степени,  что  она строго-настрого
запретила  говорить  об  этой.  истории  под  ее  кровом.  Около ее  кушетки
запрещение действовало, но в дальних уголках салона это вынужденное молчание
в большей или меньшей мере нарушалось.
     Некий  субъект с  длинным бледным  лицом,  сильно  напоминавший барана,
изрекал, покачивая головой,  что,  по всей вероятности, эта ссора давнишнего
происхождения и что она  просто обострилась со  временем. Ему возражали, что
оба   эти  офицера   слишком  молоды,   чтобы  можно  было  допустить  такое
предположение. Кроме того, они родом из различных краев  Франции. Находились
еще и другие, весьма веские возражения.
     Младший  интендантский  чиновник,  образованный,  приятный  холостяк  в
казимировых  рейтузах,  высоких  сапогах  и  в  голубом   мундире,  расшитом
серебряным шнуром, притворяясь, будто он верит в переселение душ, высказывал
предположение,  что эти двое,  должно быть,  знали друг друга  в каком-то из
своих прежних существований. Вражда между ними возникла в  каком-то далеком,
забытом прошлом. Возможно, это было даже что-то  непостижимое  для них  в их
настоящем бытии, но души их помнят об этой вражде, и  они  испытывают друг к
другу инстинктивную  ненависть.  Он шутя развивал  эту мысль,  а так как эта
загадочная ссора казалась  всем до такой степени нелепой и со светской,  и с
военной, и  с почтенной, и с благоразумной, и  с любых точек зрения,  то это
туманное   объяснение   в  данном  случае  казалось  более   разумным,   чем
какое-нибудь другое.
     Ни один из обоих офицеров не счел  нужным давать  какие бы  то ни  было
объяснения  по  этому поводу. Унизительное сознание того,  что  он  оказался
побежденным,  и   горькая  уверенность  в   том,  что  он  пострадал   из-за
несправедливости  судьбы,  вынуждали  лейтенанта Феро мрачно  молчать. Он не
доверял  людскому  сочувствию.   Конечно,  оно  окажется  на  стороне  этого
щеголеватого  штабного  офицерика.  Лежа в постели,  он бурно  изливал  свое
негодование  хорошенькой  девушке,  которая  ухаживала  за  ним  с  истинным
обожанием и  выслушивала  его страшные  проклятия с  ужасом.  Что  лейтенант
д'Юбер  должен  "поплатиться за  это", казалось  ей  вполне  естественным  и
справедливым.  Главной  ее  заботой  было,  чтобы  Феро  не  волновался.  Ее
смиренному, сердцу  он казался столь обольстительным и  неотразимым, что  ей
хотелось  только  одного -- видеть его поскорей здоровым даже  если он опять
возобновит свои визиты в салон мадам де Льонн.
     Лейтенант д'Юбер хранил молчанье прежде всего потому,  что ему не с кем
было разговаривать, за исключением  туповатого молодого денщика. Кроме того,
он чувствовал, что это происшествие, как  бы  серьезно оно ни  оценивалось с
профессиональной точки зрения,  имело  свою  комическую сторону.  И когда он
думал  об  этом,  у него опять поднималось желание свернуть  шею  лейтенанту
Феро.  Конечно,  это выражение скорее фигурально, нежели  точно; оно  больше
выражало  его настроение, чем непосредственное желание. Лейтенант  д'Юбер от
природы  был добрый  человек, и ничто не  могло бы  заставить  его  изменить
чувству  товарищеского  долга и  ухудшить  и  без  того  скверное  положение
лейтенанта Феро.  Он  не  желал вести никаких  разговоров об  этой  дурацкой
истории. На расследовании ему,  разумеется, придется говорить правду в целях
самозащиты. И эта перспектива раздражала его.
     Но  никакого  расследования не  состоялось.  Армия  выступила  в поход.
Лейтенанта д'Юбера освободили без всякого  замечания, и он вернулся  к своей
строевой  службе, а лейтенант Феро,  едва сняв  повязку с руки,  отправился,
недопрошенный, со своим эскадроном завершать  свое  лечение  в дыму битв, на
свежем воздухе  ночных бивуаков.  Этот  суровый режим  оказал  на него столь
благотворное действие, что едва только пронесся слух о перемирии, как он без
малейшего угрызения совести вернулся к мысли о своей собственной войне.
     На этот раз  война  была объявлена по  всем правилам. Феро послал  двух
приятелей к лейтенанту д'Юберу, полк которого стоял всего в нескольких милях
от  его полка.  Эти  приятели не задавали  Феро никаких вопросов. "Я  должен
свести счеты с этим смазливым штабным  офицериком", -- мрачно  сказал он,  и
они отправились, очень довольные возложенным на них поручением.
     Лейтенант  д'Юбер  также  без  труда  нашел двух  преданных  приятелей,
которые  не сочли нужным  проявлять  излишнее  любопытство.  "Есть  тут один
полоумный  субъект, которого  я должен  проучить", -- коротко, заявил  он, и
больше они ни о чем не спрашивали.
     Итак, был найден подходящий участок, и однажды рано утром они сошлись и
скрестили сабли. После  третьей  схватки лейтенант д'Юбер  упал с пронзенным
боком  навзничь на росистую траву. Ясное солнце поднималось  налево  от него
над лугами и лесами. Доктор -- не флейтист, а  другой  -- склонился над ним,
чтобы осмотреть рану.
     -- На волосок проскочила! Ну, ничего, все будет хорошо.
     Лейтенант  д'Юбер  выслушал  эти  слова  с удовольствием.  Один из  его
секундантов, который сидел  на мокрой траве и поддерживал его  голову у себя
на коленях, сказал:
     --  В войне как повезет, кому счастье  выпадет, старина. Что поделаешь!
Но лучше вам все-таки помириться, как добрым товарищам. Право.
     -- Вы не знаете, о чем вы просите, -- прошептал лейтенант д'Юбер слабым
голосом. -- Однако, если он...
     На другом конце луга секунданты лейтенанта Феро  уговаривали  его пойти
пожать руку своему противнику.
     -- Вы же расквитались с  ним, черт возьми! Теперь надо помириться. Этот
д'Юбер -- очень порядочный малый.
     --  Знаю я  порядочность  этих  генеральских любимчиков! -- пробормотал
лейтенант Феро сквозь зубы.
     И мрачное выражение  его лица отбило у них  охоту к дальнейшим попыткам
примирения.  Секунданты,  раскланявшись  издали,  увезли противника  с  поля
битвы.  Вечером  у  лейтенанта  д'Юбера, которого очень любили  в полку  как
доброго  товарища  с  открытым  и  мягким  характером  и  храброго  офицера,
собралось  много  друзей. Но говорили, что  лейтенант  Феро,  против  своего
обыкновения,  не   очень-то  показывается  на  людях  и  не  спешит  принять
поздравления от своих друзей. А у него их нашлось  бы немало, потому что его
тоже  любили  в полку, за  широту  его южной натуры и бесхитростный нрав. Во
всех тех  местах, где  имели  обыкновение сходиться к вечеру офицеры, дуэль,
состоявшаяся утром, обсуждалась  со всех точек зрения. Хотя лейтенант д'Юбер
на этот раз оказался побежденным, его искусство владеть саблей расценивалось
очень высоко. Никто не оспаривал,  что  он проявил удивительное мастерство и
необыкновенную  точность.  Кое-кто  даже  говорил  по  секрету,  что если он
оказался  раненым, то  только потому, что  он щадил  своего  противника.  Но
многие  утверждали,  что  стремительность   и  сила  атаки  лейтенанта  Феро
совершенно неотразимы.
     Достоинства обоих офицеров как участников дуэли обсуждались открыто; но
об  их   отношениях  друг  с  другом  после  дуэли  говорили  вскользь  и  с
осторожностью. Они непримиримы.  Это очень жаль. Но в конце концов  им лучше
знать,  как  надлежит поступать  согласно  чести,  и  не дело  их  товарищей
вмешиваться в это. Что же  касается причины  ссоры, общее мнение утверждало,
что она возникла еще  в то время,  когда они стояли гарнизоном в Страсбурге.
Музыкальный  хирург,  услышав  это,  покачал  головой.  По  его мнению,  она
возникла много-много раньше.
     --  Да что вы? Нет, в самом деле, ведь вы, должно  быть, знаете всю эту
историю! -- воскликнуло сразу несколько голосов с  жадным любопытством. -- В
чем тут дело?
     Он задумчиво поднял глаза от своего бокала.
     -- Если  б  я даже  и знал, неужели вы полагаете, что я  мог бы сказать
вам, раз оба они считают нужным молчать об этом?
     Он поднялся и вышел, и  у  всех осталось ощущение тайны.  А  он не  мог
оставаться дольше, потому что уже приближался заманчивый час игры на флейте.
     После того  как он ушел,  один совсем молоденький офицерик торжественно
заявил:
     -- Ясное дело: он поклялся хранить тайну!
     И никто, не усомнился в истине этого заявления. Оно даже как-то усилило
впечатление, которое произвела на всех эта история.
     Несколько  пожилых  офицеров из  обоих полков,  движимые  исключительно
добросердечием и любовью к миру,  предложили создать товарищеский суд чести,
которому оба молодых  офицера передадут дело об  их примирении. К несчастью,
они начали  с  лейтенанта Феро,  исходя из того, что он,  выйдя победителем,
окажется более сговорчивым и склонным на уступки.
     Рассуждение  было  довольно  разумно.  Однако  все   повернулось  очень
неудачно. Лейтенант Феро, пребывая  в том  состоянии  душевного размягчения,
которое возникает  из приятного  чувства удовлетворенного  тщеславия,  дошел
наедине с самим собой  до того,  что  решил подумать об этой истории; у него
даже возникли сомнения -- не в своей правоте, конечно, нет, но в том, вполне
ли разумно он поступает. Именно поэтому-то он и не склонен был разговаривать
об этом  деле. Предложение полковых умников поставило его  в затруднительное
положение. Он возмутился. И это возмущение по какой-то противоречивой логике
снова пробудило в нем ненависть к лейтенанту д'Юберу. До каких  пор  будут к
нему приставать  с этим субъектом,  у которого, по-видимому, какой-то особый
дар обводить  людей вокруг пальца? Тем не менее ему трудно  было  отказаться
наотрез от этого посредничества, освященного кодексом чести.
     Он  выпутался   из  этого   затруднения,   напустив  на   себя  мрачную
сдержанность.  Он покручивал  усы  и выражался  туманно. Его дело  абсолютно
ясно. Он ничуть не стыдится передать его в  суд чести и не побоится защищать
его в поединке, но он не видит никаких причин хвататься за это  предложение,
прежде чем не удостоверится, как отнесется к этому его противник.
     Позже днем, когда раздражение  его  дошло  до крайних пределов, кое-кто
слышал, как  он,  будучи  в общественном месте, язвительно  заявил,  что для
лейтенанта  д'Юбера это, конечно, прекрасный выход из положения, потому  что
если они встретятся еще раз, то ему  уж  нечего надеяться, что он отделается
таким пустяком, как проваляться три недели в кровати.
     Эта   хвастливая   фраза,   возможно,   была   продиктована    поистине
маккиавелевской    хитростью.    Южные    натуры    часто    под     внешней
непосредственностью поступков и речи скрывают известную долю расчетливости.
     Лейтенант  Феро,  не веря в  людскую  справедливость,  отнюдь  не желал
никакого суда чести; и  эта его  фраза, которая  вполне  согласовалась с его
характером,  отлично служила его целям.  Хотел  он  этого или  не  хотел, но
меньше чем  через  двадцать четыре  часа она проникла  в спальню  лейтенанта
д'Юбера. Поэтому  на  другой день, когда лейтенант  д'Юбер, сидя  в постели,
обложенный подушками, выслушал это  предложение, он заявил,  что это дело не
такого рода, чтоб его можно было подвергнуть обсуждению.
     Бледное лицо раненого офицера, его  слабый голос, которым ему разрешено
было  пользоваться с  крайней осторожностью,  и учтивое достоинство его тона
произвели  сильное впечатление. Рассказ об  этом  способствовал  усугублению
тайны значительно  больше, чем  хвастливая  болтовня  лейтенанта  Феро.  Сей
последний  был  чрезвычайно  доволен  таким  исходом.  Ему  очень  нравилось
чувствовать  себя  объектом  всеобщего  удивления,  и  он  с   удовольствием
поддерживал его, напуская на себя свирепую таинственность.
     Командир   полка,  в  котором  служил   лейтенант  д'Юбер,  седовласый,
закаленный в боях воин, имел весьма определенную и несложную точку зрения на
свои обязанности в отношении подчиненных. "Я не могу позволить, -- решил  он
про себя, -- чтобы лучший из моих офицеров позволял себя калечить так, ни за
что,  ни про  что. Я  должен  разобраться  в этой  истории.  Я  заставлю его
говорить, что бы там ни было. Командир должен быть для этих юнцов ближе отца
родного". И  в самом  деле,  он  относился ко  всем  своим  подчиненным с не
меньшей  любовью, чем  чадолюбивый  отец  к каждому  отдельному члену  своей
семьи. Если человеческие существа по какому-то недосмотру провидения родятся
на  свет  жалкими  штафирками, то, поступая в полк,  они родятся заново, как
дети в семье, и только это военное рождение, по его мнению, и шло в счет.
     При виде лейтенанта  д'Юбера,  который стоял перед ним очень бледный, с
провалившимися   глазами,   сердце  старого   воина  сжалось  от   истинного
сострадания. Вся его привязанность к полку -- к этой массе людей, которую он
одним  мановением  руки  мог   послать  вперед  и  вернуть  назад,   которая
преисполняла  его  чувством  гордости  и  владела  всеми его  помыслами,  --
казалось,  перешла  сейчас  на этого  юного, подающего надежды  офицера.  Он
кашлянул, громко нахмурился и начал свирепым тоном:
     --  Вы должны  понимать,  что я  нисколько  не  дорожу  жизнью  каждого
отдельного  человека  в моем  полку. Мне  ничего не  стоит послать вас всех,
восемьсот сорок три человека, на конях прямо в пекло, на смерть. Это мне все
равно, что муху убить.
     -- Так  точно, господин полковник! И вы сами поскачете впереди всех, --
сказал лейтенант д'Юбер, слабо усмехнувшись.
     Полковник, весьма озабоченный тем, чтобы вести разговор как можно более
дипломатично, пришел в ярость:
     -- Потрудитесь  слушать!  Я  желаю,  чтобы вы поняли, лейтенант д'Юбер,
что, если  понадобится, я могу стоять в стороне и смотреть  на  то,  как  вы
будете  лететь к  черту.  Я такой  человек, что  готов и на  это, если  того
требуют служба и мой долг перед родиной. Но  это,  конечно, немыслимая вещь,
так  что, пожалуйста,  и  не  заикайтесь об этом...  --  Он грозно  сверкнул
глазами,  но голос  его смягчился.  -- У вас, молодой человек, еще молоко на
губах не  обсохло. Да вы  знаете,  на что способен такой человек, как  я?  Я
готов  спрятаться  за  стог  сена, если... Нечего  улыбаться, сударь! Как вы
смеете? Если б это был не частый разговор, я...  Слушайте меня. Я отвечаю за
то,  чтобы  должным  образом  распоряжаться жизнью вверенных мне людей,  она
должна служить  славе  Франции и чести полка. Понятно? Так  почему  же, черт
возьми, вы позволяете протыкать себя этому молодчику из седьмого гусарского?
Ведь это же просто позор!
     Лейтенант д'Юбер почувствовал себя в  высшей степени уязвленным.  Плечи
его  слегка  передернулись.  Ему  нечего  было ответить.  Он  сознавал  свою
ответственность.
     Полковник перестал сверкать глазами и произнес тихо:
     -- Это ужасно! -- Затем он опять переменил тон. -- Послушайте, -- начал
он  убедительно, но с тем оттенком властности  в  голосе,  который таится  в
глотке  каждого  хорошего командира,  -- с этой историей  надо  покончить. Я
требую, чтобы вы мне чистосердечно рассказали, в чем тут дело.  Я вправе это
знать как лучший ваш друг.
     Настойчивая нотка  властности, убеждающая сила  душевной доброты сильно
подействовали  на  человека, только что поднявшегося  с одра  болезни.  Рука
лейтенанта д'Юбера,  сжимавшая рукоятку стэка, слегка задрожала. Однако  его
северная  натура,  чувствительная  и вместе  с тем  дальновидная и трезвая в
своем  понимании  того,  что  хорошо  и что  дурно, заставила  его  подавить
мучительное  желание выложить начистоту  всю  эту отвратительную  нелепость.
Следуя истинно мудрому правилу, он семь раз повернул язык во рту, прежде чем
заговорить, и затем рассыпался в благодарностях.
     Полковник слушал  сначала с интересом, потом  посмотрел с  недоумением.
Наконец он нахмурился.
     -- Вы  что,  не решаетесь?  Черт возьми!  Я же  вам  сказал, что а хочу
обсудить это с вами как друг!
     --  Да, господин  полковник,  --  ответил  лейтенант кротко.  --  Но  я
опасаюсь, что после того, как вы выслушаете меня  как друг, вы поступите как
начальник.
     Внимательно слушавший полковник прикусил губу.
     -- Ну, и что ж тут такого? -- простодушно  сказал он. --  Разве это так
уж позорно?
     -- Нет, -- отвечал лейтенант д'Юбер слабым, но твердым голосом.
     -- Разумеется,  я поступлю так,  как того  требует  служба.  И ничто не
может помешать мне в этом. Для чего же, вы думаете, я хочу это знать?
     -- Я знаю,  что не из простого любопытства, -- сказал лейтенант д'Юбер.
--  Я знаю, что вы  поступите  разумно. Но что,  если  от  этого  пострадает
репутация полка?
     --  Репутация  полка  не  может   пострадать  от  сумасбродной  выходки
мальчишки-лейтенанта! -- строго сказал полковник.
     -- Нет, конечно, не может, но от злых языков может. Пойдут разговоры  о
том,  что  лейтенант  четвертого гусарского  побоялся встретиться  со  своим
противником и спрятался за  своего полковника. А это хуже, чем спрятаться за
стог сена... по долгу службы. Я не могу допустить этого, господин полковник.
     -- Никто не  осмелится сказать  ничего  подобного!.. --  свирепо  начал
полковник, но конец фразы получился у него несколько неуверенным.
     Храбрость  лейтенанта  д'Юбера  не  подлежала  сомнению.  Но  полковник
отлично  знал, что храбрость, проявляемая на дуэли,  где встречаются один на
один, расценивается  -- правильно или ошибочно -- как  храбрость  совершенно
особого  рода. И, разумеется,  было безусловно необходимо,  чтобы офицер его
полка  обладал и тем и другим  родом храбрости и мог бы  доказать это,  если
понадобится.
     Полковник  выпятил  нижнюю  губу и  уставился  куда-то  в  пространство
странно остекленевшим  взором. Это было  у  него  выражением  недоумения,  и
такого выражения  никто  никогда  не  видел в  полку,  ибо  недоумение  есть
чувство,  несовместимое  с  рангом  полковника  кавалерии.  Полковник  и сам
испытывал какое-то неприятное  ощущение  новизны от этого чувства. Так как у
него не было привычки размышлять над чем бы то ни было, что не входило в его
служебные интересы,  связанные с заботами о вверенных ему людях и  лошадях и
надлежащем использовании  их  на  поле  славы, то все  его  мозговые  усилия
свелись к тому, что он мысленно разразился проклятиями.
     "Экая чепуха дьявольская! Вот чертовщина!" -- думал он.
     Лейтенант д'Юбер мучительно кашлянул и слабым голосом добавил:
     -- Найдется немало злых языков, которые будут говорить, что я увильнул.
А я  полагаю, вы не  сомневаетесь в том, что  я не потерплю  этого. И  тогда
может  оказаться, что  мне  придется  вести целую дюжину  дуэлей вместо этой
одной.
     Ясная простота  этого  аргумента  дошла  до полковника.  Он  пристально
посмотрел на своего подчиненного.
     -- Сядьте, лейтенант, -- ворчливо сказал он. -- Черт знает что такое...
Сядьте!
     --  Господин  полковник, --  снова  начал д'Юбер,  --  я не боюсь  злых
языков.  Есть средство  заставить  их замолчать. Но не могу  же  я поступить
против  своей  совести! Я никогда  бы не  мог  примириться с  мыслью, что  я
погубил товарища, офицера. Что бы  вы ни  предприняли, это непременно пойдет
дальше. Расследование не состоялось.  Прошу вас, не поднимайте этого  снова.
Так или иначе, это погубит Феро.
     -- Как! Что вы говорите? Он так гнусно себя вел?
     -- Да, достаточно гнусно, -- прошептал лейтенант д'Юбер. Но, будучи еще
очень слабым, он почувствовал, что вот-вот расплачется.
     Так как другой офицер  был не из его полка, полковник без труда поверил
лейтенанту д'Юберу. Он зашагал взад  и  вперед по  комнате. Он  был  хороший
командир и истинно сердечный  человек, но  у него были и другие человеческие
свойства, и они тут же обнаружились, ибо он не был способен к притворству.
     -- Черт знает, что за чепуха,  лейтенант! -- простодушно воскликнул он.
-- Я же ведь сказал всем о своем  намерении докопаться до сути этого дела. А
слово полковника, вы сами понимаете, это что-нибудь... Н-да...
     --  Умоляю  вас,  господин  полковник,  --  горячо  заговорил лейтенант
д'Юбер,  --  поверьте  мне!  Клянусь вам честью,  мне  не  оставалось ничего
другого. У меня не было выбора: как человек и как офицер я  не мог поступить
иначе, не уронив своего достоинства... И в конце концов, господин полковник,
это и  есть  самая суть дела. Вот  теперь вы все знаете. Остальное -- просто
подробности.
     Полковник   хотел   было  что-то  возразить,  но  удержался.  Репутация
лейтенанта д'Юбера как человека здравомыслящего и уравновешенного говорила в
его пользу.  Ясная  голова, горячее сердце, открытая, чистая душа, всегда со
всеми  корректен  -- как ему  не  поверить?  Полковник  мужественно  подавил
чувство нестерпимого любопытства.
     --  Гм... Так вы утверждаете.. как это вы сказали?..  Как человек и как
офицер не могли поступить иначе? Так?
     --  Как  офицер  --  да,  и  офицер четвертого  гусарского,  --  горячо
продолжал лейтенант д'Юбер. -- Ничего  другого мне не оставалось. И в этом и
есть вся суть дела, господин полковник.
     -- Н-да... Но все-таки мне  непонятно.  Как это,  своему  полковнику...
Ведь это все равно, что отцу родному! Черт побери!
     Лейтенант д'Юбер слишком рано поднялся с постели. С чувством унижения и
отчаяния  он  обнаружил  свою  физическую слабость. Но какое-то  болезненное
упрямство нашло на него,  и в  то же время, весь сгорая от стыда, он  не мог
удержать  навертывающиеся  на глаза слезы. Это было слишком для его  нервов.
Слеза покатилась по впалой, бледной щеке лейтенанта д'Юбера.
     Полковник  поспешно  повернулся  к  нему спиной.  В  комнате  наступила
мертвая тишина.
     -- Какая-нибудь дурацкая ссора из-за женщины? Так или нет?
     И с этими словами командир круто повернулся в надежде поймать истину на
лету. Ибо истина  --  не  прекрасное  созданье,  живущее  на дне колодца,  а
пугливая  птичка, которую можно поймать только хитростью. Это была последняя
попытка  полковника проявить дипломатию. Он увидел эту истину безошибочно по
тому  жесту,  каким  лейтенант  д'Юбер, подняв глаза  к небу,  вскинул  свои
исхудалые руки в явном протесте.
     -- Не  ссора из-за женщины? А?  -- ворчливо спросил полковник, глядя на
него в  упор. --  Я не спрашиваю  вас, кто и  где,  я только  хочу знать, не
замешана ли тут женщина.
     Лейтенант д'Юбер опустил руки, и его слабый голос жалобно дрогнул.
     -- Ничего похожего, господин полковник!
     -- Честное слово? -- продолжал допытываться старый воин.
     -- Честное слово офицера.
     -- Хорошо, -- сказал полковник задумчиво и прикусил губу.
     Доводы лейтенанта д'Юбера и невольное расположение, которое он внушал к
себе,  убедили  его.  Однако, с другой стороны,  получалось в высшей степени
неудобно, что его вмешательство, из  которого он не делал  тайны, не привело
ни  к  каким  очевидным результатам.  Он  задержал лейтенанта д'Юбера еще на
несколько минут и ласково отпустил его.
     -- Полежите  еще несколько дней в  постели, лейтенант. С  чего  это наш
доктор поторопился выпустить вас?
     Выйдя  из  квартиры  полковника,  лейтенант  д'Юбер  ничего  не  сказал
товарищу, который ожидал его на улице, чтобы отвести домой. Он никому ничего
не сказал. Лейтенант д'Юбер не считал нужным пускаться  в  откровенности. Но
вечером этого же  дня полковник, прогуливаясь со своим помощником под вязами
возле своего дома, разомкнул уста.
     -- Я докопался, в чем тут  дело,  --  сказал он.  Подполковник,  сухой,
загорелый  человек с  коротко  подстриженными баками, навострил  уши,  но не
позволил себе обнаружить ни малейшего признака любопытства.
     --  Это не шутка,-- загадочно  произнес  полковник. Собеседник выдержал
довольно долгую паузу и наконец вымолвил:
     -- Вот как!
     -- Да, не шутка, -- повторил полковник, глядя прямо перед собой. -- Тем
не менее я запретил д'Юберу вызывать этого Феро или принимать от  него вызов
в течение года.
     Он  придумал  это запрещение, чтобы  спасти  престиж, который  надлежит
иметь полковнику.  Таким образом, на эту страшную  тайну непримиримой вражды
была  наложена  официальная  печать.  Лейтенант  д'Юбер  своим  невозмутимым
молчанием пресекал  все попытки проникнуть  в истину. Лейтенант Феро сначала
несколько беспокоился втайне, но, по мере того как шло время, он снова обрел
всю свою самоуверенность. Он прикрывал свое неведение, когда его спрашивали,
что означает это перемирие, язвительными  усмешками,  словно посмеиваясь про
себя над чем-то, что было известно только ему одному. "Ну, что же вы думаете
делать?" -- спрашивали  его приятели. Он ограничивался  ответом: "Поживем --
увидим". И в тоне  его  слышалось  нечто  угрожающее. И все восхищались  его
скрытностью.
     Срок перемирия  еще  не  истек, когда  лейтенант  д'Юбер  был  назначен
командиром  эскадрона.  Повышение было вполне заслуженно,  но,  по-видимому,
никто  этого  как-то  не ожидал.  Когда лейтенант Феро услышал эту новость в
офицерском собрании, он пробормотал, стиснув зубы: "Ах, вот как!"  Затем тут
же снял свою саблю, которая висела на  гвозде около двери, пристегнул  ее не
спеша и,  не сказав ни слова, покинул компанию. Мерно  шагая, он  направился
домой. Придя  к себе,  он выбил огонь из кремня и зажег свечу. Потом схватил
попавшийся под руку бокал и с яростью швырнул об пол.
     Теперь,  когда лейтенант д'Юбер был старше его чином,  не могло быть  и
речи  о дуэли.  Никто  из них не мог ни  послать,  ни принять вызов, ибо это
грозило им военно-полевым  судом. Нечего было и думать об этом. Но лейтенант
Феро,  давно  уже, в сущности, не испытывавший желания драться с лейтенантом
д'Юбером,  теперь  вдруг  снова  впал  в   бешенство   от  этой   постоянной
несправедливости судьбы. "Он  что думает, что  ему  удастся отделаться таким
способом? -- возмущался он про себя, усматривая  в  этом повышении  интригу,
заговор,  трусливую увертку.  --  Этот полковник  знает,  что  он делает. Он
поторопился продвинуть  своего  любимчика.  Какая  гнусность,  когда человек
старается уйти от ответа за свои поступки таким нечестным, низким способом!"
     Лейтенант  Феро,  по  своей  бесшабашной натуре, отличался  не  столько
воинственным, сколько драчливым пылом. Он любил раздавать  и  получать удары
просто  из бескорыстной  любви к вооруженной  борьбе, нимало  не заботясь  о
повышении. Но теперь страстное желание добиться чина вспыхнуло в его сердце.
Этот боец по призванию  решил  не упускать ни одного удобного случая  и, как
какой-нибудь жалкий карьерист, всеми силами старался заслужить доброе мнение
своего  начальства.  Он  знал,  что  он  никому не уступит  в  храбрости,  и
нисколько  не сомневался в  своем  личном  обаянии. Однако ни храбрость,  ни
обаяние  не подвигали  дела.  Подкупающая бесшабашная  отвага лихого  рубаки
лейтенанта  Феро  приобрела  какой-то  новый  оттенок.  Он  начал  с горечью
поговаривать о  "ловких  молодчиках, которые ничем  не  брезгают,  только бы
выдвинуться".
     --  Сколько  их  развелось  в  армии! --  брюзжал он.  <B>--</B> Стоит  только
посмотреть кругом.
     При  этом он  имел  в виду не кого иного,  а  только своего  противника
д'Юбера.  Как-то   он  разоткровенничался  с  одним  из  сочувствующих   ему
приятелей:
     -- Я, видите ли, не умею подлаживаться к тем, к кому надо, -- это не  в
моем характере.
     Только  спустя  неделю после  Аустерлица он получил  повышение.  Первое
время легкой  кавалерии великой  армии хватало  дела, но  как только военная
служба вошла в  свою рутину, капитан  Феро, не теряя времени,  принял меры к
тому, чтобы встретиться со своим противником.
     -- Знаю  я  эту  птичку! -- мрачно  заявил он.  --  За ним  надо  в оба
смотреть,  а то он, того  и гляди,  получит повышение через  головы  других,
гораздо более достойных. У него на это особый, дар.
     Поединок состоялся в Силезии. И если на этот раз дело не было  доведено
до конца, то, во всяком случае,  оно  дошло до крайних пределов. Дрались они
на  кавалерийских  саблях,  и  ловкость,  мастерство, мужество  и решимость,
проявленные  противниками,  вызвали  восхищение  присутствующих. Рассказы об
этом ходили по обе  стороны Дуная,  вплоть до гарнизонов, стоявших в Граце и
Лайбахе.  Противники  семь  раз  скрещивали сабли.  Оба нанесли  друг  другу
множество ран, оба обливались кровью. И оба после каждого тура в смертельной
ненависти отказывались прекратить поединок.. Такая непримиримость со стороны
капитана  д'Юбера,  объяснялась  его  естественным  желанием  покончить  раз
навсегда с этой неотвязной чепухой,  а со стороны капитана Феро -- неистовым
возбуждением  его   драчливых  инстинктов  и   бешеной  яростью  уязвленного
тщеславия.  Наконец,  когда они оба, взлохмаченные,  в  изодранных  в клочья
сорочках, покрытые кровью  и грязью,  уже едва держались  на ногах, их силой
оттащили друг от друга восхищенные  и потрясенные ужасом  секунданты. Потом,
когда секундантов со всех сторон осаждали жадными расспросами, они отвечали,
что не могли допустить, чтобы эта резня продолжалась до бесконечности. Когда
им задавали вопросы,  покончено ли наконец с этой  ссорой, они  с убеждением
говорили,  что эта ссора окончится  только тогда, когда один  из противников
свалится бездыханным трупом.
     Вся эта необыкновенная  история передавалась из одного полка в другой и
проникла даже  в  самые  незначительные отряды, разбросанные между Рейном  и
Савой.  В  венских  кафе  единодушно  высказывалось  мнение,  сложившееся из
кое-каких несомненных  данных, что противники будут  в состоянии встретиться
через три недели. И  уж на этот  раз  их поединок  будет представлять  собой
нечто совершенно из ряда вон выходящее.
     Эти ожидания оказались напрасными,  так  как по обстоятельствам военной
службы пути обоих офицеров разошлись. Никакого официального вмешательства  в
их ссору на этот раз не было. Она стала теперь достоянием армии, и не так-то
просто было  в это вмешаться. Однако вся  эта  история с дуэлью или, скорее,
неутомимое упорство дуэлянтов  в какой-то мере препятствовало их продвижению
по. службе. Ибо они все еще были капитанами, когда  судьба свела их во время
войны   с  Пруссией.  Переброшенные  после  Иены  на   север  с  армией  под
командованием  маршала Бернадотта --  принца  Понте-Корво,  они одновременно
вошли в Любек.
     Уже после того как они прочно расположились в этом городе, капитан Феро
улучил время подумать, как ему надлежит поступить в связи с тем, что капитан
д'Юбер  получил  новое  назначение  и  состоял  теперь  в качестве  третьего
адъютанта при особе  маршала.  Он  размышлял об  этом чуть ли не всю ночь, а
утром позвал двух преданных ему приятелей.
     -- Я все это обдумал, -- сказал он,  глядя на них утомленными, налитыми
кровью глазами, -- я вижу, что мне прямо-таки необходимо избавиться от этого
интригана. Вот теперь он ухитрился  примазаться к личному штабу маршала. Это
прямой  вызов мне. Я  не  могу допустить такого  положения, при котором  мне
каждую минуту может  грозить  неприятность получить через него любой приказ.
Да еще черт знает какой! Я  уже испытал это однажды, с меня довольно. Он это
прекрасно поймет, не  беспокойтесь. Больше я вам ничего не  могу сказать. Вы
теперь знаете, как поступить.
     Поединок состоялся  в окрестностях города  Любека, на  весьма  открытом
участке,  который  был  заботливо  выбран,  дабы  удовлетворить  единодушное
желание  кавалерийского  полка, чтобы на  этот  раз  противники  встретились
верхами  на  конях.  В конце  концов  ведь  эта  дуэль  является  достоянием
кавалерии, и драться  все время как пехотинцам -- это значит в какой-то мере
высказывать  пренебрежение  к  собственному роду оружия.  Когда  секунданты,
несколько опешившие от такого неслыханного предложения, довели условия дуэли
до  сведения  своих  принципалов,  капитан Феро  ухватился  за  эту  мысль с
радостью.  По  каким-то   тайным  причинам,  связанным,  несомненно,  с  его
душевными качествами,  он  считал себя неуязвимым в  седле. Оставшись один у
себя в комнате, он потирал руки и, ликуя, приговаривал:
     --  Ага, мой штабной красавчик,  мой  душка-офицерик, вот ты мне  когда
попался!
     Капитан  д'Юбер, в свою очередь выслушав  секундантов,  некоторое время
внимательно смотрел  на  своих  друзей,  затем  пожал плечами.  Эта  история
бессмысленно,  бесконечно  отравляла  ему  существование.  Одной  нелепостью
больше или меньше в этой канители -- для него  не имело значения. Ему вообще
претила всякая  нелепость. Но со  свойственной  ему  учтивостью,  он  только
чуть-чуть иронически улыбнулся и ответил спокойным, голосом:
     -- Ну  что  ж, это до  некоторой степени внесет какое-то разнообразие в
нашу затянувшуюся дуэль.
     Оставшись один, он подошел к столу, сел и обхватил голову руками. Он не
щадил себя последнее время. А маршал не давал своим адъютантам ни отдыху, ни
сроку.  Последние  три  недели  этих  походов  при  отвратительном  ненастье
подточили  его здоровье. Когда он переутомлялся, зажившая рана в боку давала
себя чувствовать, и это  болезненное ощущение действовало на него угнетающе.
"И все из-за этого животного!" -- с горечью думал он.
     Накануне  он  получил  письмо  из  дому,  где  ему  сообщали,  что  его
единственная сестра выходит замуж. Он подумал, что с тех пор как он уехал из
дому в гарнизонные войска в Страсбург (ей было  девятнадцать, а ему двадцать
шесть),  он видел ее урывками всего только два раза. Они были очень дружны и
всегда  поверяли  друг  другу  свои тайны.  А  теперь  ее отдадут  какому-то
человеку,  которого он,  д'Юбер, не  знает,  и  пусть это будет превосходный
человек,  но  разве  он  может быть хоть сколько-нибудь  достойным  ее?  Он,
д'Юбер, никогда больше не  увидит свою прежнюю Леони. Какая она была умница!
Вот  уж дельная головка!  И  сколько такта! Конечно,  она  сумеет прибрать к
рукам этого своего супруга. Он не сомневался в том, что она будет счастлива,
но чувствовал, что он уже теперь не будет занимать первое место в ее мыслях,
как  это  было  всегда  с  тех  пор,  как  она  начала говорить.  Охваченный
воспоминаниями  о  своем  невозвратимом  детстве,   капитан  д'Юбер,  третий
адъютант принца Понте-Корво, погрузился в печальные размышления.
     Он  отложил  поздравительное письмо,  которое  начал  было  писать  без
всякого воодушевления, просто  из чувства долга, взял  чистый лист бумаги  и
написал на нем  следующие слова: "Это моя последняя  воля  и мое завещание".
Глядя  на  эти слова, он грустно задумался. Предчувствие,  что он никогда не
увидит  тех  мест,  где  протекало  его детство, давило  его,  как камень, и
возмущало обычное  спокойствие  его духа. Он вскочил, отпихнул стул, зевнул,
как бы в доказательство того, что не верит ни в какие предчувствия, бросился
на кровать  и заснул.  Во  сне он время от времени  вздрагивал,  но  спал не
просыпаясь.
     Утром он отправился верхом  за город в сопровождении  своих секундантов
и, разговаривая  о  том, о сем, поглядывал с напускным равнодушием направо и
налево --  на  глубокий утренний  туман,  окутывавший  ровные  зеленые поля,
обнесенные  изгородью.  Перескочив  через  ров,  он увидел  вдалеке  смутные
силуэты  всадников, которые неясными  рядами  вырисовывались в тумане.  "Мы,
похоже, будем драться на виду у галерки", -- с горечью подумал он.
     Секунданты его  были  сильно  озабочены  состоянием атмосферы.  Но  вот
бледное,  чахлое солнце выглянуло из  сплошного  тумана,  и  капитан  д'Юбер
различил вдалеке трех всадников,  отделившихся от остальных. Это был капитан
Феро  с секундантами. Он вытащил саблю из ножен и  попробовал, крепко ли она
держится на темляке.
     Секунданты,  съехавшись  тесной  группой,  так  что  морды  их  лошадей
сблизились, теперь  легкой рысью  отъехали в  разные стороны,  оставив между
противниками широкое чистое поле. Капитан д'Юбер смотрел  на бледное солнце,
на  угрюмые поля, и нелепость неминуемой  битвы приводила его в отчаяние.  С
дальнего конца поля зычный голос мерно выкликнул команду:
     -- Шагом... рысью...  сходись! "Не зря у человека является предчувствие
смерти", -- подумал он, пришпоривая коня.
     Поэтому он был невероятно удивлен, когда капитан Феро, едва  они успели
скрестить  оружие, неосторожно подставил  свой лоб  под  сабельный удар,  от
которого кровь хлынула у него ручьем и залила ему глаза. Так этот поединок и
кончился  -- прежде  чем они успели,  в  сущности, по-настоящему  сразиться.
Продолжать его не было никакой возможности.  Капитан д'Юбер, покинув  своего
противника,  который,  едва  удерживаясь  в  седле  с  помощью   двух  своих
потрясенных приятелей,  неистово  сыпал  проклятиями, перескочил через  ров,
выехал на  дорогу  и поскакал домой в сопровождении своих секундантов;  они,
по-видимому, были совершенно ошеломлены столь молниеносным исходом.
     Вечером капитан д'Юбер окончил  поздравительное письмо своей сестре. Он
долго сидел над ним. Это было длинное письмо. Капитан д'Юбер дал волю своему
воображению.  Он  писал сестре,  что будет  чувствовать себя  очень одиноким
после этой важной перемены в ее жизни. Но наступит когда-нибудь день,  когда
и он женится. Правду  сказать, он уже и сейчас мечтает  о том времени, когда
не с кем будет драться  в Европе и с войнами  будет  покончено навсегда.  "Я
надеюсь,  что к  тому времени, -- писал он, -- я смогу уже протянуть руку  к
маршальскому жезлу, а ты  будешь  опытной  матроной. Ты  подыщешь  мне жену.
Наверно, у меня к  тому  времени появится  лысина и я  буду чувствовать себя
несколько   пресыщенным.  Невеста  моя,  конечно,  должна  быть  молоденькая
девушка,  разумеется хорошенькая и с солидным приданым, которое  поможет мне
завершить мою славную карьеру со всем пышным  великолепием, подобающим моему
высокому сану". В  конце он  приписал, что  он  "только  что  проучил одного
неотвязного буяна, который почему-то воображает, что я его чем-то обидел. Но
если ты когда-нибудь в глуши провинции  услышишь разговоры о  том, что  твой
брат забияка,  прошу тебя этому не  верить. Трудно представить  себе,  какая
сплетня из тех, что  ходят по армии, может  достичь  твоих невинных ушей. Но
что бы ты ни услышала, можешь  быть совершенно  уверена, что  твой неизменно
любящий тебя брат отнюдь не бретер".
     Затем  капитан  д'Юбер  скомкал  чистый  лист бумаги,  на котором  была
написана одна-единственная фраза: "Это моя последняя  воля и мое завещание",
и,  громко  расхохотавшись,  бросил  его  в  камин.  Его  теперь  ничуть  не
беспокоило,  что  бы  там  еще ни  надумал выкинуть  этот полоумный. У  него
почему-то  появилась уверенность, что его противник, как бы он ни  старался,
неспособен причинить ему никакого вреда,  разве  что  доставит ему несколько
необычных  минут  острого  волнения в эти чудесные, радостные  дни перерывов
между походами.

     Однако  с  этого  времени  никаких перерывов в военной службе  капитана
д'Юбера не было:  поля  Эйлау и Фридланда, походы туда и обратно по снежным,
грязным,  пыльным равнинам  Польши, награды, отличия, чины на всех  дорогах,
ведущих в северо-восточную Европу. Между тем капитан Феро,  переброшенный со
своим полком на юг,  безуспешно  воевал  в  Испании, и только когда начались
приготовления к русской кампании, он получил приказ вернуться  на север. Без
сожаления покинул он страну мантилий и апельсинов.
     Первые  признаки  довольно  живописной  лысины  украсили  высокое  чело
полковника д'Юбера. Оно теперь было уже не такое белое и гладкое,  как в дни
его  юности; приветливый,  открытый взгляд его  голубых глаз  стал несколько
жестче, как если бы он слишком долго вглядывался в дым сражений.
     В черной щетине на голове полковника Феро, упругой и жесткой, как шапка
из конского  волоса,  появилось  возле  висков множество  серебряных  нитей.
Тяжелая  война с  засадами  и  неожиданностями  не улучшила  его  характера.
Горбатая линия носа, похожего на птичий клюв, резко выделялась, подчеркнутая
глубокими складками по обе стороны рта. От круглых глаз  лучами  расходились
морщинки.  Он  больше   чем   когда-либо  напоминал  сердитую,  уставившуюся
немигающим  взором  птицу  -- что-то  среднее между  попугаем и  филином. Он
по-прежнему откровенно выражал  свое  презрение к "этим  интриганам"  и  при
каждом удобном случае говорил,  что он  заслужил  свой  чин  не  в  передней
маршала.  Если  кому-нибудь  из  штатских  или  военных,  желавших  проявить
любезность,  случалось,  на  свое   несчастье,   попросить  полковника  Феро
рассказать, откуда  у  него этот глубокий  шрам на  лбу,  они  с недоумением
обнаруживали, что  попали впросак,  ибо  он тут же принимался отчитывать их:
кого просто грубо, а кого с загадочной язвительностью. Юных офицеров в полку
более опытные товарищи дружески  предупреждали,  чтобы они не таращили глаза
на шрам полковника, но, правду сказать, только очень  юный  офицерик мог  не
знать  об  этой  легендарной дуэли,  об  этой  непримиримой вражде,  которая
возникла из-за какого-то загадочного, несмываемого оскорбления.


     <B><I>Глава III</B></I>


     Отступление от Москвы потопило все личные переживания в  море несчастий
и скорби. Полковники без полков, д'Юбер и Феро, с мушкетами на плечах шагали
в рядах так называемого Священного батальона  --  батальона, который состоял
из офицеров всех родов оружия, но которым уже некем больше было командовать.
     В   этом   батальоне   заслуженные  полковники  выполняли   обязанности
сержантов, генералы --  ротных командиров, а маршал  Франции, принц империи,
возглавлял батальон. Все они были вооружены ружьями, подобранными на дороге,
патронами,  отобранными у  мертвецов.  В  эти  дни  полного  распада  всякой
дисциплины  и служебного  долга,  который связывает крепкими  узами  взводы,
батальоны,  полки, бригады  и дивизии вооруженного  войска, эта группа людей
старалась  из  чувства  гордости  соблюдать  какую-то  видимость  порядка  и
стройности. Отставал только  тот, кто падал и  препоручал ледяной стуже свою
измученную душу.
     Они  брели  вперед,  и  шаг  их  не  нарушал  могильной  тишины равнин,
сверкающих  мертвенным   блеском  снегов  под  пепельно-серым  небом.  Вьюга
бушевала  на полях, налетала  на  сомкнутую  колонну,  окутывала  ее снежным
вихрем, затихала на  миг, и люди  снова плелись по своему безотрадному пути,
не  отбивая  такта, не соблюдая мерного ритма военного шага.  Они  брели, не
обмениваясь  ни словом, ни взглядом; шли  плечо к плечу  день  за  днем,  не
поднимая глаз от земли, словно погруженные в безнадежные думы. В безмолвной,
черной  сосновой  чаще  слышалось  только  потрескивание  веток,  отягченных
снегом. Часто от зари до зари никто во  всей колонне не произносил ни слова.
Это  было похоже на шествие мертвецов -- эти бредущие трупы, пробивающиеся к
далекой  могиле.  Только налеты  казаков воскрешали  в  их глазах  некоторое
подобие воинственной решимости. Батальон поворачивал кругом и выстраивался в
боевом  порядке или  становился  сомкнутым строем, а сверху  без конца,  без
конца сыпались снежные хлопья. Кучка всадников в меховых папахах, с длинными
пиками наперевес с криками  "ура! ура!" носилась вокруг этого ощетинившегося
строя, откуда с глухими  раскатами, прорезая густую снежную завесу, вылетали
сотни огненных  вспышек.  Через несколько минут  всадники  исчезали,  словно
подхваченные  вихрем,   а   Священный  батальон,   настороженно   застыв   в
одиночестве, среди бурана, слышал  только завыванье ветра, пронизывающего до
самого мозга костей. Со слабым  возгласом: "Vive l'empereur!"<SUP>1 </SUP>--
он снова двигался  вперед,  оставляя  позади  несколько безжизненных  тел --
крошечные  черные  точки  среди  белой   пустыни  снега.  (<I><SUP>1   </SUP>Да
здравствует император! (франц. )</I><SUP> </SUP>
     Хотя они нередко  шагали в  одной  шеренге  или, отстреливаясь,  стояли
плечо к  плечу, оба  офицера  теперь  не замечали  друг друга отнюдь  не  из
враждебного умысла, а поистине из полного равнодушия. Весь запас их душевной
энергии уходил  на то, чтобы противостоять  страшной враждебности окружающей
их природы  и гнетущему чувству непоправимого бедствия. Они  до самого конца
считались самыми бодрыми,  больше всех сохранившими  стойкость  духа во всем
батальоне.  Их мужественная  жизнеспособность окружала их в глазах товарищей
ореолом геройства.  За  все время  они  обменялись, может  быть, двумя-тремя
словами и  то  случайно, за исключением  одного  дня,  когда, отстреливаясь,
впереди всех  от конного разъезда  в  лесу,  они  оказались  отрезанными  от
батальона небольшой  кучкой  казаков. Десятка два усатых,  обросших  щетиной
всадников в меховых папахах, потрясая пиками, носились вокруг них в зловещей
тишине. Но ни  тот, ни другой офицер  не  собирался сложить оружие. И тут-то
полковник Феро, вскинув мушкет к плечу, неожиданно сказал хриплым, ворчливым
голосом:
     --  Вы  цельтесь  вот  в этого,  что поближе,  полковник  д'Юбер,  а  я
разделаюсь вон с тем: я стреляю лучше вас.
     Полковник д'Юбер  кивнул, поднимая  мушкет. Они стояли, прислонившись к
стволу  толстого дерева. Громадные сугробы впереди  защищали  их  от  прямой
атаки. Два метких  выстрела  прозвучали  в  морозном  воздухе, -- два казака
зашатались в седлах. Остальные,  решив, что игра не  стоит свеч,  сомкнулись
вокруг своих раненых товарищей и  ускакали прочь. Полковникам Феро и д'Юберу
удалось нагнать свой батальон, когда он  остановился  на ночлег. В этот день
они  не раз опирались друг  на  друга,  и в конце концов  полковник  д'Юбер,
которому  его длинные ноги давали преимущество  в ходьбе по  рыхлому  снегу,
решительно  отнял  мушкет  у  полковника Феро и вскинул  его себе  на плечо,
опираясь на свой, как на посох.
     На  окраине деревушки, почти занесенной снегом, ярким громадным костром
пылал  старый  деревянный  сарай.  Священный батальон  скелетов,  кутаясь  в
лохмотья и  тесно сбившись в  кучу,  спиной к ветру,  жадно  тянулся к  огню
сотнями онемевших костлявых рук. Никто не заметил, как они  подошли.  Прежде
чем  вступить   в   круг   света,  озарявший  худые,   изможденные  лица   с
остекленевшими глазами, полковник д'Юбер сказал:
     -- Вот вам ваш мушкет, полковник Феро. Хожу-то я лучше вас.
     Полковник  Феро  кивнул  и,  расталкивая  сидящих  направо   и  налево,
протискался к самому огню. Полковник Д'Юбер, хотя  и  не столь бесцеремонно,
но тоже постарался занять место в первом ряду. Те, кого они  отпихнули,  все
же  слабыми  возгласами приветствовали  двух несокрушимых  товарищей. И  эти
слабые возгласы  были,  пожалуй, самой  высокой похвалой, которой когда-либо
удостаивались мужество и стойкость.
     Таков достоверный рассказ о словах, которыми обменялись полковники Феро
и  д'Юбер  во  время отступления от Москвы.  Угрюмость полковника Феро  была
выражением  накопившейся   в  нем  ярости.  Приземистый,  обросший  щетиной,
почерневший от слоев грязи и густо разросшейся жесткой бороды, с подвязанной
рукой, обмотанной  грязными лохмотьями,  он проклинал судьбу за  неслыханное
вероломство но  отношению  к  божественному  Человеку  Судьбы  <SUP>1</SUP>.
<I>(<SUP>1 </SUP>К Наполеону .)</I>

     Полковник д'Юбер относился к  событиям значительно более  серьезно. Его
тонко  очерченное, когда-то красивое лицо, от которого теперь остались  одни
только кости да впадины,  обтянутые кожей, выглядывало из черного бархатного
женского капора; поверх капора была напялена треугольная шляпа -- он  выудил
ее из-под колес пустого  военного  фургона, некогда служившего для перевозки
офицерского багажа;  длинные  усы  висели  сосульками  по  обе  стороны  его
потрескавшихся,  посинелых губ; глаза  под воспаленными веками слезились  от
нестерпимо  яркого  снежного  блеска. Главную  часть  его  одежды  составлял
овчинный полушубок, который он с большим трудом снял с валявшегося на дороге
трупа. Полушубок этот, слишком короткий, для человека его роста, оканчивался
чуть-чуть  пониже пояса,  и  посиневшие от  холода ноги  проглядывали сквозь
лохмотья  брюк.  Но  при создавшихся  обстоятельствах  это  не  вызывало  ни
насмешки, ни жалости.  Никто не обращал внимания на то, как выглядит или как
чувствует себя сосед.
     Полковник  д'Юбер, терпеливо переносивший холод, испытывал непрестанное
чувство  унижения   от  этой   плачевной   непристойности   своего  костюма.
Какой-нибудь  легкомысленный человек мог бы  сказать, что груды безжизненных
тел,  усеивавшие  путь  отступления,  могли  бы  без  труда  пополнить  этот
недостаток. Но  стащить брюки  с замерзшего трупа  отнюдь не так просто, как
кажется. На это требуются время и усилия, а между тем колонна уходит вперед.
Полковник д'Юбер не решался остаться позади. Он не надеялся на свои силы, он
опасался,  что,  если он хоть немножко отстанет, ему не удастся нагнать свой
батальон. Кроме того, омерзительная  борьба  с замерзшим трупом, оказывающим
при этом железное сопротивление, вызывало у него чувство тошноты.
     Но как-то раз,  копаясь в сугробе возле какой-то деревенской  лачужки в
надежде  найти мороженую  картошку или  какую-нибудь другую съедобную дрянь,
которую  он мог  бы пожевать своими  длинными расшатанными зубами, полковник
д'Юбер нашел две рогожи из тех, какими русские мужики закрывают с боков свои
телеги. Очистив  их от  примерзшего снега,  он обернул  ими  свою элегантную
особу, крепко стянув вокруг пояса, и таким образом  получилось нечто похожее
на  колокол,  что-то  вроде  негнущейся  юбки,  которая,  правда,  придавала
полковнику д'Юберу вполне пристойный вид, но делала его еще более заметным.
     Экипировавшись таким образом, он продолжал отступать, твердо надеясь на
то, что ему удастся спастись, но, втайне полный других опасений.  Его пылкая
юношеская вера в будущее была разрушена. "Если дорога славы приводит к таким
неожиданностям,  --  рассуждал он -- а  он еще был способен  рассуждать,  --
можно  ли всецело полагаться на того, кто тебя ведет?" Эти опасения задевали
его патриотические чувства,  а к  ним примешивалось  беспокойство  и за свою
личную судьбу; но все это было  отнюдь не похоже на ту  слепую, безрассудную
ярость против людей и всего на свете, бушевавшую в груди полковника Феро.
     Восстанавливая свои силы в маленьком  немецком  городке, где он  пробыл
три недели, полковник д'Юбер с удивлением обнаружил  в себе  любовь к покою.
Постепенно возвращавшаяся к нему энергия отличалась непривычным  миролюбием.
Он  молча раздумывал над этой странной переменой своего душевного состояния.
Можно  не  сомневаться, что  многие  из  его  товарищей-офицеров  переживали
примерно то же самое.  Но говорить об этом было не  время. В одном  из своих
писем домой полковник д'Юбер писал:
     "Все  твои  планы,  моя дорога  Леони, женить  меня  на  очаровательной
девушке,   которую   ты  обрела   по  соседству,  сейчас   отодвигаются   на
неопределенное будущее.  Мир еще не  наступил.  Европу следует  проучить еще
раз.  Трудная  нам  предстоит  задача,  но ее надо выполнить,  ибо император
непобедим".
     Так писал полковник  д'Юбер из Померании  своей  замужней сестре Леони,
жившей  на  Юге  Франции.  Чувства,  выражавшиеся  в этом  письме, нашли  бы
несомненный  отклик в душе полковника Феро, который никому  не  писал писем,
ибо отец его был безграмотный кузнец и не было у него  ни сестер, ни братьев
и  никого,  кто бы  мечтал  соединить его с юной,  очаровательной  девушкой,
которая украсила бы его мирные дни. Но в письме полковника  д'Юбера были еще
и иные философские рассуждения  --  о непрочности  каких-либо личных надежд,
когда они всецело связаны с фантастической судьбой одного человека, который,
как бы неоспоримо он ни был велик, тем  не менее при всем своем  несомненном
величии, как-никак, все же только человек.
     Подобные рассуждения показались бы полковнику  Феро гнусной  ересью,  а
попадись   ему   кое-какие   другие   осторожные  высказывания,  в   которых
проскальзывали  невеселые опасения  по  поводу войны,  он,  не  задумавшись,
объявил бы это государственной изменой. Но Леони, сестра полковника д'Юбера,
прочла их  с чувством глубокого удовлетворения  и, задумчиво сложив  письмо,
сказала про себя: "Я всегда думала, что у Армана в конце концов благоразумие
возьмет вверх".  Леони, с тех пор как она вышла замуж и поселилась на родине
мужа --  в провинции Южной  Франции, стала убежденной роялисткой и мечтала о
возвращении  законного  короля. В  надежде  и смятении она  молилась утром и
вечером и ставила в церкви свечки за здоровье и благополучие своего брата.
     У нее  были все основания предполагать,  что молитвы ее  были услышаны.
Полковник д'Юбер, побывав в сражениях под  Люценом,  Бауценом  и  Лейпцигом,
остался  невредим и  покрыл  себя  славой. Приспособляясь к  условиям  этого
страшного времени, он никогда не высказывал вслух своих опасений. Он скрывал
их  под  приятной  учтивостью  такого  подкупающего  характера, что  люди  с
удивлением  спрашивали  себя:  а  допускает  ли  вообще   полковник   д'Юбер
возможность какой-нибудь катастрофы? Не только его манера держаться, но даже
и  взгляд его  оставался невозмутимым.  Спокойная приветливость этих голубых
глаз  сбивала  с толку всех  злопыхателей и  приводила в замешательство даже
само отчаяние.
     Это   поведение   обратило   на   себя  благосклонное  внимание  самого
императора,  ибо полковник д'Юбер,  состоявший теперь при  штабе  верховного
главнокомандующего, неоднократно  имел  случай находиться в присутствии  его
императорского  величества.  Но все  это в высшей  степени  раздражало более
непосредственную натуру полковника  Феро. Попав однажды проездом  по делам в
Магдебург, он  как-то раз мрачно  сидел  за обедом с  комендантом крепости и
вскользь в разговоре сказал о своем давнишнем противнике:
     -- Этот человек не любит императора.
     На  это  присутствующие ответили  глубоким  молчанием. Полковник  Феро,
испытывая  тайные  угрызения  совести  от изреченной им чудовищной  клеветы,
почувствовал необходимость подкрепить ее каким-нибудь веским аргументом.
     --  Уж  я-то его хорошо знаю! --  воскликнул он, присовокупив несколько
крепких  словечек. --  Противника  своего  изучаешь  вдоль и  поперек, а  мы
сходились с ним по  крайней мере  раз шесть.  Кто  об этом в армии не знает!
Чего же вам еще надо? Самый что ни на есть отъявленный дурак и  тот сумел бы
воспользоваться случаем, чтобы раскусить человека, а уж я-то,  черт  возьми,
знаю,  что говорю!  --  И  он  окинул  сидящих  за  столом мрачным,  упорным
взглядом.
     Спустя некоторое время в Париже, где  у него оказалась масса  хлопот  в
связи  с  переформированием  полка,  полковник Феро услышал,  что  полковник
д'Юбер   произведен  в  генералы.  Он  недоверчиво  смерил  взглядом  своего
собеседника,  затем,  сложив руки на груди,  повернулся к нему спиной и тихо
пробормотал:
     -- Этот человек меня теперь ничем не удивит. -- А затем прибавил вслух,
чуть  повернув  голову через  плечо: --  Вы премного обяжете  меня,  если не
сочтете за труд передать генералу д'Юберу при первой же возможности, что его
повышение на некоторое время спасает его от одной жаркой схватки. Я как  раз
поджидал, не покажется ли он здесь.
     Офицер не удержался и сказал с укоризной:
     -- Как вы только можете  думать об этом, полковник Феро, в такое время,
когда каждый  человек  должен стремиться  отдать  свою  жизнь  для  славы  и
спасения Франции!
     Но  накопившаяся  горечь,  посеянная  превратностями  войны,  испортила
характер полковника Ф