еро. Подобно многим другим, он озлобился от несчастий.
     -- Я отнюдь не  считаю, что существование генерала  д'Юбера  может хоть
сколько-нибудь способствовать славе и  спасению Франции, --  злобно  отрезал
он. --  Впрочем, вы, может быть, изволите полагать, что вы знаете его лучше,
чем я? Я, который по меньшей мере раз шесть сходился с ним в поединке!
     Собеседник его, молодой человек, вынужден был замолчать. Полковник Феро
прошелся по комнате.
     -- Сейчас, знаете, не время щепетильничать, -- сказал он. -- Я не верю,
чтоб   этот  человек  когда-нибудь  любил  императора.  Он  заработал   свои
генеральские  эполеты на  побегушках у  маршала Бертье.  Прекрасно! Я  сумею
заслужить свои иначе. И тогда уж мы разберемся в этом деле, которое,  на мой
взгляд, слишком затянулось.
     Когда  генералу д'Юберу кто-то случайно  обмолвился об  этих враждебных
выпадах полковника  Феро,  он  только  махнул  рукой,  словно отгоняя что-то
бесконечно надоевшее. Мысли  его были заняты более  серьезными заботами. Ему
так и  не удалось съездить повидать своих  родных. Сестра его,  у которой ее
роялистские  надежды возрастали с  каждым днем, хотя и очень гордилась своим
братом, тем не менее несколько огорчилась повышением, ибо оно накладывало на
него  весьма  заметное клеймо  особой милости  узурпатора,  что впоследствии
могло оказать совершенно обратное влияние на его будущее. Он написал ей, что
никто, кроме какого-нибудь заклятого врага, не может  сказать о нем,  что он
получил повышение по чьей-то милости. Что же до будущего, то он писал, что у
него нет привычки заглядывать дальше предстоящего сражения.
     Начав кампанию во Франции в  этом  непреклонном состоянии духа, генерал
д'Юбер  на второй же день был  ранен в  битве при Лане. Когда  его уносили с
поля, он услышал, что полковник  Феро, только что  произведенный в генералы,
был  послан на  его место  в  качестве  командира бригады. У  него  невольно
вырвалось  проклятие,  ибо   он  с  первого  взгляда   не  смог  оценить  те
преимущества, которые давала ему  эта проклятая рана. И, однако, именно этим
героическим способом  провидение  кроило его будущее. Медленно пробираясь на
юг, в усадьбу сестры, под  заботливым присмотром старого  преданного  слуги,
генерал  д'Юбер  счастливо избежал унизительных  компромиссов  и запутанного
положения, в котором очутились сподвижники наполеоновской  империи в  момент
ее крушения.
     Лежа  в  постели у  себя в  комнате, в распахнутые  окна которой  сияло
солнце  Прованса, он  оценил  истинный  смысл  этой  великой милости судьбы,
ниспосланной ему в  виде острого осколка  прусского артиллерийского снаряда,
который,  убив под ним лошадь и разворотив ему бедро,  спас его  от жестокой
борьбы  со  своей совестью. После этих четырнадцати  лет  походной  жизни, в
седле с саблей наголо, чувствуя себя  вправе  сказать,  что он выполнил свой
долг  до конца, генерал  д'Юбер теперь пришел к мысли, что покорность судьбе
-- легкая добродетель. Сестра его была в восторге от такой рассудительности.
     -- Я всецело  отдаю  себя в твои  руки, моя дорогая Леони, -- заявил он
ей.
     Он  все  еще   был  прикован   к  постели,  когда  благодаря  полезному
вмешательству  в его  дела  влиятельных  родственников  зятя он  получил  от
королевского правительства не только подтверждение в чине, но и извещение  о
том, что он оставлен на действительной службе.
     При  этом  ему  предоставлялся неограниченный  отпуск  для  поправления
здоровья.  Неблагоприятное  мнение,  сложившееся  о  нем  в  бонапартистских
кругах,  хотя и  не  основывалось ни  на чем, кроме  совершенно голословного
заявления генерала  Феро, сыграло несомненную роль в том, что генерал д'Юбер
был оставлен на действительной службе. Что  касается генерала Феро,  он тоже
был утвержден в чине. Это было  больше того, на что он мог рассчитывать,  но
маршал Сульт, военный министр правительства возвращенного короля, благоволил
к офицерам, служившим в Испании. Однако даже и благоволение маршала не могло
посулить  ему  действительную  службу.  Он  пребывал  в  полной  праздности,
непримиримый, мрачный, и  целые  дни просиживал  в дешевых  ресторанчиках  в
компании  других  отставных офицеров,  которые  бережно  прятали в  жилетных
карманах  старые  трехцветные  кокарды  и  сохраняли  на  своих  потрепанных
мундирах старые пуговицы с запретным орлом, заявляя, что они слишком бедны и
не могут позволить себе обзавестись новыми.
     Триумфальное возвращение с Эльбы, подлинный исторический факт, чудесный
и невероятный,  как подвиги мифических полубогов, свершилось,  когда генерал
д'Юбер  все  еще не мог сесть на коня, да и ходить-то мог  едва-едва.  Мадам
Леони очень радовалась этому обстоятельству, ибо оно держало  ее брата вдали
от всех  зол,  но она  с ужасом замечала, что его умонастроение в  это время
отнюдь  не  отличалось   рассудительностью.  Этот  генерал,  оставленный  на
действительной службе, которому все еще грозила опасность остаться без ноги,
был застигнут однажды ночью в  конюшне  -- конюх,  увидев там свет, подумал,
что это воры, и поднял тревогу. Костыль генерала валялся на полу, наполовину
зарытый в солому, а сам он, прыгая на одной ноге,  пытался оседлать  лошадь,
которая фыркала и не хотела стоять на месте.
     Таково   было  действие  чар  императора   на  человека   спокойного  и
рассудительного. При свете  фонаря, горевшего в конюшне,  генерала обступили
перепуганные  и возмущенные родственники; они накинулись на него со слезами,
мольбами, упреками, и это безвыходное  для него положение разрешилось только
тем, что он, потеряв сознание, упал в чьи-то родственные объятия. Он еще  не
успел подняться после болезни, как второе царствование Наполеона -- Сто дней
лихорадочного волнения и  немыслимых усилий -- пронеслось,  как ошеломляющий
сон.  Тяжкий 1815  год,  начавшийся  в  смятении умов  и  терзаниях совести,
завершался карающими проскрипциями.
     Как  избежал  генерал Феро проскрипционного  списка  и последних  услуг
стрелковой команды,  он  и  сам не  знал.  Отчасти он  был обязан  этим тому
второстепенному положению, которое он занимал в течение Ста дней.  Император
не предоставил ему командного  поста, а держал его на запасном кавалерийском
пункте, откуда он  снаряжал и отправлял  на поля сражений  наспех  обученные
эскадроны. Будучи высокого  мнения о своих способностях, генерал Феро считал
это  занятие ниже своего  достоинства и выполнял его  без особого рвения; но
главное, что спасло его от эксцессов роялистской реакции, было вмешательство
генерала д'Юбера.
     Все еще  находясь в отпуску по болезни, генерал д'Юбер был уже теперь в
состоянии  двигаться,  и сестра убедила его  поехать  в Париж  представиться
законному королю. Так как никто в  столице, разумеется, не был  осведомлен о
происшествии в конюшне, его приняли там весьма благосклонно. Ввиду того, что
весь он,  душой и телом, до  мозга костей был человек  военный,  перспектива
пойти  дальше на этом  поприще утешала  его,  когда  он увидел себя объектом
бонапартистской ненависти, которая преследовала его с таким  рвением, какого
он  никак не мог себе объяснить. Вся злоба  этой раздраженной гонимой партии
устремилась на него, на человека, который <I>никогда</I> не любил императора, -- на
это чудовище хуже всякого предателя.
     Генерал д'Юбер невозмутимо пожимал плечами  на эти остервенелые выпады.
Отринутый  своими старыми  друзьями и отнюдь не  склонный доверять  авансам,
которые делали ему роялистские круги, молодой, красивый генерал (ему  только
что исполнилось сорок  лет) держал себя  с холодной, официальной учтивостью,
которая  при  малейшем  намеке на недостаточное уважение переходила в  сухое
высокомерие.
     Забронировав  себя  таким образом, генерал д'Юбер устраивал свои дела в
Париже и  чувствовал себя  в глубине  души очень счастливым. Это было совсем
особое, захватывающее  чувство  человека  сильно влюбленного. Очаровательная
девушка, которую  подыскала ему сестра, уже  появилась на сцене и  завоевала
его  всего целиком, так,  как  это может  сделать  юная  девушка, неожиданно
появившись в поле зрения сорокалетнего человека. Они должны были пожениться,
как  только  генерал д'Юбер получит официальное назначение на обещанный  ему
пост.
     Однажды днем, сидя  на веранде кафе Тортони,  генерал д'Юбер услыхал из
разговора  двух незнакомых  ему людей, сидевших за  соседним  столиком, что,
генералу  Феро,  арестованному в  числе прочих  офицеров  высшего командного
состава  после  вторичного  возвращения  короля,  грозит опасность предстать
перед чрезвычайным судом.  Генерал д'Юбер, который, подобно многим томящимся
ожиданием влюбленным, едва только у него выдавалась свободная минута, тотчас
же  переносился  в  будущее и  предавался ослепительным мечтам, оторвался от
упоительного  созерцания своей  невесты только  тогда,  когда  услышал,  как
кто-то  громко произнес имя его вечного противника. Он оглянулся. Незнакомцы
были  в  штатском.  Худые,  с  суровыми,  закаленными  лицами,  они  сидели,
откинувшись  на  спинки   стульев,  и  с   мрачным,  вызывающим  равнодушием
полядывали вокруг из-под своих низко надвинутых на глаза шляп. Нетрудно было
узнать в них двух уволенных с  военной службы офицеров старой гвардии. То ли
бравируя, то  ли действительно  от  полного  равнодушия,  они  разговаривали
громко,  и  генералу  д'Юберу, который  не  видел причины пересаживаться  на
другое место, было слышно каждое слово. Они, по-видимому,  не  были близкими
друзьями генерала Феро и называли его имя в числе других.
     Когда генерал  д'Юбер  второй  раз  услышал  это  имя,  его  сладостное
предвкушение   семейного   будущего,    скрашенного   женским   очарованием,
растворилось в  остром сожалении о  воинственном прошлом, об этом неумолчном
упоительном грохоте  орудий,  неповторимом в  величии своей  славы  и своего
крушения,  об этом  чудесном  достоянии, владеть  которым выпало на долю его
поколения. В  сердце его  шевельнулась необъяснимая  нежность к его  старому
противнику, и  он  с  чувством умиления  вспомнил ту  поистине  убийственную
нелепость, которая вносила  в  его существование эта  дуэль. Это было  нечто
вроде  острой  приправы  к  жаркому,  -- он сейчас  с грустью вспоминал  эту
остроту. Никогда уж  он не вкусит ее больше. Все  кончено. "Он, должно быть,
ожесточился  против  меня с  самого начала  за то, что  я тогда бросил  его,
раненого, в саду", -- добродушно подумал д'Юбер.
     Двое  незнакомцев  за  соседним  столиком,  упомянув  в  третий раз имя
генерала  Феро, замолчали;  затем более пожилой из  них, продолжая разговор,
сказал с горечью:
     -- Да,  для генерала Феро теперь, можно сказать, все кончено. А почему?
Да просто потому, что он не  из  тех выскочек, которые только о себе думают.
Эти роялисты понимают, что  им от него  никогда никакой пользы не  будет. Он
слишком любил Того.
     Тот -- это был человек на острове  Святой Елены.  Оба  офицера  кивнули
друг  другу,  чокнулись и выпили  за  несбыточное  возвращение.  Затем  тот,
который только что говорил, сказал с язвительным смешком:
     -- Противник-то его оказался умнее.
     -- Какой противник? -- спросил, словно недоумевая, собеседник.
     -- Да разве вы не  знаете? Их было  два гусара. После каждого повышения
они дрались на дуэли. Неужели вы ничего не слышали о дуэли, которая тянулась
с тысяча восемьсот первого года?
     Да, разумеется, он слышал об этой дуэли!
     --  Ах, вот о чем речь! Да, конечно,  генерал барон д'Юбер может теперь
спокойно наслаждаться милостями своего жирного короля.
     -- Пусть себе наслаждается, -- неодобрительно пробормотал другой.
     -- А  ведь храбрые были офицеры оба! Я никогда не видал  этого д'Юбера.
Говорят, какой-то шаркун, интриган.  Но  я, конечно, охотно  верю  Феро:  он
говорил про него, что он <I>никогда</I> не любил, императора.
     Они поднялись и ушли.
     Генерал д'Юбер очнулся  с чувством невыразимого ужаса, словно  лунатик,
который, проснувшись на ходу от своего глубокого сна, видит, что он забрел в
трясину. Его  охватило глубочайшее омерзение к  этому  болоту, в котором  он
себе  прокладывал  путь. Даже образ  очаровательной  девушки  потонул в этом
нахлынувшем на него отвратительном чувстве. Все, все, чем он когда-либо был,
и то, к чему он стремился, будет теперь навек отравлено горечью невыносимого
стыда, если ему не удастся спасти генерала Феро от страшной судьбы, грозящей
многим храбрым.
     Охваченный этим почти болезненным желанием во что бы то ни стало спасти
своего противника, генерал д'Юбер, не щадя рук и ног, как говорят  французы,
пустил в ход  все, что было можно, и  меньше чем через сутки получил  особую
аудиенцию у министра полиции.
     Генерала барона  д'Юбера  сразу, без  доклада,  впустили в  кабинет.  В
сумраке министерского кабинета,  в глубине, позади письменного стола, кресел
и  столиков, между двумя снопами восковых свечей, пылавших в канделябрах, он
увидел фигуру в раззолоченном  мундире, позирующую перед громадным зеркалом.
Бывший  член  Конвента Фуше, сенатор империи, предававший  каждого человека,
изменявший любому принципу,  любому стимулу  человеческого поведения, герцог
Отрантский, грязный подручный второй Реставрации, любовался своим придворным
мундиром, ибо его прелестная юная невеста изъявила желание иметь его портрет
на  фарфоре  не иначе,  как  в этом мундире. Это был каприз,  очаровательная
прихоть,  и   первый  министр  второй  Реставрации  горел  нетерпением   его
выполнить,  ибо  человек  этот,  которого  за  его  коварные  повадки  часто
сравнивали  с  лисой, но  моральные качества  коего нельзя достойным образом
охарактеризовать,  не  прибегнув  к  более сильному сравнению  -- с  вонючим
скунсом, пылал любовью не меньше, чем генерал д'Юбер.
     Раздосадованный, что его по оплошности слуги застали врасплох, он замял
эту неловкость бесстыдством, к которому он так умело прибегал в нескончаемых
интригах, созидая свою карьеру. Ничуть не изменив позы -- он стоял, выставив
вперед  одну  ногу в шелковом чулке,  откинув голову  к  левому плечу, -- он
спокойно произнес:
     -- Прошу сюда, генерал, пожалуйста, подойдите. Извольте, я вас слушаю.
     В  то время, как генерал д'Юбер, чувствуя себя чрезвычайно неловко, как
если б это его уличили в какой-то смешной слабости, излагал как можно короче
свою просьбу, герцог Отрантский расправлял воротник, приглаживая отвороты  и
глядя  на  себя в зеркало,  поворачивался всем  туловищем, чтобы посмотреть,
хорошо ли лежат на спине расшитые золотом фалды. Будь он один, его спокойное
лицо,  внимательные глаза не  могли бы обнаружить большей непринужденности и
сосредоточенного интереса к этому занятию, чем сейчас.
     --   Изъять   из  рассмотрения  специальной   комиссии   некоего  Феро,
Габриеля-Флориана, бригадного генерала производства восемьсот четырнадцатого
года? -- повторил  он  слегка удивленным тоном и  повернулся  от зеркала. --
Почему же именно его изъять?
     -- Я  удивлен, что  ваша светлость, будучи столь  компетентным в оценке
своих современников, сочли нужным включить это имя в список.
     -- Ярый бонапартист!
     --  Как  это должно быть известно вашей светлости, то же можно  сказать
про  любого гренадера, про  любого  солдата армии. А  личность генерала Феро
имеет  не  больше  значения,  чем  личность любого  гренадера.  Это  человек
недалекий, не обладающий никакими способностями. Нельзя даже и предположить,
чтобы он мог пользоваться каким-нибудь влиянием.
     -- Однако языком своим он хорошо пользуется, -- заметил Фуше.
     -- Он болтлив, я допускаю, но не опасен.
     --  Я воздержусь спорить с  вами. Мне о  нем почти ничего  не известно.
Ничего, в сущности, кроме имени.
     --  И, однако, ваша светлость  стоит во главе  комиссии, уполномоченной
королем отобрать лиц, которым  надлежит предстать  перед ее судом, -- сказал
генерал   д'Юбер  с   подчеркнутой   интонацией,  которая,   разумеется,  не
ускользнула от слуха министра.
     -- Да, генерал, -- сказал он, удаляясь в полумрак, в глубину комнаты, и
опускаясь  в  глубокое  кресло,  откуда  теперь видно  было  только  тусклое
сверканье  золотого шитья  и  неясное  бледное  пятно вместо  лица.  --  Да,
генерал. Вот стул, садитесь, пожалуйста.
     Генерал д'Юбер сел.
     -- Да, генерал, -- продолжал этот  непревзойденный мастер  в  искусстве
интриг  и  предательств,  которому  иногда  словно становилось невтерпеж  от
собственного  двуличия,  и он,  чтобы  отвести  душу,  пускался  в  циничную
откровенность. -- Я поспешил создать проскрипционную комиссию и  сам стал во
главе ее. А знаете, почему?  Да просто из опасения, что если я не возьму как
можно скорее это  дело  в  свои руки, то  мое  имя  может оказаться первым в
проскрипционном  списке. Такое  сейчас время.  Но  пока  я  еще министр  его
величества короля, я вас спрашиваю: почему, собственно, я  должен  изъять из
этого списка  какого-то неведомого Феро?  Вас удивляет, каким образом попало
сюда это имя? Может ли быть, что вы так плохо знаете людей? Дорогой мой,  на
первом же заседании комиссии имена хлынули на нас потоком, как дождь с крыши
Тюильри. Имена! Нам приходилось выбирать их  из тысяч. Откуда вы знаете, что
имя  этого Феро, жизнь или смерть которого не  имеет никакого  значения  для
Франции, не заменило собой ничье другое имя?
     Голос в кресле  умолк. Генерал д'Юбер сидел перед ним,  не  двигаясь, и
мрачно молчал. Только сабля его чуть-чуть позвякивала. Голос из кресла снова
заговорил:
     -- А  ведь  нам  приходится  еще  думать  о  том,  чтобы  удовлетворить
требования  монархов-союзников.  Да  вот  только  вчера  еще принц  Талейран
говорил  мне,  что  Нессельроде  официально уведомил  его  о  том,  что  его
величество  император Александр  весьма недоволен тем  скромным  количеством
уроков, которое намеревается дать  правительство короля, в особенности среди
военных. Это, конечно, конфиденциально.
     -- Клянусь честью, --  вырвалось  у  генерала д'Юбера сквозь  стиснутые
зубы,  --  если  ваша светлость  соизволит  удостоить меня еще  каким-нибудь
конфиденциальным сообщением, я  не ручаюсь  за себя... После этого  остается
только переломить саблю и швырнуть...
     -- Вы какому правительству изволите служить, как вы полагаете? -- резко
оборвал его министр.
     После недолгой паузы упавший голос генерала д'Юбера вымолвил:
     -- Правительству Франции.
     -- Это  называется отделываться пустыми  словами, генерал.  Вся  суть в
том,  что  вы служите  правительству бывших изгнанников -- людей,  которые в
течение двадцати  лет  были  лишены  родины, людей, которые  ко всему  этому
только  что пережили очень  тяжелое и унизительное чувство страха... Не надо
обманывать себя на этот счет, генерал.
     Герцог Отрантский  замолчал. Он отвел душу и добился своего -- потоптал
чуточку собственное  достоинство этого человека, который так некстати застал
его позирующим перед зеркалом в расшитом  золотом придворном мундире. Но эта
публика из армии -- народ горячий. Он  тут  же подумал, что будет  в  высшей
степени  неудобно,  если  офицер  высшего  командного  состава,  настроенный
доброжелательно  генерал,  принятый им  по рекомендации  одного  из принцев,
вдруг  после  разговора с министром  выкинет сгоряча  какую-нибудь глупость,
из-за, которой потом поднимется шум. Он переменил  тон и спросил, переходя к
делу:
     -- Ваш родственник -- этот Феро?
     -- Нет. Не родственник.
     -- Близкий друг?
     -- Да... близкий... Мы тесно связаны с ним,  и связь  эта такого  рода,
что для меня является вопросом чести попытаться...
     Министр  позвонил, не дослушав до конца фразы. Когда слуга, поставив на
письменный  стол   дча   массивных   серебряных  канделябра,  вышел,  герцог
Отрантский  поднялся,  сияя золотой грудью при ярком свете свечей, достал из
стола  лист  бумаги  и,  небрежно  помахивая  им  в  руке,  сказал с  мягкой
внушительностью:
     --  Вам  не  следует говорить  о том, что вам хочется  переломить  вашу
саблю,  генерал. Вряд ли вам удастся  получить другую. Император на этот раз
не  вернется...  Что за  человек!  Был один момент  в  Париже,  вскоре после
Ватерлоо, когда  он изрядно напугал меня... Казалось, он вот-вот начнет  все
сначала. К  счастью, это  никому  не удается  -- никогда  нельзя  начать все
сначала, нет.  Забудьте  думать о том, что вы  хотели переломить вашу саблю,
генерал.
     Генерал д'Юбер, не поднимая  глаз, чуть заметно шевельнул рукой, как бы
ставя крест и  смиряясь.  Министр полиции  отвел от него свой взор  и  начал
неторопливо просматривать  бумагу,  которую  он  все время держал открыто  в
руке.
     --  Тут  у  нас  всего  двадцать  генералов  из  действующего  состава,
предназначенных послужить уроком.  Двадцать. Круглое число.  А ну-ка поищем,
где этот Феро...  Ага, вот он! Габриель-Флориан. Отлично! Этот самый. Ну что
ж, пусть у нас теперь будет девятнадцать.
     Генерал д'Юбер встал с таким чувством, как если бы  он перенес какую-то
заразную болезнь.
     -- Я  позволю  себе просить вашу светлость  сохранить мое ходатайство в
тайне. Для меня чрезвычайно важно, чтоб он никогда не знал...
     --  А кто  ж  ему станет  говорить, хотел бы я знать? -- сказал Фуше, с
любопытством поднимая глаза на застывшее, напряженное лицо генерала д'Юбера.
-- Вот,  пожалуйста,  возьмите тут какое-нибудь перо и  зачеркните  это  имя
сами. Это  единственный  список. Если  вы хорошенько обмакнете  ваше перо  и
проведете черту пожирней, никто никогда  не сможет узнать, что это  было  за
имя. Но только уж извините, я не отвечаю  за то, как  им  потом распорядится
Кларк  '.  <I>('  Кларк  --  маршал,  военный  министр  Франции  после  падения
Наполеона.)</I>  Если он будет неистовствовать,  военный  министр пошлет его  на
жительство в какой-нибудь провинциальный городок под надзор полиции.
     Спустя несколько дней генерал д'Юбер, вернувшись  домой, сказал  сестре
после того, как они расцеловались:
     --  Ах,  милочка  Леони, мне  так  не терпелось  поскорей  вырваться из
Парижа!
     -- Любовь торопила? -- сказала она с лукавой усмешкой.
     -- И ужас, -- добавил генерал д'Юбер очень серьезно. -- Я чуть не  умер
от... от омерзения.
     Лицо  его   брезгливо  передернулось.  Перехватив  внимательный  взгляд
сестры, он продолжал:
     -- Мне надо было  повидать  Фуше. Я добился аудиенции.  Я был у  него в
кабинете.  Когда  имеешь  несчастье  находиться  в  одной  комнате   с  этим
человеком, дышать с ним одним  воздухом, выходишь от него с таким ощущением,
как   будто    утратил   собственное    достоинство.   Появляется   какое-то
отвратительное чувство, что  в  конце концов  ты,  может быть, вовсе не  так
чист, как ты думаешь... Нет, ты этого не можешь понять.
     Она   несколько  раз  нетерпеливо  кивнула.  Напротив,  она   прекрасно
понимает. Она очень хорошо знает  своего брата  и любит его таким, каков  он
есть. Никаких чувств, кроме  ненависти и презрения,  не  вызывал ни  у  кого
якобинец  Фуше,  который,  пользуясь  для  своих  целей  любой  человеческой
слабостью,  любой   человеческой  добродетелью,  благородными  человеческими
мечтами, ухитрился обмануть  всех своих современников и умер в  безвестности
под именем герцога Отрантского.
     -- Арман, дорогой мой, -- сказала она с участием, что тебе понадобилось
от этого человека?
     --  Не  больше, не меньше, как человеческая жизнь. И я получил  ее. Мне
это было необходимо. Но я чувствую, что я  никогда  не  смогу  простить  эту
необходимость человеку, которого я должен был спасти.
     Генерал Феро, абсолютно неспособный понять,  что с ним такое происходит
(как в таких  случаях  и большинство из нас),  получив распоряжение военного
министра  немедленно  отправиться  в  некий  маленький  городок  центральной
Франции, подчинился  этому с зубовным  скрежетом и неистовым вращением очей.
Переход от войны, которая была для него единственным привычным состоянием, к
чудовищной  перспективе  мирной жизни страшил  его.  Он  отправился  в  свой
городок в твердой уверенности, что долго  это продолжаться не может.  Там он
получил уведомление  об отставке  и предупреждение  о том,  что его  пенсия,
присвоенная  ему соответственно со званием генерала, будет выплачиваться ему
при условии  благонадежного поведения, в  зависимости от  надлежащих отзывов
полиции.
     Итак,  он  больше  не числился  в  армии.  Он  вдруг  почувствовал себя
оторванным от земли,  подобно бесплотному духу. Так жить невозможно. Сначала
он  отнесся к этому  с явным недовернем. Этого  не может  быть! Он со дня на
день ждал, что вот-вот разразится  гром, случится землетрясение,  произойдет
какая-то  стихийная  катастрофа.  Но  ничего   не  происходило.  Безысходная
праздность придавила своим свинцовым  гнетом генерала  Феро, и  так  как ему
нечего было черпать в  самом себе, он погрузился в состояние  невообразимого
отупения. Он  бродил по  улицам,  глядя  перед собой  тусклым  взглядом,  не
замечая прохожих,  почтительно приподнимавших  шляпы  при встрече  с  ним; а
обитатели городка, подталкивая друг друга  локтем, когда  он проходил  мимо,
говорили шепотом:
     --  Это  бедный генерал Феро. Он  совсем убит горем. Подумайте, как  он
любил императора!
     Другие    кое-как    уцелевшие   останки   кораблекрушения,   выкинутые
наполеоновской   бурей,   льнули   к   генералу   Феро    с    беспредельной
почтительностью. Сам же  он  всерьез  воображал,  что  душа  его  раздавлена
скорбью. Временами на него находило желание заплакать, завыть во весь голос,
кусать себе руки  до  крови; иной  раз  он  просто  валялся  целыми днями  в
постели, накрыв голову подушкой. Но  все это было исключительно от скуки, от
тяжкого гнета неописуемой,  необозримой,  безграничной  скуки.  Он был  не в
состоянии  осознать  безнадежность  своего  положения, и это спасало его  от
самоубийства. Он даже никогда и не думал об этом. Он ни о чем не думал. Но у
него пропал аппетит, а так как он был не в силах выразить  те сокрушительные
чувства,  которые  он  себе  приписывал  (самая  неистовая  брань отнюдь  не<B><I></B></I>
выражала их),  он мало-помалу  приучил себя хранить молчание, а  для южанина
это все равно что смерть.
     Вот  почему  поведение генерала  Феро произвело  целую  сенсацию  среди
отставных военных, когда в один жаркий, душный день в маленьком кафе, сплошь
засиженном   мухами,   этот   бедный   генерал  вдруг  разразился  громовыми
проклятиями.
     Он   сидел  спокойно  на  своем  привилегированном  месте,  в  углу,  и
просматривал парижские газеты, проявляя к этому столько же интереса, сколько
приговоренный к  смерти человек  накануне казни, -- к  хронике происшествий.
Воинственные,  загорелые лица, среди которых у одного  недоставало глаза,  у
другого -- кончика носа, отмороженного в России, с любопытством склонились к
нему.
     -- Что случилось, генерал?
     Генерал  Феро  сидел  выпрямившись,  держа  сложенную  вдвое  газету  в
вытянутой руке, чтобы  легче было разобрать мелкий шрифт. Он перечел еще раз
про  себя сжатое сообщение,  которое, если можно так  выразиться, воскресило
его из мертвых:


     "Нам сообщают, что генерал  д'Юбер, который в настоящее время находится
в  отпуску  по болезни  на  юге,  назначается  командиром 5-й  кавалерийской
бригады..."


     Газета выпала у него из рук. "Назначается командиром..." И вдруг он изо
всех сил хлопнул себя по лбу.
     -- А ведь я совсем забыл о нем!-- пробормотал он, потрясенный.
     Один из ветеранов крикнул ему во всю глотку с другого конца кафе:
     -- Еще какая-нибудь новая пакость правительства, генерал?
     -- Пакостям этих мерзавцев нет конца! -- рявкнул генерал Феро. -- Одной
больше, одной меньше... -- Он  понизил голос. -- Но я надеюсь положить конец
одной  из них...  -- Он обвел взглядом окружавшие  его физиономии. -- Есть у
них  там   один  напомаженный,   расфранченный  штабной  офицерик,  любимчик
некоторых  маршалов,  которые  продали  отца своего за пригоршню английского
золота. Теперь он узнает, что я  еще жив, -- заявил он наставительным тоном.
-- Впрочем,  это частное дело, старое  дело чести.  Эх,  наша  честь  теперь
ничего не значит! Вот нас всех согнали сюда, поставили  клеймо и держат, как
табун  отслуживших полковых лошадей,  которым место только  на живодерне. Но
это будет все равно, что отомстить за императора... Господа, я вынужден буду
обратиться к услугам двоих из вас.
     Все бросились к нему. Генерал  Феро, горячо  тронутый  этим изъявлением
чувств, с нескрываемым волнением обратился к одноглазому ветерану-кирасиру и
к  офицеру  кавалерийского полка,  потерявшему кончик  своего носа в России.
Перед остальными он извинился:
     --  Это,  видите   ли,   кавалерийское  дело,   господа.  Ему  ответили
возгласами:
     --  Превосходно, генерал... Совершенно  правильно...  Ну конечно,  черт
возьми, мы же знаем!..
     Все были удовлетворены. Тройка покинула кафе, сопровождаемая криками:
     -- В добрый час! Желаем удачи!
     На  улице  они  взялись  под  руки,  генерал  оказался  посредине.  Три
потрепанные треуголки, которые они носили  в боях, грозно надвинув на глаза,
загородили собой чуть ли не всю улицу. Изнемогающий от зноя городок с серыми
глыбами  домов под красными  черепицами крыш раскинулся  под  синим  небом в
мертвом забытьи захолустной послеобеденной одури.  Эхо глухо разносило между
домами мерно повторяющийся стук бочара, набивающего обруч на бочку. Генерал,
слегка волоча левую ногу, старался идти в тени.
     --  Эта  проклятая  зима  тысяча  восемьсот  тринадцатого  года здорово
подточила  меня, до сих  пор кости болят.  Ну, не важно! Придется перейти на
пистолеты, вот и все. Да так,  просто маленький прострел... Ну  что ж, будем
драться  на пистолетах. Все  равно  эта дичь от меня не  уйдет. Глаз  у меня
такой же меткий, как раньше... Посмотрели бы вы, как я в России укладывал на
всем скаку из старого,  заржавленного  мушкета  этих свирепых казаков! Я так
думаю, что я родился стрелком.
     Так  ораторствовал  генерал  Феро,  закинув  голову  с круглыми глазами
филина  и хищным клювом. Буян, рубака, лихой кавалерист, он смотрел на войну
попросту -- она представлялась ему  нескончаемой вереницей поединков, чем-то
вроде  сплошной массовой  дуэли. И вот у него  теперь  опять  своя война. Он
ожил. Мрак  мира  рассеялся  над ним,  как  мрак  смерти. Это было  чудесное
воскрешение Феро,  Габриеля-Флориана,  волонтера  1793  года,  генерала 1814
года, погребенного без всяких церемоний служебным приказом военного министра
второй Реставрации.


     <B><I>Глава IV</B></I>


     Нет  человека,  которому удавалось бы  сделать все,  за  что  бы  он ни
взялся. В этом смысле мы все неудачники. Вся суть  в том, чтобы не потерпеть
неудачи  в  разумном направлении  и в  стойкости своих усилий в жизни. И вот
тут-то наше  тщеславие нередко сбивает нас с  пути. Оно заводит нас  в такие
запутанные  положения,  из  которых  мы потом  выходим разбитыми,  тогда как
гордость,  напротив,  охраняет  нас,   сдерживая   наши  притязания  строгой
разборчивостью и укрепляя нас своей стойкостью.
     Генерал д'Юбер  был человек  гордый  и сдержанный.  Если у него и  были
какие-то  любовные  увлечения, счастливые или неудачные, они прошли для него
бесследно. В  этом теле,  покрытом зарубцевавшимися  радами,  сердце  его  к
сорока  годам   осталось   нетронутым.   Ответив   сдержанным  согласием  на
матримониальные  замыслы  сестры, он,  будучи вовлечен  в них, влюбился  без
памяти бесповоротно, словно прыгнул в  пропасть с  разбегу.  Он  был слишком
горд, чтобы испугаться, да и ощущение само по себе было настолько сладостно,
что не могло испугать.
     Неопытность  сорокалетнего мужчины это  нечто гораздо  более серьезное,
чем  неопытность  двадцатилетнего юнца,  потому что  здесь  не  приходит  на
выручку безудержная опрометчивость юности.
     Девушка была загадкой, как все молоденькие  девушки, просто  своей юной
непосредственностью.  Но   ему   загадочность  этой  юной  девушки  казалась
необыкновенной  и   пленительной.  Однако  не   было  ничего  загадочного  в
приготовлениях к этому браку, который взялась  устроить мадам Леони, а также
и  ничего  удивительного.  Это был  весьма подходящий брачный  союз,  весьма
желательный  для матери юной девицы  (отец  у нее  умер) и  терпимый для  ее
дядюшки  --  престарелого  эмигранта,  недавно   вернувшегося  из  Германии,
который,  подобно  хилому  призраку  старого  режима,  бродил,  опираясь  на
тросточку, по садовым дорожкам родового  поместья своей  племянницы. Генерал
д'Юбер, надо сказать прямо, был не  таким  человеком,  чтобы удовлетвориться
тем,  что  он нашел себе  жену  с приданым. Его гордость (а  гордость всегда
стремится к  истинному успеху)  не могла удовлетвориться ничем, кроме любви.
Но  так  как  истинная  гордость  несовместима  с   тщеславием,  он  не  мог
представить,  с  какой стати  это загадочное создание с  сияющими  глубокими
очами  цвета  фиалки будет питать к  нему какое-нибудь более теплое чувство,
чем равнодушие.
     Молоденькая девушка (ее звали Адель) приводила его в замешательство при
каждой  его  попытке разобраться в  этом  вопросе. Правда, попытки  эти были
неуклюжи  и  робки,  потому  что  генерал  вдруг  очень  остро  почувствовал
количество  своих  лет, своих  ран и множество  других  своих  недостатков и
окончательно убедил себя в том, что он недостоин ее, ибо  он  только теперь,
на собственном опыте,  узнал, что  означает  слово  "трус". Насколько он мог
разобраться, она как будто давала понять,  что, вполне положившись на нежное
материнское   чувство  и   материнскую  прозорливость,  она   не  испытывает
непреодолимого  отвращения к особе  генерала д'Юбера и что этого для  хорошо
воспитанной  юной девицы вполне  достаточно, чтобы вступить в  брачный союз,
Такое  отношение  мучило и  уязвляло гордость генерала  д'Юбера. И,  однако,
спрашивал  он себя  в  сладостном отчаянии, на что, собственно,  большее  он
может рассчитывать.
     У нее был ясный,  открытый лоб. Когда ее синие глаза смеялись, линии ее
рта и подбородок сохраняли очаровательную серьезность. И все это выступало в
такой  пышной  рамке  блестящих  светлых  волос,  дышало такой  удивительной
свежестью румянца, такой выразительной грацией, что генералу д'Юберу никогда
не удавалось  поразмыслить хладнокровно над этими  возвышенными требованиями
своей  гордости. Он,  собственно, даже  побаивался  предаваться такого  рода
размышлениям, ибо они не  раз доводили его до такого отчаяния, что он понял:
скорей согласится убить  ее, чем откажется от нее. После  таких переживаний,
которые  бывают   у  людей  в  сорок  лет,   он  чувствовал  себя  разбитым,
уничтоженным, пристыженным и несколько  напуганным. Но он научился  находить
утешение в мудрой привычке просиживать далеко за полночь у открытого окна, и
подобно фанатику, предающемуся фанатическим  размышлениям о вере, замирать в
экстазе при мысли о том, что она существует.
     Однако не следует  думать, что кто-либо из  окружающих мог по его  виду
догадаться обо всех этих  перипетиях его душевного состояния. Генерал д'Юбер
неизменно сиял,  что не стоило ему ни малейшего усилия, потому  что, сказать
правду,  он   чувствовал  себя   необыкновенно   счастливым.   Он   соблюдал
установленные  для  его  положения правила: спозаранку  каждое  утро посылал
цветы (из сада и оранжерей Леони), а немножко попозже являлся сам завтракать
со своей невестой, ее матерью и дядюшкой-эмигрантом.  Днем они прогуливались
или  сидели  где-нибудь в  тени.  Бережная  почтительность,  готовая вот-вот
перейти в нежность, -- таков был  оттенок, окрашивавший их взаимоотношения с
его стороны; шутливая речь прикрывала глубокое смятение, в которое повергала
его ее недосягаемая близость. На исходе дня генерал д'Юбер возвращался домой
и,  шагая  среди  виноградников, чувствовал  себя  то ужасно  несчастным, то
необыкновенно счастливым,  а иной раз погружался в глубокую задумчивость, но
всегда с неизменным  ощущением полноты  жизни, какого-то особенного подъема,
присущего  художнику,  поэту,   влюбленному  --  людям,   одержимым  большим
чувством, высокой думой или возникающим перед ними образом красоты.
     Внешний мир в такие минуты не  очень отчетливо существовал для генерала
д'Юбера. Но однажды вечером, переходя мостик,  генерал д'Юбер увидел вдалеке
на дороге две фигуры.

     День   был  чудесный.   Пышное   убранство  пылающего  закатного   неба
пронизывало  мягким сиянием  четкие  краски южного  ландшафта. Серые  скалы,
коричневые  поля, пурпурные  волнистые  дали, сливаясь  в  сияющем  аккорде,
наполняли  воздух вечерним благоуханием. Две фигуры  вдалеке были  похожи на
два неподвижных деревянных силуэта, совершенно черных на белой ленте дороги.
Генерал  д'Юбер различил длинные, прямые  походные  сюртуки,  застегнутые до
самого подбородка, треугольные шляпы, худые, резко очерченные загорелые лица
-- старые солдаты-усачи. У одного из них, у  того, что  был  повыше, чернела
повязка на глазу; суровое высохшее лицо второго отличалось какой-то странной
непонятной  особенностью,  которая  при  ближайшем  рассмотрении   оказалась
отсутствием   кончика  носа.   Подняв  одновременно  руки   к   шляпам,  они
приветствовали  штатского,  который  шел,  слегка  прихрамывая,  опираясь на
толстую палку, и спросили его,  как пройти к дому генерала барона д'Юбера  и
есть ли возможность побеседовать с ним наедине.
     -- Если вам кажется,  что здесь достаточно уединенно, -- сказал генерал
д'Юбер,  окидывая взором  пурпурные  полосы виноградников,  раскинувшихся  у
подножия  круглого  холма,  на  самом  верху  которого  прилепились серые  и
коричневые хижины деревушки, а над  ними, как вершина утеса, торчала высокая
колокольня, -- если вы находите, что здесь достаточно  уединенно,  вы можете
поговорить  с ним  сейчас  же, и  я  прошу вас, товарищи, говорите  открыто.
Будьте вполне спокойны.
     Услышав  это, они  отступили на шаг и  снова поднесли руки к шляпам, на
этот раз с  подчеркнутой  церемонностью.  Затем тот,  у которого  не хватало
кончика   носа,   выступив   от   имени  обоих,  сказал,  что   дело  весьма
конфиденциальное и приходится соблюдать осторожность.  Их штаб-квартира, вон
там,  в деревушке, где это проклятое  мужичье -- подлые, гнусные роялисты --
подозрительно косится  на них,  трех честных  солдат.  Сейчас  он просил  бы
генерала д'Юбера назвать им только имена его друзей.
     -- Каких  друзей?  --  с удивлением сказал генерал  д'Юбер,  совершенно
сбитый с толку. -- Я живу здесь у моего зятя.
     -- Ничего, он подойдет, -- сказал ветеран с отмороженным носом.
     -- Мы друзья генерала  Феро, --  вмешался  другой.  Он до сих пор стоял
молча и  только  грозно сверкая своим единственным глазом на этого человека,
который <I>никогда</I> не любил императора. Было на что посмотреть! Потому что даже
эти иуды в раззолоченных мундирах,  продавшие  его англичанам, эти маршалы и
принцы -- все они хоть когда-нибудь да любили его.  Но этот человек  <I>никогда</I>
не любил императора. Генерал Феро так и сказал, совершенно определенно.
     Генерал  д'Юбер почувствовал, как  у него екнуло в  груди. На  какую-то
ничтожно  малую  долю секунды  он словно  увидел,  как  земля в  бесконечной
неподвижности пространства  завертелась с каким-то зловещим глухим шумом. Но
это биение крови в ушах сразу утихло. Он невольно прошептал:
     -- Феро?.. Я совсем забыл о его существовании!
     -- И,  однако,  он  существует  --  очень неудобно,  правда,  -- в этой
поганой харчевне, в логове дикарей, -- ядовито сказал одноглазый кирасир. --
Мы  приехали  сюда час тому  назад на почтовых. Он сейчас с нетерпением ждет
нас. Нам, видите ли, надо поторопиться. Генерал нарушил министерский приказ,
чтоб получить от вас удовлетворение, которое он вправе требовать по  законам
чести.  И,  само  собой  разумеется,  он хотел  бы получить его прежде,  чем
жандармы нападут на наш след.
     Спутник его постарался изложить это несколько яснее:
     --  Мы  хотим вернуться потихоньку, понимаете? Фьюить! И  чтобы никаких
следов.  Мы  ведь тоже  нарушили приказ.  А ваш  приятель  король обрадуется
случаю  лишить нас  пропитания. Мы ведь тоже  рискуем. Но, ясное дело, честь
прежде всего.
     Генерал д'Юбер наконец обрел дар речи.
     -- Так, значит, вы вышли сюда на  дорогу, чтобы предложить мне вступить
в рукопашную с этим... с этим... -- И вдруг неудержимый хохот напал на него:
-- Ха-ха-ха-ха!..
     Схватившись за бока, он покатывался со  смеху, а они стояли перед  ним,
вытянувшись неподвижно,  словно  их защемило капканом  из-под  земли.  Всего
только два года тому назад хозяева Европы, они теперь были похожи на древних
призраков.  Они казались  более бесплотными в своих вылинявших мундирах, чем
их собственные  длинные  тени,  чернеющие  на  белой  дороге.  Воинственные,
нелепые тени двадцати лет походов и побед. У них был какой-то диковинный вид
--  два  бесстрастных  бонзы, поклоняющиеся  мечу.  А генерал  д'Юбер,  тоже
некогда  один  из этих  бывших  хозяев Европы, потешался над этими  мрачными
призраками, преграждавшими ему путь.
     Тогда один, кивнув на хохочущего генерала, сказал:
     -- Весельчак, похоже, а?
     --  А  вот среди нас  многие разучились улыбаться, с  тех пор,  как Тот
покинул Францию, -- промолвил другой.
     Генерала д'Юбера охватило бешеное  желание броситься с кулаками на этих
бестелесных призраков, повалить их  на  землю, растоптать. Он  сам ужаснулся
этому. Он  сразу перестал  смеяться. У него  теперь была  только одна мысль:
отделаться от них, спровадить их как можно  скорей с глаз долой, пока он еще
как-то владеет собой. Он  сам не понимал,  откуда взялось это бешенство. Ему
некогда было думать об этом.
     -- Я понимаю  ваше  желание разделаться  со  мной  как можно скорей, --
сказал он.  -- Так не  будем тратить время на  пустые  разговоры. Видите там
этот лесок у подножья холма? Да, этот сосновый лесок. Давайте встретимся там
завтра на  рассвете. Я принесу с собой саблю или пистолеты, или то и другое,
если угодно.
     Секунданты генерала Феро переглянулись.

     <I>--</I> Пистолеты, генерал, -- сказал кирасир.

     -- Хорошо. До свиданья. До завтрашнего утра. А до тех пор разрешите мне
посоветовать  вам  держаться  где-нибудь  подальше  до  темноты,  если вы не
желаете, чтобы вами  заинтересовались жандармы. В  наших краях  приезжие  --
редкость.
     Они молча откланялись. Генерал  д'Юбер  повернулся спиной к удаляющимся
фигурам  и долго стоял посреди дороги, прикусив нижнюю губу и глядя в землю.
Затем он  пошел прямо вперед, то есть той же  дорогой, откуда  он только что
пришел,  и остановился у  ограды парка, у дома своей невесты. Смеркалось. Не
двигаясь,   он   смотрел  сквозь  прутья  ограды  на  фасад  дома,  сияющего
освещенными  окнами  сквозь  листву  деревьев.  Шаги заскрипели по гравию, и
высокая сутуловатая фигура вышла  из  боковой аллеи  и  двинулась по дорожке
вдоль ограды.
     Это был шевалье де Вальмассиг -- дядюшка прелестной Адели, экс-бригадир
армии под командованием  принцев, переплетчик в  Альтоне, а потом сапожник в
маленьком  немецком   городке  (прославившийся  изяществом  своей  работы  и
элегантными фасонами дамской обуви) -- в  шелковых чулках,  обтягивающих его
тощие  икры, в низко  вырезанных  туфлях  с  серебряными пряжками, в вышитом
жилете.  Длиннополый камзол висел, как  на вешалке, на  его  худой,  сутулой
спине.  Маленькая треугольная шляпа  венчала  напудренные волосы, завязанные
сзади в косичку.
     -- Господин шевалье, -- тихонько окликнул его генерал д'Юбер.
     -- Как, это опять вы, мой друг? Вы что-нибудь забыли?
     -- Да,  вот именно. Так оно  и  есть.  Я  забыл одну вещь.  И  я пришел
сказать вам об этом. Нет, только здесь, за оградой. Это настолько чудовищно,
что я не могу говорить об этом около ее дома.
     Шевалье  покорно  вышел  стой  снисходительной  уступчивостью,  которую
некоторые старые  люди проявляют по отношению  к  неугомонным юношам. Будучи
старше генерала д'Юбера  на четверть столетия,  он в глубине души считал его
довольно-таки  надоедливым влюбленным  юнцом.  Он  очень хорошо  слышал  его
загадочные  слова,  но не  придавал  большого  значения тому, что  иной  раз
способен  сболтнуть  или выкинуть влюбленный  молодой человек. Это поколение
французов, выросшее  в годы его изгнания, отличалось каким-то непонятным для
него  складом ума. Ему казалось, что и чувства у  них какие-то неистовые, им
недостает меры и тонкости. И  даже в их манере выражаться есть что-то крайне
преувеличенное.  Он  спокойно  подошел  к  генералу,  и  они  молча  сделали
несколько шагов по  дороге.  Генерал старался подавить, волнение и заставить
себя говорить спокойно.
     -- Вы совершенно правильно сказали: я забыл одну вещь. Я забыл и только
полчаса тому назад  вспомнил, что я должен драться на  дуэли. Это немыслимо,
но это так.
     На минуту наступила тишина. Затем в  этой глубокой вечерней деревенской
тишине ясный старческий голос шевалье, дрогнув, произнес:
     -- Это гнусно, сударь.
     Больше  он ничего не мог сказать. Эта  девочка,  родившаяся здесь, в то
время как он был в изгнании, уже после того как его несчастный брат был убит
шайкой якобинцев,  стала после его  возвращения единственной отрадой для его
старого  сердца,  которое  столько  лет  питалось  одними  воспоминаниями  о
привязанности.
     -- Это  совершенно  немыслимо,  вот что  я  вам  скажу. Долг мужчины --
покончить с такими делами прежде, чем он осмеливается  просить руки  молодой
девушки. Как же так? Если б вы не вспомнили об  этом  еще десять дней, то вы
бы  уже успели жениться и только  потом спохватились бы! В мое время мужчины
не забывали  таких вещей -- того, что они  обязаны  щадить чувства  невинной
молоденькой девушки. Если б я мог  позволить  себе пренебречь ими, я  бы вам
сказал, что я думаю о вашем поведении. И боюсь,  что это вам не  понравилось
бы.
     Генерал д'Юбер громко застонал:
     -- Не бойтесь, пусть  это вас не  останавливает.  Для нее это не  будет
смертельным ударом.
     Но старик не  обратил внимания на этот бессмысленный лепет влюбленного.
Возможно, что он даже и не слышал его.
     -- Что это за история? -- спросил он. -- Из-за чего это?
     --  Назовите  это юношеским сумасбродством,  господин  шевалье... Из-за
какой-то немыслимой, невероятнейшей...
     Он вдруг осекся. "Он никогда не поверит этой истории, -- подумал он. --
Он только решит, что я считаю его дураком, и обидится".
     --  Да,  -- продолжал генерал  д'Юбер,  --  из  юношеской  глупости это
выросло... Шевалье перебил его:
     -- Но тогда, значит, это надо уладить.
     -- Уладить?
     -- Да, чего бы это ни стоило вашему самолюбию. Вам следовало помнить  о
том, что вы помолвлены. Или, может быть, вы об этом тоже забыли? Вот так же,
как вы, уехав, забыли о вашей ссоре? Какое  чудовищное  легкомыслие! Никогда
ничего подобного не слышал!
     -- Боже ты мой, господин шевалье! Неужели вы думаете, что я затеял  эту
ссору теперь, когда я был в Париже? Или еще что-нибудь в этом роде?
     -- Ах,  какое  может  иметь значение  точная  дата  вашей  сумасбродной
выходки! -- воскликнул с раздражением  шевалье. -- Вся суть в том, чтобы это
уладить.
     Видя, что генералу д'Юберу не  терпится вставить слово, старый эмигрант
поднял руку и сказал с достоинством:
     --  Я сам  когда-то  был  солдатом.  Я  бы  никогда  не  позволил  себе
посоветовать ложный  шаг человеку, имя которого будет носить моя племянница.
И  я  говорю вам,  что  между порядочными  людьми такое недоразумение  можно
всегда уладить.
     --  Ах,  господин шевалье,  но ведь  это же  случилось  пятнадцать  или
шестнадцать лет тому назад! Я был тогда лейтенантом гусарского полка.
     Старый шевалье был,  по-видимому,  совершенно ошеломлен этим  отчаянным
возгласом.
     -- Вы  были лейтенантом гусарского полка шестнадцать лет тому назад? --
пробормотал он точно в забытьи.
     -- Ну разумеется!  Что ж вы думаете, меня на  свет произвели генералом?
Как наследного принца?
     В  сгущающемся пурпурном  сумраке полей и  виноградников, раскинувшихся
под  густо-рдяной  низкой полосой  заката, голос  старого  экс-офицера армии
принцев прозвучал сдержанно, официально, учтиво.
     --  Что это,  бред или просто  шутка?  Как это надо понимать? Вы хотите
драться  на  дуэли,  на которой вам следовало драться  шестнадцать лет  тому
назад?
     --  Эта история  тянется  до сих  пор с  того  времени,  вот что я хочу
сказать. Объяснить это не так просто. Мы, разумеется,  дрались уже несколько
раз в течение этого времени.
     -- Какие нравы! Какое чудовищное извращение понятия истинного мужества!
Только кровожадным  безумием революции, охватившим целое  поколение, и можно
объяснить  подобную  бесчеловечность, --  промолвил тихо бывший эмигрант. --
Кто он такой, этот ваш противник? -- спросил он, повысив голос.
     --  Мой  противник?  Фамилия его  Феро. Почти  неразличимый  под  своей
треугольной  шляпой,   в  старомодном  камзоле,   хилый,  согбенный  призрак
минувшего   режима,   шевалье   де   Вальмассиг   погрузился   в  призрачные
воспоминания.
     --  Мне  припоминается   ссора  из-за  маленькой  Софи  д'Арваль  между
господином  де Бриссаком, капитаном королевской  гвардии, и д'Анжораном  (не
тем, у которого лицо было оспой  изрыто,  а другим -- красавцем д'Анжораном,
так  звали его). Они сходились на поединке  три  раза в течение восемнадцати
месяцев и показали себя  достойными  противниками. Во всем была виновата эта
крошка Софи, которую забавляло...
     -- Эта  история  совсем  другого рода,  -- перебил его генерал д'Юбер и
язвительно  усмехнулся.  --  Далеко не такая  простенькая. И  гораздо  более
бессмысленная,  --  закончил он, стиснув  зубы  с  такой  яростью,  что  они
скрипнули.
     После  этого звука надолго  воцарилась  тишина.  Затем  шевалье спросил
безжизненным тоном:
     -- Кто он такой, этот Феро?
     -- Лейтенант гусарского  полка, так же  как и я, то есть я хочу сказать
-- генерал. Гасконец. Сын кузнеца, кажется.
     -- Вот как! Так  я и думал. У  этого Бонапарта была какая-то  особенная
любовь ко всякому сброду. Я, конечно, не имею в виду вас, д'Юбер. Вы один из
нас, хотя вы тоже служили этому узурпатору, который...
     -- Ах, не впутывайте вы уж его-то сюда! -- перебил генерал д'Юбер.
     Шевалье пожал своими острыми плечами.
     --  Какой-то  Феро...  Сын деревенского кузнеца  и какой-нибудь гулящей
девки. Вы видите, к чему это приводит -- связываться с такими людьми!
     -- Вы когда-то сами были сапожником, господин шевалье.
     -- Да, но я не сын сапожника, так же как и вы, господии д'Юбер. Вы и я,
мы с  вами обладаем  тем,  чего не  имеют  все  эти  бонапартовские  принцы,
герцоги, маршалы. Потому что нет такой силы на земле, которая могла бы  дать
им  это,  -- возразил  эмигрант  с  возрастающим  оживлением,  как  человек,
оседлавший своего конька.  -- Эти люди  просто не существуют, все эти  Феро.
Феро!  Что такое  Феро?  Бродяга,  которого  нарядил генералом  корсиканский
авантюрист,  вырядившийся  в  императора.  Нет  никаких оснований  господину
д'Юберу  пачкать себя дуэлью с такой личностью. Отлично вы можете извиниться
перед ним. А если этот грубиян  вздумает отклонить ваше извинение, вы можете
просто отказаться драться с ним.
     -- По-вашему, я могу это сделать?
     -- Да. Со спокойной совестью.
     -- Господин  шевалье,  как  вы  думаете,  к  чему  вы  вернулись  после
эмиграции?
     Это  было сказано  таким необыкновенным  тоном, что старик,  вздрогнув,
поднял  свою  склоненную  голову,  сверкающую серебром  под  острыми  углами
треуголки. С минуту он сидел молча.
     -- Бог знает, --  сказал он наконец, медленно и величественно показывая
рукой на высокий крест на краю дороги, который простирал свои чугунные руки,
черные как смоль на рдяной полосе заката. -- Один господь бог знает: если бы
не этот крест, что стоит здесь  с тех пор, как я был ребенком, я бы и сам не
мог сказать, к чему мы  вернулись, мы,  сохранившие  верность нашему богу  и
нашему королю. Ничего не узнать, даже голоса у людей совсем стали не те.
     --  Да,  Франция  не  та,  -- сказал генерал д'Юбер.  К нему  как будто
вернулось его спокойствие. Голос его звучал несколько иронически. -- Поэтому
я  и не могу последовать вашему  совету. Да и как можно отказаться  от того,
чтобы  тебя  укусила  собака,  когда она в  тебя вцепилась?  Это невозможно.
Поверьте мне,  Феро  не  такой  человек,  которого можно  заставить  отстать
извинениями или отказами. Но  есть другой способ -- я мог бы, например, дать
знать начальнику жандармерии в Сен-лаке. Феро и двух  его приятелей арестуют
просто  по одному  моему слову.  Об  этом поговорят в  армии, в обеих,  быть
может, -- и в регулярной,  и  в распущенной, в особенности в распущенной. Но
ведь  это все сброд, хотя все они были когда-то товарищами  по оружию Армана
д'Юбера.  Но какое дело д'Юберу до того,  что  могут подумать люди, которые,
как вы говорите, не существуют? А то и еще проще -- я мог бы попросить моего
зятя позвать здешнего мэра и шепнуть ему словечко. Достаточно, чтобы здешние
крестьяне, вооружившись цепами и вилами,  бросились на этих бродяг и загнали
их в какой-нибудь глубокий ров, -- никто и  не узнает. Так оно и случилось в
десяти милях отсюда с тремя  беднягами уланами из старой гвардии,  когда они
возвращались домой. Что говорит вам ваша совесть, господин шевалье? Может ли
д'Юбер  позволить  себе  поступить  так   с  этими  тремя  людьми,  которые,
по-вашему, не существуют?
     Редкие звезды  выступили  на  темной синеве ясного, как кристалл, неба.
Высокий, сухой голос шевалье прозвучал резко:

     <I>--</I> Зачем вы мне  говорите все это? Генерал схватил иссохшую старую руку
и крепко сжал ее.
     -- Потому, что я доверяю вам больше, чем кому бы то ни было. Кто  может
рассказать это Адели, кроме вас? Вы понимаете, почему я не  могу  довериться
моему  зятю, ни  даже родной  сестре? Господин  шевалье, я был на волосок от
этого.  Я  и сейчас весь дрожу, как подумаю об этом. Вы представить  себе не
можете, до чего ужасна для меня эта дуэль.  Но избежать ее  нет возможности.
-- Помолчав,  он прошептал: -- Это рок.  --  И,  выпустив безжизненную  руку
шевалье, сказал спокойным тоном: -- Мне придется обойтись без секундантов. И
если  меня  убьют,  по крайней мере  хоть вы  будете  знать все,  что  можно
рассказать об этой истории.
     Печальный  призрак  минувшего  режима,  казалось,  еще  более  поник  и
согнулся в течение этой беседы.
     -- Как же я после этого смогу показаться сегодня этим двум женщинам? --
со  стоном вырвалось  у него. -- Я чувствую, что  я не в силах простить  вам
этого, генерал.
     Генерал д'Юбер не ответил.
     -- Но вы хоть по крайней мере можете сказать, правы вы или нет?
     --  Я ни  в  чем  не  виноват. -- Тут  генерал схватил  призрачную руку
шевалье повыше  локтя и крепко дожал ее. --  Я должен убить его, -- прошипел
он и, выпустив руку старика, повернулся и пошел по дороге.
     Заботливое внимание любящей сестры предоставляло  генералу  возможность
жить совершенно  независимо в доме,  где он был гостем. У него даже был свой
отдельный ход  через маленькую  дверцу  в  оранжерее.  Поэтому  ему  не было
надобности в  этот  вечер  притворяться спокойным перед ничего не  ведающими
обитателями  дома. Он  был  рад этому;  ему казалось,  что стоит  ему только
открыть  рот,  как  он разразится чудовищными,  бессмысленными  проклятиями,
бросится ломать мебель, колотить фарфор и стекло.
     Отворяя  маленькую дверцу и  поднимаясь по двадцати  восьми  ступенькам
винтовой лестницы,  которая  вела в коридор, где помещалась его комната,  он
ясно   представил  себе  это  страшное,  унизительное  зрелище:  разъяренный
сумасшедший с налитыми кровью глазами и пеной у рта неистовствует в роскошно
обставленной столовой и бьет и расшвыривает все, что ни попадается под руку.
Когда он открыл дверь в свою комнату, припадок этот прошел, но он чувствовал
такое физическое изнеможение,  что ему пришлось хвататься за спинки стульев,
чтобы добраться до широкого низкого дивана, куда  он  повалился без сил.  Но
его душевное изнеможение было еще сильнее. Пережитый им приступ неукротимого
бешенства,  которое прежде  охватывало его только в  бою, когда он  с саблей
наголо  бросался на врага, вызывал  теперь содрогание  у этого сорокалетнего
человека. Он не понимал, что это -- слепое бешенство  неутоленного  чувства,
оказавшегося  под  угрозой.  Но  в этом душевном  и  физическом  изнеможении
чувство  это  очистилось, смягчилось  и  вылилось  в  глубокое  отчаяние,  в
безграничную жалость к  себе, оттого что  ему, может быть, предстоит умереть
прежде, чем он сумеет завоевать сердце этой прелестной девушки.
     В эту  ночь  генерал  д'Юбер, лежа растянувшись на спине и  закрыв лицо
руками или  повернувшись ничком и  зарыв лицо в подушки, изведал  всю бездну
человеческих  чувств. Чудовищное  омерзение к  этой  бессмысленной  истории,
сомнение в  собственной  своей  пригодности к жизни,  разочарование в лучших
своих чувствах (потому  что на кой черт понадобилось ему идти к этому Фуше!)
--  все  это он пережил.  "Я сущий  идиот, -- думал  он. --  Сентиментальный
идиот!  Только  потому,  что  я  услышал  этот  разговор  в  кафе...  Идиот!
Испугаться такой лжи! Ах, в жизни надо считаться только с правдой!"
     Он несколько раз вставал и тихонько, в одних  носках, чтобы  не услышал
кто-нибудь внизу, подходил к  буфету и выпил всю воду, которую  ему  удалось
найти  в  темноте.  И  муки ревности он  пережил  тоже. Она выйдет  замуж за
кого-нибудь другого!  Вся  душа  его переворачивалась. Упорство этого  Феро,
чудовищная  настойчивость  этого бессмысленного животного  настигали  его  с
сокрушительной силой беспощадного  рока.  Генерал  д'Юбер дрожал с головы до
ног,  опуская пустой графин. "Он убьет меня",  -- думал он. Генералу д'Юберу
суждено  было в эту ночь испытать все, что может испытать человек. Он ощутил
в своем  пересохшем рту  тошнотворный,  липкий  привкус страха  --  не  того
простительного страха перед ясным, удивленным взглядом молоденькой  девушки,
но  страха  смерти и  страха, который благородный  человек испытывает  перед
трусостью.
     Но если  истинная  храбрость заключается  в том, чтобы  пойти навстречу
опасности,  от которой  воротит душу, тело и  сердце,  генерал  д'Юбер  имел
случай  испытать и это  впервые за всю  свою жизнь. Когда-то  он  в восторге
самозабвения обрушивался на батарею,  скакал сломя голову под  градом пуль с
каким-нибудь поручением и  не думал об этом. Теперь  же ему предстояло выйти
тайком на рассвете и отправиться навстречу неведомой, отвратительной смерти.
Генерал д'Юбер не проявил ни малейшего колебания. Он положил два пистолета в
кожаную сумку и перекинул  ее  через плечо.  Проходя садом, он почувствовал,
что  у  него опять  пересохло во рту.  Он сорвал  два  апельсина.  Когда  он
закрывал за собой калитку, его охватила легкая слабость.
     Он  зашатался, но,  не  обратив на это внимания,  пошел  вперед и через
несколько шагов уже крепко держался на ногах.
     В  бледном,  тусклом  рассвете  сосновый  лес  отчетливо  вырисовывался
колоннами своих стволов и темно-зеленым  куполом  на сером каменистом склоне
холма. Д'Юбер  смотрел  на него, не  отрываясь, и  шел,  посасывая апельсин.
Постепенно присущее  ему  бодрое хладнокровие перед лицом  опасности, то, за
что его любили солдаты и ценило начальство, снова вернулось к нему. Это было
все равно, что идти в бой. Подойдя к опушке леса, он  сел на камень и, держа
второй апельсин в руке, стал ругать себя за  то,  что он притащился в  такую
рань. Вскоре, однако, он услышал шуршанье кустов, шаги по каменистой земле и
обрывки громкого разговора. Какой-то голос позади него сказал хвастливо:
     -- Эта дичь от меня не уйдет.
     "Вот  они, -- подумал д'Юбер.  -- Что это, какая  дичь? Ах, это они обо
мне говорят! -- И, спохватившись, что у него апельсин в руке, он подумал: --
Хорошие апельсины. Леони сама выращивала. Съем-ка я, пожалуй, этот апельсин,
вместе того чтобы бросать его".
     Когда генерал Феро и его секунданты вышли из-за кустарников и скал, они
увидели генерала д'Юбера, который сидел и чистил апельсин. Они остановились,
дожидаясь, когда он заметит их. Затем секунданты приподняли шляпы, а генерал
Феро, заложив руки за спину, отошел в сторонку.
     --   Я  вынужден   просить  кого-нибудь  из  вас,  господа,  быть  моим
секундантом -- я не привел с собой друзей.
     --  Отказываться  не  приходится,  --  сказал рассудительно  одноглазый
кирасир.
     -- Все-таки это как-то неудобно, -- заметил другой ветеран.
     -- Принимая во внимание настроение в здешних краях, я не решился никого
посвятить  в причины  вашего пребывания  здесь,  -- учтиво  пояснил  генерал
д'Юбер.
     Они поклонились и, оглядевшись по сторонам, сказали сразу в один голос:
     -- Неподходящая почва.
     -- Здесь не годится.
     -- Что нам беспокоиться о почве,  отмерять расстояние и прочее? Давайте
упростим  дело.  Зарядите  обе пары пистолетов. Я  возьму пистолеты генерала
Феро, а он пусть возьмет мои. Или, еще лучше, пусть каждый возьмет смешанную
пару. Затем мы углубляемся в лес и стреляем друг в друга. А вы останетесь на
опушке. Мы сюда не церемониться пришли,  а воевать -- воевать насмерть.  Для
этого годится всякая почва. Если меня прихлопнет пуля, вы оставите меня там,
где я упаду, и уберетесь отсюда. Не годится, если вас после этого кто-нибудь
увидит здесь.
     После  недолгих  переговоров  генерал   Феро,  по-видимому,  согласился
принять  эти условия.  В то  время, как  секунданты заряжали  пистолеты,  он
стоял, посвистывая, и, чрезвычайно довольный,  потирал руки. Затем он стащил
с  себя  сюртук  и швырнул  его  наземь.  Генерал  д'Юбер тоже  снял  свой и
аккуратно положил его на камень.
     -- Так, может  быть,  вы отведете  вашего принципала на  опушку  по  ту
сторону леса, и пусть он войдет в лее ровно через  десять минут, -- спокойно
предложил генерал д'Юбер,  но  с таким чувством,  как  если  бы  он  отдавал
распоряжение о собственной казни. Но это было последнее проявление слабости.
-- Постойте. Давайте сначала проверим часы.
     Он вытащил часы из кармана. Офицер с отмороженным носом пошел за часами
к  генералу Феро  и тут  же вернулся.  Некоторое время  они  стояли, сблизив
головы, и смотрели на циферблат.
     -- Так. Значит, четыре минуты шестого по вашим, семь минут -- по моим.
     Кирасир, оставшийся  с генералом д'Юбером, стоял, держа часы на ладони,
и не отрываясь смотрел своим единственным глазом на белый кружок циферблата.
Задолго  до того,  как истекла  последняя секунда, он раскрыл рот  и наконец
выкрикнул:
     -- Шагом марш!
     Генерал  д'Юбер   прошел  с  опушки,  залитой  ярким  утренним  солнцем
Прованса,  и  вступил  в  прохладную  душистую  тень  сосен. Земля  мелькала
светлыми  пятнами между  красноватыми  стволами,  которые,  склоняясь друг к
другу,  сходились  так  тесно,  что  у  него сразу  зарябило  в  глазах.  Он
чувствовал себя, точно перед  боем. Властное чувство уверенности в  себе уже
пробудилось  в нем. Он был  весь поглощен этой предстоящей битвой. Он должен
убить  противника,  непременно убить.  Никак иначе не освободиться от  этого
идиотского кошмара. "Ранить  это  животное  --  никакого  проку",  --  думал
генерал д'Юбер. Когда-то  д'Юбер считался предприимчивым офицером. Много лет
тому назад  товарищи  прозвали  его  стратегом.  И  действительно,  он  умел
спокойно соображать в присутствии врага, тогда как Феро  был просто стрелок,
но стрелял, к сожалению, без промаха.
     "Я должен заставить  его сделать  выстрел как можно более издалека", --
подумал генерал д'Юбер.
     И  в  ту же минуту  он  увидел что-то белое -- рубашку  противника.  Он
мгновенно выступил  из-за ствола и стал на виду.  И  тотчас  же с  быстротой
молнии отскочил за дерево. Это был рискованный маневр, но он удался. В ту же
секунду грянул  выстрел и кусочек коры, отбитый пулей,  больно  задел его по
уху.
     Генерал  Феро,  выпустив  один заряд, сделался осмотрительнее.  Генерал
д'Юбер, осторожно выглядывая из-за своего дерева, нигде не  обнаруживал его.
Невозможность определить местонахождение врага вызывала ощущение  опасности.
Генерал д'Юбер чувствовал себя незащищенным с фланга и с тыла. Но  вот опять
что-то  белое  мелькнуло  впереди. Ага!  Так,  знатат,  неприятель  все  еще
угрожает с фронта. Он опасался обходного движения. Но,  по-видимому, генерал
Феро и не думал об  этом. Генерал д'Юбер видел, как он  не спеша, прячась то
за одним, то за другим деревом, приближался  к нему по прямой линии. Генерал
д'Юбер  с  большим самообладанием удержал готовую было подняться руку.  Нет,
неприятель  еще слишком далеко,  а он сам не такой уж первоклассный стрелок.
Он должен подождать свою дичь, чтобы стрелять наверняка.
     Желая обеспечить себе  достаточное прикрытие за толстым стволом дерева,
он опустился  на землю.  Вытянувшись во весь рост головой к  неприятелю,  он
теперь  был совершенно защищен.  Подставлять себя сейчас  уже  не  годилось,
потому что  неприятель  был  слишком близко.  Тайная уверенность,  что  Феро
наверняка  сделает  сейчас  что-то   необдуманное,  радостным  предчувствием
охватила  генерала  д'Юбера.  Однако держать  подбородок  на весу, приподняв
голову над землей, было неудобно, да и бесполезно. Он высунулся с величайшим
страхом, но, по правде сказать, без  всякого  риска,  ибо  противнику его не
могло  прийти  в голову искать его на таком близком расстоянии от  земли. На
секунду  генерал Феро  снова мелькнул перед ним; он все еще двигался вперед,
осторожно прячась за деревьями. "Он не боится моего выстрела", -- подумал он
с той проницательностью, которая позволяет угадывать мысли  неприятеля и тем
самым обеспечивает  победу. Его тактика  оказалась  правильной.  "Если  б  я
только мог охранять себя с тыла так же, как с фронта!" -- подумал он, мечтая
о невозможном.
     Опустить пистолеты на  землю -- на это  требовалось немалое присутствие
духа,  но  генерал   д'Юбер,  повинуясь  какому-то  внутреннему  побуждению,
тихонько  положил их  по обе стороны  от себя. В армии его  считали франтом,
потому что у  него  была  привычка бриться  и  надевать чистое  белье  в дни
сражений.  Он всегда  очень  следил за  своей внешностью,  а у сорокалетнего
человека, влюбленного  в  прелестную  молоденькую  девушку,  это  похвальное
самоуважение доходит даже до такой  маленькой слабости, как  привычка носить
при себе изящный маленький кожаный несессер с гребенкой из слоновой кости  и
с маленьким зеркальцем на откидной крышке. Генерал д'Юбер, у которого теперь
обе  руки   были  свободны,  нащупал  у   себя   в  карманах  это   невинное
доказательство   своего   тщеславия,    простительное   обладателю   длинных
шелковистых  усов.  Вынув зеркальце, он  с  необычайным хладнокровием быстро
перевернулся  на  спину.  В этой  новой  позиции,  слегка приподняв голову и
выставив  чуть-чуть маленькое зеркальце  из-за прикрытия дерева, он глядел в
него, прищурившись, левым глазом, а правым между тем спокойно обозревал тыл.
Таким  образом  оправдывал он слова  Наполеона  о  том, что для французского
солдата  слово  "невозможно" не  существует.  Дерево, за  которым  скрывался
генерал Феро, заполняло собой почти все поле зрения в маленьком зеркальце.
     "Если он только выйдет из-за дерева, -- с удовлетворением думал генерал
д'Юбер, -- я увижу его  ноги.  Во всяком случае, он не может застигнуть меня
врасплох".
     И действительно, он увидел сапоги генерала Феро: мелькнув на мгновение,
они заполнили  собой все зеркальце.  Сообразно  с этим он  чуть-чуть изменил
свою  позицию, но так как ему приходилось судить о движении протиника только
по отражению в зеркале, он  не сообразил, что теперь ступни его  и часть ног
оказались на виду у генерала Феро.
     Генерал Феро давно уже пребывал в недоумении по поводу той удивительной
ловкости,  с  какой  прятался  от  него  его  противник.  Он  с  кровожадной
уверенностью  безошибочно  определил дерево, за  которым  скрывался  генерал
д'Юбер. Он был совершенно уверен, что он и сейчас там. Но хотя он не спускал
глаз с этого  места, ему  ровно ничего не удавалось обнаружить, из-за ствола
ни разу не мелькнул  даже кончик уха.  В этом не  было ничего удивительного,
так как  он искал  его на  высоте, по  меньшей мере, полутора-двух метров от
земли, но генералу Феро это казалось чрезвычайно удивительным.
     Когда он вдруг неожиданно для  себя увидел эти вытянутые носками  вверх
ноги, вся кровь бросилась ему в голову. Он буквально зашатался на месте, так
что ему пришлось ухватиться за дерево. Так он лежит на земле и не двигается!
Прямо  на виду! Что  же это значит? И тут у генерала Феро мелькнула мысль, а
не уложил ли он своего противника первым  выстрелом? И чем больше он смотрел
на  эти  ноги,  тем  сильнее  эта  мысль,  вытесняя  все  другие  догадки  и
предположения,  укреплялась в  его  сознании  и  переходила в уверенность --
непоколебимую, торжествующую, свирепую.
     -- Какой  же я был осел! Как это я мог  думать,  что я  промахнулся! --
бормотал он.  -- Ведь он же стоял на  виду, болван, по крайней мере, секунды
две.
     Генерал Феро смотрел на эти вытянутые ноги, и последняя тень недоумения
растаяла  без  следа в  безграничном восторге перед собственным несравненным
мастерством.
     "Вывернул носки! Боже мой, что за выстрел! -- восхищался он. -- Прямо в
лоб угодил, как и  метил.  А  он, значит,  зашатался, рухнул на спину  --  и
готов".
     И  он  смотрел,  смотрел, не двигаясь,  с  благоговением,  чуть ли не с
жалостью. Но нет, ни за что в  мире не отказался бы  он от  этого  выстрела!
"Какой выстрел! Боже мой, какой выстрел! Рухнул на спину -- и готов!"
     Несомненно,  беспомощная  поза  лежавшего  на спине  человека  казалась
генералу Феро неопровержимым доказательством. Ему, конечно, никогда не могло
прийти в  голову, чтобы живой человек мог  умышленно принять такую позу. Это
было совершенно  невероятно, противно всякому здравому  смыслу.  Зачем,  для
чего?  Догадаться  об  этом не  было  никакой  возможности.  И  правда, надо
сказать,  что  торчащие  носками  вверх   ноги  генерала  д'Юбера  выглядели
точь-в-точь как у мертвеца. Генерал Феро  уже набрал воздуху в легкие, чтобы
изо  всех  сил крикнуть  своим  секундантам, но  какая-то,  как  ему  самому
казалось, излишняя щепетильность удержала его.
     "Пойду-ка  я посмотрю, может быть, он еще дышит", -- подумал он и вышел
из-за своего прикрытия.
     Это  движение  было  немедленно  обнаружено  изобретательным  генералом
д'Юбером. Он решил,  что это  еще шаг по прямой к  другому дереву, но  когда
оказалось, что  сапоги  изчезли  из поля зрения  в зеркале, он  почувствовал
некоторое  беспокойство. Генерал Феро просто отошел от  дерева, но противник
его никак не мог предположить, что он двигается теперь совершенно открыто. И
тут-то генерал  д'Юбер, уже  несколько  обеспокоенный  исчезновением  своего
противника, был пойман врасплох.  Он обнаружил опасность только тогда, когда
длинная  утренняя тень  неприятеля легла на его  вытянутые ноги.  Он даже не
слышал шагов, когда Феро вышел из-за деревьев.
     Это  было  слишком  даже для  его  хладнокровия.  Он сразу  вскочил,  а
пистолеты остались на  земле.  Непреодолимый  инстинкт любого  обыкновенного
человека  (если он только не  совсем  растерялся  от страха) заставил бы его
нагнуться  за  своим  оружием  и  тем  самым  подставить себя  под  выстрел.
Инстинкт,   конечно,  не   рассуждает.  Это,  так  сказать,  входит  в   его
определение.  Однако стоило бы заняться вопросом,  не влияет  ли у мыслящего
человека  привычка думать на механические движения  инстинкта.  В дни  своей
юности  Арман  д'Юбер,  рассудительный,  подающий  надежды  офицер, высказал
однажды  мнение, что во время боя никогда не следует исправлять свою ошибку.
Эта мысль, которую он неоднократно высказывал и защищал, так  глубоко засела
у него в мозгу, что стало как  бы частью  его сознания. Проникла ли  она так
глубоко,  что обрела власть управлять его  инстинктом,  или  просто, как  он
потом  сам   говорил,  он  слишком  испугался  и  забыл  об  этих  проклятых
пистолетах, но  генерал д'Юбер  не сделал  попытки нагнуться за ними. Вместо
того чтобы исправить  свою ошибку, он обхватил широкий ствол обеими руками и
юркнул за него с такой быстротой, что,  вынырнув по другую его сторону в тот
самый  момент, когда раздался выстрел,  очутился  лицом к  лицу  с генералом
Феро. Генерал Феро, совершенно  обомлев от такого необыкновенного проворства
мертвого  противника, задрожал  с  головы до  ног.  В  легком облачке  дыма,
повисшем  в  воздухе, его  физиономия, у  которой  как будто  отпала  нижняя
челюсть, представляла собой поразительное зрелище.
     -- Мимо! -- хрипло вырвалось у него из пересохшего горла.
     Этот зловещий голос вывел генерала д'Юбера из остолбенения.
     -- Да, мимо,  а стреляли в упор, -- услышал  он свой собственный голос,
прежде чем успел окончательно прийти в себя.
     Внезапный  переворот, совершившийся  в  самоощущении  генерала д'Юбера,
вызвал в нем  бешеную  ярость. Столько лет его мучила, унижала, преследовала
эта чудовищная нелепость, дикое самодурство этого человека! И то, что ему на
этот  раз  так  трудно было решиться  пойти навстречу  смерти,  сейчас  тоже
разжигало в нем одно непреодолимое желание -- убить.
     -- А за  мной еще  два выстрела, -- безжалостно сказал он. Генерал Феро
стиснул зубы, и на лице его появилось отчаянное, бесшабашное выражение.
     -- Стреляйте! -- мрачно сказал он.
     И  это были  бы его  последние слова, если  бы  генерал  д'Юбер  держал
пистолеты в руках. Но пистолеты лежали на земле, под сосной, -- и вот тут-то
оказалось, что  достаточно было одной секунды, чтобы  генерал  д'Юбер понял,
что он боялся  смерти не  так,  как может  просто  бояться  человек,  а  как
влюбленный,  и что смерть стояла перед ним не как угроза, а как соперник, не
как  непримиримый враг, а  как  помеха к браку. И вот  теперь  этот соперник
сокрушен, разбит, уничтожен!
     Он машинально  поднял пистолеты и, вместо того чтобы выпустить  заряд в
грудь генерала Феро, сказал первое, что пришло ему в голову:
     -- Больше вам не придется  драться  на дуэли.  Эта фраза, произнесенная
невозмутимым, уверенно-довольным тоном, оказалась не по силам генералу Феро,
стоически глядевшему в глаза смерти.
     -- Да не тяните вы, черт вас возьми, хлыщ проклятый, штабной шаркун! --
рявкнул  он,  не  изменяя  выражения  лица  и продолжая  стоять  неподвижно,
вытянувшись.
     Генерал д'Юбер не спеша разрядил пистолеты. Генерал Феро смотрел на эту
операцию со смешанным чувством.
     --  Вы  промахнулись  дважды,  --  спокойно  сказал  победитель,  держа
пистолеты в  одной руке,  --  и  последний  раз -- стреляя  в упор.  По всем
правилам  поединка,  ваша  жизнь  принадлежит мне.  Но это не значит,  что я
воспользуясь своим правом сейчас.
     -- Не нуждаюсь я в вашем прощении! <B>--</B> мрачно сказал генерал Феро.
     --  Разрешите мне  довести до  вашего сведения, что меня это нимало  не
интересует, --  сказал генерал  д'Юбер,  осторожно взвешивая  слова, которые
диктовала ему его исключительная деликатность.
     В  ярости  он мог бы  убить этого  человека,  но  сейчас, когда он  был
спокоен,  он ни  за что не позволил бы  себе  задеть  своим великодушием это
неразумное  существо -- товарища, солдата великой армии, спутника его в этой
чудесной, страшной, великолепной военной эпопее.
     --  Надеюсь,  вы  не  претендуете  на  то,  чтоб  диктовать  мне,   как
распорядиться моей собственностью?
     Генерал Феро смотрел на него, ничего не понимая.
     --  Вы  в  течение пятнадцати лет  вынуждали меня предоставлять  вам по
долгу чести  распоряжаться моей жизнью.  Отлично. Теперь,  когда  это  право
осталось  за  мной, я намерен поступить с вами, следуя тому  же принципу. Вы
будете находиться  в моем распоряжении столько, сколько мне  вздумается.  Не
больше, не меньше. Вы обязуетесь ждать  до тех пор,  пока я не  найду нужным
воспользоваться своим правом.
     -- Да. Но ведь это же черт знает что такое! Бессмысленное положение для
генерала  империи!   --  воскликнул  генерал  Феро  с   чувством   глубокого
возмущения. -- Ведь это же значит сидеть всю жизнь с заряженным пистолетом в
столе  и  ждать вашего распоряжения! Это  же  бессмысленно! Вы делаете  меня
просто посмешищем!
     -- Бессмысленно? Вы  так думаете? --  ответил генерал  д'Юбер с ехидной
серьезностью. -- Возможно.  Однако я не  знаю, как  этому помочь.  Во всяком
случае,  я не  собираюсь болтать  об этой истории. Никто не будет  и знать о
ней,  так же  как и по сей день,  я полагаю,  никто не  знает  причины нашей
ссоры.  Но довольно разговаривать, -- поспешно прибавил он. -- Я, собственно
говоря, не могу входить в обсуждение этого вопроса с  человеком, который для
меня теперь больше не существует.
     Когда дуэлянты вышли на открытое место, генерал Феро несколько позади и
с  каким-то остолбеневшим  видом,  оба секунданта бросились к  ним  со своих
позиций  на  опушке.  Генерал д'Юбер,  обратившись к ним,  сказал  громко  и
отчетливо:
     --  Господа,  я  считаю  своим   долгом  торжественно   заявить  вам  в
присутствии генерала Феро, что наше недоразумение наконец улажено. Вы можете
сообщить об этом всем.
     -- Вы примирились наконец! -- воскликнули они в один голос.
     --   Примирились?  Нет,   это  не  совсем  так.  Нечто  гораздо   более
связывающее. Не правда ли, генерал?
     Генерал Феро  только  опустил  голову  в  знак  согласия. Оба  ветерана
переглянулись.  Позднее  днем,  когда  они  на  минуту   очутились  одни,  в
отсутствие их мрачно помалкивающего приятеля, кирасир сказал:
     --  По  правде  говоря, я  очень  неплохо разбираю  своим  единственным
глазом, но тут я ничего не могу разобрать. А он говорить не собирается.
     -- Насколько я понимаю, в этой дуэли с самого начала было что-то такое,
чего никто во всей армии не мог понять, -- сказал  кавалерист с отмороженным
носом. -- В тайне  она  началась, в тайне продолжалась,  в  тайне, похоже, и
окончится.
     Генерал'д'Юбер возвращался домой широкими, поспешными шагами; однако он
отнюдь не испытывал торжества  победителя. Он  победил, но  у  него  не было
чувства, что он что-то выиграл этой победой.
     Накануне  ночью  он содрогался перед этой  опасностью,  угрожавшей  его
жизни.  Жизнь казалась ему такой прекрасной, он так  дорожил ею! Она  давала
ему возможность надеяться завоевать любовь этой девушки.  Были минуты, когда
в  каком-то чудесном самообольщении  ему казалось, что он  уже  завоевал эту
любовь,  и  тогда жизнь  его  --  перед этой угрозой смерти  -- казалась еще
желанней, ибо он мог посвятить ее любимой.
     Теперь, когда ему ничто  не  угрожало, жизнь  сразу вдруг потеряла  все
свое   очарование.  Наоборот,   она  представлялась  ему  какой-то  страшной
западней,  подстерегавшей его затем, чтобы показать ему все его ничтожество.
А чудесное  самообольщение  --  "завоеванная любовь", то, что  на  несколько
мгновений утешило его среди кошмаров этой бессонной и, может быть, последней
ночи,  -- он  теперь  понимал,  что  это  такое.  Это  было просто  безумие,
тщеславный  бред. Так этому человеку,  отрезвленному  благополучным  исходом
дуэли,  жизнь  предстала  вдруг  лишенной  всякой  привлекательности  только
потому, что ей больше ничто не угрожало.
     Он подошел к дому сзади через огород  и поэтому  не заметил царившего в
нем смятения.  Он не встретил ни души.  Только когда он уже тихонько шел  по
коридору,  он обнаружил, что в доме  не  спят  и  что в нем царит  необычная
суета.  Внизу  среди  беспорядочной беготни раздавались  возгласы,  окликали
кого-то из слуг.  Он  с  беспокойством  увидел,  что  дверь  в  его  комнату
распахнута настежь, хотя ставни окон были закрыты. Он надеялся, что никто не
заметил его утренней экскурсии, и подумал, что  это, может быть,  кто-нибудь
из слуг вошел в его  комнату. Но  в солнечном  свете  сквозь щели  ставен он
увидел на  своем низком диване какой-то ком, который  потом принял очертания
двух  женщин  в  объятиях  друг  у  дружки.  Шепот,  загадочно   прерываемый
стенаниями и слезами, доносился от этой необыкновенной групы. Генерал д'Юбер
дернул и распахнул настежь ставни ближайшего окна.  Одна из женщин вскочила.
Это была его сестра. С распущенными волосами,  закинув руки над головой, она
минуту стояла неподвижно и затем с  криком бросилась ему в объятия. Он обнял
ее, но  тут же сделал  попытку высвободиться.  Другая женщина не  двигалась.
Наоборот, она, казалось, старалась совсем  прильнуть к дивану  и  зарывалась
лицом  в  подушки.  У  нее  тоже  были  распущенные   волосы,  восхитительно
белокурые! Генерал  д'Юбер  узнал их,  замирая от  волнения. Мадемуазель  де
Вальмассиг!  Адель!  В  слезах!  Он  страшно  испугался и наконец решительно
вырвался  из  объятий сестры. Тогда мадам Леони, взмахнув рукавом  пеньюара,
протянула свою  красивую обнаженную руку и  трагическим  жестом показала  на
диван:
     -- Эта бедная девочка с перепугу бросилась из  дому  бегом! Бежала  две
мили, не останавливаясь!
     --   Что   же  такое  случилось?   --  спросил  генерал  д'Юбер  тихим,
взволнованным голосом. Но мадам Леони продолжала громко:
     -- Она подняла  трезвон, ударила в  большой  колокол  у ворот! Весь дом
подняла на ноги! Мы все еще спали. Ты представляешь себе, какой ужас? Адель,
моя дорогая, сядьте!
     Лицо генерала д'Юбера  отнюдь не свидетельствовало о том,  что  он себе
что-то "представляет".  Однако  из  всех  этих  бессвязных  восклицаний  ему
почему-то вдруг вообразилось, что  его будущая теща внезапно  скончалась. Но
он сейчас  же  отогнал  от  себя эту мысль, Нет, он не мог  представить себе
размеров  катастрофы, которая могла бы заставить  мадемуазель де  Вальмассиг
броситься  из  дому,  полного  слуг, и бежать две  мили, не  останавливаясь,
только затем, чтобы сообщить об этом.
     -- Но почему вы  здесь,  в этой комнате?  -- прошептал он чуть  ли не в
ужасе.
     -- Ну конечно,  я побежала  сюда,  и эта  крошка,  я даже  не заметила,
бросилась за мной. И все из-за этого нелепого шевалье,  -- продолжала Леони,
взглядывая  на диван.  -- Все волосы у  нее распустились!  Ты  представляешь
себе,  она даже  не позаботилась позвать  горничную  причесать  ее,  а прямо
ринулась  сюда...  Адель, дорогая  моя, сядьте!  Он  выболтал  ей все это  в
половине шестого утра. Она проснулась  спозаранку  и отворила ставни,  чтобы
подышать  свежим  воздухом,  и видит  --  он  сидит, сгорбившись, в саду  на
скамейке, в конце  аллеи, --  это в  такую-то  рань,  представляешь  себе? А
накануне  он говорил,  что ему  нездоровится. Она  только  накинула на  себя
платье и бросилась к нему. Конечно, она испугалась. Он очень любит  ее,  это
правда,  но  уж  до  такой степени  безрассудно! Оказывается,  он  так и  не
раздевался всю ночь, бедный старик! Он совершенно измучился и не в состоянии
был  выдумать  что-нибудь  правдоподобное... Вот  уж  тоже  ты  нашел,  кому
довериться!  Муж пришел  прямо в  ярость. Он сказал: "Мы уж теперь не  можем
вмешаться". Ну вот,  мы сели и стали ждать. Это просто  ужасно! И эта бедная
девочка  бежала с  распущенными волосами всю дорогу,  ее  кто-то там видел в
поле. И  здесь  она  подняла  весь  дом!  Ужасно  неудобно!  Хорошо, что  вы
поженитесь  на  той неделе. Адель, сядьте, пожалуйста, вы  же  видите  -- он
пришел  домой,  на собственных  ногах.  Мы  боялись,  что тебя  принесут  на
носилках. Мало ли что могло случиться! Поди посмотри, заложили ли коляску, я
должна  сейчас же отвезти  ее домой.  Ей нельзя  оставаться здесь ни  минуты
больше, это неудобно.
     Генерал д'Юбер стоял не двигаясь, он как будто ничего не слыхал.
     Мадам Леони уже передумала.
     -- Я  пойду и посмотрю сама, -- сказала она. -- Мне  надо надеть  плащ.
Адель... -- начала она, но так и не прибавила: "сядьте". Выходя, она сказала
громко, бодрым голосом: -- Я не закрываю дверь!
     Генерал  д'Юбер  сделал  движение  к дивану, но  тут Адель села,  и  он
остановился  как  вкопанный. Он подумал:  "Я  сегодня  не умывался,  у меня,
должно быть, вид старого бродяги. Наверно, вся спина  в земле, сосновые иглы
в  волосах".  Он  вдруг решил,  что  ему сейчас следует держать себя  крайне
осмотрительно.
     --  Я   чрезвычайно   огорчен,  мадемуазель...   --   начал  он  как-то
неопределенно и тут же умолк.
     Она сидела на диване, щеки  у нее пылали, а волосы, блестящие, светлые,
рассыпались по плечам.  Это было совершенно невиданное зрелище для генерала.
Он подошел к окну, выглянул для безопасности и сказал:
     -- Я боюсь, что вы считаете меня сумасшедшим.
     Он сказал это с искренним отчаянием.  И тут же повернулся и увидел, что
она следит за ним, не отрывая глаз. И глаза ее не опустились, встретившись с
его взглядом, и  выражение ее лица тоже было ново для него, -- как если бы в
нем что-то перевернулось. Глаза  смотрели на него с серьезной задумчивостью,
а прелестные губы словно сдерживали улыбку. От этой перемены ее непостижимая
красота  казалась  менее  загадочной,  более  доступной  пониманию.  Чувство
удивительной  легкости  вдруг  охватило  генерала, и  у него  даже появилась
какая-то непринужденность движений. Он  направился к ней через всю комнату с
таким восторженным воодушевлением, с каким он  когда-то врезался  в батарею,
изрыгающую смерть, пламя и дым, затем  остановился, глядя смеющимися глазами
на эту  девушку, которая должна  была стать его женой (на следующей  неделе)
благодаря стараниям мудрой, чудесной Леони.
     -- Ах, мадемуазель,  -- произнес он тоном учтивого раскаяния, -- если б
я только мог быть уверен,  что вы бежали  сюда  сегодня две  мили бегом,  не
останавливаясь, не только из любви к вашей матушке!
     И он  умолк,  дожидаясь  ответа,  с  виду  невозмутимый, но с  каким-то
ликующим чувством в душе.  В  ответ раздался  застенчивый  шепот, а ресницы,
пленительно дрогнув, опустились:
     -- Если уж вы сумасшедший, то по крайней мере не надо быть злым.
     И тут  генерал  д'Юбер  сделал такое  решительное  движение  к  дивану,
которое уж ничто не могло бы остановить.
     Диван этот находился совсем не против двери, однако, когда мадам Леони,
накинув на плечи легкий плащ и держа  на руке кружевную шаль для Адели, чтоб
скрыть ее непростительно распущенные волосы, подошла к двери, ей показалось,
что брат ее стремительно поднялся с колен.
     -- Идемте, дорогая моя!  -- крикнула она с порога. Но генерал,  который
теперь  уже  вполне   овладел   собой,   проявил   находчивость   галантного
кавалерийского офицера и властность командира.
     --  Неужели  ты  думаешь, что она  может идти  сама?  -- воскликнул  он
возмущенно. -- Да разве это можно позволить! Она не в состоянии. Я отнесу ее
вниз.
     И  он  понес  ее  бережно,  не  спеша.  За  ним  шла  его  потрясенная,
почтительная  сестра. Но обратно он взлетел одним  духом -- поскорей смыть с
себя все  следы  ночных кошмаров и утренней битвы, переодеться в праздничный
костюм  победителя  и отправиться к ней. Если б не это, генерал д'Юбер готов
был бы оседлать  лошадь  и погнаться за своим  недавним  противником. просто
чтобы  расцеловать  его, так  он был счастлив! "И  всем этим я  обязан этому
глупому  животному! -- думал он. -- Он сделал ясным для меня в одно утро то,
на что мне понадобились  бы годы,  потому  что я трусливый  дурак. Ни  капли
самоуверенности.  Сущий  трус! И  этот  шевалье -- какой  чудесный  старик!"
Генерал д'Юбер жаждал расцеловать и его.
     Шевалье лежал в  постели. Он чувствовал себя плохо несколько  дней. Эти
императорские  солдаты  и послереволюционные  молодые  девицы  совсем  могут
уморить человека! Он поднялся только накануне свадьбы и так как он был очень
любопытен, то постарался как-то улучить минутку, чтобы побеседовать со своей
племянницей  наедине.  Он  посоветовал   ей   непременно  попросить  супруга
рассказать ей истинную причину этой дуэли, в  которой  крылось, по-видимому,
что-то  до такой степени серьезное, исключительное,  что это едва не привело
ее к трагедии.
     --  Конечно,  он должен рассказать об этом  жене.  А так примерно через
месяц вы, дорогая  моя, сможете  добиться  от него  всего,  чего  бы  вы  ни
пожелали.
     Спустя некоторое время, когда супружеская  чета  приехала  погостить  к
матери  невесты, юная генеральша д'Юбер  рассказала  своему дорогому дядюшке
истинную историю, которую она без всякого усилия узнала от своего супруга.
     Шевалье  выслушал  с  глубоким вниманием  все  до конца,  взял  понюшку
табаку, стряхнул крошки с кружевной манишки и произнес спокойно:
     -- И это все?
     --  Да,  дядя,  --  ответила  юная  генеральша,  широко  раскрывая свои
хорошенькие  глазки. -- Не правда  ли, как  нелепо? Подумать только, до чего
могут дойти мужчины!
     -- Гм? -- произнес старый эмигрант. --  Все, конечно, зависит от людей.
Эти  бонапартовы солдаты были сущие  дикари. Да, разумеется, это нелепо. Но,
дорогая моя, вы, конечно, должны верить тому, что говорит ваш супруг.
     Но  мужу Леони шевалье высказал свое истинное мнение на этот счет: если
д'Юбер в свой медовый месяц способен рассказать жене такую басню, можно быть
совершенно уверенным, что никто никогда не узнает тайну этой дуэли.
     Уже много позже генерал д'Юбер, считая, что  прошло достаточно времени,
решил  воспользоваться удобным  случаем и написать письмо  генералу Феро. Он
начал свое  письмо  с того,  что  он не  чувствует к  нему  никакой  вражды.
"Никогда  за все это время,  пока  длилась наша  злополучная ссора, -- писал
генерал барон д'Юбер, -- я не желал  вашей смерти. Разрешите мне вернуть вам
по всем правилам  вашу находящуюся под  моим  запретом жизнь. И мне кажется,
что  мы, которые так долго  были товарищами  в военной  славе,  можем теперь
открыто признать себя друзьями".
     В этом же  письме он сообщал ему о некоем  событии семейного порядка. И
вот на это-то сообщение генерал Феро  из своей маленькой деревушки на берегу
Гаронны ответил в следующих выражениях:
     "Если  б  вы  дали вашему сыну имя  Наполеон, или  Жозеф,  или  хотя бы
Иоахим, я мог бы поздравить вас по поводу  этого события от души, но так как
вы  сочли  уместным  дать  ему  имя  Карл-Анри-Арман, я  остаюсь  при  своем
убеждении,  что  вы  <I>никогда</I>  не любили  императора.  Когда я  думаю об этом
несравненном герое, прикованном к скале посреди разъяренного  океана,  жизнь
кажется  мне  такой ничтожной,  что я  был  бы  истинно рад  получить от вас
распоряжение  пустить  себе  пулю  в  лоб.  Честь  запрещает  мне  покончить
самоубийством, но я буду хранить у себя в столе заряженный пистолет".
     Юная  генеральша д'Юбер, выслушав  этот  ответ,  в отчаянии  всплеснула
руками.
     -- Ты видишь? Он  не хочет мириться, -- сказал ее  супруг. -- Мы должны
быть очень  осторожны, чтобы он, избави боже, никогда не мог узнать,  откуда
он получает деньги. Это никак нельзя. Он этого не потерпит.
     -- Какой ты хороший, Арман! -- с восхищением сказала генеральша.
     -- Милочка моя, я имел право всадить ему пулю в лоб, но так как я этого
не  сделал, не  можем  же мы допустить,  чтоб он  умер  с голоду. Он лишился
пенсии  и совершенно  неспособен  что-либо  сделать  для себя сам. Мы должны
заботиться о нем  втайне до конца  наших дней. Разве я не обязан ему  самыми
чудесными  минутами  моей  жизни?..  Ха-ха-ха!  Подумать  только:  две  мили
напрямик по полям, бегом, не останавливаясь! Я просто ушам своим не поверил.
Если бы не эта его бессмысленная свирепость, мне понадобились бы годы, чтобы
раскусить  тебя. Да, просто  удивительно, как  только этот человек ухитрился
пронять меня и зацепиться за самые мои глубокие чувства!