. Та сложила
часть отобранных  им продуктов  в коричневый бумажный пакет и вдобавок  дала
три маленькие монетки. Он взял сдачу и снова поклонился.
     -- Спасибо-спасибо, -- залопотал Хиро, чувствуя себя на седьмом небе от
облегчения, радости и предвкушения грядущей  трапезы. Теперь  ему не грозила
медленная смерть среди болот.
     --Домо,  -- перешел он на японский. --Домо  сумимасэн(Большое,  большое
спасибо).
     Девица разинула  рот.  Хиро  поспешно повернулся  и увидел  высоченного
гайдзина с бесцветными волосами и холодными фарфоровыми глазами. Это был тот
самый, который пытался задавить  его лодкой! В  следующий миг Хиро  оказался
уже за дверью. Пакет  он зажал под мышкой, как футбольный мяч, и со всех ног
рванул к лесу. Ни секунды колебания,  ни единой паузы, хотя маслоед выскочил
следом и заорал:
     -- Эй! Постой! Вернись сюда! Я не собираюсь... Я хочу тебе помочь!
     "Как  же, помочь",  --  думал  Хиро, с разбега  ныряя  в  кювет.  Кровь
оглушительно пульсировала в ушах. Он зашлепал по грязи; провалился по пояс в
трясину, кое-как добрался  до края леса. "Так я тебе и поверил. Знаю я  вас,
американцев. Вы друг друга-то загрызть готовы, стреляете людей  для  забавы,
старушек на улицах грабите".
     Нет уж, обойдется он без их помощи.
     Примитивнейшая нация на свете
     Ничего не поделаешь, придется туда тащиться.  Хочешь не хочешь -- надо.
А  уж  он никак  не  хотел.  Пилить  по  такой жарище на  Тьюпело, да еще со
сломанным кондиционером -- и  все для того, чтобы побеседовать на солнцепеке
с тамошними дегенератами, беспрестанно нюхающими табак  и  обрастающими мхом
прямо на глазах. Кроме "угу" и "не-а" от них все  равно ничего не добьешься.
Ей-богу, уж лучше бы он в Лос-Анджелесе остался.
     Детлеф  Эберкорн  стоял у окна  и  смотрел в  пустое, мертвенное  небо,
старой  тряпкой  нависшее  над Саванной.  Было серое и  душное летнее  утро.
Пасмурно, но  знойно. Детлеф  едва  успел подуть  на первую чашку дымящегося
кофе,  еще  и газету-то не пролистал,  а рубашка уже мокрая от пота.  Десять
минут  назад он влетел  в  офис,  послал  воздушный поцелуй новой секретарше
Джинджер,  обладательнице  пухлых,  вечно  приоткрытых  губок и веснушчатого
декольте,  включил  монитор, не ожидая  никакой  пакости,  отхлебнул кофе  и
увидел, как по экрану зловеще ползут буквы НИВОБ.
     В электронном  досье  Иммиграционной службы  эта  аббревиатура означала
высшую  степень неотложности  и чрезвычайности.  Расшифровывалась  она  так:
"нелегальный  иностранец, вооруженный,  опасный и буйный".  В Лос-Анджелесе,
последнем круге ада  для сотрудника Иммиграционной службы, от НИВОБов просто
житья  не было: гватемальцы палили  в сальвадорцев,  вьетнамцы племени хмонг
жарили собак  в микроволновых печах, турки и иранцы поджигали ковровые лавки
и  так  далее, и так далее. Но в тихой, сонной заводи, именуемой Саванной, о
НИВОБах  и  слыхом  не  слыхивали.  Городишко  уж  никак  не   был   центром
международных  интриг, да  и  саваннский  порт не принадлежал к  числу  хоть
сколько-нибудь  значительных. Здесь  никогда  ничего  не  случалось.  Вообще
ничего. Поэтому Детлеф Эберкорн сюда и перевелся.
     Во всем виноват япошка (не "япошка",  а "японец", тут же  поправил себя
он),  который  сбежал с корабля  неделю  назад.  Детлеф  держал ситуацию под
контролем  с  самого  первого  дня:  побеседовал по  телефону  с  капитаном,
затребовал  копию  отчета  береговой  охраны.  Поначалу  случай  не  казался
тревожным. Беглого матроса классифицировали как НИ (нелегального иностранца)
и  успокоились. Если он доберется до берега, местные пентюхи  зацапают его и
посадят в окружную тюрьму  прежде, чем  парень успеет два  раза покакать.  А
будет фокусничать -- освежуют,  как кролика.  Потом поступило сообщение, что
японец  доплыл-таки  до  берега  -- были  свидетели, парочка  из  творческой
колонии,  подвергшаяся  нападению  матроса  в  проливе  Пиглер-саунд.  Тогда
Эберкорн копнул  глубже. Потолковал с  главным механиком японского  судна --
древним сморчком лет  ста  двенадцати,  который выглядел  так, словно в свое
время вылупился  в  инкубаторе.  Сморчок дополнил  картину:  оказалось,  что
беглец вооружен ножом  и напал  чуть  ли не  на половину экипажа, прежде чем
сигануть  в  море. Эберкорн  порекомендовал начальнику  окружного  отделения
переклассифицировать  Хиро Танаку  из  НИ в  НИВО (вооружен  и опасен). Тоже
ничего особенно страшного.  Ну что  может япошка натворить  в Джорджии?  Там
такой народец живет --  крысами питается, ногой за ухом чешет, дремучий, как
лесная  чаща.  Бедный осел  япошка,  то есть японец,  дня,  шести  часов  не
продержится.  Эберкорн  ни  капельки  в  этом  не сомневался.  Тут наступили
выходные, он болтался по дискотекам, крепко поддавал, был обласкан удачей --
тесно  познакомился  с  девушкой  по  имени  Бренда,   подкрашивавшей  груди
румянами. О беглом япошке на острове Тьюпело Детлеф и думать забыл.
     И  вот допрыгался.  НИВОБ, подумать  только!  Эберкорн  вздохнул. Он-то
предвкушал  долгое  спокойное утро  с  новым  романом  Ле  Карре и дымящимся
кофейником. Никаких дел, разве что послушать, как стучит машинка в приемной,
где  девочки  печатают  визу какому-нибудь случайно забредшему  иностранному
студенту и сплетничают шепотом  о половой жизни дальних знакомых. И надо же,
такое  свинство. Эберкорн  уныло  придвинулся  к  столу,  зажег  сигарету  и
запросил у компьютера дополнительной информации. По  дисплею тут же побежали
строки:
     Хиро  Танака.  Гражданин  Японии.  Родился  в  Киото  12.6.70. Мать  --
Сакурако Танака, умерла 24.12.70. Отец неизвестен. Последний известный адрес
-- квартира бабки  Вакако  Танака. 74-й квартал Ямадзато, район Нака,  город
Иокогама. Вооружен,  опасен и буен.  Населению  острова Тьюпело (центральная
Джорджия)  рекомендовано   проявлять  повышенную  осторожность.   Сбежал  из
корабельного карцера, напал на офицеров японского сухогруза "Токати-мару" 20
июля в 13.00. Неспровоцированное нападение на свидетелей Саксби Лайтса и Рут
Дершовиц.  Пострадавший Олмстед Уайт -- ожоги  первой  степени. Поджог дома.
Дом сгорел дотла.
     Господи,  он еще и дома поджигает!  Новости хуже некуда. Просто кошмар.
Это псих, террорист какой-то, японский Мэнсон. Чем  дальше в лес, тем больше
дров.  Парень в  розыске всего неделю, а, если верить компьютеру, его видели
повсюду: и в проливе, и в деревне Свинячий Лог, и на  виллах. Он выскакивает
из зарослей, пугает старушек, выводит из себя ветеранов и охотников, которые
целые дни палят из ружей по  всему острову. Обругал последними словами людей
в магазине, стащил в  доме творчества  с бельевой веревки  три пары  дамских
трусов, унес с  веранды  миску у собаки  самого  шерифа. Надо положить этому
конец. Дет-леф Эберкорн знал, в чем состоят его обязанности.
     Но у него не было ни  малейшего опыта в  подобных делах. Двенадцать лет
он рыскал по лос-анджелесским подпольным мастерским и гонялся по заплеванным
кухням Чайнатауна  за юркими поварятами. Что он знал про болота и леса, да и
вообще  про  штат  Джорджия?  Поймать  преступника  --  компетенция  местных
властей,  это   само  собой,   но  ему,  сотруднику  Иммиграционной  службы,
полагалось играть  роль  эксперта, то есть разработать план  захвата, давать
консультации.  Консультации,  ха-ха! Да  он  с  трудом  понимал тарабарщину,
которую они там считают английским языком. И  с японцами дела  ему иметь  не
приходилось.  С  тонгийцами  -- сколько  угодно.  С эквадорцами,  тибетцами,
либерийцами, бантустанцами, пакистанцами, даяками -- с кем угодно, только не
с  японцами. Они никогда  не проникали  в  Америку нелегально. Зачем им  это
нужно?  Ведь по их убеждению, в Японии есть все  то же,  да еще многое сверх
того. Японцы,  конечно, приезжали -- управлять заводами, открывать банки, но
это все происходило по другой линии, на самом что ни на есть высоком уровне.
А на высоком уровне Детлеф Эберкорн не работал.
     Плевать. Нелегал есть нелегал, и Детлеф будет в полном дерьме, если  не
сумеет его поймать.
     Когда  он вышел  на автостоянку, полило  как из  ведра. Естественно, уж
если  не  везет, то  во всем. Шины  у  старого грязно-коричневого  "датсана"
лысые,  как  дыни, дворники ни к черту не годятся.  Поездочка предстояла  та
еще.
     А ведь  еще нужно заглянуть домой,  запихнуть  в  дорожную  сумку смену
белья, зубную  щетку,  сверхплотный солнцезащитный тент, каламиновый лосьон,
противозмеиную сыворотку, извлечь из кладовки болотные сапоги  и дождевик, а
потом  отправиться  на поиски какой-то  вьетнамской  лавки. Наверное, в этом
заторможенном, табакожующем,  забытом  богом штате  всего  одна  вьетнамская
лавка и есть, улица  Де Лессепса, поворот на Скидавэй. Там будет ждать Льюис
Турко,  бывший  фэбээровец, иногда  подрабатывавший на спецзаданиях. Турко в
свое время жил на Борнео, Окинаве и островах Прибылова. Он поможет выследить
чокнутого  япошку   в   джунглях  Тьюпело.  Вернее,   пусть   выслеживает  в
одиночестве, а Детлеф тем  временем засядет в мотеле  с парой ящиков  пива и
Джоном Ле  Карре. Тем более  по телевизору  будут транслировать  матч  между
"Ловкачами" и "Храбрецами".
     Рубашку  было не жалко, она и так  вымокла от пота, но  столь яростного
тайфуна Детлеф все же не ожидал. Пока он добежал до машины и открыл  дверцу,
на  нем сухой  нитки не  осталось,  даже  резинка от  трусов и та  промокла.
Включать  двигатель смысла не  было -- все  равно  с  такими дворниками  под
ливнем  далеко не уедешь. Идея бежать через всю стоянку назад в контору тоже
не импонировала. Только выставишь  себя кретином перед Джинджер и остальными
девочками, не говоря уж о начальстве иммиграционного ведомства.  Чиновники и
так относились к  людям  его  профессии  весьма брезгливо.  Для них он и сам
немногим отличался от какого-нибудь бродяги, клянчащего вид на жительство.
     Пришлось пережидать  непогоду  в  автомобиле.  Даже  приемник  включить
Детлеф  не  мог  --  боялся посадить  аккумулятор.  Просто  сидел и кипел от
бешенства, проклиная последними словами поганого япошку. Этого сукиного сына
Эберкорн уже  успел возненавидеть всей  душой.  Хорошо  бы гаденыша поскорее
отловили, обваляли в смоле и перьях, упаковали в коробку и отослали домой, в
Нагасаки или  откуда  он  там. По крыше  тысячью сердитых  кулачков  молотил
дождь.
     В результате Детлеф  на целый час опоздал на встречу с Турко, с которым
прежде знаком не был -- только один  раз, в этот же день утром, разговаривал
по телефону. Опоздание произошло еще и потому, что после заезда домой (кроме
болотных  сапог,  надо было  прихватить  диктофон, блокноты и  много всякого
другого)  Эберкорн никак  не мог отыскать пресловутую вьетнамскую лавку.  Он
перебрался в Саванну  лишь полгода назад, дорожный атлас  всегда казался ему
китайской грамотой, а чертов город состоял сплошь  из улочек с односторонним
движением и  старых площадей с  движением круговым, причем похожих  друг  на
друга  как две капли воды. Улицу Де Лессепса  он  в конце концов  нашел,  но
никакой вьетнамской лавки  там  не  обнаружил  (потом  выяснилось,  что  она
приютилась   в  дальнем  конце  глухого   переулка).   Раз  двадцать  Детлеф
прокурсировал по улице  взад и вперед, и все впустую. Тогда он затормозил на
светофоре  рядом  с  грузовичком,  за  рулем  которого  сидел   красномордый
абориген, и  знаком попросил того опустить стекло. Воздух терпко пах свежими
устрицами, морским илом, рыбными очистками  и чем-то еще менее благоуханным;
дождь не унимался.
     -- Где тут магазин Тран Ван Дука, не знаете? -- проорал Эберкорн.
     Красномордый наклонился  поближе. Теперь Детлеф мог рассмотреть его как
следует. В  костюме,  жидкие белесые волосы  расчесаны на прямой пробор, сам
пузатый,  нос  картошкой  --  этакий морж, которого шутки  ради вытащили  из
родной стихии и впихнули в тесную кабинку мини-грузовика.  Абориген с жутким
местным акцентом пророкотал в ответ нечто невразумительное: "Давай Джон" или
что-то в этом роде.
     -- Извините, не  понял, -- просиял своей знаменитой обаятельной улыбкой
Детлеф.  Улыбку эту он  в нужную минуту  умел  нацеплять, как галстук. --  В
каком смысле "давай Джон"?
     Красномордый посмотрел на  него, как на идиота. Над асфальтом  клубился
пар.
     -- Да -- вот -- же -- он! -- повторил абориген и ткнул мясистым пальцем
в  торчавшую на  самом видном  месте над  въездом в  переулок  желто-красную
вывеску "Тран Ван Дук". Тут зажегся зеленый, и грузовичок уехал.
     Лавка  оказалась  совсем-совсем  маленькой,  два  прилавка  с  небрежно
расставленными  банками  вдоль стен  морозилки,  запах  еще  похуже, чем  на
провонявшей  рыбой  улице. Эберкорн  огляделся  по  сторонам  и  увидел  два
сморщенных  азиатских лица неопределенного  возраста, взиравших  на  него  с
явным  ужасом.  Вокруг  громоздились  баночки  с  маринадами  и   соленьями,
прозрачные  пакеты с мороженой рыбешкой весьма странного вида, коробочки  со
специями, бутылочки  с соусами  и всякая прочая дребедень,  которую ни  один
нормальный  человек  покупать не  станет. Эберкорн  в Калифорнии  сотни  раз
обыскивал подобные лавчонки и мог заранее сказать: у этих двоих за прилавком
вид на жительство есть, а у тех двадцати, что прячутся  в подвале, его  нет.
Кроме того, на одной торговле соусом  для рыбы всю  эту ораву не прокормишь,
наверняка есть делишки и поинтереснее. Однако в данный момент все это его не
касалось.
     -- Я ищу Льюиса Турко, -- объяснил он.
     Ничего. Ноль реакции.  С тем же успехом он мог произнести эти слова про
себя, пропеть их,  прохрипеть,  просипеть. Для парочки  за прилавком  он был
вроде собаки или обезьяны, они и ухом не повели. Стояли затаив дыхание, даже
не моргали.
     -- Лыоис Турко, -- повторил Детлеф. -- Лью-ис Тур-ко.
     -- Салют,  --  раздался  голос откуда-то сзади. Из неприметной дверки в
дальнем углу,  отделенной занавеской  из бус, появился мужчина в камуфляжном
костюме. Маленького роста (пять футов и пять дюймов,  предположил Эберкорн),
с  совершенно  невыразительным  лицом.  Плечи  слишком  широкие  для  такого
коротышки, грудь и бицепсы как у тяжелоатлета. Плюс к этому борода и длинные
сальные волосы, стянутые сзади кожаным ремешком.
     -- Эберкорн, так? -- спросил он.
     Детлеф  Эберкорн  вымахал под шесть  с  половиной  футов, волосы  стриг
коротко  и,  несмотря  на  свои тридцать  четыре года,  сохранил  узкобедрую
мальчишескую фигуру. Он вообще мало изменился с тех пор,  когда слыл звездой
бейсбола  в  школьной  команде  своего родного  городка  Таусенд-Оукс,  штат
Калифорния.
     -- Да, -- улыбнулся Детлеф. --  А вы Льюис Турко. Ответной улыбки он не
дождался. Турко медленно прошел через лавку небрежной ковбойской походкой --
большими  шагами,  широко  расставляя  ноги,  словно карабкался  по  крутому
склону. Перед  стойкой  резко остановился,  повернулся  к хозяевам и  что-то
залопотал. Эберкорн предположил, что это вьетнамский. Азиаты внезапно ожили,
словно  подключенные  к  электросети:  мужчина  нырнул под прилавок и извлек
оттуда битком набитый армейский рюкзак, к которому были приторочены саперная
лопатка, полицейская  дубинка, пара наручников  и еще  несколько причудливых
предметов,  чье  назначение  осталось  для  Эберкорна загадкой;  женщина  же
выложила на стойку целлофановый пакет с чем-то съестным -- не  то корешками,
не то сушеным мясом.
     Чтоб разрядить паузу, Детлеф заметил:
     -- Вот свинство, а?
     Он имел в виду  и дождь, и  штат Джорджия, и Иммиграционную  службу,  и
полоумного поджигателя, сукиного сына япошку, который прячется где-то  среди
пиявок и сколопендр гнусного, сырого, безнадежно тоскливого острова Тьюпело.
     Турко не ответил. Он взвалил  рюкзак  на плечи, взял  сверток с едой  и
окинул Эберкорна цепким взглядом.
     -- Ну и ну, -- сказал Турко после осмотра. -- Что с тобой приключилось,
приятель, -- напалм,  автомобильная катастрофа? Ведь  не родился же ты таким
на свет?
     Эберкорн вздрогнул. Всю жизнь ему задают  этот вопрос,  а он каждый раз
дергается. А как тут не дергаться? Детлеф был симпатичным парнем, с отличной
фигурой, красивым носом,  мужественным подбородком, густыми, как  у ребенка,
волосами. Но бесцеремонный Турко попал в самое больное место. Сколько-нибудь
воспитанный  человек  сделал бы вид, что  ничего  особенного не  замечает. А
именно -- белых пятен на лице и руках Детлефа. Многие думали, что это экзема
или следы ожогов.  На самом деле все с Детлефом  было  в полном  порядке  --
просто  чуть  меньше,  чем нужно,  пигмента в  коже  и  волосах. Он  родился
альбиносом.  Точнее,  наполовину  альбиносом. Кожа у него и  так была  очень
светлая, а  альбинизм,  или  витилиго, как его называют  медики, пометил все
тело, включая  и  волосы, белоснежными пятнами. Ну,  волосы, конечно, Детлеф
подкрашивал, а  как быть  с кожей? Все  бы ничего, если б не лицо. Мальчиком
Эберкорн ужасно от  этого страдал --  физиономия выглядела  так,  словно  ее
забрызгали белой краской. Вокруг правого  глаза двухдюймовый овал, еще шесть
ослепительных пятен на  подбородке, носу и левом ухе. А  глаза! Они были  не
голубые, не серые, не зеленые, не карие, а розовые, как у морской свинки или
белой мыши. В начальной  школе Детлеф звали Белком, а когда он подрос, окреп
и стал подавать такие мячи, что противник валился  с ног, прозвище сменилось
на чуть более  почтительное  -- Снежок. Но теперь Эберкорн стал  взрослым, и
все называли его только по имени, не иначе.
     Он побагровел от ярости, тем более что и  вьетнамцы пялились на него во
все глаза.
     -- Тебе-то что? -- процедил  Детлеф,  глядя Турко  прямо  в глаза. -- Я
наполовину альбинос, понял?
     Турко не стушевался. Он  улыбнулся  с видом человека, который не сделал
ни одного неверного шага  за всю свою жизнь.  И ответил  не сразу,  выдержал
паузу.
     --  Да ладно, приятель, я не хотел тебя обидеть.  Просто мне  случалось
встречать  парней,  которые  угодили  под  напалмовую  бомбежку  собственной
авиации. На войне такая фигня без  конца  случается. Представляешь, сбросили
на своих  это  дерьмо,  оно  навроде  клейкого  бензина.  Прицепится  --  не
отдерешь. Если б я знал, что ты такой чувствительный...
     --  Я  не   чувствительный,  --  отрезал  Эберкорн,  но  голос  у  него
предательски дрогнул.
     Затем  они больше  часа тряслись в автомобиле. Дворники впустую елозили
по  залитому дождем стеклу,  и Эберкорн,  еще не  подозревавший  о  том, что
придется три часа ждать парома на Тьюпело, а также о том, что на острове нет
никаких мотелей, решил сменить  гнев на милость. Как-никак с этим парнем ему
предстоит вместе работать. К тому же всю  грязную работу сделает Турко, пока
он, Эберкорн, будет посиживать  в мотеле, осуществляя общее  руководство. Из
динамиков доносилось едва слышное завывание какой-то кичовой песенки в стиле
кантри. Детлеф решил нарушить молчание:
     -- Слушай,  я  насчет  этого японца.  В  Лос-Анджелесе  нам никогда  не
приходилось иметь с ними дело. Какие у тебя соображения?
     Турко  жевал  нечто  сучкообразное  из  пакета,  которым  снабдила  его
вьетнамка.  Сучок был черный, жесткий  и  имел неаппетитный,  какой-то очень
чужой запах.
     -- Плевое дельце, --  ответил  Турко, работая челюстями.  -- Про япошек
надо уразуметь главное: это примитивнейшая нация на  свете. Тупее просто  не
сыскать. Даже бирманцы рядом с ними -- ух какие хитрецы. Япошки -- как члены
одной  большой  команды, этакий  отряд бойскаутов.  Каждый  на своем  месте,
каждый  вкалывает до  одурения  на  благо  своей  расчудесной  и  совершенно
уникальной родины. Они глубоко уверены, что чище их и  лучше их в  мире нет.
Кроме  японцев, в Японии никто жить не должен. Один что-нибудь напортачил --
всю нацию посадил в лужу, так они считают.
     По  ветровому  стеклу хлестали  струи  дождя.  Турко разглагольствовал,
помахивая пахучим черным сучком.
     -- Даже ихние бузотеры, бунтари, всякие там панки с оранжевыми волосами
и в кожаных куртках -- а таких в Японии  немного, уж можешь мне поверить, --
даже  они  общей  картины  не  меняют.  Знаешь,  как  эти  отчаянные  ребята
развлекаются, как воюют с обществом и демонстрируют, насколько они крутые?
     Нет, Эберкорн этого не знал.
     --  В субботу они  собираются в  токийском парке Ёеги,  с  часу  дня до
пятнадцати  ноль-ноль,  врубают свои дебильники  и  давай дергаться.  Больше
ничего. Только пляшут. Все как один. Я же говорю -- примитивнейшая нация  на
свете.
     Какое-то  время  Эберкорн  молча  переваривал   полученную  информацию,
пытаясь  сообразить, можно ли ее использовать для дела -- того самого  дела,
из-за  которого он трясся в грозу по скользкой дороге  в компании отставного
поедателя  сучков  из ФБР. Детлефа тошнило от всей  этой  истории. Девяносто
девять процентов нелегалов просто въезжают в Соединенные  Штаты и  бесследно
растворяются.  Берешь туристическую визу, а оказался  в стране  --  ищи тебя
потом свищи. Или,  допустим, пересек границу под днищем автобуса, поболтался
семестр  в  колледже и живешь  себе  всю  оставшуюся  жизнь за  счет  службы
социального страхования. Просто цирк. Границы Америки -- это дырявое решето,
дуршлаг,  забор  с  выломанными  досками.  Но стоит  какому-нибудь  придурку
наследить, наступить на хвост честным гражданам, покупающим новые автомобили
и  внесенным в списки избирателей,  как тут же гремит  сигнал тревоги  аж до
самого Вашингтона. И тогда на сцене появляется Детлеф Эберкорн.
     -- Э-э, так что же мы будем делать? Ведь япошки, то есть я хочу сказать
японцы, иногда бывают жуткими фанатиками,  так? Харакири, камикадзе, самураи
и все такое.
     --  Угу, я тоже хожу в кино. Но ты уж  мне поверь -- это примитивнейшая
публика. Знаешь, как мы выловим этого шута горохового?
     Как раз об этом Детлеф  не имел  ни малейшего понятия. Ему-то казалось,
что  им придется  здорово  попотеть,  раз  даже  местные пентюхи  со  своими
охотничьими  псами не сумели  выследить  преступника. Эберкорн  вспомнил про
японского солдата, которого  нашли в пещере на Филиппинах через тридцать лет
после войны. Солдат все еще воевал.
     --  Нет, не  знаю, -- тихо ответил Детлеф. Турко мотнул головой на свой
рюкзак.
     -- Как ты думаешь, что у меня там? Здоровенный дебильник фирмы "Санъе".
Ты такой махины еще не видел.  Не динамики, а звери. Как врублю на полную, у
них там в лесу все дятлы попадают. Я прихватил с собой пару кассет с музыкой
"диско", Майкла Джексона, Донну Саммер и прочую лабуду. Усек? Найду сукиного
сына не хуже, чем это  делал во Вьетнаме в шестьдесят  шестом, когда  шел по
следу. А потом поставлю эту хреновину на пенек и врублю на полную.
     Шутит он, что ли, подумал Эберкорн, не разберешь.
     Турко обернулся к нему и просиял ухмылкой, выставив напоказ почерневшие
от сучка зубы.
     --  Так-то, -- сказал он, похлопывая по рюкзаку. -- Я Братец Лис, а это
мое смоляное чучелко.
     Царица улья
     Из тяжелого сна без  сновидений ее вырвал Оуэн: стук-стук-стук в  дверь
-- почтительно, но отчетливо, и вкрадчивый шепот в щелочку:
     -- Es la hora. -- Рут с трудом разлепила веки. -- Despiertese, senorita
(Пора. Вставайте, сеньорита).
     Значит, сегодня у него испанский день. Это Рут кое-как сообразила, хотя
голова после вчерашнего была тяжелая и похмельная. На каком бы языке Оуэн  к
ней сейчас  ни  взывал --  испанском,  норвежском  или  на  наречье индейцев
навахо, ей хотелось побыстрее провалиться обратно в сон.
     В  будние дни  Оуэн Беркстед  начинал утренний  обход тихих и сумрачных
коридоров  "Танатопсиса"  ровно  в  6.30, выполняя  деликатную и рискованную
задачу пробудить  творцов от  сонного забытья, не спугнув при этом их ночных
грез.  Для этой  цели  Оуэн  прибегал  к  самым  разным  языкам  планеты,  в
зависимости от настроения:  певучим  романским, так сладко звучащим в ранний
час; грубоватым и деловитым германским; иногда даже  к русскому. То это было
"Guten  Morgen, Fraulein, Ihre Arbeit  erwartet  Sie"(Доброе утро, фройляйн;
ваша   работа   ожидает  вас),  то   "Buon  giorno,   signorina,  che  bella
giornata"(Здравствуйте,  синьорина,  какой   чудесный  день).  Однажды  даже
попробовал  по-японски:  "Охайо  годзаимас"(Доброе  утро).  Но  больше  этот
эксперимент   не  повторял   --   боялся,  что  его  резкий  акцент  слишком
бесцеремонно вторгнется в сияющее царство художественных сновидений.
     -- Да-да, -- просипела Рут. -- Я встаю.
     Сегодня у нее не хватило  сил ответить  в  своей обычной  манере:  "Si,
senor, muchas  gracias-,  yo  me  despierto"(Да, сеньор,  большое спасибо; я
встаю). Она поздно, слишком поздно легла и выпила слишком много виски.
     Шаги  Оуэна  прошелестели дальше по коридору,  снова  раздались  стук и
шепот: "Es la hora, es la hora"(Пора, пора).
     Рут закрыла  глаза. Боль пульсировала  с внутренней стороны век.  Горло
пересохло, в виски кто-то вбил по гвоздю, и еще ей нужно было пи-пи.  Причем
срочно. Но  она опоздала:  пучеглазая композиторша  Клара  Кляйншмидт заняла
ванную комнату за углом, а туалет по ту  сторону коридора оккупировал Ирвинг
Таламус -- вот-вот оттуда раздастся звон его могучей утренней струи.
     Но  не мигрень и не естественная нужда выгнали Рут из кровати, нет-нет.
Ее   подняло    чувство    вины.    Цельное,   плодотворное,    старомодное,
переворачивающее  душу.  Она  просто  обязана  встать.  В конце  концов  она
писатель, а  писатели  по  утрам  просыпаются  и пишут.  Ее враги (откуда ни
возьмись, тут же рядом  возник  фантом Джейн Шайи  с ее  фальшивой,  подлой,
ненавистной  скромненькой улыбочкой -- так  и  передернуло от этого видения)
наверняка уже вскочили, уселись к своим машинкам и компьютерам, знай строчат
себе,  чтобы  обойти, словчить,  узурпировать ее законные  права  в журналах
"Харперс" и "Эсквайр", в  издательствах <'Кнопф>,  "Вайкинг", "Рэндом-хаус".
Чувство вины -- отличный стимул, когда  работа идет хорошо, а с этим у Рут в
последнее время все было в порядке.
     Переворот свершился в ту памятную ночь, когда она закатила в бильярдной
сцену  праведного   негодования.  Последствия  дали  себя  знать  не  сразу.
Собственно говоря, следующая неделя выдалась еще тягостнее первой. Тогда, по
крайней   мере,   она  могла  оправдываться   акклиматизацией.   Теперь   же
изолированность  и  все  усиливающуюся тоску списывать  было не  на что. Рут
по-прежнему   сидела  за   "столом  молчания",  насупленная  и  напряженная.
Единственной отдушиной были вечера с Саксби. И все же что-то переменилось, в
расположении  светил  созвездия Танатопсис  произошла  некая  едва  уловимая
передислокация. Акции Рут поползли вверх. Во-первых, ее взял под  свое крыло
Ирвинг Таламус.  Он обратил  на нее  свое августейшее внимание  с той  самой
ночи,  и   его  благосклонность,   проявлявшаяся  в  иронических   взглядах,
подшучивании и  подмигивании,  стала для  Рут  надеждой и защитой.  В начале
третьей  недели  Таламус  переманил  ее  от молчаливых к  говорливым, и  она
утвердилась  в их шумной, сплетничающей, сквернословящей компании в качестве
его  главного  союзника.  Теперь  по  утрам они,  обмениваясь  улыбочками  и
шуточками, вместе  проходили  через скорбную,  унылую обитель  молчания, где
Лора  Гробиан  тихо меркла  в тревожных глубинах своей пустоглазой увядающей
красы, а Питер  Ансерайн и  его юные последователи аскетически хмурились над
головоломными  книжками.  По  ночам  же  Ирвинг Таламус приводил Рут в  круг
бодрствующих,  и  там она становилась  самой собой,  настоящей  Ла Дершовиц,
которая   привыкла  блистать,  наносить  и  парировать  удары,  очаровывать,
высмеивать,  уничтожать  и   превозносить.   Этими  полуночными  бдениями  и
объяснялись ежеутренние  похмелья --  и позавчера,  и вчера, и сегодня, да и
завтра наверняка тоже.
     Рут даже немножко жалела  своих  соперниц. После той  исторической ночи
они,  можно сказать,  сошли  с  дистанции.  Наверное,  Айна  Содерборд  была
по-своему  привлекательна  -- если кому-то  нравятся  толстомясые, грудастые
блондинки с белесыми бровками,  -- но  она ютилась  где-то на  периферии,  в
межпланетном  пространстве  и  к тому  же  выбрала  себе  невыигрышную  роль
туповатой,  косноязычной,  слегка  пришепетывающей  инженю. Клару Кляйншмидт
губила  чрезмерная  серьезность.  Кроме  того,  от  нее исходил  кисловатый,
неистребимый  запах  буржуазности  --  передающихся  по  наследству  кружев,
сундуков с приданым и несимпатичных смертей от старости --  в кресле-качалке
перед телевизором. Что до  панк-скульпторши, Регины Макинтайр,  которая, как
выведала Рут, была  продуктом  частного пансиона и колледжа  для  девушек из
состоятельных семей, то эта особа вообще не раскрывала рта, снедаемая  лютой
ненавистью к самой себе, разве что изрыгнет нечто ядовито-саркастическое. Ее
стиль   был   рассчитан   главным  образом  на   облаченных  в  черную  кожу
собратьев-панков, к  каковым  вряд  ли можно было  отнести Ирвинга Таламуса,
поэта Боба  или  недавно присоединившегося  к  компании Сэнди Де Хейвена,  в
высшей  степени  интересного субъекта:  двадцать  шесть  лет,  первый  роман
выходит  осенью  в  очень  хорошем  издательстве   плюс  выгоревшие   кудри,
очаровательно  спадающие на глаза, когда Сэнди  наклоняется  над  бильярдным
столом. Нет, Рут была здесь бесспорной царицей улья.
     Стоило ей почувствовать себя увереннее, и работа тоже пошла на лад. Рут
переделала  один  старый рассказ и с  благословения Ирвинга Таламуса послала
его в "Ныо-Йоркер". Да  и японский  опус стронулся с  мертвой точки,  зацвел
яркими красками, обещая  из скромного рассказика  перерасти в нечто большее.
Тут сработал второй  фактор революционного  переворота в жизни Рут, не менее
судьбоносный, чем покровительство Ирвинга  Таламуса.  Однажды на  крыльце ее
студии появился  Хиро Танака, разбойник,  беглый  преступник,  гроза острова
Тьюпело,  похититель трусов Клары Кляйншмидт, оскорбитель  Бобби и Кары  Мэй
Криббс, головная боль шерифа и Иммиграционной службы. Хиро Танака, стащивший
корзинку  с обедом. Хиро  Танака,  ее  страшная тайна, ее  собственность, ее
комнатная  собачка. Это обстоятельство придало жизни в  "Танатопсисе" особую
пикантность.
     Она застукала его на месте преступления в тот дождливый полдень, десять
дней назад. Деревья выгибали свои стволы под порывами ветра, земля рокотала,
в воздухе повисло густое зловоние  серы. Сверкали молнии, хлестал дождь. Рут
увидела, что злодей смущен и колеблется.  По глазам поняла.- он узнал ее. Он
видел  ее голой: груди, пупок,  потайные  волосы. Впрочем, выражение тупого,
животного  изумления тут же  исчезло. Все это были  глупости, второстепенно,
главное--еда.
     Рут   ни  капельки   не  испугалась.  Да  он  был   просто   мальчишка,
затравленный, грязный,  с  лихорадочно  горящими  глазами,  в драной одежде,
голова зачем-то обмотана  старой красной тряпкой. Он и на  японца-то  был не
похож  --  глаза   светло-карие,   волосы   рыжеватые.  Или  все  же  похож?
Эпикантические  складки  у   глаз  (этот  термин  она  запомнила   из  курса
антропологии) вполне присутствовали, лицо  овальное, ноги кривые, искусанная
и расцарапанная кожа  смуглого  цвета.  Моргнет глазами  --  вылитый  Тосиро
Мифунэ; моргнет еще -- нет, не похож.
     Чем-то он сразу ее пронял, это точно. Все тогда произошло очень быстро,
неожиданно, размышлять времени  не было. Она увидела,  какой он  испуганный,
голодный, и захотела крепко-крепко  его  обнять. Он выглядел точь-в-точь как
осиротевший  олененок, которого Рут  нашла  в детстве  возле дачи  на  озере
Эрроухед; как бельчонок, пойманный кошкой; как  бедный сиротка  в безымянной
деревне, взывающий к  ее  милосердию с  благотворительной рекламы в журнале.
Сочувствие  и желание  помочь --  вот  эмоции, которые испытала тогда Рут. И
никаких других. А если присутствовало еще что-то, то в таинственных глубинах
подсознания, где зреют  семена  будущих замыслов, проектов и  контрпроектов.
Раз он такой  жалкий, раз он  заблудившийся  олененок,  раз единственное его
спасение -- корзинка с обедом, пусть берет, не нужно его пугать.
     Он  стоял  под проливным дождем. Волосы  спутались,  ноздри в струпьях,
губы потрескались. Прижал к
     себе корзинку, сделал  шаг назад. Как убедить его, что ему сказать? Ешь
на здоровье, я  все равно  на диете? Моя кровать теплая и  сухая, и еды хоть
завались? Я хочу помочь тебе, хочу приютить  тебя,  хочу, чтоб ты стал моим?
Но она ничего  не сказала, и он тоже. Оставалось надеяться, что выражение ее
лица было  достаточно красноречивым. Он пятился прочь, дождь стекал потоками
слез по его  лицу, чтобы напитать влагой зеленую  поросль земли. Вот фигурка
уже почти  не видна меж ветвей. Рут плавно, стараясь не дышать, подняла руки
и повернула их ладонями кверху. После чего он исчез.
     На  следующее  утро к  появлению Оуэна Рут  была  уже  умыта  и  одета.
"Bonjour,   ademoiselle"(дравствуйте,   мадемуазель),   --   прошептал   он,
предварительно постучав. Не успел Оуэн договорить, как дверь распахнулась, и
на пороге с торжествующей вампирской улыбкой возникла  Рут. "Merci,  je suis
reveillee"(Спасибо, я уже встала). Оуэн только беспомощно разинул рот, а она
грациозно перекинула портфель через плечо  и плывущей  походкой  манекенщицы
отправилась в столовую. Рут пребывала в крайнем возбуждении и ночью почти не
сомкнула глаз.  Дело  было не только в японском матросе,  который, возможно,
вернется, и она станет  помогать  ему, заботиться, укрывать -- и никто-никто
не будет об  этом знать.  В  увлекательном  уравнении появился  новый  член,
вернее,  члены: Детлеф  Эберкорн, высокий молодой  полицейский с  квадратным
подбородком, и его потешный помощник, коротышка Турко
     Они прибыли накануне вечером, вымокшие  и забрызганные грязью, в  самый
разгар  второго  натиска  бури.  После обеда  ливень  выродился  в  занудный
моросящий  дождик, а когда  пришло время идти в большой  дом на  коктейль, и
вовсе  перестал. Все творцы собрались в гостиной, даже Септима, облаченная в
мерцающую серебристую блузку и старинные жемчуга. Затем шторм грянул с новой
силой.  Оконные  стекла содрогнулись под  напором  дождевых  струй, а  самый
волнующий момент настал, когда погасло электричество.
     --  Прелестно,  мы зажжем  свечи!  --  воскликнула  Септима,  по-детски
захлопав  в   ладоши.  Ее  звонкий,  неподражаемо  аристократичный  голос  с
эффектным придыханием и истинно южными интонациями изгнал из комнаты темноту
и молчание. Примерно так всегда и происходило: когда колонисты за столом или
в  гостиной  за  коктейлем  увлекались  шумной  болтовней  и  забывали,  где
находятся, певучий и безупречный выговор хозяйки возвращал их к реальности.
     Саксби   еще   утром   уехал  в   Саванну  за   снаряжением  для  новой
ихтиологической экспедиции. Больше о его затее Рут ничего не знала -- просто
ихтиологическая экспедиция, и все тут.
     Кто-то -- не то Боб, не то Оуэн -- внес в гостиную пылающий праздничным
великолепием канделябр, чье появление было встречено овацией. Все выпили еще
по коктейлю, а потом загорелся  свет, но  в единодушном порыве служители муз
предпочли  романтику  свечей  и  бури,  рвавшейся в  запертые окна  со  всем
неистовством донельзя разъяренной Атлантики.
     Стук в  дверь раздался в ту самую секунду, когда Оуэн объявил, что ужин
готов. Гостиная выходила непосредственно в холл, к величественному парадному
входу. В "Танатопсисе" стучать у входной двери  было не заведено, тут царила
свобода,  поэтому громкий  к нетерпеливый грохот  всех  очень  удивил. Шум в
гостиной стих, голоса смолкли. Все смотрели в спину Оуэну,  который с весьма
решительным и официальным видом  устремился к дверям. Рут, только начинавшая
ощущать  в  себе первые симптомы  метаморфозы,  которая вскоре спасет  ее от
безвестности  "стола  молчания" и  сделает звездой  клики  Ирвинга Таламуса,
последовала за Оуэном.
     Тот  распахнул двери,  и  вестибюль  наполнился  густым ароматом мокрой
природы. В холл вошли, истекая влагой,  двое -- длинный и короткий, Эберкорн
и Турко.
     -- Здравствуйте, -- протянул Детлеф руку обескураженному Оуэну, просияв
ослепительной  улыбкой. -- Меня  зовут Детлеф  Эберкорн,  специальный  агент
Службы  иммиграции и натурализации.  А это,  -- он показал  на подозрительно
сощурившегося коротышку, -- мой, э-э, ассистент Льюис Турко.
     У Рут екнуло сердце. Это  был тот самый человек, с которым неделю назад
она разговаривала по телефону --  сама  не  своя от счастья, что оказалась в
центре  внимания.  Она  рассказала  ему  в мельчайших  деталях  о  встрече в
проливе. И вот специальный агент прибыл сюда, чтобы выведать ее тайну.  В то
время  Рут еще  не  строила далеко  идущих  планов,  Хиро пока рисовался  ей
экзотическим, интригующим  зверьком, которого нужно  пригреть,  подкормить и
приласкать. Ей не приходило в голову, что его можно превратить в меч, молот,
таран,  который  повергнет  весь "Танатопсис" к ее ногам.  Нет,  Рут  ничего
такого  не замышляла,  но уже твердо знала, что ни в коем  случае не  станет
помогать этому  высокому  и совершенно мокрому  парню в дешевом плаще, какие
обычно носят детективы.
     Оуэн в кои-то веки утратил дар речи. -- Не могли бы вы нас выручить, --
начал Эберкорн и приступил к сути дела. Рут оставалась у дверей, наблюдая  и
слушая. Детлеф  излагал свою  скорбную  повесть,  а Оуэн  растерянно  хлопал
глазами. Оказывается, агенты три часа дожидались последнего парома, а  когда
наконец  попали  на остров, поняли, к своему стыду и разочарованию,  что  на
Тьюпело гостиниц  нет.  Им нужно  где-то  перебиться до утра, прежде чем они
отправятся  на поиски вооруженного и очень опасного нелегального иностранца,
который наводит ужас на  всю  округу. Собственно,  Эберкорн выразился  менее
официально:  "достает тутошнюю публику". Но все равно сразу  было видно, что
он никакой  не свойский, а настоящий городской янки  с  загребущими  потными
лапами. И слово "шериф" он  выговаривал полностью, а не "шерф", как местные.
Попытался, да не вышло. Так вот, шериф Пиглер, оказывается,  ему сказал, что
в этом доме может  найтись пара  свободных коек. Он с удовольствием заплатил
бы за ночлег сколько скажут -- ведь они, в конце концов,  на государственной
службе.  А альтернатива -- сами понимаете (агент просиял улыбкой и комически
скривился  под  рокотание  грома):  остаться под открытым  небом и бесславно
утонуть.
     Вот почему Рут поднялась ни свет ни заря и первой поспешила к завтраку.
Надо  было уносить ноги,  пока Эберкорн не привязался с новыми  расспросами.
Деревья мирно застыли, утро благоухало ароматами ночного  дождя. Из холодных
атлантических  вод высунулось золотистое  триумфальное солнце, растекавшееся
медом по жестким стволам сосен. Рут шла очень медленно, вдыхая воздух полной
грудью,  но все равно оказалась у себя в студии почти на полтора часа раньше
обычного,  в  самом начале восьмого.  Возясь с закрутившейся вокруг  каретки
страницей, она думала только об одном: покажется ли он в обеденный час? Если
да, то как ей себя вести и что из всего этого выйдет? Она представила своего
япончика в постели, потом себя в Японии, стране  многоэтажных офисов, тесных
улочек  и крошечных ножек. Потом, чтобы скоротать  время,  Рут  углубилась в
работу
     В тот день Хиро не появился. Как назло. Ей казалось, что  он знает, как
она в нем нуждается, но упрямится из-за какого-то подлого японского мачизма.
Вечером, от скуки  и  безделья  (Саксби еще  не  вернулся  из  Саванны,  а в
бильярдной   Рут  еще  только-только  начинала   расправлять  крылышки)  она
разговорилась  за  коктейлем  с  Эберкорном.  Тот  потратил  целый  день  на
бесплодные беседы с черными из Свинячьего Лога. ("Я не мог понять ни единого
слова, то есть вообще ничего. Чувствовал себя полным идиотом"). Тем временем
"ассистент"  рыскал по  лесам со стереомагнитофоном. Руг тоже посмеялась над
незадачливым Турко с  его "дебильником". Не могла удержаться, чтоб чуть-чуть
не пококетничать -- просто так, для практики.
     -- Да-да, --  кивнула она. --  Мне показалось, что откуда-то  доносится
завывание Донны Саммер.
     А где же Турко проводил вечер? Неужто все выслеживал злодея?,
     -- Ну что  вы, -- ответил Эберкорн. -- Он не такой фанатик. Просто крыш
терпеть не может
     -- Крыш? -- переспросила она, слегка улыбнувшись.
     -- Вы не поверите,  -- Эберкорн поднес ко рту банку теплой  кока-колы и
тут же поставил ее обратно. -- Вчера ночью, когда лил дождь, помните? -- Рут
кивнула, -- он взял свой рюкзак и ушел наружу, поставил в кустах палатку
     Они  посмеялись  вдвоем.  Рут  посмотрела  в  розовые глаза  Детлефа  и
подумала, что он ничего, даже симпатичный.
     Прошло еще два дня. Эберкорн бродил  по "Танопсису"  тенью, и некоторые
колонисты,  в  особенности  Регина Макинтайр, уже начинали ворчать  по этому
поводу.  Льюис  Турко,  наоборот,  никому глаз не  мозолил,  сидел где-то  в
зарослях в своей палатке или крался  среди болот, в лепешку расшибаясь  ради
того, чтобы лишить Рут ее драгоценной тайны -- еще до того, как тайна начнет
приносить   плоды.  В  послеполуденном  безветрии  издалека  доносились  еле
слышные,  смертельно  опасные  звуки развеселой  музыки.  Корзинка висела на
крюке нетронутая.
     Хиро появился на третий день, примерно через  час после  того, как Оуэн
бесшумно  водрузил на  крыльце  судки  с обедом.  Руг слышала, как скрипнула
расшатанная  вторая  ступенька,  но  не  обернулась,  а  лишь  еще  яростнее
замолотила по машинке. На строчке выстроилась длинная шеренга "иксов", потом
еще одна, и лишь тогда Рут осторожно кинула взгляд  через плечо. Она увидела
стриженый затылок Оуэна, удалявшегося по тропинке в сторону соседней студии,
где вундеркинд Сэнди трудился над своим вторым романом.
     Рут  утратила  ощущение  времени,  хоть  желудок  и  напоминал  о  себе
недовольным  побулькиванием.  Поэтому в первый момент спутала Хиро с японкой
из своего рассказа, где жалобно пищали обреченные дети и неумолимое  течение
влекло утопающих в  бездну. К действительности  помогла  вернуться все та же
скрипучая лестница.
     Рут замерла.  Тихо,  главное -- тихо,  сказала она себе. Показала гостю
профиль, зафиксировала, потом предъявила фас -- поверх плеча.  Хиро маячил в
дверном  проеме, за  москитной  сеткой,  придававшей  его  фигуре  некоторую
призрачность.  Красная  повязка   на  голове  исчезла,   смененная  какой-то
скрученной в жгут тряпкой. Он был голый по пояс, лямки комбинезона сиротливо
обвисли. К корзинке видение не прикасалось.
     -- Я хочу помочь тебе, -- прошептала Рут.
     Он не шелохнулся, не раскрыл рта, просто стоял и смотрел. Выражение его
лица показалось ей сегодня  более мягким, словно он  вот-вот расплачется или
совсем  выбился  из сил.  Внезапно интуиция  подсказала Рут,  кто перед ней:
просто большой ребенок, напуганный, больной и голодный.
     -- Бери еду. Я оставила ее для тебя. Бери, -- прошептала она.  Боялась,
что, если повысит голос, он тут же сбежит.
     У него дернулся кадык. Потом парнишка переступил с ноги на ногу, снял с
крюка корзинку и крепко прижал к груди.
     --  Слушай,  -- зашептала  она тихо-тихо, как охотник в засаде, -- тебя
ищут,  понимаешь? Двое мужчин из большого дома.  Он  по-прежнему молчал,  но
лицо  стало  еще беззащитнее. Рут почувствовала, что  он вот-вот  сломается,
сдастся, выкинет белый флаг, сам подставит руки для наручников.
     --  Я не дам им  тебя поймать, -- сказала она. -- Я достану тебе  еду и
одежду, а отсиживаться можешь здесь. Тут тебя никто не найдет.
     Рут осторожно приподняла одну ногу  и медленно  развернулась к нему. От
природы  ей досталось самое обычное  лицо  и самая заурядная  фигура, но Рут
прекрасно  умела  обходиться  тем, что  имеет. Она  одержала  немало  побед,
оставила позади целые легионы поверженных  мужчин,  и все  потому, что в ней
было то самое, неуловимое,  на что все они так падки. И, что еще важнее, Рут
хорошо это знала. Плюс два десятилетия практики. Да, в свои тридцать  четыре
Рут была поистине неотразима.
     -- Иди  сюда.  --  Она  все еще говорила  шепотом, но голос  уже звучал
требовательно,  даже властно.  -- Открой дверь, входи, садись, ешь.  --  Рут
подкрепляла свои слова жестами. -- Потом можешь отдохнуть на диванчике. Я не
сделаю тебе плохого. Обещаю.
     Японец стоял, смотрел на нее. Он оказался крупнее,  чем ей запомнилось.
Глаза очень грустные,  запавшие,  щеки  ввалились. Когда он взялся  за ручку
двери, ей все-таки стало не по себе. А вдруг он  и в самом деле опасен? Что,
если  офяцталъные  сообщения  не  врут?  Человек  из  чужой страны, где  все
по-другому. Может, он фанатик, маньяк, убийца...
     Дверь  распахнулась, парень шагнул в комнату. Корзинку  он  прижимал  к
груди, взгляд  казался диким. Когда  затянутая  сеткой дверь захлопнулась за
его спиной, он чуть не вскрикнул.
     Теперь она разглядела, что это за тряпка обмотана у него вокруг головы:
тонкий жгутик  эластичного  нейлона  --  похищенные трусы Клары  Кляйншмидт.
Больше Рут не могла сдерживаться. Вооруженный  и  очень опасный  нелегальный
иностранец оказался  мальчишкой-переростком  с трусами Клары на  голове! Рут
затряслась от хохота, чуть не задохнулась.
     Он слопал  весь обед, коробку  печенья,  два  яблока и нитку меджулских
фиников, присланных  Рут  матерью. Потом рухнул ничком на диванчик  и заснул
мертвым сном. Долгое время она просто смотрела на него --  как студент-медик
на труп  в  анатомичке  или  художник  на натурщицу. Изучающим  взглядом она
исследовала  его  ободранную  спину,   израненные  ноги,  спутанные  волосы,
профиль, даже ниточку слюны, повисшую из полуоткрытого рта. Видок у парнишки
был  еще тот. Прямо кошмар.  Полторы недели  ползания по болотам  дались ему
нелегко. Вся кожа была  покрыта укусами, ссадинами, волдырями; мочка правого
уха загноилась и распухла; на лбу воспаленные царапины,  словно намалеванные
брови у клоуна или шлюхи. Все лицо -- сплошной отек, кожа обожжена солнцем и
облупилась.   Единственный  предмет  одежды,   слишком  тесный   комбинезон,
разодран, полез по шву, лопнул на заду и  задубел от  грязи. Хуже  всего был
запашок  --  тухлый,  какой-то  первобытный.  Не  то  гниющее  мясо,  не  то
дохлятина, валяющаяся у дороги.
     Рут сама не знала, сколько времени просидела над спящим.
     Он лежал  без движения, если не считать ровной череды вдохов и выдохов.
Солнце  незаметно вершило свой  путь  по небосводу.  Лишь  когда настал  час
коктейля (об  этом ей подсказал солнечный луч, проникший в западное оконце и
осветивший  цветочные горшки),  Рут  сообразила, что нужно раздобыть одежду,
мыло и,  главное, антисептик, без которого мальчик просто сгниет заживо. Она
представила  себе  гниющий плод  --  банан или  грушу:  вот  он  покрывается
пятнами, плесневеет, чернеет, скукоживается...  Рут  заставила  себя встать,
бесшумно выскользнула за дверь и поспешила к большому дому.
     Ей не удалось войти  незамеченной. Сияло безмятежное  солнце,  с океана
дул сладостный  ветерок, и собратья-колонисты решили  устроить  коктейль  на
свежем  воздухе.  Еще  с тропинки Рут  увидела, как они толпятся на веранде,
посверкивая бокалами.
     -- Руги! -- завопил Ирвинг Таламус, раскрасневшийся  от "Шардоннэ".  --
Ла Дершовиц! --  Он высоко поднял  бокал. -- О-ля-ля! Собратья  по перу ждут
тебя на пиру!
     Деваться было  некуда:  нужный человек, только-только начал обращать на
нее внимание. Рут ступила на залитый солнцем газон --  вся такая грациозная,
освещенная сиянием,  в облегающей блузке и тесных джинсах,  главная  героиня
собственной кинокартины.  Она  отметила,  что  разговоры на веранде  стихли,
головы повернулись в ее сторону.
     -- Ах,Ирвинг.
     Объятие,  приветственный  поцелуй   (чуть-чуть  затянуть),  кивок  Айне
Содерборд, Сэнди Де Хейвену, Регине Макинтайр, непринужденный монолог. Потом
кто-то сунул Рут  бокал вина,  что позволило  сделать маленький антракт. Она
выдержала паузу и жалобно вздохнула: надо принять  душ, переодеться к ужину,
сегодня так славно работалось, время пролетело незаметно. Пустой бокал -- на
поднос.  На дальнем конце  широченной лужайки покачивали  кронами высоченные
дубы,  в окнах  всех  трех этажей  большого дома отражался закат. Вспорхнуть
вверх по ступеням, скрыться с глаз.
     Антисептик и пластырь, скорее  всего, можно  взять в  ванной комнате. В
вестибюле, слава богу, никого. Три скачка, и лестница позади. Но где достать
штаны, обувь, носки,  чистую  рубашку? Можно пошарить у Саксби, он все равно
не заметит, но у него грудь как целый стадион и узкие бедра атлета. Пареньку
одежда Саксби  не подойдет. То же  относится  к Сэнди и  тощему, долговязому
Питеру  Ансерайну.  Поэт Боб  слишком  маленького  роста,  Детлеф  Эберкоры,
которого поселили на  третьем  этаже, наоборот,  чересчур  высок. В  Дариене
полно магазинов,  но  придется ждать возвращения  Саксби,  плыть  на пароме,
придумывать  какие-то  объяснения.  А объяснять  ничего  не  хотелось,  даже
Саксби.  В  ванной  Рут  нашла и йод,  и  перекись водорода,  и  вазелин,  и
коробочку  с пластырями, и пахнущее сиренью мыло  в виде  разинувшего  пасть
аллигатора,   и   полотенце,   в   которое  завернула  все   это  богатство.
Прислушиваясь, не идет ли  кто по коридору,  она  вдруг подумала об  Ирвинге
Таламусе. Вот кто подойдет идеально.  Он, конечно, не  такой упитанный,  как
япончик,  но  примерно того  же роста, да и  животик имеется. Снизу  донесся
дружный хохот. Надо торопиться -- того и  гляди, принесет кого-нибудь отлить
выпитое или  поправить  косметику. Рут тихонечко  приоткрыла дверь, прижимая
локтем сверток, посмотрела направо, налево, шагнула в холл.
     Сердце колотилось как бешеное. Замки в "Танатопсисе"  не были заведены,
даже  внутренние  засовы  отсутствовали.  Септима  считала,  что ее  питомцы
заслуживают  полного доверия  в сфере материальной  и что никакие запоры  не
должны мешать их сексуальному самовыражению -- единственным  условием должно
быть обоюдное согласие.  "У нас  в "Танатопсисе"  браков  не существует,  --
сообщила хозяйка,  приветствуя  Рут в самый первый день.  --  Мы не признаем
института семьи.  -- Септима  одарила  сияющей улыбкой своего сына,  который
стоял за спиной гостьи,  поглаживая ей запястье. -- Мы считаем, что художник
имеет право самовыражаться любым  угодным  ему  или ей образом". Вот именно.
Рут    сейчас   как   раз   этим   и   занималась:   самовыражалась   весьма
антиобщественным, воровским образом, бродя в одиночестве по коридору второго
этажа со свертком под мышкой.
     Ее комната осталась слева, комнаты Клары  Кляйншмидт и Питера Ансерайна
тоже. Если кто-нибудь спросит, что  Рут тут делает, она направляется в малую
умывальную  -- не  хочет  монополизировать ванную:  вдруг кому-то вздумается
принять душ перед ужином. Миновав дверь Оуэна, Рут шмыгнула за угол. Впереди
-- лестница черного хода, слева -- умывальная, справа  -- заветное обиталище
Ирвинга Таламуса.  Рут заколебалась, прислушалась к долетавшим  снизу звукам
(смех, звон бокалов) и проскользнула в дверь.
     Быстрее,  сказала  она  себе, быстрее. Обидно, что у  Таламуса  комната
гораздо  просторнее  и удобнее. У  нее  по  сравнению с  этими апартаментами
какая-то коробка из-под обуви. Но сейчас не до  обид. Рут прямиком двинулась
к шкафу вишневого дерева. Быстрее! --  завопил внутренний голос, руки ходили
ходуном. Все было  как  в кино, когда  герой  проникает в логово  убийцы,  а
убийца непременно  возвращается  и застигает  его врасплох. Она  лихорадочно
рылась среди вешалок. Пиджаки, рубашки, брюки  висели в пластиковых  чехлах,
прямо  из  химчистки.  Надо  взять  что-то  такое,  чего он не  хватится.  В
выдвижном ящике оказалось нижнее белье  -- розовые, красные,  голубые трусы.
На  ощупь -- чистый шелк. На миг Рут представила, как тугая ткань обтягивает
волосатое брюхо Таламуса, сплющивая член и яйца. Тут ей  попалось именно то,
что  нужно: шорты-бермуды, в  которых она  ни разу его не  видела.  Довольно
дурацкие, с пылающими  желтыми попугаями  и  шартрезно-зелеными пальмами, но
это  не  имело  значения.  И  простая  белая  майка с  вырезом уголком.  Рут
задвинула  ящик,  закрыла дверцу шкафа.  Под  кроватью  валялись  стоптанные
теннисные туфли. Он и не заметит, если они исчезнут.
     Вдруг  веранда взорвалась  звуками, и  Рут окаменела  от  ужаса. Чей-то
вопль,  грохот  бьющегося  стекла,  оглушительный  хохот.  Кажется,   где-то
хлопнула  дверь.  Пора уносить  ноги.  Но куда  спрятать добычу?  Нельзя  же
разгуливать с... Наволочка!  Нет, это  он сразу  заметит. Взгляд Рут упал на
корзинку  для  мусора  --  простенькую,  соломенную,  с  непременным  черным
пластиковым мешком внутри. Стараясь не дышать, Рут высыпала содержимое мешка
в  корзинку. Быстрее,  быстрее! Секунды летели,  каждый  новый  звук нагонял
панику.  А вдруг он  застукает ее на месте преступления? Однако, невзирая на
остроту  момента,  Рут успела заметить среди мусора письмо от  литературного
агента и разорванную пополам открытку. От кого? От сына. Так-так.
     Письмо и открытку приобщила к трофеям и открыла дверь.
     О ужас, по коридору кто-то идет! Чей-то силуэт, шаги!
     Рут захлопнула дверь. Сердце  так и выпрыгивало  из груди. На ум  лезли
оправдания одно дурнее другого: она искала  комнату для стирки, а сюда зашла
по   ошибке;  нет,  она  помогает  собирать  мусор  помощнику  Оуэна,  этому
пуэрториканцу, как его -- Рико? Ну да, у бедняги захворала  мать,  и... Шаги
все ближе --  тяжелые, неумолимые... Замерли перед самой дверью. Все, конец.
Погибла. Рут представила изумленные, холодные,  как у ящерицы, глаза Ирвинга
Таламуса;  брезгливо  сморщенный  нос Септимы; жесткий,  непрощающий  взгляд
Оуэна.  Скорый  суд;  единственная  за  всю  историю  "Танатопсиса>>  мелкая
воровка, с  позором  изгнанная  из обители  муз.  Хотя стоп! Ну конечно, она
может броситься  к нему в  объятья,  сделать вид, что  поджидала  его  здесь
специально... Хлопнула дверь ванной, и Рут поняла, что спасена. Она  глубоко
вздохнула,  подождала,  пока  щелкнет замочек,  и  снова  выглянула  наружу.
Никого. Один шаг -- и она в коридоре, комната Ирвинга Таламуса закрыта.
     В это время из-за угла появился Детлеф Эберкорн.  Из кармана  рубашки у
него  торчал  магнитофончик,  на  голове  --  наушники.  Агент выскочил  так
неожиданно, что застал Рут совершенно врасплох.
     --  Ой,  привет!  --  заорал  он   во  все  горло  и  быстрым,  как  бы
автоматическим движением сдернул наушники.
     Рут прижала к груди мешок из-под мусора и затравленно осклабилась.
     Детлеф тут же расплылся в улыбке и небрежно облокотился о косяк роковой
двери. Рут заметила, что взгляд агента устремлен на ее блузку.
     -- Знаете, наш вчерашний разговор  доставил мне огромное  удовольствие.
Вы  такая...  --  он  заколебался.  Было слышно,  как  в  наушниках завывают
металлические  голоса.  --  Вы  такая  соблазнительная.  Нет,  правда.  И  я
подумал...  У  меня  ведь  тут  машина  и  все  такое...   Может,   захотите
проветриться,  провести  вечерок за пределами  острова.  Скажем, сегодня, а?
Поужинаем вместе, глядишь, еще что-нибудь придумаем.
     Первое потрясение прошло. Рут почувствовала себя на знакомой территории
и совершенно успокоилась.
     -- Это было бы замечательно, -- сказала она, наклоняясь поскрести якобы
зачесавшуюся лодыжку. -- Так и сделаем. Но не сегодня.  Сегодняшний вечер, к
сожалению, у меня занят.
     Но  отвязаться от  Эберкорна оказалось не так-то просто. Он придвинулся
поближе, изобразил многозначительность во взоре.
     --  Понимаете,  --  пророкотал он вкрадчиво,  --  вряд  ли я тут  долго
пробуду. Рут встрепенулась:
     -- Да? Поиски зашли в тупик? Детлеф скривился.
     -- Этот тип исчез бесследно. Может, где-нибудь  копыта откинул, кто его
знает.  Или смылся с острова. -- А  ваш помощник? Ну этот, с  чудом техники?
Эберкорн мелодично расхохотался.
     -- Это целая  история. Как-нибудь расскажу. --  Он помолчал, глядя ей в
лицо. Рут встретилась снимвзглядом и  подумала,  что  такого странного цвета
глаз никогда еще не видела.
     -- Стало  быть, тут вы  и живете? -- спросил  он. -- Может,  пригласите
меня...
     Она схватила его за руку.
     -- Вы ужасно милый,  но мне надо  бежать. Правда-правда.  Кажется, я не
выключила плитку у себя в студии.
     -- И ваши гениальные творения обратились в пепел?
     Она нырнула под его локоть и понеслась по коридору
     Но приключения еще не кончились.
     Рут скакала через две ступеньки, крепко держа  черный пластиковый пакет
и думая только о Хиро. Ее любимый котенок, ее интригующий секрет спал сейчас
на диванчике в маленьком затененном домике среди джунглей.  А  может,  опять
исчез? Вдруг он проснулся и решил,  что она побежала за полицией?  Или Турко
заглянул через москитную сетку внутрь, подкрался и треснул бедного  мальчика
своим дебильником по голове?
     Уж о Саксби в эту минуту Рут никак не думала. Однако  именно его  она и
увидела  у  подножия лестницы. Саксби  согнулся в  три погибели, поддерживая
обеими руками угол гигантского шестифутового аквариума.
     -- Руги, -- просипел он, -- я вернулся!
     Противоположный  край  аквариума  покоился  на сцепленных  руках Оуэна.
Вдвоем  они  пытались  развернуть эту  махину,  чтобы  через  узкий  коридор
дотащить  до комнаты Саксби. Операцию пришлось приостановить, потому что Рут
подлетела к Саксби, чмокнула его в губы и прошептала
     -- Я по тебе скучала.  Затем,  покачивая  сверкающими боками,  аквариум
двинулся  дальше,  а  Рут  быстрым  шагом  вышла из  вестибюля,  сбежала  по
ступенькам, пересекла лужайку.  Достигнув опушки,  она  и  вовсе  припустила
бегом.
     Когда впереди  показался домик, Рут  совсем  запыхалась, в боку  кололо
так, словно кто-то  воткнул туда  вязальную спицу.  Хоть бы Хиро оказался на
месте!  Она бы  поговорила с ним, промыла и перевязала его  раны, посмотрела
бы,  как  он  ест  и  спит,  как  оживает  его  потухший  взгляд.  Но  чутье
подсказывало, что  в  студии никого нет. Снаружи коттедж выглядел точно  так
же,  как всегда:  знакомое крылечко, залитые солнцем окна,  вокруг  -- дубы,
сосны, пальмы, в ветвях щебечут птички, пряно пахнет океаном.  Тяжело  дыша,
Рут взбежала по ступенькам и осторожно приоткрыла сетчатую дверь. Пусто.
     Рут ужасно на себя разозлилась. Надо было сказать ему, куда и зачем она
идет,  надо  было  поскорее отвязаться  от Эберкорна,  надо было бежать  еще
быстрее! Рут  швырнула  мешок на  пол и  рухнула в кресло-качалку.  Все,  он
исчез. Не поверил  и теперь уже никогда не поверит. Ну  и ладно, какое ей, в
сущности, дело. Пусть подыхает с голоду.
     Рут  долго раскачивалась в кресле, глядя,  как  вытягиваются тени,  как
вечерний покой осеняет книги, пишущую  машинку,  плитку, цветочные горшки --
все  привычные атрибуты  ее мини-жизни  в этом временном  пристанище. И лишь
потом  ей  пришло в голову  --  Рут  дернулась,  как от укола, -- что  Хиро,
возможно,  просто  ее  проверяет.  Вполне  вероятно,  что  он  сейчас  сидит
где-нибудь поблизости в зарослях и выжидает. Выжидает и наблюдает. Ну что ж,
подумала  она и вскочила на ноги;  налила воды из кувшина в  тазик и вынесла
тазик на крыльцо. Потом выставила туда и кувшин. Порывшись в мешке, извлекла
оттуда кусок мыла, пластырь, полотенце, одежду и все остальное, разложила на
перильцах, а  себе оставила только похищенные письма. Затем Рут углубилась в
уютные сумерки, зашагала назад, в "Танатопсис".
     Утром  вещей  на крыльце не  оказалось.  Тазик  висел на своем  обычном
месте, у камина;  в углу  -- аккуратно сложенный  комбинезон  и оскверненные
трусы Клары Кляйншмидт. На обеденную корзинку в этот день Хиро не покушался,
но Рут оставила  провизию нетронутой. Сказала  себе, что  ей полезно скинуть
пару  фунтов.  На  следующее утро  корзинка  была  пуста. То же случилось  и
назавтра.  Рут уже решила, что  их  отношения  обрели  определенный  ритм  и
упорядочились, но увы, ошиблась. Два дня к корзинке никто не прикасался. Еда
протухла. Оуэн пребывал в недоумении.
     Тем временем  Эберкорн  сложил чемодан,  Турко упаковал магнитофон,  на
прощанье они уверили колонистов, что японская  угроза  миновала, сели в свой
потрепанный "датсан"  и  укатили прочь. Саксби выложил  аквариум  камешками,
посадил водоросли, налил воды. Длинными темными ночами он горячил кровь  Рут
прикосновениями своих губ, пальцев и прочих частей тела. А  она окончательно
утвердилась в бильярдной и за "столом общения". С пишущей машинкой дела тоже
шли   на   лад:  в   работе   появилась  целеустремленность,   приправленная
восхитительным  привкусом  надежды. Рут знала,  что  ее япончик  обязательно
вернется, и может быть, уже скоро. Как же ему перед ней устоять?
     Но  сегодня утром у  Рут  с похмелья  раскалывалась  голова, и  побудка
застала  ее совершенно врасплох. Удушающая жара,  а она  почему-то  спала, с
головой  накрывшись  одеялом.  Первая  неделя  августа  кончается.  Хиро  не
появлялся  уже три  дня... Рут  заставила себя  подняться. Надо работать. Ей
никогда   еще  так  славно  не   работалось.  Пора  спускаться  к  завтраку,
царствовать за столом, а голову прочистят теплый кофе и обжигающие сплетни.
     Рут  наскоро расчесала волосы,  завязала их  хвостиком, почистила зубы,
подкрасила  глаза,  надела  шорты,  коротенькую  майку  (никакого  лифчика),
выудила из-под кровати белые парусиновые босоножки на пробковой подошве.
     Когда она проходила через обитель молчания, Лора  Гробиан  взглянула на
нее  поверх яйца  всмятку и удостоила приветствием:  слегка кивнула,  да еще
подмигнула знаменитым затравленным глазом. Рут внутренне возликовала. Вперед
--  через  дубовую дверь, к  столу  весельчаков.  Там ее  встретили  смехом,
клубами сигаретного дыма и возгласами: "Ла Дершовиц! И в такую рань! Что, не
выспалась?"
     За  длинным  столом темного дерева сидели Боб,  Сэнди,  Ирвинг Таламус,
Айна  Содерборд  и  еще  с  полдюжины творцов. Повсюду  --  книги, рукописи,
зачитанные  до  дыр  газеты,  тарелки  с  пятнами  яичного   желтка,  чашки,
пепельницы.  На  отдельном  столике большой серебристой  ракетой  возвышался
кофейник  в соседстве с вазой вафель и компотницей. Рико  хлопотал на кухне,
колдуя над тостами,  яичницами, канадским беконом -- кто что закажет.  Когда
Рут заглянула к нему в дверь,  пуэрториканец  как  раз подбрасывал омлет  на
сковородке, причем последнюю держал за спи-
     ной.
     -- Ну и ну, -- восхищенно присвистнула Рут.
     Рико оскалился золотозубой  улыбкой. Ему было двадцать  два года, и  до
нормального человеческого роста он не дорос на добрых  шесть дюймов.  Еще  у
Рико были огромные и  круглые черные глаза, взиравшие на  мир  с  неизменной
скорбью.
     -- Делов-то, -- сказал он...
     -- Сделай мне яйцо в мешочек, когда закончишь, ладно? -- попросила Рут,
стоя на одной ноге. Кухня источала мощные, богатые запахи. -- И пожалуй, еще
два тостика из белого хлеба.
     --  Делов-то,  --  повторил Рико и  еще  раз подкинул омлет, из чистого
пижонства.
     Рут налила себе кофе, добавила  бескалорийного сахара и подождала, пока
Ирвинг Таламус расчистит место на столе.
     -- Хорошо спали? --  спросил он, плотоядно наблюдая, как Рут опускается
на стул и закидывает ногу на ногу. Веки у него набрякли, под глазами нависли
мешки. Лучше всего Ирвинг Таламус сейчас смотрелся бы в бурнусе и сандалиях,
пересчитывающим верблюдов и невольниц где-нибудь в пустыне Негев.
     Рут жалостно улыбнулась.
     --  Слишком много  выпила. Но потом мы с Саксом немножко погуляли,  и я
чуть-чуть освежилась. Спала
     Ирвинг Таламус перестал на нее пялиться и принялся сооружать на тарелке
некое подобие пирамиды из яичницы. Рут вспомнила открытку. Сынок Ирвинга,
     первокурсник  Йейльского  университета,  резал  папочке   правду-матку.
Мальчик намеревался провести каникулы в  горах с матерью.  Отец  же, судя по
всему, предложил сыну в предыдущем письме приехать к нему в  КиУэст. Студент
ответил решительным  "нет", да еще  написал, что  считает папашу  лицемером,
перехваленным нарциссистом  и  моральным уродом, который не может удержать в
штанах  свой  патриархальный  член. Письмо от  литературного агента было еще
хуже.  На  миг Рут даже стало совестно, что она читает  такое. Но  только на
миг. В конце концов, она ведь интеллектуал, творец, человек искусства и сама
создает правила, по  которым живет. Агент, один из  самых почитаемых во всем
Нью-Йорке,  писал, что издатель,  выпустивший  в свет  шесть последних  книг
Ирвинга  Таламуса, не  советует  публиковать  новый роман.  По  его  мнению,
"Собачья  жизнь" -- полный провал. Слабо. Невразумительно. Агент  вкрадчиво,
деликатно  и многословно  убеждал Ирвинга Таламуса не упорствовать.  Пройдет
полгодика, он остынет, перечтет роман  и сам увидит. Правда-правда. На карту
поставлена его  литературная карьера, будущее место в пантеоне  американской
словесности. Зачем  губить все необдуманным поступком? В конце  агент писал,
что буколическая атмосфера  "Танатопсиса" наверняка пойдет  Ирвингу Таламусу
на пользу, даст возможность отдохнуть и расслабиться.
     -- Ну,  как  движется ваше  новое творение?  -- спросил мэтр,  двинув в
сторону Рут своим массивным подбородком.
     Она знала, что  правда ему ни к чему. Нужно похныкать,  посыпать голову
пеплом, попричитать насчет творческого  кризиса и собственной бездарности, а
потом  с  почтительным придыханием спросить  -- как это  только ему  удается
писать  одну  за  другой  такие  потрясающие  книги.  Рут  отхлебнула  кофе,
поставила чашку на блюдце и, придвинувшись к соседу, сообщила:
     -- В жизни так дивно не работала.
     -- Здорово. Просто шикарно.
     Взгляд у Ирвинга Таламуса стал  уязвленным.  Боб  поднялся  из-за стола
первым,  сказав,  что  вечерком   надо  будет  перекинуться  в  покер.  Айна
Содерборд, облаченная  в розовый спортивный костюм, которому было по меньшей
мере лет девяносто, тут  же  вскочила, и Рут слегка приподняла брови. Ирвинг
Таламус  понимающе  кивнул.  Дверь  кухни   распахнулась,  донеслись   звуки
зажигательной  салсы, и  в столовую,  пританцовывая, впорхнул  Рико.  Яйцо и
тосты для Рут. Она разбила  скорлупку, выложила  содержимое  на  поджаренный
хлеб, посолила, поперчила  и лишь  потом,  в свою  очередь,  задала Таламусу
вопрос, которого требовал писательский этикет:
     -- А как у вас? Как "Собачья жизнь"?
     Он  кинул на нее странный взгляд. Взгляд человека, у которого  рылись в
письмах и  стащили шорты.  Но  нет, откуда  ему знать? Таламус сам без конца
разглагольствовал про  "Собачью  жизнь", так что она никоим образом себя  не
выдала.
     -- А-а, "Собачья жизнь". -- Он пожал плечами. -- Хорошо.  Нормально. --
Помолчал. -- Я тут затеваю кое-что новенькое, в непривычном для меня  ключе.
Так сказать, новый старт. Волнующее событие.
     Особого   волнения   Ирвинг  Таламус,  впрочем,  не  выказывал.  Вид  у
стареющего  классика был  такой,  словно он  размышляет,  не пора  ли  пойти
покакать после завтрака (на самом деле так оно и было).
     Рут собиралась сказать что-нибудь вроде "я  так за  вас счастлива"  или
там "чего же еще  от Вас  ожидать, Ирвинг",  но классик вдруг  оживился и  с
просветлевшим ЛИЦОМ спросил:
     -- А вы слышали новость?
     Нет, она  не слышала. Рут поджала губки и в предвкушении потерла  руки.
Ожидала  услышать  что-нибудь  пикантненькое, какую-нибудь  сногсшибательную
сплетню, о которой можно будет всласть поразмышлять и похихикать до обеда, а
потом еще целую неделю острить вечерами в бильярдной. В последний раз Ирвинг
Таламус  сообщил такое, что Рут прямо  ахнула. Оказывается,  однажды вечером
Питер Ансерайн вошел к  себе  в  комнату и увидел  на  своей  кровати  Клару
Кляйншмидт,  совершенно голую  и  раскинувшуюся  на  кровати  в позе  богини
плодородия.  Это с ее-то мощами! Самое  же интересное  то, что вышла  она из
комнаты Ансерайна только под утро.
     -- Ну говорите же, -- поторопила Рут, изящно изгибая спину и исподтишка
оглядывая соседей по столу.
     --  Услышал  --  не поверил,  --  сказал  он.  --  Угадайте,  кто  сюда
приезжает, да еще на целых шесть недель.
     Рут терялась в догадках.
     На  кухне загремела посуда.  Боб  с  Айной, взявшись  за руки, не спеша
направлялись к выходу. Сэнди зевнул, потянулся и встал.
     Ирвинг  Таламус  наклонился  к  Рут,  блеснул глазами  и ощерился,  как
сторожевой пес.
     -- Джейн Шайи, вот кто. Представляете?
     Чесьная игура
     "Я хочу помочь  тебе", -- прошептала она,  когда  Хиро замер в  дверях,
прижимая к себе корзинку с обедом. Как же, они все тут хотят помочь. То-то и
палят в него  из  своих дробовиков и  пускают по следу собак,  заводят среди
болот Донну Саммер на полную катушку, давят его  в воде своими  лодками. Как
раз любовничек этой красотки, маслоед поганый, пожиратель бифштексов, голый,
заросший  шерстью,  со своей болтающейся сарделькой,  пытался  утопить Хиро,
когда тот и так плыл из последних сил. А потом еще  набросился на умирающего
от  голода  человека в  магазине и заставил спасаться бегством.  Тоже, между
прочим, помочь хотел.
     И  все-таки что-то в ней  было, Хиро сам  не  мог понять. Не знал таких
слов ни по-английски, ни по-японски. Она сидела спиной к нему, за  столом, а
потом   обернулась,  и  он  увидел  длинные,  стройные,  шелковистые,  очень
американские  ноги и еще тяжелую, качнувшуюся от  движения грудь. Грудь Хиро
запомнил еще с той роковой ночи, хоть был напуган, обессилен и вообще, можно
сказать, с жизнью прощался. Он тонул, умирал,  и  тут вдруг  узрел ее  голые
груди,  соблазнительно бледневшие  в сиянии луны и  звезд. Хиро запомнил эту
белизну, американка вся была белая-пребелая, как молоко в фарфоровой чаше.
     И он сделал шаг вперед.
     Было  страшно, несмотря  на  поддержку  Дзете и  Мисимы. Она  наверняка
предаст  его,  завизжит  истошным голосом, поднимет  на ноги всех  окрестных
ковбоевхакудзинов и курчавых  негритосов. Но  тут Хиро  поймал  ее взгляд  и
увидел, что  она  тоже боится. Он остановился и долго смотрел ей в глаза. Их
выражение смягчилось, на губах  заиграла  улыбка, потом раздался смех. Тогда
Хиро нерешительно переступил через порог и опустился на корточки в углу.
     -- Аригато (Спасибо), -- прошептал он. -- Борьсое-борьсое спасибо.
     Потом открыл корзинку и стал есть.
     Она еще дала ему яблок, фиников и печенья. Их Хиро тоже съел, давясь от
жадности. Это  было  унизительно. Он  скрючился на полу,  как животное,  сам
грязный,  исцарапанный,  зловонный, как свинья. А наряд? Краденые  лохмотья.
Причем негритянские. Да Дзете облил бы его презрением. Мисима  с отвращением
отвернулся бы. Хиро вспомнил, какое важное значение Дзете придает опрятности
и внешнему виду. Жизнь -- репетиция перед смертью. Нужно всегда быть готовым
к концу,  готовым до  мельчайших деталей:  до нижнего белья,  ногтей,  цвета
лица,  состояния  рук  и  зубов.  О,  какое унижение!  Хиро чувствовал  себя
оскверненным,  раздавленным, запятнанным. Он был хуже  собаки.  -- Я достану
тебе одежду, -- сказала она.
     Он был ничтожеством. Вонючкой. Сам себя презирал и ненавидел.
     --Домо  аригато(Большое   спасибо)-,  --   пролепетал  Хиро   и   низко
поклонился, хоть и так уже сидел на корточках.
     Она встала, распрямила  свои  чудесные призрачно-белые ноги и подошла к
нему.  Остановилась.  Помолчала.  Наклонилась. Глаза  светились  добротой  и
состраданием. Протянула руку
     -- Иди сюда.
     Голос  низкий,  грудной.  Хиро  подал  ей руку, и женщина  помогла  ему
подняться.
     -- Пойди приляг;
     Она показала на диванчик.
     И  он  окончательно  капитулировал,  позволил  ей уложить себя,  словно
малого ребенка, подоткнуть подушку. Потом она еще что-то шептала  ему на ухо
своим чарующим голосом, и все  мышцы у  Хиро  размякли, он  вдруг оказался в
какой-то густой чаще, в лесу, нет, в толще самой земли, в царстве, где можно
ни о чем не беспокоиться.
     Ему снился бейсбол, бэсубору -- игра, составлявшая весь смысл его жизни
до  знакомства с Дзете.  Хиро сидел рядом с бабушкой, оба-сан,  она попивала
сакэ, а  он жевал  хотто-догу. Игроки на поле  размахивали  битами, подающий
засадил мяч прямо в таинственный капкан рукавицы кэтчера. Вдруг  Хиро и  сам
оказался  на поле, в позе принимающего.  Но в руках у  него была не бита,  а
хотто-догу,  густо намазанный горчицей и  соусом  чили... Хиро замахал своей
чудо-битой,  и  она  стала  расти, разбухать.  Теперь  запросто  можно  было
запулить  мяч в  любую  даль, а то и самому взлететь в небо  и  птицей, нет,
ракетой  пронестись над  стадионом.  Хиро  обернулся,  чтобы  помахать рукой
оба-сан, но  она исчезла, а на  ее месте  сидела какая-то девчонка и кормила
ребенка грудью... Постой, да их тут сотни, тысячи, и каждая кормит младенца,
и у каждой груди такие чистые и белые, как... как груди. Целая нежная лавина
грудей...
     Он с трудом,  не сразу очнулся,  словно ныряльщик,  всплывающий со  дна
темной  лагуны.  Сон  льнул  к  телу,  обволакивал, как  вода.  Одурманенный
усталостью  и всеми событиями  последних дней, Хиро не сразу  сообразил, где
находится --  то ли дома, в кровати, то  ли  в кубрике "Токати-мару", то  ли
клюет носом на лекции в мореходке. Но вот сообразил и тут же широко  раскрыл
глаза.  Увидел   потемневшую,   измочаленную  спинку  плетеного   диванчика,
наволочку  в  цветочек,  потом собственную ладонь, грязную  и ободранную.  В
следующую  секунду  Хиро  слетел с диванчика, на  чем  свет кляня  и себя, и
американку. Рывком распахнул дверь, бросился в кусты,  хватая  воздух  ртом.
Как  можно было  ей довериться, думал  Хиро, не  обращая  внимания на острые
листья  и  цепкие колючки. Адреналин  так и кипел в  крови, каждый  миг Хиро
ожидал  услышать  заливистый  лай  шерифовых  псов.  Сука,  подлая, коварная
белоногая хакудзинка\ Как же он мог свалять такого дурака?
     Это и есть  хваленая американская "чесъная игура" (честная  игра)? Нет,
так  порядочные  люди себя не ведут.  Шулерство, вот как это называется. Она
поймала его врасплох, подловила  момент, когда  он совсем  раскис  и уже был
готов сдаться,  умереть от  позора. Она подманила его этим своим голоском  и
взглядами,  белоснежным телом, а потом  нанесла удар в спину. Но ничего,  он
вырвался. Хрен им всем. И он никогда больше не даст слабины,  никогда. Будет
таким же  безжалостным и коварным, как длинноносые. Чесьная игура закончена.
"Кто добренький,  того  и  обыгрывают" --  так сказал Лео  Дурочер,  великий
американец, тренер "Бруклинских ловкачей". То же самое говорил и Дзете.
     Хиро рывком высвободился из объятий настырных лиан, зашлепал по  гнилой
канаве  и  спугнул  там что-то  живое.  В  конце концов, выбившись  из  сил,
плюхнулся прямо  в  ядовито-красную  жижу  и решил  разобраться  в ситуации.
Затаил дыхание, при слушался.  Погоню непременно устраивают  со специальными
собаками,  они  называются  "ищейки". Это  он  знал.  Ищейка понюхает носок,
ботинок, окурок и уже нипочем не  отвяжется. Хиро был слишком напуган, чтобы
себя  жалеть, и слишком устал, чтобы  рассуждать  здраво. Но время шло, и он
понемногу  успокоился. Солнце нырнуло  за  край  земли  и  оставило  деревья
прозябать  в  жути  и  мраке.  В  ветвях  ожили  ночные  птицы. Теперь  Хиро
чувствовал себя несчастным и заброшенным. В душе закопошились сомнения -- не
погорячился ли он.
     Что, если  она и в  самом деле хотела помочь? Она  ведь  говорила,  что
достанет одежду. Откуда ей взять мужские тряпки в этом  ее домишке? Он знал,
что  американка там не живет  --  утром  приходит,  вечером уходит. Наверно,
секретарша  или что-нибудь в  этом роде,  тут  у  нее  офис.  Возможно,  она
действительно  отправилась  раздобыть одежду  и, главное,  еще еды, побольше
еды:  сандвичи  с  фаршем, овощи, фрукты, маленькие ломтики  сыра  в фольге,
брикетик мороженого.  Все  это  было в  сегодняшней корзинке. Хара требовала
свое, и он вылез из лужи. Во рту было кисло и как-то тревожно.  Пошатываясь,
побрел в обратном направлении.
     Найти домик оказалось непросто. Сумерки сгустились, деревья выстроились
плотными шеренгами, локоть к локтю, похожие друг на друга, словно травинки.
     Под  ногами   что-то  сновало,   шныряло,   ползало.   Два  раза  Хиро,
споткнувшись, падал в какие-то кусты, а потом отплевывался и отфыркивался от
паутины. Комары атаковали его легионами.  Он уж было совсем отчаялся, но тут
дебри выпустили его из плена -- прямо на полянку, к знакомому коттеджу.
     Хиро замер. Уже совсем стемнело, ночь выдалась безоблачная и безлунная.
До домика  было рукой подать, он чернел  густой  тенью на и  без того темном
фоне,  безгласный и  таинственный.  Ни единого  движения.  Хиро вслушался  в
тишину-,  звон  цикад,  комариное  жужжание,  побулькивание  и  постукивание
собственной    внутренней     механики,     вовсю    занятой    обеспечением
жизнедеятельности. Что, если в домике засада? Возможно, они его уже заметили
-- псы присели перед прыжком, ружья наготове, пальцы на кнопках фонарей?
     Боязливо ступая, Хиро приблизился к сгустку тени. Он ходил в школу, жил
со  своей  оба-сан,  драил  шваброй  палубу  "Токати-мару"  и совершенно  не
задумывался о бренности  своей земной оболочки. А теперь вот вынужден играть
в игру с  чужими мальчишками:  красный свет  -- зеленый свет,  ошибешься  --
ваших нет. Хиро сделал  еще шажок,  застыл.  Еще два  шажка.  Потом  еще. На
перильцах крыльца  что-то  лежало. Сердце  чуть  не  выпрыгнуло из груди  от
радости.  Одежда!  Хиро  пощупал  ткань  белевшей  во  мраке  майки. Значит,
американка   все-таки  не   предала,   она   союзник,  друг,   помощница   и
утешительница,  она  играет по правилам, хоть наверняка  ей  он тоже кажется
диким и непонятным. В этот миг Хиро любил ее.
     Зато  в последующий возненавидел. Она принесла антисептик, бинты, мыло,
чистую одежду, пахнущую
     стиральным порошком и сушилкой, оставила воду. Но самое главное забыла!
А ведь у  него от голода внутри  все прямо выло. Где  еда?! Яблоки,  финики,
печенье,  судки  с  обедом  остались  в  прошлом,  превратились   в  далекое
воспоминание.  В животе урчал и ярился  лютый,  неодолимый зверь. Сука, дура
набитая, она забыла про еду!
     Но ничего.  Зато  есть  одежда,  мыло,  чистая  питьевая  вода.  Или не
питьевая? В  темноте  можно было  разглядеть  только тазик.  Хиро  осторожно
поклонился, отпил  и с радостью убедился, что вода свежая, без вкуса болота.
В  жизни  он не пил такой  чудесной  воды. Потом  Хиро скинул  свое  рванье,
нащупал во  мраке мыло и мочалку, стал медленно, с наслаждением мылиться, то
и дело отмахиваясь от комаров.
     Тазик поднял на вытянутые руки и опрокинул  себе на голову. "По крайней
мере,  у  нее хватило мозгов оставить  еще  и кувшин", --  пробормотал Хиро,
вновь наливая воды. Но чувство благодарности тут же сменилось новой вспышкой
ярости: надо же, даже пластырь притащила, а про жратву  забыла! Хиро намылил
голову, окатил водой. Сел голышом на ступеньку и стал с  помощью перочинного
ножа вытаскивать из волос веточки, шипы и колючки. Щетиной он зарос несильно
-- несколько волосиков вылезло на подбородке и верхней губе. Их он попытался
соскрести ножиком,  но ничего не вышло.  Покончив с  туалетом, Хиро встал  и
натянул  чистые  шорты  --  с огромным  удовольствием, словно  свежую  юкату
(легкий японский халат) после долгой ванны.
     Зажав под мышкой майку, теннисные туфли, книгу Дзете и нож, он  вошел в
темный коттедж. Постоял, принюхиваясь: пахло  сладостью ее тела и  слегка --
пряными иностранными духами. Внутри никого.  Хиро вспомнил про электроплитку
и банку  с крекерами. Должно же тут  быть  хоть  что-нибудь съестное!  Решил
рискнуть -- нащупал в кромешной тьме настольную лампу и включил свет.
     Комната  ожила,  наполнилась  пространством и  цветом. Нормальное жилое
помещение: крыша, четыре
     - стены, и внутри -- он. Хиро всю жизнь провел внутри, ; и вот он снова
в  привычном мире. Окна  зловеще пялились на  него, залитые сиянием. Снаружи
все  просматривалось, как на ладони. Но Хиро не  думал об  этом.  Наплевать.
Сейчас не  до того.  Главное  --  поесть. Где  тут  еда?  Куда американка ее
прячет?
     Он осмотрелся по сторонам.  Корешки книг, пишущая  машинка  с  поникшим
листом бумаги, камин, стулья, диванчик. Взгляд Хиро остановился на тщедушном
столике,  где  стояла  плитка.  Рядом  кофейная  чашка, ложка,  сахарница  с
пакетиками "Бескалорийной сладости", молочник, коробка с яркой  наклейкой --
кофе без кофеина. Все. Больше ничего. Еды ноль.
     В течение  следующего получаса Хиро сидел  в  кубе золотистого  сияния,
обрабатывал свои раны и чашку за  чашкой хлебал выхолощенный кофе. Он  знал,
что калорий  в этом напитке почти нет  (максимум соевый  белок),  но тем  не
менее  не забывал сыпать  побольше и синтетических  сливок, и искусственного
сахара, говоря  себе, что кофе отлично, просто прекрасно утоляет голод. Хиро
осторожно трогал пальцем  язвы и ссадины,  изучающе разглядывая  истерзанные
ноги,  словно  старьевщик,   инвентаризирующий   свои  богатства.  Царапины,
трещины, мозоли покрывали  все его тело. Хиро  вычистил  их, вымыл,  выдавил
гной, прижег йодом, остудил перекисью,  залепил пластырями, так что  в конце
концов грудь, руки  и ноги стали похожи на какой-то коллаж из белых полосок.
Работал не спеша, сердце билось ровно и спокойно. Истинное чудо -- оказаться
здесь,  внутри, защищенным  от жесткой  земли  и голого неба. Еще сладостней
делалось  при мысли о том, что это  ее  дом, что она проводит тут  целые дни
напролет. Впервые за долгое время Хиро чувствовал себя спасенным.
     Когда он закончил --  перевел весь пластырь, выпил весь кофе, съел весь
сахар, -- то улегся  на диванчик и выключил лампу. Господи, нынешнюю ночь он
проведет  под  крышей,  по-человечески, а не  по-звериному,  в  грязи.  Будь
проклята эта  природа! Он ненавидел  ее -- гнилое зловоние, сырость,  мошек,
которые постоянно лезут  в глаза, уши и  ноздри! На плетеной  соломе  лежать
было жестко, но  это ему не мешало. Хиро закрыл глаза и устроился поудобнее.
Мерзкая  драма ночной  жизни  с  ее шнырянием  и  ползанием, умерщвлениями и
пожираниями, пауками, змеями  и сколопендрами  осталась  снаружи, где  ей  и
надлежит быть.
     Но уснуть почему-то не  получалось. .Он устал, совсем выбился из сил, и
еще одолевала лютая тоска. Нет, сон не шел. Хиро все вспоминал  эту женщину,
американку,  ее  лицо,  тело:  как  она  к  нему  повернулась,  какой  у нее
шелковистый,  шелестящий голос.  Потом стал  думать  про оба-сан. Когда  он,
маленький, никак не мог заснуть, она садилась рядом, в яркий кружок света от
лампы,  и  читала  ему  книжку.  Мисиму  бабушка  не  любила  и  была  очень
недовольна, когда  внук  променял бейсбол на Дзете и  "Хагакурэ".  Еще  Хиро
вспомнил  бессонные ночи, когда внутри все  сжималось из-за жестоких идзимэ,
издевательств,  которыми  его изводили одноклассники. Тогда-то Дзете и  стал
его надеждой и утешением.
     Книгу   "Хагакурэ",   точнее,  ее   пересказ,  составленный  Мисимой  и
озаглавленный "Путь самурая", Хиро открыл  для себя в семнадцать лет. Он был
обычным школьником, играл в бэсубору. На поле Хиро чувствовал себя таким же,
как все,  равным среди равных. Ни  о  Дзете,  ни о  Мисиме  он  и  слыхом не
слыхивал.  Играл  неистово,  самозабвенно, губы  шептали  труднопроизносимые
имена  иностранных  звезд  бейсбола  --  Джим  Пасьорек,  Матт  Кьоу Тай Ван
Беркелоу  как магические заклинания. В них он черпал  вдохновение и надежду.
Можно  быть  полукровкой,  безродной  дворняжкой,  кем  угодно  --  неважно,
главное, чтоб ты как следует лупил по мячу. Это и есть настоящая демократия,
"чесъная игурао, страшная  месть. Месть  Фудзиме, Морите, Каваками  и прочим
пигмеям,  которые награждали его тумаками,  сломали  нос, шипели в  школьных
коридорах "маслоед"
     Своей битой Хиро  мог заставить  их  заткнуться. Они строили  ему  рожи
из-за  спины  питчера, кривлялись  из "баз", вопили  свою  похабщину, махали
рукавицами, чтобы отвлечь и сорвать удар, но бита хряснет по мячу, и -- бац!
-- они летят вверх тормашками. Бэсубору был всей его жизнью.
     Но вот однажды Хиро шел после школы домой, чувствуя на  себе неизменные
взгляды прохожих. Те сразу видели, что он неяпонец, чужак -- взглянут  раз и
тут же отведут глаза, словно он покойник, неодушевленный предмет,  столб там
или дерево, пятно  на тротуаре. Внимание  Хиро привлек  плакат, вывешенный в
витрине  книжного  магазина.  Черно-белая,  сильно  увеличенная  фотография:
обнаженный  мужчина  привязан  к  дереву,  руки  заломлены за голову из тела
торчат три черные стрелы. Мужчина умирает. Одна стрела пронзила  низ живота,
как раз над грубой набедренной повязкой, другая  впилась в бок, третья почти
по самое оперение  ушла в  темный клок волос  под мышкой. Глаза полузакрыты,
затуманенный взгляд устремлен в небеса, рот искривлен свирепой гримасой муки
и освобождения. Тело у мужчины мускулистое, прямо героическое.
     В  первый день Хиро  так и  постеснялся  войти  -- просто в  восхищении
разглядывал  витрину, не мог понять, взаправду  это или  понарошку. Кровь-то
вроде  была   настоящая,   стекала  из  ран  черными,  словно  нарисованными
ручейками. Но  уж больно картинно все это выглядело,  будто кадр из кино или
спектакля.  Может,  кровь  и  в самом  деле нарисованная?  Да  кто  бы  стал
фотографировать такую  сцену,  произойди она в жизни?  Ведь в  наши  времена
людей  не   казнят  лютой  смертью,  верно?  Да  еще  стрелами?  Может,  это
какой-нибудь  путешественник,  попавший в плен к  толстогубым  дикарям Новой
Гвинеи или Южной Америки?  Если это  так  и про  него написана  книжка, Хиро
хотел бы ее прочитать.
     Назавтра он собрал  все свое мужество и вошел в магазин. Там было тесно
и сумрачно, вдоль стен -- металлические  стеллажи с книгами, пахло газетами,
плесенью  и  фальшиво-фруктовой  сладостью освежителя  воздуха.  Полтора-два
десятка покупателей рылись в стопках  иностранных газет, бродили по проходам
между полками, нагруженные книгами.  Было тихо, как в храме, лишь  шелестели
любовно  переворачиваемые  страницы.  Хиро  приблизился  к  стойке.  Там  за
кассовым  аппаратом  сидел плечистый мужчина  в дымчатых  очках заграничного
вида.  Хиро  откашлялся.  Мужчина,  безучастно смотревший  в  окно,  коротко
взглянул на него.
     -- Я насчет плаката в витрине,  --  пробормотал  Хиро так тихо, что сам
едва расслышал.  -- Это такая книга, да? То  есть  я хочу  сказать,  про это
написана книга?
     Мужчина посмотрел  на  него повнимательнее, словно решал что-то.  Потом
вяло ответил:
     -- Это Мисима.
     Удача,  судьба,  волшебство  -- вот  что это было.  Хозяин повел Хиро к
одной из полок, и тот в нерешительности застыл перед длинным  рядом книг. Их
тут  было двадцать, двадцать  пять, а то  и тридцать, да каждая в нескольких
экземплярах,  и все написал Мисима.  Само Провидение руководило  рукой Хиро,
когда та потянула с  полки не что-нибудь, а именно "Путь самурая". Блестящая
суперобложка,  на которой  были  изображены два фехтующих дуэлянта, -- будто
танцоры, исполняющие некий сложный танец, -- сразу приглянулась Хиро. Внутрь
он  и   заглядывать  не  стал,  обложки  оказалось  достаточно.  Ну  и  еще,
разумеется,  был  плакат  в  витрине.  Хиро  расплатился  с  неразговорчивым
хозяином и поспешно выскочил  на  улицу,  напоследок  еще  раз  взглянув  на
кошмарную фотографию замученного автора.
     Как и  большинство японских мальчиков, Хиро  знал самурайскую мифологию
не хуже, чем американские подростки знают про ковбоев, бандитов и девушек из
салуна.  Бродячий  самурай, родственник  странствующего  ковбоя, --  любимый
герой японского кино, телесериалов,  дешевых авантюрных романов и  красочных
комиксов. Не говоря уж о классике вроде "Сорока семи самураев", включенной в
школьную  программу. Лет  до  восьми-девяти  Хиро тоже носился  по  двору  с
деревянным мечом  и  повязкой хатимаки на лбу, потом подрос, и  самураи с их
косичками и клинками перестали его интересовать. Книга Мисимы возвращала его
в этот забытый мир. Хиро не знал о политическом  экстремизме  Мисимы, о  его
позерстве  и гомосексуализме, даже не слышал о ритуальном самоубийстве. Зато
понял, что попал в совсем иную вселенную.
     Поначалу книга  озадачила его. Это был не роман. Ни кровавых поединков,
ни  леденящих душу  приключений,  ни героических актов самопожертвования  --
ничего такого. Это  было  исследование,  точнее,  комментарий,  составленный
Мисимой (тем самым истыканным стрелами писателем) к  средневековому трактату
"Хагакурэ". Трактат представлял  собой самурайский кодекс чести, написал его
человек по имени Дзете Ямамото.
     Хиро  не знал,  что  и думать.  Я  открыл  для себя, что истинный  путь
самурая  --  смерть, -- читал он.  --  Человеческие существа  в  этой  жизни
подобны  марионеткам...  Свобода  воли  не  более чем иллюзия.  Оказывается,
самураю позволительно румянить щеки,  если  с  утра  его мучает  похмелье, а
лучший способ совладать с нервозностью -- смочить слюной мочки ушей. Все это
звучало немного комично.
     Но  Хиро прикипел  к книге всем  сердцем, хоть  по форме изложения  она
очень напоминала  учебник или руководство по  эксплуатации -- вроде тех, что
проходили  в школе  на  занятиях  по  естественным  наукам  или  позднее,  в
мореходке,  по штурманскому делу. Замученный автор сочинения  так  и стоял у
Хиро  перед  глазами; лишь  впоследствии  он узнал, что Мисима позировал,  с
мазохистским сладострастием изображал какого-то итальянского великомученика.
Юноша  читал книгу так, словно она  требовала расшифровки, словно  благодаря
этим  письменам он  мог приобщиться  к тайным обрядам  и  древним  секретам,
которые способны вознести постигшего  их  из глубин унижения  наверх, в  мир
равных.  Это было  как  игра,  как  шарада,  как головоломка. Само  название
"Хагакурэ" -- "Потаенное средь листвы" -- казалось загадочным.
     В  последующие  недели  Хиро  еще  неоднократно наведывался  в  книжный
магазин, чтобы познакомиться и с другими  произведениями Мисимы. Потрясающий
плакат  исчез,  вместо  утыканного  стрелами  героя из  витрины  выглядывало
какое-то старческое,  птичье  лицо с  копной седых волос(Очевидно, имеется в
виду  японский  писатель,  лауреат  Нобелевской  премии  Ясунари  Кавабата).
Большая часть книг  с  той самой полки оказалась романами. Хиро прочел  их с
удовольствием, но без замирания  духа. В них  не было того  притягательного,
необъяснимого, что ощущалось в "Хагакурэ". Снова и  снова вчитывался  Хиро в
загадочные  страницы.  И  вот  однажды воссиял  свет  --  так  солнце  вдруг
выглядывает из-за туч в самый разгар бури.
     Он  отбивался  на  игровом поле от шестерых или семерых одноклассников.
Они  били  его,  толкали, швырнули его бейсбольную  шапочку  в канаву.  Хиро
сначала  разъярился,  потом  ярость  сменилась  отчаяньем.  Когда  все   это
кончится, спросил он себя и сам же ответил: никогда. С бабушкой и дедушкой в
тот вечер почти не разговаривал, метался по комнате. Не мог смотреть матч по
телевизору,  слушать   музыку,  учить   уроки,  читать.  В   конце   концов,
истомившись,  взял  в  руки затрепанный  томик  <<Хагакурэ",  открыл  первую
попавшуюся  страницу. Речь там шла о современном обществе, о  его слабости и
упадке. Внезапно  щелкнул невидимый выключатель,  и слова Мисимы наполнились
смыслом. Хиро понял, о чем книга. О славе, вот о чем.
     Общество, в которое он так мучительно и безуспешно пытается прорваться,
загнило, выхолостилось,  помешалось  на вещизме, заразилось  мелочностью  --
немножко дал,  немножко взял, это купил, то продал. Где же тут слава? Неужто
так уж почетно быть нацией  клерков в белых рубашках и европейских костюмах,
мастерить  для  всего  мира  видеомагнитофоны, словно  племя  дрессированных
обезьян?  Хиро явственно понял:  Фудзима, Морита, Каваками и  все  прочие --
ничтожества, евнухи,  трусливые  и  бесстыжие  сутенеры.  Подрастут -- будут
гоняться  за иенами  и долларами  вместе  с  остальными  болванами,  которые
сегодня  не  дают ему  прохода,  нашли себе  парию и радуются.  Но это не он
пария, а они. Настоящий японец тот, кто  живет по установлениям  "Хагакурэ".
Поэтому  он лучше и  чище их.  Таков высший кодекс "чесъной игуры",  а  то и
кое-чего   поважнее  --  силы,  уверенности,  чистоты,  которые  превосходят
материальное, плотское,  да и самое смерть. Хиро заставляли чувствовать себя
неполноценным, зато теперь у него есть  способ одержать победу  не только на
игровом поле, но и на улице, в ресторане, в театре, где угодно. С Фудзимой и
прочими он будет сражаться древнейшим в японском арсенале оружием. Он станет
современным самураем.
     А теперь Хиро  лежал на  узеньком  ложе американки, подложив  Дзете под
голову вместо подушки,  и  прошлое  казалось далеким-предалеким.  Он  привык
всецело полагаться на "Хагакурэ" в любой ситуации, но тут Америка, где живут
сплошь  одни гайдзины и  всем  на  это наплевать. Нужен новый кодекс,  новый
образ  жизни.  Мучители  остались  в  Иокогаме  и   Токио,  плывут  себе  на
"Токати-маруъ в Нью-Йорк, а Хиро свободен. Будет свободен, если доберется до
Города  Бобов  -- Бостона или до Города Братской  Любви  -- Филадельфии. Эта
мысль действовала умиротворяюще.  Хиро  представил  себе  город,  похожий на
Токио.- с небоскребами, монорельсовыми дорогами, потоками машин, только лица
совсем  другие. Белые, черные, желтые  и  всех промежуточных оттенков.  Лица
сияли светом братской любви. Хиро долго смаковал эту картину, словно леденец
сосал. Потом закрыл глаза и позволил ночи взять над собой верх.
     Проснулся   он  от  парламентских   прений  лесных  птиц  и  дрожащего,
водянистого  света  зари. На сей раз  никакого замешательства -- едва открыв
глаза, Хиро  уже знал, кто он, где находится и почему.  Он сел под скрипучий
вздох многочисленных  пластырей  и  принялся  разглядывать свой новый наряд:
шорты, майку и разухабисто ухмылявшиеся ему с пола теннисные туфли. Они были
по   меньшей   мере  на  два   размера   больше,  чем   нужно,   --   только
патагрюэли-хакудзины могли носить на своих ножищах такие корабли. А шорты!
     Они-то были в самый раз,  но расцветка! Только психу пришло бы в голову
подобное сочетание  красок. Ужасно,  нелепо,  просто отвратительно! Она что,
его за шута держит? Взгляд Хиро упал на столик, заваленный пакетиками из-под
"Бескалорийной  сладости", на опустевшую банку  кофе, и возмущение сменилось
стыдом.   Лютым.  Американка  пожертвовала  своим  обедом,   уступила  ложе,
раздобыла одежду, обувь, бинты  и  пластырь, а он все  ноет.  Неблагодарный!
Подлец! Лицо Хиро полыхнуло краской стыда.
     Он и так перед  ней в неоплатном долгу.  Даже если  вернуться в Японию,
шесть  лет с  утра до ночи вкалывать  на заводе, откладывая каждую иену, все
равно не расплатишься. Ужасно унизительно. Хиро почувствовал  себя еще хуже,
чем в ту ночь, когда предстал перед ней в жалких лохмотьях. В Японии принято
считать, что любая  услуга,  любое одолжение,  пусть  даже незначительное  и
сделанное  без расчета на благодарность, возлагает  на  человека долг чести,
вернуть который можно, лишь сторицей  воздав за оказанное благодеяние.  Этот
обычай  разросся в целый утомительный ритуал, так что со временем люди, даже
попав в беду, стали  бояться помощи со стороны. Если японца сбила машина, он
предпочтет ползти до  больницы сам, только бы ни о чем не просить  прохожих.
Да и  прохожий наверняка  поспешит  улизнуть  --  из уважения  к  страданиям
несчастного   и   из  нежелания  обрушивать   на  его  плечи  страшный  груз
благодарности.
     Хиро  знал  эту  систему  во  всех мельчайших деталях  -- оба-сан была,
наверное,  самым  главным  экспертом по  этой  части  во  всей Японии. Любой
подарок или услугу она моментально пересчитывала  на стоимость  необходимого
ответного жеста и  безгранично презирала тех, кто недоплачивал  хотя бы иену
до положенной суммы. Если ты помог старушке перейти через  улицу, получишь в
знак  признательности свитер  ручной  вязки,  коробку  вишен  в  шоколаде  и
приглашение  на  чай.   Попробуй   только   принять  это  приглашение,  и  в
благодарность  придется  везти старушку  в  двухнедельную  поездку на остров
Сайпан, где она будет  разыскивать  прах своих погибших на войне сыновей. Но
отказываться  от  приглашения еще  хуже -- по тяжести подобное  преступление
уступает  разве  что  геноцид..  Все  японское  общество  представляет собой
огромную паутину взаимозадолженностей. Чуть  оступился, надорвал паутину,  и
все, лицо потеряно, а сто двадцать миллионов языков укоризненно зацокали.
     Хиро неудержимо захотелось спрятаться.  Она  вот-вот  придет, ступая по
тропинке своими длинными  белыми ногами. Что он ей  скажет? И как быть, если
она захочет выпить кофе? Охваченный ужасом, с пылающими ушами, Хиро проворно
убрал  следы погрома, аккуратно  сложил  свои лохмотья  -- в знак  того, что
осознает свой долг, -- и бросился вон из дома, затаился в кустах.
     Когда американка появилась на тропинке, Хиро ни о  чем не думал, просто
существовал:  сидел  на корточках,  разрисованный пятнами солнца и тени, все
сто семь царапин, укусов, ссадин отчаянно  ныли.  Сегодня американка собрала
волосы в хвост, и он подпрыгивал у нее за спиной словно живой, а сама  она в
мешковатых  белых  шортах  и  слишком  большой  майке  казалась  похожей  на
маленького беспризорника. На майке была изображена гребная лодка  и написано
"Команда "Танатопсиса". Хиро затаил дыхание, хотя заросли были такие густые,
что американка нипочем его не  заметила бы, даже если б прошла совсем рядом.
Приблизившись к коттеджу, она перешла на крадущийся шаг, будто подбиралась к
добыче. По ступенькам поднялась  на цыпочках, осторожно приоткрыла  сетчатую
дверь, замерла  на пороге, потом  с  хитрым видом  огляделась по сторонам  и
шагнула внутрь. Дверь захлопнулась со звуком пощечины.
     Весь  день  Хиро  просидел в кустах  --  клевал  носом,  отмахивался от
комаров, подавлял бунт своей хоры и слушал,  как стрекочет пишущая  машинка.
Когда же  солнце поднялось в  самый зенит, произошло нечто  неожиданное.  На
полянку бесшумно выскользнул загорелый хакудзин и стал медленно  подбираться
к  домику.  Хиро  встрепенулся от радости -- сейчас он сполна расплатится за
долг чести. Это насильник, расчленитель, беглый маньяк. Хиро Танака покажет,
на что  способен, сделает  своей  благодетельнице  самый  лучший  подарок --
спасет ее жизнь. Но тут с разочарованием (смешанным с восторгом) он заметил,
что у ха-кудзина на локте  корзинка, в которой поблескивают  заветные судки.
Мужчина был строен и поджар, на голове -- здоровенная фуражка. Он  беззвучно
поднялся на крыльцо и, не произнося ни слова, повесил корзинку на крюк возле
двери. Потом таким же воровским манером удалился.
     Всю вторую  половину дня Хиро не  отрывал глаз от корзинки, раздираемый
противоположными чувствами. Брать корзинку нельзя, он  и так взвалил на себя
непомерный  долг.  Но ведь  американка сама предлагала еду,  разве  нет?  Во
всяком случае вчера. А как сегодня?
     Может, она тоже проголодалась, имеет же  она право съесть свой обед.  И
выпить  чашку декофеинизирован-ного кофе  с  бескалорийным сахаром  и сухими
сливками. Нельзя лишать ее обеда. Как ей вообще на глаза показаться? Что она
о нем подумает?
     Но американка к обеду не притрагивалась. Бессчетное количество раз  она
подходила  к двери и проверяла, на  месте ли корзинка. Хиро чувствовал  себя
ужасно,  каким-то зверьком,  которого подманивают  к капкану, --  белкой или
лисицей.  Но голод был еще  ужасней. В конце концов американка ушла. Хиро на
всякий  случай заставил  себя  досчитать  от  тысячи  до  единицы,  а  потом
подкрался  к крыльцу,  цапнул корзинку и со  всех ног назад, в чащу.  Еще на
бегу он запихнул в рот сандвич с рыбой. Тунец, что ли?
     Уже все  съев, вылизав  оберточную бумагу и осмотрев  посуду на предмет
затаившихся крошек,  Хиро  стал  терзаться раскаянием.  Он  чувствовал  себя
опустившимся  и оскверненным, как алкоголик,  который не сумел устоять перед
искушением выпить первый, роковой стаканчик.
     Но  голод брал свое. Хиро  приходилось  довольствоваться малой  толикой
привычного  для него количества пищи, и  следующий день  прошел  по тому  же
сценарию. Отчаянье достигло критической точки.
     Он не станет перед ней  унижаться! Да что с  ним такое, в конце концов?
Неужто теперь всю жизнь  сидеть  на корточках в кустах, глазея на засиженное
мухами  окно единственного  в  этой  стране  человека, кто повел  себя с ним
по-доброму? Как жить дальше? Отрастить длинную бороду, просидеть в болоте до
конца своих дней, словно какой-нибудь троглодит или хиппи? Нет, надо ехать в
Город  Бобов  и  Город  Большого  Яблока1,  в  Город  Братской  Любви,  надо
раствориться среди  толпы,  найти работу,  завести  себе квартиру с западной
мебелью  и японской домашней  техникой,  с тостерами, столиками  и  густыми,
лохматыми коврами, наползающими на стены, как морской прибой. Там Хиро будет
в безопасности. Можно играть в мини-гольф,  есть чизбургеры, гулять по улице
с полными сумками продуктов. И никто даже не взглянет в его сторону.
     Покончив со  вторым по счету  и --  решено!  -- последним  обедом, Хиро
зашагал по тропинке к гудроновому шоссе, которое, в свою очередь, выводило к
широкой,  залитой солнцем автостраде,  а та  уже  наверняка вела  к чудесным
многоязыким городам страны свободных и отчизны доблестных.
     За стеклянной стеной
     -- Саксби, вот попробуй только пролить хоть каплю на мою мебель.
     Аквариум еще и часу  не  простоял на новом месте, а Саксби уже наполнял
его  водой  при  помощи  пластикового шланга, зеленой  змеей тянувшегося  из
раскрытого окна.  Стеклянный куб оказался великоват, и  втиснуть его в  холл
перед спальней Саксби не получилось.  Пришлось водрузить аквариум на диван в
гостиной  Септимы.  Саксби накрыл  диван  двойным слоем пленки,  но мать все
равно нервничала  --  беспокоилась за  хепплуайтский  комод,  примыкавший  к
аквариуму слева,  и  за трехсотлетний сервант красного дерева,  что стоял  у
стены справа.
     -- Не  причитай,  -- успокоил  мать Саксби. -- Твоим  вещицам  ничто не
угрожает, ты же знаешь, как я бережно к ним отношусь.
     Он держал  шланг  в  одной руке, а  другой расставлял и укреплял на дне
свою мебель -- длинные и мокрые стебли водяных лилий,  понтедерии,  порфиры,
филлофоры,  а  также  поросшие  мхом камни,  которые  накануне  выковырял из
волнолома  и  потом несколько  часов  кипятил  в  больших  кастрюлях,  чтобы
истребить   нежелательные   бактерии   и   микрокультуры.  Водоросли  Саксби
специально вез из Окефеноки.
     -- Зачем же я буду портить свое собственное наследство?
     -- Перестань, -- улыбнулась Септима, обнажив свои длинные зубы прямо до
пожелтевших корней. Она обожала, когда Саксби рассуждал о наследстве, даже в
шутку. Больше  всего ей  хотелось, находясь на  смертном одре, взять с  него
клятву, что  он проживет в  этом  доме долгую и плодотворную жизнь, управляя
делами колонии  и  наслаждаясь  блестящим  обществом  людей  искусства,  для
которых "Танатопсис" навек останется родным домом.
     --  Ей-богу,  мам,  вот  увидишь,  какая  получится красотища,  когда я
закончу.
     Септима сидела в просторном и глубоком  кре