комитета,  и Луэллин,  и
Оуэн, сердечно пожавший ему  руку.  Затем  он  вышел  в приемную, пытаясь не
показывать  своей   радости,  не  видеть  расстроенного   и  вместе  с   тем
недоверчивого  лица  Эдвардса.  Но,  как  бы  он  ни  старался,  он  не  мог
сдерживаться.  Когда он  шел  с  площади  на  вокзал,  сердце  его  ширилось
радостным ощущением  победы. Походка  стала быстрой и  упругой.  Спускаясь с
холма, он увидел  справа от  себя  зеленевший  городской  сад с  фонтаном  и
эстрадой  для  оркестра.  Только  подумать  -  эстрада!  Когда   в  Блэнелли
единственным возвышением во всей унылой долине была куча шлака! А вот и кино
наверху,  на холме.  Нарядные  большие магазины, а  под ногами  -  не гордая
каменистая  тропа, а отличная мощеная дорога. И ведь  Оуэн говорил что-то  о
больнице, о "прекрасной, хотя и небольшой больнице"? О! Подумав  о том,  как
много значит для его работы наличие больницы, Эндрью испустил глубокий вздох
радости.  Он  забрался в пустое купе кардиффского поезда и  всю дорогу бурно
ликовал.

        XIV

     От Эберло до  Блэнелли расстояние  через горы небольшое,  но  поезд шел
кружным  путем.   До  Кардиффа  он  останавливался  на  каждой  станции,   а
пенеллийский поезд, в который Эндрью пересел в Кардиффе, не желал,  попросту
не  желал идти  быстро. Настроение Эндрью  уже  изменилось. Забившись в угол
дивана, все сильнее раздражаясь,  сгорая от нетерпения поскорее  очутиться в
Блэнелли, он терзался мыслями.
     Только сейчас он понял, каким был эгоистом все эти месяцы, рассматривая
вопрос о женитьбе только с точки зрения своих собственных интересов. Во всех
своих сомнениях относительно  того, говорить ли ему с Кристин и жениться ли,
он  исходил  только  из  собственных  чувств,  как  будто  согласие  Кристин
разумелось само  собой. А что,  если он жестоко ошибается? Что, если Кристин
его не любит? Он уже представлял себе,  как,  отвергнутый ею, в унынии пишет
письмо  комитету,  объясняя, что "по независящим от него обстоятельствам" не
может работать в Эберло. Кристин стояла перед  ним, как живая. Как хорошо он
изучил ее:  эту легкую пытливую улыбку,  манеру браться рукой за подбородок,
"прямой и твердый взгляд темных глаз.  Острое томление  по ней охватило его.
Милая Кристин! Если она не будет принадлежать ему,  то ему все равно, что бы
с ним ни случилось.
     В девять  часов  поезд  подполз  к Блэнелли.  Вмиг Эндрью выпрыгнул  на
платформу  и  направился по Вокзальной  улице  в город.  Он рассчитывал, что
Кристин  приедет только завтра, но могло же случиться, что она уже приехала.
Вот и Чэпел-стрит. Теперь обогнуть Рабочий  клуб. Свет в выходившем на улицу
окне ее комнаты пронизал его дрожью надежды. Твердя себе, что не надо терять
самообладания, что это просто хозяйка Кристин убирает к приезду  ее комнату,
он ринулся в дом, влетел в гостиную.
     Да, Кристин была здесь! Она  стояла  на коленях над сваленными  в  углу
книгами,  расставляя их  на  самой  нижней  полке.  Кончив, стала  подбирать
бечевки и бумагу, валявшиеся на полу.  Ее саквояж, жакетка и шляпа лежали на
кресле. Видно было, что она недавно приехала.
     - Кристин!
     Она быстро обернулась, все еще стоя на коленях,  и при этом прядь волос
свесилась ей на лоб. Затем она  вскочила на ноги с легким криком удивления и
радости.
     - Эндрью! Как мило, что вы пришли!
     Подойдя  к нему с  просиявшим лицом, она протянула ему руку. Но он взял
обе ее руки в свои и держал их крепко. Он смотрел  на нее во  все глаза. Она
больше всего нравилась ему  именно  в этой юбке и блузке. Она казалась в них
тоньше, стройнее,  они  подчеркивали  нежную прелесть  ее юности. Сердце его
снова бурно забилось.
     - Крис! Мне надо вам сказать кое-что.
     В глазах Кристин  засветилось беспокойство. Она всмотрелась с настоящим
испугом в его бледное, грязное с дороги лицо. Сказала быстро:
     - Что случилось? Опять неприятности с миссис Пейдж? Вы уезжаете?
     Он  покачал  головой,   крепче  стиснул  ее  маленькие  руки.  И  вдруг
неожиданно выпалил:
     -  Кристин! Я  получил  место,  чудеснейшее  место! В Эберло. Я сегодня
ездил туда на заседание комитета. Пять сотен в год и  дом. Дом,  Кристин! О,
дорогая... Кристин!.. Вы... Вы выйдете за меня замуж?
     Она сильно побледнела.  Глаза ее ярко блестели на бледном лице.  Ей как
будто перехватило горло. Наконец она сказала тихо:
     - А я думала... я думала, что вы пришли с худыми вестями.
     - Нет, нет! Новости самые чудесные, дорогая. Ох, если бы вы видели этот
город!   Весь   открытый,  чистенький,  с   зелеными  лугами,  и  приличными
магазинами,  и дорогами,  и  парком,  и -  пойдемте,  Кристин! - с настоящей
больницей!  Если только  вы выйдете за меня, родная, мы  можем сразу  уехать
туда.
     Губы  у Кристин  дрожали, но глаза  смеялись,  смеялись,  и  в них  был
какой-то новый, странный свет.
     - Так это ради Эберло - или ради меня самой?..
     - Ради вас, Крис. Вы знаете, что я люблю вас, но... но,  может быть, вы
не любите меня?
     Она издала горлом какой-то тихий звук, подошла к Эндрью так близко, что
голова  ее очутилась  у него на груди. И  в то время  как  его руки обвились
вокруг нее, она сказала прерывающимся голосом:
     -  Милый...  милый мой... Я  люблю тебя  с тех пор... - она  улыбнулась
сквозь счастливые слезы, - с тех самых пор, как увидела тебя в этом дурацком
классе.

         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 

        I

     Дряхлый грузовик Гвильяма Джона Лоссина  с шумом и грохотом  поднимался
по  горной  дороге. Сзади старый брезент, покрывая разбитый откидной  задок,
ржавую бляху с номером и керосиновый фонарь,  который  никогда  не зажигали,
волочился по пыли, оставляя на ней ровный узор. Расхлябанные  боковые крылья
хлопали  и  стучали  в  такт древнему мотору. А  на переднем сидении  весело
жались рядом с Гвильямом Джоном доктор Мэнсон и его жена.
     Они  поженились  только  сегодня   утром,  и  это  было   их  свадебное
путешествие.  Под  брезентом  была уложена  кое-какая мебель, принадлежавшая
Кристин,  кухонный  стол, купленный  из  вторых рук  в Блэнелли  за двадцать
шиллингов, несколько новых кастрюль и сковородок и чемоданы новобрачных. Так
как они были люди не гордые, то  решили, что все  это грандиозное количество
земных  благ и их самих доставит  в  Эберло  дешевле и удобнее всего  фургон
Гвильяма Джона.
     День  был  ясный, дул свежий  ветер,  полируя  до блеска голубое  небо.
Эндрью и Кристин хохотали, шутили  с  Гвильямом  Джоном,  который  время  от
времени,  чтобы  доставить   им  удовольствие,  исполнял  на   рожке  своего
автомобиля "Largo" Генделя.  Сделали  остановку  около  уединенной харчевни,
стоявшей  высоко на  горе  над  ущельем  Рутин-пасс, чтобы дать  возможность
Гвильяму Джону выпить  в их честь римнейского пива. Гвильям Джон, рассеянный
косоглазый маленький человек, чокнулся с ними несколько  раз,  а после  пива
угостил уже сам себя рюмочкой джина. После этого их спуск по Рутину - узкой,
как  головная шпилька, тропе, проходившей по самому краю пропасти глубиной в
пятьсот футов, - происходил с поистине дьявольской быстротой.
     Наконец они одолели последний подъем и  помчались  вниз,  в Эберло. Это
был момент  настоящего  экстаза. Город  лежал перед ними, как  на ладони, со
своими длинными,  волнистыми  рядами крыш,  разбежавшимися вверх и  вниз  по
долине,  лавками, церквами и учреждениями, сосредоточенными в верхнем конце,
и рудниками и заводами внизу. Трубы дымили, приземистый  холодильник изрыгал
клубы пара,  и  все,  все сверкало, осыпанное блестками  яркого  полуденного
солнца.
     - Смотри,  Крис, смотри! - шептал Эндрью, крепко  сжимая ее  плечо.  Он
увлекался ролью чичероне. -  Красивое  место, правда? А вон там площадь.  Мы
объезжаем ее сзади.  Видишь, здесь уже  нет керосиновых фонарей. Вот газовый
завод! Надо будет спросить, где находится наш дом.
     Они остановили проходившего мимо шахтера, и он указал им дорогу к "Вейл
Вью",  объяснив,  что дом находится  на этой самой  улице, но на самом  краю
города. Через минуту они были уже там.
     - Вот и дом! - промолвила Кристин. - Он... Он очень мил, не правда ли?
     - Да, дорогая... хороший дом.
     - Клянусь богом,  - заметил Гвильям  Джон, сдвинув шапку на затылок,  -
престранный домишко!
     "Вейл Вью",  действительно, представлял собой  оригинальное сооружение,
на первый взгляд нечто среднее между швейцарским шалэ и  охотничьим домиком,
какие встречаются на севере Шотландии,  грубо  оштукатуренное, со множеством
коньков  на крыше. Оно  было окружено  полуакром запущенного сада, заросшего
сорными  травами  и  крапивой,  среди  которых тек ручей,  пробиваясь  между
грудами  самых  разнообразных   пустых  консервных  жестянок.  Через   ручей
посредине был переброшен полусгнивший деревянный мостик. Сами  того не зная,
Эндрью  и Кристин  впервые знакомились  здесь с  разнообразием  прерогатив и
деятельности комитета, который в год  подъема промышленности - 1919, - когда
в его распоряжение поступали большие отчисления, объявил, расщедрившись, что
построит  дом, великолепный дом,  который сделает ему честь, нечто стильное,
настоящий образец красоты.  Каждый из членов комитета  имел свое собственное
убежденное мнение насчет того, что является образцом красоты. А  членов было
тридцать человек. И результатом их соединенных усилий явилось "Вейл Вью".
     Впрочем, каково  бы ни  было впечатление,  произведенное внешним  видом
дома на Эндрью  и  Кристин, они быстро утешились, очутившись внутри.  Внутри
дома все было в исправности и порядке, обои чистые, пол крепкий.  Количество
апартаментов ошеломило новых жильцов. Оба тотчас подумали, не говоря об этом
вслух, что скудной мебели Кристин едва ли хватит, чтобы обставить  две такие
комнаты.
     - Ну-ка, сосчитаем, милый, - сказала Кристин, когда  они остановились в
передней после того, как, не переводя дыхания, обежали весь дом, и принялись
загибать пальцы:  -  Внизу  -  столовая,  гостиная, библиотека или "утренняя
комната" - называй ее, как хочешь - и пять спален наверху.
     - Верно,  -  подтвердил,  смеясь,  Эндрью.  -  Не удивительно,  что  им
требовался  женатый врач. -  Улыбка его  сменилась выражением  раскаяния.  -
Честное слово, Крис, мне ужасно совестно, что у меня нет ничего за душой и я
пользуюсь твоей хорошей мебелью. Я себя  чувствую каким-то паразитом. Принял
от тебя  все, как будто так и следует, потащил тебя сюда, не дав опомниться,
едва только тебе успели в школе найти  заместительницу. Я  себялюбивый осел.
Мне следовало сперва приехать сюда одному и приготовить для тебя все.
     - Эндрью Мэнсон! Попробовал бы только оставить меня в Блэнелли!
     - Ну, во всяком случае я намерен как-нибудь  загладить  свою вину. - Он
свирепо нахмурился. - Послушай, Крис...
     Но Крис с улыбкой перебила его:
     - А я намерена пойти и приготовить  тебе омлет по рецепту мадам  Пуляр.
Во всяком случае то, что называется так в поваренной книге.
     Прерванный  в самом  начале  своей  декларации,  он смотрел  на  нее  с
открытым ртом. Но мало-помалу лицо его разгладилось. Уже снова повеселев, он
пошел за Кристин на кухню. Он не мог ни на минуту вынести  ее отсутствия. Их
шаги звучали в пустом доме, как в церкви.
     Омлет (Гвильям Джон, раньше чем  уехать, был послан за яйцами) появился
со сковороды, горячий, аппетитный, нежно-желтый. Они ели его, сидя  рядышком
на краю кухонного стола. Эндрью энергично воскликнул:
     - Клянусь Юпитером, ты умеешь стряпать!.. А знаешь,  календарь, который
они здесь оставили, неплохо выглядит на стене! Она кажется не такой голой. И
потом мне нравится картинка на нем, эти розы.  Что,  можно  мне  еще кусочек
омлета? А кто эта мадам Пуляр? Забавная фамилия, напоминает курицу. Спасибо,
дорогая... ты не можешь представить,  как  мне  не терпится начать работать.
Здесь должны быть большие возможности! - Он вдруг замолчал, потому что глаза
его  упали  на лакированный деревянный  ящичек,  стоявший  в  углу  среди их
багажа. - Послушай, Крис, что это за ящик?
     - Ах, этот... - отозвалась она с деланной небрежностью. - Это свадебный
подарок... от Денни.
     -  Денни!  - Эндрью изменился в лице. Когда  он  примчался  к  Денни  с
благодарностью  за  рекомендацию  и сообщением о  том,  что  он  женится  на
Кристин,  Филипп  обошелся  с ним сухо  и небрежно.  А сегодня утром даже не
пришел проводить их  обоих.  Это больно задело Эндрью, он подумал, что Денни
слишком  сложный и  непонятный человек,  чтобы  быть ему  другом.  Медленно,
недоверчиво подошел он к ящику, ожидая найти внутри что-нибудь вроде старого
башмака. Такая шутка была бы вполне во вкусе  Денни. Он открыл ящик. И ахнул
от восторга. Там лежал микроскоп Денни, чудесный микроскоп Цейса, и записка:
     "Мне, в сущности,  он не нужен: как  я уже вам  говорил,  я  костоправ.
Желаю успеха".
     Что тут  было говорить? Задумавшись, почти подавленный, Эндрью докончил
свой  омлет, не сводя  глаз с микроскопа. Потом благоговейно  поднял его  и,
сопровождаемый  Кристин,  отнес в комнату за столовой. Здесь он торжественно
поставил микроскоп посреди комнаты, на ничем не покрытый пол.
     -  Тут у нас будет не библиотека,  Крис, и не... утренняя комната, и не
кабинет, ничего подобного. Благодаря  нашему доброму другу  Филиппу Денни, я
окрещу эту комнату лабораторией.
     Он  только  что  успел  поцеловать  Кристин,  чтобы освятить  церемонию
крещения,  как  из  пустой  передней  донесся дребезжащий  звонок  телефона,
прозвучавший как-то уж очень неожиданно и резко. Они поглядели друг на друга
вопросительно и взволнованно.
     - Может быть, это уже вызов к больному, Крис! Подумай! Мой первый визит
в Эберло! - Он бросился в переднюю.
     Но то был не  вызов, а доктор Луэллин, который из своего дома на другом
конце города  поздравлял их  с  приездом. Голос его доносился по проводу так
ясно, что и Крис, стоявшая на цыпочках у  плеча Эндрью, отлично слышала  его
любезные слова.
     - Алло, Мэнсон! Как поживаете? Не беспокойтесь, на этот раз я звоню  не
по делу. Я просто хотел первый приветствовать вас и вашу жену в Эберло.
     - Благодарю вас, доктор  Луэллин. Очень любезно  с вашей стороны.  Но я
ничего не имел бы и против того, чтобы приступить к делу.
     - Ни-ни! И не думайте, пока не устроитесь окончательно, - сыпал словами
Луэллин. - И знаете что, если вы сегодня вечером  ничем не заняты, приходите
с женой к нам обедать, без всяких церемоний, в половине  восьмого,  мы будем
очень  рады вам обоим. За  обедом мы с вами потолкуем. Значит,  решено.  Ну,
пока до свидания.
     Эндрью повесил трубку. Лицо его выражало глубокое удовлетворение.
     -  Правда, это с  его  стороны  очень  мило,  Крис?  С  места в  карьер
приглашает   нас  к  себе.  Ведь   он   главный  врач,   имей   в  виду!   И
высококвалифицированный, смею тебя уверить. Я смотрел  в справочнике. Бывший
врач  Лондонской  больницы,  доктор  медицины,  почетный  член  Королевского
хирургического  общества,  доктор  санитарии и гигиены.  Подумай,  какие все
звания! А как дружески он со мной разговаривал! Поверьте мне, миссис Мэнсон,
нас здесь ждет большое будущее!  -  И, обхватив Кристин за талию, он, ликуя,
принялся кружить ее в вальсе посреди передней.

        II

     В тот же  вечер, в семь часов,  они шли по оживленным, кипевшим деловой
суетой улицам  к дому доктора Луэллина  "Глинмор".  Им  было  очень  весело:
Эндрью с энтузиазмом разглядывал своих новых сограждан.
     -  Посмотри на того мужчину, что  идет нам навстречу,  Кристин! Скорее!
Вот тот, что кашляет.
     - Вижу, мой друг. Но почему ты?..
     -  Да  так,  ничего.  - Потом  небрежно:  -  Он наверное  будет у  меня
лечиться.
     Они без всякого труда разыскали "Глинмор", солидную  виллу с  аккуратно
подстриженными  лужайками,  потому   что  у   подъезда  стоял   великолепный
автомобиль доктора Луэллина,  а  на  узорных  железных  воротах  сияла  ярко
начищенная  медная  дощечка, на которой мелкими четкими  буквами перечислены
были все звания  доктора.  Оробев вдруг  при  виде  такого великолепия,  они
позвонили и были впущены внутрь.
     Доктор Луэллин  вышел им навстречу  из гостиной, еще  более элегантный,
чем всегда, во фраке и  крахмальных манжетах с золотыми запонками, весь сияя
радушием.
     - Пришли! Вот и прекрасно! Я в восторге, что могу с вами познакомиться,
миссис  Мэнсон. Надеюсь,  Эберло вам  понравится.  Местечко неплохое, уверяю
вас. Входите же! Миссис Луэллин сию минуту сойдет вниз.
     Миссис Луэллин появилась тотчас  же, такая же  сияющая, как супруг. Это
была   рыжеватая  дама  лет  сорока  пяти,  с  бледным   веснушчатым  лицом.
Поздоровавшись с Мэнсоном, она повернулась к Кристин и восторженно ахнула:
     - Ах, вы, моя  ми-и-лочка,  какая же вы хорошенькая! Я уже успела в вас
влюбиться. Непременно должна вас поцеловать. Непременно. Вы ничего не имеете
против, моя милочка?
     И,  не дожидаясь ответа,  она  обняла  Кристин, затем  отодвинула ее от
себя, продолжая восторженно любоваться ею.
     В конце коридора  прозвенел  гонг. Они отправились в столовую  обедать.
Обед был превосходный: томатовый суп, две жареные куры с начинкой,  сосиски,
пуддинг с изюмом. Доктор Луэллин и его жена приветливо беседовали с гостями.
     - Вы скоро освоитесь со всем,  Мэнсон, - говорил Луэллин. - Безусловно,
справитесь.  Я вам буду  помогать, чем могу. Кстати, я рад, что это место не
досталось  Эдвардсу. Я бы ни  за что не стал его отстаивать, хотя и пообещал
ему замолвить  за него словечко...  Так о чем же  я говорил? А, вспомнил! Вы
будете принимать в Западной амбулатории (это ваш участок)  вместе с доктором
Экхартом, - он именно такой человек, какой вам нужен, - и Геджем, аптекарем.
В  нашем  участке, в  Восточной амбулатории, работают доктор  Медли и доктор
Оксборро. О, все они славные ребята и вам понравятся. Вы играете в гольф? Мы
с вами будем  ездить  иногда на  Фернлейское поле, это всего в  девяти милях
отсюда, внизу,  в долине... Разумеется,  у меня очень много дела...  Да, да,
разумеется. Амбулаториями я не  занимаюсь. На моих руках больница, я эксперт
по выплате пособий рабочим,  городской  врачебный  инспектор, врач  газового
завода, рабочего дома и заведую прививочным пунктом. На моей обязанности все
официальные осмотры и большая часть судебной медицинской  экспертизы во всем
нашем графстве. Да, я еще следователь  к тому  же. И, кроме всего этого, - в
его ясном взгляде засверкал огонек - я  между делом имею изрядное количество
частной практики.
     - Да, дальше уж некуда, - заметил Мэнсон.
     - Луэллин широко улыбнулся.
     -  Что  поделаешь,  надо сводить концы с концами, доктор  Мэнсон.  Этот
автомобильчик, который  вы видели у подъезда,  стоит не больше не меньше как
тысячу двести фунтов. А что касается...  Ну, да, впрочем, это не  важно. Вам
тоже здесь ничто не помешает устроиться хорошо. Надо рассчитывать,  что  вам
будет  оставаться чистых три четыре сотни, если вы будете усердно работать и
соблюдать  при  этом  должную осторожность. -  Он помолчал,  потом продолжал
тоном дружески-интимным и  прочувствованно  искренним: - Об одном  я  считаю
нужным вас  предупредить.  Все здешние  младшие  врачи по  взаимному уговору
платят мне пятую часть своего заработка. - Он продолжал торопливо, все с тем
же невинным видом: - Это за то, что я помогаю им советами. В трудных случаях
они обращаются ко мне. Это для них большое удобство, смею вас уверить.
     Эндрью посмотрел на него с некоторым удивлением.
     - А разве это не предусмотрено правилами Общества?
     - Гм... не совсем, - возразил Луэллин,  морща лоб. - Это у нас решено и
принято самими врачами очень давно.
     - Но...
     - Доктор Мэнсон! - любезно  обратилась к нему миссис  Луэллин с другого
конца стола. -  Я только что говорила  вашей милой  женушке, что нам следует
как можно чаще встречаться. Я непременно хочу, чтобы  она иногда приходила к
нам чай пить. Вы ее будете мне уступать, да, доктор? Мы с ней будем ездить в
Кардифф в нашем автомобиле. Это будет превесело, не правда ли, моя милочка?
     -  Разумеется,  -  продолжал плавно  Луэллин, - вы  будете зарабатывать
больше  Лесли  (это  тот,  что работал  здесь  до вас), потому  что  он  был
настоящий растяпа. Да,  никудышный был врач, что-то  вроде старого Эдвардса.
Он  не  умел  даже как следует  давать наркоз! А  вы,  надеюсь,  делаете это
хорошо, доктор?  Когда  у меня сложные операции, мне необходим врач, который
хорошо умеет давать наркоз. Однако что же это  я! Не будем пока  говорить об
этом.  Вы ведь  только что  приехали,  и не  следует  вам надоедать деловыми
разговорами.
     - Идрис!  -  восторженно  воскликнула миссис Луэллин, обращаясь к  мужу
тоном человека, сообщающего сенсационную новость. - Они только сегодня утром
поженились! Миссис Мэнсон сейчас мне  это сказала! Она новобрачная! Нет,  ты
только подумай! Милые дети!
     - Это замечательно! - засиял улыбкой Луэллин.
     Миссис Луэллин погладила руку Кристин.
     -  Бедный мой  ягненек! Сколько возни вам  предстоит  сразу  же в  этом
дурацком "Вейл Вью". Придется мне заглядывать к вам иногда и помогать.
     Мэнсон  слегка покраснел  и сидел молча, собирая разбегавшиеся мысли. У
него  было  такое  впечатление,  точно его  и Кристин превратили  в какой-то
мячик,  которым доктор  Луэллин  и его  жена  играют, перебрасывая  его друг
другу. Но последнее замечание было ему на руку.
     - Доктор  Луэллин,  -  сказал он  вдруг с  нервной решимостью, - миссис
Луэллин  совершенно права. Я как раз думал... мне очень неприятно просить об
этом... нельзя ли мне отлучиться на пару  дней - съездить с  женой в Лондон,
чтобы купить мебель для нашего дома и кое-какие другие вещи?
     Он видел,  что Кристин  от  удивления широко раскрыла глаза. Но Луэллин
милостиво кивнул головой.
     - Отчего же нет? Отчего  же  нет? Когда вы начнете работать,  вам будет
нелегко  выбраться.  Считайте себя свободным  завтра и  послезавтра, доктор.
Видите, вот я и оказался вам полезен. Я очень много могу сделать для младших
врачей. Я переговорю с комитетом.
     Эндрью  ничего  бы не имел против того,  чтобы  самому  переговорить  с
комитетом, особенно с Оуэном. Но он не стал возражать.
     Кофе пили в гостиной из (как подчеркнула миссис Луэллин)  чашек "ручной
росписи". Луэллин угощал  Эндрью папиросами  из  своего золотого портсигара:
"Взгляните, доктор Мэнсон, это  подарок. От  благодарного пациента.  Видите,
какой массивный? Цена ему двадцать фунтов, никак не меньше!"
     Около  десяти  часов   доктор  Луэллин  посмотрел   на   свои  красивые
полузакрытые  часы,  собственно  не  столько  посмотрел,  сколько  осиял  их
улыбкой,  так  как  он  умел  созерцать  даже   неодушевленные  предметы,  в
особенности если они принадлежали ему, с присущим ему кротким благоволением.
Одну  минуту   Мэнсон   ожидал,  что   он  пустится  в   подробности  насчет
происхождения часов. Но он сказал только:
     -  Я  должен   ехать  в  больницу.  Сегодня   утром  я  делал  операцию
двенадцатиперстной кишки. Не хотите ли  прокатиться  со мной в автомобиле да
кстати посмотреть больницу?
     Эндрью так и встрепенулся.
     - Ну, конечно, с удовольствием, доктор Луэллин!
     Так как приглашение  относилось и  к  Кристин, они простились  с миссис
Луэллин, которая,  стоя в дверях,  усиленно махала им вслед рукой, и  сели в
ожидавший автомобиль. Автомобиль с бесшумным  изяществом пронесся по главной
улице и, свернув налево, стал подниматься в гору.
     - Сильные фары, не правда ли? - заметил Луэллин, зажигая огни для того,
чтобы похвастать ими. - Это "люксит", специальный сорт. По особому заказу.
     -  "Люксит"!  - повторила  вдруг Кристин тихим голосом.  -  Они, верно,
очень дорого стоят, доктор?
     -  Еще  бы!  -  внушительно  кивнул  головой  Луэллин,  довольный  этим
вопросом. - Они мне обошлись не больше не меньше как в тридцать фунтов.
     Эндрью сидел, съежившись, не смея взглянуть на Кристин.
     - Вот мы и приехали, - сказал Луэллин две минуты спустя.
     Больница   помещалась  в   красном   кирпичном   здании,  основательной
постройки,  к которому  вела  усыпанная гравием аллея, окаймленная лавровыми
кустами.  Как  только они вошли, у Эндрью глаза  разгорелись. Больница  была
небольшая,  но великолепно, по-новому оборудованная. В то время  как Луэллин
показывал  им операционную,  рентгеновский кабинет,  протезную, две красивые
палаты,  в  которых  было  много  воздуха, Эндрью  не переставал  в  экстазе
твердить про себя: "Замечательно, замечательно, как не  похоже  на Блэнелли!
Здесь мои больные будут отлично обслуживаться".
     По  дороге они  встретили  сестру-хозяйку,  высокую костлявую  женщину,
которая вовсе не удостоила вниманием  Кристин,  с Эндрью  поздоровалась  без
всякого энтузиазма, зато перед Луэллином вся расплылась от обожания.
     - Мы  довольно легко получаем  все, что нам здесь требуется. Не  правда
ли,  сестра? -  говорил Луэллин. - Нам стоит  только заявить комитету... Да,
да,  они  в  общем  народ неплохой.  Как  чувствует себя мой  оперированный,
сестра?
     - Очень хорошо, доктор, - пролепетала сестра-хозяйка.
     - Отлично, я сейчас зайду к нему.
     Он пошел проводить Кристин и Эндрью до вестибюля.
     - Да,  Мэнсон, должен сознаться, что немного  горжусь этой больницей. Я
на нее смотрю,  как  на свою. Никто меня за это не осудит. Вы найдете дорогу
домой? Да,  послушайте, когда  вы вернетесь из Лондона,  в среду,  позвоните
мне, вы мне можете понадобиться для наркоза.
     Шагая  вдвоем вниз по улице, молодые  супруги  некоторое время молчали.
Потом Кристин взяла Эндрью под руку.
     - Итак? - спросила она.
     Эндрью угадывал, что она улыбается в темноте.
     - Он мне нравится, - сказал он поспешно. - Очень нравится. Ты заметила,
как на него смотрела сестра. Словно готова  была поцеловать край его одежды.
Клянусь  Юпитером, чудесная маленькая  больница!..  И  обедом  нас  угостили
хорошим.  Они, видно, люди не скупые. Но только я не понимаю,  с какой стати
мы  должны платить  ему пятую  часть  моего  заработка?  Это  с  его стороны
некрасиво,  просто неэтично!  И вообще...  у  меня  было такое  впечатление,
словно меня все время старались обласкать и уговорить быть пай-мальчиком.
     - Ты и есть пай-мальчик, потому что выпросил  эти два свободных дня! Но
послушай, милый, как мы можем покупать мебель? Ведь у нас нет денег!
     - Погоди, узнаешь, - отвечал он таинственно.
     Огни города  остались позади.  Эндрью  и Кристин  приближались  к "Вейл
Вью". Между  ними наступило неловкое молчание. Прикосновение  ее руки  к его
локтю  невыразимо радовало Эндрью.  Бурная  волна нежности  захлестнула  его
сердце. Он думал об этой  девушке,  с которой  обвенчался  на  скорую руку в
шахтерском поселке, потом потащил  ее в  каком-то полуразвалившемся  фургоне
через горы, ткнул в полупустой дом, где брачным ложем должна была служить им
ее  собственная,  единственная  в  доме,  кровать.   А  она  переносила  все
неудобства и невзгоды так бодро, с  такой веселой кротостью. Она любила его,
верила в него, во всем  на него полагалась. В  нем  росла великая решимость,
оправдать  ее  доверие, доказать ей  своей работой, что она не обманулась  в
нем.
     Они  прошли  к  деревянному  мостику.  Лепет ручейка, чьи  замусоренные
берега скрыла ласковая темнота ночи, казался им удивительно приятным. Эндрью
вынул из кармана ключ, ключ от их дома, и вставил его в замочную скважину.
     В передней  было  почти темно. Заперев дверь, он повернулся  туда, где,
ожидая его, стояла Кристин. Ее лицо слабо белело в  темноте, в легкой фигуре
было  ожидание и  что-то беззащитное. Он  тихонько обнял  ее  одной  рукой и
прошептал странным голосом:
     - Как тебя зовут, любимая?
     - Кристин, - ответила она, недоумевая.
     - Кристин... а дальше?
     - Кристин Мэнсон. - Она задышала часто-часто, и Эндрью  ощутил  теплоту
ее дыхания на своих губах.

        III

     В середине следующего дня их поезд подкатил  к Педдингтонскому вокзалу.
Отважно, но  в глубине  души смущенные своей неопытностью  и незнакомством с
этим  большим городом, где ни один из них  не бывал еще до сих пор, Эндрью и
Кристин сошли на перрон.
     - Ты не видишь его? - спросил с беспокойством Эндрью.
     - Может быть, он нас встретит у решетки? - предположила Кристин.
     Они высматривали человека с каталогом.
     По дороге в Лондон  Эндрью подробно объяснял  Кристин, как он, предвидя
их  будущие  нужды,  придумал  великолепный,  простой  и  в  высшей  степени
дальновидный план:
     Еще  до  отъезда  из Блэнелли  списался  с  лондонской фирмой "Ридженси
Компани".  Это  не какое-либо колоссальное  предприятие, вроде универсальных
магазинов с отделами, - нет, просто солидный  частный склад, главным образом
продававший мебель в  рассрочку. Последнее письмо  владельца  этого склада у
него с собой в кармане. И факт тот, что...
     - Ага! - воскликнул он радостно, перебивая сам себя. - Вот и он!
     Обтрепанный  человечек в лоснящемся синем костюме и котелке,  с большим
зеленым каталогом  в руках,  похожим на  книги,  которые  выдают  в  награду
ученикам воскресных  школ,  разыскал  Эндрью и  Кристин  в толпе пассажиров,
словно  при помощи  какого-то  непонятного  телепатического фокуса, и бочком
подобрался к ним.
     -  Доктор Мэнсон,  сэр? И миссис  Мэнсон?  -  Он почтительно  приподнял
шляпу.  -  Я представитель  фирмы  "Ридженси". Мы  получили  вашу телеграмму
сегодня утром, сэр. Автомобиль вас ждет. Разрешите предложить сигару?
     Они  ехали  по  незнакомым  шумным  улицам, и  Эндрью  с  едва заметным
беспокойством посматривал уголком глаза на сигару, которую он, не закуривая,
держал в руке. Он тихо сказал Кристин:
     -  Однако мы  только  и делаем, что разъезжаем в  автомобилях последние
дни!  Но этот, кажется, в порядке. Знаешь, они  все берут на себя, включая и
бесплатную доставку на вокзал и затем со  станции на  дом.  И  оплату нашего
проезда тоже.
     Однако  езда по  ошеломляюще запутанным  и  часто  грязным улицам  была
довольно-таки  беспокойной.  Но  в  конце  концов  они  приехали  на  место.
Предприятие оказалось более внушительным на  вид, чем оба они ожидали, фасад
украшало изрядное количество зеркального  стекла  и  сверкающей желтой меди.
Дверцу автомобиля открыли и гостей с поклонами ввели в склад "Ридженси".
     И  здесь  их  тоже  ожидали.   Пожилой  продавец  во  фраке  и  высоком
воротничке,   своей   необыкновенно  открытой   и   прямодушной  физиономией
напоминавший  покойного  принца  Альберта, приветствовал  их  с  царственным
величием.
     -  Сюда пожалуйте,  господа.  Очень  рад  служить  представителю  вашей
профессии, доктор Мэнсон. Вы удивились бы, если бы  знали,  сколько врачей с
Харли-стрит я имел честь удовлетворить.  И какие отзывы  я получил от них! А
что угодно будет вам, доктор?
     Он стал показывать  им мебель,  величаво расхаживая по  всем отделениям
склада.  Он называл цены неприемлемо высокие.  Он упоминал о стилях "Тюдор",
"Жакоб" и "Людовика XVI". А все,  что  он  им  показывал, представляло собой
мореный, покрытый лаком хлам.
     Кристин  кусала  губы,  и  лицо  ее  принимало  все  более  озабоченное
выражение. Она  очень  боялась, как бы Эндрью здесь не надули, как  бы он не
загромоздил их дома этой рухлядью.
     -  Милый, - шепнула  она  быстро,  когда принц Альберт повернулся к ним
спиной, - ничего тут нет хорошего, ровно ничего.
     Эндрью  в  ответ  только  едва заметно  сжал  губы. Они  осмотрели  еще
несколько  предметов.  Затем  Эндрью спокойно,  но  неожиданно грубо  сказал
продавцу:
     - Послушайте, вы! Мы приехали издалека, чтобы купить мебель. Я сказал -
<b>мебель</b>.  А не такой  никуда  не годный хлам. - И  он  сильно надавил большим
пальцем  на  стенку  ближайшего  к  ним  шкафа, которая подалась  внутрь  со
зловещим треском, так как это была многослойная фанера.
     Продавец чуть не упал в обморок. Выражение его лица говорило, что он не
верит своим ушам.
     - Но позвольте, доктор, - сказал  он, задыхаясь,  - я  показываю  вам и
вашей даме самое лучшее, что у нас есть.
     - Тогда покажите нам самое худшее! - вскипел Эндрью. - Покажите старые,
подержанные вещи, но <b>настоящие</b>.
     Пауза. Затем, бормоча сквозь зубы: "Хозяин задаст мне, если я ничего не
продам!", продавец в  безутешном унынии зашлепал прочь. Четыре минуты спустя
к  ним суетливо подошел другой, низенький, краснолицый и грубый. Он спросил,
точно выстрелил:
     - Что вам угодно?
     - Хорошую подержанную мебель - и дешевую!
     Человечек метнул на Эндрью суровый взгляд. Без дальнейших разговоров он
повернулся и повел их к лифту в глубине лавки. Они спустились  в обширный  и
холодный подвал, битком набитый до самого потолка старой мебелью.
     С час Кристин  рылась среди пыли и паутины, находя здесь солидный шкаф,
там - простой и хороший стол  и небольшое  мягкое  кресло-качалку под  кучей
мешков,  а  Эндрью,   следуя  за   ней,   долго   и   упорно   торговался  с
коротышкой-продавцом.
     Наконец список был закончен, и когда они  поднимались в лифте, Кристин,
вся  перепачканная, но сияющая, сжала  руку  мужа с восхитительным  чувством
торжества.
     - Как раз все то, что нам нужно, - шепнула она.
     Краснолицый повел  их в  контору, где,  кладя  свою книжку  заказов  на
письменный стол  хозяина, объявил с  видом человека, который сделал все, что
мог:
     - Вот и все, мистер Айзекс.
     Мистер  Айзекс  погладил свой  нос. Его водянистые глаза на желтом лице
приняли печальное выражение, когда он просмотрел заказ:
     - Боюсь, что я не смогу предоставить вам рассрочку, доктор Мэнсон. Дело
в  том, что все это - не новые вещи.  - Он  с сожалением пожал плечами. - На
таких условиях мы их не продаем.
     Кристин побледнела. Но Эндрью с угрюмой настойчивостью сел на стул, как
человек, который не собирается уходить.
     - Нет,  продаете,  мистер  Айзекс. По  крайней мере так сказано в вашем
письме. Напечатано черным по  белому на бланке вашей фирмы: "Новая  и старая
мебель продается на льготных условиях".
     Последовала пауза. Краснолицый  продавец, нагнувшись к мистеру Айзексу,
что-то быстро забормотал  ему на ухо,  сопровождая свои слова жестикуляцией.
Кристин ясно  расслышала  неучтивые слова насчет  шотландской напористости и
дубленой кожи ее супруга.
     - Ну, хорошо, доктор Мэнсон,  - натянуто усмехнулся мистер Айзекс, - мы
идем вам  навстречу. Не  говорите, что фирма  "Ридженси"  вас  обидела, и не
забудьте рекомендовать  ее своим пациентам, рассказать  им, как хорошо к вам
отнеслись. Смит!  Приготовьте  счет  и  позаботьтесь  о  том, чтобы  доктору
Мэнсону была послана копия завтра же утром.
     - Благодарю вас, мистер Айзекс.
     Новая пауза. Мистер Айзекс, как бы заканчивая этим переговоры, сказал:
     - Ну, так. Значит, все в порядке. Товар будет доставлен в пятницу.
     Кристин хотела было уже  выйти. Но  Эндрью  продолжал  прочно сидеть на
месте. Он медленно произнес:
     - А как же насчет оплаты нашего проезда, мистер Айзекс?
     Казалось, бомба разорвалась в конторе. Краснолицый Смит имел такой вид,
точно у него вот-вот лопнут жилы.
     - Боже  мой, доктор! - воскликнул Айзекс. - Что  вы хотите  сказать, не
понимаю. Мы не можем так вести дела. Честность есть честность, но  я ведь не
верблюд. "Оплата проезда"!
     Неумолимый  Эндрью  достал  свой  бумажник.  Голос его  хоть  немного и
дрожал, но звучал размеренно.
     -  Вот здесь  письмо,  мистер  Айзекс,  в  котором вы пишете черным  по
белому, что  оплатите проезд  из  Англии  и  Уэльса тем покупателям, которые
сделают заказ на сумму свыше пятидесяти фунтов.
     - Но я же  вам  говорю, - отчаянно завопил  Айзекс, - что раз вы купили
всего только на пятьдесят пять фунтов и все подержанные вещи...
     - В вашем письме, мистер Айзекс...
     - Ничего  не хочу больше слышать  о письме! - замахал  руками Айзекс. -
Сделка расторгнута. Никогда  в жизни я еще  не встречал  таких клиентов, как
вы.  Мы  привыкли  иметь  дело  с  приятными молодоженами, с  которыми можно
сговориться. А вы сначала оскорбили моего мистера Клэппа, потом  мистер Смит
ничего не мог с вами  поделать, потом вы являетесь сюда и расстраиваете меня
заявлениями о  каких-то расходах на проезд.  У нас  с вами  дело  не выйдет,
доктор Мэнсон. Можете поискать в других местах более выгодных условий.
     Кристин  в панике  посмотрела  на  Эндрью  глазами,  полными  отчаянной
мольбы. Ей казалось, что все пропало. Ее ужасный муж испортил все то, чего с
таким  трудом  добился. Но  Эндрью,  словно  не  замечая  ее,  угрюмо закрыл
бумажник и положил в карман.
     - Очень  хорошо, мистер Айзекс.  Мы  с вами распрощаемся.  Но  имейте в
виду, все мои пациенты и знакомые услышат от меня о  вашей фирме не  слишком
хороший   отзыв.   А   практика   у   меня  обширная.  И  такие   вещи  живо
распространяются.  Все  узнают,  как вы нам  предлагали  приехать в  Лондон,
обещав оплатить проезд, а когда мы...
     - Стойте, стойте! - завопил Айзекс, как безумный, -  Сколько  вам стоил
проезд? Уплатите  им,  мистер Смит. Уплатите  им, уплатите! И  пусть они  не
говорят, что фирма "Ридженси" не выполняет своих обещаний. Ну вот. Теперь вы
довольны?
     - Благодарю, мистер Айзекс. Вполне. Итак,  мы ждем  доставки в пятницу.
Будьте здоровы, мистер Айзекс.
     Эндрью  важно пожал руку  мистеру Айзексу и вместе с Кристин поспешил к
выходу. На  улице еще  дожидался древний лимузин,  в котором они  приехали с
вокзала, и Эндрью с таким  видом, как  будто он сейчас дал фирме  "Ридженси"
самый крупный заказ за все время ее существования, крикнул:
     - Везите нас в "Музеум-отель", шофер!
     Автомобиль тотчас  двинулся, увозя  их без всякой помехи из Ист-Энда по
направлению  к Блумсбери.  Кристин,  крепко  сжимая  руку Эндрью,  понемногу
приходила в себя.
     - Ох, милый, - шепнула она, - ты вел себя замечательно...  А я уже было
думала...
     Он покачал головой, все еще с той же упрямой складкой у рта.
     - Они  испугались неприятностей, эти людишки. Ведь  у меня было в руках
их обещание, письменное обещание... Он обернулся к ней с горящими глазами. -
Дело вовсе не в каких-то идиотских расходах на проезд, ты это знаешь. Дело в
принципе. Люди должны держать слово. Мне показалось подозрительным  уже одно
то,  как нас  встретили; за версту было видно,  что  они думают:  "Ага, пара
зеленых новичков, - значит, легкая нажива". Фу, и даже  эта  сигара, которую
мне сунули, все это пахло надувательством!
     -  Ну,  как бы  там  ни  было,  а  мы  достали  то, что  нам  нужно,  -
примирительно заметила Кристин.
     Он  кивнул  головой.  В  эту  минуту  нервы  у него  были  еще  слишком
напряжены, он слишком  кипел негодованием,  чтобы  видеть  забавную  сторону
всего приключения. Но когда они очутились в  номере  гостиницы,  он  уже был
способен  оценить  комизм положения.  Растянувшись на  кровати с папиросой в
зубах  и наблюдая, как Кристин причесывается, он неожиданно  начал смеяться.
Он хохотал так, что заразил и Кристин.
     - Какое у  этого Айзекса было лицо!.. - выкрикивал он, смеясь до колик.
- Ох, и умора же!..
     -  А  помнишь...  когда  ты...  когда  ты  потребовал  у  него оплатить
проезд... - вторила ему Кристин, задыхаясь.
     -  "Мы  не  можем так делать  дела"...  -  Новый  взрыв  смеха. - "Я не
верблюд". О господи! <b>Верблюд</b>!..
     - Да, милый. - С гребнем  в  руке, Кристин подошла к  постели, плача от
смеха, едва выговаривая слова.  - Но смешнее всего было то, что ты все время
твердил: "Вот  здесь у меня  письмо,  где написано  черным по белому", когда
я... когда я... - ох, не могу! - когда я  знала  все время,  что ты  оставил
письмо дома на камине!
     Эндрью, сев, уставился на нее, затем снова опрокинулся навзничь, воя от
смеха.  Он  катался по  постели,  затыкал  рот  подушкой, обессилев, потеряв
всякую  власть  над  собой,  а  Кристин, прислонясь  к туалетному столу, вся
тряслась от хохота, лихорадочно умоляя  Эндрью  перестать, иначе она  сейчас
умрет.
     Когда  они, наконец, успокоились, они  оделись и  отправились в  театр.
Выбор был предоставлен  Кристин, и  она захотела посмотреть "Святую Иоанну",
сказав, что всю жизнь мечтала увидеть на сцене какую-нибудь из пьес Шоу.
     Сидя рядом с ней в набитом людьми  партере,  он  не столько смотрел  на
сцену (потом он говорил  Кристин, что пьеса чересчур  историческая и  вообще
непонятно, что  собственно воображает о себе  этот  Шоу), сколько  любовался
слегка  порозовевшим  от возбуждения лицом  увлеченной Кристин. В первый раз
они были вместе в  театре. "Что же, - говорил он себе, -  и не в последний".
Глаза его блуждали по переполненному  залу. Когда-нибудь они с Кристин снова
придут сюда и будут сидеть не в последнем ряду партера, а в одной из вон тех
лож. Об  этом уж он постарается. Он себя покажет!  Кристин будет  в открытом
вечернем туалете,  люди будут глазеть на него, подталкивая друг  друга: "Это
Мэнсон.  Знаете,  тот   врач,  что   написал  знаменитую  книгу  о  легочных
болезнях"...  Эндрью вдруг  резко  одернул  себя  и  в  смущении  отправился
покупать Кристин мороженое, так как наступил антракт.
     В этот вечер он тратил деньги с безоглядной щедростью. Выйдя из театра,
они совсем растерялись, ошеломленные ярким светом огней,  толчеей автобусов,
бурлившей вокруг  толпой. Но Эндрью повелительно  поднял  руку. Благополучно
водворившись в такси, они доехали до гостиницы, в упоении воображая, что они
первые открыли удобство лондонских такси.

        IV

     После  Лондона ветер в Эберло показался им  особенно свежим и бодрящим.
Выйдя в  четверг утром  из  "Вейл Вью", чтобы в  первый  раз  отправиться на
работу, Эндрью  ощущал на  щеках его крепкую  ласку. Радость так и звенела в
его  душе. Впереди - любимая работа, работа, которую он будет делать хорошо,
честно, всегда руководствуясь, согласно своему принципу, научными методами.
     Западная амбулатория, находившаяся в каких-нибудь  четырехстах ярдах от
его  дома, представляла собой высокое сводчатое помещение,  выложенное белым
изразцом.  Его  главной  и  центральной  частью  была приемная.  В  глубине,
отделенная от  приемной  передвижной решеткой,  находилась  аптека.  Наверху
имелись два кабинета: на двери одного было  написано имя доктора Экхарта, на
двери  другого,  свежевыкрашенной,  красовалась  странно  поражающая надпись
"Доктор Мэнсон".
     Эндрью  с  радостным  волнением увидел этот  <b>его  собственный</b>  кабинет.
Кабинет был  невелик, но в  нем  стояли хороший письменный  стол  и  кожаная
кушетка для осмотра больных. Самолюбию Эндрью было приятно и то, что его уже
ждало множество людей. Такое множество, что он решил сейчас же начать прием,
вместо  того чтобы,  как он раньше намеревался, пойти знакомиться с доктором
Экхартом и аптекарем Геджем.
     Сев за стол, он  крикнул, чтобы вошел  первый  в очереди.  Это оказался
рабочий, который сначала  попросил справку  о временной  нетрудоспособности,
потом, точно только что вспомнив, показал колено. Эндрью осмотрел его, нашел
у него профессиональную болезнь горнорабочих - воспаление коленных  связок -
и выдал ему свидетельство.
     Вошел второй  больной. Он тоже потребовал справку о болезни; он страдал
другой  болезнью шахтеров - нистагмом  (<i>Дрожание глазного яблока.</i>). Третий -
опять справку, о бронхите. Четвертый - справку об ушибе локтя.
     Эндрью встал, желая поскорее выяснить положение. Эти осмотры для выдачи
справок  о болезни  отнимали  очень  много  времени. Он  подошел  к двери  и
спросил:
     - Сколько еще человек  здесь пришло за свидетельствами? Встаньте, чтобы
я мог вас сосчитать.
     У кабинета ожидало  человек сорок рабочих. Встали все. Эндрью торопливо
соображал: на то, чтобы осмотреть их всех как следует, нужно добрую половину
рабочего дня. Это  невозможно. И он неохотно решил отложить более тщательный
осмотр до другого раза.
     Даже  несмотря  на  это, он  только в  половине одиннадцатого  отпустил
последнего больного.
     Он поднял глаза, так как в кабинет, громко топая, вошел пожилой мужчина
среднего роста, с широким  красным лицом и задорно торчавшей седой бородкой.
Он слегка сутулился, так что  голова его была  наклонена  вперед и придавала
ему воинственный вид. Одет он был в штаны из полосатой бумажной ткани, гетры
и  теплую куртку, из туго набитых боковых карманов которой  торчали  трубка,
носовой  платок,  яблоко, резиновый  катетер.  Он распространял  вокруг себя
запах  лекарств,  карболки  и  крепкого  табака.  Еще раньше,  чем  вошедший
заговорил, Эндрью догадался, что это доктор Экхарт.
     - Черт возьми, - начал Экхарт, не здороваясь и не протягивая руки, -где
это вы болтались два  дня? Мне  пришлось  работать  за вас.  Ну,  да  ладно,
ничего.  Не будем  больше  говорить об  этом.  Слава  богу,  вы  производите
впечатление человека здорового и телом и духом. Трубку курите?
     - Курю!
     - И за это слава богу. На скрипке играть умеете?
     - Нет, не умею.
     - Ну, и я не умею, но  зато я отлично умею  их делать. И еще  я собираю
коллекцию  фарфора. Обо мне  даже в одной книге  написали. Как-нибудь, когда
придете  ко мне,  я вам  покажу.  Я живу у  самой  амбулатории, вы, наверно,
видели мой дом. Ну,  а  теперь пойдемте, я  вас познакомлю  с Геджем. Жалкий
человек, но он свои недостатки сознает.
     Эндрью  прошел  за  Экхартом   через   приемную  в   аптеку,  где  Гедж
поздоровался с ним угрюмым кивком головы.  Это был долговязый, худой мужчина
с лицом трупа, лысой головой, кое-где прикрытой прядями угольночерных волос,
и уныло  свисавшими баками того  же  цвета. На  нем  был короткий альпаговый
пиджачок, позеленевший от  времени и пролитых на него  лекарств, из которого
торчали костлявые  руки и лопатки, как у  скелета. Лицо его выражало печаль,
усталость,  озлобление.  Он производил  впечатление  самого  разочарованного
человека во  всей  вселенной.  Когда  вошел  Эндрью,  он отпустил последнего
посетителя,  швырнув  ему через решетку коробочку пилюль  с таким видом, как
будто это отрава для крыс. "Будете ли  вы принимать это или не будете -  все
равно умрете", - казалось, говорил он мысленно.
     - Ну,  -  сказал весело Экхарт,  окончив  официальное представление,  -
теперь вы познакомились с Геджем и знаете самое худшее. Предупреждаю вас, он
не верит ни во что - разве только в касторку и в Чарльза Брэдло. (<i>английский
политический  деятель-радикал(1833-1891)</i> ) Угодно вам еще  что-нибудь узнать
от меня?
     -  Меня тревожит,  что приходится выдавать такое  множество  справок  о
болезни. Некоторые из этих молодцов, которых я сегодня осматривал, по-моему,
вполне трудоспособны.
     - Э, Лесли не мешал им отлынивать от работы, сколько они хотели. У него
осмотреть пациента означало пощупать ему пульс в течение ровно двух секунд.
     Эндрью возразил быстро:
     -  Что  люди  подумают  о  враче,  который  выдает  направо  и   налево
свидетельства о нетрудоспособности с такой легкостью, как  будто это ярлычки
с папиросных коробок?
     Экхарт бросил на него быстрый взгляд и сказал напрямик:
     - Будьте  осторожны. Им не  понравится,  если  вы  откажетесь  выдавать
листки о болезни.
     В  первый и последний раз за все время Гедж вмешался в разговор, сказав
мрачно:
     - Добрая половина этих проклятых симулянтов совершенно здорова.
     Весь остальной  день,  обходя больных, вызывавших его  на  дом,  Эндрью
волновался из-за  справок  о болезни. Визиты к больным были делом  нелегким,
так  как он  еще  не знал улиц, не раз  приходилось возвращаться и  вторично
проделывать тот же путь. К тому же его участок (во всяком случае большая его
часть)  расположен был по  склону того самого Марди-хилл, о котором упоминал
Том  Кетлис,  и  от одного ряда  домов  к другому  приходилось взбираться по
крутому косогору.
     Не успело  время перейти за полдень, а уже размышления привели Эндрью к
неприятному  выводу.  Он решил, что ни в коем случае  не  должен выдавать  в
сомнительных случаях  справок  о  болезни.  И  в  этот  вечер  отправился на
вечерний прием в амбулаторию с тревожной, но упрямой морщинкой между бровей.
     У его кабинета толпилось еще больше людей, чем утром, Первым вошел весь
заплывший  жиром огромный верзила, от которого  сильно пахло  пивом. По  его
виду можно было предположить, что он еще в своей жизни ни разу не проработал
целого дня.  Ему  было  лет пятьдесят. Сощурив  свиные  глазки,  он  оглядел
Эндрью.
     - Листок, - сказал он бесцеремонно.
     - Для чего? - спросил Эндрью. -Чем больны?
     - Стагм. - Он протянул руку. - Мое имя Ченкин. Бен Ченкин.
     Уже самый тон его  заставил Эндрью вспыхнуть от возмущения. Даже беглый
осмотр  убедил  его, что у  Ченкина нет  никакого  нистагма.  Независимо  от
замечания,  брошенного  Геджем,  он  знал  хорошо,  что некоторые из  старых
шахтеров симулировали эту болезнь и годами  получали пособие,  на которое не
имели права. Но сегодня вечером он захватил  с собой офтальмоскоп. Сейчас он
проверит. И с этой мыслью он встал с места.
     - Разденьтесь.
     На этот раз вопрос: "Для чего?" задал Ченкин.
     - Я должен вас осмотреть.
     У Ченкина отвисла губа. Он не  помнил, чтобы  за все  семь лет, которые
здесь  прослужил доктор Лесли, тот хоть раз  его осмотрел. Неохотно, сердито
стащил  он  куртку,  фуфайку, полосатую - красную с синим - рубаху и обнажил
волосатый торс со складками жира.
     Эндрью  долго   и  тщательно  его  осматривал,  в   особенности  глаза,
внимательно  исследовал  обе  сетчатки  при  помощи  крошечной электрической
лампочки. Затем сказал резко:
     - Одевайтесь, Ченкин.
     Сел и начал писать свидетельство.
     -  Ха! - фыркнул иронически старый Бен. -  Я же  знал, что  вы  мне его
дадите.
     - Следующий, пожалуйста, - позвал Эндрью.
     Ченкин почти вырвал у него из рук розовую бумажку и, торжествуя,  вышел
из амбулатории.
     Но пять минут спустя он воротился с  побагровевшим  лицом  и, мыча, как
бык, протолкался вперед мимо рабочих, сидевших в ожидании на скамьях.
     - Глядите, какую штуку он  со мной сыграл! Пустите меня к нему! Эй, вы!
Что это значит? - Он размахивал листком перед глазами Эндрью.
     Эндрью сделал вид, что читает. На бумажке были написано его собственной
рукой:  "Сим  удостоверяется,  что  Бен  Ченкин   страдает  от   последствий
неумеренного   употребления  спиртных  напитков,  но  вполне  трудоспособен.
Подписал Э. Мэнсон, бакалавр медицины".
     - Ну-с, что же вам угодно? - спросил он.
     - Стагм! - заорал  Ченкин. -  Давайте  свидетельство  о  стагме. Какого
черта вы меня дурачить вздумали? Я пятнадцать лет болею стагмом!
     - А сейчас у вас его больше нет, - сказал Эндрью.
     У открытых дверей собралась целая толпа. Он  заметил голову Экхарта,  с
любопытством   выглядывавшего   из   соседнего  кабинета,   Геджа,  злорадно
наблюдавшего всю эту суматоху сквозь свою решетку.
     - В последний раз спрашиваю - дадите вы мне листок или нет? - прокричал
Ченкин.
     Эндрью вышел из себя.
     - Нет, не дам! - заорал он в свою  очередь. - И убирайтесь  вон отсюда,
пока я вас не выставил за дверь.
     Грудь  Бена  ходила ходуном. Он посмотрел на  Эндрью, словно хотел  его
уничтожить.  Но  затем  опустил  глаза,  повернулся и,  бормоча проклятия  и
угрозы, вышел.
     В  ту же  минуту Гедж  вышел из-за перегородки и  развинченной походкой
направился к Эндрью. Он с меланхолическим удовольствием потирал руки.
     - А знаете, кого вы только что  так отбрили? Это Бен Ченкин.  Его сын -
видный член комитета.

        V

     История  с Ченкиным  вызвала огромную сенсацию.  Весь  участок  Мэнсона
мигом загудел, как улей. Одни находили,  что это "хороший урок", а некоторые
даже - что это "чертовски хороший  урок Бену, который постоянно плутует". Но
большинство было на стороне Бена. Особенно злились на нового доктора те, кто
до сих пор умудрялся, будучи  здоровым,  получать пособие  по болезни  и  не
работать.  Обходя квартиры  больных,  Эндрью  ощущал  направленные  на  него
угрюмые взгляды. А вечером в амбулатории столкнулся с  еще более  неприятным
доказательством своей непопулярности.
     Хотя  каждому  младшему  врачу  был  отведен определенный  участок,  за
рабочими,  живущими в этом участке, сохранялось право выбирать  себе  любого
врача. На каждого  рабочего имелась карточка, и, чтобы переменить врача, ему
нужно  было только потребовать  свою  карточку и  передать ее другому врачу.
Этот-то  позор  и  пришлось теперь  испытать Эндрью. Всю неделю каждый вечер
являлись в амбулаторию люди, которых он ни разу в глаза не видел (некоторые,
не  желая с ним  встречаться, даже посылали вместо себя жен), и говорили, не
глядя на него:
     - Если вы ничего не имеете против, доктор, я возьму свою карточку.
     Обида, унижение,  когда  нужно  было  доставать эти  карточки из ящика,
стоявшего  у  него на  столе,  были нестерпимы. И каждая  отданная  карточка
означала вычет десяти шиллингов из его жалованья.
     В субботу вечером Экхарт  позвал его к себе в гости. Старый доктор, всю
неделю  ходивший  с  выражением самодовольства на своей желчной  физиономии,
прежде  всего стал  показывать  гостю  сокровища, собранные им за сорок  лет
практики. Среди них имелось штук двадцать  желтых  скрипок, все сделанных им
самим  и развешанных по стенам, но это было ничто в сравнении с его отборной
коллекцией старого английского фарфора.
     Коллекция была замечательная. Споуд,  Веджвуд, Краун, Дерби и главное -
старый  Суонси.  Тарелки,  кружки,  вазы, чашки  и кувшинчики  наводняли все
комнаты  в  доме  и даже ванную, так  что Экхарт, совершая свой туалет, имел
возможность с  гордостью  любоваться чайным сервизом  с настоящим  китайским
рисунком.
     Фарфор был страстью Экхарта, и  старик был великий мастер добывать его.
Увидав  в  доме  какого-нибудь  пациента   "хороший  экземплярчик",  как  он
выражался, он все ходил и ходил к больному, проявлял неутомимую заботливость
и,  сидя  у  постели,  с  каким-то  грустным  упорством  не  сводил  глаз  с
понравившейся ему вещи, пока, наконец, доведенная до отчаяния добрая хозяйка
не восклицала:
     - Доктор, вам, кажется, уж больно пришлась по вкусу эта штука. Не вижу,
почему бы мне не подарить ее вам.
     Экхарт начинал  добродетельно отказываться,  затем уносил свой  трофей,
завернутый в газету, а дома плясал от радости и бережно ставил его на полку.
     Старый доктор слыл в  городе  чудаком. Он  говорил, что ему  шестьдесят
лет, но было  ему,  вероятно, за  семьдесят, а может быть, и немногим меньше
восьмидесяти.  Крепкий,  как  китовый  ус,  признававший  лишь  один  способ
передвижения -  пешком, он  проходил невероятные  расстояния, зверски  ругал
пациентов  и умел в то же время быть нежным, как женщина. Он жил  один с тех
пор,  как  одиннадцать  лет  тому  назад  похоронил  жену,  и питался  почти
исключительно консервированным бульоном.
     В  первый же вечер, с  гордостью  показывая Эндрью  свои  коллекции, он
неожиданно сказал с оскорбленным видом:
     - Черт  побери,  дружище,  не нужны  мне  ваши пациенты.  У  меня своих
довольно. Но что я могу сделать, когда они приходят и надоедают. Не могут же
все они ходить в Восточную амбулаторию, это слишком далеко.
     Эндрью покраснел. Он не находил, что сказать.
     - Вам следует быть осмотрительнее, - продолжал Экхарт уже другим тоном.
- Да, да, я понимаю, понимаю, вы желаете низвергнуть стены Вавилона... Я сам
когда-то был молод. И все  же действуйте медленно, не горячитесь,  смотрите,
куда прыгаете. Покойной ночи. Кланяйтесь вашей жене.
     С  этого вечера слова Экхарта всегда звучали в ушах Эндрью,  и он всеми
силами старался лавировать осторожнее. Но  очень скоро случилась новая,  еще
большая неприятность.
     В  следующий понедельник он был  вызван  к Томасу  Ивенсу на Сифен-роу.
Ивенс, забойщик в угольных копях, обварил себе  левую руку, опрокинув чайник
с кипятком.  Ожог был тяжелый, во всю руку,  и особенно болезненный у локтя.
Когда  Эндрью пришел,  ему сказали, что  участковая  фельдшерица, которая во
время этого несчастного случая случайно оказалась поблизости, сделала Томасу
перевязку,  положив  тряпку  с  жидкой  известковой мазью,  и ушла  к другим
больным. Эндрью осмотрел руку, старательно скрывая свой ужас при виде грязно
сделанной  перевязки.  Уголком  глаза  он  заметил  стоящую  тут же бутылку,
заткнутую комком  газетной бумаги и наполненную грязной беловатой жидкостью,
в которой он уже мысленно видел кишевших бактерий.
     - Сестра Ллойд  сделала  все как следует,  правда,  доктор?  -  спросил
тревожно  Ивенс. Это  был  темноглазый, очень  нервный молодой человек. Жена
его, стоявшая подле него и внимательно следившая за  действиями Эндрью, была
так же нервна и даже лицом немного походила на мужа.
     - Отличная перевязка,  - ответил Эндрью, усиленно изображая восхищение.
-  Я  редко видывал  более аккуратную работу. Но, конечно, это только первая
помощь. Теперь мы, пожалуй, положим немного пикриновой кислоты.
     Он знал, что если не применить сейчас же антисептическое средство, то в
руке  почти  несомненно начнется заражение  крови.  А тогда  беда с локтевым
суставом!
     Муж  и  жена  смотрели  несколько  недоверчиво,  как  он  с  тщательной
осторожностью обмывал руку и накладывал мокрую пикриновую перевязку.
     - Ну, вот и готово! - воскликнул он. - Теперь вам полегче, не так ли?
     - Не знаю, как вам сказать, - промолвил Ивенс. - А вы  уверены, доктор,
что все обойдется благополучно?
     -  Безусловно. - Эндрью ободряюще улыбнулся. - Положитесь  на меня и на
сестру.
     Раньше чем уйти,  он написал короткую  записку участковой  фельдшерице,
усиленно  выбирая  тактичные   выражения,  стараясь  щадить   ее  самолюбие.
Благодарил ее  за превосходно оказанную первую помощь и просил  во избежание
возможного  заражения  крови продолжать перевязки уже с пикриновой кислотой.
Вложив записку, он тщательно заклеил конверт.
     Придя  на  следующее  утро  к Ивенсам, он  увидел, что  его  пикриновая
перевязка брошена в огонь, а рука обернута тряпицей с известковой мазью.
     Участковая фельдшерица поджидала его, готовая к бою.
     -  Что  все это  значит,  хотела  бы я  знать?  Так  моя работа  вас не
удовлетворяет, доктор Мэнсон?
     Это была  широкоплечая,  немолодая уже женщина с неопрятными седоватыми
волосами, с усталым, изможденным лицом. Она  так тяжело  дышала от волнения,
что ей трудно было говорить.
     У Эндрью сердце упало. Но он сурово себя одернул и притворно улыбнулся.
-  Что вы,  что вы, сестра Ллойд,  вы меня  не  так поняли. Может  быть,  мы
переговорим об этом в соседней комнате?
     Но  фельдшерица  закусила удила. Она  поглядела туда, где Ивенс  и  его
жена, за юбку которой цеплялась трехлетняя  дочурка, слушали, встревоженные,
широко открыв глаза.
     - Нет,  мы  будем  говорить  здесь. Мне  скрывать от людей  нечего. Моя
совесть чиста. Родилась  и выросла в  Эберло, здесь и школу  окончила, здесь
замуж вышла,  детей своих родила,  здесь похоронила  мужа  и работаю вот уже
двадцать  лет  фельдшерицей.  И  никто  никогда  мне не  запрещал  применять
известковую жидкость при ожогах.
     - Послушайте, сестра, - уговаривал ее Эндрью. - Известковая мазь, может
быть, и хорошее средство  в некоторых  случаях.  Но  здесь имеется серьезная
опасность контрактуры.  -  Он для наглядности вытянул ей руку в локте. - Вот
почему я настаиваю на такой перевязке.
     - Никогда  о таком средстве  не слыхивала. Старый  доктор Экхарт его не
употребляет.  Так  я  и  сказала мистеру  Ивенсу.  Я  не  сторонница  всяких
новомодных  выдумок, как  те, кто  здесь  и работает-то  всего  какую-нибудь
неделю.
     У Эндрью пересохли губы.  Ему  тошно  стало  при  мысли  о  предстоящих
неприятностях,  обо  всех  пересудах,  которые вызовет эта  история, так как
фельдшерица, переходя  из  дома в дом,  будет  повсюду изливать  душу. С ней
ссориться опасно.  Но он  не  мог,  не  решался  подвергать пациента  риску,
допустив этот устарелый способ лечения. И сказал, понижая голос:
     - Если вы не хотите делать перевязки, сестра, то  я буду приходить сюда
утром и вечером и делать их сам.
     - Ну и перевязывайте, мне какое  дело! - объявила Ллойд,  и в глазах ее
заблестела влага.  - Дай  бог, чтобы  Тому Ивенсу  не  пришлось  поплатиться
жизнью.
     И она стремглав выбежала из дому.
     Среди  мертвого молчания  Эндрью опять разбинтовал руку. Он  провозился
целых полчаса, терпеливо обмывая  и накладывая новую  повязку. Уходя, обещал
прийти вечером, в девять часов.
     Но  в тот  же вечер,  когда  он  начал прием  в  амбулатории,  первой в
кабинете появилась миссис Ивенс. Она была очень бледна, и ее темные пугливые
глаза избегали взгляда Эндрью.
     - Право, доктор,  - пробормотала она,  запинаясь, - мне ужасно совестно
вас беспокоить, но нельзя ли мне получить карточку Тома?
     Чувство безнадежности овладело Эндрью.  Не говоря  ни слова,  он встал,
отыскал карточку Ивенса и отдал ей.
     - Вы понимаете, доктор... Вы... больше визитов не нужно.
     Он сказал нетвердым голосом:
     - Да, понимаю, миссис Ивенс.
     Затем, когда она подошла к двери, спросил, - не мог не спросить:
     - Что, опять кладете известковую мазь?
     Она поперхнулась ответом, молча кивнула головой и вышла.
     После  приема  Эндрью  обычно  несся  домой  карьером.  Сегодня  же  он
возвращался в "Вейл Вью" медленно, устало. "Вот так  победа научного метода!
- думал он  с  горечью. - Что это с моей  стороны  -  честность  или  просто
неуменье подходить к людям? Нет, я глуп и бестактен, глуп и бестактен!"
     За  ужином он  был  очень молчалив. Но после ужина, в  гостиной, теперь
комфортабельно убранной,  когда они с Кристин сидели вместе на кушетке перед
весело  пылавшим огнем,  он прижался головой  к  ее  мягкой молодой груди  и
сказал со стоном:
     - О Крис, дорогая, я уже с самого начала заварил такую кашу!
     Когда она, утешая, начала тихонько гладить его голову, он почувствовал,
что к глазам его подступают едкие слезы.

        VI

     Неожиданно  рано  и  сразу  наступила зима с большим  снегопадом.  Была
только  середина  октября, но  Эберло расположен  так высоко  в  горах,  что
жестокие  морозы  ударили здесь чуть  ли  не  раньше,  чем  успели  облететь
деревья.  Однажды  ночью бесшумно повалил снег, кружась мягкими хлопьями,  и
когда  Кристин и  Эндрью проснулись поутру,  все было одето  его  сверкающей
белизной.  Стадо горных  пони, пробравшись сквозь  пролом  в полуразрушенной
изгороди, окружавшей дом, сбилось в кучу у дверей кухни. На просторах горных
высот,  в  лугах,  покрытых жесткой травой, вокруг Эберло бродило  множество
этих диких  лошадок  с  темной шерстью,  которые  в  испуге кидались  прочь,
завидев приближающегося человека. Но в снежные  зимы  голод гнал их  вниз, к
окраинам города.
     Всю  зиму  Кристин подкармливала  пони. Сначала они  шарахались от нее,
спотыкаясь от страха, но в конце  зимы  уже  стали есть из  ее рук. Особенно
подружилась она с одной черной лошадкой, самой маленькой из  всех, не больше
шотландского пони, со спутанной  гривой и плутовскими  глазами,  которую они
окрестили "Чернышом".
     Пони ели все что угодно:  хлеб, картофельную шелуху,  кожуру от  яблок,
даже апельсинные  корки.  Раз  Эндрью  для потехи протянул "Чернышу"  пустую
спичечную  коробку.  "Черныш"  сжевал  ее  и облизался,  как  лакомка  после
пирожного.
     Несмотря на то, что  они были бедны, что  им приходилось терпеть  много
невзгод, Кристин и  Эндрью были счастливы. У Эндрью в  кармане бренчали одни
только  медяки,  но  долг  "Фонду"  был  почти  погашен,  деньги  за  мебель
выплачивались  аккуратно. Кристин,  при  всей своей  хрупкости  и  кажущейся
неопытности,  обладала качеством  йоркширских  женщин  -  она  была  хорошей
хозяйкой. С помощью одной только молоденькой служанки Дженни, дочери шахтера
с соседней  улицы,  приходившей  к  ним  ежедневно за несколько  шиллингов в
неделю, она поддерживала в доме такую чистоту, что  все в нем сверкало. Хотя
четыре комнаты остались немеблированными и  поэтому были заперты, она сумела
превратить "Вейл  Вью" в уютный семейный очаг.  Когда Эндрью  приходил домой
усталый, почти разбитый после долгого дня работы, у нее уже  стоял на  столе
горячий обед, который быстро восстанавливал его силы.
     Работа  его была  отчаянно  тяжела.  Делало  ее такой, увы, не  большое
количество   пациентов,   а   снег,   необходимость   взбираться  в   высоко
расположенные  участки,  большие  расстояния, которые  приходилось делать во
время обхода  больных. В оттепель дороги превращались в настоящие  болота, а
потом  ночью  грязь подмерзала - и ходить  было очень трудно и  утомительно.
Эндрью  так  часто приходил домой с насквозь  промокшими  внизу брюками, что
Кристин  в  конце  концов купила  ему гетры. Когда  он вечером,  измученный,
валился в кресло, она, встав на колени, снимала с него гамаши, потом тяжелые
башмаки и приносила ему домашние туфли.
     Люди  в Эберло продолжали относиться к  нему недоверчиво, ладить с ними
было трудно. Все родственники Ченкина (а их  было  много, так  как в долинах
Уэльса  браки между своими - обычное явление) дружно сплотились против него.
Сестра  Ллойд теперь была его  открытым и злобным  врагом и,  распивая чай в
домах, которые посещала, говорила  о  нем всякие гадости собиравшимся вокруг
нее соседкам.
     Вдобавок ко  всему у  Эндрью  был еще один повод к раздражению, которое
приходилось  подавлять. Доктор  Луэллин вызывал  его  для того, чтобы давать
наркоз при  операциях,  гораздо чаще, чем  Эндрью  считал допустимым. Эндрью
терпеть  не  мог давать наркоз, -  эта механическая работа требовала  совсем
иного  склада  характера   -  спокойного  темперамента  и  уравновешенности,
которыми он вовсе не обладал. Он, конечно, ничего не имел против того, чтобы
делать это для своих собственных больных. Но когда у него отнимали три дня в
неделю  на обслуживание  больных,  которых он раньше в  глаза не  видел,  он
считал, что ему взваливают на плечи чужое  бремя.  Однако он  не осмеливался
протестовать из страха лишиться места.
     Однажды, в ноябрьский день, Кристин заметила, что он чем-то  необычайно
угнетен. В этот  вечер он, придя домой, не окликнул ее весело, как всегда, и
хотя  притворялся спокойным, она слишком его  любила,  чтобы не заметить  по
углубившейся морщинке между глаз и целому  ряду других мелких признаков, что
он пришиблен каким-то новым неожиданным ударом.
     За  ужином она  не  спросила  ничего,  а после ужина,  сидя  у  камина,
занялась шитьем.  Эндрью  с трубкой в зубах  подсел  к ней и через некоторое
время вдруг разразился следующей тирадой:
     -  Я терпеть не могу брюзжать, Крис!  И не  люблю тебя тревожить. Видит
бог, я стараюсь хранить свои неприятности про себя!
     Так как  он каждый  вечер изливал  перед ней  душу, то такое  заявление
звучало весьма забавно, но Кристин не улыбнулась, и он продолжал:
     - Ты видела здешнюю больницу, Крис. Помнишь, мы ее осматривали в первый
же вечер нашего приезда?  Помнишь, как она мне понравилась, как я бредил ею,
радуясь  возможности  наладить  свою работу.  Я так  много  об  этом  думал,
дорогая! У меня были такие  замечательные планы, связанные с  этой маленькой
больницей в Эберло.
     - Да, да, я знаю.
     Он сказал с каменным лицом:
     -  Напрасно  я себя  обманывал. Это  вовсе  не городская  больница, это
больница Луэллина.
     Крис молчала с тревогой во взгляде, ожидая от него объяснений.
     -  Сегодня  утром у  меня был  один  пациент,  Крис, - заговорил Эндрью
быстро,   все  больше  распаляясь.  -   Заметь,  я  говорю  "<b>был</b>"!  Типичная
верхушечная пневмония, и, главное, больной - бурильщик в антрацитовых копях,
а  я часто тебе говорил, что меня ужасно интересует состояние легких у людей
этой профессии. Я нахожу, что тут большое поле для исследовательской работы.
Я и подумал: "Вот первый случай использовать  больницу, именно такой случай,
когда  нужно  наблюдение  и  исследование  научными  методами".  Я  позвонил
Луэллину,  попросил  его  осмотреть  со мной  вместе больного,  чтобы я  мог
поместить его в больницу.
     Эндрью остановился, чтобы перевести дух, затем стремительно продолжал:
     -  Ну вот. Явился Луэллин  в лимузине,  все честь честью.  Любезен, как
всегда, и чертовски  тщательно осмотрел  больного.  Он  первоклассный врач и
свое  дело  знает  великолепно.  Подтвердил  мой   диагноз,  указав  две-три
подробности, которые я упустил,  и сразу согласился принять моего пациента в
больницу. Я стал его  благодарить, выражая свое удовольствие по поводу того,
что  смогу  лечить  своего  больного  в  больнице,  где  имеются  прекрасные
приспособления для исследования именно такого рода случаев.
     Эндрью опять помолчал, стиснув зубы.
     -  Луэллин посмотрел на меня, Крис, очень  ласково и  дружелюбно.  "Вам
незачем утруждать  себя хождением в  больницу,  Мэнсон,  - сказал он,  -  За
больным теперь буду  следить я. Мы не можем  допустить, чтобы младшие  врачи
ходили по  палатам...  (он  бросил взгляд  на  мои гамаши) в своих  подбитых
гвоздями сапожищах"- и, перебивая сам себя,  Эндрью  отрывисто воскликнул: -
Ну да к чему повторять то, что он сказал.  Смысл всего этого таков, что я  в
своих грязных сапогах и плаще, с которого течет  вода, могу ходить по кухням
шахтеров, осматривать больных при керосиновой лампочке, лечить их в скверных
условиях,  но  когда дело доходит  до больницы  - о, там я нужен только  для
того, чтобы давать наркоз!
     Его прервал  телефонный  звонок.  Кристин,  сочувственно смотревшая  на
мужа, через минуту встала, чтобы подойти к телефону. Эндрью слышал,  как она
говорила в передней, затем она вернулась в комнату очень смущенная.
     -  Это  доктор  Луэллин...  Мне...  мне очень неприятно тебе  говорить,
милый... Он просит тебя прийти завтра в одиннадцать часов... давать наркоз.
     Эндрью ничего  не ответил.  Он сидел  с  убитым видом,  подпирая голову
сжатыми кулаками.
     - Что же сказать ему, милый? - шепнула Кристин робко.
     - Скажи, чтобы он убирался к черту! - закричал  он. - Нет,  нет, скажи,
что я буду в больнице завтра, - он горько усмехнулся, - ровно в одиннадцать.
     Воротясь в гостиную,  она  принесла  ему  чашку горячего кофе - одно из
верных средств, обычно разгонявших его мрачное настроение.
     Выпив кофе, он криво усмехнулся Кристин.
     -  Я так безмерно счастлив здесь  с  тобой, Крис. Если бы только работа
моя шла на лад! Пожалуй, в том,  что Луэллин не пускает меня в больницу, нет
ничего необычайного и никакой личной неприязни ко мне. То же самое  делается
и в Лондоне и повсюду  во всех  больших клиниках. Такова система. Но с какой
стати она такова, Крис? Почему врача лишают возможности лечить его больного,
когда тот попадает в больницу? Он теряет возможность исследовать этот случай
так же, как если бы потерял пациента. Это  результат нашей проклятой системы
"практикующих врачей", и  это  неправильно, неправильно от начала до  конца!
Боже мой,  что  это я вздумал читать тебе целую лекцию? Как будто у нас мало
своих забот!  Подумать только, в каком восторге я был, начиная работу здесь!
Чего только  я  не собирался делать!  А вместо  этого одна  неприятность  за
другой, все пошло не так!
     Но в конце недели  к  Эндрью  явился неожиданный гость. Совсем  поздно,
когда они с Кристин  собирались идти наверх спать, звякнул  звонок у дверей.
Это пришел Оуэн, секретарь Общества.
     Эндрью побледнел. Приход секретаря показался ему самым зловещим из всех
событий  за  эти  несчастливые месяцы борьбы.  Не предложит ли  ему  комитет
оставить службу? Неужели он будет уволен, выброшен с Кристин  на  улицу, как
жалкий неудачник?
     С упавшим сердцем посмотрел  он на худое застенчивое лицо секретаря, но
тотчас  же почувствовал  радостное облегчение, когда Оуэн достал из  кармана
желтую карточку.
     - Извините, что я пришел так поздно, доктор Мэнсон, но меня задержали в
конторе,  и я  не  успел  зайти  к  вам  в амбулаторию.  Я  хотел  спросить,
согласитесь ли вы взять к себе мою лечебную карточку? Ведь это странно,  что
я, секретарь Общества, до  сих пор не потрудился прикрепиться к какой-нибудь
амбулатории. В последний раз я обращался к врачу,  когда ездил в Кардифф. Но
теперь я буду  вам очень благодарен, если  вы согласитесь  включить  меня  в
списки ваших постоянных пациентов.
     Эндрью с  трудом  заговорил.  Ему  так  много уже пришлось отдать  этих
карточек, -  отдать,  скрепя сердце, - что  <b>получить</b>  карточку, и от  самого
секретаря, было чем-то ошеломительным.
     - Благодарю вас,  мистер Оуэн, я... я буду  очень рад иметь вас в своем
списке.
     Кристин, стоявшая тут же в передней, торопливо вмешалась:
     - Не зайдете ли, мистер Оуэн? Пожалуйста!
     Секретарь хотя и протестовал,  уверяя, что не хочет  их беспокоить, но,
казалось,  был не  прочь, чтобы  его  пригласили в гостиную. Сев в кресло  у
камина, он  задумчиво  устремил глаза в огонь. Лицо  его дышало удивительным
спокойствием. Костюмом  и  говором  он ничуть  не отличался от обыкновенного
рабочего, но этим созерцательным спокойствием и  почти прозрачной бледностью
кожи  напоминал аскета.  Несколько  минут  он, видимо,  собирался с мыслями.
Потом заговорил:
     - Я рад, что имею случай потолковать с вами, доктор.  Не падайте духом,
если вначале  вам  трудновато будет  ладить с  нашими рабочими.  Они малость
жестковаты,  несговорчивы, но,  в сущности, народ хороший. Присмотрятся  - и
начнут ходить к вам, начнут, вот  увидите! - И, не давая Эндрью  вставить ни
слова, Оуэн продолжал: - Слышали насчет Тома Ивенса? Нет? С его рукой совсем
дело плохо. Да, это лекарство, против которого вы их предостерегали, сделало
как раз то, чего  вы боялись.  Локоть ему скрючило, не разгибается,  так что
рука не действует,  и  из-за этого Том лишился работы в шахте.  И так как он
обварил руку не на работе, а дома, то ему не дали ни пенни компенсации.
     Эндрью  невнятной фразой  выразил сожаление. Он не  испытывал  никакого
злорадства, только грусть при мысли о напрасном несчастии, которое так легко
было предотвратить.
     Оуэн опять помолчал, потом тихим голосом начал рассказывать им  о своих
мытарствах в юности, о том, как он с четырнадцати лет стал работать в шахте,
посещал вечернюю школу и  постепенно "выходил  в  люди",  научился писать на
машинке  и  стенографировать  и  в  конце  концов  был  назначен  секретарем
комитета.
     Эндрью стало ясно, что  этот рабочий посвятил всю жизнь  делу улучшения
участи своего  класса. Оуэн был доволен  работой в комитете,  потому что она
отвечала  этим его  стремлениям. Но он  хотел  дать  рабочим не  одну только
медицинскую помощь. Он мечтал о лучших жилищах  для  них, лучших  санитарных
условиях, о лучшей и более безопасной жизни не только для шахтеров, но и для
их семей. В разговоре с Эндрью он привел цифры смертности от родов среди жен
шахтеров, детской смертности. Он  помнил  наизусть все цифры,  был прекрасно
осведомлен обо всех фактах.
     Но он не  только  говорил, он умел слушать.  Он улыбался, когда  Эндрью
рассказывал  историю  с  канализационной  трубой  во время эпидемии  тифа  в
Блэнелли.  Он  проявил  живейший  интерес  к утверждению Эндрью, что рабочие
антрацитовых копей более подвержены легочным  заболеваниям, чем  все другие,
работающие под землей.
     Воодушевленный  вниманием Оуэна, Эндрью  с  большим  пылом  пустился  в
обсуждение этого вопроса. После долгих и  усердных наблюдений он был поражен
высоким процентом легочных заболеваний в самых коварных формах среди рабочих
угольных копей.
     В Блэнелли у  множества  бурильщиков,  приходивших к нему с жалобами на
кашель или на то,  что у них "застряло  немного  мокроты  в груди", на самом
деле оказывался начальный и даже  открытый туберкулезный процесс в легких. И
то  же самое он наблюдал  здесь,  в  Эберло. Он задавал  себе вопрос, нет ли
прямой связи между этими заболеваниями и характером работы.
     - Понимаете, что я хочу сказать? - говорил он  с увлечением. - Эти люди
работают целый день в пыли, вредной минеральной пыли, в  забоях, и эта  пыль
набивается  в  их  легкие. Я подозреваю, что она  разъедает легочную  ткань.
Бурильщики, например, которые больше всего глотают пыль, заболевают чахоткой
чаще,  чем, скажем, откатчики. Конечно, может быть, я  на неверном пути.  Но
мне думается, что я прав. И  меня очень привлекает то,  что эта область  еще
мало  исследована.  В  официальной  инструкции  министерства  внутренних дел
совершенно  не  упоминается  о  таком  профессиональном  заболевании.  Когда
рабочие угольных копей сваливаются в чахотке,  им не выплачивают  ни единого
пенни компенсации!
     Оуэн  встрепенулся, наклонился  вперед,  его  бледное  лицо  загорелось
волнением.
     - Боже мой, доктор, какие интересные вещи  вы говорите! Давно не слышал
ничего более интересного и важного!
     Они начали оживленно обсуждать вопрос. Было уже поздно, когда секретарь
собрался  уходить.  Извинившись, что  так  долго просидел у  них,  он горячо
попросил  Эндрью продолжать  свои  исследования,  обещал  ему  помогать, чем
только сумеет.
     Дверь закрылась за Оуэном, но он оставил после себя впечатление большой
теплоты и искренности. И как тогда, когда решался вопрос о его назначении  в
Эберло, Эндрью сказал себе: "Этот человек мне друг".

        VII

     Новость  о том,  что секретарь передал свою лечебную  карточку  доктору
Мэнсону, быстро распространилась по участку  и несколько  приостановила рост
непопулярности нового доктора.
     Но,  независимо от  этой материальной  выгоды,  визит Оуэна  ободрил  и
Эндрью и Кристин. До  сих пор они  оставались как-то  вне общественной жизни
города. Хотя Кристин никогда об  этом  не говорила, но во  время длительного
отсутствия Эндрью,  обходившего  больных,  бывали  минуты, когда  она  остро
ощущала свое одиночество. Супруги представителей высшей - администрации были
слишком полны сознанием собственного достоинства, чтобы посещать жен младших
врачей. Миссис Луэллин,  обещавшая вечную любовь и восхитительные поездки на
автомобиле в  Кардифф,  оставила  один раз, в  отсутствии Кристин,  визитную
карточку, и больше о ней не  было  ни слуху ни духу.  А жены доктора Медли и
доктора Оксборро  из Восточной амбулатории  были  очень уж непривлекательны:
одна  -  увядшая,  напоминавшая белого  кролика,  другая  -  нудная святоша,
которая в течение целых шестидесяти  минут (по купленным у  фирмы "Ридженси"
дешевым  часам) говорила о миссионерстве в Западной  Африке.  Было очевидно,
что и  между младшими врачами и между их женами нет никакого единения и  они
не поддерживают знакомства. По отношению к городу они занимали позицию людей
равнодушных, пассивных и даже угнетаемых.
     В один декабрьский вечер Эндрью, возвращаясь домой в "Вейл Вью" верхней
дорогой,  на вершине холма увидел шедшего к нему навстречу молодого человека
своих лет,  худого, но крепкого  и подтянутого, в  котором  он  сразу  узнал
Ричарда Воона. Первым его побуждением было перейти на  другую сторону дороги
и уклониться таким  образом  от встречи с  этим  человеком.  Но в  следующее
мгновение он подумал упрямо: "А с какой стати? Мне решительно все равно, кто
он такой".
     Глядя  в  сторону,  он  собирался  уже  пройти  мимо Воона, но,  к  его
удивлению, услышал обращенный к себе оклик, дружелюбный и полушутливый:
     -  Алло!  Вы, кажется, тот самый человек, который отправил Бена Ченкина
обратно на работу?
     Эндрью  остановился,  настороженно глядя  на спрашивавшего,  как  будто
говоря: "Ну, и  что  же  из  того? Я это сделал  вовсе не затем, чтобы  тебе
угодить".  Отвечая Воон довольно  вежливо, он  мысленно говорил себе, что не
позволит  никому обращаться с собой покровительственно, хотя  бы даже и сыну
Эдвина Воона. Вооны были фактическими владельцами всех предприятий в Эберло,
получали  все доходы  от окрестных копей, занимали исключительное положение,
были богаты и недосягаемы. Теперь, когда старик Эдвин  удалился  на  покой в
свое   имение   близ   Брекена,   Ричард,   его   единственный   сын,   стал
директором-распорядителем  компании.  Он  недавно  женился  и выстроил  себе
большой дом в современном стиле, стоявший высоко над городом.
     Теребя жидкие усики и рассматривая Эндрью, он сказал:
     - Хотел бы я тогда полюбоваться на физиономию старого Бена!
     - Мне она не показалась особенно забавной.
     Губы Воона под прикрывавшей  их рукой дрогнули улыбкой при этой вспышке
шотландской заносчивости. Но он непринужденно промолвил:
     - Между прочим, вы наши ближайшие соседи. Моя жена (последние несколько
недель ее здесь не было, она уезжала в Швейцарию) собирается навестить вашу.
Ведь вы уже, верно, устроились окончательно?
     - Благодарю, - ответил Эндрью коротко и пошел дальше. \
     Вечером  за чаем  он  в  ироническом  тоне  рассказал  об  этой встрече
Кристин.
     - Что ему от меня нужно, как ты думаешь. Я  раз видел как он прошел  по
улице  мимо Луэллина,  едва  удостоив его  кивка. Может быть,  он хотел меня
задобрить,  чтобы я почаще отсылал  людей обратно на работу в  его проклятые
рудники!
     - Да перестань, Эндрью! -  возмутилась Кристин. - Всегда у тебя одно на
уме. Ты недоверчиво, ужасно недоверчиво относишься к людям!
     - Еще  бы мне  не относиться к  нему  недоверчиво! Надутое ничтожество,
купается  в  деньгах,  а  носит  старомодный  галстук  под  своей  противной
физиономией. "Моя жена навестит вашу!" А эта жена отдыхала в Альпах, пока ты
тут шлепала  по свинской грязи на Марди-хилл. Воображаю, какими глазами  она
стала  бы  осматривать все здесь у нас!  А  если она явится,  - Эндрью вдруг
рассвирепел, - смотри, не допускай покровительственного обращения с собой!
     Крис ответила так лаконично и  сухо, как никогда еще не отвечала ему за
все эти первые месяцы неизменной нежности:
     - Полагаю, что я умею держать себя.
     Вопреки  предсказаниям  Эндрью,  миссис  Воон  сделала визит Кристин  и
оставалась  у нее  гораздо  дольше, чем это  требовалось  приличиями.  Когда
Эндрью  вечером  вернулся  домой,  Кристин  встретила  его  веселая,  слегка
раскрасневшаяся, и видно было,  что она очень приятно провела время.  На его
иронические расспросы она отвечала сдержанно, сказала  только, что все вышло
очень хорошо.
     Эндрью дразнил ее:
     - Ты, конечно, вынула все наше  фамильное серебро, самый лучший фарфор,
золотой самовар? Ну, и, конечно, торт от Перри!
     - Нет. Я угощала ее хлебом с маслом, - отвечала она ему в тон. - И чаем
из нашего закоптелого чайника.
     Он насмешливо поднял брови.
     - И ей это поправилось?
     - Надеюсь, что да.
     После  этого  разговора Эндрью что-то глодало, - он испытывал  странное
чувство, в котором, при всем его желании, не способен был разобраться. Через
два  дня,  когда миссис Воон позвонила ему  по  телефону  и пригласила его и
Кристин обедать, он растерялся. Кристин в это время на кухне пекла пироги, и
говорить по телефону пришлось ему.
     - Очень сожалею, - сказал  он, - но боюсь, что мы не сможем быть у вас.
Я все вечера почти до девяти часов занят в амбулатории.
     -  Но   по  воскресеньям  вы,  конечно,  свободны,  -   сказала  она  с
очаровательной  непринужденностью.  -  Так  приходите   ужинать  в   будущее
воскресенье. Значит, решено. Мы вас ждем!
     Он влетел в кухню и набросился на Кристин.
     -  Эти  твои проклятые  чванные  друзья  таки  заставили  меня  принять
приглашение  на  ужин! Но мы  не  можем  идти!  Я  глубоко  убежден,  что  в
воскресенье мне что-нибудь помешает.
     -  Послушай,  Эндрью Мэнсон!  - У  Кристин глаза сияли,  потому что  ее
обрадовало приглашение, но она принялась сурово отчитывать мужа. - Пора тебе
перестать глупить. Мы бедны, и это всем известно. Ты ходишь обтрепанный, а я
сама стряпаю.  Но это ничего не значит. Ты врач, и хороший врач к тому же, а
я  твоя жена. - Выражение ее лица на миг смягчилось. - Ты меня слушаешь? Да,
может   быть,  тебя  это  удивит,  но  у  меня  имеется  в   комоде  брачное
свидетельство.  Вооны страшно богаты, но это мелочь по сравнению  с тем, что
они милые, обаятельные и  культурные люди. Мы с тобой очень  счастливы здесь
вдвоем, мой друг, но должны же мы иметь каких-нибудь знакомых. Почему нам не
познакомиться  с  ними  поближе, раз  они этого хотят? Нечего тебе стыдиться
нашей бедности. Забудь о деньгах и о положении в обществе и обо всяких таких
вещах, научись ценить в людях то, что в них ценно.
     - Да будет тебе!.. - недовольно пробурчал он.
     В воскресенье он отправился с ней  к Воонам с безучастным видом, внешне
покорно, и только когда  они  поднимались по хорошо  вымощенной дорожке мимо
новой теннисной площадки, он заметил сквозь зубы:
     - Наверное, не примут нас, увидев, что я не в смокинге.
     Вопреки его ожиданиям,  их приняли очень хорошо. Худое, некрасивое лицо
Воона радушно улыбалось им поверх серебряной чайницы, которую он, неизвестно
зачем, быстро вертел в руках. Миссис Воон приветствовала их с непринужденной
простотой. За столом  оказались  еще  другие гости - профессор Челлис и  его
жена, приехавшие к Воонам на два свободных дня - субботу и воскресенье.
     За первым  в  его жизни коктейлем Эндрью оглядывал  длинную,  устланную
светлокоричневым ковром  комнату,  полную цветов, книг, своеобразно красивой
мебели.  Кристин весело разговаривала  с Воонами  и миссис  Челлис,  пожилой
дамой  с забавными морщинками  вокруг  глаз. Оказавшись в одиночестве  и  не
желая обращать на  себя  внимание, Эндрью  нерешительно  подсел  к  Челлису,
который, несмотря на почтенную седую бороду, весело доканчивал третью порцию
крепкого "Мартини" (<i>Коктейль</i>).
     -  Не желаете  ли,  молодой  медик,  заняться  одним  исследованием?  -
улыбаясь, обратился он к  Эндрью.  - Следует  выяснить назначение оливкового
масла в "Мартини".  Имейте в виду, - я  вас заранее предупреждаю, что у меня
уже  есть  на  этот  счет  кое-какие предположения, но  каково ваше  мнение,
доктор?
     - Я... я, право, не знаю, - пробормотал Эндрью.
     - Моя теория заключается вот в чем,  - пришел к нему на  помощь Челлис,
сжалившись над ним. -  Тут заговор торговцев и таких негостеприимных хозяев,
как наш друг Воон. Использован  закон Архимеда. - Он быстро замигал  глазами
под густыми  черными  бровями. - Путем простого вытеснения  они рассчитывают
сэкономить джин!
     Эндрью  не  смеялся,  угнетенный  сознанием своей неотесанности.  Он не
отличался светскими талантами и никогда в жизни не был в таком богатом доме.
Он не знал, что  делать с пустым  стаканом, куда девать  пепел с папиросы, а
главное - собственные  руки.  Он был рад, когда, наконец, сели ужинать. Но и
тут он чувствовал, что производит невыгодное впечатление.
     Ужин  был простой, но прекрасно приготовлен  и сервирован. На тарелке у
каждого  уже  стояла чашка горячего  бульона,  за нею  последовал  салат  из
цыплят, латука  и каких-то  незнакомых острых приправ.  Эндрью сидел рядом с
миссис Воон.
     - У вас очаровательная жена, доктор Мэнсон, - заметила она тихо,  когда
они уселись. Миссис Воон была высокая,  тоненькая, элегантная женщина, очень
хрупкая  на  вид,  совсем некрасивая,  но  с  большими  умными  глазами  и с
изысканно-простыми  манерами.  Ее  подвижной  рот  с  приподнятыми  уголками
свидетельствовал о живом уме и утонченности.
     Она  заговорила  с Эндрью  о его  работе,  сказав, что  ее  мужу  много
рассказывали  о его добросовестности.  Она  любезно старалась втянуть его  в
разговор, спрашивала с интересом, как, по его мнению, можно было бы улучшить
условия работы врачей в городе.
     - Как вам сказать... я, право, не знаю... - Он от смущения пролил  суп.
- Мне думается... я бы хотел, чтобы работа велась более научными методами. -
Даже  любимая  тема  не  развязала ему язык, а  ведь он часами с  увлечением
говорил об  этом Кристин! Он не  поднимал глаз от  тарелки, пока, наконец, к
его облегчению, миссис  Воон не  вступила в разговор с Челлисом, сидевшим по
другую сторону от нее.
     Челлис,   который,  как  выяснилось,   был  профессором  металлургии  в
Кардиффе,  читал  лекции по тому  же предмету  в  Лондонском университете  и
состоял  членом  Горнозаводского  комитета  патологии  труда,  был   веселый
говорун. Он разговаривал всем телом, руками, бородой, спорил, громко хохотал
или смеялся журчащим смехом и в то же время забрасывал в себя большие порции
еды и  питья,  как  истопник,  лихорадочно разводящий  пары.  Но говорил  он
хорошо, и  все  остальные, видимо, слушали  его  с удовольствием.  Один лишь
Эндрью не принимал  участия в беседе, неодобрительно слушая то, что говорили
о  музыке,   о  достоинствах  Баха,  а  затем  (благодаря  привычке  Челлиса
перескакивать от  одной темы к другой) о русской  литературе. Он слышал, как
упоминались имена Толстого, Чехова,  Тургенева, Пушкина  так часто, что  они
набили ему  оскомину. "Чепуха какая-то,  -  злился он про себя,  - сплошная,
никому  не  нужная  чепуха...  Что  воображает  о  себе  этот  старый бобер?
Посмотрел бы я, как он, скажем, сделал бы трахеотомию в какой-нибудь грязной
кухне на Сифен-роу. Немного бы ему там помог его Пушкин!"
     Кристин от души наслаждалась. Поглядывая на нее украдкой, Эндрью видел,
как она улыбалась  Челлису, слышал,  как она  принимала участие в разговоре.
Она держала себя очень естественно, без всякого жеманства и претенциозности.
Раза два упомянула вскользь  о  городской школе,  в которой она преподавала.
Эндрью удивился, слыша,  как  толково она спорила с профессором, как быстро,
без   всякой   самонадеянности  приводила  свои  доводы.   Жена  его  начала
представляться ему в новом свете, он  словно в первый  раз ее увидел.  "Она,
оказывается,  хорошо знает  всех  этих русских  писак,  а со  мной почему-то
никогда  о них  не говорит!"  -  с  огорчением  думал  он.  А  когда  Челлис
одобрительно погладил руку Кристин, он возмутился: "Почему это старое чучело
не может держать свои лапы при себе! Что, у него своей жены нет, что ли?"
     Раз-другой он уловил обращенный на него взгляд Кристин,
     интимно-дружеский,  точно  предлагавший ему обменяться впечатлениями, и
несколько раз она пыталась придать разговору такой оборот, чтобы Эндрью  мог
принять в нем участие.
     - Мой муж очень интересуется рабочими антрацитовых копей, профессор. Он
занялся исследованиями насчет вдыхания угольной пыли.
     -  Так, так, - сказал,  отдуваясь,  Челлис,  с интересом  посмотрев  на
Мэнсона.
     -  Правда,  мой  друг?  -  продолжала Кристин  поощрительным  тоном.  -
Помнишь, ты на днях говорил об этом.
     - Все это еще мне самому неясно, - проворчал Эндрью. - Вероятно, ничего
не добьюсь.  У  меня  еще  недостаточно  данных. Может  быть, они заболевают
туберкулезом вовсе не от угольной пыли.
     Он, разумеется, ужасно злился на  себя. Ведь этот Челлис мог  быть  ему
полезен. Он, конечно, не стал бы просить его помощи  в самой работе, но  уже
одно то, что Челлис - член Комитета труда, открывало большие возможности. И,
непонятно почему, гнев Эндрью обратился на Кристин. Когда они в конце вечера
шли  домой в "Вейл Вью", он всю дорогу сердито молчал.  Все так же безмолвно
прошел  впереди  Кристин  в спальню и,  когда они  раздевались, старался  не
смотреть  на  жену,  тогда  как  обычно  они  в  это время  весело  делились
впечатлениями, и он с расстегнутыми болтавшимися подтяжками и  зубной щеткой
в руке стоял перед Кристин, рассказывая подробно обо всем, что делал днем.
     Когда Кристин  спросила умоляющим  тоном: "Правда, сегодня было весело,
милый?", он ответил очень вежливо: "О, да, отлично провели вечер".
     Улегшись  в постель, отодвинулся на самый  край, подальше от Кристин, и
когда почувствовал,  что она сделала легкое  движение по направлению к нему,
он притворным храпом, долгим и громким, остановил ее.
     На следующее утро все еще не исчезла эта натянутость между ними. Эндрью
ушел на  работу угрюмый, на себя не похожий. Около пяти, когда они сидели за
чаем, у  дверей раздался  звонок.  Это шофер Воона привез целую пачку книг и
большой букет нарциссов "павлиний глаз".
     - От миссис Воон, - сказал он, улыбаясь, и ушел, дотронувшись  до своей
остроконечной шапочки.
     Кристин  воротилась в гостиную,  обеими руками неся книги и цветы. Лицо
ее пылало.
     - Смотри, милый! - воскликнула она взволнованно. - Ну, не мило ли  с ее
стороны?  Прислала  мне всего Троллопа.  Мне  всегда хотелось  познакомиться
получше с его сочинениями. И какие чудесные цветы!
     Эндрью встал и сказал с холодной насмешкой:
     - Прелестно! Цветы и книги от  супруги феодала! И  присланы, я полагаю,
для  того,  чтобы немного усладить  тебе жизнь  со  мной! Я для тебя слишком
скучный  муж!  Я  не принадлежу  к тем блестящим  краснобаям, которые  тебе,
видимо, так пришлись  по  душе вчера.  Я только самый  обыкновенный, рядовой
младший врач, будь оно все проклято!
     - Эндрью! - Вся краска сбежала с лица Кристин. - Как тебе не стыдно!
     - А что, не правда? Я  все  отлично видел, пока сидел остолопом за этим
проклятым ужином. У меня глаза есть. Я вижу, что я тебе уже надоел. Я гожусь
только на то,  чтобы целый  день шлепать по грязи, заглядывать  под  грязные
одеяла  да  набирать блох.  Теперь  тебе  уже не по  вкусу такой неотесанный
деревенщина, как я!
     Глаза Кристин, полные жалости, темнели на  бледном лице. Но она сказала
ровным голосом:
     - Как ты  можешь  говорить такие вещи!  Я оттого  и  люблю тебя, что ты
таков, как есть. И никогда никого другого не полюблю.
     - Так я тебе и поверил! - огрызнулся Эндрью и вышел, хлопнув дверью.
     Целых пять минут он  укрывался в  кухне, шагая из угла в  угол и  кусая
губы. Потом резко повернулся,  бросился в гостиную,  где  Кристин стояла,  в
отчаянии поникнув головой и  рассеянно глядя в огонь. Он налетел на нее, как
бешеный, и обнял ее.
     - Крис,  родная! - прокричал  он в  пылком раскаянии. -  Милая  ты моя!
Прости меня! Ради бога, прости. Все, что я говорил, только слова, я этого не
думаю. Я просто-напросто сумасшедший ревнивый осел. Я тебя обожаю!
     Они порывисто, крепко обнялись. В комнате пахло нарциссами.
     - Разве ты не знаешь, что я бы умерла без тебя? - всхлипывала Кристин.
     Потом,  когда она  сидела, прижимаясь щекой к его щеке, он, потянувшись
за книгой, спросил сконфуженно:
     - А кто такой,  собственно, этот малый... Троллоп? Ты бы мне объяснила,
родная. Я ведь невежественный болван!

        VIII

     Прошла  зима.  У  Эндрью прибавилась новая  работа -  его  исследования
результатов    вдыхания   каменноугольной   пыли,   которые   он   начал   с
систематического  наблюдения  всех  шахтеров угольных  копей,  состоявших  в
списке  его  пациентов.  Вечера  они  с  Кристин  проводили  вдвоем  и  были
счастливее  прежнего.  Кристин  помогала  ему переписывать  заметки,  сидя у
веселого огня в камине  (единственной  привилегией врачей этого района  было
то,  что  у  них всегда  имелся  большой  запас  дешевого  угля),  когда  он
возвращался с  вечернего приема в амбулатории. Они часто вели долгие беседы,
и во время этих бесед  Эндрью просто поражался образованности и начитанности
Кристин, хотя она никогда  не выставляла их  напоказ. Кроме того,  он только
теперь  разглядел в ней  ту утонченность инстинктов, ту внутреннюю интуицию,
благодаря которой  она так хорошо разбиралась  в литературе,  в музыке,  так
верно судила о людях.
     - Черт побери, а  ведь  я только теперь начинаю  узнавать  свою жену! -
говорил он  шутливо.  - Чтобы ты не  слишком  возгордилась, мы  сейчас урвем
полчаса на пикет, и я тебя обыграю. - Играть в пикет они научились у Воонов.
     Когда  дни  стали длиннее,  Кристин, ничего не  говоря  мужу, принялась
расчищать сад вокруг дома. У Дженни, их  служанки, имелся  один-единственный
родственник,  которым она весьма гордилась, - старый инвалид-шахтер, который
за  плату  десять  пенсов в  час  согласился  помогать  Кристин.  Однажды, в
мартовский день, переходя  через  ветхий  мостик, Мэнсон  увидел их внизу  у
ручья, где они энергично штурмовали засорявшие его груды  ржавых  консервных
банок.
     -  Эй,  вы,  там,  внизу!  - крикнул  он  с мостика. -  Что вы делаете?
Распугаете мне всю рыбу!
     Кристин в ответ на его насмешки только тряхнула головой:
     - Погоди, увидишь!
     Через две-три недели вся сорная трава была выполота, запущенные дорожки
расчищены. Дно ручейка  было  чисто,  берега  приведены в порядок. У входа в
долину  были  сложены  из  валявшихся  вокруг  камней  искусственные  скалы.
Садовник Воонов, Джон Робертс, часто приходил в "Вейл Вью", принося луковицы
и черенки, давая советы. Кристин с  настоящим торжеством привела  Эндрью  за
руку к грядкам, чтобы показать первый нарцисс.
     В  последнее воскресенье марта неожиданно,  без предупреждения, приехал
их  навестить Денни.  Они  приняли  его с  распростертыми  объятиями, осыпав
градом восторженных  приветствий. Видеть опять эту  приземистую  фигуру, это
красное  лицо с  светлыми  бровями  доставляло  Мэнсону давно не  испытанную
радость. Показав ему свои владения, накормив всем, что только у них имелось,
они усадили его в самое мягкое кресло и настойчиво потребовали новостей.
     - Пейджа уже нет, - сообщил  Денни. -  Бедняга  умер месяц тому  назад,
после второго кровоизлияния. И хорошо сделал, что умер.
     Он  достал  свою трубку,  щуря глаза  с  привычным выражением  циничной
насмешки.
     -  А  Блодуэн и  ваш приятель  Рис,  по-видимому,  намерены  сочетаться
законным браком.
     - Подходящая  пара,  - сказал Эндрью с необычной  для него  горечью.  -
Бедный Эдвард!
     - Да, Пейдж был славный  малый. Хороший  старый врач-практик, -  сказал
задумчиво Денни. - Вы знаете, я ненавижу самое это название и все, что с ним
связано. Но Пейдж делал честь своей профессии.
     Наступило молчание. Все  трое думали об Эдварде Пейдже, который все  те
годы  тяжелого труда, что он провел в Блэнелли, среди куч  шлака,  мечтал  о
Капри, о его птицах и жарком солнце.
     - А у вас какие планы, Филипп? - спросил, наконец, Эндрью.
     - Право, еще не знаю... Я что-то заскучал, - сухо усмехнулся Денни. - В
Блэнелли все кажется  иным с тех пор,  как вы оба  оттуда  сбежали. Пожалуй,
прокачусь за границу. Поищу  места судового врача, если  только меня захочет
взять какой-нибудь паршивый грузовой пароходишко.
     Эндрью  молчал, опечаленный мыслью о том, что  этот способный  человек,
подлинно  талантливый хирург, сознательно тратит  понапрасну  свою жизнь,  с
каким-то  садизмом  разрушая самого  себя.  Но  действительно  ли жизнь  его
разрушена? Кристин и Эндрью часто говорили о Филиппе, пытаясь  разрешить эту
загадку. Они смутно слыхали,  что Денни был женат на женщине, принадлежавшей
к более высокому кругу, чем он, и она пыталась заставить его приноровиться к
условиям  врачебной практики  в той  среде, где  не создашь себе  репутации,
делая блестящие операции четыре  дня  в  неделю,  если  не будешь  охотиться
остальные три дня. После того как Денни ради жены пять лет терпел эту жизнь,
она отплатила  ему тем,  что  бросила его  ради  случайной  связи с  другим.
Неудивительно,  что  Денни зарылся в  глуши, презирал условности и ненавидел
ортодоксальный уклад жизни. Но, может быть, наступит день, когда он вернется
к культурному существованию.
     Они проговорили до вечера, и Филипп остался до последнего поезда.  Он с
интересом слушал рассказ  Эндрью об условиях работы  в Эберло. Когда Эндрью,
негодуя, заговорил о вычетах из заработка младших  врачей в пользу Луэллина,
он сказал со странной усмешкой:
     - Думаю, что вы недолго с этим будете мириться.
     После отъезда Филиппа Эндрью день за днем все более чувствовал, что ему
чего-то не  хватает,  что  в работе его  есть какой-то непонятный пробел.  В
Блэнелли рядом  был  Филипп, и он  постоянно  ощущал крепкую связь с ним, их
объединяло  общее дело. В Эберло же у  него не было ни с кем такой связи, не
было товарищеского единения с другими врачами.
     Доктор Экхарт, его коллега по Западной амбулатории,  несмотря на бурный
характер, был  человек  приятный. Но он был  стар,  жил как-то  автоматично,
работал без капли воодушевления. Правда,  благодаря долгому опыту он, по его
собственному  выражению,  "чуял  воспаление легких,  как только сунет  нос в
комнату  больного",  очень  ловко  накладывал гипс или лубки и  был  большой
мастер  вскрывать  нарывы. Правда, иногда  он любил блеснуть  умением делать
небольшие  операции,  тем не  менее  он во  многих  отношениях  был  человек
отсталый. Эндрью  находил,  что  он  типичный  представитель "добрых  старых
домашних  врачей" (как  называл их  Денни), проницательных,  добросовестных,
опытных, обожаемых пациентами и широкой публикой, но в течение  двадцати лет
не   открывавших  ни  единой  медицинской  книги  и  почти   опасных   своей
отсталостью.  Эндрью всегда  готов был  потолковать с Экхартом о деле, но  у
старика не было на это времени. По окончании рабочего дня он съедал свой суп
из  консервов,  - любимым  его блюдом был томатовый  суп, - начищал наждаком
новую скрипку, осматривал свой фарфор, потом тащился в  клуб  масонов играть
весь вечер в шашки и курить трубку.
     В обоих врачах Восточной  амбулатории  было также мало обнадеживающего.
Доктор  Медли,   старший  из  них,   человек  лет  пятидесяти,  с   умным  и
выразительным  лицом,  был  глух,  как  пень. Если бы не это  несчастье, над
которым  пошляки почему-то всегда потешаются, Чарльз Медли достиг бы гораздо
большего, чем должность  младшего врача в глуши Уэльса.  Он,  как и  Эндрью,
интересовался   главным  образом  внутренними  болезнями.  Диагност  он  был
замечательный. Но когда пациенты разговаривали с ним, он не слышал ни слова.
Разумеется, он научился понимать их по движению губ. Но он был очень  робок,
так как часто при этом делал пресмешные  ошибки. Мучительно было видеть, как
его  полные  тревоги глаза с  отчаянно-вопросительным выражением  непрерывно
следили за движением губ  того, кто обращался  к нему. Он так боялся сделать
серьезную  ошибку, что прописывал лекарства в  самых ничтожных дозах. Жилось
ему трудно,  так как взрослые дети требовали  и забот и  больших расходов, и
он, как  и его увядшая жена, превратился в беспомощное, странно трогательное
существо, трепетавшее  перед доктором Луэллином и комитетом, жившее в вечном
страхе, что его вдруг лишат места.
     Второй  врач,  Оксборро,  был  человек совершенно  другого  склада, чем
бедный Медли, и меньше нравился Эндрью. Оксборро был высокий, рыхлый мужчина
с толстыми пальцами и шумной показной сердечностью. Эндрью часто думал, что,
будь  у Оксборро больше крови в жилах, из  него  бы вышел отличный букмекер.
Как бы там ни  было, а Оксборро в сопровождении жены, игравшей на переносном
гармониуме,  отправлялся  каждое  воскресенье  в  ближайший городок  Фернлей
(делать это в Эберло ему запрещал  этикет), там, посреди базара, ставил свою
небольшую,  покрытую  ковриком  кафедру  и  открывал  религиозное  собрание.
Оксборро  был евангелист и, увы, невероятно  чувствителен. Он вдруг  начинал
рыдать и молиться  так, что приводил окружающих в смятение. Раз, присутствуя
при