днем сиденье между братом и сестрой. Мари посадила его между собой и Ксавье бессознательно, из инстинкта самозащиты. Она нарушила заведенный порядок, чтобы воздвигнуть между ними преграду, пусть хрупкую и непрочную. Но поступок ее лишь подтвердил, что сегодня случилось что-то очень важное для них и даже опасное. Дорога спускается к Мартигу через сосняк, в котором как грибы растут белые домики с красными крышами. Ветер обрушивает на прелестный лесной пейзаж тяжелые клубы мазута с нефтеочистительного завода в Меде. -- Мосье, -- обращается к учителю Жан-Жак. -- Да... Что? -- Вы обещали мне книжку. -- Жан-Жак, оставь господина Марфона в покое. -- Нет-нет, сказано -- сделано. Вы не откажетесь остановиться на минутку у моего дома? Я мигом слетаю за книгой. Они проезжают район новостроек -- короткую широкую улицу, куда шире улочек в старинной части Мартига. -- Дом шестнадцать, -- говорит он. -- Приехали. Я туда и обратно. -- Жан-Жак может сходить за книжкой и сам, если вы не против. -- Конечно, нет.... Но давайте сделаем еще лучше. Зайдем ко мне все. Небось вы тоже умираете от жажды. Верно? Ее лицо обращено к нему. Она колеблется, борется с собой. -- Уже поздновато... -- Да нет. На одну минутку, я найду этот "Путеводитель по римской античности" и напою вас чем-нибудь прохладненьким. -- Не знаю, вправе ли я пойти... -- говорит она строго и берет Ива на руки -- опять из инстинкта самосохранения. Луи прямо из горлышка высасывает последние капли жидкости и осевшей пены. Пиво теплое и кислое. Он с удовольствием выпил бы еще -- хотя после обеда уже прикончил две бутылки. Итальянец во все горло распевает за загородкой. Рене тянет разведенную водой кока-колу. Испанцы -- трезвенники. А сегодня они к тому же встревожены. Газеты пишут про сильное наводнение в Каталонии. Двести сорок четыре жертвы. В обед все испанцы стройки сгрудились вместе. Несчастье их не коснулось -- сами они родом с Юга, но все, что происходит в Испании, их волнует. Алонсо уже давно живет во Франции; он в бар не пришел. Он каталонец. Луи повстречался с ним, когда шел в столовую. Его поразило лицо Алонсо -- мрачное, замкнутое. И, лишь услыхав о катастрофе, Луи понял в чем дело. Однако он слишком занят собой, чтобы думать об этом. Сегодня вообще все собираются группками и шушукаются. Строители-алжирцы тоже взбудоражены. Они спорят, орут, а на верхнем этаже только что пришлось разнимать двух драчунов. -- Вот и предоставляйте им независимость, -- крикнул из соседней комнаты алжирец. -- Бен Белла избран главой правительства Алжирской республики, поэтому бенбеллисты бьют морду небенбеллистам. Прямо сумасшедший дом... Фраза адресована в равной мере и ему, и Рене. Луи пропускает ее мимо ушей. Плевать ему на Бен Беллу, и на Испанию, и на референдум, подготавливаемый де Голлем. Он думает про свое. Борется с осаждающими его призраками, которые запихивают его в угол, все более темный, все более тесный. От выпитого пива ему тяжело двигать руками. Он потеет. Во рту у него сохнет. Гудок обрывает шум. Пневматические молоты, бетономешалки, краны, экскаваторы останавливаются один за другим. На площадку опускается плотная тишина и стоит, пока ее снова не нарушит пение птиц, которые чуть ли не по гудку стайками возвращаются на сосны и дубы, пощаженные стройкой. Луи и членам его бригады не до разговоров -- они продолжают работу, наверстывая упущенное накануне. -- Ну и твердая же эта зараза штукатурка, просто камень, -- бубнит Луи. -- А ты бы ее разбавил, -- поучает Рене. -- Эти подонки отключили воду. Каждый вечер одна и та же история. Потаскай-ка ведро на четвертый этаж. Луи надеется, что Рене вызовется сходить за водой, но тот лишь замечает: -- У меня порядок, пока что размазывается хорошо. Эта сцена повторяется вот уже несколько недель. Луи жалуется, что штукатурка якобы быстро твердеет. Он отлично знает, что дело не в этом, что у Рене штукатурка не лучше, чем у него. Он прекрасно видит, что его товарищи работают, как работали. Его руки, плечи, поясницу пронизывает острая боль, словно в него со всего размаха швырнули гравием. По стенке расползается видимо-невидимо черных жучков, покачиваются странные остролистые растения, какие-то фигурки строят ему рожи. Качество штукатурки тут ни при чем. Надо сосредоточиться на чем-то другом -- тогда призраки исчезнут и, возможно, уйдет щемящая боль между лопатками, которую он ощущает особенно остро, когда поднимает правило, или, выверяя угол, образуемый потолком и перегородкой, приставляет к нему уровень. Думать о другом? Но о чем же? О работе, которая предстоит и завтра, и в субботу, и в воскресенье, там, в Жиньяке, где камень за камнем растет вилла этого чудака?.. О Мари?.. Об узкой прохладной улочке, где юный новобранец обнимал хрупкую девушку? О нескончаемой полоске земли вокруг залива, где в забегаловках пахнет пивом и хрустящей картошкой? О первой мебели, которой они обставили заново отделанную квартиру? О бескрайнем песчаном пляже, каждый вечер обдуваемом океанским ветром? Внезапно возникает из рощицы трав статуя, и Мари -- сначала под душем, а потом там, на пляже, с нудистами. Антуан тоже был в полном восторге от этого "пляжа краснозадых", как прозвала его Жизель, потому что палящее солнце прежде всего обжигает ягодицы тех, кто только что прибыл в лагерь нудистов, где, скинув покровы, давно проживало сообщество подлинных приверженцев наготы. -- Почему ты не ходишь с нами? -- спросила Мари за ужином. -- Тогда бы ты увидел, что заводиться и кривить физиономию не из-за чего. -- Мне противно. -- Уж не думаешь ли ты, -- вмешалась Жизель, -- что наши соблазнительные бикини, которые скорее выставляют напоказ то, что надо скрывать, намного приличнее? По крайней мере там все держатся просто, естественно -- ни единого раздевающего взгляда, никому нет дела до соседа! Поверь мне, Луи, это куда пристойнее. -- Что верно, то верно, -- сказал Антуан. -- Ну ты-то до смерти рад попялиться на девчонок! -- Что? Какой же ты балда! -- А почему бы вам не прогуляться голыми по улицам, раз, по-вашему, тут ничего зазорного нет... -- И нравы были бы чище, -- подхватила Жизель. -- Луи, миленький, стыдливость -- мать всех пороков. Только одежды порождают любителей подглядывать. -- Ну, это положим... Последние дни в Монталиве превратились для Луи в сущую пытку. Он перехватывал каждый взгляд, обращенный на Мари, -- ему казалось, что все мужчины видели ее голой. Больше всего он злился на Антуана, который ежедневно ходил с обеими женщинами на пляж нудистов и знал теперь тело Мари до последней складочки. Накануне отъезда он не вытерпел -- пересек условную границу пляжа, хотя она преграждала ему путь, как если бы тут стоял забор из колючей проволоки, влез на дюны и приблизился к лагерю. Какой-то человек, растянувшись за торчащими из песка пучками сочной зелени, разглядывал купающихся в бинокль. Услыхав шаги Луи, он обернулся. -- Куда там "Фоли Бержер", -- сказал он, -- и к тому же задаром. На его губах играла хитрая, грязная улыбочка. -- Не желаете ли поглядеть? Луи взял бинокль. Поначалу он увидел только скопище голых тел, потом различил ребятишек, игравших, как играют все дети в мире, мужчин и женщин, сновавших туда и сюда, и спокойно беседующие парочки. Ничего такого, чего нет на любом пляже, -- разве что срамные места не прикрыты. -- Попадаются классные девочки, -- глухо произнес незнакомец. Наконец Луи удалось навести бинокль на скульптурную Жизель, с ее цветущими, тяжелыми формами, и изящную Мари, с тонкой талией, крутыми бедрами, упругой грудью. С ними разговаривал мужчина. Не Антуан, который, оказывается, сидел в стороне. Луи отрегулировал бинокль и, укрупнив изображение, разрезал фигуру Мари и мужчины на куски, с пристрастием исследовал лица, стремясь обнаружить в них отражение собственных тревог, но у обоих было спокойное, можно даже сказать, невозмутимое выражение. К нему вернулось нездоровое любопытство подростка, толкавшее, бывало, его вместе с бандой сорванцов-однолеток искать уединенные парочки в углублениях Куроннских скал. Он обшаривал укромные местечки в дюнах, надеясь увидеть интимные сцены, бесстыдные жесты. А увидел лишь людей, прыгавших за мячом или распластавшихся на песке под солнцем. Вальяжный старик шел с палкой по пляжу, выпятив грудь, -- будто пересекал собственную гостиную. Девочки водили хоровод. Молодой человек и молодая женщина, держась за руки, бежали купаться. Девчонки и мальчишки играли в шарики. Мужчина с седеющими висками и столь же немолодая женщина перебрасывали друг другу серсо. Пляж как пляж, без никаких -- и ничего в нем не было таинственного. Он снова отыскал место, где только что находились Жизель с Мари. Их уже там не было. Луи искал, мимоходом цепляя глазом чьи-то ляжки, лодыжки, спины. Ему почудилось, что он узнал молодого человека, который болтал с Мари. Он лежал в одиночестве на кучке песка. Бинокль снова нацелился на знакомое трио. Жизель с Мари шли впереди Антуана. -- Мерзавец, -- промычал Луи. Ему показалось, что Антуан пялился на зад Мари, мерно покачивающийся перед его глазами. -- Ну, я ему скажу пару слов. Луи снова дал волю злости, -- ведь теперь она, по его мнению, была оправдана. -- Послушайте, вы, -- сказал владелец бинокля, -- посмотрели, теперь моя очередь. -- И часто вы ходите сюда? -- Почти ежедневно. -- А зачем? -- Смотреть -- как и вы. -- Так шли бы уж прямо на пляж. Это куда проще. -- Мне противно. Доведись мне увидеть дочку среди этих людей, укокошу собственными руками. -- А подглядывать не противно?.. Не боитесь, что вас застукают за этим занятием? -- Это ведь приятно, не правда ли? Луи захотелось ударить этого человека, в сущности так на него похожего. Он ничего не сказал Антуану, но, когда вернулся в Мартиг, еще долго мучился воспоминанием об этих днях, проведенных в Монталиве. И вот старая рана разбередилась. А тут еще разболелись плечевые мышцы. Просто невыносимо. Нет, надо ехать домой и застукать Мари на месте преступления, покончить со всеми этими воспоминаниями, а заодно и со вчерашними подозрениями, что мерцают в его сознании, как пламя свечи, со все более упорным, всепоглощающим страхом -- да неужели он такое уж немощное, пропащее, конченое существо? Луи косится на закатившуюся в угол пивную бутылку. Она пуста. Его мучит жажда. У него ноют плечи. Он боится. Он спускается с подмостей, кладет лоток возле растворного ящика, прибирает мастерки и выходит. -- Луи, -- кричит Рене, -- у тебя все еще не ладится? Рене следит за товарищем из окна. Тот направляется к дорожке, огибающей стройку. Рене бежит с лестницы вдогонку за Луи, перепрыгивая через ступеньки, и издали видит, что тот стоит, словно часовой, перед откопанной вчера статуей. Рене подходит ближе. Луи должен был бы его заметить, но он уходит со стройки, не обернувшись, сам не свой. Рене рассказывает об этой сцене ребятам-строителям. -- Ума не приложу, что с ним творится последние два дня. Он рехнулся... -- Как пить дать у него неприятности. Скорее всего дома, с женой. Баба она молодая... -- И смазливая... -- Да разве это жизнь? Вечно его нет дома. Мы на одной стройке вкалываем, и то заняты по горло. А он левачит направо и налево, представляешь? Рене, обязательно поговори с ним. -- Я? Да он пошлет меня в баню... Скажет -- не суйся в мои дела. Я для него сопляк. -- Меня он тоже, конечно, не послушает. Знаешь, алжирцев еще не привыкли считать за людей, наравне с прочими. -- Ты это брось. -- Я знаю, что говорю. -- Интересно, чего это он вперился в статую, словно она призрак какой-то... Я за него беспокоюсь, верите или нет... Помнишь Джино, опалубщика, который в прошлом году свалился с лесов. Все ребята из его бригады слышали перед этим крик и уверены, что он сам прыгнул вниз. -- На такой работе станешь психом! -- Присядьте, мадам... Подожди, Жан-Жак, сейчас принесу твою книжку. Мари глубже усаживается в кожаное кресло. Удлиненная комната освещена люстрой с большим абажуром, затеняющим углы. Диван, два кресла, низкий круглый столик и книги, книги -- на полках, на диване, на письменном столе. Никогда еще Мари не видела такой массы книг, разве по телевизору -- когда писатели дают интервью у книжных полок, что тянутся, как и здесь, от пола до самого потолка. Жан-Жак застыл как вкопанный посреди комнаты. Он ослеплен. -- На, получай. Учитель протягивает ему книжечку в зеленой обложке, длинную и тонкую. Мальчик колеблется. -- Возьми, возьми. Тебе она нужнее, чем мне. -- Спасибо, мосье. -- Он отдаст вам, когда прочтет. -- Нет, нет... Она потребуется ему не раз и не два. Садись. Жан-Жак послушно садится, с любопытством листает книжку. Ив приклеился к коленям матери. Симона стоит рядом, прислонившись к ручке кресла. Ксавье вспоминает полотна XVIII века. "Тихое семейное счастье, -- думает он, -- классический сюжет -- мать и дети. Грез! [Грез Жан Батист (1725 -- 1805) -- французский художник]" Он не может оторвать глаз от этой картины. Наступает тягостное молчание. С первой встречи на пляже Мари и Ксавье ни разу по-настоящему не говорили. Они знают друг друга весьма поверхностно. Мари спрашивает себя, что она делает в квартире этого молодого человека? Ксавье не мог бы сказать, почему он ее пригласил. Из вежливости? Ему страшно задаваться вопросами, распутывать клубок тайных нитей, связавших их сегодня после полудня. Мари страшится понять, почему она приняла приглашение, почему, войдя в эту комнату, испытала легкое, сладостное волнение. Когда она в молодости бегала на танцы, у нее так же радостно екало сердце, если ее приглашали. -- Вот мои хоромы, -- сказал Ксавье. -- Не бог весть какой порядок. -- Что вы! Для одинокого мужчины у вас почти идеальная чистота. Аккуратная хозяйка, она тотчас подметила, что из-под покрывала торчит рукав пижамы, на полу валяется подушка, на письменном столе разбросаны бумаги. Но ей даже нравится потрепанная мебель и небольшой ералаш -- это свидетельствует о том, что молодой человек живет один. -- И вы прочли все эти книги? -- спрашивает Симона; она осматривает полки, негромко читая заглавия. -- Симона, не приставай, -- ворчит Мари. -- Да, почти все. Ив уселся на вытертый ковер, разостланный на полу. Жан-Жак поглощен чтением; Симона -- осмотром. "Надо говорить, говорить во что бы то ни стало", -- думает Ксавье. -- Кроме книг, у меня почти ничего и нет. -- Уютно у вас... -- Что вы! Я снял эту комнату с обстановкой... Неказистое жилье холостяка. Они пытаются спрятаться за банальные фразы, но слова тоже расставляют силки... В слове "холостяк" для Мари есть что-то двусмысленное. Я у холостяка... То есть в холостяцкой квартире и так далее, и тому подобное. А что если кто-нибудь видел, как я сюда вошла? -- Ив, вставай. Симона, иди ко мне. Дети ее защита не только от всякого рода сплетен, но и от самой себя: разве не испытала она только что непостижимое удовольствие, когда поняла, что у него нет постоянной женщины? Ксавье тоже ищет защиты. -- Ваши дети наверняка хотят пить. -- Нет, нет. -- Да, мама, я хочу пить. -- Помолчи, Симона. -- Вот видите. У меня, кажется, есть фруктовый сок. А вы, мадам, не желаете ли виски? -- Нет... нет... -- Может быть, вы его не любите? -- Отчего же, только я пью его редко. -- Чуть-чуть не в счет. Он исчез в соседней комнате, должно быть, кухне. Предложение выпить виски напомнило Мари о ситуациях из низкопробных романов и комиксов, которые она, забросила по совету Жан-Жака: холостяк, холостяцкая квартира, соблазнитель... Мари прижимает к себе Ива. Ксавье возвращается с подносом, на котором позвякивают стаканы, графин, бутылка перье. Поставив его на столик, он снова исчезает, чтобы вернуться с двумя бутылками. -- Это не для Ива. -- Лимонный сок ему не повредит. -- Я тоже хочу пить, -- заявляет Ив. Ксавье берется за бутылку с виски. -- Самую малость, благодарю вас. Мари пьет редко -- разве что за обедом немного вина, разведенного водой. А виски только у Жизель в Марселе или когда та приезжает погостить к ним в Мартиг. Ксавье продолжает стоять. Он читает на заостренном к подбородку лице Мари тревогу, какой прежде не замечал. Да разве до сегодняшнего дня он смотрел на молодую женщину? Поскольку он часто думает цитатами из книг, ему приходит на память фраза Камю: "Легкое подташнивание перед предстоящим, называемое тревогой". Эта женщина, продолжающая играть роль спокойной, взыскательной матери, кажется ему хрупкой и необыкновенно близкой. Мари никак не может привыкнуть к вкусу вина. Она застыла в созерцании стакана -- в газированной воде поднимаются пузырьки, они медленно раздуваются, потом лопаются. -- Вам нравится в Мартиге? -- спрашивает Мари. -- Да, очень. Это моя первая работа. Я был рад, что меня направили в Прованс. Я родом из Тулона и люблю солнце. -- Ваши родители живут в Тулоне? -- Отец да. Мне было восемь лет, когда умерла моя мама. У Мари растроганный вид, какой бывает у всех женщин, когда мужчина вспоминает свою умершую мать. "Комплекс Иокасты", -- думает Ксавье. Допив сок, дети вернулись к своим занятиям: Жан-Жак уткнулся в книгу, Симона продолжает осмотр полок. Ив разглядывает рисунок на ковре и водит мизинцем по его завиткам. Молчание обступает Мари и Ксавье. Оно их возвращает к тому, от чего им так хотелось уйти, -- к обоюдному узнаванию. Мари рада, что на ней тельняшка и брюки. Как бы ей было неловко сидеть в кресле, выставив напоказ голые колени! Они избегают смотреть друг на друга. Пытаются ускользнуть от всего, что удаляет их от детей и сближает между собой. Мари боится себя. Не виски бросает ее в жар и не желание, подавленное в тот вечер, когда Луи заснул. За ней, как и за каждой миловидной женщиной, ухаживало немало мужчин, но эти ухаживания не вызывали в ней ничего, кроме скуки и желания посмеяться. Ей никогда не приходилось защищаться от себя самой. Раздираемая хлопотами по хозяйству и заботой о детях, она не заводила романов. Теперь перед ней открывалась неведомая земля, страна зыбучих песков, которые ее мягко засасывали и делали всякое сопротивление тщетным. Как и люстра, что оставляет неосвещенными дальние уголки этой набитой книгами комнаты, молчание что-то и проясняет в их отношениях, и затемняет. Ксавье тоже не понимает охватившего его волнения. Он смотрит на Мари, на ее острую мордочку и печальные глаза. Он не испытывает той страсти, какую возбуждали в нем многие девушки; просто ему хочется, чтобы она была рядом, чтобы он мог взять ее на руки, нежно баюкать и отогнать от нее все напасти. Нужно прервать молчание. -- Мартиг очень интересный город. Дело не только в живописных каналах, что связывают три общины, из которых он сложился, и не в знаменитом трехцветном знамени, а в том, что он постепенно становится микрокосмосом современного мира. За сорок лет население Мартига увеличилось вчетверо. А ведь его долго обгоняли другие города. Во второй половине XIX века Мартиг растерял свыше трех тысяч жителей. Он стал просто большой деревней, пять-шесть тысяч душ -- и все. А население его старшего соседа, Марселя, за это же самое время умножилось в пять раз. Мартигу, с его холмами и заливом, так, казалось, и вековать в полном забвенье -- заштатная рыбацкая деревушка, которая славилась разве что живописными домиками, черепичные кровли и охровые фасады которых отражались на глади каналов, нежным вкусом преследуемой тартанами [Тартана -- одномачтовое судно] кефали или свежепросоленной икры лобана и еще, пожалуй, своими спорщиками и местным фольклором. Городок дремал как кот на солнышке. Знаете ли вы, что за 1930 год в городе состоялось всего пять разводов? И вот здесь обнаружили нефть. Сегодня Мартиг -- четвертый по величине город в департаменте. Он обскакал Салон, Обань, Шаторенар, Ла-Сьоту, Тараскон! Двадцать пять тысяч жителей -- в четыре раза больше, чем прежде, -- и это всего за какие-то сорок лет. Ближайшие соседи -- Берр и Пор-де-Бук -- выросли так же быстро. Просто поразительно, правда? -- Да, -- бормочет Мари. Она отвыкла от живой речи. Ее общение с Луи давно свелось к разговорам о домашнем хозяйстве, здоровье детей, событиях повседневной жизни. В первое время у них еще была потребность обменяться впечатлениями или сопоставить свои точки зрения, но постепенно эта потребность исчезла. Разговоры Мари с матерью всегда ограничивались самым необходимым. Вне дома они вертелись лишь вокруг неизменных тем -- дороговизны жизни, уличных заторов, усиливающегося шума, обычных сетований на то, на се. Интереснее всего ей было общаться с детьми. Жан-Жак много рассказывал, иногда размышлял вслух, и это стало для Мари наиболее прочной связью с миром. Уже сколько лет подряд ее одолевают одни лишь домашние хлопоты и заботы, хотя у нее есть и автомобиль, и холодильник, и прочее тому подобное. Иногда она вырывается в Марсель, чтобы повидаться с Жизель -- у той детей нет, да и Антуан ее не очень стесняет; Жизель всегда готова на любое приключение и охотно рассказывает ей про свои романы. Общение с внешним миром почти полностью ограничено для Мари отсветами телеэкрана, который приносит ей каждый вечер целую охапку грустных новостей и тусклых зрелищ. -- В мире, в котором мы живем, задыхаешься все больше и больше, -- продолжает Ксавье. -- По-моему, в Мартиге, где людям так тесно в ветхих домах и узких улочках, где непрестанно громыхают грузовики, где местных захлестнула толпа иностранцев со всего света, -- которых привлекают здешние крекинг-установки и трубчатые печи, как путников в пустыне -- мираж, словно в фокусе отразились тревоги нашего времени. Не испытывали ли вы ощущения, что вас как бы и нет, что действительность вас обогнала, забыла на обочине дороги, бросила одну в толпе? -- Да, -- отвечает Мари почти про себя. Она слушает Ксавье. Он говорит, рассуждает, анализирует, и она начинает понимать, почему ей и большинству ее знакомых так тяжко жить, почему разрушается ее семейный очаг. "Одна в толпе". Тысячи тысяч таких одиночеств слагаются в огромное общее одиночество ничем не связанных друг с другом людей, которые, сидя у телевизоров, поглощают одну и ту же духовную пищу. С тех пор как телевидение вошло в ее быт, реакции Мари частично определяются им. Людям очень редко удается выразить свою внутреннюю сущность. Человек не в силах по-настоящему проявить себя ни когда он преодолевает тяготы жизни, ни когда, вырвавшись из заводских стен, из тесного жилья, освободившись от повседневных забот, удирает в конце недели на переполненные пляжи или на базы зимнего спорта -- всюду, даже на забитых автомобилями дорогах, он ощущает все ту же усталость и скуку. В словах Ксавье -- они кажутся ей немного учеными -- находит Мари объяснение тому чувству, что гнало ее в тот вечер по городу, зажатому, как кольцом, каруселью мчащихся одна за другой машин. -- Здесь всюду видишь анахронизмы и противоречия. Мы присутствуем при столкновении прошлого, все еще цепляющегося за древние камни в бесплодных усилиях приспособиться, и настоящего зарева пожара, которое нефтеочистительные заводы отбрасывают по вечерам на гладь залива. Промышленность, прогресс, наука покушаются на пространство и опережают время. Никогда еще человек не располагал столькими средствами для достижения счастья, никогда не имел такой возможности утолить свою жажду наслаждений и комфорта, и никогда ему не было так трудно достичь счастья. Порой у меня такое впечатление, что все мы набились в поезд, который мчится на полной скорости и никогда не останавливается на станции, где нам бы хотелось сойти. Но я докучаю вам своей обывательской философией. -- Нет, вы правы. Я это часто ощущаю сама. Вот, например, постоишь минутку на новом мосту, и чувствуешь себя не то как лист на ветру, не то как узник в камере, где стены из автомобильных кузовов... -- И вдруг в тебе что-то дрогнет, -- неожиданно подхватывает Ксавье. -- Оттого ли, что пляж бледнее, море зеленее, а солнце нежнее обычного, но только внутри вдруг что-то дрогнет. Мари чувствует, что он близок к признанию. Фразы обвивают ее, обнимают, как руки, раздувают еще не угасший внутренний огонь. Она не хочет. Она наклоняется за Ивом и прижимает его к груди. -- Да, -- повторяет он, -- что-то дрогнет... Стараясь прогнать теснящиеся в нем мысли, что так и рвутся наружу, Ксавье спрашивает: -- Еще немного виски? -- Пожалуй. Мари отвечает машинально, только бы уйти от опасных объяснений. За полуприкрытыми ставнями угасает солнце. Ксавье наливает виски, добавляет содовой, протягивает ей стакан. -- Вы любите музыку? -- Да, мосье, хотя я и плохо в ней разбираюсь. -- Хотите послушать пластинку? Например, "Море"... Она не отвечает. -- ...Дебюсси. Мари погружается в музыку всем существом. Теории она не знает, но зато полностью отдается гармонии, проникается ею. Она воспринимает музыку не столько на слух, сколько телом, всеми обостренными чуть не до боли чувствами. Ксавье смотрит на взволнованное, напряженное лицо Мари. -- До чего же красиво, -- говорит она, когда затихают последние звуки. -- Я в музыке полный профан и не способна объяснить услышанное. И все же я очень люблю музыкальные передачи по телевизору, которые ведет Бернар Гавоти. У меня есть четыре-пять пластинок. Хотелось бы иметь больше. Но муж предпочитает певцов... Здесь слышится море, волны, которые вздымаются, сталкиваются, разбиваются с силой о скалы и стихают, ветер, что дует над морем... У меня такое чувство, будто я сама это море, но в то же время я лежу на скалах под солнцем и меня омывают волны... Она умолкает, сама удивляясь пространности своей речи и тому, что лицо учителя опять стало мечтательным и серьезным, как тогда, когда они вместе купались. И у него такая же натянутая, защитная улыбка. -- Напротив, вы прекрасно все понимаете, -- говорит он. -- А знаете, Дебюсси так и назвал три части своего сочинения: "На море с зари до полудня", "Игра волн", "Разговор ветра с морем". -- Я этого не знала. Я, наверное, даже имени Дебюсси не слышала. Я простая женщина, откуда у меня свободное время -- с тремя-то детьми на руках. Мари кажется, что она вышла из-под власти чар, но Ксавье продолжает: -- Для Дебюсси море, нежное и бурное, с рифами и тихими заводями, -- отраженье страстей и человеческих чувств. "Ох, кажется, я становлюсь педагогом, -- думает он. -- Чертов учителишка..." -- Мне думается, Дебюсси написал "Море" на берегу океана, хотя некоторые утверждают, что он никогда не видал его. Однако неподалеку отсюда есть уголок, где я пережил, как мне кажется, то же самое, что и он. -- Карро, -- говорит Мари. -- Именно о нем я сейчас вспомнила. Говорят, это уголок Бретани, занесенный на Средиземное море. Вам нравится Карро? -- Да, очень... Если бы я осмелился... Едва она произнесла название Карро, как ощутила терпкий аромат водорослей на скалах Арнетта, захлестываемых зелеными пенистыми волнами. -- Если б я осмелился, я предложил бы вам съездить в Карро в ближайшие дни. -- В воскресенье, если хотите... Надеюсь, муж будет свободен и поедет с нами. -- Мне бы очень хотелось. Мари и Ксавье в равной мере совершенно искренни. Иногда лжешь самому себе, чтобы считать, что твоя совесть чиста. "Вот ваша подруга умеет жить!" Жизель и Мари смеются над шутками двух марсельских студентов, приехавших на каникулы в Круа-Сент. Все четверо познакомились в Гранд-Юи на качелях, с бешеной скоростью вертящихся вокруг оси. Сейчас они сидят в автомобильчиках "автодрома" -- Мари с дружком напротив Жизели и ее парня. На предельной скорости следящая штанга вибрирует, завывает ветер, серый тент падает -- и автодром внезапно оглашают испуганные крики и истерический смех. Молодой человек, которому Мари доверчиво дала руку, едва тент погружает их в полутьму, торопится воспользоваться подвернувшимся случаем. Мари его отталкивает. Когда тент поднимается вновь и автокары замедляют бег, он кивает на Жизель, прильнувшую к своему спутнику: -- Вот ваша подруга умеет жить. С седьмого этажа, где живет Ксавье, спускается лифт. Его слегка раскачивает в шахте. Но не так, как карусель... Им было семнадцать. Жизель позволяла все. Мари же всегда была недотрогой. Покатавшись в автомобильчиках, они пошли в лабиринт -- и движущийся тротуар увлек их в темноту, населенную веселыми призраками, которые взмахивали, крыльями, вздыхали, шаловливо хватали за руки. Жизель хохотала до упаду и с визгом бросалась парню в объятия. Сопротивление Мари на какую-то минутку ослабло, но она тут же взбунтовалась. Молодой человек ей не был противен, однако природная стыдливость и боязнь потерять себя взяли верх. Конец дня прошел уныло. Студент -- кавалер Мари -- под каким-то предлогом улизнул. И Мари провела вечер как нельзя более глупо: глядела, как Жизель и ее молодой человек распаляют друг друга. Их роман, украшенный бесконечными выдумками и капризами Жизель, продолжался все студенческие каникулы. И пока машина Мари, как и прочие, едва-едва ползет по мосту Феррьер, в голове ее кружатся карусели. Да, уж она-то прекрасно знает, что Жизель бы не устояла, уж она-то эти нежные, тихие отношения быстро превратила бы в горячечный приступ страсти. На пороге своей квартиры Ксавье протянул Мари руки. Она притворилась, будто не видит этого жеста. Она все еще страшится прикосновений. Бежит от себя. Пытается себя обмануть. Она даже и в мыслях не хочет поддаться любопытству, опасаясь, что оно слишком далеко ее заведет. Карусели кружатся, как и машины, из которых одни сворачивают с моста налево, к шоссе на Фос и на Пор-де-Бук, другие -- направо, к городскому саду и пляжу, покрытому водорослями, почерневшими от дегтя и нефтяных отбросов. Ксавье и Мари стояли лицом к лицу, в метре друг от друга, и это расстояние разъединяло и объединяло их. Они очнулись одновременно. Мари подтолкнула детей к кабине лифта. Ксавье закрыл дверь квартиры. Мотороллер мерно катит вдоль самой обочины. Луи обдувает ветром от обгоняющих его машин. Свет встречных фар вырывает его из мрака. Сегодня вечером он опять не сумел отказаться от партии в карты. Когда он приезжает домой, кадры тележурнала бегут по экрану, перед которым уже сидят Мари и Симона. Жан-Жак читает на кухне. Он едва поднимает голову, когда входит отец. -- Здравствуй, пап, -- громко поздоровалась Симона. Мари промолчала. Прибор Луи стоит на столе. -- Наверное, еще не остыло, -- сказала Мари. -- Положи себе сам. Он садится и принимается есть. -- Ма, а ма, -- кричит Жан-Жак, -- знаешь, как бы тебя звали в древнем Риме? -- Нет... -- Матрона... -- Очень мило! -- Слушай, слушай. Гражданское состояние женщины, в обязанность которой входило выйти замуж и родить детей, обозначалось так: puella -- девочка, virgo -- девушка, uxor -- жена, matrona -- мать семейства... -- Ладно, я матрона. -- Нет... Слушай дальше: в принципе женщине отводится второстепенная роль. Она уходит из-под власти отца, чтобы оказаться во власти мужа, такого же строгого к ней, как и к своим, большей частью многочисленным, детям. И все-таки мать семейства -- mater familias, matrona -- почитается, как хранительница семейного очага. И хоть в законе это и не было оговорено, ее влияние на всякие постановления о семье начало сказываться в Риме очень рано. -- А папа, кто он? -- спрашивает Симона. -- Погоди: puer -- с семи лет до семнадцати, это я, adulescens -- с семнадцати до тридцати, juvenis -- с тридцати до сорока шести, senior -- с сорока шести до шестидесяти... Он -- juvenis... Разговор Жан-Жака с Мари, налагаясь на голос комментатора, монотонно перечисляющего цифры, напоминает игру в чехарду -- одна фраза перепрыгивает через другую. Луи уже не понимает, что же он слышит -- слова, похожие на непонятный ему ребус, которые читает сын, или голос из телевизора. Луи уже забыл, что собирался сегодня приласкать Мари, -- ему хочется одного: уйти к себе в спальню, закрыть дверь, уснуть и не слышать домашнего шума, грохота стройки, не ощущать головной боли, словно молотом бьющей в виски. Ему уже окончательно ясно -- он в своем доме чужой. -- Как ты думаешь, Жан-Жак, Фидель Кастро прочел все свои книги, а? -- спрашивает Симона. -- Еще бы... Ведь он такой умный. Луи улавливает имя Фиделя Кастро, но не понимает, что под ним кроется. -- При чем тут Фидель Кастро? -- Это мой прошлогодний учитель. Мы ходили к нему днем в гости. -- Кто вы? -- Все: мама, Симона, Ив, я... -- Что ты болтаешь? -- Кстати, -- вмешивается Мари, не двигаясь с места, -- чем ты занят в воскресенье? -- Ты же знаешь, работаю в Жиньяке. -- А освободиться бы ты не смог? -- Нет. Надо закончить до дождей. А в чем дело? -- Ты бы с нами поехал. -- Куда это? -- В Карро, с учителем Жан-Жака. -- Мы его прозвали Фидель Кастро, потому что у него борода, -- объясняет Симона. -- С кем, с кем? -- С учителем Жан-Жака. Мы встретили его в Куронне. Он подарил малышу эту книгу. -- И ты была у него дома? -- Да, с ребятами. Треск позывных наполняет квартиру. Рев голосов сливается с криками толпы, размахивающей на экране плакатами: "Давай, Дакс..." -- Алло, вы меня слышите, говорит Сент-Аман. Жан-Жак сел рядом с матерью и сестрой. -- Что все это значит? -- спрашивает Луи. -- Это финал футбольного междугородного матча, -- отвечает Жан-Жак. -- Дакс против Сент-Амана. -- Да, нет, Мари, что за учитель, объясни-ка. -- Алло, Леон Зитрон, вы меня слышите, алло, Леон Зитрон в Даксе... Дакс... вы меня слышите... Дакс меня не слышит. -- Я спрашиваю, что за учитель, Мари! -- Алло, Ги Люкс, я вас плохо слышу... Теперь, кажется, лучше. -- Я же тебе сказала, тот учитель, который преподавал у Жан-Жака в шестом. -- Леон Зитрон, как у вас там, в Даксе? Вас слушаем, Леон Зитрон. -- Как его зовут? -- Ксавье... -- Здесь, в Даксе, царит необыкновенное оживление. Весь город на стадионе -- шум, пестрота, все возбуждены. Собралось по меньшей мере шесть тысяч человек... -- Как? -- Ксавье Марфон. Я несколько раз видела его в лицее в прошлом году, когда ходила справляться об отметках Жан-Жака. -- А вот и мэр Дакса... Господин мэр, вы, разумеется, верите в победу Дакса... Луи не слышит и половины того, что говорит Мари. Толпа, точно жгут, обвивает арену, все машут руками. Слово предоставляют какому-то самодовольному типу. "Ксавье". Мари ощущает прилив нежности, произнеся наконец это имя. Она бессознательно медлила с ответом. Мари сказала мужу не всю правду и втайне рада, что он занят в воскресенье. Треск и миганье на экране, выкрики, взрывы хлопушек, комментарии, которых она не слушает, -- все это только усиливает неразбериху в ее мыслях. "Ксавье... matrona..." Смешно. Рассуждения Жан-Жака ее рассердили... "Ты воображаешь себя еще молодой... матрона... о чем ты думаешь?" Но ведь между ней и Ксавье ничего нет. И ничего не может быть. Луи зацепился за слово "учитель". Это утешительно. Он представляет себе старого господина с бородкой клинышком. -- Спасибо, господин мэр... Вам предоставляется слово, Ги Люкс. -- Алло, Леон, последний вопрос, прежде чем вы передадите слово Сент-Аману: Рири, будет ли присутствовать знаменитый Рири? -- Да, вот и он сам. На переднем плане появляется невысокий, седой мужчина со счастливой хитроватой улыбкой. -- Спасибо, Леон Зитрон. Вопли стихают, на экране -- мельканье: трансляцию с Дакса переключают на Сент-Аман; оттуда тоже несутся крики. -- Сент-Аман ничуть не уступает Даксу в энтузиазме, и, конечно же, на стадионе присутствует Йойо, популярный мэр Сент-Амана... Рядом с ним Симона Гарнье. Предоставляем вам слово, Симона Гарнье. -- Что ты говоришь, Луи? Такой оглушительный шум, что я тебя не слышу. Шел бы ты лучше смотреть передачу и погасил свет на кухне. Луи запивает еду большим стаканом вина. Он садится между Симоной и Мари. На языке у него вертится масса вопросов. Приходят соседи и, тихонько извинившись за опоздание, усаживаются перед телевизором -- мужчина, женщина, пятнадцатилетний мальчик. Начинается футбол, все сосредоточиваются на игре... "Дакс выиграл у Сент-Амана..." Завывания, аплодисменты, свистки, улюлюканье толпы превращают шуточные игрища в местную Илиаду, чьи герои оспаривают славу, бегая в мешках, перетягивая канат и разыгрывая пародию на корриду. И все это в полумраке гостиной отражает экран. Здесь болеют кто за кого. Поругивают толстяка Зитрона или уродца Ги Люкса. Восхищаются милашкой Симоной Гарнье... Луи чуть не разругался с соседом из-за спорного гола. Мари еле их усмирила. Последняя вспышка фейерверка "Toros de fuegas" [Комическая коррида "Огненный бык" (испан.)], и на экране проходят заключительные титры с именами. -- Чем мне вас угостить? -- спрашивает Мари. -- Ради бога не беспокойтесь... Хватит того, что мы вам надоедаем. -- О чем вы говорите... Чуточку виноградной настойки? Маминого приготовления. -- Как ваша мама, здорова? -- Да. -- Разве что с наперсток. Завтра рано вставать. -- Вкуснятина, -- говорит сосед, прищелкивая языком. -- Да вы садитесь. -- Нет, нет, пора отчаливать. Луи сидел, расставив ноги; на него опять навалилась усталость. -- Здорово все-таки, когда есть телевизор... Нам бы тоже не мешало завести. -- Ну что, Луи, работы как всегда хватает? -- Хватает, хватает. -- Без дела жить -- только небо коптить. -- Говорят. Короткие фразы перемежаются небольшими паузами и покачиваниями головой. Парнишка зевает. -- Вы недурно загорели, мадам Люнелли. Все еще ездите на пляж? -- Да, пока погода держится... Дети... -- Извините, -- говорит Луи, -- но я совсем раскис. Пойду-ка спать. -- Ребята тоже, -- спохватывается Мари. -- Симона, Жан-Жак, марш в постель! -- Мы пошли... Спасибо... До свиданья... -- Ты идешь, Мари? -- Погоди. Мне надо вымыть посуду. От приторно-сладкой настойки у Луи слипаются губы. Как и каждый вечер, он засыпает с горьким вкусом во рту. -- Правда, хороша? Луи оборачивается, оторванный от созерцания гипсовой статуи; его паломничества к ней стали теперь ежедневными. "На тебе, -- думает он, -- учитель!" Прямо на земле, за кустом, сидит человек с бородкой клинышком и в соломенной шляпе. Он встает и подходит к Луи. -- Ах, хороша! Я рад, что вы любуетесь ею. Смотрите, смотрите. Я разыскивал ее долгие годы. На днях был в Эксе, в кафе "Два мальчика", а там один человек со смехом рассказывал, какой переполох поднялся на стройке, когда в земле обнаружили женскую статую. И едва он сказал, где ее нашли, как я понял -- это она. -- Она? -- Да, Мари. -- Мари? Что вы болтаете? -- Мари Беррская. У вас есть минутка времени? -- Есть. -- Так слушайте. Потом сможете подтвердить, что я совершил открытие... В 1520 году молодой человек прогуливался верхом по лесам, окружающим Беррский залив, -- и вдруг эта удивительная встреча... Сосны спускались с холмов к спокойным и ленивым волнам. Небольшие бухточки размывали тенистый берег, и вода там была светлой и чистой, как в роднике. Наш герой ехал по извилистому краю залива дорогой, вившейся между деревьями и колючим древовидным кустарником, где сквозь просветы в зелени виднелось небо и море. Вы знаете историю про то, как Одиссей, попав в страну феаков, уснул голым на берегу моря, и его разбудила стайка девушек, среди которых была красавица Навсикая? -- Нет, не знаю. -- Неважно, тем более что наш молодой человек не уснул, да и голым он не был. Все это чрезвычайно смешно! Человек разражается смехом. Он наклоняется и гладит статую рукой. -- Ах, дорогой мой, конечно же, это она... Какие дивные линии у этого мрамора. -- Это не мрамор, а гипс. -- Ну-ну. Так на чем же я остановился? Ах да... Наш всадник задерживается перед одним из этих просветов в зелени, над заливчиком с зеленоватой водой и мелким песком. И что же он видит? А ну, отгадайте! Что он видит? -- Не знаю. -- Он ничего не видит по той простой причине, что там нет ни одной живой души. Вы разочарованы. Вы ожидали, что он обнаружит стайку нагих девушек, купающихся в заливе или резвившихся на пляже, и среди них Мари Беррскую. Вы ошиблись. На самом деле... Человечек подходит вплотную к Луи. -- Дерни за бородку раз, дерни за бородку два -- и тебе откроется правда. -- Я пошел... До свиданья. Луи пятится назад. Человечек за ним. -- Нет, погодите... вы будете свидетелем. У него крепкая хватка, и Луи тщетно пытается вырвать руку из сжимающей ее нервной руки старичка. -- Отпустите. Мне пора на работу. -- Неужто вы не хотите узнать подлинную историю Мари Беррской, правдивую до последнего слова? "Шизик", -- думает Луи, но его удерживает то, что статую окрестили именем Мари. -- Вы только шутки шутите, а кто эта самая Мари -- не рассказываете. -- Да, пошутить я люблю. Наверно, вы думаете, что я чокнутый? -- Нет, что вы. -- Наш молодой человек был маркиз Воксельский, старший сын графа Воксельского, чей замок находился на том месте, где строят эти мерзкие дома. Это было в 1520 году. Молодой маркиз направлялся в Берр -- последние два месяца он ездил туда каждый день. Он навещал свою возлюбленную. Мари была дивно хороша собой. Должно быть, знатностью она не отличалась, но ради такой красавицы стоило пойти на неравный брак. Некоторое время спустя состоялась свадьба. Мари Беррская стала маркизой Воксельской. По правде говоря, то были невеселые времена. В Провансе лютовала война. Шайки коннетабля Бурбонского и войска Карла V сеяли разрушения и скорбь, овладевали городами, крепостями, замками, жгли деревни и крестьянские дома. Кое-кто из прованских сеньоров сдавался, другие -- защищались. Старый граф Воксельский решил пожертвовать малым для спасения главного -- сегодня бы это назвали двойной игрой. Он решил, что маркиз, его старший сын, перейдет на сторону короля Франции Франциска I и с частью своих людей отправится в Марсель, а сам он, со своим младшим сыном, останется в замке и договорится с войсками коннетабля. Мари Беррская, еще больше похорошевшая после свадьбы, должна была остаться со своим свекром. Ландскнехты, кавалеристы, пехотинцы -- испанцы и итальянцы под командованием Шарля Бурбонского, провозглашенного наместником Прованса, захватывали города и замки. Они заняли Фюво, Бук, Гардан, Пейнье. Шарль Бурбонский обосновался неподалеку от Милля и без кровопролития завладел Эксом. Одна рота испанцев дошла даже до самого Воксельского замка. Ее командиром был молодой и бравый идальго. Рядовые раскинули лагерь в парке. Офицеры расквартировались в замке. Об остальном вы, конечно, догадываетесь. -- Откуда? Они всех перебили? -- Что же вы! Ведь это проще простого. Что бывает, когда красивый завоеватель встречает красивую молодую женщину? Любовь. Мари Беррская и красавчик испанец безумно полюбили друг друга. -- А как же муж? -- Я ведь сказал вам. Ему удалось проникнуть в Марсель раньше, чем город окружил коннетабль Бурбонский. Осада Марселя длилась весь август и сентябрь 1524 года. А нашему испанскому идальго дела до всего этого, как до прошлогоднего снега. Тем временем жители Марселя -- солдаты, дворяне, буржуа и даже женщины -- как один человек поднялись на безнадежную, казалось бы, борьбу с Шарлем Бурбонским и вынудили его снять осаду. Войска коннетабля, отброшенные марсельцами, беспорядочно отхлынули и рассеялись по всей округе, крестьяне гнались за ними по пятам, армия Франциска I, которая пришла на подмогу осажденному и в конце концов победившему городу, напала на них с тыла. Когда весть о разгроме достигла Воксельского замка, старый граф переменил тактику и полетел навстречу победе. И вот как-то ночью он со своими людьми и при поддержке окрестных крестьян открыто напал на испанцев, которых еще два месяца назад принимал с распростертыми объятиями. Спаслось всего несколько человек. Капитан находился у своей любовницы. Он прятался у нее три дня, на четвертый ему удалось убежать. Мари хотела было последовать за ним. Он убедил ее остаться -- обещал, что скоро вернется. И Мари Беррской ничего не оставалось, как забыть душку военного и ждать возвращения супруга. Увы! Увы! Бедная Мари! -- Бедная Мари! Шлюха она, хоть и красивая. А что было с ней дальше? -- Маркиз Воксельский вернулся несколько дней спустя, он радовался победе и был влюблен даже больше прежнего. Будь эта история сказкой или легендой, как считают иные болваны, Мари Беррская, разумеется, встретила бы его ласково и они народили бы кучу детей. Но правда красива и жестока. Мари Беррская не могла забыть испанского капитана. И была не в силах выносить мужа. Под самыми разными предлогами она несколько дней уклонялась от исполнения супружеских обязанностей. Никогда еще Мари не была так хороша собой. Никогда еще муж так страстно ее не любил. Однажды ночью ему посчастливилось то ли хитростью, то ли силой пробраться к ней в опочивальню. И тогда Мари решилась на удивительный поступок. Когда муж сжал ее в объятиях, она открыла ему всю правду о своем романе с испанским офицером. Маркизу показалось, что рушится небо. Он схватил Мари за горло. Сжал. Она потеряла сознание. -- Он ее убил? -- Нет. Возможно, в последний момент он овладел собой. Я вам сказал -- он любил жену и дрогнул при мысли, что больше ее не увидит. Он удалился в свои покои. И там у него родился необыкновенный план. Несколько дней спустя он затребовал к себе скульптора из Авиньона и приказал ему изваять статую Мари из чистейшего мрамора. Неделя за неделей Мари позировала мастеру под неотступным взглядом маркиза. Вскоре произведение было завершено. Эта статуя у вас перед глазами. -- Так ведь она же из гипса. Старый господин пожал плечами. -- Вот и вы тоже не верите мне. Когда статуя была закончена, маркиз Воксельский велел поставить ее у себя в спальне. Эта Мари принадлежала ему и только ему. Никто и никогда не смог бы ее у него отнять. Однажды утром он предложил Мари съездить в Берр повидаться с родными. Они поехали верхом через лес, окаймляющий залив. Доехав до лесной поляны, спускавшейся к самой воде, маркиз Воксельский вытащил из ножен шпагу и пронзил ею горло Мари. Он бросил тело жены в залив, а сам потихоньку вернулся в замок. Он так и не женился вторично и никогда больше не знал женщины. Прожил он еще лет сорок, ни на один день не разлучаясь со статуей Мари Беррской... Тишину разорвал гудок. Старый господин исчез. Дикие травы клонятся к статуе, она сияет в ярком солнечном свете. Луи возвращается на стройку. Он так и не перекусил. Но в пустом желудке страшная тяжесть. Рене уже трудится, взгромоздившись на маленькие подмости, сооруженные из доски, лежащей на двух козлах. Раствор в ящике загустел, и Луи никогда еще не было так тяжело его набирать. История, рассказанная старым господином, не выходила у него из головы. Имя Мари преследует его -- то он думает о ней в связи с историей маркиза Воксельского, то в связи с этим учителем, с которым она встречается на пляже. -- Куда ты подевался? -- спрашивает Рене. -- Я не видел тебя в столовке. -- Мне не хотелось есть. -- Ты так и не поел? -- Луи, перегородка готова, -- кричит алжирец из соседней комнаты. -- Что делать дальше? -- Как обычно. Наносите отделочный слой. -- Слушаюсь, начальник! Луи уже невмоготу -- хочется бросить все к чертям собачьим. Я сажусь на мотороллер. Заявляюсь домой. Мари дома. Я с ней объясняюсь. И подумать только, что эту бабу из истории старого господина звали Мари, и скульптура изображает эту Мари... Она не из мрамора. Из гипса -- уж в этом, будьте уверены, я разбираюсь... Архитектор сказал, что слепок неважный и относится к середине прошлого века. Еще он сказал, что это копия с работы скульптора XVIII века -- забыл, как его звать. Откуда он взялся, этот бородатый человечек в соломенной шляпе? Псих какой-то. Не иначе! Хорошо бы отыскать его, расспросить... Когда я был пацаном, мать рассказывала мне истории про всяких там фей, домовых, гномов... Он похож на гнома. Луи заблудился в своих мыслях. Он чувствует, что правда от него ускользает. Его мучит голод. Наверно, поэтому его тошнит. -- Прервусь на минутку, -- говорит он, -- и чего-нибудь проглочу. Вот незадача! Соус так застыл, что от него мутит. Подвал оборудован под столовку -- поэтому строители могут там разогреть себе еду. Но Луи заставляет себя есть, несмотря на тошноту. Он выпивает свой литр вина. И возвращается на рабочее место. Кадры кружатся каруселью: Мари, статуя, старый господин, статуя, Мари... -- Рене, а Рене! -- Да. Чего тебе? -- Ты спустился прямо в столовку? -- Нет. Зашел за бутылкой лимонада в бистро. -- А тебе не попадался старый господин в соломенной шляпе? -- Нет... А что? -- Так, ничего. У Луи одно желание -- закончить работу, кого-нибудь расспросить, узнать. Но никто не видел этого человека: ни сторож на стройке, ни Алонсо, ни один из тех строителей, у которых я справлялся. Как это понимать? Я же его видел. Я же слышал эту историю. Не мог же я ее сочинить. Историю Прованса я не знаю. -- Ты уверен, Алонсо, ведь ты любишь рыскать по стройке, что не видел бородатого старичка в соломенной шляпе? -- Я же тебе говорю, что никого не видел. -- Луи, сыграешь партию в белот? -- спрашивает рабочий из глубины зала. -- Нам не хватает партнера. -- Нет, я еду домой. Муж, трое детей, уборка квартиры, готовка еды -- дел хватает, но они не обременяют Мари. Вот уже многие годы, как они скрашивают одиночество, которое томит ее душу. Сегодня она займется стиркой и глаженьем. Потом, чтобы Ив не путался под ногами, отведет его погулять в городской сад, что тянется вдоль мартигского пляжа, где песок и водоросли пахнут нефтью. Она пойдет туда, когда спадет жара. Решительно, лету в этом году не видно конца. И в воскресенье, когда они поедут в Карро, будет хорошая погода. Впереди прекрасный денек. Я люблю эту маленькую деревушку на краю света, где дома с узкими окошками обрамляют порт и ютятся между сухими каменистыми ландами и уходящим вдаль морем. Карро не похож на другие прибрежные деревни, где выросли роскошные виллы, радуя взор приезжающих в отпуск богачей. Карро с его спасательной станцией и большими рыбачьими лодками на берегу дик и таинствен; семьи здешних рыбаков свято хранят память о каждом из тех, кто погиб в море. Какую красивую пластинку заводил вчера Ксавье! Надо купить такую же и послушать еще. Пластинка -- лишь предлог для того, чтобы думать о молодом учителе. -- Ив, не смей трогать провод. Она отталкивает мальчонку, который схватил электрический провод от утюга и тянет его. -- Сейчас пойдем с тобой погуляем. Будь умником. Мне осталось только погладить платье Симоны. Дни все-таки еще длинные. У меня нет подруг, которым я могла бы довериться. Исключая Жизель, но Жизель в Марселе, и я вижусь с ней редко. Жизель и Ксавье -- прелюбопытное сочетание; нет ли в нем ответа на мучительный вопрос -- как быть? Я знаю, окажись на моем месте Жизель, она бы давно отдалась Ксавье. -- Рене, ты говорил, что видел на пляже мою жену... -- Да. -- Когда? -- Кажется, в воскресенье. Погоди, это было примерно две недели назад. Рене интересно знать, почему Луи задал этот вопрос. Ему бы не хотелось стать причиной какой-нибудь склоки. -- По-моему, это была она. Но я мог ошибиться, знаешь. -- Это было в Куронне? -- Вроде бы да. -- То есть как это "вроде бы да". Мари с ребятами ездит в Куронн купаться. -- Вот оно что. Рене успокоился. Луи известно, что его жена бывает в Куронне. Тогда дело проще. -- Она была одна? -- выспрашивает Луи. -- Да... По крайней мере, когда я ее видел, она была с твоим малышом. Ну и лакомый же она у тебя кусочек! Но почему ты спрашиваешь? -- Просто так, чтобы почесать языком. Потому что забыл, когда приезжала ее подруга Жизель с мужем. Хотел, понимаешь, уточнить дату. Который час? -- Скоро четыре. -- Только-то? А я уже выдохся. Сегодня уйду вовремя. -- Ты работаешь на износ, Луи. -- Нет, дело не в этом. Мужчины были бы не прочь поговорить по душам: Луи -- рассказать про тот злополучный вечер и связанные с этим страхи, Рене -- его расспросить. Но рабочие стесняются простейших вещей. Не умеют они раскрывать душу. Нет у них ни привычки, ни времени копаться в себе и обсуждать с другими свои неприятности. Они умолкают и только энергичнее размазывают штукатурку. Закончив урок, Ксавье выжидает, когда отхлынет волна учеников, потом кладет в портфель сочинения, которые он собрал после занятий. Один мальчик нарочно отстал от однокашников и, когда последний из них покинул класс, подошел к кафедре. -- Мосье, как по-вашему, можно мне читать эту книгу? Он протягивает карманное издание. -- А что это за книга? -- "Чужой" Альбера Камю. Ксавье в нерешительности. Парнишке четырнадцать лет. (Ксавье ведет два класса -- шестой и третий.) Мальчик занятный, любознательный, несколько несобранный, учится неровно, но жаден до знаний, до всего нового. Ксавье его очень любит. -- Да, можешь ее прочесть. И потом расскажешь мне о ней, но я бы хотел, чтобы тебя больше интересовали книги по программе. -- Они ужасно скучны, мосье. Ксавье улыбается и выпроваживает ученика легким взмахом руки. В конце концов, пусть уж лучше читает Камю, чем комиксы. Камю! Абсурдный мир четырнадцатилетних! Он думает об этих детях, что находятся под его опекой, таких разных уже сейчас, и о том, чем они станут или не станут, о том, что жизнь принесет им радости и разочарования, наслаждения и боль. У некоторых уже проявляется индивидуальность, у этого, например, или у Жан-Жака -- он в шестом классе обнаруживает способности, которым предстоит с годами развиться. Сыновья рабочих тот и другой, они преодолели преграды и трудности, связанные с их домашней средой, невежеством родителей, плохими жилищными условиями. Да и столь ли абсурден их мир? Одно имя вспоминается ему, имя и фамилия -- так он обычно вызывает учеников: "Мари Люнелли". Солнце проникает в комнату через широкие прямоугольники оконных проемов. Там, где масляная краска на стенке легла чуть гуще, она особенно ярко блестит при солнце. Стены, испещренные золотистыми бликами, смыкаются вокруг Ксавье. Наше время -- тюрьма, где мысли бьются, как птицы в клетке. Сидя за своей кафедрой в пустом классе, Ксавье окружен отсутствующими учениками. Сейчас он встанет, пойдет в ресторанчик, где обычно обедает, по дороге, возможно, ввяжется в спор с каким-нибудь коллегой. О чем? О предстоящем плебисците? О бедственном положении народного образования и самих преподавателей? Вернувшись домой, проверит сочинения, почитает роман или послушает пластинку. Все это скрашивает его серое существование в крохотном городишке, уже изнывающем от засилия промышленных предприятий, которые растягивают его во все стороны, как эластичную ткань, -- она вот-вот треснет. "Мари Люнелли..." И она была бы хорошей ученицей, как Жан-Жак. Перед глазами Ксавье возникают расплывчатые картины. Он отдается мыслям -- шероховатые, растрепанные, они налезают одна на другую. Как бы ему хотелось вновь обрести безмятежность недавних дней, когда, хорошенько нажарившись на солнце, он возвращался с пляжа и спокойно садился за диссертацию -- давно пора закончить ее и сдать. Ночь и сон должны были успокоить волнение чисто физиологического, на его взгляд, характера, так перевернувшее накануне отношения с Мари. Во всем виновато солнце, теплый сентябрьский денек и еще отсутствие в его жизни женщины. Но и с Мари явно что-то происходит. Нет, право, у него воображение как у школьника. Ну выпила она с ним виски, прослушала пластинку -- так это еще ровным счетом ничего не значит. Ксавье заставляет себя думать о другом. О девушках, с которыми у него были романы. Большей частью это были студентки. Они казались сложными, а на поверку с ними все получалось куда как просто. Да и не так уж и много у него было романов. Настоящая любовь лишь намечалась, и то ему не ответили взаимностью. Надо будет завтра съездить в Экс. Быть может, Матильда уже вернулась. Она была милой, эта девушка, с которой он изредка встречался в прошлом году. Воскресенье в Карро все поставит на свое место. Мари опять станет для него, как и раньше, матерью семейства, которую дети охраняют от всяких посягательств. А может, она была другой лишь в его воображении? Луи рад, что, вернувшись с работы, застал Симону одну. Хотя, узнав от дочери, что Мари ушла с Ивом гулять в городской сад, он, как и положено мужу, который привык, что жена всегда дома, раздраженно махнул рукой. -- Хочешь, я за ней сбегаю, пап? -- Нет, останься со мной, поговорим. Луи не знает, с какого конца начать разговор. Он робеет перед этой девчушкой, своей дочерью. Он забыл, что такое -- разговаривать со своими детьми. Разрыв между ним и его домочадцами так велик, что он стесняется их, в особенности сегодня, когда ему надо хитрить. -- Ну как, тебе весело на пляже? -- Сегодня мы туда не ездили. Сегодня в школе занятия. -- Да, но вчера вы там были? -- Вчера я играла с девочками. Но приехали всего три. -- Почему? -- Не знаю. Боятся, что вода в море холодная. -- А она не холодная? -- Нет. Она еще довольно теплая. -- А... мама, что делала мама? -- Она купала Ива, потом купалась сама. Ах да! Она играла в волейбол, потому что не хватало игроков. Мне тоже хотелось поиграть, но Жан-Жак говорит, что у меня нос не дорос. -- Кто с ней играл? -- Люди. -- Ясно, но какие люди? -- Какие-то незнакомые. Она была в одной команде с Жан-Жаком и Фиделем Кастро. Луи доволен собой. Он хорошо словчил. И теперь не спешит, боясь, как бы дочь не догадалась, к чему он клонит. -- А он славный? -- Да, очень славный. Жан-Жак говорит, он хороший учитель. Знаешь, Жан-Жак ужасно задается из-за того, что мы возим Фиделя Кастро в нашей машине. -- И давно он с вами ездит? -- Не знаю -- недели три, месяц. У него машина в ремонте. И вот Жан-Жак попросил маму его подвезти. Знаешь, он такой забавный, с бородой. -- С бородой? -- Да... Но по-моему, у него совсем не такая борода, как у Фиделя Кастро. -- Фиделя Кастро? -- Разве ты его никогда не видел по телеку? Он говорит по-испански. -- А-а, Фидель Кастро! Да, да... Скажи-ка, Симона, он любезен с мамой? -- А то как же. Не хватает еще, чтобы он был не любезен, когда его подвозят на машине. -- Что он делает на пляже? -- В волейбол играет, купается. -- И разговаривает с мамой? -- Бывает. -- И что он ей говорит? -- Да почем я знаю? Ничего. -- То есть как это ничего? -- Они говорят все больше о Жан-Жаке. -- А гулять они не ходят? -- Куда? -- Не знаю... За скалы? Симона прыскает со смеху. Луи смотрит на дочь, не понимая. Его смущение растет. -- А что там делать-то, за скалами? А за Ивом кто будет смотреть? Луи увлекся коварной игрой в вопросы-ловушки и надеется узнать правду -- ведь устами младенца глаголет истина. Он, однако, разочарован -- ничего такого этакого он пока не услышал. -- Вчера вы были у него дома? -- Да. У него все стены в книгах. Как ты думаешь, па, он все их прочел? -- Не знаю. Что вы там делали? -- Пили сок. -- А мама? -- Ах, ты мне надоел... Ты вроде того старого господина. -- Какого еще старого господина? -- Вчера вечером по телевизору. Он выступал с мальчиком, своим сыном. И пел, вместо того чтобы говорить. Это называется опера -- "Пелеас и Мелисанда". -- Что, что? -- Так она называется. Старый господин -- муж Мелисанды. Он поставил мальчика на скамейку, чтобы тот в окошко подсматривал, и нараспев задавал ему кучу вопросов, совсем как ты. Мальчик тоже отвечал нараспев. Получается какая-то ерунда -- не то говорят, не то песню поют: " -- Что делает мамочка? -- Она у себя в спальне. -- Одна? -- Нет, с дядей Пелеасом". -- Что ты мелешь? -- Я рассказываю тебе историю про старого господина, я его по телеку видела: "А дядя Пелеас, он что -- возле мамочки?" -- и давай тормошить мальчика и так далее и тому подобное. Ох, и дурацкий же у него был вид, у этого старого господина! -- А ну-ка замолчи. -- Почему? -- Не замолчишь -- схлопочешь. Симона ничего не понимает. Вот странные люди, эти взрослые. Она пожимает плечами и включает телевизор, который тут же издает несусветный визг. -- Где толковый словарь? -- спрашивает Луи. -- В комнате Жан-Жака. Луи читает вслух: "Пелерина... Пеликан... Пеллагра..." Затем смотрит выше: "Пеленгатор... Пеленг... Пеларгония..." -- Симона, -- кричит он, -- его тут и в помине нет, твоего Пелеаса. Она заглядывает ему через плечо. -- Ты не там ищешь. Посмотри в собственных именах после розовых страничек. Дай-ка. Вот. Она читает: "Пелеас и Мелисанда" -- лирическая драма в пяти действиях; либретто по пьесе Мориса Метерлинка, музыка Клода Дебюсси (1902). Партитуру отличает новизна замысла и музыкального языка". -- Дай-ка мне. Луи берет словарь, читает, перелистывает страницы -- дальше пишут о другом. Луи так ничего из словаря и не почерпнул. Что она сделала, эта Мелисанда? Женские имена чередуются в его голове, журча как родники: Мелисанда... Мари Беррская... Слишком много в один день для бедного штукатура. Он ломает голову, кого бы еще порасспросить об этой опере. Мари, конечно, в первую очередь, но ей ведь придется объяснять в чем дело. Или старого итальянца, монтажника, тот знает все оперные арии назубок. Когда является Мари с Ивом и Жан-Жаком, он смотрит на нее так, словно она явление из какого-то странного сна. ИНТЕРЛЮДИЯ ПЯТАЯ Итальянские неосоциологи воображают, что мы живем в будущем, тогда как мы по уши погрязли в прошлом. Например, когда я задал рабочим вопрос о проституции, все как один выразили пожелание вернуться к временам публичных домов. Идеи тянут их влево, а секс -- вправо. Пьер Паоло Пазолини (интервью газете "Экспресс") Хотя женщины приморских городов и слывут податливыми, в Мартиге они очень целомудренны: вдову или девушку, погрешившую против нравственности, другие женщины тотчас подвергают травле. Подобное происходит не часто, потому что немногие идут на такой риск. Е. Гарсен, член-корреспондент нескольких институтов (исторический и топографический словарь Прованса, 1835 год) Кто еще смеет кричать во тьму? Все сидят запершись в своем дому, И не нужен никто никому. [Перевел В. Куприянов] Жан Русло Голодный испачкать усы не боится. (Непальская поговорка) "Живописность этой первозданной природы... Суровое благородство неповторимого пейзажа... Уголок Бретани, затерянный на землях Прованса..." Фразы застревают в горле невысказанными. Разум держит их взаперти, да и смешно произносить их вслух -- они потеряются в беспредельности неба и волн. Мари приблизилась к кромке берега -- волны разбиваются, вздымаются вновь и откатываются, то захлестывая зазубренные скальные плиты, то обнажая их. Сердитое море и равнинный, взблескивающий заливчиками берег слиты воедино, поочередно проникая друг в друга во время приливов и отливов. Сухая земля вся в трещинах. Скалы поросли зеленым мхом, на котором море оставляет сверкающие пузырьки пены. Море, отступая, обнажает опасные подводные камни, едва заметные сейчас вдалеке среди беспорядочных валов. Воздух пахнет водорослями, бессмертниками и ракушечником. Земля, вся в камнях и комках грязи, поросла низкой травой, из которой торчат карликовые маргаритки с изящными, ослепительно-белыми венчиками и медно-желтыми пестиками; кругом валяются обломки железа, обрывки колючей проволоки, -- остатки средиземноморских укреплений, -- а древесная кора, ласты, разные другие предметы, занесенные сюда с какого-нибудь уединенного пляжа или с погибшего корабля, с лодки, забредшей далеко в море, с прогнившей плавучей пристани, глухо напоминают о былых катастрофах. В Арнетте, где ветер, трубя в рог, словно разносит сигналы бедствия, кажется, что все имеет начало и конец, что земля наша, едва возникнув, уже разрушается. Время от времени Мари настигает набегающая волна и отъединяет ее от мира; она находится словно между землей и небом; ветер приклеивает к ее телу легкое платье. Стоя на выступе скалы, омываемой штормящим морем, Мари похожа на фигуру на носу корабля. Ксавье кажется, что женщина и пейзаж составляют одно целое. Он глядит на Мари, которая отдается водяным брызгам и солнцу, подставляет себя под бичи ветра, и нет у нее ни прошлого, ни настоящего, все унесло море, от всего освободило... Она стоит, повернувшись и к Ксавье, и к морскому простору, пронизанная солнечными лучами, то вся прозрачная, то окутанная тенью, точно плащом. Ксавье подходит к молодой женщине, влекомый отнюдь не желанием, а безмерной потребностью идти к ней, на нее, как если бы и он был фигурой на носу встречного корабля. Зачем? Этого он не знает. Быть может, чтобы взять ее за руку и вместе уплыть в море, -- скитаться по волнам, унестись подальше от города, от шума, от всех тюрем, в которые заточены люди. Мари чувствует его приближение. Они стоят неподалеку друг от друга, лицом к лицу, неподвижные, на какое-то мгновение вписавшиеся в пейзаж, связанные и разъединенные, точно надвое расколотая скала, под которой завывают, плачут, стонут и смеются волны. Мари делает шаг, два шага. Она видит совсем близко его лицо в мелких каплях морской воды, его мрачные, блестящие глаза, яркий рот. Она останавливается. Медленно протягивает руки. Наклоняется и поднимает с земли Ива, которого, едва Мари подошла к краю утеса, Ксавье взял за руку и подвел к ней. Она крепко прижимает малыша к себе, утыкается лицом в его теплую шейку, потом ласково поглядывает на Ксавье и кротко ему улыбается. -- Берег Арнетта ни на что не похож. -- Да, не похож, -- отвечает Ксавье. -- Я всегда ценил живописность этой первозданной природы. Уголок Бретани, затерявшийся в Провансе. -- Жан-Жак... Симона... Ко мне! Она собрала вокруг себя всех детей. По берегу, сплошь усыпанному маргаритками, заваленному обломками, они добираются до маленького порта Карро, где на нежной синеве моря, укрощенного молом, колышутся белые, красные и зеленые пятна лодок, яхты надувают паруса на мачтах и в расщелинах скал на фоне неба теснятся домишки. Они еще немного бродят по порту около спасательной станции, смотрят на рыбацкие сети, развешанные для просушки на солнце. Они идут, держа Ива с двух сторон за руки. И одновременно его отпускают. Оба физически ощутили, как через тело ребенка прошел ток, -- он ударил, словно электрический разряд, спаял их, как если бы они коснулись оголенного провода. -- Дети, должно быть, хотят пить, -- говорит Ксавье. -- Нет, наверняка нет, -- отвечает Мари. Услышав их разговор, Симона канючит: -- Нет, хочу, мама, правда, хочу! -- Видите, я был прав. Их приютила терраса кафе, обвитая диким виноградом, листья его близкая осень раскрасила под красный мрамор. Ксавье говорит. Он страшится молчания: тогда его мысли устремляются навстречу мыслям Мари. Вот почему она придирается к детям, к их поведению -- без причины отчитывает то Симону, которая с наслаждением тянет воду через соломинку, то Жан-Жака, перекручивающего ворот рубашки. Ксавье рассказывает о своей матери, о том, какая пустота образовалась в его жизни после ее кончины, о лицее в Тулоне, о годах ученья в Эксе. Эти воспоминания, в которых вроде бы для Мари места нет, поскольку, пока он учился, они друг друга не знали, должны постепенно разогнать чары, навеянные музыкой ветра и напевами моря. Слушая его воспоминания -- Мари то воплощенная сила, то слабость. Ксавье для нее уже не тот незнакомец, который так долго ей был безразличен, однако и не мужчина, способный вызвать в ней трепет одним прикосновением. Собственные воспоминания Мари -- начальная школа, прогулки с Жизель, первые годы замужества -- переплетаются с воспоминаниями Ксавье. До чего же они несхожи! Молодость Ксавье, еще продленная годами ученья, так и сверкает в каждой его фразе. Я вовсе не старше его, но у меня все лучшее позади. Мое прошлое связано с Жан-Жаком, Симоной, Ивом. И с Луи, бедным моим Луи, на котором тяжелый труд, беспокойства и огорчения оставили свои отметины. Так устроена жизнь. Двенадцать лет назад она представлялась очень простой. Люди встречаются. Влюбляются. Женятся. Заводят детей. Все спокойно, без особенных радостей, без больших горестей, но как это оказалось тяжело. Ксавье еще многого ждет от будущего. Он едва начал жить. А я прошла слишком долгий путь, слишком много надежд не оправдалось. Ксавье рассказывает, как приехал в Мартиг, как начал преподавать. Он умолкает, подойдя к тем дням, о которых, не упоминая Мари, говорить уже невозможно. Что сказать? Что делать? Есть, конечно, выход: взять должность -- уже он хлопотал о ней несколько месяцев назад, и в порядке помощи слаборазвитым странам уехать преподавать в Африку. Он мечтал о приключениях, необыкновенных приключениях, во Франции, вероятно, немыслимых, но разве они оба, вместе с этой неприступной женщиной, не находятся у порога рискованнейшего из приключений? Бежать, бежать... Машина катит к Мартигу. И на сей раз Ив снова сидит между Ксавье и Мари. Ксавье выходит на углу своей улицы. Мари тотчас отъезжает -- ни он, ни она не оглядываются. Как скучно проверять ученические сочинения! Вечно одни и те же ошибки, одни и те же расплывчатые мысли. Ксавье ставит пластинку на проигрыватель. Переодеться, накинуть халат, вымыть Ива под душем, пробрать Симону и Жан-Жака, не желающих умываться, приготовить ужин -- привычные дела выполняются машинально. Мари роется в пластинках. Ничего интересного. Ей бы хотелось вновь услышать ту музыку, которую она слышала тогда у Ксавье. Фургончик едет навстречу другим машинам, которые, возвращаясь с пляжей в Марсель, петляют по извилистой дороге впритирку одна к другой. За рулем сидит напарник Луи. Он ругается и чертыхается всякий раз, когда какая-нибудь машина пытается на несколько метров обогнать других, выезжает из ряда и вынуждает его прижаться к кювету. -- Нет, черт бы их драл, день-деньской они жарили на солнце свою требуху, а вечером в них будто бес вселился. Глянь-ка на этого... Ну и псих... Эй, Луи, ты спишь? -- Нет, не сплю. Луи вздрагивает. Он задремал -- его сморила непреодолимая усталость. А теперь он очнулся от полусна, населенного искаженными образами Мари и заброшенной статуи. Он преследовал их на бескрайних пляжах по белым и вязким, как штукатурка, пескам. -- Луи, тебе, наверное, не по себе, а? -- Нет, все в порядке, клянусь. -- Еще одному не терпится в морг! Напарник Луи честит водителя машины, вынудившей его при повороте отскочить в сторону. -- Черт те что, а не жизнь, -- добавляет он. -- А ты как считаешь? -- Согласен с тобой, -- поддакивает Луи. -- Не живем, а вроде за первую премию бьемся. -- Это еще почему? -- Вкалываем всю неделю как чумные, а в субботу и в воскресенье левачим. Эти хоть живут в свое удовольствие. -- Я свое наверстаю. Вот достроим наш барак, начну экономить. Пойду в отпуск -- и махну вместе с женой в Италию. Три недельки на травке, рыбалка, охота -- чем не богач? -- И правильно сделаешь! -- А что тебе-то мешает последовать моему примеру? -- Все. Жена, дети -- им надо в школу, ребята из бригады -- не могу же я их подвести. И потом все то, за что я еще не расплатился, да и... Луи даже с каким-то удовольствием нагромождает одно препятствие на другое. И продолжает про себя низать новые. -- Я не отдыхал больше двух лет. -- Смотри, как бы тебе не окочуриться. -- Да нет, пока силенок хватает. Это неправда. Он знает, что говорит неправду, но ему нужно лгать товарищу, лгать самому себе, чтобы отогнать панический страх, ни с того ни с сего овладевающий им, когда они подъезжают к Меду, пропитанному запахом нефтеочистительных заводов. Никогда еще в жизни не чувствовал он себя таким усталым, как сегодня вечером, таким отрешенным, таким замученным -- его неотступно терзает вновь обострившаяся боль в пояснице и навязчивая идея, что он уже не годен ни для работы, ни для любви. Даже остановка в бистро и стакан горячительного не взбодрили его, как бывало. Он через силу взбирается на второй этаж, открывает дверь и видит привычную картину -- Мари с детьми заканчивают ужин. -- Ужин еще не остыл, -- говорит Мари. -- Сейчас подам тебе. -- Не надо. Пойду спать. Я сыт по горло. Он проходит мимо Мари и детей. Никому до него нет дела. Приди Мари к нему в спальню, у него даже не было бы желания ее обнять. Передо мной вырастает стена, высокая белая стена. Я не могу ни перелезть через нее, ни перепрыгнуть. Как это ни глупо, но я с самого утра -- а может, и целую неделю -- натыкаюсь на нее; она всегда тут, передо мной. Началось все на шоссе. Я так резко затормозил, словно боялся, что мотороллер в нее врежется. Стена отступила. И теперь она все время передо мной -- то гладкая бетонная, оштукатуренная стена, то стеклянная. Она мешает видеть людей, искажает их облик, отделяя их от меня как туманом, сквозь который с трудом пробиваются слова. В погребе, оборудованном под столовку -- там в обеденный перерыв собираются строители, -- голоса сливаются и звучат неразборчиво. Рабочие толкуют о выходных, а что это такое? Короткая передышка, заполненная пустяковыми развлечениями; первое место среди них занимают машины и телепередачи. В воскресенье, как нарочно, показывают не фильмы, а какую-то бодягу. Несколько сдельщиков вернулись из очередного отпуска. -- ...У родителей жены в Италии. Мы провели там две недели. -- Мартигский парусничек еще себя покажет. -- Я лично очень уважаю Роже Кудерка. -- Он делает в среднем девяносто, хотя это и не последняя модель. -- А почему бы тебе не принять участие в восьмидесятичасовых гонках из Манса? -- В Испании жизнь дешевая, это верно, но сколько просаживаешь в трактирах! -- Я поставил на шестую, десятую и восьмую. А выиграли шестая, десятая и четырнадцатая, будь они неладны. Луи смотрит на них, как сквозь стену, смотрит и не видит. Слушает и не слышит. Только отдельные звуки -- иногда из них вдруг складываются два-три слова, -- перемежаемые позвякиванием ложек о котелки, бульканьем наливаемого в стаканы вина; самое разнообразное произношение, все французские говоры, итальянский и испанский, пересыпанные французскими словами или диалектизмами, арабский, доносящийся из угла, где собрались алжирцы -- их на стройке такое множество, что они образовали свою общину, -- все эти языки сталкиваются, перемешиваются. Молодежь окружила Алонсо -- он смачно проезжается насчет некоторых товарищей, только что приехавших из Испании, где они провели отпуск. После выходного он стал бодрее и голосистей. Стена раздвигается -- Луи видит дом в Витроле, -- Алонсо так ярко его описывал -- диваны, подушки, затянутые гардины, приглушающие свет абажуры, -- и вот жена Алонсо мало-помалу начинает казаться чем-то вроде богини любви, величайшей куртизанки, приманки публичного дома, владычицы желаний. Настоящие стены Луи штукатурит широкими взмахами мастерка, с которого стекает раствор; воображаемые окружают его, как тюремная ограда. Растущий страх, усталость, видения, наслаивающиеся одно на другое, -- статуя, Мари, жена Алонсо, -- заточены тут же, с ним вместе. И когда Луи выглядывает из окна, он тоже видит не шоссе, где машины похожи на жесткокрылых насекомых, а стены, стены, целые ряды бетонных барьеров, вырастающих один за другим у него на глазах. От рассказа Рене, который, захлебываясь от удовольствия, описывает последнюю победу, одержанную им в воскресенье в дансинге Соссе-ле-Пен, Луи еще сильнее ощущает свое заточение. Чтобы сбежать из него, он цепляется за воспоминания. Но при мысли о субботней и воскресной работе он чувствует себя замурованным в стены строящейся виллы в Жиньяке, да и дома не лучше -- там он тоже как стеной отделен от Мари и детей, глядящих вечернюю телепередачу. Он переходит из тюрьмы в тюрьму. А самая страшная -- та, что у него внутри. Прошла неделя после того злосчастного вечера, а ведь он мог бы стать праздником. Луи даже страшно и думать приблизиться к Мари. Он тогда заставил себя улыбнуться, но что это была за улыбка -- гримаса, и только. Мари к нему переменилась. Детям он, можно сказать, чужой. Он одинок. Все рушится, одно цепляется за другое, все связано -- его состояние и этот учитель, об отношениях которого с женой он боится узнать правду. Стены теснее смыкаются вокруг. Надо их отодвинуть. Выбраться наружу. Спастись. -- Мадам Гонзалес? -- Это я, мосье. Луи с удивлением смотрит на толстуху, открывшую ему дверь. -- Мадам Алонсо Гонзалес? -- Ну да, мосье. Настоящая туша. На пухлые щеки ниспадают седеющие пряди; лицо расплывается в улыбке. -- Вы жена каменщика Алонсо, который работает на стройке в Роньяке? -- Да, мосье. -- Это вы? -- Я. Прозвучал гудок, и Луи, удостоверившись, что Алонсо, как обычно, пошел в бар, оседлал мотороллер и поехал в Витроль. Там, расспросив прохожих, он без труда нашел домик Алонсо; дверь ему открыла эта степенная женщина. -- Вы работаете вместе с Алонсо? -- Да, мадам. -- С ним ничего не случилось? -- Вы прекрасно знаете, что нет. -- Да заходите, заходите. -- Извините, но у меня нет времени. -- Зачем спешить? Вы знаете, что Алонсо явится домой не раньше половины девятого -- девяти. Да заходите же. -- Уверяю вас... -- Я вас не съем. Улыбка на ее лице стала еще шире. -- Вы пришли не случайно. Она берет Луи за руку, подталкивает к столовой, довольно прилично обставленной. -- Садитесь... Вы не откажитесь от пастиса? Луи чувствует, что стена, высокая стена, белая и гладкая, смыкается за ним. -- Может быть, вам ее заказать? -- Нет, спасибо, я бы хотела купить ее сейчас. Извините. В магазинах грампластинок в Мартиге все ее поиски ни к чему не привели. И вот Мари решила после обеда съездить в Марсель -- быть может, там удастся купить пластинку, которую она слушала тогда у учителя: сегодня утром ей вдруг захотелось услышать эту музыку вновь... И заодно она бы навестила Жизель -- они столько времени не виделись. Подавая угощенье, жена Алонсо подходит к нему вплотную. Луи пугает эта масса плоти. Ну и воображение у Алонсо! Поистине не меньших размеров, чем эта женщина. Неплохо было бы разобраться, что она собой представляет на самом деле! И Луи невольно улыбается при мысли, до чего смехотворны иные выражения -- "женщина легкого поведения", например. Как вывернуться из этой нелепой ситуации, он понятия не имеет. А она садится напротив за стол, накрытый нейлоновой скатертью. -- Вы не пьете? -- осведомляется он. -- Нет. Алонсо делает это и за меня. Впрочем, за ваше здоровье, мосье... Мосье как? -- Луи. -- Мосье Луи. Так вы пришли меня повидать. Очень мило с вашей стороны. Луи молчит, чувствуя себя все более неловко. Безрассудная мысль, заставившая его приехать сюда, мысль -- а вдруг? -- растаяла, как снег на солнце. -- Вы разочарованы? -- Нет. -- Значит, вам нравятся толстухи? -- Мне пора домой. Луи залпом выпивает пастис. -- Не поперхнитесь. Как вы сказали?.. Ах да, "мне пора домой". Ваша жена начнет беспокоиться -- ведь вы женаты? -- Женат, -- мямлит Луи. -- Обычно они помоложе. -- Кто? -- Те, кого привлекает жена Алонсо. Он увязает все глубже. Ему хотелось бы очутиться далеко-далеко от домика в Витроле, столь же спокойного, как и эта женщина, которая явно издевается над ним. -- Чаще всего сюда приезжают новички. -- Новички? -- Ну, да, новички и в строительном деле, и во всех остальных делах тоже. -- Это в каких? -- В тех самых, мосье Луи, в тех самых, что и вас привели сюда. И опять стены стискивают Луи, точно западня: только на этот раз он полез в нее добровольно. -- Наслушаются они, как Алонсо жалуется на мои измены и ненасытность, выпьют как следует -- и сюда. Но ведь то молодые ребята, а вы вроде бы человек серьезный. -- Я человек серьезный. -- Ладно. Тех я еще понимаю, а вот вас... -- Я пришел... -- Случайно, да? Я жена Алонсо. -- Знаю. -- В таком случае, пошутили -- и хватит. Подобно большинству старинных городов, Марсель не создан для такого оживленного уличного движения. Развинченность южан лишь увеличивает сутолоку. Мари нравится эта кутерьма: треск моторов, скрип тормозов, храп мотоциклов, громкие возгласы и крикливые разговоры. Ей удалось припарковать машину недалеко от выезда на автостраду, за зеленой зоной, и она добирается до старого порта на троллейбусе. Центр Марселя -- это Канебьер и несколько примыкающих к нему улиц. Остальное -- беспорядочное нагромождение домов либо вдоль бесконечно растянутых новых улиц, либо на холмах, что напирают на город с тыла и подковой охватывают гавань. Когда Мари ходит по улицам Марселя, она всегда испытывает чувство раскованности и, что еще более странно, душевного покоя. В городе, перегруженном пешеходами и машинами, то и дело образуются чудовищные пробки, машины налезают одна на другую, сливаясь в пестрое месиво из автобусов, пикапов, троллейбусов, автомобилей различных марок; и все же Марсель не так угнетает и давит ее, как Мартиг. Да и большие дома, витрины универсальных магазинов поражают своим великолепием. Мартиг -- жертва людского каприза; кому-то внезапно пришло в голову, что лучшего места не найти, -- и вот у некогда спокойной глади залива возник порт для танкеров, а вокруг сомкнулось гигантское металлическое кольцо нефтеочистительных заводов. В тесных коридорах улиц, где машины едут, как в туннеле, а на узких тротуарах едва могут разминуться двое прохожих, эхо многократно отдается от стен, а понизу стелются прибитые ветром затхлые запахи нефти, -- все это одурманивает и губит бывший рыбачий поселок. Мари вспоминает цифру, недавно вычитанную в газете: через Мартиг проезжает свыше пятнадцати тысяч машин ежедневно. По подсчетам журналиста, в среднем выходит более десяти машин в минуту. Так что не будет преувеличением заключить, что в часы пик через Мартиг проезжает около тридцати легковых машин и грузовиков в минуту. Вот отсюда непрерывная сдвоенная цепочка автотранспорта между Феррьером и Жонкьером. Мартиг никак не обретет равновесия -- на каналах дремлют рыбачьи лодки, а едва подходит танкер -- и разводят чудо-мост, самый дерзкий по замыслу мост во всей Европе. Мартиг все еще колеблется между своим безмятежным прошлым, которое, однако, разочаровывает, когда глядишь на это кладбище старых домов, и бурным настоящим современного города, разросшегося как семейство поганок. Мари без труда нашла в магазине пластинок на Канебьере "Море" Клода Дебюсси. Она не решилась прослушать пластинку целиком -- ограничилась только первыми тактами, от чего желание услышать эту музыку только возросло. Она спешит подняться по Канебьеру и скорее попасть к Жизели, которую надеется застать дома; по понедельникам магазин, где она работает, закрыт. Жизель живет на довольно спокойной улице в близком к центру районе с забавным названием Равнина, хотя на самом деле он расположен на плоскогорье у подножия холма. -- Значит, вы тоже, как мальчишка, поверили россказням Алонсо? -- Не знаю. Я не хотел вас оскорбить. -- Меня уже давным-давно ничто не оскорбляет. Но признайтесь, что вы поставили себя в смешное положение... -- Извините. -- И теперь не знаете, как из него выйти. Неужели я вас так пугаю? -- Нет, мадам. -- Ладно, успокойтесь. Женщина, о которой рассказывает Алонсо, это не я. Дайте я вам все объясню, чтобы вы еще раз не дали маху. Я мадам Алонсо Гонзалес, законная жена рабочего-каменщика Алонсо Гонзалеса, который в данное время работает на стройке в Роньяке... Луи уже не старается понимать. Не иначе как ему снится сон. Все это путаный сон: начиная с возвращения домой в тот вечер и кончая смехотворным визитом в этот домик в Витроле. Все сон: Мари, статуя, Мари Беррская, жена Алонсо. -- Та жена, о которой рассказывает Алонсо, существует только в его воображении. А поскольку вы ищете именно ее, вам не светит с ней повстречаться. Искать ее надо не здесь. В Мартиге наверняка есть бордель. Только позвольте заметить, что женатому человеку вашего возраста ходить туда постыдно. -- Если бы вы знали... -- Что "если бы я знала"? Что мужчины скоты? Ну так я знала это и до того, как вы сюда явились. -- Нет, мадам, я не виноват... Луи необходимо излить душу. Но выслушает ли его эта непонятная женщина -- ведь он до сих пор не знает, кто из них двоих говорит правду: она или ее муж? Нет, это невозможно. Он встает, собираясь уйти. -- Сидите, сидите. Я вам еще не все сказала. Улыбка с лица мадам Гонзалес исчезла. Оно стало ожесточенным. -- Вы увидите завтра Алонсо? -- Да, непременно. -- И он опять будет трепать языком про свои семейные передряги и шлюху-жену? -- Надеюсь, что нет. -- Не прикидывайтесь дурачком. Вы знаете так же хорошо, как и я, что он не упустит случая об этом поразглагольствовать. И что вы намерены делать? -- Скажу ему все, что думаю. -- Зачем? -- Трепло он, вот что. -- А почем вы знаете, что он врет? Стены наступают опять. Они сжимают ему виски, душат. Ему вдруг хочется крикнуть. Он выкидывает руки вперед, словно бы защищаясь, высвобождаясь. -- Не вздумайте на что-то намекать и хихикать, когда Алонсо примется за свое. Обещаете? -- Да, но... -- Никаких но... Вы знаете, Алонсо воевал в Испании. Был ранен под Теруэлем. -- В голову... Он что, псих? -- Кто знает? Так сказать ничего не стоит. А вы не псих? Вели себя тут как кобель. -- Как кобель -- я? Старикашка с бородкой выскакивает из-за куста. Столовая дома в Витроле погружается во мрак. Невозмутимо-насмешливое лицо толстухи расплывается. Остается один рот, разверстый, как на гипсовой маске, и вот он слушает еще одну историю, не понимая, кто с ним говорит -- не эта ли статуя с провалами глаз на мертвом лице? -- Алонсо скрылся во Францию. Во время войны он ушел в маки -- сражался в Пиренеях, в Провансе. Потом оказался в районе Берр. Во время одной из операций его снова ранили. Надо было его спрятать. Меня попросили укрыть его здесь. Я согласилась. Рана заживала медленно. Он жил в моем доме. Это было больше двадцати лет назад. Я была молодой. Мужчина и женщина, молодые, под одной крышей... Чему быть, того не миновать. Я его полюбила. И он меня тоже, да только не так, как я его. Он признался мне, что в Барселоне у него была девушка, он любил ее с давних пор. Иногда он рассказывал мне о ней. И чиста, мол, она, как ангел, и красавица писаная, и человек редкой смелости -- в общем, восьмое чудо света. А когда Алонсо выздоровел, он опять пошел воевать. После освобождения вернулся в Витроль. Мы были счастливы, хотя по временам я видела, что мысли его не здесь, а в Испании. Но я утешалась тем, что, как бы там ни было, наяву он со мной. И вот однажды навестили его два испанца -- старинные дружки. Выложили новости, потом стали рассказывать, как там да что у них на родине. Ну, Алонсо вдруг возьми и спроси: -- А как поживает Консуэла? -- Не знаю, -- поспешил ответить один из них. Несколько минут они увиливали от вопросов, в конце концов один сказал: -- Э-э, лучше бы она умерла. Выкинь ее из головы, Алонсо. Ты нашел себе тут славную жену. -- Или ты сказал лишнее, или недоговорил. Что, замучили они ее, изуродовали, обесчестили? -- Отвяжись. -- Она вышла за другого? -- Нет. Все гораздо хуже, чем ты думаешь. Когда фашисты вошли в Барселону, началась охота на красных, аресты, доносы, расстрелы. -- Знаю. Ну и что? -- Большинство наших держались молодцом. -- Что она сделала? Заговорила под пытками? -- Да нет. Но тебя она недолго ждала... Спуталась с одним офицером, с другим, потом пошла по солдатам. Теперь она просто шлюха. Алонсо не сказал больше ни слова. Он только весь скорчился, сжался как больной зверь. Несколько дней спустя он сделал мне предложение. Я уж думала, он отошел, и считала себя достаточно сильной, чтобы заставить его забыть и это горе. А он пристрастился к вину и как напьется, так и начинает вспоминать Консуэлу, которая его предала. -- Твой проигрыватель еще работает? -- Да, а что? -- Мне бы хотелось прослушать эту пластинку, -- говорит Мари, дрожащими руками вытаскивая ее из конверта. Не дав Жизели толком поприветствовать гостью, так и не присев, Мари отдается нахлынувшей на нее музыке. -- Садись. -- Ладно, ладно. Помолчи. Я на скалах Арнетта, в шуме ветра и волн, разбивающихся о камни. Ко мне словно бы тянутся чьи-то жадные руки. Я вся, с головы до ног, в брызгах. У них солоноватый вкус нежности. И нет у меня сил им противиться. Все мое тело стонет от боли. Обежав последнюю бороздку пластинки, игла соскальзывает на гладкий ободок. Наступает тишина, нарушаемая лишь легким шумом мотора проигрывателя. Крышка отсвечивает как зеркало. Меня охватывает непонятная слабость. Ноги сделались ватными. -- Хочешь слушать продолжение? -- спросила Жизель. -- Да, пожалуйста. Я не узнаю своего голоса. Жизель исчезла. А ведь она стоит возле проигрывателя. Море играет с ветром. Они гоняются друг за другом, приближаются, сливаются в одно, разлучаются и соединяются вновь. На месте Жизели какая-то тень; возникшая из пластинки, нет -- из моря, эта тень идет на меня. Я уже ничего не слышу. Не чувствую под ногами земли. Вода приняла форму тела. Море озаряет взрыв. Все трещит. Песок раскалился. Я горю, и одновременно меня бьет озноб. -- Мари! Мари! Мари чувствует, как чьи-то руки хватают ее за плечи, трясут. Она полулежит в кресле. Жизель склонилась над ней, в ее улыбке проглядывает тревога. -- Мари! Что с тобой? -- Ничего, ничего. -- Уж не пластинка ли привела тебя в такое состояние? -- Какое состояние? -- Ты меня напугала. Что случилось, Мари? -- Ничего, ничего. Черное отверстие... высокая белая стена... Луи сам не помнит, как очутился на дороге. Дом в Витроле, голос женщины, вдруг зазвучавший без прежней насмешки, история Алонсо, отчаявшегося из-за любви, все это бежит, бежит, словно тучи, гонимые ветром. Все нереально, все -- кроме его рук, плеч, груди, будто затянутой в железный корсет, да еще дороги; Луи изо всех сил вцепляется в руль мотороллера. Луи прибавляет скорость. Никогда раньше с такой силой не бил ему в лицо встречный поток воздуха. Сумерки сгустились, спустился туман. Тускло мерцают желтые фары и красные огни задних фонарей. Луи притормаживает и останавливается. Дорога ни с того ни с сего взялась танцевать вальс и танго. Деревья в полях окутывает туманная дымка. Как и накануне, мысли его прыгают. Луи мгновение стоит, опершись на машину. Потом выводит мотороллер на обочину и садится на траву в кювете. Где сон? Где явь? У меня болят плечи. Нет, ниже, между плечами, под лопаткой. Он закрывает глаза. Роняет голову на колени. Спать... У меня теперь одно желание, вечно одно и то же -- спать. Трава сырая. Штаны намокли. Эта женщина посмеялась надо мной. Я так про себя ничего и не выяснил. Конченый я человек. Конченый. Ну и длиннющий день. Жены Алонсо нет в природе. Вот так кретин: позабыл про Анжелину. Стоит поманить ее пальцем. А Мари? Какая из них настоящая? Мари Беррская... Мари Мартигская... Мари под душем... Мари -- статуя, разлегшаяся на траве... Статуя женщины, женщина -- статуя. Все сплошной обман. Люди посходили с ума. Мрамор из гипса. Девка Алонсо -- тучная матрона... Жан-Жак сказал своей матери: "А знаешь, мам, как бы тебя звали? Матрона..." У меня болит спина, горит словно от ожога. "Ты совсем как старый господин, муж Мелисанды..." Я уже старый! А ведь мне всего тридцать пять... Ни на что не гожусь! Жена Алонсо наплела мне с три короба идиотских баек, вроде той, что тогда рассказал старикашка. Мари и учитель... Я с ним еще поговорю, с этим типом. Два развешенных в окне полотенца и это мини-платье... Что я знаю о Мари? Мы мало видимся, а когда нам случается быть вместе, всегда кто-нибудь да мешает -- ребята, теща, соседи... Я уже позабыл, какая у нее фигура... Мари красивая -- что верно, то верно... Этот паршивец Рене, разве он что-нибудь смыслит... Для него ничего, кроме постели, не существует... Щенок, чего там... Мы с Мари живем уже больше двенадцати лет... Откуда тут взяться неожиданностям? Ну, а в тот раз, когда я пришел домой раньше обычного, вышло неожиданно... Вроде как встреча с новой женщиной... А я возьми да усни. Эта бабища меня разыграла. Наверно, она и была такая, как говорит Алонсо. Но теперь она старуха и вот решила на мне отыграться, а заодно и себя выгородить. Не такой уж он псих, этот Алонсо. Мари тоже меня разыграла. Она давно уже охладела к этим делам. А я всегда был в порядке. И сейчас в порядке. У меня болит спина. Не при вдохе, а временами. Наверное, защемило мышцу. И чего это я дурью мучаюсь? Луи едет дальше. Когда он приезжает в Мартиг, уже совсем темно. У него и в мыслях нет идти домой. Наверное, все уже смотрят телевизор: Жан-Жак, строящий из себя всезнайку, Симона, которая все мотает себе на ус, Мари с ее штучками. И даже малыш, которого он почти не знает. Спасибо еще, что он больше не ревет по ночам во все горло, как прошлой зимой. День-деньской корплю на работе, чтобы они ни в чем не нуждались. Никогда не отдыхаю, не развлекаюсь. С этим пора кончать. Луи с решительным видом толкает дверь маленького бистро -- он тут еще не бывал -- и идет прямо к стойке. -- Пастису, хозяин! Выпив вино залпом, делает знак повторить. Луи обдумывает, как бы так, половчее ввернуть вопросик. -- Давайте выпьем, хозяин. Тот бормочет что-то невнятное и наполняет свой стакан бесцветной жидкостью. -- Ваше здоровье! -- Ваше! Народу ни души. Бар как бар. Кто же это мне говорил, будто здесь есть барышни? Не Рене... Вспомнил: парень, с которым я играл в белот. Да, точно. Он объявил четырех дам и добавил: "совсем как у Гю..." Никто не понял, на что он намекает, и тогда он рассказал, что один марселец купил у Гю бар, который прогорал, и переоборудовал в подпольный бордель с четырьмя потрясными девками. Имя парня я позабыл. А может, это все-таки был Рене. Не спросишь же у хозяина так, с бухты-барахты... Он и без того на меня косо смотрит, явно не доверяет. -- Ваше здоровье! -- Ваше! Хозяин, как принято, опять наполняет стаканы. -- Я приятель Рене. -- Какого еще Рене? -- Рене Блондена. -- Я такого не знаю. -- Он штукатур... Работает со мной на стройке в Роньяке. -- Ну и что из этого? В глубине бара открывается небольшая дверь. Ах да, как же, как же: позади есть еще зал. Прежде там устраивали собрания. Выходит клиент. Ясное дело, барышни там. Хозяин прощается с ним за руку. Вот они завели какой-то спор. Не обо мне ли? Уж не принимают ли они меня за легавого? -- Налейте-ка мне анисовой, хозяин! Из задней двери выходит еще один тип. -- Не помните Рене Блондена? Молодой такой парень лет двадцати трех -- двадцати четырех, видный малый? -- Нет, я такого не знаю. -- Мне рассказывали, будто у вас теперь все по-другому. Но я что-то особых изменений не приметил. Хозяин не отвечает. Ей-богу, он глядит на меня косо. Оба типа направляются к выходу и, поравнявшись со мной, рассматривают в упор. -- Налейте-ка мне последнюю, хозяин. -- Всегда пожалуйста. Хозяин смотрит на меня волком. Кажется, он напуган. В бар входит мужчина... Черт, этот мне знаком. У него на нашей улице бакалея. Вечно заигрывает с покупательницами. Мари давно перестала у него покупать. Не то он меня не узнал, не то притворяется. Он перешептывается с хозяином -- я им мешаю. -- Сколько с меня? -- С анисовой -- семь стаканов. Значит, четыреста двадцать франков. -- Тогда налейте восьмой, и будет пятьсот. -- Нет, четыреста восемьдесят. Лавочник уселся за столик. Нервно барабанит пальцами. Хозяин тоже нервничает. У меня закружилась голова. Восемь пастисов -- не ахти как много, а меня развезло. Я кладу на стойку пятисотфранковую бумажку. Из маленькой двери высовывается блондинка -- до писаной красавицы ей далеко -- и манит лавочника рукой. Все это мне порядком уже надоело. Чего, собственно говоря, я здесь торчу? Прикрыв бумажку лапой, хозяин протягивает мне сдачу -- двадцать франков. Я сую монету в карман. Видать, Рене рассказывал мне басни, или я перепутал адрес. Пока девица закрывает за собой дверь, из задней комнаты доносится музыка, громкие голоса. Нет, я адрес не перепутал. Тут есть второй зал, как при Гю. Хозяин облокотился на стойку прямо напротив меня. Он сверлит меня своими маленькими серыми глазками. У него квадратная челюсть, широкие плечи. -- Так в чем дело? -- спрашивает он. -- Мне сказал один парень, может, и не Рене, что тут... но, кажется, я ошибся. -- Да, похоже, тебя облапошили. От ночной прохлады Луи развезло еще больше. Он толкает мотороллер через мост. Огоньки -- перевернутые луны -- дрожат на воде. Ноги у него отяжелели, голова трещит. Он отупел от вина, от тоски и недовольства собой. Идет сам не свой. По привычке заходит в ближайший к дому бар -- он туда заглядывает чуть ли не ежедневно. И снова пьет без всякого желания, как автомат. -- Ты что, не смотришь вечернюю передачу? -- Нет, молчи! Мари сидит в кресле, сжав голову руками, и слушает пластинку. Мелодия ему незнакома. -- Что ты поставила? -- Тсс! Я купила эту пластинку сегодня в Марселе. -- Ты ездила в Марсель? -- Да. Помолчи. Луи шатается. Еле успевает схватиться за притолоку. -- Закрой дверь. -- С чего это ты таскалась в Марсель, милочка моя? Он с трудом выговаривает слова. -- Ты пьян, -- кричит Мари, -- пьян... Швырнув сумку на див