жное  строеньице,  -
три-четыре комнатушки, должно быть, и все вместе площадью немногим больше,
чем его скромная гостиная в Сильван-парке. В окошках виднелись  аккуратные
занавески, а на крылечке величиной с  носовой  платок  стояли  три  горшка
герани.
   - Маловат домик для такого большого мужчины. У него и жена есть?
   - Да, жена и двое детей. Доктор Брустер и то  говорит,  что  для  того,
чтобы всем хватило места, приходится спать  на  плите,  а  кошку  и  ванну
держать в духовке, и библиотеку тоже - все  три  книги!  -  сказал  мистер
Вулкейп.
   Его жена запротестовала:
   - Уж, пожалуйста, Джон, ты  отлично  знаешь,  что  у  Ивена  прекрасная
библиотека, можно только удивляться при его жалованье -  сотни  книг,  все
новинки, и Мюрдаль, и Райт, и Ленгстон Хьюз, и Ален Локк, - и чего  только
нет!
   Над ней добродушно посмеялись, как бывает в семьях, где все любят  друг
друга.
   Нийл ухватился за возможность продолжить разговор:
   - Приход небольшой, много платить ему, вы, вероятно, не можете.  Обидно
все-таки.
   Джон ответил с достоинством:
   - Да, мы не можем платить много. Мы и сами все зарабатываем гроши. А  у
Ивена - у доктора Брустера - дети еще учатся и вот, чтобы сводить концы  с
концами, ему приходится вечерами  работать  на  почте.  Но  он  ничуть  не
стыдится этого. Еще шутит: радуйтесь,  говорит,  что  у  вас  проповедник,
который служит в государственном учреждении, а не побирается под окнами. И
потом, - закончил он горделиво, - Ивен не простой работник, а  заведующий,
и у него даже белые подчиненные есть!
   - И все-таки, - не соглашался Нийл, - это ужасно,  что  такой  человек,
ученый, образованный, должен тратить время на сортировку писем...
   - Ничего ужасного мы в этом не видим, - возразил мистер Вулкейп. -  Нам
приятно, что преподобный доктор Брустер в свободное время работает  бок  о
бок с нами, простыми людьми, вместо того чтобы прохлаждаться и  мечтать  у
себя в кабинете. Особенно это нравится моему младшему  сыну  Райану  -  он
сейчас дома, в отпуску  из  армии,  только  сегодня  не  захотел  пойти  в
церковь. Он у нас, знаете, немножко с левыми идеями.
   - Вот, вот, вот, капитану Кингсбладу, наверно, страшно  интересны  наши
семейные дела. Ты бы еще рассказал про шестипалого щенка,  который  у  нас
был в позапрошлом году, - съязвила Мэри Вулкейп и  протянула  Нийлу  руку,
прощаясь.
   Но Нийл умышленно не заметил ее руки.


   Они стояли перед домом Вулкейпов, который был почти такой же,  как  дом
Ивена Брустера, - маленький, одноэтажный, чистенько выбеленный;  стояли  и
не двигались, и Нийл тоже стоял и не двигался,  так  что  в  конце  концов
Джону Вулкейпу не осталось ничего другого, как только сказать:
   - Может быть, зайдете к нам?
   И Нийл зашел, не заботясь о том, уместно это  или  нет,  он  переступил
порог следом за хозяевами, твердо решив, что  из-за  таких  пустяков,  как
условности и приличия, не упустит возможности проникнуть в суть вещей.
   Он перехватил удивленные взгляды Эмерсона и его отца,  в  которых  ясно
читалось: "Что нужно от нас этой  банковской  ищейке?  Опять  какие-нибудь
провокационные выдумки белых?"
   Он попытался установить тон встречи старых однокашников:
   - Помните, капитан, у нас была учительница алгебры -  настоящая  старая
наседка.
   Эмерсон улыбнулся:
   - Да, с причудами была старуха.
   - Но, в общем, добрая душа. Как-то раз после  урока  она  мне  сказала:
"Нийл,  если  будешь  хорошо  знать   алгебру,   сделаешься   когда-нибудь
губернатором штата".
   - Неужели, капитан?  -  В  интонации  Эмерсона  было  что-то  чуть-чуть
оскорбительное. - А мне она раз  после  урока  сказала,  заботясь,  по  ее
словам,  лишь  о  моем  благе,  что  для  мальчика-негра  изучать  алгебру
"чистейшая потеря времени" и лучше бы я учился  приготовлению  соусов  для
жаркого.
   Приятельская атмосфера сразу завяла. Вулкейпы недоверчиво  косились  на
Нийла, ожидая, когда наконец  откроется  истинная  цель  его  посещения...
Может быть, банки теперь рассылают агентов по страхованию жизни?
   - Извините, я не собираюсь мешать вам. Я знаю, вы хотите поскорей сесть
за свой воскресный обед, и я сейчас уйду, но мне только очень, очень нужно
выяснить некоторые вещи, то есть я хочу сказать, я почти ничего не знаю...
хм, хм... об этой части города, а мне непременно нужно  поближе  узнать...
эту часть города.
   Мысль, которую Нийл тщетно пытался выразить,  была  -  "поближе  узнать
негров". Но он не знал, какое слово употребить - "негров", или  "цветных",
или "эфиопов", или это громоздкое словообразование "афроамериканцев",  или
еще что-нибудь. Что прозвучит наименее обидно?  Как-то  раз  в  Италии  он
слышал, как один чернокожий солдат рявкнул на  другого:  "Эй  ты,  ниггер,
поворачивайся!" - но он уже успел узнать, что вообще негры не любят  этого
слова. Он совсем растерялся.
   Хозяева теперь смотрели ласковее.
   - Что же вы хотели бы от нас услышать,  капитан  Кингсблад?  -  спросил
Эмерсон.
   Откуда они знают про его капитанский чин? Может быть, и правду говорят,
будто все негры участвуют в тайном сообществе, цель которого  -  истребить
всех белых людей, дьявольски  хитрый,  но  зверский,  чудовищный  заговор,
зловещий, как черные клубы дыма  над  полуночным  костром,  зажженным  для
человеческого жертвоприношения; и за каждым белым человеком следят, и  все
его  поступки  заносят  в  особые  книжечки  для   сведения   знахарей   и
коммунистических агентов?
   Ему томительно хотелось спросить у них  одно:  "Стать  ли  мне,  негру,
негром?" Подыскивая слова, чтобы как-нибудь сформулировать этот вопрос, он
огляделся вокруг.
   Казалось бы, человеку средних умственных способностей нечего удивляться
тому, что в доме у небогатого негра с  элементарным  вкусом  и  любовью  к
порядку все выглядит совершенно так  же,  как  в  доме  у  любого  другого
небогатого американца с элементарным вкусом  и  любовью  к  порядку.  Что,
собственно, ты ожидал увидеть, сердито  спрашивал  себя  Нийл.  Жертвенник
культа вуду? Тамтам и леопардовую шкуру? Игральные кости и бутыль маисовой
водки? Или же картину кисти Элдзира Кортора и фотографии  Хайле  Селассие,
Уолтера Уайта и Пушкина с собственноручными надписями?  Да,  очевидно,  он
ждал чего-то необыкновенного.
   Вероятно, если бы он и его друзья были не адвокатами и коммерсантами, а
дворниками и истопниками, их гостиные выглядели бы точно так  же:  тот  же
потертый ковер на полу, мягкое кресло с подножкой,  кушетка,  раскрашенные
пепельницы, радиоприемник  в  ящике  красного  дерева,  дамский  журнал  и
посредственные репродукции с посредственных натюрмортов.
   "Вестл понравилась бы эта комната, и она непременно отметила бы, что  у
миссис Вулкейп чистоты и порядка больше, чем у нашей Шерли".
   Но он тут же оборвал свою ложь и с болью признал, что  невозможно  даже
на мгновение представить себе Вестл  здесь,  в  общении  с  этими  людьми,
людьми одной с ним крови.
   Между тем они ждали, и надо было отвечать.
   - Я хотел спросить вот что - не знаю только, как бы выразиться пояснее,
-  понимаете,  произошли  некоторые  обстоятельства,  из-за  которых   мне
захотелось получше познакомиться с вами - с...
   - Говорите "с неграми", - сказал Джон Вулкейп.
   - Или - "с цветными". Мы на это не обижаемся, - сказала  его  жена  так
же, как и он, просто и даже снисходительно.
   - Мама хочет сказать, - вмешался Эмерсон, - что оба  эти  названия  нам
глубоко противны, но мы считаем их несколько менее грубыми, чем  "ниггер",
или "черномазый", или "негритос", или "горилла", или еще  какая-нибудь  из
тех кличек, которыми  белые  землекопы  выражают  свое  превосходство  над
негритянскими  епископами.  Мы   думаем,   что   пройдет   еще   несколько
десятилетий, прежде чем нас  научатся  называть  просто  "американцы"  или
"люди".
   - Не будь заносчив, Эмерсон! - одернул  его  отец.  -  Ты  прав  насчет
кличек, но с каких это пор землекопы не такие же люди, как епископы?  Я  и
сам - мусорщик! А если капитан Кингсблад хочет расспросить нас о неграх, -
я употребляю именно это слово, - мы охотно скажем ему все, что знаем.
   Эмерсон торопливо подхватил:
   - Конечно, скажем. Я не хотел показаться заносчивым. Я только не люблю,
когда меня клеймят, как скотину. Но, между прочим, капитан, если вы хотите
услышать настоящие пламенные речи о  расовом  вопросе  -  подождите,  пока
придет мой  брат  Райан.  Ему  только  двадцать  три  года,  но  он  умеет
рассуждать так мудро и так нелепо, как будто ему девяносто.  Он  сейчас  в
отпуску, - пока еще не демобилизовался, как и  я;  он  сержант  и  глубоко
презирает нас, капитанов! Райан служил  в  Индии,  и  послушать  его,  так
подумаешь, что он запросто водился и с Ганди и с  Неру,  только  возможно,
они этого не заметили. И в Бирме он тоже был.
   Упоминание о военной  службе  повело  к  тому,  что  у  двух  ветеранов
завязался свой, армейский разговор. Капитан и военврач Эмерсон Вулкейп был
настоящим солдатом по виду, по речам, по всей закалке, и Нийл подумал, что
если он и лишен обаяния  великого  военачальника  Роднея  Олдвика,  то  во
всяком случае не уступает ему  в  авторитетности  суждений  о  сверхмощных
бомбардировщиках, рационах, полковниках и морской болезни.
   Все теперь уже не стояли,  а  сидели,  но  один  только  Нийл  держался
уверенно и непринужденно.
   Племянница Эмерсона, Феба, о которой до  сих  пор  было  сказано  очень
мало, слушая монотонную беседу двух почтенных вояк, скучала,  как  скучала
бы на  ее  месте  всякая  другая  семнадцатилетняя  американка.  Это  была
хорошенькая, грациозная девушка, захлебывавшаяся своей молодостью, с такой
же золотистой головкой, как у Бидди, с таким же  нежным  румянцем,  как  у
Джоан, сестры Нийла, только более живая и непоседливая.  Когда  отворилась
дверь и в комнату влетел юноша ее лет, она так и  сорвалась  с  места  ему
навстречу.
   У юноши была очень черная кожа, негритянские черты лица;  и  все  же  в
своем синем воскресном костюме, в бежевом свитере с коричневой оторочкой у
ворота он казался самым  обыкновенным  школьником  -  грудь  колесом,  вид
свободный и независимый, пожалуй, даже чересчур свободный  и  независимый,
как  и  у  множества  его  белых  товарищей,  изрядно  отравляющих   жизнь
ворчливо-заботливым наставникам.
   - Это Уинтроп Брустер, сын нашего  пастора.  Они  с  Фебой  сговорились
сегодня позавтракать в Дулуте, - сказала миссис Вулкейп,  как  будто  речь
шла не о поездке за семьдесят с лишним миль, а всего лишь  о  прогулке  по
парку.
   Уинтроп  буркнул:  "Очень  приятно",  -  Феба   выпалила:   "Вы   меня,
пожалуйста, извините", - явно радуясь возможности избавиться  от  общества
тридцатилетних стариков, - и они унеслись в облаке пыли, таком  же  облаке
пробензиненной пыли, в каком всего лет двенадцать тому назад уносилась  от
родительских глаз другая пара американских юнцов - Нийл и Вестл. А  миссис
Вулкейп пожаловалась, качая головой, - точно так же, как жаловалась  тогда
покойная мать Вестл:
   - Беда мне с этой девочкой. Феба наша внучка. У нее  нет  ни  отца,  ни
матери, мы с дедом для нее все. Честное слово, я в школьные годы такой  не
была. Уж, кажется, влюблена в Уинтропа Брустера,  и  слава  богу:  Уинтроп
замечательный юноша, он будет знаменитым специалистом по физике или -  как
это? - электронике, - вот пусть только поступит в колледж.  Но  для  Фебы,
видите ли, он слишком серьезен и слишком педантичен,  и  вот  оказывается,
что наша девица влюблена уже не только в него, но и в  Бобби  Гауза,  есть
тут такой эстрадный танцор, и еще в сына наших соседей, Лео Йенсинга  -  и
преспокойно говорит об этом вслух. А Лео вдобавок белый,  это  уже  совсем
никуда не годится.
   - А вы так не любите белых? - удивился Нийл.
   Джон Вулкейп не дал жене ответить:
   - Вот представьте себе. Я ей всегда говорю: стыдно образованной женщине
(я-то ведь только начальную школу окончил) огульно  осуждать  целую  расу.
Попробуй подойти спокойно и беспристрастно -  и  найдешь  среди  белых  не
меньше умных и добрых людей, чем среди негров... Но смешанные  браки  я  и
сам не одобряю, просто потому, что есть много людей,  и  белых  и  черных,
которым не дано в жизни счастья, и вот, когда они видят мужчину и  женщину
разных рас, которые ради любви друг к другу не побоялись гонений общества,
они стараются выместить на них свою обиду. Конечно, расовые предрассудки и
сами по себе нелепость, но они еще переплетены с выдумками о превосходстве
высших классов, - возьмите хотя  бы  Дочерей  Американской  Революции  или
английскую аристократию (это я из книг знаю), -  так  что  от  них  нельзя
просто отмахнуться, как нельзя отмахнуться от сифилиса,  на  который  они,
кстати, очень похожи.
   - Джон! - воскликнула миссис Вулкейп.
   - А потому, - продолжал  ее  муж,  -  скажу  вам  по  совести,  капитан
Кингсблад, если бы Феба захотела выйти за белого, я сам не знаю, что бы  я
сделал - посадил бы ее под замок или же сбросил бы свою форменную  фуражку
и с оружием в руках стал бы защищать ее право на счастье.
   - Ну  ладно,  Джон,  довольно  расовых  разговоров,  -  сказала  миссис
Вулкейп, впрочем, лишь для приличия.
   Жена Эмерсона  тем  временем  взяла  своего  ребенка  и  ушла  домой  -
несколько демонстративно. Нийл понимал, что все  ждут,  когда  он  наконец
распрощается.
   - Я сейчас уйду, вот только... Скажите мне - тяжело быть негром? Здесь,
у нас, на  Севере,  ну  -  в  Гранд-Рипаблик?  Вы  не  думайте,  я  не  из
любопытства. Мне страшно нужно знать.
   Старики Вулкейпы без слов посоветовались с Эмерсоном, и Эмерсон ответил
за всех:
   - Да, тяжело, очень.
   Мать поправила его.
   - Не всегда. Большей частью мы забываем, что  мы  парии,  и  занимаемся
каждый своим делом, не думая о расовой проблеме, не думая о своем  особом,
исключительном положении. Но иногда страдаешь невыносимо, и не столько  за
себя, сколько за тех, кто тебе дорог, и я понимаю  иных  молодых,  которые
заводят речь о пулеметах, - нехорошие речи, но я их понимаю.
   Нийл гнул свое:
   - Но, честное слово, я не для того, чтобы спорить, миссис Вулкейп,  мне
просто нужно знать. Я знаю, что на Юге это страшно, но здесь,  на  Севере,
ведь не существует предрассудков, ну, у отдельных людей есть, конечно,  но
закон их не поощряет. Насколько мне известно, - с гордостью добавил он,  -
в нашем штате даже издан закон о гражданских  правах,  по  которому  негры
имеют свободный доступ в любой ресторан. Возьмите  Фебу,  возьмите  вашего
сына - разве им приходилось когда-нибудь испытывать на себе дискриминацию?
   - Капитан, - сказал Эмерсон. - Мы с вами вместе учились в школе. Я  вас
считал славным малым, добрым и прямым, и вижу, что не ошибся. Вы не любили
обижать никого из товарищей, и у нас с вами было  много  общих  интересов:
спорт, математика, политическая экономия. И все же за двенадцать лет вы ни
разу не сказали мне ничего, кроме как "доброе утро", и то с  таким  видом,
будто вы не уверены, стоит ли.
   Нийл кивнул головой:
   - Верно. И теперь уже поздно жалеть об этом.  Хотя  я  жалею.  Но  Феба
принадлежит к другому поколению. Она, мне кажется, живет так же легко, как
и моя сестра.
   Мэри Вулкейп, кроткая мать, вдруг вскричала:
   - Она еще девочка, и она сейчас только знакомится  с  тем  повседневным
чувством унижения, на которое обречен  каждый  негр,  особенно  здесь,  на
самодовольном Севере. На Юге нам говорят  просто  и  ясно:  ты  -  собака,
привыкай к своей конуре, и тогда будет тебе  от  хозяина  жирная  кость  и
доброе слово. Но здесь нас уверяют, что мы настоящие люди,  позволяют  нам
надеяться и размышлять, и потому  постоянные  напоминания  о  нашей  якобы
неполноценности,   случайные    бесцеремонные    оскорбления    для    нас
чувствительней, чем страх  перед  линчеванием  для  наших  южных  братьев.
Унижение! Вот слово,  смысл  которого  вам,  белым,  следовало  бы  узнать
получше!
   А хуже всего нам, тем, у кого светлая кожа.
   Мы то и дело знакомимся с людьми, которые _не знают_ и потому относятся
к нам хорошо, - и мы, как дураки, забываем об осторожности. Но вот в  один
прекрасный день вчерашний друг тебя не замечает, или  смотрит  на  тебя  с
презрением, или просто избегает встречи, и ты понимаешь, что  он  узнал  и
дружба кончена.
   А если говорить о черных... Дискриминация на Севере? Ее нет, но  только
каждый раздражительный пассажир  в  автобусе  или  покупатель  в  магазине
оглядывается на тебя, словно гремучую змею увидел. Работать  дальше  кухни
или котельной тебя вряд ли пустят, будь ты хоть семи пядей во лбу. Молодые
негры, мечтавшие о каком-то будущем, кончают игорным притоном или буферами
товарного поезда, потому что никто не хочет дать им  возможности  испытать
себя на настоящей работе. Да, тебя пускают нехотя в ресторан - закон! - но
так  потом  оскорбляют  или  унижают,  что  в  следующий  раз  ты   скорей
согласишься, остаться голодным и скорей согласишься бродить по  улице  всю
зимнюю ночь, чем просить номер в так называемом хорошем отеле.  Вот  мы  с
Джоном, когда  ездим  куда-нибудь,  терпеть  не  можем  останавливаться  в
отелях, хотя нас-то пускают, но мы  думаем  о  наших  братьях,  обреченных
скитаться по улицам.
   Унижение, унижение, унижение без конца, пока человек не  сломится  или,
вот как мы с Джоном, не возьмет за правило сидеть дома, никуда не ходить и
как можно меньше сталкиваться с белыми. А ведь мы  не  плохие  люди,  нет,
совсем не плохие. Если б вы знали, как добр и отважен мой муж! А мои дети,
а мой отец, ученый зоолог, который...
   Простите. Это нервы. Я понимаю, вам, белому человеку,  смешно  слушать,
как старуха негритянка расхваливает свою родню!
   - Нет, что вы, что вы! - Нийл был бесконечно растроган и смущен.
   - Разве вы не читали в юмористических листках  рассказов  о  черномазых
нахалах? Не слышали анекдотов про то, как Мэнди  и  Растус  ведут  себя  в
гостях? А Феба - вы говорите о новом поколении! Только на  прошлой  неделе
один пятидесятилетний механик из гаража - белый, хотя у Фебы кожа  гораздо
белее, - сказал ей, что, пожалуй, переспал бы с ней, только  ему  противно
спать с негритянкой. И все-таки это лучше, чем на Юге; была там у нас одна
знакомая, цветная, она попала под машину  и  истекала  кровью,  но  ее  на
хотели принять ни в одну больницу для белых, так она и умерла на  улице  -
убили!
   А здесь, когда у Фебы в школе, в той самой, где и вы  учились,  затеяли
ставить спектакль, ей даже не дали прочесть что-нибудь на пробу,  сказали,
что все роли уже распределены, а она через одну белую товарку узнала,  что
это неправда. И есть у них учительница, которая постоянно косится на нее и
еще на других девочек, гречанок, итальянок, русских, и вслух рассуждает  о
том, что "мы, мол, ведущие свой род от жителей Новой Англии, не  нуждаемся
в разъяснениях, что вот то-то и то-то - дело чести".
   Но по крайней мере это не грозит ее жизни, не то что было с Баярдом, ее
отцом. Баярд был наш старший сын. Он готовился стать учителем политической
экономии. Окончил Карлтон-колледж - нанимался на черную работу, только  бы
учиться, но окончил с отличием - и жену себе нашел, чудесную девушку.
   Он родился и вырос на Севере - да, да, я знаю, что я непоследовательна:
конечно, Юг  хуже,  еще  хуже!  Но  он  вырос  здесь,  и  ему  никогда  не
приходилось  сталкиваться  с  узаконенной  дискриминацией.  Он  просто  не
представлял себе, что культурный, образованный негр  может  на  Юге  стать
жертвой насилия.
   Он уехал в Джоржию, где его прадед был рабом на плантации,  и  поступил
преподавателем в негритянский колледж. Он писал мне, что когда ему  первый
раз попалась на глаза табличка с гнусной надписью "Только для цветных", он
словно увидел человека, подкрадывающегося к нему с ножом, и  от  страха  и
ярости его затошнило, так что  пришлось  свернуть  с  дороги  и  выйти  из
машины.
   Но  все-таки  он  хотел  последовать  совету  своих  южных  знакомых  и
подчиниться "правилам игры", хотя  все  правила  в  этой  игре  изобретает
противник. Прошло около месяца, и вот однажды полисмен остановил на дороге
его машину  и  стал  утверждать,  будто  машина  краденая.  Этот  полисмен
встречал Баярда возле колледжа и знал, что он  негр,  хотя  и  со  светлой
кожей. Негодяй вел себя так нагло, что  Баярд  забылся  и  стал  отвечать;
тогда его забрали в полицию и сказали, что он пьян, - а он и пива  никогда
в рот не брал! - он вспылил, и его стали бить. Они  забили  его  насмерть.
Моего сына...
   Его били долго. Пока он не умер под ударами на голом цементном полу. Он
красивый был, Баярд. Потом они сказали его жене, пусть лучше молчит,  если
хочет доносить своего ребенка. Она тогда была беременна Фебой.
   После родов она бежала на Север - целые сутки тряслась в бесплацкартном
негритянском вагоне. Она не прожила и года. Он был очень красивый,  Баярд,
а они били его каблуками по голове на цементном полу, в грязи, в крови,  и
вот он умер.
   Мэри Вулнейп плакала, без  надрыва,  тихо  и  безнадежно,  и  это  было
страшнее всего. Нийлу вдруг захотелось дать ей самое большое, что только у
него есть, и в ту же минуту он услышал собственный голос:
   - Я понимаю. Я все понимаю, потому что я недавно узнал,  что  я  и  сам
негр.
   "Боже правый, я сказал! Зачем я это сделал, дурак?"



        20

   - Вы сказали, что вы сами - негр? Мы этими  вещами  не  шутим.  -  Джон
Вулкейп, не такой румяный, как Нийл, и потому даже более "белый",  смотрел
на него строгим взглядом.
   -  Я  тоже  не  собираюсь  шутить!  Я  узнал  только  недавно.  -  Нийл
чувствовал, что попал в ловушку. Вулкейпы - чудесные люди,  но  совсем  не
нужно, чтобы он оказался в их власти.  Он  продолжал,  торопясь:  -  Может
быть, я напрасно сказал вам. Никто не знает,  даже  родители  и  жена,  но
боюсь, что это правда.  Всего  лишь  незначительная  примесь  негритянской
крови, но по закону, действующему почти во всех  штатах,  я  уже  считаюсь
"цветным".
   Он удивился, не видя удивления на их лицах.  Лица  были  неприветливые,
суровые. Он добавил с деланной небрежностью:
   - Что ж, видимо, придется примириться с этим.
   Джон Вулкейп сказал ровным голосом:
   - Не оплакивайте себя. Не будьте ребенком. Я вот  уже  шестьдесят  пять
лет "мирюсь" с тем, что я негр, "мирятся" кое-как и моя жена,  и  дети,  и
миллионы других порядочных людей.
   Их взгляды скрестились, и Нийл, пристыженный, отступил:
   - Вы совершенно правы, мистер Вулкейп. Я снова  должен  просить  у  вас
прощения. Просто это так ново для меня, что я еще не  успел  привыкнуть  к
этой мысли. Даже отец и мать не знают  ничего.  Я  знакомился  с  историей
нашего рода и вдруг натолкнулся на... на...
   - У белых людей это  называется  "мазок  дегтя",  -  насмешливо  сказал
Эмерсон. - Нелегкое дело, а?
   - Кому же, как не вам, знать, легкое оно  или  нелегкое,  -  огрызнулся
Нийл.
   - Джон, Эмерсон, сейчас же перестаньте мучить мальчика,  слышите!  -  В
голосе   Мэри   Вулкейп   была   материнская   нежность   и    материнская
повелительность. - Вполне понятно, что он расстроен. Бедный мальчик! - Она
обняла Нийла одной рукой за плечи и легонько поцеловала в щеку. Это  мать,
его мать утешала его.
   - Сколько тебе лет, сынок? - спросила она негромко.
   - Тридцать, почти тридцать один, миссис Вулкейп.
   Он чуть не назвал ее "мама".
   - Не так-то просто в эти годы вдруг увидеть мир, как он  есть.  А  нам,
цветным, чтобы не попасть в беду, нужно хорошо знать  и  свой  мир  и  мир
белых. Ну, вот что, - миссис Вулкейп перешла на деловой,  трезвый  тон:  -
оставайтесь-ка с нами обедать. Жена не рассердится? Вот телефон, позвоните
ей.
   Вестл сказала: "Пожалуйста" и "ну как там, у ветеранов, весело?"


   Выяснилось, что в  одном  отношении  Мэри  Вулкейп  оправдывала  миф  о
"типичной  негритянке":  стряпала  она  великолепно.  Но   Нийл   еще   не
освободился от первобытных представлений, и потому его удивило, что в меню
воскресного  обеда  фигурировали  не  жареные  куры  и  арбуз,   а   самый
обыкновенный арийский ростбиф.
   Эмерсон потел обедать домой. На прощание он сказал Нийлу:
   - О том, что вы нам рассказали, капитан, я  никому  говорить  не  буду,
пока вы сами этого не пожелаете. Но приходите в  наш  клуб.  Бассейна  для
плавания там, правда, нет, но народ симпатичный.
   Они пожали друг другу руки. Они стали друзьями с опозданием на двадцать
лет.
   Джон вздохнул.
   - Райан опять опаздывает. Эти нынешние  революционеры,  пожалуй,  и  на
баррикады опоздают. Ну, не будем ждать его, Мэри! Давай садиться за стол.
   Так в этот день Нийл впервые разделил трапезу со своими новыми друзьями
- самый древний и самый распространенный символ равенства.
   Вероятно, чтобы он скорей почувствовал себя как  дома,  Вулкейпы  стали
рассказывать ему историю семьи.
   Джон Вулкейп был "цветной" и при этом внешне "белый", то  есть  обладал
кожей розовато-коричневато-сероватого оттенка, и ни разу  в  жизни  он  не
бывал южнее Айовы или восточное Чикаго. Родился он в Северной Дакоте,  где
семья его была единственной  "негритянской"  семьей  в  округе.  Его  отец
служил на железной дороге старшим путевым обходчиком, отец его отца был  в
Джорджии рабом, а после Гражданской войны батрачил во Флориде, которая ему
едва ли казалась раем рулетки и пляжных зонтиков.
   Джон  с  детства  тоже  работал  на  ферме,  мечтал  о   колледже   или
сельскохозяйственных курсах, но когда он только что перешел  из  начальной
школы в среднюю, отец его умер, попав под колеса  оторвавшегося  товарного
вагона,  и  Джон  поступил  подмастерьем   к   деревенскому   парикмахеру.
Парикмахерское ремесло привело его в 1902 году в Гранд-Рипаблик, и  здесь,
в двадцать два года, он впервые узнал, что значит быть негром.
   До этих пор  дипломатическое  искусство,  к  которому  жизнь  обязывает
цветных людей, было ему так же чуждо, как какому-нибудь Нийлу  Кингсбладу.
Сын  набожного  баптиста  и  исправного  железнодорожника,  старшего   над
десятком ирландцев и шведов, Джон никогда не слыхал о том, что  он  низшая
биологическая особь, и его непросвещенные белые друзья, юноши  и  девушки,
не знали, что его прикосновение нечисто.
   Девушки, во всяком случае.
   Находились, правда, в  далекой  дакотской  деревушке  люди,  недовольно
ворчавшие что-то насчет дегтя, но это были чудаки и брюзги, и Джону  злоба
их оставалась непонятной.
   Утвердившись в Гранд-Рипаблик как белый человек и мастер  своего  дела,
он совсем позабыл о смутных намеках покойного отца на  то,  что  их  семья
причастна к какой-то страшной тайне, именуемой "расовым  вопросом".  Скажи
кто-нибудь Джону в то время: "Ты чернокожий", - это показалось бы  ему  не
более осмысленным, чем если бы сказали: "Ты гидроидный полип", - ведь кожа
у него и не была черная. Да и вообще его очень мало трогало,  "черный"  он
или "белый", - были бы клиенты довольны да любила бы милая.
   Но вот попал в город заезжий человек из его родной дакотской  деревушки
и что-то шепнул хозяину парикмахерской, а тот спросил Джона:
   "Ты что ж это, оказывается, негритянской крови?"
   "Кажется. А что?"
   "Да мне-то, собственно, ничего, а вот клиентам  может  не  понравиться.
Обидятся и не станут ходить".
   "До сих пор не обижались?"
   "До сих пор нет, а все-таки... Лучше не рисковать. Такого мастера,  как
ты, у меня не бывало, тут ничего не скажешь, но лучше не рисковать".
   Уже в 1904 году сложилась эта формула осторожности, которой во всем  ее
косном самодовольстве, тупости и трусости суждено было дожить до  середины
Века Демократии и Просвещения.
   Джон стал мыкаться с места на место, и ни разу его не уволили за плохую
работу или по жалобе клиента, - во всяком случае,  никто  из  клиентов  не
жаловался, покуда ему не шепнут на ухо о Важном Обстоятельстве.  Случалось
и так, что Джон сам швырял им в лицо это Обстоятельство  потому,  что  ему
был противен прогорклый елей дядитомовщины, и потому, что  за  две  минуты
разговора с первым хозяином, изобличившим и уволившим его, он стал  Негром
и патриотом своей расы.
   Его милая, белокурая горничная швейцарка, которую он  учил  английскому
языку, приняла великую новость равнодушно, но ирландские  и  скандинавские
подруги объяснили ей, что как истинная  гражданка  Страны  Демократии  она
должна тотчас же прогнать его.
   Джон первым из "цветных жителей" Гранд-Рипаблик услыхал об  организации
НАСПЦН - Национальной Ассоциации Содействия Прогрессу Цветного  Населения,
- и на  съезде  в  Миннеаполисе  он  повстречал  Мэри,  такую  же  условно
"цветную", как и он сам.
   Она получила образование в Оберлин-колледже, была дочерью ветеринара из
Айовы, довольно удачно ставившего научные опыты над  индейками,  курами  и
гусями. Встретившись, Джон и Мэри сразу почувствовали взаимную  неприязнь,
потому что у обоих была  белая  кожа,  и  они  заподозрили  друг  друга  в
склонности этим гордиться. Но оказалось, что  ни  он,  ни  она  не  жаждут
уподобиться белым тиранам, и это сблизило их. А с  тех  пор  эту  близость
поддерживала свойственная им обоим честность и чувство юмора.
   Джон открыл собственную парикмахерскую, но дело не  пошло:  не  потому,
что он был негр, -  большинство  клиентов  не  смущалось  наличием  в  нем
африканской крови, - но потому, что он не пожелал запереть свои двери  для
черных посетителей, а уж этого никакой белый, пекущийся о благе  общества,
не мог потерпеть.
   Тогда Джон решил попытать счастья как механик - ему  от  природы  легко
давалась всякая техника. Но он не имел подготовки, технических  школ  было
мало, и в них тоже соблюдалась сегрегация. Одно время  он  и  Мэри  думали
переехать в  какой-нибудь  большой  промышленный  город,  где  он  мог  бы
учиться, но потом их сбили с толку рекламные заверения агентов по  продаже
недвижимости, что всякий труженик,  который  показал  себя  добрым  членом
городской общины, приобретя в собственность  домик  и  обзаведясь  семьей,
вправе рассчитывать на почет и уважение.
   Они приобрели домик и обзавелись семьей в лице  Баярда,  и  потому  они
застряли  в  Гранд-Рипаблик,  должно  быть,  уже  навсегда,  и  Джон  стал
дворником, и рад был такой удаче, а  Мэри  помогала  ему  тем,  что  пекла
пирожки на продажу и нанималась прислуживать за столом на званых обедах.
   - Я много раз видела вас, капитан, и у Хавоков и у миссис Дедрик, когда
там бывали гости, но вы-то меня, понятно, не замечали, -  сказала  она,  и
хотя в ее словах  не  было  укора  -  она  была  слишком  умна  и  слишком
по-матерински чутка для этого, - Нийлу стало стыдно.
   Он не сомневался, что при наличии ярлычка "белый" и тестя вроде Мортона
Бихауса Джон  Вулкейп  мог  бы  сейчас  занимать  пост  директора  Второго
Национального Банка, и точно так же  при  соответствующих  обстоятельствах
Джон Уильям Пратт служил бы дворником и истопником. С той только разницей,
что мистер Пратт идеально топил бы котел  парового  отопления,  со  вкусом
подметал полы и выносил пустые бутылки, а мистер Вулкейп, ублажая  крупных
вкладчиков,  был  бы  менее  счастлив  и  уж,  конечно,   менее   исполнен
достоинства, чем сейчас.
   Под  конец  обеда,  отбросив  сдержанность,  они  занялись  обсуждением
вопроса, следует ли негру Нийлу сделаться негром.
   - Я только одно могу вам посоветовать, мистер Кингсблад: не спешите,  -
сказал Джон.
   Эти люди сейчас стали Нийлу ближе, чем его родные отец и мать; смысл  и
цели их жизни были ему, во всяком случае, понятней. Ему хотелось, чтоб они
называли его Нийл, но они только изменили официальное "капитан"  на  более
мягкое "мистер" да изредка допускали ласковое "сынок".
   - Не увлекайтесь ролью мученика, - настаивал Джон. -  Чтобы  понять,  в
чем ваш долг или хотя бы чего вам хочется, вы должны прочесть много книг о
моем народе, тех самых книг, которые я, необразованный человек, читаю  вот
уже тридцать лет. Мне, впрочем, повезло в этом  деле.  Скамеечка  у  топки
котла - самое подходящее место для серьезного чтения.
   Может быть, почитав и подумав как следует, вы решите,  что  открываться
не стоит. Народу нашему это  никакой  пользы  не  принесет,  а  для  вашей
матери, жены и дочки может оказаться ужасно. Я лично горжусь  тем,  что  я
негр. Среди моих братьев по крови я  знаю  много  простых  рядовых  людей,
которые не уступают великим поэтам и героям библии.  Но  белые  дельцы  не
любят, когда маленькие люди проявляют героизм - безразлично, черные ли это
или свой брат, белый. Они беспощадны с нами.  И,  так  или  иначе,  вы  не
вправе требовать от ваших близких, чтобы они разделили вашу  жертву.  Вряд
ли много найдется женщин, которых привлекает мученический венец. Для этого
у них слишком много здравого смысла.
   Мэри пожаловалась:
   - Вот не могу заставить Джона понять Жанну д'Арк или, уж если  говорить
о здравом смысле, то  хотя  бы  Гарриет  Табмен.  В  отношении  женщин  он
несправедлив. Недаром в мужской парикмахерской работал.
   Нийл сказал задумчиво:
   - Говоря по совести, я еще не думал о том, чтобы объявить себя  негром.
А вы очень  презираете  тех  негров,  которые  не  решаются  на  борьбу  и
предпочитают сходить за белых?
   Старики вздохнули. Джон ответил:
   - Нет. Нам жаль терять своих, но мы понимаем, что им пришлось пережить,
и  у  нас  даже  существует  неписаное  правило:  если  встретишь  старого
знакомого в компании белых и он тебя не узнает, ты и  виду  не  подашь  на
людях.  И  точно  так  же  мы  скорей  вырвем  себе  язык,  чем  расскажем
кому-нибудь вашу тайну. И наш младший сын Райан  тоже,  если  вы  захотите
оказать и ему такое же доверие. На него  даже  больше  можете  положиться,
хотя он у нас самый левый и вам, белым, от него порой здорово достается.
   - Знаете что, мистер Кингсблад, приходите  к  нам  в  пятницу  вечером.
Будет Клемент Брэзенстар, из Городской лиги, и Аш Дэвис, химик...
   - Я знаю доктора Дэвиса. Видел его в банке.
   - А может быть, и Софи Конкорд. Это медсестра  из  городской  больницы,
умница и очень хорошенькая. Все они страстные любители расовых споров, еще
хуже меня. Будет вам развлечение на вечер - вместо безика. Ведь вы в безик
играете?
   - В бридж! - поправила более искушенная в светских обычаях Мэри.
   - Я приду, - сказал Нийл.
   Джон продолжал:
   - Вам  незачем  говорить  им  о  своем  происхождении.  Вообще,  мистер
Кингсблад, мне кажется, распространяться об этом не  стоит,  разве  что  с
нами - для нас ведь вы почти родной.  Эмерсон  часто  рассказывал  о  вас,
когда вы учились вместе в школе. Вы ему очень нравились.
   Вот придете в пятницу, поговорите  с  Клемом  Брэзенстаром.  Его  стоит
послушать. Это настоящий простой батрак с низовьев Миссисипи, черный,  как
сам дьявол, и он не учился ни в каком  колледже,  но  не  знаю,  много  ли
найдется в колледжах профессоров, которые прочли столько книг.
   Ну, а Дэвисы, Аш и Марта - эти, так сказать, середка на половинку.  Они
не черные и не родились на хлопковом поле как Клем, но и  не  белые  и  не
выросли среди северных метелей, как мы с Мэри. Кожа у них желтая, а  родом
они из пограничных штатов, Теннесси и Кентукки,  где  белые  еще  сами  не
знают, чего хотят. Сегодня дают негру полицейский  мундир,  а  завтра  его
линчуют, а послезавтра помещают о нем в "Курьер-журнале"  прочувствованный
некролог.
   Нийл вздохнул.
   - Боюсь, у меня самого не очень чиста совесть перед неграми.
   - Как так?
   - У нас одно время была прислуга негритянка, Белфрида Грэй, и вот  я  к
ней очень  нехорошо,  очень  пристрастно  относился.  Я  считал,  что  она
неряшлива, что у нее скверный характер, я почти возненавидел ее,  а  из-за
нее и всех негров вообще. Вы ее не знаете?
   - Ну как же, кто не знает эту потаскушку, - невозмутимо сказала  миссис
Вулкейп, и это слово так резнуло Нийла, как если  бы  он  услышал  его  от
своей матери.
   Мистер Вулкейп подхватил так же беззлобно:
   - Да, Белфрида - она непутевая, дурной пример для  нашей  молодежи.  Мы
из-за нее не будем на вас в обиде, не уподобляйтесь только  другим  белым,
не судите по  ней  обо  всех  нас.  Но  и  Белфриде  найдутся  оправдания.
Родителей у нее нет, дед ее, Уош, человек  слабый,  а  бабка  -  настоящая
ведьма. Конечно, Белфрида - пренахальная  девчонка.  Для  нее  нет  больше
удовольствия, чем форсить перед польскими девушками - она, мол, и умней их
и одевается шикарнее. Но это, пожалуй, лучше, чем быть Топси, унижаться  и
корчить из себя дурочку на потеху  белым.  Или  превратиться  в  грязнуху,
лентяйку и воровку, как раз такую, какими изображают  своих  цветных  слуг
южане. А с другой стороны, что и спрашивать с девушки, которой не  на  что
надеяться в жизни? Да, много оправданий можно найти Белфриде.
   - Перестань, - сказала его жена. -  Ты  меня  раздражаешь.  Терпеть  не
могу,  когда  начинаются  эти  ссылки  на   обстоятельства.   Плохое   это
оправдание. Каждый убийца, белый или черный, всегда хнычет: "Я не виноват,
это все потому,  что  мои  родители  меня  не  понимали".  Разве  родители
когда-нибудь понимают своих детей? А ведь  это  -  излюбленное  оправдание
пьяниц и развратников даже у нас,  в  Файв  Пойнтс.  Надоело!  Если  Борус
Багдолл торгует наркотиками и живым товаром, я вовсе не  намерена  прощать
его только потому, что он родился в семье разоренного фермера!
   Муж запальчиво возразил:
   - Даже Борусу приходится сталкиваться с дискриминацией...
   То был первый из "расовых споров", которых Нийлу еще  много  предстояло
услышать в Файв Пойнтс, споров, длившихся ночи напролет, противоречивых  и
страстных, порой ученых, порой беспомощно косноязычных: негры  -  портные,
официанты и смазчики, - которые их  вели,  не  покупали  книг  оптом,  как
Оливер Бихаус или Джон Уильям Пратт, чтобы в строгом порядке расставить их
на дубовых полках, а брали  по  одной  в  городской  библиотеке,  но  зато
читали.
   Нийл попытался вступить в разговор:
   - Я не считаю, что все белые сознательно жестоки. Я уверен,  многие  из
них даже не подозревают о существовании дискриминации.
   Позади него вдруг кто-то откликнулся молодым, но глуховатым баском:
   - Любопытно, а кто же ее выдумал, эту дискриминацию, чужой дядя?
   - Мистер Кингсблад, это наш сын Райан, - сказала миссис Вулкейп.
   - Наш сын Райан, который всегда опаздывает, - сказал мистер Вулкейп.
   - Ваш любящий сын Райан, который всегда прав, в особенности когда  дело
касается расового вопроса. А с кем я имею честь?



        21

   Сержант Райан Вулкейп выглядел как типичный англосаксонский  студент  в
военной форме. Росту он был шести футов с лишком, прямой, подтянутый  и  с
такой же горделивой посадкой головы, как у отца. Он сразу же зарычал:
   -  Что  это  за  дурацкая  болтовня,  будто  вы,   белые,   не   хотите
дискриминации?
   Джон резко осадил его:
   -  Уймись,  Райан.  Это  наш  друг  -  капитан  Кингсблад  из   Второго
Национального Банка.
   - Эта лестная подробность мне известна, папа. Я видел капитана  на  его
мостике в банке... Прошу извинить меня  за  наскок,  капитан.  Мое  дурное
настроение имеет причины. Я сейчас только из божьего храма,  там  выступал
преподобный  доктор  Джет  Снут,  канзасский  евангелист-фундаменталист  и
сволочь в квадрате. Меня б туда, понятно, и на порог не  пустили,  если  б
служители догадались, что я черномазый, - подхалимы елейные, язви их душу!
Но, в общем, я там был и слышал разглагольствования Снуда о том, что  наши
миннесотские свежезамороженные христиане должны собраться и прогнать  всех
ниггеров обратно  в  Джорджию,  ибо  такова  воля  господня.  Так  что  вы
извините, капитан, но немудрено, если я взбеленился, обнаружив,  что  один
такой белый джентльмен снизошел до этой убогой лачуги.
   - Райан, - сказал мистер Вулкейп, - замолчи сейчас же!
   - Райан, - сказала миссис Вулкейп, - мистер Кингсблад не белый в глазах
закона.
   ("Я знал, что нужно было молчать!")
   - Он нашей крови, Райан. Он совсем недавно узнал об этом. Но помни,  ты
честью обязан хранить тайну. Он пришел к нам за советом и  дружбой,  а  ты
набросился на него, как техасский шериф!
   Райан протянул Нийлу свою ручищу, улыбнулся улыбкой веселого великана и
пробасил:
   - Сам не  знаю,  радоваться  или  соболезновать,  но  только  теперь  я
понимаю, почему мне всегда казалось, что  вы  слишком  славный  малый  для
офицера. Будем друзьями! Понятное дело, я никому не скажу, и очень  жалею,
что расхорохорился так некстати. Но в  армии  привыкаешь  ненавидеть  всех
белых офицеров.
   Нийл спросил:
   - А почему? Вы в самом деле очень  чувствовали  дискриминацию?  Мне  не
пришлось служить там, где были цветные части.
   - А вот послушайте, капитан. Когда мы были в лагерях на Юге, для  белых
солдат каждый вечер устраивали кино или концерт, у них был хороший зал  со
сценой, были комнаты отдыха - хочешь, пиши письма, хочешь, режься в  карты
- и сколько угодно баров, а вздумал съездить в город - тут тебе и автобус.
У нас кино бывало только раз в неделю, написать письмо было негде, бара ни
одного, до автобуса две мили пешком, да еще и не сядешь, а за каждым твоим
шагом следили чины военной полиции, белые, так что ты и сам  начинал  себя
чувствовать преступником.
   А наши цветные офицеры не пользовались никакой властью,  чины  их  были
одна видимость, чтобы отвести глаза черным избирателям. Цветные полковники
ездили в старых, расхлябанных железнодорожных вагонах "только для негров".
Один капитан негр, одетый в военную форму и направлявшийся  в  официальную
командировку, был посажен в обыкновенную каталажку за то, что вошел в  зал
ожидания для белых,  -  в  зале  для  цветных  не  было  телефона,  а  ему
понадобилось позвонить своему начальнику!
   Но одно преимущество мне все-таки дала военная служба: я побывал на Яве
и в Бирме и узнал, как тамошний народ  относится  к  своей  дискриминации,
выяснил,  в  частности,  что  все  они   готовы   объединиться   с   нами,
американскими "неприкасаемыми", против всей этой подлой белой олигархии!
   Райан смущенно осекся:
   - Фу ты, черт, опять ораторствую на расовую тему! Это преподобный  Снуд
виноват!
   Он улыбнулся Нийлу, как своему  лучшему  другу,  а  Нийл  сидел  молча,
подавленный этим взрывом  сокрушительной  ненависти  к  белым  людям.  Ему
захотелось уйти, отмежеваться. Ему нет дела до этой расовой проблемы!
   Миссис Вулкейп, желая унять расходившиеся страсти, сказала кротко:
   - Мы встретились с мистером Кингсбладом  в  нашей  церкви,  Райан.  Ему
очень понравилась проповедь Ивена.
   Райан засмеялся.
   - А поесть мне что-нибудь оставили? Уж я не поддамся  на  провокацию  и
воздержусь от выступления на тему  о  том,  что  негритянские  церкви  еще
худшее болото, чем белые. Молодые ниггеры,  которые  в  прошлом  поколении
руководили бы  воскресными  школами,  сейчас  работают  в  НАСПЦН,  а  кто
покрепче, и тогда, верно, был бы горластым проповедником, - те вступают  в
коммунистическую партию. Вру стер славный малый, но он  слишком  популярен
среди раболепствующих дядей Томов, и в его проповедях вы  все  еще  можете
услышать про то, как жалкий черномазый, которому нечем  уплатить  подушный
налог, обращается на стезю истины умного и богатого - непременно умного  и
богатого - белого грешника. Нет уж,  мамочка,  если  ты  хотела,  чтобы  я
оставался смиренным и набожным христианином, незачем было рассказывать мне
про Саймона Легри.


   Пока добродушный террорист расправлялся с  холодным  ростбифом,  миссис
Вулкейп  объясняла  Нийлу,  что  у  Райана  своя  мечта   -   организовать
негритянскую кооперативную ферму. Но Нийл слушал  безучастно,  с  него  на
сегодня довольно было революции и расовой проблемы.
   Он обещал прийти в пятницу. Райан весело сказал ему:
   - Я еще не уверен, допустим ли мы вас в наше сенегальское  содружество.
Как бы вы не перепугались, ознакомившись с нашими  истинными  взглядами  -
теми, которых ни одному белому не полагается знать. Представьте,  ведь  мы
даже не считаем обязательным каждый день переодеваться к обеду!
   Нийл решил, что раз Райан шутит,  то  долг  вежливости  -  улыбаться  и
делать вид, что это тебе  нравится.  Но,  шагая  к  автобусной  остановке,
брезгливо обходя чернокожих гуляк, в воскресной праздности слоняющихся  по
Майо-стрит, он внутренне бесновался:
   "Ах, вот как, милейший  сержант,  вы  еще  не  уверены,  достоин  ли  я
принадлежать к вашей черной расе! Этого следовало ожидать!  Не  надо  было
валять дурака! Что ж, вот я и вернулся к своей плачевной  участи  будущего
директора банка - и притом белого!"
   Но это было не так. Он уже не мог уйти. С печальным укором смотрели  на
него глаза Мэри Вулкейп, те самые глаза,  которые  обдавали  его  лучистым
теплом, когда он был вновь обретенным и страдающим сыном.
   Он  вернулся  домой,  не  зная,  как,  где  и  чем  теперь  быть  Нийлу
Кингсбладу.


   Вестл не упрекнула его за долгое отсутствие.
   - Ну, как твои ветераны? Что вы там делали, рассказывали друг  другу  о
своих подвигах?
   - Я тебе хочу сказать одну вещь, - сказал он решительно. - Я  пришел  к
убеждению, что в армии очень несправедливо относились к солдатам-неграм  -
они строили аэродромы, водили машины под огнем, а наград не получали.
   - Ай-я-яй! Может быть, и я, грешная, обделила их при  раздаче  медалей?
Сейчас же обращусь в конгресс и  потребую  немедленно  урегулировать  этот
вопрос. Бедненькие черномазики! Выдадим им  всем  Алое  Сердце  и  Розовый
Крест и Орден Изумрудного Арбуза второй степени!
   - Я говорю вполне серьезно, а сейчас я хочу вздремнуть, - заявил он.
   - Тоже вполне серьезно? - фыркнула она.
   Прежде чем прилечь, он должен был посмотреть  рисунок  Видди  -  проект
нового скоростного бомбардировщика.
   Он позабыл раскрыть окна, и в этот теплый летний вечер сон у  него  был
тяжелый и беспокойный.
   Гонимый страхом,  он  бежал  по  лесу  беспросветной  ночью,  увязал  в
трясинах, натыкался на деревья, ветки хлестали его по незащищенному  лицу.
Он задыхался так, что в груди болело и во рту нестерпимо жгло от жажды. Он
не знал, кто это гонится за ним, но знал: если догонят, будут бить  ногами
в пах, раздробят скулы, вырвут глаза.
   Он остановился, увидя впереди  круг  сверкающих  огоньков.  Это  горели
глаза собак-ищеек, присевших на задние лапы. А за ними в свете вспыхнувших
факелов он увидел полукруг  людей,  страшных  чудовищ,  каких  он  никогда
раньше не видал, с собачьим оскалом, складками жира  на  шее,  со  змеиным
холодом во взгляде, и  эти  люди  шли  на  него,  близились,  надвигались,
подступали.
   Кто-то вдруг сказал простым будничным тоном: "Вот  этим  крюком  удобно
будет поддеть черномазого насильника за ногу,  как  раз  войдет  в  мякоть
икры".
   Он лежал ничком, и огромный сапог - он ясно чувствовал запах навоза  от
подошвы - бил его по виску, но он лежал уже не на прелой  опавшей  листве,
он лежал на цементном полу, в крови и в грязи, и сапог  все  бил,  бил,  и
нестерпимая боль отдавалась в глубине черепа.
   Его подняли, хотя  он  отбивался;  его  поднимали  веревкой,  сдавившей
горло, медленно, постепенно; и потом он стоял на болотистой опушке леса  и
смотрел, как он висит на  суку  и  дергается,  и  лицо  у  него  было  его
собственное, румяное, в веснушках, лицо белого человека, а  нагое  тело  -
черное как уголь, черный  уголь,  лоснящийся  от  пота  в  неверном  свете
факелов, и черные руки и ноги дергались нелепо, смешно, как у автомата,  а
он и другие белые люди стояли кругом и смеялись: "Смотри, как его корежит,
паршивого ниггера! Скачет, словно лягушка, черная лягушка, смотри, как  он
скачет, черный ниггер! А еще говорят, что они тоже люди,  такие  же  люди,
как мы! Ха-ха-ха!"


   Он лежал, еще не придя в себя от ужаса.
   "Это могло бы случиться со мной. Даже в  Миннесоте  бывали  линчевания.
Меня ненавидели бы еще сильнее, чем тех, кто родился и жил негром. Это мою
шею могла захлестнуть веревка.
   Я не могу открыться и пойти на все это. Но если так нужно моему народу,
я должен.
   Но я не могу из-за Бидди. Я не хочу,  чтобы  ее  жизнь  была  отравлена
памятью об убитом отце, как у Фебы Вулкейп. А может быть, она сама захочет
драться? Может быть, даже  маленькие  девочки  теперь  такие  -  думают  о
бомбардировщиках, не знают жалости?"
   "Смотри, как он скачет, черная лягушка, а еще  говорят,  что  они  тоже
люди!"
   Он вдруг поймал себя на том, что ему хочется  убежать  к  Вулкейпам,  к
Мэри Вулкейп, а больше всего - к Райану.



        22

   Доктор Кеннет подмигнул сыну в знак того, что у них есть  свои  мужские
секреты, и, отведя его в сторону, шепнул:
   - Ну, как твои исследования, подвигаются? Законны  наши  притязания  на
английский престол?
   Вопрос относился к такой далекой полугодовой древности, что  с  тем  же
успехом  можно  было  спросить:  "Решился  ты,  наконец,   голосовать   за
Резерфорда Б.Хейса?"
   Все еще под гнетущим впечатлением своего  сна  Нийл  пошел  к  отцу  на
традиционный воскресный ужин  -  горячий  суп,  холодная  курица,  жареный
картофель, мороженое из соседней аптеки. Бидди уснула на диване наверху, а
Вестл с матерью Нийла и его сестрой Джоан беседовала о Прислугах и Детях -
как беседовали, вероятно, все добропорядочные женщины в пещерах  каменного
века, в средневековых замках, под сенью пагод древней Китайской империи. В
доме царила  атмосфера  уюта,  уверенности  и  покоя,  как  обычно,  когда
прислуга бывает выходная.
   На вопрос отца Нийл ответил только:
   - Все роюсь  в  придворных  архивах,  ваше  величество,  -  и  поспешил
переменить тему.
   Он присматривался к матери и угадывал наследие негритянских  предков  в
ее черных глазах: но тут же напоминал себе, что еще недавно находил  черты
чиппева у Вестл.
   В своей одержимости Африкой он не должен был забывать, что в его  крови
живет и отвага индейцев. Вечером, не находя покоя, он говорил себе: хорошо
бы сейчас плыть в индейском челне по бурному озеру. Приятно  было  думать,
что к его обиходу относятся не только гроссбухи и плуги, но также челны  и
томагавки.
   Мирный воскресный уют не  успокоил  его;  не  нашел  он  забвения  и  в
показном веселье следующего вечера.
   То было очередное из  бесконечных  приветственно-хвалебных  пиршеств  в
честь Роднея Олдвика, скрашивавших последний отпуск  бравого  майора.  Ему
теперь предстояло вернуться в часть, чтобы снять свои майорские нашивки, а
затем уже окончательно приехать в родной город в качестве овеянного славой
ветерана и вновь приступить к адвокатской деятельности, оповестив об  этом
всех через газеты.
   Весь этот уже  всерьез  прощальный  вечер  Род  ораторствовал  на  свою
коронную тему:
   - Мы, ветераны, должны держаться вместе  и  дружно  давать  отпор  всем
элементам, породившим фашизм, над которым мы одержали  победу;  я  имею  в
виду низшие расы, чье вероломство ослабило мощь британской,  американской,
французской и голландской империй и тем дало возможность  ублюдку  Гитлеру
наброситься на Уинстона Черчилля.
   На Нийла точно оцепенение нашло,  когда  он  понял,  что  его  герой  -
человек не только злой, но и  глупый.  Тяжело  бывает  разочаровываться  в
друге, а Нийлу это было особенно тяжело.


   Нельзя  сказать,  что  после  того  страшного  сна  его  стала   мучить
бессонница. Не так легко  было  вызвать  бессонницу  у  Нийла  Кингсблада.
Размышлениям он обычно предавался в час утреннего бритья - его располагали
к задумчивости неисчислимые прелести электрической бритвы, изящной  вещицы
из никеля и пластмассы под  слоновую  кость,  которая  нежно,  точно  рука
любимой,  скользила  по  его  крепкому  подбородку  и  без  участия  таких
феодальных  пережитков,  как  мыло  и  кисточка,  соскабливала   блестящие
волоски, свидетельствуя о том,  что  в  современной  цивилизации  все-таки
кое-что есть.
   Глядя в круглое зеркало, укрепленное на  кронштейне  рядом  со  стенной
аптечкой, он думал о том, что его вьющиеся волосы ничуть не отличаются  от
курчавой шевелюры доктора Брустера. Он думал  об  Ивене  Брустере,  о  его
серьезности,  его  безыскусственной  доброте.  А  поскольку  Брустер   был
баптистом, как и он сам, Нийл задумался о мудрости и  высоком  достоинстве
баптистских проповедников и их богословской программы.
   Он спрашивал себя: в чем его настоящая вера? Верит ли он в определимого
бога? В личное бессмертие? Какие есть у него в  жизни  цели,  кроме  того,
чтобы любить Вестл и обеспечить Бидди счастливое существование? И  за  что
господь покарал Вестл, сделав ее женою негра? А может быть, это и не  кара
вовсе, а знамение свыше?
   Он вдруг перестал водить бритвой, сообразив, что за последние десять  -
пятнадцать лет, если не считать бесед с Тони Эллертоном, он  так  же  мало
думал о религиозных вопросах, как о яблоне Вашингтона.
   У него был свой официальный пастырь, его преподобие доктор Шелли Бансер
из баптистской церкви Сильван-парка, приятный  и  здравомыслящий  человек.
Отчего раз в жизни не удостовериться, что этому ученому богослову в  самом
деле известно о боге и бессмертии многое такое,  что  недоступно  простому
рабочему или банковскому клерку,  и  что  доктор  Бансер  приглашен  в  их
церковь именно по этой причине, а не за то, что он  отличный  партнер  для
гольфа, незаменимый распорядитель  на  свадьбах  и  детских  праздниках  и
надежный оратор, всегда готовый выступить с речью при проведении  кампании
по займу?
   И во вторник вечером Нийл посетил доктора Бансера и вверг его в немалое
смущение, спросив напрямик: что он знает о боге и истине?..


   В летний вечер приятно было пройтись  под  кленами,  вдоль  только  что
политых  газонов  Сильван-парка.  Баптистская  церковь  высилась   слоеной
громадой из красного и серого камня, а рядом притулился пасторский  домик,
старенький, деревянный, выкрашенный белой краской, которому миссис  Бансер
(она была родом с Востока, из Огайо) пыталась  придать  элегантный  вид  с
помощью синих с золотом портьер на окнах.
   Кабинет пастора - он, бедняга, иногда в шутку называл его своей "святая
святых" - отличался респектабельностью, хотя и не  без  смелых  штрихов  в
убранстве. На сумрачном письменном столе красного  дерева  стояли  розы  в
шведском чеканном кувшине, а на стене, между портретами Адонирама Джадсона
и Гарри Эмерсона Фосдика, висела гравюра с надписью "Ребята и котята".
   Доктор Бансер, мужчина  с  брюшком,  но  сангвинического  темперамента,
воспитанник Браунского университета и богословского факультета в Йеле, был
лет на двадцать старше Нийла. У него были жидкие  волосы  и  епископальный
бас, он был одет в серый костюм с красным галстуком, и  он  угостил  Нийла
хорошей - то есть не совсем плохой - сигарой.
   - Сын мой, - произнес он, - когда человек предпочитает  бумажную  соску
сочному, мужественному вкусу табачного листа,  я  склонен  видеть  в  этом
признак  вырождения,  свойственного  нашему  веку,  а  потому  садитесь  и
закуривайте, а я отложу свой томик Саки. Должен сознаться,  я  ищу  иногда
забвения от житейских тягот в этой сокровищнице свободного ума.
   И доктор ловко смахнул в ящик стола книгу, которую читал: "Убийство  на
Парк-авеню".
   К ужасу доброго пастора,  оказалось,  что  Нийл  явился  к  нему  не  с
приглашением выступить в Бустер-клубе или в Ассоциации Молодых Чиновников.
Он пришел с вопросом, и ответить на этот вопрос доктору не помогла бы  его
хорошо подобранная справочная библиотека. Он, верно, взбесился бы  и  стал
лаять, если бы знал, что на  самом  деле  привело  к  нему  его  скромного
прихожанина.
   - Доктор Бансер, я получил письмо  от  одного  солдата,  моего  бывшего
подчиненного, он  пишет,  что  узнал  некоторые  факты,  заставляющие  его
предположить в себе примесь негритянской крови.  И  вот  он  просит  моего
совета в этическом вопросе,  который  вы  сумеете  разрешить  лучше  меня.
Человек этот женат, по-видимому, счастлив в браке, имеет двух  сыновей,  и
ни жена, ни дети не подозревают о наличии какого-то негритянского  предка,
очень далекого, насколько я мог судить. Так вот, он спрашивает, какой  тут
выход достойнее? Должен ли он сказать правду родным  или  друзьям  или  же
вообще молчать обо всем?
   Доктор Бансер сделал  вид,  будто  напряженно  думает,  -  занятие,  от
которого он давно уже отвык.
   - Скажите, Нийл, а кто-нибудь догадывается о положении вещей?
   - Судя по его письму, очевидно, нет.
   - Ему много приходится общаться с неграми?
   - Едва ли.
   - Кстати, Нийл, а вам когда-нибудь приходилось общаться с цветными?
   Все в нем похолодело.
   Стараясь казаться как можно равнодушнее, он протянул:
   - Да нет, близко я, пожалуй, не знал ни одного н...  -  Нет!  Будь  что
будет, но слова "ниггер" он не произнесет! И  он  кончил  фразу:  -  ...ни
одного негра, кроме разве прислуги и железнодорожных проводников.
   - Я потому и спросил: вам, значит, трудно  представить  себе  сложность
проблемы, которая занимает вашего бедного знакомого, во всей ее глубине и,
я бы сказал больше, в ее религиозном значении.
   "Господи, даже дышать легче стало!"
   - Видите ли, Нийл, сам я немало сталкивался с цветными на своем веку. В
университете моим соседом по общежитию был негр, и я очень, очень часто  -
раз пять или шесть, во всяком  случае,  -  заходил  к  нему  в  комнату  и
старался держать себя с ним, как с равным. Но все эти  цветные,  даже  те,
которые кое-как одолели университетский курс,  неловко  себя  чувствуют  с
нами, белыми, потому что для нас  культура  есть  наследственное  благо  и
воспринимается нами естественно.
   Мы знаем и радуемся, что и они тоже чада  всемилостливого  господа;  и,
возможно, когда-нибудь, лет через сто или двести, психологически они почти
ничем не будут отличаться от нас. Но сейчас всякий, у кого  в  жилах  есть
хоть ничтожная капля черной крови, настолько чувствует наше превосходство,
что, к сожалению, мне или вам совершенно невозможно сесть с ними  рядом  и
полчаса  побеседовать  откровенно,  по-товарищески,  вот  как  мы  с  вами
беседуем.
   Здесь, в Гранд-Рипаблик, мне  тоже  приходилось  участвовать  вместе  с
неграми в разных комиссиях, сидеть с ними за одним столом на заседаниях, и
это помогло мне узнать их  ближе.  Но  где  я  действительно  изучил  душу
черных, это на Юге, в их родных местах. После университета я - э-э  -  так
сказать, стажировал месяц в Шривпорте, в Луизиане,  и  там  я  понял,  что
сегрегация на Юге была введена не для того, чтобы ущемить права негров,  а
чтобы - э-э - защитить, оградить их от дурных людей (которые встречаются и
среди белых и среди черных) до той поры, когда они умственно разовьются  и
будут способны воспринимать действительность, как вы, я, любой белый.
   Поймите меня правильно,  я  не  сторонник  этой  системы,  как  чего-то
постоянного  и  незыблемого.  Нет  никаких   оснований   к   тому,   чтобы
американский гражданин был вынужден ездить в  особых  вагонах  и  есть  за
отдельным столом - если только это действительно Американский Гражданин  в
Полном Смысле Слова, а на такое звание, боюсь, не могут претендовать  даже
самые разумные из наших цветных друзей!
   Никто более меня не радуется малейшему признаку прогресса среди  негров
- ну, скажем, тому, что они начинают применять севооборот,  или  разводить
свиней или рациональнее питаться, - но  священнику  приходится  глядеть  в
корень  вещей,  хотя  и  так  нас  уже  попрекают  за  нашу  честность   и
прямолинейность. Ну, что ж, пускай, я всегда  это  говорю,  это  для  нас,
говорю, даже лестно, ха-ха!
   Но вернемся к вашему солдату и  его  сомнениям.  Если  его  никогда  не
считали негром, думаю, что он  не  погрешит  против  устоев  морали,  если
просто будет молчать и формально останется белым. В конце концов никто  из
нас не обязан говорить все, что знает, ха-ха!
   Но с другой стороны, если вы достаточно хорошо  с  ним  знакомы,  чтобы
говорить вполне  откровенно,  посоветуйте  ему  держаться  по  возможности
дальше от белых, потому что шила в мешке не утаишь и  его  генная  мутация
рано или поздно даст себя знать. Я, например, с моим южным опытом  опознал
бы его мгновенно. Так что  скажите  ему,  для  его  же  пользы:  словно  -
серебро, а молчание - золото! Ха-ха! Понятна моя мысль?
   - Д-да, пожалуй... - Нийла уже не интересовали прочие взгляды  Бансера.
Но он поддался искушению, которому все мы подвержены: узнать,  что  думает
священник, судья, врач,  сенатор,  полисмен-регулировщик,  когда  сидит  в
ванне, нагишом, без мундира.
   - Доктор Бансер, вам, вероятно, приходилось  работать  в  комиссиях  не
только с неграми, но и с евреями?
   - О, сколько раз! У меня даже  как-то  обедал  один  раввин,  и  миссис
Бансер и дети - все были за столом. Видите, какой я отпетый либерал.
   - Но мы говорили о неграх, доктор. Пригласили бы вы  к  обеду  негра  -
например, негритянского священника?
   - Ну, ну, Нийл, не пытайтесь поймать меня на слове! Я ведь вам  сказал,
я человек новой школы. Меня совершенно не смущает перспектива сидеть рядом
с интеллигентным чернокожим - ну, скажем, на  каком-нибудь  съезде.  Но  у
себя в доме, за обеденным столом - нет, нет, мой друг, об  этом  не  может
быть и речи! Это было бы невеликодушно по отношению к ним! Наш образ жизни
и  мыслей  для  них  слишком  непривычен.  Возьмите  любого  негра,   даже
претендующего на высшую ученую степень, - можете вы представить его себе в
непринужденной беседе с миссис Бансер,  которая  училась  в  консерватории
Форт-Уэйна и интересуется Скарлатти и клавесинной музыкой? Нет, Нийл, нет!
   - Что вы скажете о  местном  баптистском  проповеднике  негре,  докторе
Брустере, - так, кажется, его фамилия?
   - С доктором Брустером я знаком. О,  это  вполне  порядочный,  скромный
человек.
   - А почему в нашем приходе  так  мало  цветных  баптистов  и  даже  те,
которые есть, почти не заглядывают в церковь?
   - Видите ли, когда они  "заглядывали",  как  вы  выражаетесь,  чаще,  я
поручил служителям объяснить им, что, хотя, разумеется, наши двери  широко
раскрыты для наших чернокожих братьев, все же, вероятно, они гораздо лучше
будут чувствовать себя в Файв Пойнтс, среди своих. По-видимому,  служители
объяснили это достаточно вразумительно, что, впрочем, и требовалось.
   Есть у нас молодые священники, которые  со  мной  не  согласны.  По  их
поведению можно подумать, что они платные агенты рабочих союзов или всяких
там   еврейских    и    негритянских    организаций.    Отстаивают    даже
противозачаточные меры! Мы читаем в Писании, что Спаситель преломлял  хлеб
с ворами и грешниками, но нигде не  сказано,  что  он  приглашал  к  своей
трапезе маловеров, и смутьянов,  и  разрушителей  христианского  домашнего
очага, и своекорыстных агитаторов, белых, черных, желтых, любых!  Понятно,
друг мой?
   - Да, мне теперь многое понятно, доктор, благодарю вас, - сказал Нийл.



        23

   Мистер Пратт заметил его рассеянность и игриво поддевал его: "Вы все  о
чем-то мечтаете, Нийл, не иначе как влюбились". Однако в эти дни душевного
распутья Нийл по-прежнему оставался "одним из самых надежных  среди  наших
молодых сотрудников", а Консультация  для  ветеранов  исправно  привлекала
новых вкладчиков - демобилизованных, которые сейчас донашивали  солдатские
шинели,  но  впоследствии  вполне  могли  стать   акушерами,   владельцами
кафе-автоматов или фабрикантами кондитерских изделий.
   Среди ветеранов, приходивших  за  советом,  было  до  странности  много
негров, и Нийл с тревогой думал, не Райан ли их присылает, и не  рассказал
ли им Райан его тайну, и не грозят ли ему неприятности. Но  спрашивать  он
не решался.
   Все эти размышления были прелюдией к вечеру, который  он  провел  среди
цветных интеллигентов.


   В пятницу вечером он уговорил Вестл взять машину, потому что  он  опять
идет "на собрание ветеранов", а сам пешком и автобусом  добрался  до  дома
Джона Вулкейпа.
   Эмерсон уже вернулся в свою часть, но Нийла встретили Джон, Мэри, Райан
и Аш Дэвис с женой.  Ко  всеобщему  удивлению,  он  приветствовал  доктора
Дэвиса как давнишнего друга, о котором страшно стосковался.
   В светской непринужденности Аша Дэвиса, в золотом браслете часов на его
гладком темно-коричневом запястье было больше от парижских бульваров,  чем
от  Америки,  а  черные  усики  придавали  ему  сходство   с   французским
артиллеристом. Ему пошел бы  голубой  мундир.  Сослуживцы  по  лаборатории
находили,  что  Аш,  с  его  увлечением  музыкой,  теннисом  и  ботаникой,
несколько чудаковат, но отдавали ему  должное  как  прекрасному  химику  и
большому специалисту по пластмассам. Он три года  работал  в  лабораториях
Парижа, Цюриха и Москвы и за это время почти успел забыть, что он Цветной,
и стал считать себя Человеком.
   Ему очень не хотелось возвращаться в "великую белую республику", однако
он возвратился туда вполне сознательно. Его не прельщала жизнь  изгнанника
среди европейской богемы, за столиками кафе "Селект".  Благодаря  нехватке
химиков, вызванной войной, он получил ответственную  работу  на  комбинате
Уоргейта. Он наивно вообразил, что сможет работать здесь всегда, и, решив,
что довольно жить на чемоданах, они с Мартой купили  уродливый  коттедж  в
Кэну-хайтс и сверху донизу перестроили его.
   Он жил  содержательной,  плодотворной  и  скромной  жизнью,  был  очень
привязан к Марте и к дочке  Норе,  но  чувствовал  себя  немного  одиноко.
Вулкейпов и Ивена Брустера он уважал как борцов и честных людей, но их  не
тянуло к ученой и легкой беседе, которую он ценил превыше всего.
   Марта - прелестная толстушка Марта с чистой  темно-коричневой  кожей  -
была дочерью негра-юриста из Кентукки. В колледже она увлекалась драмой  и
дочь свою назвала Норой в честь героини "Кукольного дома". Марта никак  не
могла усвоить, что ее муж - Нахальный  Ниггер,  Который  Не  Знает  Своего
Места. Для нее  он  был  самым  взыскательным  ученым,  самым  благородным
человеком, самым веселым собеседником и самым нежным мужем на свете.
   Она  очень  старалась  разубедить  своих  менее  обеспеченных   цветных
сограждан в том, будто она и ее муж - попросту карьеристы. У бедняков были
веские  причины  для  таких  подозрений.  Они  достаточно  видели  негров,
которые, разбогатев на продаже эликсира для ращения волос  или  зазнавшись
на теплых  местечках  в  суде,  забывали  дедовские  хижины  и  стремились
втереться в так называемое Высшее Цветное Общество с  его  темно-кофейными
красавицами и такими же лимузинами, его  любовными  интригами,  продажными
поэтами и белыми альфонсами в салоне мадам Нуар-Мозамбик и  с  охотничьими
завтраками по всей форме - вплоть до красных курток и последующих  отчетов
в светской хронике (негритянских газет).
   Но Нийл не  знал  о  существовании  Высшего  Цветного  Общества,  столь
нелюбимого Мартой Дэвис. Он заблуждался, как всякий  неофит,  считая,  что
негры не могут быть так же самодовольны и пошлы, как белые.  А  ведь  они,
несчастные, часто щеголяют и крахмальными манишками, и  тридцатипроцентным
раствором лондонского произношения, и вообще бывают не менее  скучны,  чем
жители-Парк-авеню. Нийлу много еще предстояло узнать о цветных, а в  свете
этих откровений - и о белых.


   Вулкейпы, Дэвисы и Нийл сидели в  гостиной,  безуспешно  пробуя  разные
темы разговора и откладывая их одну за другой. Все были так  вежливы,  что
всем было не по себе, но тут хлопнула дверь, в комнате появился человек  с
симпатичной физиономией комического актера, и все закричали: "А-а, Клем!"
   Клем Брэзенстар, разъездной агент Городской  лиги,  был  сыном  черного
бедняка-издольщика с низовьев Миссисипи, которому  и  фамилию-то  дали  по
названию плантации. Клем никогда не учился в колледже.  Книги  (и  сколько
книг!) он доставал где попало, когда мальчишкой носился  по  всей  стране,
работая рассыльным, поваром, агентом  по  продаже  удобрений,  репортером,
агитатором. Сейчас в его задачу входило подыскивать неграм  более  сносную
работу, урезонивать черных фермеров, которые ленились изучать дизель-мотор
и основы кооперации, а также  (не  по  заданию  лиги,  а  по  собственному
почину)  отравлять  существование  белым  ректорам  колледжей,  поощряющим
дискриминацию негров. Он любил виски, китайские орехи,  Толстого  и  бокс.
Французскому языку от выучился в Марселе во время первой мировой  войны  и
знал его недурно, на итальянском же и еврейском объяснялся лишь  с  грехом
пополам.
   В то время как Вулкейпы были "выцветшие" северяне,  а  коричневые  лица
Дэвисов вызывали  в  памяти  арабов  и  сады  Альгамбры,  Клем  Брэзенстар
предстал  перед  изумленным  Нийлом  как  воплощение  того,  что   сеятели
ненависти называют "черный тут с негритянского Юга".  Это  был  человек  с
широкой, лукавой улыбкой, всегда появлявшийся неожиданно,  как  чертик  из
коробки. Он был черный, как ночь;  черный  и  блестящий,  как  новый  лист
черной копирки; казалось, он черный не только снаружи, как  Ивен  Брустер,
но до самых костей. Губы у него были красно-лиловые, ушные раковины черные
снаружи и внутри, белки глаз отливали желтизной, и  даже  ладони  были  не
розовые, а серые. Усмешка не сходила с  его  лица,  особенно  в  серьезные
минуты, потому что тогда он смеялся не только над другими, но и над  самим
собой.
   Толстые губы его маленького рта то и  дело  насмешливо  кривились,  лоб
собирался в беспокойные складки.  Он  был  очаровательно  безобразен,  как
бультерьер, но темная кожа его так сверкала, и держался он  так  весело  и
просто, что был прекрасен, как черный  дрозд,  раскачивающийся  на  стебле
камыша.
   В произношении его мешались Миссисипи, Гарлем и гнусавый Средний Запад.
Он часто употреблял слово "ниггер" в применении к себе и к своим  друзьям,
но врагу никогда не  разрешал  произносить  его  безнаказанно.  Многим  он
казался немыслимым, потому что это был абсолютно естественный и нормальный
человек,  не  отягченный   ни   честолюбивым   семейством,   ни   школьным
образованием, ни счетом в банке.


   - Знакомьтесь, это капитан Кингсблад, наш новый белый друг,  и  хороший
друг, - сказал Джон Вулкейп.
   Клем улыбнулся Нийлу улыбкой доброжелательного рабочего, и это вышло  у
него без малейшей натяжки. Улещать или поносить белых было для него  таким
же привычным делом, как подстегивать или одергивать черных.
   - Привет,  капитан.  Ну-с,  воинствующие  братья  мои,  всегда  приятно
вернуться в Гранд-Рипаблик, в блаженный край, свободный от  дискриминации.
Еду я сейчас в автобусе, а рядом сидит  этакая  смазливенькая  немочка  со
своим сынком-нацистом; вот он присмотрелся ко мне да  как  заорет:  "Мама,
смотри, какое черное чучело!" - а она вторит  колоратурным  сопрано:  "Это
бесопрасие,  я  напишу  в  автопусную  компанию,  как  нас,   американцев,
вынуштают ездить вместе с такими и с сякими!"
   Клем сиял, он громко смеялся над  своей  незадачей.  Удивленному  Нийлу
предстояло узнать, что так повелось у самых закоренелых  борцов  за  права
негров. Ничто не смешило их больше, чем собственные злоключения.
   Они не унывали, но из разговора с ними "новый  белый  друг"  все  лучше
понимал, каким неприятностям подвержены пасынки Страны Свободы.  Аш  Дэвис
спокойно рассказывал о пограничных штатах:
   - Непоследовательность в дискриминации - вот что губит бедного Самбо. В
одном городе на Юге он может свободно войти в любой магазин и пользоваться
парадным лифтом, и жена его может примерить выбранное платье; а в  другом,
за каких-нибудь сорок миль, его ни в один приличный магазин не  пустят,  а
если попробует войти - арестуют, и лифты, даже  в  учреждениях,  отдельные
для цветных и для белых. Годами мы, парии,  покупаем  на  железной  дороге
журналы в зале для белых, а  потом  в  один  прекрасный  день  здоровенный
полисмен арестовывает нас за то, что мы туда сунулись.
   Понимаете, капитан Кингсблад, не  только  унизительность  дискриминации
нас бесит. Плохо еще то, что невозможно угадать, когда именно  твой  самый
пустячный поступок  -  скажем,  поклонился  на  улице  монахине  -  сочтут
преступлением и изобьют тебя до бесчувствия. Вот от этой  неуверенности  и
бывает, что тихий, робкий человек хватается за бритву.
   Есть, конечно, цветные братья, которые хвалят Юг, потому что там  негры
изолированы и кучка  темнокожих  коммерсантов  может  наживаться  на  всех
прочих представителях "избранного" народа. Сейчас  в  негритянской  прессе
даже ведется полемика на тему о том, что лучше - ехать на Север, где  тебя
выморозят, или оставаться на Юге, где тебя сожгут.  Но  так  или  этак,  а
скорее всего тебе несдобровать.
   Клем Брэзенстар вскричал:
   - Это что же, опять, черт  возьми,  расовый  спор  на  всю  ночь?  -  и
поудобнее уселся на кушетке, готовясь принять в нем участие.
   - Меня увольте. Слышать больше не хочу о нашей проклятой расе! - заявил
Райан Вулкейп и тоже устроился поудобнее.
   Нийл сказал поспешно:
   - Прежде чем вы оставите эту тему... - кто-то засмеялся, -  ...я  хотел
бы узнать ваше мнение о письме, которое я как-то давно получил  от  своего
бывшего одноклассника,  он  служил  на  Тихом  океане.  Вы  мне  разрешите
прочесть кое-что оттуда?
   Их гмыканье, видимо, означало: "Разрешаем", - и он начал:
   "Последнее время работаю военным  следователем,  работа  поганая,  и  в
результате сильно изменилось мое отношение к неграм.  Их  здесь  очень  не
любят. Белый солдат более дружески настроен к представителям всякой другой
расы, потому  что  у  негров  по  отношению  к  белым  солдатам  нет  того
товарищеского чувства, какое связывает белых людей, а это очень важно там,
где люди  все  время  вместе.  Среди  негров  безусловно  есть  прекрасные
солдаты.  Но  в  каждой  военной  тюрьме  на  одного  заключенного  белого
приходится три негра -  сидят  за  самовольные  отлучки,  за  неподчинение
приказам, сексуальные преступления, поножовщину, за кражи у других солдат,
и все врут, врут без зазрения совести.  И  получается,  что  наши  ребята,
которые до войны не сталкивались с неграми, вернутся к  гражданской  жизни
сильно предубежденными против них".


   Нийл ожидал взрыва,  но  ответом  ему  было  молчание,  даже  не  очень
взволнованное,  а  потом  задиристый  сержант  Райан  Вулкейп   равнодушно
объяснил:
   - Ваш знакомый - типичный  полицейский  чин.  Хорошие  солдаты  его  не
интересуют, его дело - выискивать плохих. Он и не  слышал  о  бесчисленных
цветных подразделениях, которые покрыли  себя  славой,  -  взять  хотя  бы
семьсот шестьдесят первый танковый батальон. Но будьте уверены, он  знает,
какое впечатление  производит  анекдот,  который  подобные  ему  молодчики
пустили гулять по всей Азии и Европе, -  будто  у  каждого  цветного  есть
хвост! Не это ли должно было вдохнуть в нас бодрое товарищеское чувство?
   Все рассмеялись, а Клем Брэзенстар скомандовал:
   - А ну слазь с трибуны, Райан, дай поговорить специалисту!  Капитан,  в
том, что сказал этот молодой человек, есть доля правды, и чем больше  этой
правды, тем скорее вам, белым, следует предпринять что-то решительное  для
своей же пользы.
   В прежнее время всякие дяди Томы возносили хвалу господу, если  с  ними
обращались не хуже, чем со скотиной, но теперь не то. Наша молодежь читает
книги. Поймите, Новому Негру нужны все права Нового Белого Человека -  все
без исключения, и теперь он их не выпрашивает - он будет за них  бороться.
Вы, белые Яго, создали революционную армию из тринадцати миллионов Отелло,
мужчин и женщин. Вполне понятно, что цветные солдаты  невежливы  с  белыми
господами на войне, куда их послали, не спрашивая,  хотят  они  этого  или
нет. Им ближе их собственная война.
   Люди, которые, как я, выросли в лачугах без отхожих мест, возле грязных
луж, где гнили отбросы и дохлые собаки, люди,  которых  обворовывали,  как
могли, и лавочники с плантации и скупщики хлопка, не давая даже  взглянуть
на их счета, - эти люди иногда крадут у тех, кто их постоянно обкрадывает.
Какой рассадник преступлений создали вы, белые!
   Сегрегация! Для всех - будь то Джон и Мэри, Аш и Марта или такой черный
сапог, как я. Сегрегация. Мы, дескать, вроде свиней, и  с  людьми  нам  не
место, - и после этого ваш приятель из  военной  полиции  требует  от  нас
дисциплины да еще товарищеских чувств.
   Сегрегация! "Отдельно, но с теми же удобствами",  -  новые  вагоны  для
белых и клоповники на колесах для  счастливых  ниггеров!  Новые  кирпичные
школы для ваших ребят, - смотри снимки в воскресных газетах Атланты,  -  а
для нас, для нашей детворы - некрашеные сараи, скамьи без спинок и никаких
парт - пусть черные пащенки пишут у себя на коленях, если  им  обязательно
нужно писать, в чем разумные люди далеко не уверены.
   Сегрегация! Школьные автобусы для ваших драгоценных малюток, а  наши  и
пешком пять миль протопают. Для вас - больницы с кафельными полами, а  для
нас - бойни. Работа - пожалуйста:  самая  тяжелая,  самая  грязная,  самая
опасная, а белые  полисмены  выдумывают  для  нас  особые  законы  и  сами
выполняют функции и провокаторов, и судей, и палачей. И  после  этого  ваш
чувствительный  одноклассник  жалуется,  что  мы  не  доверяем  ему  наших
заветных тайн! Ну, знаете ли!
   И  Клем  расхохотался,  ласково  глядя  на  Нийла.  И  так  же  ласково
заговорила, обращаясь к нему, Марта Дэвис:
   - Мистер Кингсблад, белый  южанин  обязательно  расскажет  вам,  что  в
детстве его лучшим другом был черный постреленок, который научил его  пить
водку и насчет всего прочего просветил. Никогда он, бедный,  не  расскажет
вам, что дружил с черным мальчиком, прилежным и непьющим. Он  и  не  знал,
что среди цветных мальчиков бывают такие - он и по сю пору этого не знает!
   А сколько милых, по-настоящему добрых южанок будут заботливо выхаживать
чернокожую  девушку,  если  она  заболеет  тифом,  но   почувствуют   себя
оскорбленными, если она вздумает изучать психологию.
   На Юге нас угнетает не  только  прямая  опасность  -  страх,  что  тебя
линчуют, сожгут, изобьют. Об этом можно не вспоминать, разве что в  душные
ночи, когда зарницы  полыхают,  как  выстрелы.  Тогда  лежишь  в  темноте,
застыв, и прислушиваешься, и замираешь от ужаса, когда слышишь автомобиль,
шаги, шепот, - от ужаса, что это идут белые, а они никогда не  приходят  с
добром.
   Но главное - не этот страх, а беспрестанные, как будто бы и  незаметные
щелчки. Всякие мелочи - а на Юге так ценятся  мелочи:  розы,  и  дедовская
сабля, и стихи Ланье, и шумные споры о том, давить  или  толочь  мяту  для
джулепа.  Такие  мелочи,  как  надписи:  "Только  для  цветных",  -  чтобы
загордившаяся негритянка вроде меня помнила, что она - нечистая.
   После колледжа я год работала в школе на Крайнем Юге. Мне говорили, что
белые любят, чтобы цветные  учителя  подавали  пример  детям  и  одевались
особенно опрятно и чисто. У меня был  маленький  развалюшка-автомобиль,  я
сама покрасила его в белый цвет. Как-то в субботу я собралась  в  город  и
перед отъездом вымыла машину - она блестела, как зеркало,  -  и  мне  было
очень приятно, что на мне новый белый костюм и белые туфли. И новые  белые
перчатки! Я вышла из машины около аптеки, а  там  стоял  старый,  страшный
фермер - желтый, как червь, - так он  подошел  и  нарочно  выплюнул  целую
струю табачного сока прямо на дверцу  моей  чистенькой  машины.  А  другие
белые мужчины смеялись. Вот тогда я поняла, что над дверью в ад  написано:
"Только для цветных".



        24

   Клем Брэзенстар заявил, что, если они будут  говорить  только  о  таких
пустяках и не коснутся более ярких образчиков насилия на Юге,  вроде  того
случая, когда  негру,  вернувшемуся  с  фронта,  выбили  глаз  полицейской
дубинкой, их новому другу станет скучно и пострадает престиж  его,  Клема,
как мужественного южанина.
   Все опять засмеялись, но Нийла пронизала дрожь.
   Он пробовал спорить:
   - Но ведь на Севере негры  ни  в  одном  штате  не  подвергаются  таким
насилиям.
   - Во время расовых беспорядков, - сколько  угодно,  -  спокойно  сказал
Клем. - Но гораздо важнее вопрос о приеме на работу: темнокожим учителям и
стенографисткам прямо говорят, что на работу их не возьмут, -  не  потому,
что они с ней не справятся, а потому, что цвет лица у них неподходящий.  А
рестораны? В этом штате по закону туда обязаны пускать и  негров,  так  их
либо заставляют ждать - авось, уйдут, либо пересаливают им пищу  так,  что
есть невозможно. А военные заводы, где неграм не разрешают пить из  одного
фонтанчика с белыми! Что и говорить, пламенный патриот выйдет из человека,
который любит мыться каждый день, если твердить ему, что он не смеет  даже
пользоваться одним  водопроводом  с  фермером  янки  или  деревенщиной  из
Теннесси, искренне  убежденным,  что  ванны  существуют  для  того,  чтобы
держать в них червей для наживки.
   Нет,  мой   белый   друг,   не   поймите   меня   превратно:   в   этом
ультрадемократическом северном  городе  негров  не  линчуют  -  разве  что
изредка, - но каждый день нам  твердят,  что  мы  грязны,  больны  дурными
болезнями, что мы преступники. И думаете,  они  сами  в  это  верят?  Нет,
конечно. Но они внушают это себе, а потом внушают другим, и таким  образом
оттесняют нас от хорошей работы, на которую сами зарятся.
   Но что особенно восхищает нас здесь, в Гранд-Рипаблик, это что мерзкому
эфиопу не разрешено вступать в члены Христианской Ассоциации Молодых Людей
- щедро субсидируемой организации по распространению христианских идеалов,
- дабы оградить от  скверны  ее  бассейны  для  плавания  и  не  повредить
здоровью этаких-разэтаких сынов белых жертвователей на африканские миссии.
ХАМЛ! Холуйская Армия Мелких Людишек!
   - Я не знал, что в Гранд-Рипаблик  проводится  такая  дискриминация,  -
робко сказал Нийл.


   - Мне обиднее всего было то, - сказал Райан, - что в начальной школе  я
дружил со всеми белыми, и мальчиками  и  девочками,  мы  вместе  купались,
строили крепости из глины, и на коньках катались, и на санках, и я  привык
считать, что они в самом деле мои друзья, а потом, когда мы подросли,  они
обнаружили, что я "цветной", и поспешили мне об этом сообщить, а  когда  я
пошел к одной девочке, с которой мы много  лет  играли  вместе  у  нее  во
дворе, мне сказали, что ее "нет дома", а потом я видел, как она  вышла  из
подъезда с прыщавым белым мальчишкой, которого мы  все  презирали.  У  нас
сегрегация, капитан? Нет, что вы, просто карантин!
   Джон Вулкейп сказал мягко:
   - Мы с Мэри мало ощущаем дискриминацию. Конечно, мне  неприятно,  когда
двенадцатилетний белый малыш заглядывает ко мне в подвал и орет:  "Эй  ты,
чертов  Джонни,  куда  ты  запропастился?"  Но  так  обращаются  со  всеми
дворниками.  А  что  касается  оскорблений  в  ресторанах   и   кино,   мы
предпочитаем не нарываться на них. По вечерам сидим  дома  -  читаем,  или
слушаем радио, или играем в карты с  друзьями  -  и  никогда,  никогда  не
выходим. Мы с Мэри не любим скандалов и крика, и нам так спокойнее.  Никто
не может к нам придраться и попытаться выселить нас из нашего дома. Да, мы
очень любим наш дом, и здесь мы в безопасности.
   - До поры до времени, - грубо сказал Клем. - Сейчас на Юге  стало  чуть
получше, - меньше линчеваний, больше негров получили право голоса, кое-где
даже одинаковая плата для учителей, цветных и белых. Так  зато  на  Севере
стало хуже - иначе бы я остался без работы.
   - Да, - сказал Аш Дэвис. - Северянина  в  роли  синтетического  Роберта
Э.Ли ждет великое будущее. Вот, например, мистер Пит Снитч -  Иллинойсская
Сталелитейная Компания братьев Снитч. Он покупает в Южной Каролине  зимний
дом, и через два года он больше южанин, чем любой уроженец Юга.
   Когда-то он работал у пудлинговой печи, а теперь у него миллион, и  ему
с его женушкой понадобились аристократические  традиции  -  замок,  увитый
плющом, и резвые кони, чтобы совсем как у Вальтера Скотта. И  вот  на  Юге
все это к его услугам - магнолии, и дрозд-пересмешник, и белые колонны,  и
полянка  в  лесу,  где  некогда  местные  щеголи  дрались  на   дуэли,   и
почтительные бедняки, во всяком случае, почтительные на словах.  Последний
отпрыск семьи, в усадьбу которой Снитчи вселились,  как  кукушка  в  чужое
гнездо, работает в какой-то бирмингамской газете,  так  что  мистер  Снитч
вполне может считать, что вместе с домом в  его  собственность  перешли  и
фамильные привидения в кринолинах.
   Он стал помещиком с помощью денег и южанином с  помощью  лингафона.  Но
ему  нужно  доказать  свою  родовитость,  а  лучший  способ  для  этого  -
оскорблять тех, кто  стоит  ниже  тебя;  поскольку  же  нам,  эфиопам,  не
отпущено природой его англосаксонского пивного  румянца,  он  решает,  что
именно мы стоим ниже, и орет на нас громче, чем  какой-нибудь  каролинский
тюремщик, и в любом разговоре в Боллингтон-холле полковник Питерборо Снитч
первый будет кричать истошным голосом: "Не захотите же вы, чтобы ваша дочь
вышла замуж за ниггера!" Да, да, у вас, северян,  богатые  перспективы  по
части феодальных и плантаторских традиций.
   А старую поговорку "С  волками  жить  -  по-волчьи  выть"  я  для  себя
дополнил так: "Только не воображай, что ты первый до этого додумался!"


   Дальше разговор принял несколько истерический и не совсем понятный  для
Нийла характер.  Его  прервало  появление  Шугара  Гауза  с  котелком  для
завтрака.
   Шугар родился на сахарных  плантациях  Луизианы,  но  каким-то  образом
научился  обращению  с  рабочим  инструментом.  Сейчас  он  шел  на  завод
Уоргейта, где работал механиком в ночной смене. Работал  он  безупречно  и
поэтому верил, что его оставят на заводе и после войны, и,  не  уступая  в
наивности Ашу Дэвису, купил двухкомнатный домишко, где жил со своим  сыном
Бобби - отличным танцором-эксцентриком, черным вундеркиндом Файв Пойнтс.
   Говорил он по-южному,  глотая  половину  согласных,  и  Нийл  с  трудом
понимал его. Он был похож на индейца - тонкие губы, тонкий  черный  нос  с
горбинкой,  высокая,  прямая  фигура:  статуя  судьи  Кэсса   Тимберлейна,
высеченная из  базальта.  Одет  он  был  в  синюю  рубашку  и  комбинезон,
живописный, как всякая рабочая одежда.
   Когда его попытались втянуть в обсуждение расового вопроса, он  сказал:
нет, он ничего не знает насчет дискриминации, знает только, что здесь, как
и везде, цветных берут на  работу  в  последнюю  очередь,  а  увольняют  в
первую, так что не все ли равно?
   Нийл спросил его:
   - Но как вы переносите наши холодные зимы?
   - Мистер, в дырявой хижине в Луизиане в сорок градусов  жары  холоднее,
чем в моем здешнем крепком домике в сорок градусов мороза.
   - Шугар довольствуется малым, - сказал Аш. -  У  него  хватает  ума  не
терзаться постоянным ощущением неуверенности и бессилия, которое  удручает
нас с Мартой.
   - Вы, образованные, больно чувствительны, док, - сказал  Шугар.  -  Где
вам знать, что думает рабочий человек!
   - Рабочий! - возмутился Аш. - Я, когда кончил колледж, работал  поваром
в салон-вагоне - в жизни не забуду, какие  там  устраивали  попойки,  -  а
получив ученую степень, пошел служить на  фабрику  патентованных  средств,
изредка выводил формулы, а больше упаковывал ящики и грузил их в машины.
   Клем Брэзенстар начал было возражать Шугару:
   - Станешь чувствительным, когда в автобусе  женщина  пересаживается  на
другое место, если ты сел рядом с ней... Софи! Радость моя!
   В комнату незаметно вошла темнокожая молодая женщина,  и  Мэри  сказала
Нийлу:
   - Знакомьтесь -  Софи  Конкорд.  Она  медицинская  сестра  в  городской
больнице. А это мистер Кингсблад, новый друг.
   - Я видела мистера Кингсблада в банке, -  сказала  Софи  и  добавила  с
совершенно невинным видом: - Эта должность ему очень к лицу.
   Она смотрела на него живым и смелым взглядом, и он подумал, что никогда
еще не видел такой красивой женщины - и такой незамороженной.


   Софи Конкорд, уроженка Алабамы и ровесница Нийлу, была высокого  роста,
как Вестл, и с таким же открытым лицом, но более щедро  наделена  мягкими,
длинными линиями и изгибами, которые произвели впечатление даже на  такого
мирного битюга, как Нийл. У нее был большой рот  и  кожа  почти  такая  же
темная, как у Аша Дэвиса, теплая, темная кожа, гладкая, как  атлас,  и  ее
голые руки цвета полированного ореха оттеняли белую ткань не очень  нового
вечернего платья.
   Когда-то Софи выступала  с  негритянскими  песенками  в  ночных  клубах
Нью-Йорка; ее принимали в богатом веселящемся гарлемском обществе;  но  ей
надоело кривляться на потеху белым ротозеям. Она демонстративно  ударилась
в добродетель, спела под джаз обет целомудрия и после  трех  лет  труда  и
лишений стала медицинской сестрой, умелой, терпеливой  до  самозабвения  и
очень бойкой на язык.
   Она шутливо уверяла, что гораздо приятнее возиться со вшивыми ребятами,
чем с белыми ухажерами. Требовательный Райан Вулкейп  признавал:  "Софи  -
медсестра что надо, хоть  от  нее  и  отдает  духами  Кобра  и  кружевными
подушками".


   - Наш новый белый  друг,  видимо,  хороший  малый,  -  во  всеуслышание
объяснил ей Клем. - Мы тут преподавали ему Доктрину Подрывания  Основ  для
второго года обучения, - он и глазом не сморгнул. Не иначе как в нем самом
есть капелька шоколада.
   Все засмеялись, кроме Вулкейпов и Нийла, которому вдруг стало холодно.
   - Ну, конечно, набросились на несчастного человека, которого интересуют
спортивные рекорды Джо Луиса, и пичкаете его  пропагандой.  Наверно,  ваша
расовая агитация успела надоесть ему так же, как мне,  -  сердито  заявила
Софи, тоже взбираясь на трибуну. - Скажите, мистер  Кингсблад,  вы  что  -
очередной белый турист, изучающий нравы трущоб, или настоящий друг  нашего
народа?
   - Такой настоящий, что вы и представить себе не можете, - ответил Нийл.
   - Он хороший, славный человек, - подтвердила Мэри Вулкейп.
   - Умница, паинька!
   Голос Софи, даже когда она старалась  язвить,  напоминал  Нийлу  летнюю
ночь, пронизанную светлячками.
   - Белые люди часто думают, что мы недоверчивы и к нам  трудно  подойти.
Может быть, они и правы. У каждого из нас есть унизительные воспоминания о
том, как белые прикидывались нашими друзьями,  захваливали  нас,  а  потом
выдумывали о нас всякие гадости.
   На одного такого белого, как Суини Фишберг или Коуп Андерсон,  которым,
если вы друг, безразлично, какого  вы  цвета,  так  же,  как  безразлично,
черные у вас волосы  или  рыжие,  -  найдется  десять  мерзавцев,  которые
набиваются нам в друзья либо потому, что хотят нам что-нибудь  навязать  -
швейную машинку, новую религию или коммунистическое учение - либо  потому,
что они в свободное время  увлекаются  Социальным  Равенством  для  Бедных
Цветных Братьев так же, как подарками для Англии и романами Томаса  Вулфа,
как Сальвадором Дали и монсиньором Шиан. А то еще есть белые неудачники  -
брошенные женщины, безработные журналисты, проповедники без паствы,  -  те
воображают, что могут добиться признания и горячей любви в нашем мире, что
мы только и мечтаем о белом покровителе, который когда-то прочел биографию
Букера Т.Вашингтона. Такие-то  и  отпугивают  нас  от  наших  милых  белых
друзей. Так что видите, мистер Кингсблад, мы присматриваемся к вам с такой
же опаской, как и вы к нам.
   Она проповедовала, как миссионер, а Нийл глядел на нее, как на женщину.
Она двигалась плавно, словно кошка, бронзовая  кошка,  а  если  тронуть  -
бронза станет мягкая и живая. И грудь у нее, наверно, твердая, как  бронза
и шелковистая, как шерсть у кошки.
   Тут он раздраженно тряхнул головой: "Ты, Кингсблад,  неудавшийся  белый
человек, не можешь ты любить этот народ без тоге, чтобы  у  тебя  руки  не
тянулись к его женщинам?"
   Шугар Гауз поднялся, взял свой котелок и сказал нараспев:
   - А мне вот белые у нас на заводе больше нравятся, чем эти зазнайки,  о
которых мисс Софи говорила. Там с тобой либо  делятся  колбасой  и  пивом,
либо ненавидят тебя и говорят об этом яснее ясного - ломом по голове.  Ну,
прощайте.
   Говорил Шугар так, словно у него рот полон каши, и выражался не  всегда
грамотно. Но Нийлу было ясно, что это уже не тот получеловек,  о  котором,
останься он на Юге, даже самые добросердечные белые сказали бы: "Для негра
он ничего". Здесь он стал человеком, таким же, как Уэбб Уоргейт  или  Джон
Вулкейп. Только веселее!
   Нийл заметил, что за весь вечер не слышал ни экзотической речи, которой
наделяют южных  негров  в  романах,  ни  соблазнительных  непристойностей,
неизменно фигурирующих в рассказах о Гарлеме,  о  наркотиках  и  кошмарных
преступлениях. Если не считать отдельных словечек, занесенных с  Юга,  эти
люди - еще одно откровение! - разговаривали так же, как его знакомые,  как
все, с кем он встречался в банке, в армии, в университете. Только веселее!


   Выступал Клем:
   - Я хочу рассказать мистеру  Кингсбладу  про  дядю  Бодэшеса.  Это  тот
молодец - он белый, но у него есть бедные родственники из цветных,  -  тот
самый болван, который, наверно, и пустил в ход фразы  вроде:  "Среди  моих
ближайших друзей  есть  евреи"  и  "Я  целиком  за  союзы,  но  не  терплю
агитаторов". Этот дядюшка Бодэшес авторитетно разъясняет,  что  сегрегация
нужна потому, что иначе, мол, негры заберут себе в жены всех белых женщин,
и ведь такому олуху не втолкуешь, что большинство из нас охотнее  женилось
бы на такой девушке, как Софи, чем на белой красотке.
   Моя-то жена, дай ей бог здоровья, не желтая, как вы.  Она  у  меня  что
лакированная туфля. Но захоти я жениться на  белой,  которая  захотела  бы
выйти за меня, - и женился бы, будьте спокойны.
   Когда кто-нибудь разоряется насчет того, сколько  теперь  браков  между
белыми и черными, можете не сомневаться,  что  он  просто  ищет  удобного,
благочестивого, бесстыдного предлога, чтобы охаять свою цветную прислугу и
потом с чистым-сердцем платить ей меньше прежнего.
   Но у дяди Бодэшеса есть  формула  еще  почище:  "Негритянская  Проблема
Неразрешима". Звучит это страшно учено, прямо из трактата по этнологии, но
значит всего только то, что она неразрешима для дядюшки Бодэшеса, пока  он
не успокоится в уютной могилке - на Форрест-лон!.. А  теперь,  Мэри,  ради
всего святого, будет сегодня кофе с пышками?
   И Мэри подала на стол не  что  иное,  как  кофе  с  пышками.  Они  были
изумительно вкусные.


   Стоя с чашкой в руке возле стула молодой мулатки, Нийл не был похож  на
человека, переживающего драматическую коллизию, но в  Софи  Конкорд  с  ее
узкими  глазами  и  певучим  голосом  воплотилась  для  него  вся  манящая
таинственность сказочной Африки, и он чувствовал, что ей следовало бы петь
колдовские  заклинания,  а  не  ратовать  за  фонды  на  лечение  детского
паралича.
   Новообращенного Нийла  тянуло  ближе  подойти  к  этим  избранным;  ему
хотелось, чтобы они  называли  его  по  имени,  как  друг  друга,  но  они
продолжали величать его "мистер". Даже когда он по ошибке  назвал  доктора
Дэвиса "Аш", спокойное "мистер" сразу поставило его на место.  Он  вежливо
говорил "мисс Конкорд", но, глядя, как она откидывает голову,  встряхивает
темными волосами и вздыхает: "О господи!" - он думал, что такое  обращение
идет ей, как тигрице - уздечка. Ему хотелось видеть ее  в  угарном  блеске
бродвейских кабачков, а не на Майо-стрит за кофе с пышками.
   Обращаясь только к ней, он промямлил:
   - Что вы думаете о будущем вашего народа? - И похвалил  себя  за  столь
умело поставленный вопрос.
   Софи ответила резко, как умела отвечать Вестл:
   - Что именно вас интересует, мистер Кингсблад? А то вы спрашиваете, как
страховой  агент  по  телефону:  "Хорошо  ли  вы   сегодня   спали?"   или
"Здравствуйте, здравствуйте, ну, как мы себя чувствуем?"
   - Может быть, но только я действительно хочу это знать.
   - Зачем?
   - Да просто... мисс Конкорд, мне страшно нравятся ваши друзья... и вы.
   - Мистер, я не слышала таких комплиментов от белых банкиров с тех  пор,
как работала в Гарлеме, в "Тигровой шкуре",  и  один  белый  финансист  из
города Бисмарка, большой охотник до черной дичи, все хотел  зайти  ко  мне
домой посмотреть гравюры  -  гравюры  он  предлагал  принести  с  собой  -
новенькие, хрустящие - и...
   - Перестаньте!
   - Что такое?
   - Я в самом деле интересуюсь неграми. Я учусь.
   - Боже милостивый, что он говорит!
   - Какой колледж вы кончали, Софи?
   - Ау?
   - Вы же всего-навсего образованная девушка из Алабамы, а прикидываетесь
африканкой.
   - Мистер, вы угадали! Но я проучилась только год и,  прости  меня  бог,
все время ухлопала на историю Франции!
   - Я никак  не  думал,  что  встречу  среди  вас  столько  людей,  более
начитанных, чем я.
   - А вы не обольщайтесь. Таких немного.
   - Здесь - все. Не издевайтесь над бедным белым профаном. Расскажите мне
о себе.
   - Мистер, неужели вы еще  не  поняли,  что  я  такое?  Я  же  та  самая
красавица квартеронка, воспитанная  в  нью-орлеанском  монастыре,  знойная
невольница со сверкающими очами  и  тяжелыми  иссиня-черными  косами,  что
стоит  вся  в  слезах,  а  больше  почти  ни  в  чем,  на  помосте   перед
сластолюбивыми плантаторами (или театральными антрепренерами) в касторовых
шляпах и с часами на толстых цепочках. Но один человек  -  молодой  Невиль
Кэлхун Кингсблад из Кингсблад-Корнере, штат Кентукки, - сжалился над  ней,
и вскоре можно было увидеть, как по галерее таинственного старинного  дома
близ Лексингтона скользит закутанная женская фигура - вот она  скользит  -
вот она - бедняжка!
   Нет, серьезно, милый  мистер  Кингсблад,  не  пытайтесь  искать  в  нас
романтики. Мы - трудовой народ, и у нас одна забота - добиться  расширения
права на труд  для  всех  негров,  так  чтобы  цветная  девушка  с  высшим
образованием могла надеяться получить место делопроизводителя на  тридцать
два доллара семьдесят пять центов в неделю, а  не  работать  всю  жизнь  в
прачечной. Вот что мы такое - и все.
   Но когда она говорила это, они уже были друзьями.
   Он наконец заметил, что на ней надето: длинное белое платье с  кричащим
золотым болеро, кольцо с огромным топазом, которое  плохо  вязалось  с  ее
речами.
   "Надо запомнить, чтобы рассказать Вестл", - привычно мелькнуло у него в
мозгу, но он тут же сообразил, что едва ли расскажет Вестл о туалете  Софи
или о чем бы то ни было, касающемся этого сорванца с дипломом.


   Когда опять завязался разговор на расовые темы,  к  которым  их  тянуло
неудержимо, как  котенка  к  шуршащей  бумажке,  Нийл  узнал,  что  всякий
доброжелательный белый, который спросит: "А негров не удовлетворило бы..."
- услышит в ответ "нет". Он  узнал,  что  южный  либерал  -  это  человек,
объясняющий северному либералу, что Бил-стрит переименована в Бил-авеню.
   Он услышал  о  цветных  судьях,  хирургах,  о  военных  корреспондентах
негритянских газет. Странные вещи он услышал - что есть  негры-буддисты  и
негры, исповедующие иудейскую религию,  негры-коммунисты,  негры-масоны  и
негритянские студенческие братства, неимущие негры, которые ненавидят всех
лавочников-евреев, и негры столь имущие, что они ненавидят  всех  неимущих
негров.
   Неизбежно они подошли к следующему вопросу, и Нийл, смущаясь, обратился
к доктору Дэвису:
   - Наверно, вам это уже надоело, но скажите,  какая  цена  тому  доводу,
будто негры потому низшая раса, что  они  не  настроили  в  Африке  всяких
соборов и парфенонов?
   Все засмеялись, но доктор Дэвис ответил вполне серьезно:
   - А вы попробовали бы построить Парфенон среди мух цеце! Но  наш  народ
немало строил вместе с другими рабами в Египте и в Риме. А кто, по-вашему,
строил дома плантаторов? Не сами ли хозяева плантаций? А  знаете  вы,  как
много сейчас молодых архитекторов среди цветных?
   Нет, мистер Кингсблад, не рассчитывайте на то, что негры спасуют  перед
белыми  в  области  архитектуры,  даже  если  какой-нибудь   сладкоречивый
проповедник в некрашеной дощатой часовне разливается на  тему  о  "неграх,
которые по неисповедимой воле божией  никогда  не  сумеют  построить  даже
самого завалящего парфенонишки". Ого, уже час! Надо идти домой!
   Нийл чувствовал, что открыл новый мир - диковиннее луны,  темнее  ночи,
ярче утра в горах, мир волнующий и опасный.
   "Люблю этих людей", - думал он.



        25

   - Не знаю, как вы, миллионеры, а я  человек  рабочий,  и  мне  пора,  -
заявила Софи Конкорд.
   "Так и Вестл говорит!"
   Марта Дэвис взялась подвезти Софи. Аш предложил:
   - А я провожу мистера Кингсблада до автобуса... Не стоит  ходить  здесь
одному после часа  ночи.  Попадаются  темные  личности  -  не  обязательно
цветные. Обещаю не говорить на расовые темы, хотя полной гарантии дать  не
могу. Я на  днях  умудрился  где-то  прочесть  вместо  "кассовый  сбор"  -
"расовый спор".
   Прощаясь с Мэри Вулкейп, Нийл сказал вполголоса:
   - Я провел замечательный вечер, но я  и  сейчас  не  знаю,  могу  ли  я
признаться даже этим нашим друзьям, что я негр.
   - А я не уверена, следует ли в этом признаваться,  далеко  не  уверена.
Зачем подвергать себя унижениям, о которых мы сегодня говорили?
   Кое-где на Майо-стрит за  темными  занавесками  еще  виднелся  свет,  в
каком-то помещении над магазином громко смеялись. В  переулках  гнездились
тени - может быть, притаившиеся люди, может быть, бочки, но так или  иначе
Нийлу они не нравились. Аш не  начинал  разговора,  и  Нийл  заметил,  как
внимательно он приглядывается к каждой бездомной кошке,  к  каждой  темной
мужской фигуре, скорчившейся на тротуаре.
   Нийл захотел идти пешком и дальше автобусной остановки - до Кену-хайтс,
где жил Аш.
   Дом доктора Дэвиса был маленький, с плоской  крышей,  но  по  огромному
окну, превращавшему целый его угол в стеклянную клетку,  Нийл  понял,  что
это  так  называемый  "стиль  модерн",  протест   против   тюдоровских   и
мавританских  особняков  Сильван-парка.  Он  слышал,  как   мистер   Пратт
неодобрительно называл такие постройки "анархическими", но ему никогда  не
приходилось бывать в них.
   Аш сказал негромко: "Зайдите, выпьем", - и  Нийл  очутился  в  комнате,
которая и оттолкнула и очаровала его своей нарочитой пустотой, отсутствием
каких бы то ни было безделушек. В ней было два  центра:  огромное  угловое
окно, из которого, далеко внизу, были видны бледные цепочки огней  в  Файв
Пойнтс, и строгий камин  из  полированного  камня,  без  полки.  Несколько
кресел необычной формы, обитых кустарной тканью, свидетельствовали о  том,
что удобство здесь ценится больше, чем марка "чиппендейл", а на стене,  не
то  оклеенной   обоями,   не   то   обитой   каким-то   металлом,   висела
одна-единственная картина - вихрь  крутящихся  треугольников.  На  пианино
бесформенной глыбой высилась черная скульптура.
   - Это, значит, и есть стиль модерн? -  дивился  Нийл,  пока  Аш  сбивал
коктейль у стенного холодильника.
   - Так его принято называть.
   - Какой архитектор вам строил?
   - Я сам, а скорее никто. Здесь был сарай, и мы  с  Мартой  приспособили
его под жилье. Но знаете, этот дом -  знак  моего  позора.  Боюсь,  что  я
построил его на зло Люциану Файрлоку, а  тянуться  за  снобами  хуже,  чем
тянуться за мещанами. Вы знаете Файрлока?
   - Заведует рекламой у Уоргейта - южанин? Да, немного знаю.
   - Он южанин-либерал - окончил университет Вандебильда,  из  тех  людей,
которые считают, что мы, такие-сякие негры, должны  знать  свое  место,  и
вместе с тем хотят прослыть терпимыми, хотят, чтобы мы  учились  тому  же,
что и белые, но помалкивали. Файрлок живет  через  два  дома  от  меня,  в
ужасающем Ноевом ковчеге с завитушками - по военному времени  он,  бедный,
ничего лучшего не нашел.
   Он встревожился, когда обнаружил, что мы