Тоотс подносит руку к глазам, вглядывается в это удивительное зрелище на гребне холма и ощущает желание поскорее куда-нибудь исчезнуть. Беспомощно оглядевшись несколько раз вокруг, он делает даже движение, будто собирается пойти на кладбище, но все же остается на месте. Если он не сразу узнал этого человека, это еще не значит, что тот его не узнал. Во всяком случае, прятаться бесполезно, да уже и поздно. Лицо человека там, наверху, сияет на солнце, как позолоченный орех на рождественской елке, его действительно трудно узнать, но самого Тоотса сверху видно так же ясно, как он сам видит сейчас людей, направляющихся к церкви. -- Добрый вечер, Аадниэль! - восклицает усмехаясь Тоотс, когда человек подходит поближе. Кийр отвечает сразу же длинной и путаной фразой, из которой Тоотсу понятны лишь отдельные слова; слова эти - "вчера" и "сегодня опять", все остальное слилось в неясное бормотанье. При этом на лице Кийра нельзя прочесть особой радости по поводу новой встречи со школьным товарищем. -- Как ты сюда попал? - спрашивает его Тоотс. -- Как попал... Так же, как ты попал, так и я попал. Пришел. -- Гм... - замечает Тоотс. - Чего ты такой злой? -- А, да что там - злой... - отвечает Кийр, размахивая тросточкой. - С тобой же вообще нельзя... Целый день сегодня проболел, сейчас вышел немножко... проветриться. Ходил на могилу бабушки. -- Вот чудо! - вскрикивает Тоотс. - Точь-в-точь, как и я. Я то же самое... И тоже пришел на могилу бабушки. А теперь куда бредешь? -- Куда? - хмуро отвечает Кийр. - Куда же мне идти, как не домой. -- Ага-а! - живо отзывается Тоотс. - Ну и иди себе домой. До свидания! А я схожу на могилу бабушки и оттуда тоже домой. До свиданья, будь здоров, Аадниэль! Школьные приятели расстаются. Кийр спускается с холма, а Тоотс спешит на кладбище, словно боясь опоздать на могилу бабушки. За воротами он останавливается и подозрительно глядит вслед ушедшему. -- Удивительное дело! - говорит он себе. - Где же, собственно, похоронена его бабушка, если он разыскивал ее могилу на шоссе? Шут его знает, этого рыжего! Тоотс грызет ногти и с нетерпением ждет, пока соученик его отойдет подальше. Затем украдкой выходит из-за ворот и, подобно библейскому Лоту, не оглядываясь назад, бежит через горку. Когда он спустя некоторое время все же на минуту оборачивается, то к ужасу своему замечает, что рыжеволосый крадется следом за ним. Долговязый слизняк этот успел уже почти настигнуть его, так что о бегстве нечего и помышлять. "Как этому бесу удалось меня так быстро нагнать?" - проносится в голове у Тоотса обидная мысль. И хотя игра проиграна, ему все-таки хочется предпринять еще одну попытку. Он шагает обычным шагом, делая вид, будто и не замечает, что за ним по пятам, размахивая тростью, мчится Кийр. Затем Тоотс резко оборачивается и останавливается. -- Так я и думал, - бормочет он про себя, - бежит. Ну и пусть, - добавляет он тут же, - теперь надо пойти ему навстречу и спросить, за кем он, собственно, гонится. Кийр в это время убавляет шаг и поглядывает назад, на кладбище, с таким видом, словно ему нет никакого дела до Тоотса. -- Ты же собирался домой, - спрашивает его Тоотс с другой стороны шоссе. -- Ну да, - отвечает Кийр краснея. - Я и пойду, но я забыл на могиле бабушки книгу. -- Господи боже мой! - восклицает Тоотс. - Так чего же ты сюда явился? Могила-то ведь на кладбище. -- Ну да, на кладбище, но я пришел поглядеть, может, я книгу выронил где-нибудь здесь. -- А-а, - тянет Тоотс и шарит по земле глазами. - Что-то не видать ее нигде... А не помнишь ли, Аадниэль, ходили мы вчера на кладбище? -- Вчера? - Кийр искоса смотрит на Тоотса и покачивает головой. - Нет, вчера мы сюда и близко не подходили. Но тебе, Йоозеп, правда, очень хотелось сюда подняться. -- Чего ты болтаешь? Не может этого быть! -- Да, да, тебе хотелось пойти на хутор Рая. Кийр морщит лоб и усмехается уголками рта, выражая этим не то сожаление, не то упрек, а может быть, и то и другое вместе. -- На хутор Рая! - удивляется Тоотс. - Я - на хутор Рая! Чего я там забыл? -- Вот этого я не знаю, - отвечает Кийр, втягивая голову в плечи. - Но тебе хотелось туда пойти. Не заартачился бы Имелик, так ты бы и пошел. -- Вот так штука! Да нет! Ты врешь! - снова сомневается Тоотс. Голос его как-то нелепо дребезжит и, меняя тон, неожиданно переходит в бас. -- Вру! - злится Кийр. - Очень мне нужно врать. Ты и правда ничего не помнишь? -- Не помню. -- Тогда ты, значит, и того не помнишь, что мы собирались в воскресенье встретиться у церкви, чтобы пойти к кистеру. -- К кистеру? Ага! Нет, нет, нет, погоди, это я помню. Мне об этом Имелик еще у ворот нашего дома напомнил. Тоотс покручивает свои рыжеватые усики, играет хлыстом и бросает взгляд в сторону церкви. "Вот кикимора, - думает он, - как запомнил все, что было вчера! Сам был пьян вдрызг, ходил кособоко, а сейчас гляди - выкладывает как по писаному. Во всяком случае, теперь ясно, что там я вчера не был. И это очень хорошо, что Имелик заартачился". Наступает пауза. Кийр кончиком трости чертит на песке свою фамилию, вырисовывает рядом с ней какой-то цветочек, вздыхает и поглядывает в сторону хутора Рая, где среди других строений четко выделяется красивый жилой дом. Но вдруг взгляд его становится пристальным, маленькие, как булавочные головки, глаза расширяются и веснушчатое лицо заливается густой краской. -- Что там такое? - спрашивает Тоотс, заметив, как изменилось лицо у Кийра. Сдвинув шляпу на затылок, Тоотс подносит руку к глазам и по примеру своего собеседника всматривается в ту же сторону. -- Да нету там ничего, - отвечает Кийр, делая равнодушное лицо. -- Как это ничего нету? - допытывается Тоотс. - А чего ж у тебя нижняя челюсть затряслась? -- Мне холодно. -- Холодно? Кому же сейчас холодно! Хо-хо-хо! Ему, видите ли, холодно! Тоотс снова приставляет руку к глазам и внимательно всматривается. -- Кто-то идет, - произносит он наконец. - И если не ошибаюсь, женщина. -- Возможно, - безучастно отвечает Кийр. Но уголки рта его кривятся. Трудно сказать, хочет ли он этой гримасой скрыть приступ смеха или же это просто вымученная улыбка. Приятели снова умолкают. Несмотря на долгие годы разлуки, разговор между ними как-то не клеится. Раза два Тоотс, правда, делает попытку подойти к Кийру поближе, протягивает руку к пуговице его сюртука и улыбается, словно ему хочется о чем-то спросить, но так и произносит ни слова. Кийр топчется на своих длинных, тощих ногах, то и дело опираясь на трость. Затем он делает несколько шагов по дороге к хутору Рая, но, заметив, что Тоотс собирается идти туда же вместе с ним, останавливается. -- А твоя книга! - восклицает Тоотс. -- Ах да! - отвечает Кийр, глядя на него исподлобья. Приятели шагают к воротам кладбища и здесь снова задерживаются. Кийр хмурит брови, что-то про себя бормочет и энергичным шагом направляется к церкви, видимо, твердо надеясь таким образом избавиться от Тоотса. Но от школьного приятеля не так-то легко отделаться. -- А твоя книга! - шагая за ним, напоминает Тоотс. Как проклятие, ходит он за ним следом, похлопывая себя хлыстом по голенищам. - Пойди возьми свою книгу на могиле бабушки. А то куда ты, дурень, без книги пойдешь? Сегодня - книга, завтра - книга, так даже большая библиотека не выдержит. Иди, неси с бабушкиной могилы свою книгу. Кийр поворачивает назад. Он, кажется, вообще потерял способность что-либо решать. Куда бы он ни ступил, всюду за ним следует этот палач в шляпе с перышком! А барин из России, напротив, чувствует себя хозяином положения. Он отворачивается и хохочет, как бес, над растерянностью Кийра. -- Чудесная погодка, Аадниэль, не правда ли? Пум-пум-пум-хм-хм-хм!.. - спрашивает он, давясь от смеха. Один бог знает, как долго продолжалась бы вся эта возня на кладбищенском холме, будь у наших школьных приятелей достаточно времени, чтобы в соответствии с обстоятельствами проявить все свои таланты. Но личность, приближавшаяся к кладбищу со стороны хутора Рая, тем временем подошла уже довольно близко, и появление ее вносит некоторую ясность в запутанную ситуацию. Личность эта оказывается белокурой молодой девушкой. Кийр откашливается и с почтительного расстояния отвешивает ей поклон. IX Молодая девушка приближается медленно, смиренно потупив взор. Так шествуют в монастырском саду монахини перед вечерней молитвой. Почтительное приветствие Кийра остается даже незамеченным, и рыжеволосый вынужден раза два нервно кашлянуть, чтобы как-то скрыть сове смущение. Лишь поравнявшись с молодыми людьми и после того как Кийр снова снимает шляпу, девушка поднимает наконец глаза, глядит на кланяющегося Кийра и улыбаясь кивает головой. В этот момент приподнимает свою украшенную пером шляпу и Тоотс, причем круглые глаза его выражают испуг. Девушка останавливается и пристально, в упор глядит на Тоотса. Хотя у того сейчас такое чувство, словно в глаза ему попал песок, он мужественно выдерживает этот взгляд. Под конец он даже улыбается и поглаживает свои рыжеватые усики. -- Бог ты мой! - восклицает девушка. - Да ведь это же... это же Тоотс... господин Тоотс. -- Да, да, - отвечает он. - Я и есть. И, если не ошибаюсь, вы барышня... барышня Тээле... с хутора Рая. -- Совершенно правильно! Бывшие соученик и соученица радостно подходят друг к другу и обмениваются рукопожатием. Кийр извивается, вертится вокруг них волчком и сопит за спиной у Тоотса до тех пор, пока девушка наконец не замечает его и здоровается. Но Кийра она приветствует как бы мимоходом, словно мирясь с неизбежным злом, и в то же время не отрывает взгляда от Тоотса. -- Как вы изменились! - удивляется Тээле. - Так повзрослели и возмужали, вас прямо не узнать. Не будь здесь господина Кийра, я, наверное, прошла бы мимо... Нет, это поразительно! А ведь не так уж много времени утекло с тех пор, как мы виделись в последний раз. -- О, все-таки! - с вежливой улыбкой отвечает Тоотс. - Добрых несколько лет миновало. Да и вы изменились, барышня... барышня Тээле. Ей-ей, доведись мне встретить вас где-нибудь в России... я бы вас не узнал, я в это убежден. -- Но как вы очутились здесь, в нашем краю? -- Так просто... взял да и приехал... Может случиться, вообще останусь на родине, буду хозяином в Заболотье. -- Но это же чудесно! - откликается Тээле. - Родине так нужны образованные люди, образованные земледельцы. Обязательно оставайтесь у нас, господин Тоотс. -- Но у него в ногах исиас, - попискивает из-за спины Тоотса Кийр. - Ему сначала вылечиться надо. Фраза эта крапивой обжигает душу Тоотса, угрожая расстроить так прекрасно завязавшуюся беседу. Именно теперь барину из России становится вдруг ясно, что некоторые люди созданы лишь для того, чтобы служить обузой и помехой своим ближним. Примерно ту же истину незадолго до этого открыл для себя и Кийр и сейчас с особой остротой ощущает ее непреложность. -- Что вы сказали, господин Кийр? - спрашивает Тээле. -- Хи-хи! - кисло улыбается в ответ Кийр. - Исиас, исиас! -- Что это значит? - снова спрашивает Тээле и почему-то краснеет. В то же время по ее миловидному лицу пробегает тень недовольства. -- Нет, я и правда не понимаю, что господин Кийр хочет этим сказать, - произносит Тоотс, покашливая и косясь на своего приятеля. И прежде чем тому удается что-то разъяснить, Тоотс вновь подхватывает прерванную нить разговора. -- Разумеется, вы правы, барышня Тээле, - говорит он. - Родине нужны образованные земледельцы, в этом не может быть сомнения, но... Видите ли, земли маловато. Заболотье чересчур крошечное, чтобы... Вот если бы прикупить еще земли, можно бы использовать и новейшую сельскохозяйственную систему, ну а так... Кто его знает... -- Ах, бросьте, - возражает Тээле. - Не такой уж и маленький хуторок - ваше Заболотье. -- Да, но он весь в догах, - снова вмешивается Кийр, сочувственно покачивая головой. За эти слова Тоотс готов был бы до тех пор дуть на светильник жизни Кийра, пока тот совсем не погас бы. И он сделал бы это спокойнейшим образом, без всякой душевной борьбы, почти так же просто, как он выпивает свой утренний кофе. Но присутствие Тээле удерживает его от резких мер против обидчика. Переступая с ноги на ногу, он как бы нечаянно наступает Кийру на мозоль, невнятно бормочет "pardon" и закуривает папиросу. -- Долги ничего не значат, - замечает после долгого молчания Тээле. - С долгами можно постепенно расплатиться: если хутор привести в порядок, он станет и больше дохода приносить. Не правда ли, господин Тоотс? -- Разумеется, - отвечает Тоотс. - А когда говорят о земледелии, то людям, которые в своей жизни ничего кроме ножниц и утюга не видели, лучше бы помалкивать. Лицо Кийра заливается краской, и он с таким рвением начинает вертеть блестящую рукоятку своей тросточки, словно хочет совсем ее отломать. Тээле понимает, что между бывшими школьными приятелями пробежала черная кошка, и меняет тему разговора. -- А куда вы сейчас собрались? - спрашивает она, обращаясь одновременно к обоим собеседникам. И, она добавляет: - Если ничего спешного у вас нет и вы свободны, пойдемте к нам, в Рая, посидим немного, попьем чайку и поболтаем. У нас ведь столько общих воспоминаний и общих знакомых, вряд ли нам будет скучно. Несмотря на вражду, Кийр и Тоотс, услышав такое приглашение, вопросительно переглядываются, как бы спрашивая совета друг у друга. -- Но ведь вы сами собрались куда-то, - после короткого раздумья начинает Тоотс. - Не помешаем ли? -- Ах, да что вы! - отвечает девушка. - У меня не такие уж важные дела, могу пойти и завтра и послезавтра, все равно когда. -- С превеликим удовольствием, - бормочет тогда Тоотс, и все общество направляется на хутор Рая. Время от времени Тоотс украдкой поглядывает на пышные волосы Тээле: заплетенные в тугие косы, они как бы венцом украшают голову девушки. С прошлых времен ему помнится, что Тээле была чуть курносенькая; но сейчас он в корне изменил свое мнение и даже убежден, что никогда в жизни не видел такого прекрасного носа. Глаза у девушки остались такими же ярко-голубыми, но теперь они большущие, не такие, как представлял их себе Тоотс. Взгляд школьного приятеля скользит к ее плечам, на которые наброшена синяя газовая косынка. Тоотсу вдруг вспоминается, что в ту школьную пору он почему-то всегда думал, будто Тээле так на всю жизнь и останется приземистой, невысокой девчонкой; но теперь он с удивлением замечает, что у девушки прекрасная фигура и рост выше среднего. Конечно, высокие каблучки лакированных туфель делают ее чуть более высокой, но и без них у Тээле хороший рост. Белые холеные руки девушки позволяют заключить, что хозяйская дочка с хутора Рая не обременят себя крестьянской работой. Кийр семенит то рядом с Тоотсом, то позади него, пытается даже иногда втиснуться между Тээле и Тоотсом, но управляющий каждый раз пресекает подобные попытки, резко взмахивая хлыстом между Тээле и собой. В конце концов бедняге Аадниэлю становится ясно, что хоть он здесь по счету и третий, но на самом деле превращается в пятое колесо в телеге. Тогда он принимается громко сопеть, ожесточенно сбивает тросточкой репейник у обочины и бормочет что-то невнятное себе под нос - словом, ведет себя так, что даже Тоотсу становится за него неловко. Тоотс вновь мысленно призывает на помощь сверхъестественную "силу", которая убрала бы у него сбоку или из-за спины эту сопящую жердь и уволокла ее куда-либо, где ей пришлось бы несладко. Но, видимо, "сила" эта и сейчас занята более серьезным делом и ей некогда возиться с рыжеволосыми существами на кладбищенском холме. -- Вы все это время жили в России, господин Тоотс? - спрашивает по дороге Тээле. -- Да, все время. -- Почему не приезжали в наши края? -- Причины были разные, - объясняет Тоотс. - Несколько раз собирался, но, черт знает... Всякий раз, когда, бывало, строишь планы, предлагают тебе новое, лучшее место где-нибудь в отдаленном имении. Приходилось сразу же переезжать, ничего не поделаешь. Хорошие должности на улице не валяются, будь то в России или где угодно. -- Да, это правда, - подтверждает Тээле. - А мы часто о вас говорили... с Тали, помните Тали? -- О да, как же не помнить! - восклицает Тоотс. - Я помню всех своих соучеников. -- Да, Арно Тали... - задумчиво и тихо, словно про себя, повторяет Тээле. - Из здешних мест, с хутора Сааре... Да, часто мы о вас говорили, господин Тоотс, вспоминали, как вы однажды в школе... Ах, чего мы там только не творили! Помните, как вы однажды на мне кофточку разорвали? -- Ну как же! - виновато улыбается Тоотс. - Я очень сожалею, что в тот раз... -- Ах, да ну вас! - смеется Тээле. - Я совсем не для того вспомнила, чтобы вас упрекнуть. Не хватало еще, чтобы мы теперь, через столько лет, поссорились из-за какой-то разорванной кофточки. Но что бы в те годы ни приключалось, сейчас все одинаково приятно вспомнить. Девушка снова смеется, обнажая при этом ровный ряд белоснежных зубов, на которые Тоотс не может не любоваться. Тээле и в ту школьную пору часто хохотала, но тогда Тоотс не находил ничего особенного в этих двух рядах белоснежных зубов, разве только то, что они напоминали ему мышиные зубки. В наказание за эту свою слепоту управляющий имением теперь в сердцах обзывает себя "безнадежным остолопом". -- Да, - продолжает между тем Тээле. - Мы не только с Тали вспоминали вас, у нас и в семье часто о вас говорят. Мои родители будут очень рады вас видеть. -- Хм... - ухмыляется в ответ Тоотс. Но спустя несколько минут его вдруг осеняет новая мысль. - Скажите, барышня Тээле... вы живете здесь поблизости - не знаете ли, где сейчас Арно Тали? Если он дома, мы могли бы заглянуть на хутор Сааре. Он был хороший паренек, хотя немного такой... грустный. -- Нет, его дома нет, - медленно произносит Тээле, бросая печальный, почти тоскливый взгляд в сторону хутора Сааре. - В прежние годы он, правда, приезжал на летние каникулы домой, а в этом году его еще не было. Он живет в городе. Может быть, в конце лета и приедет, но пока... пока он все еще в городе. -- Странно, - рассуждает Тоотс, - зачем же ему жить в городе, если ему там делать нечего! -- А кто знает, - глядя вдаль, едва слышно говорит Тээле. - Ничего не могу об этом сказать. Он давно мне не писал. Да и вообще никому уже не пишет, даже своим родным. Мать ждет не дождется его приезда, а его все нет. -- Жаль! - говорит Тоотс, закуривая папиросу. -- Поди знай, - попискивает Кийр. - Может у него там в городе невеста завелась. Может, ему жаль город оставлять. Эти слова и Тээле и Тоотс встречают долгим молчанием. По лицу девушки пробегает хмурая тень. Какая-то страдальческая черточка, которой Тоотс раньше не замечал, залегла в уголках ее губ. Управляющему имением ясно, что последнее замечание Кийра крайне бестактно, как и вообще все его разговоры сегодня. У Тоотса возникает желание отомстить рыжеволосому не только за себя, но и за другого. -- Мне придется скоро побывать в городе, - прерывает он молчание, - и я с удовольствием проведал бы его, да вот адреса не знаю. Надо бы как-нибудь сходить на хутор Сааре и узнать. Его адрес они во всяком случае должны знать. -- Адрес его и я знаю,-- внезапно оживляется Тээле.-- По крайней мере весной он еще там жил. Может быть, только в самое последнее время перебрался на другую квартиру. Тоотс вытаскивает записную книжку и записывает адрес Тали. -- Обязательно зайду. Славный он был паренек. -- Передайте ему и от меня привет,-- говорит Тээле,-- и скажите, что его дома ждут. -- Ладно,-- отвечает Тоотс, похлопывая себя по нагрудному карману, куда он снова засунул записную книжку. Бывшие однокашники добираются наконец до хутора Рая. -- Какой роскошный дворец! -- восторгается Тоотс, останавливаясь перед домом. -- Вот это я понимаю, это напоминает мне Россию. В таком доме недурно жить. А не скажете, барышня Тээле, сколько десятин земли на хуторе Рая? -- Этого я вам, право, не могу сказать, господин Тоотс, -- улыбаясь отвечает Тээле, легко взбегая на парадное крыльцо. -- А-а, ну да... -- бормочет Тоотс, идя вслед за нею. На пороге дома Тээле на минуту оборачивается. Кийр стоит у крыльца, вертит в руках свою узкополую шляпу и отвешивает в сторону прихожей какие-то нелепые движения; при этом лицо его болезненно морщится, словно он проглотил что-то неимоверно кислое. -- Ну, господин Кийр, - зовет его девушка, -- чего же вы ждете? Входите! -- Ах, не знаю, стоит ли, -- смиренным тоном откликается рыжеволосый. -- Очень благодарен! Может быть, я помешаю. Я... я... -- Что за разговор! -- укоризненно замечает Тээле.-- Кому вы помешаете? Входите скорей и не кривляйтесь! Кийр бочком, как бы нехотя, входит в дом. Хозяева очень радушно встречают дальнего гостя, В этот вечер в горнице на хуторе Рая нет конца расспросам и ответам. Тоотс, закинув ногу на ногу, рассказывает о России, о новых "системах земледелия и скотоводства" и о культурных проблемах, стоящих перед родным краем. При этом он нещадно курит и угощает хозяина усадьбы папиросами, привезенными с чужбины. И снова Кийр замечает, что барин из России окончательно затмил его, Кийра, своим блестящим красноречием. Да, что бы там ни говорили и ни думали, но этот прежний лоботряс, на которого кистер бывало жаловался, говоря, что тот вгонит его в гроб, и впрямь нахватался за эти годы больших знаний. Может быть, прав был папаша Кийр, когда гнал его, Георга Аадниэля, поездить по белу свету, поглядеть, как люди живут? После ужина, когда уже обо всем достаточно поговорено, старики уходят и в комнате остаются только Тээле и два ее бывших соученика. Теперь уже судачат о прежних однокашниках. Временами Тоотс отпускает по адресу того или другого весьма остроумные реплики, что вызывает у Тээле взрывы смеха, а Кийра заставляет смущенно поджимать губы. Изредка управляющий имением вплетает в разговор какой-нибудь совершенно невероятный эпизод из своей жизни и с таким юмором и живостью рассказывает о том, как выходил победителем из всяких житейских передряг, что девушка то и дело вскидывает на него глаза, словно недоумевая: неужели это действительно прежний Тоотс, Кентукский Лев, кого в свое время считали сущим наказанием для всей Паунвереской приходской школы? Затухший и остывший самовар снова подогревают, Тээле открывает настежь все окна, садится к столу, и разговорам и чаепитию опять нет ни конца ни края. Уже близится весенняя ночь, вдали затягивает свою монотонную песню коростель, где-то далеко, может быть на кладбище, пощелкивает соловей, а эти трое по-прежнему сидят за столом и жужжат, и жужжат в горнице хутора Рая, словно три огромных шмеля. Изредка в жужжание это врывается звонкий хохот девушки и напоминающий гул мотора смех Тоотса: "хм-хм-хм-пум-пум-пум". Тоотс чувствует себя совсем как дома и за весь вечер ни разу не замечает у Тээле того холодного равнодушия, которого он вначале так опасался. К счастью, и его школьный приятель Кийр воздерживается от своих сомнительных замечаний, что еще более улучшает и без того веселое настроение управляющего. Но, разумеется, он не забыл поведения своего приятеля, все записано куда следует, возмездие впереди, проценты на него растут, оно зреет и плодоносит, как земля эстонская. -- Ну, а теперь еще одну папироску,-- говорит Тоотс,-- и пора и честь знать. -- Не забудьте передать привет, когда в город поедете,-- кричит Тээле с крыльца вслед приятелям. -- Не забуду, не забуду! -- отвечает Тоотс.-- Спокойной ночи! X Приятели довольно долго шагают рядом, не произнося ни слова. Выбравшись на шоссе, Тоотс ускоряет шаг и, оборачиваясь, поглядывает на Кийра. Но и тот не такой уж плохой ходок. Его длинные, худые ноги мелькают, как палки, под чуть согнутым вперед туловищем. Без особого труда он догоняет Тоотса, пытается даже обогнать его. Видя это, Тоотс дает "полный ход", и оба приятеля с такой быстротой шагают по шоссе, словно здесь идет состязание скороходов. Несмотря на все усилия, управляющему имением не удается обогнать рыжеволосого. Его даже охватывает испуг -- в правой ноге он ощущает вдруг странную усталость, и подошва сапога при каждом шаге громко хлопает по земле. "Этак далеко не уйдешь, -- решает он про себя и резко останавливается. -- Проклятая нога будто свинцом налита. Закурим да посмотрим -- решится ли рыжий один мимо кладбища пройти". Отойдя шагов на десять, Кийр оглядывается и замирает на месте. -- А ты чего не идешь? -- кричит он, тяжело дыша. -- Ступай, ступай, -- отзывается Тоотс. -- Я здесь постою. -- А чего ты стоишь? -- Курю, соловья слушаю. -- Хм! -- произносит Кийр, приближаясь к нему. -- Сначала ты страшно спешил, а теперь, оказывается, есть время и стоять и соловья слушать. -- Ну да, нужно бы с этой стороны кладбища его послушать; а то, видишь ли, с той стороны, может быть, и не придется. -- Почему не придется? -- Я же не сказал, что не придется, я говорю: может быть, не придется. -- Почему? -- Почему, почему... -- повторяет Тоотс.-- Вот дурень, откуда я знаю, что со мной может случиться, когда мимо кладбища пойду. Да еще вопрос, пройду ли вообще. -- Ну-у? -- Да, да! -- таинственно покачивая головой, подтверждает Тоотс. -- Вот те и ну... Как будто ты сам не знаешь, что я с ними с давних пор не в ладах. -- С кем это ты не в ладах? -- С кем? С этими самыми! -- Тоотс усиленно дымит папироской и подмигивает, указывая глазами на кладбище. -- Что ты болтаешь! -- еле слышно бормочет Кийр, стараясь изобразить на лице недоверие и даже улыбку. Но из улыбки ничего не получается. На лице его обычная гримаса, появляющаяся всякий раз, когда он оказывается в беде. Рыжеволосый украдкой бросает взгляд в сторону кладбища, придвигается к Тоотсу поближе и вытирает со лба пот. Но управляющий имением стоит молча, как пень, предоставляя приятелю возможность несколько минут вариться в собственном соку. -- Пустая брехня! -- собравшись с духом, говорит Кийр. -- Пошли, нас же двое мужчин... -- Двое мужчин, -- усмехается Тоотс. -- А что толку с того, что нас двое мужчин, когда их, может, тысяч десять. -- Тысяч десять! -- в ужасе вскрикивает приятель. -- Ну конечно, тысяч десять. А ты что думал -- один там или два? Хм, стал бы я из-за одного или двух еще прятаться да ломать голову, как мимо прошмыгнуть. Я давно был бы сейчас возле дома колбасника или даже в Киусна. То есть, я-то их не считал, но точно знаю: кладбище ими кишмя кишит. И это бы еще полбеды, не будь среди них одного личного моего врага; тот уж мне до гробовой доски не простит, что я однажды его по лбу здорово огрел. Конечно, он тогда сам был виноват, но затрещина есть затрещина... Иди теперь доказывай ему, что это было нечаянно, давай, мол, помиримся. Нет, Аадниэль, ты-то можешь идти, тебя они не тронут, а мне придется немало повозиться, пока доберусь до Заболотья. -- А какой черт тебе велел так долго торчать на хуторе Рая да зубы скалить, раз ты знал, что... -- ...что мне по дороге еще такая заваруха предстоит, -- заканчивает вместо него Тоотс. -- Уж я знаю, что ты хочешь сказать. Вообще-то ты прав, я и сам понимаю, но что же прикажешь делать, раз время так затянулось. Своих рук дело -- это факт, но и ты, Кийр, тоже чуточку виноват: почему не напомнил мне еще засветло, что пора уходить. Ну, а теперь уже ночь, вот и делай, что хочешь. -- Хм! -- отвечает Кийр. -- Теперь выходит, что я еще и, виноват. -- Да нет, -- снова начинает Тоотс, -- я же не сказал, что ты один виноват: ты моих слов наизнанку не выворачивай. Оба мы виноваты. Да и не стоит сейчас об этом толковать. Сейчас лучше давай подумаем, как домой попасть, не будем попусту время тратить и виновного искать. Думаю, лучше всего тебе сначала самому сходить на кладбище да поглядеть, как там дела обстоят. Может, они все уже разлеглись и не услышат даже, как мы тихо проскользнем мимо. -- Разлеглись? -- повторяет Кипр. -- Ну хорошо, разлеглись... Но отчего именно я должен проверять, разлеглись они там или нет? -- Ох ты, болван! -- раздражается Тоотс. -- Неужели ты не понимаешь, что мне туда и носа сунуть нельзя. -- А как же мне можно? -- Тебе! Ты для них посторонний, ты им ничего не сделал, ни хорошего ни плохого. Пусть даже тебя увидят -- если, значит, они еще не улеглись, -- так тоже не беда. Скажешь им разочек "pardon", извинишься за беспокойство, -- неужто они тебя тронут! -- Нет, -- дрожа всем телом, отвечает Кийр, -- пойдем уж вместе. -- Это будет самая большая глупость, какую мы могли бы сделать. Сам рассуди: пойдет один из нас -- так по крайней мере другой останется, чтобы родным сообщить: так, мол, и так обстоят дела. А пойдем оба -- никто никогда и не узнает, куда мы пропали. Понимаешь? Поди знай этих дьяволов, тебя они, может, и не подумают тронуть, а как меня увидят, так пойдет кутерьма! Думаешь, у них время есть разбирать, кого они дубасят... и куда? Ну, не хочешь, так оставайся здесь, я сам пойду погляжу. А ежели через полчасика увидишь, что меня нет, -- беги на хутор Рая и скажи Тээле: Тоотс шлет вам свой прощальный привет. -- Тоотс! -- почти умоляюще взывает к нему Кийр. -- Да, да, -- откликается тот, -- ничего не поделаешь. -- А если б мы обошли далеко сторонкой -- через ржаное поле? -- Этого еще не хватало! Вот дурень, ты, верно, думаешь, что там им тебя не поймать. По шоссе еще, может, как-нибудь и удерешь, а на ржаном поле ты наверняка погиб. Земля там рыхлая -- бежать будешь вдвое медленней, чем на шоссе, рожь еще облепит тебе ноги и вообще не даст двигаться. -- Что же нам делать?.. -- Я ж тебе сказал, что делать. Но ты ни с чем не соглашаешься, сам не идешь и меня не пускаешь. Дело вот в чем: мы, конечно, могли бы пойти и вдвоем, но мне тебя жаль. Нельзя же втягивать в беду ни в чем не повинного человека, да еще к тому же своего школьного товарища. -- Но, Тоотс, -- с кислой улыбкой пытается возразить Кийр, -- это все пустая болтовня, все, что ты сейчас говоришь. Таких вещей не бывает. -- Хм, это как на чей взгляд. Хочешь -- верь, хочешь -- не верь, твое личное дело. Но потом чтобы никаких упреков не было, будто тебя не предупреждали. Кийр, разумеется, не склонен принимать слова Тоотса за чистую монету, и все-таки таинственный вид приятеля вносит тревогу в его трусливую душонку. Он и днем немало трусит, проходя через кладбище, а ночью ему никогда еще не доводилось пробираться здесь одному. Собственно, Кийр и сам не знает, верит он в чертей и привидения или нет. Днем, когда он среди своих, мысль о существовании сверхъестественных сил кажется ему довольно нелепой; но в темные вечера взгляд его на эти вещи слегка колеблется и готов даже смениться совершенно противоположным убеждением, в особенности если ему приходится одному выходить во двор. Короче говоря, мнение Кийра насчет сверхъестественных сил можно выразить примерно так: Кийр в них и верит и не верит; не верит и все же верит. -- Что же нам делать? -- снова спрашивает он после минутной паузы. -- Что нам делать, что нам делать? -- повторяет про себя Тоотс и посматривает на свои карманные часы. Несколько минут он пристально изучает циферблат и словно не верит собственным глазам. -- Ой, ой, ой! -- вскрикивает он вдруг, испуганно глядя на приятеля. -- Плохо, -- покачивает головой управляющий имением. -- Совсем плохо. -- А что? -- дрожа всем телом, шепчет Кайр; при атом он издает звук, изобразить который в литературной произведении представляется весьма затруднительным. -- Пум-пум-пум! -- Управляющий, несмотря на всю серьезность положения, не в силах удержаться от смеха. Наконец ему удается с ним справиться, и он замечает уже серьезным тоном: -- Через десять минут наступит полночь. Через десять минут они станут всесильными -- и тогда ты меня мимо кладбища и на волах не протащишь. Если мы думаем сегодня ночью вообще добраться домой, нам нужно идти немедля. Теперь уже некогда рассматривать, как они там разлеглись -- на спине или на боку -- или вниз головой ходят; теперь надо сразу двигаться. -- Ну хорошо, пошли! -- тихо отвечает Кипр и сует Тоотсу свою вспотевшую холодную руку. У управляющего сейчас такое ощущение, словно ему всунули в ладонь лягушку. -- Ладно, -- говорит он,-- пошли. Только спрячь свою тросточку -- они не терпят блестящих вещей. Жаль, -- добавляет он, -- забыл я слова эти, как это там: "кивирюнта-пунта-янта..." Никак не вспомнить, как дальше было. Может, ты помнишь? Хотя где тебе помнить, с твоей куриной башкой и куриной памятью, а кроме того, ты сейчас весь, с головы до ног, полон страху, так что... Погоди-ка, я быстро выкурю еще одну папироску, может быть, тогда вспомню. Но, будь добр, спрячь, пожалуйста, свою тросточку, засунь ее в штанину или все равно куда, лишь бы не видно было. А то как набросятся на нас -- не успеешь еще и до кладбища добраться. Будь добр, сделай так, как я прошу. -- Так тросточка уже спрятана, -- стонет в ответ Кийр. -- Чего ты ко мне пристал? Давай лучше скорее удерем. Покурить успеешь и по ту сторону кладбища. При этом несчастный сует себе тросточку под полу пиджака так, что ее великолепный набалдашник попадает ему прямо под мышку. Несмотря на весь драматизм момента, он еще успевает с удивлением подумать, что есть предметы, которые даже в жаркое время остаются ледяными. -- Как так? -- спрашивает Тоотс. -- И курить уже нельзя? -- Нельзя... почему нельзя? Но ты же сам сказал, что через десять минут наступит полночь. Потом кури сколько влезет. --Это правда! -- отвечает Тоотс. -- Тут ты прав. Еще две-три добрых затяжки, вроде бы для храбрости, а там помчимся, как кони. Слов все равно не припомнить, сколько ни кури. Да и поди знай, хорошо ли курить: заметят вдруг огонек и... Нет, не стоит время терять! Пошли! Соберись с духом, Кийр, ступай как можно тише и не гляди по сторонам. Иди ближе к кладбищу по краю дороги, я буду держаться в твоей тени, пойду рядом с тобой в ногу и согнусь в три погибели, тогда будет казаться, что по дороге идет всего один человек. Шагая так, приятели приближаются к кладбищу, причем Тоотс все время оттесняет рыжеволосого к самому краю дороги, которая тянется вдоль кладбища, словно хочет столкнуть его в канаву. Идут они молча, и управляющий, исподлобья наблюдая за страдальческим лицом рыжеволосого, напрягает все силы, чтобы не расхохотаться. -- Ну, теперь смелее! -- шепчет он Кийру, поравнявшись с первыми могилами. -- Тсс! -- затаив дыхание, едва слышно отвечает Кийр. Еще несколько минут, и они благополучно минуют опасное место. Как только они пройдут мимо ворот, им ничто больше не будет угрожать, так как там, внизу, от угла кладбищенской стены можно пуститься во всю прыть и добежать до первых домов. Разумеется, пока еще рано думать об этом, самое опасное место еще впереди, поэтому в ногах у Аадниэля как бы ощущение легкого паралича. У ворот Тоотс чуть убавляет шаг, прислушивается, пристально смотрит в сторону часовни и трогает приятеля за рукав. -- Погляди-ка туда, -- шепчет он ему на ухо, указывая рукой. -- Где? Что? -- в смертельном испуге спрашивает Кийр, пытаясь скрыться у Тоотса за спиной. При этом снова раздается тот странный звук, для более точного описания которого мы напрасно пытались бы найти подходящую литературную форму. -- Там, у часовни, что-то неладное, -- шепчет Тоотс. -- Там что-то такое, что... Но больше управляющему не удается ничего сказать: в эту минуту Кийр, стоя у него за спиной, начинает почему-то так отчаянно трясти его за плечи, будто решил повалить своего приятеля наземь. -- Тише ты, черт -- кричит ему через плечо управляющий. -- Ты меня на части растрясешь! Ему хочется еще что-то добавить, но Кийр неожиданно отрывается от него и, как безумный, вихрем несется по направлению к церкви. Несколько секунд Тоотс слышит топот ног, затем все вокруг затихает. Управляющий долго еще стоит у ворот, усмехается и медленно бредет по дороге к Паунвере. Этой ночью. Он больше своего школьного приятеля не встречает. Даже возле домика портного -- ни живой души. Кийр, вероятно, уже давно в постели и благодарит добрых духов, которые помогли ему счастливо добраться до дому. XI В последующие дни Тоотс также не упускает случая посидеть на пороге сарая. На другой день после визита в усадьбу Рая он, встретившись с отцом за обедом, как бы мимоходом намекает тому, что, возможно, он вообще останется на родине, если кое-какие дела "пойдут так", как задумано. Что это за "кое-какие дела" и как им следует идти -- никаких более подробных пояснений он не дает. О том, что он ходил в гости, Тоотс рассказывает лишь к концу обеда, словно приберегая это сообщение, как сладкое блюдо, подаваемое к столу последним. Хозяин Заболотья не знает даже, как ему отнестись к путаным речам и недомолвкам сына. Остается лишь догадываться, куда его сынок метит, но не в правилах старых людей сразу же выкладывать на стол свои предположения. Видимо, старик и не испытывает особого желания расспрашивать и допытываться: отношения между отцом и сыном с давних пор сложились так, что отец довольно недоверчиво относится к замыслам и планам Йоозепа. За свой долгий век старик немало видел людей, наблюдал их поступки, да и сына своего он тоже как будто не первый день знает. Йоозеп парень толковый, но не мешало бы ему быть чуть степеннее. Главный изъян будущего наследника Заболотья -- так кажется отцу -- в том, что Тоотс -- человек настроения, минуты. Чтобы столкнуть его с правильного пути, совсем не нужна буря, достаточно и легкого ветерка. Потому-то хозяин Заболотья и предпочитает, пока еще ноги носят, держать вожжи в своих руках. Сын смутно обо всем этом догадывается, и все же он уверен, что заполучить хутор в свои руки -- не такая уж невозможная вещь. Как это ни странно, но и он тоже по-своему умудрен в житейских делах, и в тайниках души у него тоже хранятся кое-какие хитроумные деловые уловки. Нет, сопротивление, которого можно ожидать от старика, не приводит Йоозепа Тоотса в уныние; угнетает его совсем другое. Он сидит на пороге сарая, и перед его мысленным взором встает большой, как настоящий подмызок, хутор Рая, с его прекрасным жилым домом. Рядом с ним Заболотье кажется таким жалким, что, размышляя об этом, Тоотс невольно вздыхает. Но иногда мысли управляющего, строящего планы на будущее, так перемешиваются, что ему начинает казаться, будто вместо головы у него огромный спутанный моток ниток. Проклятая нищета! При всем внешнем блеске, при всех его чемоданах и длинном сюртуке -- кошелек его весьма средней упитанности. Не лучше ли было бы податься обратно в Россию и еще этак... годиков пять-шесть подкопить деньжат? Разумеется, можно бы сделать и так, ничто этому не мешает, ведь поезда по-прежнему ходят между его родным краем и Тамбовом. Но позволительно спросить -- этак, знаете, совсем по-дружески спросить: а будет ли та... та самая, на высоких каблучках, ждать, пока он где-то там, в России, в захолустье, накопит себе денег? Нет, конечно, все это вздор, и такой план можно посоветовать лишь своему злейшему врагу, ну скажем, Кийру. Вспомнив о Кийре, управляющий невольно улыбается. "Этого парня, -- раздумывает он далее, -- больше бояться нечего. Конечно, если бы снова вмешался Тали, исход дела мог бы стать более чем сомнительным, но Кийр, Кийр... И удивительная вещь! Разве несколько дней назад мне не было почти безразлично, сколько десятин земли в Заболотье и сколько на дне моего чемодана этого самого "добра"? А сейчас?.." Перед Тоотсом снова возникает образ "той, на высоких каблучках", и он вздыхает. Постепенно перед глазами его проносится весь тот вечер на хуторе Рая. Нет, Тали просто близорук, раз он мог бросить такую прелестную девушку. Но пусть, пусть он будет близорук, найдется другой, который увидит то, что следует видеть. Хм, да... А как это сказала Тээле, когда они встретились па холме у кладбища? Родному краю нужны образованные люди? Ну и прекрасно, к чему же тогда охать и ломать голову над тем, что Заболотье меньше Рая, что изба их грозит развалиться и что содержимое его чемодана далеко не блестяще? Зато он, он сам и есть тот образованный человек, который так нужен родному краю. Именно так и сказала Тээле. А хозяин Рая?.. Ни один старик, будь он хозяином Заболотья или Рая, вечно жить не будет. Так не гораздо ли проще перекочевать из Заболотья в Рая, как только старик ноги протянет? Правда, у Тээле имеется еще сестренка, но... ей можно бы отдать Заболотье. Нет, сколько бы он ни скрипел зубами, ему ни на локоть не растянуть поля Заболотья ни в длину, ни в ширину; нужны только смелость и предприимчивость. Эта предприимчивость проявляется в том, что в следующие же вечера Тоотс как бы случайно снова оказывается на хуторе Рая и потешает хозяйскую дочь смешными россказнями. Однако иногда в его речах звучат и более серьезные нотки, убедительно доказывающие, что наш управляющий не только обладает способностью подмечать в жизни смешное, но умеет видеть события и в совсем другом свете. Однажды вечером во время прогулки по шоссе Тээле заговаривает о том, как это странно, что они, школьные друзья, обращаются друг к другу на "вы". Вместо ответа Тоотс краснеет и опускает свои круглые совиные глаза. -- Вы согласны, чтобы я говорила вам "ты"? -- спрашивает Тээле. -- Само собой разумеется... -- с улыбкой отвечает Тоотс. -- Конечно, с той же минуты и вы станете обращаться ко мне на "ты". -- Понятно. На губах Тоотса играет смущенная улыбка, словно рот его стянули ниткой "в сборочку". Но в этот вечер с обращением на "ты" дело не клеится. Разговор ведется главным образом в третьем лице причем фразы выходят какими-то хилыми и тощими, словно их, прежде чем произнести, совсем обескровили XII Наступает наконец воскресенье; в этот день друзья должны, как было условлено, встретиться около церкви. По этому случаю Тоотс одевается соответственно праздничному дню и шагает в своем длинном сюртуке и котелке к условленному месту. В руках у него великолепная, украшенная монограммами тросточка, которая, если говорить о ее стоимости, смело могла бы смотреть на тросточку Кийра с пренебрежением. На площади перед церковью Тоотс останавливается и озирается вокруг. Время еще раннее, и никого из школьных друзей не видать. Кругом жужжат голоса прихожан, ожидающих богослужения. Все это большей частью люди молодые, они не особенно торопятся в церковь, и их совсем не тревожит, найдутся ли там свободные места. В толпе управляющий замечает нескольких знакомых; кое с кем из этих молодых парней он как будто в свое время встречался, но сейчас они кажутся ему почти чужими. Разумеется, он был бы не прочь, чтобы его узнали и заговорили с ним; и у него нашлось бы что порассказать о своей жизни в России. Но самому подойти к людям, беседующим между собой, кажется ему неуместным. Лучше постоять так вот, в сторонке, поглядеть после долгого отсутствия на своих земляков, да и себя показать: ведь ясно же, что не один любопытный взгляд сейчас останавливается на нем, и многие теряются в догадках - кто бы мог быть этот незнакомец со столь необычной внешностью. Вдруг он слышит наверху, над своей головой, чей-то кашель. Тоотс смотрит на окошко колокольни и с трудом сдерживает крик радостного изумления: из окошка глядит вниз на прихожан звонарь Либле. Несколько шагов -- и Тоотс оказывается в церкви и быстро взбирается по лестнице, ведущей на колокольню. В свое время взобраться на колокольню считалось среди школьников огромным подвигом, но сейчас Тоотс готов был бы влезть хоть на чердак над самыми небесами и ему в голову не пришло бы этим хвастаться. Управляющий охвачен одним желанием - поскорее очутиться на колокольне и перекинуться с Либле хоть несколькими словечками. Под ногами Тоотса поскрипывает доска, Либле медленно оборачивается. С минуту оп пристально всматривается, затем всплескивает руками и вскрякивает: -- Тоотс! -- Здравствуй, Либле! Старые знакомые вначале так растеряны, что не в состоянии произнести ни слова, потом, придя в себя, оба радостно улыбаются и выпаливают в один голос: -- Ну? -- Ишь ты, ишь ты, -- начинает Либле, -- кого довелось увидеть в кои веки. И до чего же он шикарным барином стал! Ну нет, ежели такие господа ради старой клячи Либле на колокольню лезут, значит, этот старый Либле -- не последний человек в Паунвере. Ого-о, мне теперь на целый год разговору хватит, есть чем похвалиться: глядите, скажу, кто ко мне на колокольню ходит! Даже господа в сюртуках, мызные опманы1 лезут сюда наверх, руку мне подают: "Здравствуй, Либле!". Куда там! Теперь я от гордости самого себя узнавать перестану. Уже слыхал от арендатора: из России, говорит, важные господа прибыли, -- но кто бы мог подумать, что они самолично явятся меня проведать! Одна только думка была: ох, ежели бы еще довелось его увидеть, после мог бы и околевать спокойно, а веревку от колокола другому звонарю передать. Говоря так, Либле беспрерывно трясет руку Тоотса и похлопывает его левой рукой по плечу. Из единственного глаза звонаря скатывается слеза, теряясь в его седеющих усах. Видно, появление старого знакомого доставило ему искреннюю радость. -- Ну, как идут дела? -- спрашивает Тоотс. -- Да ничего, идут, -- отвечает Либле.-- Да и чему тут особенно идти, только и дела, что бей в колокол да с пробстом и кистером грызись. -- Все еще грызетесь? -- Грыземся! Куда оно денется. У нас это вроде бы в контракте записано, хоть разок в неделю да обязательно вдоволь погрызться. Прочий крещенный люд шесть дней работает, на седьмой отдыхает, а мы шесть дней друг на друга зуб точим и на седьмой грыземся. И так изо дня в день. А вообще-то нового ничего, что ни день, то к смерти ближе. Ах да, новость одна есть, да и то не бог весть какая важная -- я, выходит, теперь женат и... -- Ого-го! -- изумляется Тоотс. -- Женат? -- Да, как ни смешно, а женат, и тут ничем уж делу не поможешь. А что? Все люди на белом свете так поступают, ну и я за ними, как обезьяна; одной потехой в этом злом мире больше стало. -- На ком же ты женился? -- На ком, на ком... Точно было у меня, из кого выбирать. Пусть бы господин Тоотс сначала на меня поглядел да потом и прикинул -- кому, собственно, такой старый сморчок нужен. Принцессы да помещичьи дочки из Сууремаа на меня вроде не позарились... или как сказать -- побрезговали мною, одноглазым... Только мне и оставалось, что завернуть свое сердце в газетную бумагу, сунуть под мышку да и положить затем к ногам саареской Мари. -- Ну что ж, -- говорит Тоотс, -- она была довольно славная девушка. -- Да, в общем ничего. -- Живете, наверно, счастливо? -- Да-а, господин Тоотс, разве я знаю, что значит это самое счастье. Некоторые, правда, толкуют, будто есть на земле такое, а я про него ничего сказать не могу. По-моему, счастье -- это то, что в котел можно бросить да сварить. Что смыслит в счастье такой вот старый болван, как я? А все же иной раз вроде на душе радостно станет, когда выбежит тебе навстречу дочурка да обхватит ручонками твои колени. -- О, у тебя уже и дочка есть? -- А то как же! Я и говорю: во всем подражаю другим, как обезьяна. Чего мне терять или выигрывать в этом мире -- пока живешь, нужно все испробовать. Не то будешь еще на смертном одре кряхтеть да жалеть: почему того или этого не сделал, было бы куда лучше. А теперь у меня все же человек рядом, который тебе и чарочку поднесет, когда совсем стар и немощен станешь и ноги служить откажутся. Верно я говорю, господин Тоотс? -- Оно, конечно так, -- отвечает управляющий имением, кивая в знак согласия головой. -- Ну, а сам-то господин Тоотс, осмелюсь спросить, -- как ему живется на чужбине? Тоотс принимается рассказывать о России. -- Молодец, молодец! -- одобрительно говорит Либле. -- Приятно слышать. Ну, а как с "этим самым" дело обстоит... о чем мы сейчас толковали... насчет второй половины, как говорится?.. -- А-а, -- ухмыляясь тянет Тоотс. -- Вот этого еще не успел. Но, -- спустя мгновение добавляет он, -- может быть, скоро и получится. -- А то как же! Еще бы! -- поспешно одобряет его намерения Либле. -- Такой барин -- о-о, куда там! -- да такой сватайся к кому хочешь. По мне, хоть бы и... Прищурив свой единственный глаз, звонарь многозначительно в упор смотрит на Тоотса. -- Далеко и ходить незачем. Выбрать бы господину Тоотсу хороший денек да прогуляться отсюда вон через тот холмик, где кладбище, к тому господскому дому... Либле хватает Тоотса за рукав, тащит его к окошку, выходящему в сторону кладбища, и показывает на жилой дом хутора Рая, который гордо высится меж деревьев и других строений. -- Поглядите-ка, господин Тоотс, вот там оно и лежит, это так называемое счастье, или же радость, или... или то и другое вместе. Да вы уж сами разберетесь, когда туда пойдете. Мне-то негоже об этом язык чесать, потому как, я вам уже говорил, у меня в этих делах понятия мало. -- Хм... -- усмехается Тоотс. -- Но ведь она уже невеста. -- Была, была невестой, -- быстро и как бы с сожалением замечает Либле. -- А теперь уж нет. Нет. Времена меняются. А сердце человека -- не плита каменная, где раз навсегда высек число и год и знаешь, что так они навеки и останутся. Видать, сердце человеческое -- из более мягкого материала: годы и месяцы с него быстрее стираются, чем с камня, особенно когда рядышком со старой надписью новая появится. -- Вот как, -- удивляется Тоотс, словно слышит эту печальную истину впервые. -- Да, да, так оно и есть, золотой мой господин Тоотс. Сколько мы об этом с другом моим Арно толковали! Еще прошлым летом... и на рождестве... О, это золотой паренек. Но что он может поделать, ежели... Да, я раньше и сам тоже думал: все-таки он немножко виноват или вроде этого... Но когда заговорил он да объяснил, почему дело обернулось так, а не иначе, -- тут у меня глаза открылись. Ухватился я тогда за свой собственный воротник, потряс себя как следует и сказал: "Ты помалкивай, Кристьян Либле! Что ты, старый хрыч, смыслишь в этаких вещах. Смотри лучше, как бы тебе самому со своей Мари управиться, да не суй нос в чужие дела. Ведь ежели, как пословица говорит, своя воля -- своя доля, так это больше всего сердечных дел касается". Да, так я себе тогда сказал; и замолчал, и молчу до сих пор. А случись мне когда-нибудь еще с Арно встретиться да ежели язык у меня зачешется, так пойду лучше в волость и пускай мне посыльный отпустит двадцать пять горячих, -- а других поучать да упрекать не стану ни единым словом. Да и это тоже не совсем к месту, что я тут к господину Тоотсу со своими советами полез... Но я это больше в шутку, чем всерьез, так просто... для разговору. -- Конечно, само собой понятно, -- бормочет Тоотс и опирается о каменный подоконник окна, обращенного в сторону Паунвере. Точно белые ленты, разветвляются дороги у церкви и бегут в разные стороны. Кажется, будто до озера Вескиярве рукой подать. Река голубой тесьмой вьется и петляет меж деревьев и кустарников, исчезая за перелеском. Зеленой каймой тянутся вдоль этой синей ленты заливные луга и заросли аира. Внизу, у церкви, жужжат прихожане, крохотные и жалкие. Если смотреть сверху, то человек, шагающий внизу, даже и не похож на человека: туловища его не видать, одни только ноги, которые очень смешно двигаются, делая невероятно большие шаги. Легкая улыбка пробегает по лицу Тоотса; почти рядом с церковью расположилась их старая школа с обомшелой крышей. Ему кажется -- этот немало видевший на своем веку дом так близко отсюда, что хоть прыгай с колокольни прямо на его ветхую кровлю. Но вот Тоотс вытягивает шею и пристально смотрит вниз. -- Ой, мне пора,-- говорит он Либле.-- Меня ждут внизу. Имелик уже там. Узнав о планах бывших однокашников, звонарь сначала смеется, но затем все же их одобряет: -- Сходите, сходите в гости к Юри-Коротышке, -- говорит он. -- Мысль удачная. Вы теперь взрослые мужчины, кое-кто из вас в господах ходит, поважнее его самого. Услышите, что он скажет. О-о, старик обрадуется, что пришли его проведать. Я по себе сужу: никогда не забуду, что господин Тоотс сюда на колокольню взобрался. И ежели, -- добавляет на прощанье звонарь, -- ежели выкроится свободное времечко, приходите и меня проведать в моих хоромах. Покажу вам мою малышку, это так называемое семейное счастье и... и, может, ради старой дружбы, по чарочке горькой пропустим. Но это опять же... просто так, для разговору сказано: такой большой чести я, пожалуй, не выдержу, лопну от гордости, как пузырь. -- Вы неправы, Либле, -- отзывается уже с лестницы Тоотс, -- может быть, приду, и даже очень скоро. В это время колокольня словно вздрагивает. Сверху раздаются звучные удары колокола, башня вся так и звенит от них. XIII -- Гляди-ка, он уже здесь, -- говорит Имелик, протягивая приятелю руку. -- Да, -- отвечает Тоотс, -- я сбегал наверх, поболтал чуточку с Либле, Оказывается, Либле уже женат и дочка у него. -- Э-э, Либле мужик бравый, -- замечает Имелик, поглядывая наверх на окошко башни. Тоотсу сразу же бросается в глаза, что школьный приятель одет безукоризненно, даже галстук его, хотя Имелик и деревенский житель, завязан аккуратно и не сбивается на сторону, как у других парней на церковном дворе. Только густые волосы ему следовало бы чуть подстричь на затылке. -- Стоял я тут, вытянув шею, -- говорит Имелик, -- глазел по сторонам, боялся уже, что никто и не придет; может быть, думаю, у вас с Кийром в тот жаркий день все ваши обещания вместе с потом испарились. А день и впрямь знойный был, правда? -- добавляет он улыбаясь. -- Да, оно конечно...-- озираясь вокруг, отвечает Тоотс. Он прекрасно понимает, куда клонит Имелик и что он подразумевает под жаркой погодой, и все-таки делает вид, будто его это совсем не касается. -- А куда девался тот...-- спрашивает он,-- ну тот самый, как его... Тиукс или... Куслап? -- Тиукс тоже придет. Он с лошадью возится. Времени у нас много, все равно, идти к кистеру нет смысла, пока не кончится богослужение. А к тому времени, может быть, и наш портной появится, ежели он вообще придет. Боюсь, мы тогда его так рассердили, что рыжий и знать нас больше не захочет. Как ты думаешь? -- Придет, придет, -- успокаивает его Тоотс. -- После той встречи я его еще раз видел... -- Тоотс неожиданно обрывает свой рассказ и словно старается что-то припомнить. -- А впрочем, черт его знает, этого чудака, -- продолжает он после короткой паузы уже совсем другим тоном. -- Может, и не придет, потому что... в тот вечер, вернее в ту нось он так странно ушел, что... Тоотс фыркает и начинает быстро, захлебываясь, рассказывать Имелику о ночном происшествия на кладбищенском холме. Не успевает он закончить, как из школы появляется маленький, толстенький господин в очках, с пухлой пачкой нот под мышкой, и направляется к церкви. Делая коротенькие, но уверенные шажки, он пробирается сквозь толпу собравшихся у церкви, отвечая на приветствия кивком головы. -- Гляди-ка, Юри-Коротышка... кистер. -- Имелик локтем подталкивает Тоотса в бок. -- Да, он самый, -- растерянно отвечает Тоотс. Его круглые совиные глаза внезапно расширяются и приобретают странный блеск -- таким Имелик часто видел Тоотса в далекие школьные годы. Тем же резким кивком седеющей головы отвечает кистер и на поклоны своих бывших учеников. Но уже у самых дверей церкви толстенький господин на мгновение оборачивается, еще раз окидывает взглядом молодых людей и радостно кивает им головой. -- Узнал! -- восклицает Имелик. -- Сперва, проходя мимо, не обратил внимания. Боялся опоздать в церковь, не то подошел бы и стал расспрашивать, что да как. Очень он любопытный. Чтоб только со страху псалмы не перепутал. -- Со страху? -- переспрашивает Тоотс и не отрывает глаз от порога церкви, словно ожидая, что старый господин вот-вот вернется. -- Он же тебя увидел, -- смеясь отвечает Имелик, -- вот и будет бояться: Тоотс снова здесь, небось опять замышляет какую-нибудь проделку. -- Э-э, -- в раздумье бормочет Тоотс, -- какое мне теперь до него дело. Но вот что удивительно, -- оживляется он вдруг, -- как ты меня в бок ткнул и сказал: Юри-Коротышка, -- так сразу будто... -- Да, я видел, ты прямо перепугался. -- Нет, серьезно... Ну нет, чего мне пугаться, но... бес его знает, чувство такое, будто снова в школу попал. Там, в России, он мне даже снился частенько, дрянцо этакое, Юри-Коротышка. Чаще всего бывало вижу, будто сижу на уроке катехизиса и ни черта не знаю, ни одного заданного стиха. И какие только фокусы не придумывал, и прятался за спины других, и старался казаться совсем маленьким... но он, бывало, всегда меня разыщет, гоняется за мной, как привидение. -- Ха-ха-ха! -- раскатисто и добродушно хохочет Имелик. -- А у тебя таких снов не бывало? Помнится, и тебе в школе нелегко давались всякие псалмы и библейские истории. -- Нет, я вообще снов не вижу, а ежели и вижу, так потом ничего не помню. -- Да-а, -- тянет Тоотс, -- это как у кого. Я их так ясно вижу, словно все происходит наяву. А ты знаешь, -- добавляет он быстро и порывисто, -- Кийр сейчас терзается в любовной тоске. -- Как? В чем Кийр терзается? -- с любопытством переспрашивает Имелик, склонив свою кудрявую голову поближе к Тоотсу. -- В любовной тоске, -- быстро отвечает тот, пощипывая свои усики. -- В любовной тоске? -- восклицает Имелик. -- Первый раз слышу. -- Да, да, первый раз слышишь. Может быть, может быть. Живешь все время под боком у Паунвере, а не знаешь и половины того, что здесь делается. А я вот за тысячи верст приехал на родину, глянул этак... разок туда, разок сюда -- и увидел все, что нужно. С Кийром дело неладно. Кийра тянет тайная сила, будто на веревке, на привязи, -- туда, через кладбищенскую горку... -- Куда? -- Погоди ты, послушай. Как только выдастся ясная погодка, а солнышко начнет клониться к закату, сила эта набрасывает Кийру на шею петлю и давай его тянуть. Нет, погоди: еще до того, как сила эта начнет тянуть -- а петля уже у Кийра на шее, -- рыжеволосый надевает соломенную шляпу с узкими полями, пиджак с разрезом сзади, обувается в ботинки на пуговичках, берет в руки тросточку с блестящим набалдашником и вздыхает. -- Вздыхает? Да ну тебя с твоими баснями! Ни слова не пойму. -- Тише! -- шепчет Тоотс, кивая головой в сторону. -- Портной идет. x x x Через некоторое время к собеседникам подходит и Куслап. Ничего нового в разговор он не вносит, смотрит куда-то в сторону и на вопросы Имелика отвечает тихо и коротко или же просто покачивает головой. Появление Тоотса в Паунвере, видимо, не производит на него особого впечатления, и управляющему имением начинает казаться, будто этот низенький, тощий паренек злится на него еще со школьных времен. И вообще разговор Тоотса с Имеликом, довольно оживленный вначале, в присутствии Кийра и Куслапа начинает тлеть, как сырое дерево. -- Черт знает, -- думает Тоотс, -- в России иной раз готов был хоть целых сто рублей отдать, лишь бы повидать кого-нибудь из бывших однокашников, а сюда приехал и не знаешь, как к такому вот Куслапу подступиться. Вдобавок еще и Кийр сегодня какой-то одеревенелый, точно замороженный, только губы кривит, когда Имелик что-нибудь скажет. Ну и пусть Кийр остается какой есть, пусть хоть тут же оторвет от своей тросточки блестящий набалдашник, с ним разговор еще впереди... но Тиукс, Тиукс, неужели ему и впрямь нечего сказать Тоотсу? Мало того, что он маленького роста, -- этот странный паренек еще и горбится, а впалые щеки делают его на вид старше его лет. Черные усики словно норовят залезть ему кончиками в рот, что придает ему сходство со стариком Куслапом, которого Тоотс хорошо помнит со школьных времен. Гостю из России кажется, будто он уже давным-давно видел где-то и этот сизо-серый платок, что на шее у Куслапа, возможно, в этом платке привозили Куслапу хлеб из дому. Возможно... Взгляд Тоотса скользит по грубошерстному, сшитому из домотканого сукна костюму Куслапа, по его женским резиновым сапогам, и все это кажется ему малоутешительным. На маленьких бледных ушах Тиукса еще видна пыль, осевшая за целую неделю работы, а искусанная блохами шея его такая же худенькая, какой была в школьные годы. "Да, да, -- рассуждает про себя Тоотс, -- черт знает, бывают же люди, которые вообще не меняются. Взять хотя бы того же Кийра: начал он носить ботинки на пуговичках и будет их носить до самой смерти; был остолопом -- таким до самой смерти и останется". Единственный, благодаря кому разговор между бывшими школьными товарищами еще кое-как клеится, -- это Имелик. По его совету, все четверо заходят наконец в церковь. Кийр, поддернув брюки, опускается на колени и быстрым шепотом читает "Отче наш"; при этом губы его смешно вытягиваются в трубочку, словно ему хочется объяснять богу, что он, Кийр, не такой уж грешник, как это может показаться с первого взгляда. Уголком глаза он наблюдает за стоящим рядом Тоотсом и приходит к убеждению, что если кому-либо из жителей Паунвере уготованы вечные муки, то дьяволу и его подручным не придется далеко искать. Здесь, рядом с ним, и стоит этот человек, и на боках у него, вероятно, черти уже высмотрели местечко, куда воткнуть свои вилы. Вытащив из кармана молитвенник с золотым обрезом, Кийр отыскивает псалом, который сейчас поют, откашливается и тоненьким голоском начинает подпевать. Голос этот кажется Тоотсу до того неожиданным, что он чуть отодвигается в сторону; в то же время он старается вычислить, как долго смог бы он вытерпеть этот писк, если бы его заставили слушать. Но рыжеволосый вдруг умолкает и несколько раз проглатывает слюну: в церкви появляется хозяйская дочь с хутора Рая. Она медленным шагом направляется к алтарю. Многие прихожане смотрят вслед молодой девушке и подталкивают друг друга локтем, как бы желая сказать, что вот и пришла наконец та, кого ждали. Тоотсу чудится, будто он слышит шелест шелка, и он вопросительно глядит на Имелика; тот отвечает едва заметным кивком головы. Куслап стоит чуть поодаль; ему все одно, что слушать -- слово божье или человеческое. Ему чужды все страсти земные, в мозгу его изредка всплывает лишь одна мысль -- о завтрашнем трудовом дне. Он не требует от судьбы ничего лишнего: пусть только завтрашний день не будет хуже сегодняшнего. Да и сама судьба ничего ему не дарит, кроме возможности тихонько двигаться по узкой тропиночке, так же, как и многие другие. И какое Тиуксу дело до того, что кто-то, шурша шелковой юбкой, вошел сейчас в церковь и что рыжий соученик его, вытянув шею, внимательно следит за этой девушкой. Постепенно Имелику становятся понятны загадочные намеки Тоотса на площади перед церковью. По его задумчивому лицу пробегает тень -- кажется, его что-то вдруг огорчило. Та же, что, шурша юбкой, вошла в церковь, нашла уже себе местечко неподалеку от кафедры и сидит сейчас с таким видом, будто она -- одно из самых несчастных существ в этом грешном мире. XIV Выйдя из церкви и увидев на церковном дворе сразу столько своих бывших учеников, кистер от удивления широко раскрыл глаза. Кстати, Тоотс успел за это время "поймать" и бывшую соученицу и, невзирая на хмурый вид Кийра, оживленно с нею беседует. Девушка с хутора Рая, словно назло Кийру, не обращает на него никакого внимания; скорее даже Куслап иногда удостаивается ее ласкового взгляда, чем рыжеволосый, чувствующий себя сейчас трижды обездоленным. Кистер любезно со всеми здоровается, долго пожимает руку Тоотсу, как редкому гостю, и приглашает молодежь на минутку "к себе". Приглашение принимается, и все общество направляется к знаменитой Паунвереской школе. Кистер держит Тоотса под руку и расспрашивает о подробностях его житья-бытья. Рядом с ними шагает хозяйская дочь с хутора Рая -- на лице ее улыбка: ей нравится, что Тоотс так складно отвечает на все вопросы. Впечатление от всей этой группы такое, будто злейшие враги помирились между собой и мыши, что называется, целуются с кошкой. Но по сравнению с трогательной картиной, какую являют собою трое идущих впереди, более чем курьезно выглядит группа из трех лиц, что движутся позади. Имелик шагает за спиной у Тоотса, с веселой усмешкой оглядывая его забавный сюртук и время от времени бросая ободряющий взгляд в сторону Тиукса. Последнему это сейчас более чем необходимо, так как визит к кистеру, видимо, не доставляет худощавому пареньку большого удовольствия: он шагает рядом с Имеликом нерешительно и робко, как бы все еще раздумывая, идти ему или нет. Как благодарен был бы он Имелику, если б тот позволил ему вернуться на церковный двор и посидеть в телеге, ожидая, когда поедут домой. Позади всех крадется Кийр; он держится в стороне от дорожки, пробираясь меж деревьев и кустарников, как будто выискивая для себя самую извилистую тропинку к школе. Он словно бы идет вместе с другими и в то же время не идет, не идет и все-таки идет. Стоит кистеру на минутку обернуться, так рыжеволосый делает несколько шагов в сторону дорожки и начинает внимательно рассматривать кроны деревьев. Вообще всей компании, которая вначале держалась так сплоченно, под конец явно угрожает развал. Когда кистер, Тоотс и Тээле приближаются к парадному входу в школу, к так называемой веранде, Кийр со смущенным видом, опустив глаза, появляется из-за угла дома совсем с противоположной стороны. Глядя на школьного приятеля, Тоотс вспоминает старую легавую из Заболотья, которая имела обыкновение всюду плестись за хозяевами, причем по дороге ее никогда не видать было, зато когда приходили на место, она оказывалась тут как тут. Выпустив руку Тоотса, кистер останавливается и приглашает гостей войти. Куслап потерял последнюю надежду вернуться на церковный двор и решил плыть по течению: пусть делают с ним что хотят. У самого дома Имелик подбадривает его еще тумаком в бок. Последним, с кислой улыбкой на лице, бочком переступает порог дома Кийр. -- Это все наши старые друзья, -- говорит кистер, представляя гостей своей супруге. -- Если ты других молодых людей не помнишь, то во всяком случае, Тоотса... господина Тоотса ты, безусловно, должна помнить. Кийра и хозяйскую дочь с хутора Рая, как жителей Паунвере, кистерша знает уже давно, Тоотс запечатлелся в ее памяти благодаря своей прошлой славе, мало знакомы ей лишь Имелик и Куслап. Затем хозяин приглашает гостей занять места полукругом возле письменного стола, а сам усаживается в кресло. Раяская девушка и хозяйка дома устраиваются в углу на диване и беседуют вполголоса. -- Итак, -- обращаясь к молодежи, начинает кистер, -- итак, мои дорогие друзья, после долгого перерыва мы встретились вновь. Я бесконечно рад, что вижу перед собой своих прежних учеников пребывающими в добром здравии. Это радует меня тем более, что все вы уже занимаете в жизни известное положение и собственным трудом и прилежанием зарабатываете хлеб свой насущный. Дай вам бог сил, чтобы вы не устали идти по намеченной вами дороге, стремясь к цели, которую вы себе поставили. Маленькими и беспомощными были вы, когда я наставлял вас на путь жизни, окрепшими и полными сил пришли вы теперь навестить меня, вашего старого учителя, чья голова за это время успела покрыться сединой и чьи дни склоняются к закату. От души благодарю вас, что не забыли человека, учившего вас основам веры, человека, который хотя временами и оказывался к вам более строг, чем это бывало необходимо, но всегда желал вам только добра и старался воспитать вас честными и порядочными людьми, как того требует наша святая христианская вера. Радуюсь и благодарю создателя, который помог взойти, вырасти и принести плоды тем семенам, что были посеяны мною в сердцах ваших. "Аминь!" -- с наслаждением пустил бы вслед этим приветственным словам Тоотс. Это послужило бы чем-то вроде подтверждения, что речь, которая сразу же напомнила ему все муки школьных лет, действительно закончена. При первых же торжественных словах кистера наш управляющий имением испытал такое чувство, будто его опять поймали с поличным на каком-то озорстве. Потом он все время боялся, что оратор вот-вот начнет вспоминать о каких-нибудь его прежних шалостях. Ведь были же когда-то засеяны диковинные грядки на огороде... Но, видно, эта проделка, как и многие другие, давно предана забвению, а если отдельные воспоминания о них и мелькают в памяти, то их затмевает радость свидания. После короткой, но довольно неловкой паузы, последовавшей за речью кистера, Тоотс откашливается и пробует рукой свой кадык, как бы опасаясь, не соскользнула ли со своего места эта часть тела. Всем становится ясно, что гость из России собирается ответить на речь своего бывшего наставника. Раяская девушка и кистерша прерывают беседу и готовятся слушать. Кийр исподтишка бросает взгляд в сторону дивана, а затем долго и упорно смотрит в потолок, хотя там, кроме внушительного железного крюка, на котором когда-то, по-видимому, висела лампа, ничего достопримечательного нет. -- Уважаемый и любимый учитель! -- чуть дрожащим голосом начинает Тоотс. -- Мы, собравшиеся здесь, тоже радуемся, видя вас, и... Тут оратор умолкает и делает глоток, как бы проглатывая конец фразы и ожидая, что появится другая, получше. Его негромкий, но довольно неприятный голос не предвещает ничего хорошего. То ли от волнения, то ли по какой другой причине, но слова "уважаемый и любимый учитель" прозвучали довольно мрачно. Беспомощное, томительное начало речи и громкий глоток оратора кажутся Имелику еще более неуместными, чем прежнее молчание. "Веди ты себя прилично хоть раз в жизни!" -- хочется ему сказать Тоотсу. Но ораторский талант Тоотса успевает к этому времени расправить крылья и вновь пускается в полет. -- Да-а, -- начинает он снова, на этот раз уже более приятным голосом. -- Мы тоже рады видеть вас, рады тому, что наш уважаемый и любимый учитель жив и пребывает в полном здравии. Пребывает... Живя на чужбине, вдали от родины, от нашей прекрасной отчизны, мы вспоминали... вернее, я часто вспоминал своего уважаемого наставника и свою школу и жалел, что не нахожусь где-нибудь здесь поблизости, чтобы иметь хоть иногда возможность в свободное время навестить их. Но что поделаешь, нас разделяло огромное расстояние... И мы вам очень благодарны и очень благодарим вас, уважаемый и любимый учитель, за те ценные наставления, которыми вы провожали нас в жизненный путь... Так что сейчас мы в состоянии сами зарабатывать себе на хлеб и... печься о душе своей. Кистер одобрительно кивает головой и поглядывает на женщин, сидящих на диване, как бы подчеркивая, что его надежды относительно Тоотса все же оправдались и христианское учение принесло свои плоды. А Имелику кажется, что он вот-вот упадет в обморок: едва ли даже в аду ему уготованы более страшные муки, чем те, что он ощущает, слушая заключительные слова тоотсовской речи. Бедняга делает отчаянные усилия, чтобы сдержать смех, лоб его покрывается каплями пота. Из этого крайне неловкого положения спасает его Кийр, который тоже собирается произнести приветственную речь. Рыжеволосый понимает, что выступление управляющего имением было далеко не блестящим; сейчас был бы самый подходящий момент показать, что он, Кийр, сумеет сказать гораздо лучше. Еще со школьной скамьи запомнились ему несколько стихов из катехизиса, чудесные, красивые строфы, которыми сейчас можно бы щегольнуть. Рыжеволосый пододвигается на краешек стула и, скрестив руки, начинает запинаясь, каким-то умоляющим голосом: -- Как уже сказал мой дорогой соученик Тоотс, мы весьма благодарны вам за те... за ваши наставления, которые вы вам дали в то время, когда мы ходили в школу. С благодарностью вспоминаем мы то время, когда... когда мы находились вместе с вами здесь, в классной комнате, когда... когда вы учили нас уповать на отца нашего -- всемогущего бога, который... который... печется и заботится обо всех: и о червячке... и о лесной птичке, а также... При последних словах Кийра на диване кто-то фыркает со смеху: большущая синяя муха, уже давно жужжавшая под потолком возле железного крюка, вдруг опускается я садится оратору на кончик носа; кажется, будто это синекрылое насекомое мнит себя вышеупомянутой лесной птичкой и хочет поподробнее услышать, что о ней будет говориться. Однако оба эти обстоятельства весьма отрицательно влияют на ход мыслей портного. Оратор чихает, и речь его переходит в громкое сопение. -- Превосходно, дорогой Кийр, -- подбадривает его кистер. -- Продолжайте! Продолжайте! Но прежде чем Кийру удается перейти с многообещающего сопения на членораздельную речь, на диване снова кто-то фыркает и затем разражается звонким смехом. -- Не мешать, не мешать! -- полусердито предупреждает кистер, глядя в угол. Но поздно! Никакая сила уже не может заставить Кийра продолжать речь. Лицо его все больше краснеет, он резко поднимается со стула, идет к дверям и там вдруг разражается плачем. -- Но, милый Кийр! -- сочувственно восклицает кистер и спешит к нему. -- Вы же сказали все, что хотели сказать. Все это было очень хорошо. Успокойтесь и не обращайте внимания, если у кого-нибудь ваши искренние, от сердца идущие слова вызывают смех. -- Черт возьми, -- шепчет Имелику Тоотс. -- Ну и здорово же провалился наш портной. Теперь твоя очередь. -- Молчи ты, -- шепчет ему в ответ Имелик, кивая головой в сторону дивана: раяская девушка, прижимая к губам носовой платок, хватает кистершу за руку, чтобы увлечь ее в другую комнату. Тоотс усмехается, как бы собираясь с духом, и говорит: -- Вы сегодня в прекрасном настроении, барышня Тээле. -- Да, -- сквозь смех отвечает та, -- госпожа кистерша рассказывала мне сейчас о таких забавных вещах... -- Ах так... ну да...-- цедит Тоотс, пощипывая усики. -- Все-таки с одной стороны на родине лучше: здесь у тебя есть общество, где можно провести досуг. Впрочем, есть оно и в России, но, черт, хм, хм... это все же не то, что быть среди земляков. -- Разумеется. Ну и оставайтесь на родине, ведь я вам уже советовала. Здесь вы всегда сможете бывать среди земляков. -- Да, но это опять-таки зависит от того, как... хм... хм... -- Ну конечно, -- приходит ему на помощь кистерша. -- Вы немало поездили по белу свету, пора и дома посидеть. А то ведь камень, который вечно катится, никогда мхом не обрастет. -- Само собой понятно... Этот оживленный разговор прерывает кистер, он снова подходит к беседующим вместе с заплаканным Кийром. И хотя рыжеволосый чувствует себя поверженным в прах, он не может противиться уговорам духовного лица. Среди всех злоключений и несчастий ему осталось одно утешение, и оно, по его мнению, заключено в его собственной персоне. "Я, конечно, не оратор, -- втайне вздыхает он, -- это верно. Но если бы они знали, какое у меня доброе сердце и какой я богобоязненный!" -- Ну, -- говорит кистер. -- Не будем больше ни о чем думать. Все было именно так, как и должно быть. Эти счастливые часы не стоит проводить в слезах. Мелкие неудачи не должны омрачать радость свидания. А теперь давайте все вместе закусим. Будь любезна, накрой на стол, -- заканчивает он, обращаясь к супруге. Кистерша кивком головы выражает свое полное согласие и вместе с раяской хозяйской дочерью удаляется в соседнюю комнату, откуда вскоре доносится звон посуды. -- А как твои дела, Имелик? -- спрашивает кистер, усадив Кийра на прежнее место. -- Да так, -- улыбается в ответ Имелик. -- День да ночь -- сутки прочь... -- Хм... День да ночь - сутки прочь... А ты, Куслап, как живешь? -- Хорошо, -- быстро отрезает тощий паренек и опускает глаза. Так Куслап всегда отвечал на подобные вопросы, так, наверное, будет отвечать и до конца дней своих. -- Ну и слава богу, -- говорит кистер. -- Приятно слышать, что человеку хорошо живется и он доволен своей судьбой. Главное -- это смирение и покорность. Дух высокомерия порождает раздоры и вызывает недовольство тех, кто поставлен над нами. Не так ли, дорогие мои друзья? -- Да, -- отвечает Кийр. Худощавое туловище его все еще вздрагивает от всхлипываний. -- Именно так, -- тихим голосом подтверждает Тоотс, заметив, что взгляд кистера в ожидании ответа устремлен на него. От управляющего имением не ускользнуло, что кистер к Имелику и Куслапу обращается на "ты", в то время как его и Кийра величает "вы". Собственно, барину из России кажется вполне естественным, что между ним и паунверескими ребятами делается такое различие. Одного лишь он не может понять: почему кистер считает необходимым этому кривобокому плаксе Кийру тоже говорить "вы"? Оттого ли, что Кийр ремесленник? Да ну их к лешему, таких ремесленников! Вот, скажем, Имелик, пусть он и деревенщина, а куда солиднее, чем этот Кийр, с его блестящей тросточкой и соломенной шляпой. Черт, хм, хм... Да, даже Куслап большего стоит. А вот поди ж ты -- тупеют люди, долго сидя на одном месте, как этот вот Юри-Коротышка. Лет десять поиграет еще на органе тут в Паунвере да понатаскает в школе мальчишек -- станет, наверное, ему, Тоотсу, "ты" говорить, а Кийру -- по-прежнему "вы". Мысли Тоотса прерывает появление хозяйки, она приглашает всех к столу. Резким движением головы в сторону гостей кистер повторяет приглашение супруги, берет посапывающего Кийра под руку и вместе с ним шествует в соседнюю комнату. Тоотс подталкивает Имелика и шепчет: -- Ну и разнюнился наш портной, сопли распустил! Несут его теперь осторожненько, как дерьмо на лучинке, чтоб не свалилось. -- Если ты не замолчишь, я сейчас же уйду, -- давится смехом Имелик. -- Ведь так и полагается, а ты просто не понимаешь хорошего тона и не печешься о душе своей. -- Черт возьми, -- вполголоса возражает Тоотс, -- Я не понимаю хорошего тона! Хотелось бы мне знать, кто лучше меня его понимает! -- Ладно, только веди себя приличнее! -- Да нет, дурень, я только хотел сказать, что уж лучше бы нам зареветь хором; интересно, как Юри-Коротышка справился бы с этой воющей компанией... -- Смелее, смелее, мои юные друзья! -- доносится из столовой голос кистера. -- Слышишь -- смелее! -- подталкивает Имелик Тоотса в спину, а другой рукой тянет за собой Куслапа. Кийр сидит уже за столом рядом с кистером, точно кукла, и поглядывает на школьных товарищей исподлобья. Раяская девица, кистерша и еще какая-то молодая девушка, появившаяся из другой комнаты, стоят у стола в ожидания гостей. -- Поторапливайтесь! Поторапливайтесь! -- повторяет кистер.-- Знакомьтесь с нашей барышней и садитесь за стол, -- Барышня Эрнья, моя племянница, -- представляет молодую девушку хозяйка. -- Из тех же примерно краев в России, откуда пожаловал к нам и господин Тоотс. -- Очень приятно, -- со свойственной ему обходительностью светского человека отзывается Тоотс. Он пожимает протянутую ему руку и смело глядит девушке в глаза. Имелик и Тиукс отвешивают неуклюжие поклоны, и все общество рассаживается вокруг стола на места, указываемые каждому хозяйкой. Между прочим на столе оказываются принесенные, видимо, из ледника бутылки с вином; в теплой комнате они вскоре покрываются влагой, которая извилистыми ручейками стекает на скатерть. После первого же бокала, который все выпивают под торжественную здравицу, провозглашенную кистером, настроение у Тоотса заметно улучшается. Это доброе старое яблочное вино -- изготовление его прославило имя кистера на всю округу -- огоньком пробегает по жилам и бодрит вялые мозги. Гость из Россия обводит глазами сидящих за столом и с особенным вниманием останавливает взгляд на золотистых кудряшках и белоснежном лбу барышни Эрнья, когда та наклоняется над тарелкой. И вдруг, словно очнувшись не то от сна, не то от глубокой задумчивости, как это бывало с ним и раньше когда, сидя на пороге сарая, он строил планы на будущее, он вспоминает, что сейчас -- лето и он у себя на родине, в Паунвере. Он вдыхает аромат цветов, льющийся из сада через распахнутое окно, и впервые за сегодняшний день слышит пение птиц. Его охватывает ощущение радости жизни, жажда деятельности, которые -- он чувствует -- должны вот-вот прорваться и вылиться в какую-нибудь пышную тираду или живой, остроумный рассказ. Однако от его зоркого взгляда не ускользает, что другие гости выпили свои бокалы лишь наполовину или даже того меньше. После нескольких избитых фраз, стертых от частого употребления, все, по приглашению кистера, снова поднимают бокалы. -- Ах! -- восклицает хозяин дома, ставя на стол поднесенный уже было к губам бокал. -- Я и не заметил, что господин Тоотс уже... Простите, минуточку, я налью... -- Ничего, ничего, -- дружеским тоном отвечает управляющий имением. На этот раз ему с большим трудом удается оставить на дне бокала немножко вина, и то лишь для вида, чтобы снова не выделяться среди других. Проглотив несколько вкусных вещей, он испытывает сильное желание покурить, он мог бы сейчас сунуть в рот две папиросы разом и затянуться так, чтобы дым коромыслом пошел. Но увы, за этим столом нет ни одного курящего и никто его не поддержит; к тому же, еще с прежних времен ему запомнилось, что кистер -- заядлый противник "трубокуров". К счастью, хозяин пиршества, вновь наполняя бокалы, проявляет уже куда большее проворство; щеки его, поросшие редкой седой щетиной, розовеют, движения становятся живее. Тоотс забывает про курево, новая волна нетерпения пронизывает его существо -- и вот прорвана последняя плотина. Гость из России хватает бокал, бросает взгляд в сторону барышни Эрнья, словно ища у нее поддержки, поднимается и произносит следующую речь: -- Уважаемая хозяйка дома, уважаемые барышни, уважаемый и любимый учитель и дорогие соученики! Много воды утекло с тех пор, как расстался я со школой, простился со своим дорогим учителем, милыми товарищами и моими дорогими родителями и уехал далеко на чужбину. Конечно, и для меня нашлось бы на родине какое-нибудь местечко, находят же те, кто ищет. Недаром гласит библейский стих, который мы учили в школе: "Ищите и обрящете!". Но мне хотелось уехать, хотелось посмотреть, что делается в большом мире, как там живут люди. Ну, вот я и поехал, и посмотрел, и поучился тому, что считал для себя полезным; но не скажу, чтобы мне сразу же там повезло. Черт, хм, хм... Не скажу, чтобы меня в России только и ждали. Никто не вышел мне навстречу и не сказал: "Ах, здравствуйте, господин Тоотс из Паунвере, может, будете так любезны, присядете на этой куче из роз и отдохнете, пока мы приготовим для вас яства из птичьих язычков и сотового меда. Ого-о, черт, хм, хм... Меня в три часа утра уже будили и целый день гоняли, как собаку. Я не стыжусь сказать все это своему уважаемому учителю и дорогим соученикам и соученице. Пусть знают, что все, чего достиг Тоотс, он достиг ценой тяжкого труда, усилий и страшной грызни со всякими Ивановыми и Силковичами. И если я теперь так строг и требователен к тем, кто мне подчинен, то это мое право, потому что я и сам все это прошел. И... и вообще, смею доложить -- так и в песенке поется: там не было привольно, как на родном проселке. На родине и солнышко по-другому сияет, как говаривала моя блаженной памяти... да не блаженной -- она же еще жива... ну так вот -- и солнышко по-другому сияет. Дома, на родном проселке, вставай утром, взбирайся на стол, садись, скрестив ноги, и шей себе, шей, пока кофейник не закипит. Вечером надевай пиджак с разрезом сзади... Ну да, все это не касается того, что мне хотелось сказать. Но все же должен заметить, что как бы плохо и тяжело ни было на чужбине, нам придает силы надежда, что придут лучшие дни, когда семена, посеянные в наших сердцах, станут приносить плоды. И я думаю также... что когда семена, посеянные в наших сердцах, станут приносить плоды, то и те, другие семена, которые сеют на наших полях, начнут давать лучшие урожаи; ведь до сих пор никто здесь у нас на родине не имеет и понятия о правильной системе земледелия. Плачем и жалобами мы наших жалких полей и сенокосов не расширим ни на единый локоть, и слезами их не полить; и даже если бы мы зубами ухватились за край наших полей и стали бы их растягивать, как старый бес, хм, хм... когда-то растягивал в церкви лошадиную шкуру, потому что на ней список грешников не умещался2 - то и это не принесло бы в наши закрома ни единого лишнего зернышка, и крысы могли бы по-прежнему играть в пятнашки и в прятки в пустых амбарах. Но если мы возьмемся да засеем все залежи, раскорчуем вырубки и осушим болота, которые до сих пор лежат безо всякой пользы, то... то... любой увидит, какая большая польза Юхану от того, чему так не хотел учиться Ютс, но все же выучился. И... и сейчас, когда я снова на родной земле, у своего дорогого и уважаемого учителя, среди моих дорогих соучеников, где мне оказан такой любезный прием, да, именно оказан... сейчас я еще раз благодарю своего достопочтенного учителя и его достопочтенную супругу за всю ту доброжелательность, которую они проявили ко мне, я подымаю этот бокал за их здоровье и провозглашаю: урр-а-а-а! Хотя никто, за исключением Кийра, прогнусавившего над своим бокалом нечто вроде "э-э", возгласа этого не поддерживает, все же молодые люди и девушки поднимаются, весело чокаются, почтительно кланяются супружеской чете и выпивают. -- Да, -- вытирая усы, произносит кистер, -- это была очень приятная речь, кроме... кроме, ну, некоторых, скажем, замечаний насчет проселка... Всякий, кто предан и честен в своей профессии и усердно выполняет долг свой, заслуживает лишь похвалы. Заслуживает лишь похвалы. Да, а вообще все было очень мило сказано. И я хочу надеяться, что мой бывший ученик, ныне -- господин Тоотс, и в самом деле войдет в нашу среду как трудолюбивый и знающий труженик, на радость своим родителям, своему старому учителю и на пользу любимой родине, о которой он так тепло и сердечно говорил. Со своей стороны, мне хочется на это приветствие и слово благодарности ответить от своего имени и от имени моей супруги таким же приветствием. Я желаю нашему молодому другу силы и стойкости и пью за его здоровье! Вслед за этим все снова отпивают из бокалов, которые кистер, произнося речь, успел еще раз наполнить. -- Неужели вам, господин Тоотс, так трудно приходилось в России? -- спрашивает барышня Эрнья. -- Вначале, вначале, -- быстро отзывается Тоотс. -- Теперь-то уже нет. -- Я удивилась, когда вы это сказали... и вы говорили таким странным тоном... Я уже не помню, как именно вы сказали, но... запомнила лишь, что вам приходилось вставать в три часа утра. Не знаю... мой папа -- управляющий имением как раз в той же самой губернии, но учеников своих и помощников он никогда так рано не поднимает с постели. -- Может быть. Разумеется... как -- где. Но в тех поместьях, где мне пришлось вначале служить, так там жили просто дикари -- не давали покоя ни днем ни ночью. Сейчас положение мое, естественно, совсем другое. Но удивительное совпадение: вы живете в той же губернии? -- Да, вот уже лет шесть. До этого мой папа служил на мызах Прибалтики. -- Ну, мызы Прибалтики! Стоит ли о них говорить, -- с презрением восклицает Тоотс. -- Мне вначале тоже советовали податься куда-нибудь сюда... но нет! Какой смысл! -- Папа то же самое говорит: в России лучше служить, чем здесь, -- соглашается барышня Эрнья. -- Может быть, вообще-то и лучше, -- вставляет вдруг Кийр пискливым голоском, -- но если этакий Иванов начнет тебя каждый день палкой лупить, когда ему исиас в голову ударит, такая служба тоже не бог весть что. На эти слова никто не может ничего ответить, так как смысл их понятен лишь двоим: тому, кто их произнес, и тому, против кого они были направлены. Тоотс краснеет, но старается сохранить на лице выражение полнейшего безразличия, как будто и он не понял значения загадочных слов приятеля. -- А разве ишиас и в голову может ударить? -- после короткой паузы интересуется кистер, оборачиваясь к рыжеволосому. -- Никогда не слыхал. -- Да, может, конечно, может,-- отвечает Кипр, склоняя голову набок.-- В голову бьет так же, как и в ногу. -- Да, но, дорогой Кийр, кому же он ударил в ногу? -- Тоотсу! -- Вот именно, -- быстро и решительно подхватывает Тоотс. -- У меня нечто похожее с правой ногой стряслось, а как стал ванны принимать, так прошло. Конечно, это был не исиас, как говорит мой дорогой друг Кийр, а ишиас или что-то в этом роде. Теперь я уже совсем здоров. -- Ах так, так, -- отвечает кистер, вполне удовлетворенный этим простым объяснением. Таким образом портной, выложив свой последний козырь, ничего не выиграл, а лишь нарушил общую беседу. Как назло, Тоотс снова заводит разговор о России, попутно изводя и терзая беднягу Кийра всевозможными озорными сравнениями, в которых высмеивает "любезного однокашника" без всякой пощады и жалости. Верно, случается иногда, что ищущие находят, но при этом надо уметь искать; а ежели кто ничего не видит дальше своего длинного стола, тот пусть довольствуется ножницами и катушкой ниток номер сорок. В мусорном ящике не найдешь жемчужин, пальмы не растут у твоего крыльца -- скорее портной пройдет через игольное ушко! -- нет, их находят после долгого и трудного пути. Иной всю жизнь стучится, а когда ему наконец перед смертью откроют, то стукнут его по черепу и спросят -- зачем побеспокоил. Разве не так, хм, а? Большим куском подавишься, а птицу видно по полету; выше головы не прыгнешь, а если кто считает, что он может другому жизненный путь усыпать розами, так пусть не обижается, если ему велят выбросить из рук лопухи, чертополох и крапиву, а потом уже идти к тому, чью жизнь он хотел украсить. Вначале кистеру, видимо, хочется серьезно возразить против последних сентенций управляющего имением, но хихиканье его супруги и раяской барышни нарушает ход его мысли. Он только делает резкое движение головой и тихо, про себя, усмехается. Бокалы поднимаются еще несколько раз, затем кистер произносит короткую заключительную речь, в которой благодарит за любезное участие в "скромной трапезе, ниспосланной всевышним". Встав из-за стола, Тоотс кладет руки на спинку стула, вежливо благодарит и, покашливая, почти торжественным током выражает пожелание отправиться в классную комнату: ему хочется хоть минутку побыть в этом милом его сердцу помещении, которое он покинул много лет назад, уезжая на чужбину. Предложение принимается, причем раяская барышня встречает его шумным одобрением, Имелик -- тихой усмешкой, а Кийр -- громким сопением. Куслап, на лице которого отразился было проблеск надежды вернуться на церковный двор, снова впадает в меланхолию -- он чувствует, что визиту не будет конца. Вся компания направляется в классную комнату. На пороге Тоотс останавливается и, полный милых воспоминаний, устремляет взор в потолок. Хозяйка дома и раяская барышня многозначительно переглядываются -- они уверены, что и здесь трогательные слова не заставят себя долго ждать. Для барышни Эрнья эта комната не связана ни с какими воспоминаниями, но и она вопросительно посматривает на красноречивого молодого человека, который, видимо, является душой этого довольно скучного общества. Помолчав с минуту, управляющий имением вздыхает, вытирает платком свой лоснящийся лоб, вздыхает еще раз и шагает к сдвинутым в угол школьным партам. -- Да, -- произносит он наконец, -- если бы парты эти умели говорить, они рассказали бы многое. -- Он постукивает по партам согнутым пальцем, как бы желая убедиться, не стала ли какая-нибудь из них совсем полой внутри. -- О да, -- подтверждает кистер, -- в самом деле, им есть что рассказать, но не о тех временах, когда ходили в школу вы, дорогой Тоотс. Это уже новые парты, их сделали, если не ошибаюсь, лишь года три назад. -- Я и сам сейчас вижу, -- с грустью отвечает Тоотс, -- это не те... не прежние. О, на многих старых партах было мое имя. -- Ну как же, ножичком... -- с кислой улыбкой вставляет Кийр. -- Разумеется, ножичком, -- оборачиваясь к нему, быстро парирует Тоотс, -- ведь ножниц в то время и у тебя еще не было, дорогой мой. Но все же один мой старый друг в классной сохранился. Да, он еще здесь. С этими словами Тоотс отступает на несколько шагов в сторону и нежно гладит классную доску и ее рамку. На доске виднеются еще полустертые следы прошлой школьной зимы: голова крокодила, бородач с длинной трубкой, дом с дымящейся трубой и прочее. Тоотс разглядывает все это с явным удовольствием. -- Самое любимое занятие малышей, -- говорит он, указывая на дом. -- Любят они и на своих, и на классных досках малевать домики. И смешно: раньше всего рисуют трубу. -- Да, дорогой Тоотс, -- произносит кистер, глубокомысленно покачивая головой, -- и в жизни то же самое. Не только малыши, но и взрослые очень часто задуманное ими дело начинают с трубы, вместо того, чтобы начать с фундамента. Неудивительно, что многие из них оказываются потом перед развалинами, в которые превратились плоды их труда. -- Вот именно, вот именно, -- живо откликается Тоотс,-- именно на это обстоятельство мне и хотелось сейчас обратить ваше внимание. Ведь жизнь человеческая, как говорила моя блаженной памяти... то есть не блаженной -- она еще жива... ну да, как говорит моя мать, жизнь не бьет и не треплет, а все же учит. Да... что это мне хотелось сказать... ах да (тут управляющий окидывает комнату взглядом): крошечной стала классная комната... удивительно крошечной. Черт, хм, хм... в России я всегда представлял ее себе большой и светлой и... сам не пойму, откуда я взял, что она большая и светлая? -- А вы не замечали, господин Тоотс, -- говорит Тээле, -- что в воспоминаниях все кажется красивее? -- Да, да, разумеется, и все же... -- бормочет Тоотс. -- Я, например, -- продолжает девушка, -- всегда смеюсь, когда вспоминаю, как этот самый господин Тоотс пригласил меня однажды в этой же классной комнате на танец. Как бы в подтверждение своих слов девушка звонко хохочет и принимается рассказывать барышне Эрнья я хозяйке дома историю этого удивительного танца, показывает даже то место, где кончился танец и начались неприятности. -- Да, -- ухмыляется Тоотс, -- чего только не творили. -- Да, -- повторяет за ним Кийр, склонив голову набок, -- верно говорит мой школьный друг Тоотс: чего только не творили! Все это время рыжеволосый чуть не трясся от злости, и ему не терпится еще что-то добавить, но в разговор снова вмешивается Тээле. -- Вы и теперь так хорошо играете на каннеле, как тогда? -- спрашивает она Имелика. Тот пожимает плечами и приглаживает рукой волосы. -- Да, все еще... изредка... когда время есть. Но хорошо ли, не знаю. Об этом вам следует спросить Куслапа, он мой слушатель. -- Ну, Куслап, -- обращается Тээле к Тиуксу,-- как вы считаете -- он и сейчас так же хорошо играет, как бывало в школе? -- Да, играет, -- коротко и почти угрюмо отвечает Тиукс. -- О, тогда мы обязательно еще раз послушаем его игру. Господин Тоотс, конечно, окажет мне любезность и пригласит на танец. Но нет, нет, это совсем не должно походить на тот медвежий танец. -- С величайшим удовольствием, -- отзывается Тоотс и отвешивает поклон. -- А правда,-- говорит Тээле, вопросительно поглядывая на барышню Эрнья, -- мы могли бы иногда где-нибудь собираться, чтобы потанцевать. Как вы думаете? В Рая, например... -- Да и здесь, у нас,-- любезно добавляет хозяйка. -- Разумному веселью и развлечениям молодежи никто мешать не станет, -- замечает кистер. -- Да-а, -- произносит рыжеволосый Кийр, снова цепляясь за нить своей мысли. -- Мой дорогой однокашник Тоотс прав: чего тут только не творили! К этим словам ничего не добавишь. Но если мой милый приятель с таким старанием ищет дорогие воспоминания, то больше всего он их найдет там вот... там, в углу у печки, да... хм, хм... Мой милый соученик только что назвал классную доску своим старым другом. Нет, эта классная доска не старый друг ему, он это сказал лишь ради красного словца; на самом деле классная доска -- его старый враг. Дорогой однокашник никогда не простит этой доске, что не смог написать на ней русское "ять". Кроме того, мой дорогой однокашник всегда был не в ладах с арифметикой, и если бы он не списывал у Куслапа и других, так ему вообще нечего было бы на этой доске писать. Думаю, что Имелик и Куслап все это прекрасно помнят. Помнят они и то, как наш приятель Тоотс вечно ругался, бормотал заклинания, как он с чужих ботинок пуговицы срезывал и как стрелял по окнам. -- Кийр, Кийр! -- восклицает Тээле. -- Кто старое помянет, тому глаз вон. -- Нет, нет, пусть говорит, не мешайте, -- выступает Тоотс в защиту Кийра. -- А не то он опять чихнет и расплачется. Мой школьный приятель Кийр страшно чувствительный человек, с ним надо обращаться нежно. Его надо носить, как на лучинке, осторожненько, не то еще уронишь и до места не донесешь. -- Да, -- говорит кистер, -- действительно лучше бы все это оставить. К чему говорить о вещах, которые неприятны твоему ближнему? Прежде всего мы должны смотреть на минувшее совсем другими глазами: ведь, как заметила ваша соученица, время делает милее все воспоминания, не так ли, дорогой Кийр? -- Но, уважаемый и любимый учитель, -- продолжает Кийр, обнаруживая вдруг неожиданное упрямство, -- я не хотел никому причинять неприятностей. Я хотел лишь поправить моего однокашника, когда он говорил о старых друзьях и своих воспоминаниях. Я подумал так: раз мой дорогой соученик Тоотс искажает даже всем известные вещи, то словам о его нынешнем положении в России и подавно нельзя верить. Точно так же и я, Куслап или Имелик могли бы на некоторое время уехать из Паунвере, а потом, вернувшись, стали бы рассказывать, будто нас в некоей стране посадили на королевский трон; но это ведь еще не значит, что мы и в самом деле стали королями. Черный сюртук и тросточка не могут заставить нас поверить всем его басням, так как их обладатель мог приобрести эти вещи таким же точно способом, как он в школьные годы приобрел пуговицы от ботинок. -- Дорогой Кийр, -- одергивает его, насупив брови, кистер, -- бросьте же эти разговоры! -- Стыдно! Стыдно! -- говорит Тээле. -- Только завистливый и мелочный человек может так рассуждать. Нашего сочувствия вы этими разговорами не вызываете. -- Ничего, ничего, -- снова пробует защитить своего злейшего врага Тоотс. -- В России, в лесах, часто находят медвежат с закисшими глазами, облезлых, в редкий клочьях шерсти. Как уверяют бывалые охотники, это оттого, что медведица их слишком мало лизала. Полируй можжевельник и березу, сколько душе угодно, все равно дубом или каштаном их не назовешь. Так подчас бывает и в жизни, я не раз это замечал. Сказав это, Тоотс вытаскивает из кармана портсигар, извиняясь, отвешивает поклон хозяйке и закуривает папиросу. Куслап испугано следит за движениями своего