бывшего  соученика --  он уверен, что кистер  сейчас  ему
задаст. Имелик в  то  время,  пока его приятели  обменивались  любезностями,
незаметно пододвинулся  вполоборота  к  окну и,  глядя  на  реку, борется  с
приступами смеха. А Кийр, весь красный от волнения, продолжает пищать.
     -- Прошу извинения, -- стонет  он, --  может быть, я  не умею изысканно
выражаться, как этого требует хороший тон. Я всю жизнь  прожил в  доме своих
родителей и там никогда  не считали важным красноречие, зато  всегда уважали
правду  и справедливость,  так же,  как  учил нас  в  школе  наш уважаемый и
любимый наставник. После того, как наша милая соученица -- барышня Тээле так
пристыдила  меня перед всеми,  а  наш  уважаемый учитель  со  своей  стороны
изъявил  желание,  чтобы   я  не  говорил  больше  о  своем  однокашнике,  я
действительно замолчу и не коснусь более вопросов, которые... которые... И я
думаю,  что и мой милый соученик будет мне благодарен, если я умолчу  о  его
прошлом,  ибо тот, кто любит правду и справедливость, ничего  хорошего о его
прошлом не скажет.
     После таких слов, как бы подводящих итог всему ранее сказанному, Тээле,
тоже почему-то покраснев, подходит к Кийру и говорит:
     --  Не  только  я,  но,  наверное,  и  все присутствующие  будут  очень
довольны, что  вы  решили  наконец замолчать.  Но  если  вам  захочется  еще
что-нибудь сказать  -- а это  очень  возможно,  -- то прошу вас об одном: не
называйте меня больше "своей милой соученицей". Называйте как угодно, только
не своей милой соученицей
     --  Ничего, ничего! -- с пренебрежительной  улыбкой повторяет Тоотс. --
Так частенько  бывает  --  встанешь утром с левой ноги,  а  потом целый день
ищешь виноватых, на  ком злость  сорвать, как это случилось сегодня с  нашим
другом  Аадниэлем. Все  это пройдет, как  дождливая  погода и дурной сон.  А
потом  снова засияет солнышко  и все лысые головы в  Паунвере заблестят, как
стеклянные  шары, которыми  садовники  украшают  клумбы.  Мне хотелось  лишь
напомнить  поговорку, которую моя блаженной памяти -- да ну, что ты скажешь!
-  которую моя старуха-мать часто повторяет:  "Дураков не сеют и не жнут, --
говорит  она, -- они сами  растут".  Ну  да, сами  растут, как сорняки...  и
плодятся.  Да и вообще...  что это я  хотел еще сказать?.. Ах да! Клевета --
это та "критика", на какую только и способны нищие духом, это критика из уст
тех, про кого можно бы сказать: "Отче, прости  им,  хотя они порой и ведают,
что  творят". А теперь, прежде чем разойтись, бросим этот резкий разговор  и
распрощаемся друзьями,  какими мы пришли  сюда, где встретили такой любезный
прием. Да простят нам уважаемая  хозяйка и уважаемый хозяин и пусть не очень
строго судят за то, что мы тут немного,  ну...  как бы это сказать... за то,
что мы тут, в чужом  доме, занялись, как говорится,  стиркой своего грязного
белья.  Я уверен, что, несмотря на все  это, мы  ничего плохого и злобного в
сердце  не таим. Эти минуты, когда мы стоим  в  милой нашему сердцу классной
комнате,  останутся  для  нас приятным  воспоминанием. И  если  судьбе будет
угодно снова  забросить меня куда-нибудь  далеко, далеко, я  буду вспоминать
сегодняшний день, как счастливейший день моей жизни.
     Еще несколько сердечных  слов  как с одной, так и с другой стороны, еще
несколько добрых  пожеланий, и  бывшие школьники  прощаются с гостеприимными
хозяевами. Барышня  Эрнья  набрасывает  на  плечи  легкую  синюю шаль и идет
провожать  Тээле. А кистер  и  его  жена стоят  на  веранде и смотрят  вслед
уходящим гостям.


        XV

     Компания  останавливается  на  склоне холма  и  глядит вниз,  где  тихо
струится река.  На берегу пышно разросся дудник, колышутся головки молодого,
сочного камыша.  Имелик рассказывает эпизоды  прошлого. Потом оба тыукрескнх
парня  прощаются и отправляются  на  церковный двор. Тээле,  барышня  Эрнья,
Тоотс н Кийр медленно  шагают  по направлению к шоссе. Дойдя до перекрестка,
барышня Эрнья  возвращается назад,  и  у развилки дорог остаются  только два
милых соученика и их милая соученица.
     -- Ну, -- говорит Тээле, -- здесь наши пути расходятся. Вы пойдете в ту
сторону, а я мимо кладбища.
     -- Да, -- с легким вздохом отвечает Тоотс, -- ничего не поделаешь.
     При этом он искоса поглядывает на Кийра -- тот, с раскрасневшимся лицом
и  выпученными  глазами,  как бы невольно тянется  наверх,  к кладбищенскому
холму.
     "Ага-а,  -- думает  про себя Тоотс. -- Вот  как!  А  ну  тебя к чертям,
вместе с твоей рыжей шевелюрой". И тут же предлагает вслух:
     --  Наш  соученик  Кийр, надеюсь, будет  столь  любезен и проводит  вас
чуточку... чтобы  одной  не было скучно. Я  бы охотно предложил в провожатые
себя, но мне надо еще сходить в Паунвере.
     -- Серьезно? -- улыбается Тээле. -- Куда же вы еще собираетесь?
     --  В  аптеку,  -- коротко  и  по-деловому  отвечает  Тоотс.  -- Будьте
здоровы!
     Мысль об аптеке  пришла Тоотсу в голову лишь в самую последнюю  минуту,
но он и в самом деле направляется в  аптеку, здоровается с  аптекарем как со
старым  знакомым,  обменивается   с  этим  приветливым  стариком  кое-какими
мыслишками, покупает губку  и морскую соль и в заключение принимает немножко
микстуры против тошноты.
     -- Ну  и  пошли они ко всем чертям! -  говорит  он,  выпивая,  и звонко
щелкает пальцами над головой.
     -- Кого это вы ко всем чертям посылаете? -- любопытствует аптекарь.
     -- Тех, кого следует, -- мрачно  отвечает  управляющий имением.  -- Это
длинная история, поговорим о ней в другой раз,  когда  больше времени будет.
Сегодня хочу пораньше вернуться домой  и спать залечь -- завтра в город надо
ехать, навестить  старых  друзей.  Но  одно  должен  сказать,  --  покачивая
головой, добавляет он, -- то, что я сейчас у вас выпил, -- это уже не против
тошноты, как в тот раз, это... да... это против боли в сердце.
     -- Ну, ну! -- восклицает аптекарь. Он уже принял десятка два капель  на
сахарной водичке и закусывает сейчас миндалем. -- Ты, парень, не шути!
     -- Хм... -- бормочет Тоотс, -- это не шутка.
     -- Ну, ну! -- снова повторяет лысый,--  Что  же это такое?  Может быть,
чего доброго, муки любви? А? Этим все мы когда-то  переболели. У вас вся эта
музыка еще впереди, а я уже все пережил... перегорел, так сказать. Но учти и
запомни, молодой человек, то, что я тебе сейчас скажу. Верь, люби и надейся,
но  ей -- понимаешь?-- ей ни за что не  показывай, что страдаешь и мучаешься
от любви. Как только она поймет, что у тебя в так называемой душе заноза, --
ты пропал. Ухо всегда держи востро, как гончая, и  делай вид,  будто вся эта
канитель и ломаного  гроша не стоит. Трудно, а? Но мне думается --  в заборе
жердей  хватит, чтоб  их  при  лунном  свете  грызть, если  уж очень  больно
прикрутит? А? Хватит жердей?
     -- Жердей... жердей... мало ли что можно  жердью сделать, -- в раздумье
отвечает Тоотс.
     -- Хе, хе, -- смеется аптекарь, -- я вижу, ты еще  плохо  соображаешь в
этих делах. Думаешь, если ты своего так называемого соперника огреешь жердью
по  голове  или  по ногам  -- так  ты  и победил? Хе, хе!  Тогда  он  станет
несчастной жертвой,  а ты --  самой  большой скотиной на свете.  Нет, так не
годится, милый человек!
     Друзья отпивают из мензурки, обмениваются многозначительным взглядом, и
аптекарь продолжает свою назидательную речь.
     -- Взгляни  на меня  повнимательнее,  молодой человек, -- повелительным
тоном произносит  лысый,  -- а  потом  скажи:  можно ли  поверить, что  этот
орангутанг  с голым черепом и красным носом когда-то был  похож на человека?
Нельзя? -- продолжает старикан, не дожидаясь ответа. --  Ладно, знаю, трудно
поверить, но если  трудно поверить, то можно хотя бф вообразить, правда? Так
вот... Вообрази себе,  что этот самый орангутанг, который сейчас стоит перед
тобой, когда-то был похож на человека. И был молод. И в один прекрасный день
--  ах,  оставим лучше  в покое прекрасные  дни и прекрасные ночи!  -- одним
словом, и он  верил, любил и надеялся.  И,  как  в стихах говорится, счастье
было  так  близко.  Но...  (тут  собеседники опять  принимают  капли  против
тошноты). Ты должен быть с нею  холоден как лед, ни единой искоркой  себя не
выдавать. А я  вместо этого  горел, как факел,  и мое  так называемое сердце
растопилось в этом огне точно  воск.  И в  конце концов в  мире  стало одним
дураком  больше.  Я мог бы об этом написать толстую книгу, но, думаю, у кого
есть уши, тот пусть слушает, что ему говорят. Верно  ведь, а? Великие учения
возвещались  изустно и  оставались при этом  чистыми, как хорошо  провеянная
пшеница. А потом, когда их изложили  на бумаге, то  снова смешали с мякиной,
так что сейчас и не поймешь, что там,  собственно, хотят сказать. Шло время,
и всякие суесловы как  бы опутали паутиной каждое  зернышко  истины, и нужно
немало  покопаться,  прежде  чем  доберешься до этого  зернышка.  Сочинители
книжек обращаются так  не  только с чужими мыслями, но и с теми мыслями, что
они сами высидели. Если бы взялся я за перо да написал свою знаменитую книгу
о любви, то... вероятно, и я согрешил бы перед читателем, как это делают все
сочинители: начал бы подыскивать примеры, сравнения и всякие  фокусы,  чтобы
преподнести свои мысли в более привлекательной форме.  Потому-то я и не пишу
эту  книгу.  А то, что я тебе только что  сказал, нужно  знать наизусть, как
десять  заповедей.  Пусть  это  станет  для  тебя так  называемой  догмой...
одиннадцатой заповедью или шестой главой. Нарушишь ее умышленно или случайно
-- это  безразлично,  -- потом  пеняй  на  себя, если окажешься  в  таком же
положении, как покойный Шварц, когда он порох изобрел.
     -- Да-а, -- растягивая слова, произносит Тоотс после паузы, наступившей
вслед  за  этой  тирадой. -- Это вообще разговор  долгий, об этом потолкуем,
когда вернусь из города.
     -- Дорогой  друг  и благодетель, -- отвечает  аптекарь, -- говори мы  с
тобой  хоть три дня подряд, все равно, к тому, что я сейчас сказал, добавить
нечего.  Я мог бы  написать на эту тему книгу, но зачем? Единственное, что я
могу сделать, -- это в будущем напомнить тебе то, что я сегодня говорил, еще
тридцать три раза.
     -- Хм... --  бормочет  Тоотс, собираясь  уходить.  -- Ну да, что  я еще
хотел сказать...  да... А вот что: если в жизни  кто-нибудь тебе наступит на
хвост, так мирись с  этим, но если  дурень этот уцепится за хвост и захочет,
чтоб его за собой волочили...
     -- Так нужно стряхнуть с себя эту обузу.
     -- А если он не отцепится?
     -- Так брось его с хвостом вместе.
     -- Хм... я не обижусь, если кто-нибудь случайно наступит мне на мозоль.
Но если он начнет еще топтаться  на моей мозоли, прыгать и плясать на ней...
так я уж не знаю...
     --  Тогда  надо  поинтересоваться,  где у самого этого  господина самая
чувствительная мозоль.
     -- Ага, -- соглашается Тоотс. -- Ладно.
     Выпив еще несколько капель, которые аптекарь считает крайне необходимым
дать путнику перед  уходом, Тоотс прощается  со своим советчиком и, захватив
покупки,   отправляется   домой.   На  перекрестке  он   смотрит  в  сторону
кладбищенского холма и бормочет вполголоса: "Ну и шут с ними!"
     Тем временем  Тээле и ее  провожатый  уже достигли  хутора Сааре.  Они,
видимо,  оживленно  беседуют; девушка  время  от  времени останавливается  и
старается что-то  доказать своему спутнику, прибегая даже к жестикуляции. Но
и это, должно  быть,  не  помогает:  выслушав  Тээле,  рыжеволосый  пожимает
плечами  и сбивает тросточкой растущий у обочины дороги  лопух и щавель, При
этом  портной  краснеет пуще  прежнего,  и  без  того  уже  кислая  усмешка,
блуждающая   на  его  губах,  с  каждой   минутой  становится   все  кислее.
Поравнявшись   с   дорожкой,  ведущей   на   хутор  Сааре,   девушка   снова
останавливается,   окидывает   взглядом   обомшелую   крышу   дома,    затем
оборачивается к своему спутнику и произносит медленно и отчетливо:
     -- Нет, Кийр, не будем больше об этом говорить -- ни сегодня, ни вообще
когда-либо. Я все вам выложила от  чистого сердца, все,  что хотела сказать.
Обижайтесь - не обижайтесь, дело ваше. Ничего вам посоветовать не могу.
     -- Хи-и, -- попискивает рыжеволосый,  глядя себе под ноги,  --  значит,
все эти разговоры и признания были лишь пустой фразой.
     -- Какие разговоры?
     -- Ну, -- отвечает Кийр, -- что уж теперь об этом говорить, ведь вашего
решения это  не  изменит.  Но раз вы  непременно хотите знать, так вспомните
хорошенько: разве вы не сказали однажды, что имя и ремесло никому не в укор,
был бы сам человек работящий и достойный.
     --  Нет,  --  качает головой  девушка,  -- не помню,  что  когда-нибудь
говорила что-либо подобное.
     -- Ага,  не помните!  Хи-хии,  тогда делать нечего. Отпереться от своих
слов всегда можно.
     --  Отпереться? -- презрительно усмехается Тээле, снова глядя в сторону
хутора Сааре.
     -- Да, да, -- пищит Кийр, -- похоже на то.
     -- Ну,  если  похоже, так  похоже. Ничем  помочь  не могу.  Но  если вы
желаете, я  могу и сейчас  это повторить, независимо от того, говорила я так
раньше или нет. -- И совсем неожиданно, словно от  старого хутора повеяло на
нее милыми сердцу воспоминаниями, девушка становится ласковее,  улыбается и,
глядя на Кийра, говорит:
     --  Имя и ремесло никому  не  в  укор, был  бы сам человек работящий  и
достойный.  -- И  еще  приветливее:  -- Теперь, надеюсь,  вы  удовлетворены,
дорогой  мой  соученик,  и не станете  дольше  уверять,  что я отрекаюсь  от
собственных слов. Так, что ли?
     -- Да, но какая... --  отвечает Кийр после короткого раздумья. -- Какая
мне польза от всего этого? Это же у вас только слова, а на уме совсем иное.
     -- Опять  беда! Просто не  знаешь, как  вам угодить, дорогой друг. Нет,
будьте уверены, я именно так и думаю, как сказала. И если я раньше говорила,
что выйду замуж только за землепашца, то я вовсе не хотела этим сказать, что
презираю других людей из-за  их профессий. Нет!  Вы же знаете,  я родилась в
деревне и в  деревне выросла. Люблю поля,  луга, сады. Без  них я  не  мыслю
своей  жизни. А все это может мне  предоставить лишь землепашец.  Поэтому  я
давно решила, дорогой друг, избрать спутником жизни только земледельца.
     --  Да,  да,  --  голосом  кающегося  грешника  ноет  Кийр  и  ковыряет
тросточкой у обочины дороги. -- Да, да, так, значит, обстоят дела.
     -- Да, именно так, дорогой  друг. Не  сердитесь, что я говорила с  вами
раздраженным тоном. Виной  этому головная боль. Но теперь  она  прошла, я мы
можем разговаривать спокойно, как и полагается старым школьным товарищам.
     Беседуя, они медленно шагают по дороге к  хутору  Рая. Веснушчатое лицо
Кийра  пылает  огненным  заревом.  Упрямая душа  его  ни  за  что  не  хочет
покориться року. Сегодня боевой день: Кийр схватился один на один  со  своей
судьбой  и  готов бороться за свое счастье, как настоящий  мужчина.  К  этим
решающим минутам он готовился долгие месяцы  и потирал руки от удовольствия,
узнав, что его  непобедимый соперник Арно  Тали покинул поле битвы и перешел
на другие позиции. Было время, когда  ему казалось, будто препятствий больше
нет и он  может катить себе в почтовом дилижансе по дороге, ведущей  прямо к
счастью. Потом снова появились различные опасения и сомнения, и незадачливый
рыжеволосый портной снова вынужден был, подобно клопу, залезть в щель, как и
во времена Арно Тали.
     А тут  еще черт принес в Паунвере  не то из  Тамбова, не то из Стамбова
этого прощелыгу, мошенника, пьяницу и бог знает,  что он  еще такое,  -- ну,
словом, этого распроклятого  Тоотса! И  нежная душа Кийра  почуяла недоброе.
Долго и ждать не пришлось, предчувствия  стали сбываться.  Надо  было что-то
предпринять, надо было  немедленно что-то предпринять. Кийр чувствовал,  как
его  хрупкие  плечи  сгибаются  под  тяжестью  этой задачи,  но  пробил  уже
одиннадцатый час, и рыжеволосый отбросил всю свою робость.
     --  Однако разрешите  вас спросить, барышня Тээле,-- пропищал он  после
довольно продолжительной  паузы,  --  разрешите спросить, а если  бы Тали...
если бы Тали... ну, если бы он остался верен своему слову? Ведь из него тоже
не получился бы земледелец.
     Густой румянец заливает лицо девушки. Но она быстро овладевает собой.
     -- Милый Кийр, откуда вы взяли, что Тали давал мне какие-то обещания?
     -- Как так? -- собирается Кийр что-то возразить.
     -- Позвольте, милый моя приятель, здесь  вы явно на  ложном  пути. Мы с
Тали никогда об этом  не говорили.  Никогда. Мы были  с ним только соседями,
хорошими знакомыми,  можно  даже  сказать,  друзьями. И все.  Об  этих вещах
никогда разговор не заходил.
     --  Ах, так, -- бормочет Кийр, как бы  поверив этим словам,  но в то же
время бросает на девушку взгляд полный сомнений.
     -- И  даже если  бы  Тали захотел на мне  жениться, -- живо  продолжает
Тээле, --  я пошла бы  за  него  лишь с тем условием,  что  он, при всем его
образовании, займется сельским хозяйством. Никак не иначе.
     -- Вот как, -- снова бормочет Кийр.
     -- Да, именно так, милый мой Кийр.
     Наступает пауза. Девушка бросает на своего  спутника загадочные взгляды
и едва заметно улыбается. Здесь вот, рядом с нею, семенит тощий, веснушчатый
рыжеволосый  субъект  и  объясняется ей  в  любви,  иными  словами  -- хочет
заполучить  ее, Тээле, себе в жены. Эта  жердеобразная личность промышляет в
Паунвере портновским ремеслом и пылает от любви, как уголь в горящей  печке.
В  свое будущее  супружество  он,  помимо  всего  прочего, принесет  и  свое
великолепное сопенье и подозрительный взгляд исподлобья. Но супружество, как
известно, не  кончается свадьбой, оно именно ею начинается. Потом эта  самая
жердь  придет, вытянет губы трубочкой, станет целоваться и нашептывать слова
любви.
     Тээле снова улыбается. В глазах ее мелькает озорная искорка.
     Голова  у Кийра гудит от  самых различных  мыслей. У него  сейчас такое
чувство, будто кто-то вывернул  ему мозги наизнанку и выбрасывает оттуда все
воздушные замки, которые воздвигались годами.
     --  Ну что ж, -- тихо произносит  он наконец  и покачивает  головой, --
тогда мне больше не на что надеяться.
     Тээле  молчит с минуту,  потом  отвечает таким  же,  чуть  надломленным
голосом:
     -- Почему вы  не  учились  земледелию,  как... ну скажем,  наш соученик
Тоотс?
     Вопрос  этот вгрызается  в  душу Кийра,  как злой пес в икру прохожего.
Во-первых,  ему  самому,  разумеется, жаль, что он не  учился  земледелию, а
во-вторых,  опять  вспомнили здесь  этого  беспутного управляющего  имением,
который всюду сует свой нос, всюду лезет, как муха в мед!
     -- Ну,  разве  Тоотс такой  уж  ученый земледелец? -- выдавливает он из
себя с безграничным презрением.
     -- Несомненно.
     -- Этот врун, хвастун, лентяй и...
     -- Это не  имеет отношения к делу. Возможно, он чуть-чуть приукрашивает
события, о которых рассказывает. Но то же самое делаете и вы, и я, и все так
делают. Во всяком случае, я не допускаю, чтобы он все выдумывал.
     -- Ах, Тээле, вы его еще не знаете?
     -- Пусть даже так. Скажем,  от  него не услышишь  ни слова правды, все,
что  он говорит, -- ложь. И  несмотря  на  это, он все-таки земледелец.  Раз
человек  несколько  лет  прослужил  в  имении,  он  все  же   должен   уметь
обрабатывать землю и разводить скот. Не правда ли? Даже если  ему  совсем не
захотелось бы  учиться, к  нему  знания просто сами пристали бы, ведь он изо
дня  в  день все это видит и слышит.  С другой  стороны...  что я хотела еще
сказать?.. Ах, да:  если  б он был такой уж лентяй и ничего не хотел делать,
его  бы нигде не держали на работе и он давно вернулся бы на родину. Но, как
видите,  он  довольно  долго  пробыл  в  России.  Нет,  Тоотс  --  настоящий
земледелец.  Какой  бы  он  ни  был  как человек,  но он земледелец,  это --
безусловно. А для меня это самое важное.
     -- Хмх! -- С уст  рыжеволосого слетает  какое-то  странное восклицание,
как будто оп что-то уронил и разбил. -- И вы за Тоотса пошли бы замуж?
     -- Тоотс мне пока ничего о таких "вещах не говорил.
     -- А если бы сказал?
     --  Гм...  Если  он  мне сделает предложение,  там видно  будет. Сейчас
трудно  ответить на  такой  вопрос.  (Девушка  смущенно  опускает глаза.) Не
знаю... Все же... Почему бы и не выйти... Он ведь земледелец.
     От этого  уклончивого и вместе с тем  достаточно  ясного ответа спина у
Кийра  покрывается  потом и начинает  чесаться.  Рыжеволосый  несколько  раз
постукивает  себя  по  спине набалдашником своей  великолепной  тросточки  и
громко сопит.  В то же время в левом ухе у него начинает странно звенеть,  и
обладатель уха видит  в этом предвестие ожидающих его несчастий. Кийр готов,
с  помощью господа бога и священного писания,  примириться с  чем угодно, но
мысль, что Тээле  станет подругой жизни Тоотса, для него невыносима. Будь на
месте Тоотса Арно Тали  -- тут уж ничего не поделаешь, это было бы более или
менее  естественно.  Но  Тоотс!  Подумать  только  --  Тээле  переселится  в
Заболотье,  будет спать  в одной комнате с этим бурлаком или  даже...  У них
пойдут дети и все  такое, и... Нет,  пусть лучше Тээле умрет,  тогда  и  он,
Кийр, придет на ее похороны и будет оплакивать свое утраченное счастье.
     Рыжеволосый долго шагает,  глядя себе под ноги,  как будто  тяжкие думы
клонят вниз его легковесную голову. Но затем его упорство снова берет верх.
     -- Тээле,  послушайте! -- выпаливает он вдруг. --  А что бы вы сказали,
если бы и я стал земледельцем?
     -- Вы --  земледельцем? Ха-ха-ха! Не можете  же  вы с сегодня на завтра
превратиться в земледельца.
     --  Ну да, -- ухмыляется Кийр, -- но  и вы  тоже с сегодня на завтра не
станете женою Тоотса.
     -- Само  собою понятно.  Но  полеводство  и скотоводство  надо  изучать
годами. Я не уверена, буду ли я так долго...
     -- Тээле, дорогая,  --  ликует  Кийр,  --  я буду  прилежен, буду очень
стараться и за один год успею больше, чем какой-нибудь Тоотс за десять лет.
     -- Думаете?
     --  О, я уверен.  Стоит  лишь мне подумать о моей  цели, о той награде,
которая меня ждет за этот труд, и... Ах, Тээле,  чего бы я не сделал, только
бы вас... тебя... ох...
     Рыжеволосый   отчаянно  размахивает   в  воздухе   тросточкой   и  этим
заканчивает свою  пламенную  речь. Мысль  стать земледельцев пришла для него
самого неожиданно, как приходят внезапно,  в  последнюю  минуту, все удачные
мысли.  Теперь  остается  лишь обдумать  ее  со всех  сторон  и найти  самый
правильный путь для ее осуществления. Портной спешит мысленно проверять свои
познания в области  сельского  хозяйства...  Ну да, пока все  это еще  очень
скудно. Но все же...  в позапрошлом году он в  Киусна участвовал в толоке по
вывозке навоза. Правда, он там был только возчиком (его хрупкое телосложение
не позволяло поднимать тяжести) и  его прозвали "навозным жуком", потому что
он каждый раз возвращался с  поля последним.  Но  все  же... он  наблюдал  и
знает,  что  делают  с  вывезенным  на  поле  грузом.  А  для  начала  этого
достаточно.
     Спутники  приближаются   к  дорожке,   ведущей   на  хутор  Рая.   Кийр
останавливается, снимает свою узкополую шляпу и вытирает потный лоб.
     -- А дальше вы не пойдете? -- спрашивает Тээле.
     -- Нет, мне нужно  домой, -- отвечает Кийр.-- Я хочу поговорить с моими
дорогими родителями,  сказать им,  что...  что...  Я  не могу,  я  не должен
скрывать от них эту радость, потому что... Ох,  Тээле, Тээле!  Но прежде чем
расстаться, вы должны дать мне торжественное обещание, что вы меня... что вы
меня никогда не бросите, если я стану земледельцем.
     --  Торжественное  обещание,  --  смеется  Тээле,  слегка  краснея,  --
торжественное обещание я могу вам дать, могу поклясться, что  никогда вас не
брошу, но... какая от этого  польза? Не я одна, а мы  оба  с  вами прекрасно
понимаем, что из вас земледелец никогда не получится.
     --  Тээле, дорогая Тээле, я  буду земледельцем? -- полный огня и любви,
восклицает Кийр.-- Я могу поклясться... могу поклясться!
     -- Ну, тогда и я могу поклясться, -- смиренно, словно покоряясь судьбе,
отвечает Тээле.
     После  таких  слов  рыжеволосый несколько мгновений  словно кружится  в
вихре счастья; радость победы и в то же время страх потерять все, чего  он с
таким трудом добился, совершенно спутали  его мысли. Все же он пытается, как
бы в подкрепление клятвы, поцеловать Тээле. Со стороны это выглядит довольно
странно: кажется, будто на дороге, ведущей к  хутору  Рая, какой-то  молодой
человек борется с девушкой. Затем девушка вырывается из его объятий и быстро
удаляется по тропинке.  А он  поднимает с земли  свою  тросточку с блестящим
набалдашником и бормочет что-то невнятное.

        x x x

     Девушка с хутора Рая идет домой  и улыбается: ей и самой непонятно, как
это она  могла  так сердиться на  своего милого  соученика?  Он строен,  как
колодезный  журавль, и  жаждет --  ха-ха-ха!  --  стать  земледельцем.  Даже
потребовал торжественной клятвы!
     А Кийр приходит в себя не сразу. Только что пережитое волнение никак не
может улечься. Он долго  стоит у, края  дороги и выпученными  глазами глядит
вслед  удаляющейся  девушке. Когда  он  наконец  снова обретает  способность
двигаться  и  чуточку  приходит  в себя  после пережитого,  он  решает,  что
сегодняшний день все  же  принес ему огромную победу.  Прежде всего с  этого
момента их с Тээле соединяет общая тайна: поцелуй. Этот поцелуй, каким бы он
ни  был убогим, жалким  и смешным,  все  же остается  поцелуем,  залогом  их
дальнейшего  сближения.  И  торжественное  обещание,  клятва...  Эта  гордая
девушка никогда  не изменит  своему слову,  она  до  самой  смерти не выйдет
замуж, если ему не удастся стать земледельцем!
     По  дороге домой  настроение рыжеволосого улучшается  с  каждым  шагом.
Хи-хн! Какое бы  лицо сделал  бывший  жених  Тээле  --  Арно Тали,  если  бы
услышал, как за это время все обернулось? А рябой Тоотс лопнул бы от злости,
если  б узнал, что с сегодняшнего  дня все его проделки и уловки ни  к чему.
Когда  портной  приближается  к  первым  домам  на   окраине  Паунвере,  его
самоуверенность и гордость уже не  знают границ. Еще час назад, проходя мимо
этих домов, он  был всего  лишь бойцом, а  сейчас  возвращается победителем.
О-о,  все же в нем, Кийре, есть нечто такое, что завоевывает сердца девушек!
От  радости  он  вертит  в  воздухе  тросточкой  и  мысленно  называет  себя
"сердцеедом". Хи-хи-хи, откуда вдруг взялась у него такая отчаянная смелость
-- обнять девушку за плечи и поцеловать ее? Да, это был отважный поступок, и
пусть весь  мир  говорит что хочет,  он,  Кийр, умеет  обходиться с молодыми
девицами. Да,  да... "В тихом омуте черти  водятся" -- гласит пословица.  Во
всяком  случае... ну да... правда, когда он целовал ее, это скорее выглядело
как драка, но  не  могла же  Тээле сама броситься ему  на шею, если  она его
лю... лю... Ну да, во всяком случае...
     Шагая дальше, портной внимательно оглядывает поля. Скоро наступит пора,
когда и ему придется заниматься пашнями и лугами. До сих пор  он спокойно ел
хлеб,  который сеяли и убирали другие, его не интересовали ни сев, ни жатва,
теперь же это пышное ржаное поле предстает пред ним в совсем другом свете. И
когда   рыжеволосый   продолжает   свои  размышления,  ему  остается  только
почтительно снять шляпу перед таинствами природы  и многообразием жизни. Так
же, как  сегодняшний поцелуй заложил  фундамент  его  будущего  супружеского
счастья, так н те возы на толоке в Киусна станут основой знаний, которыми он
овладеет.


        XVI

     В понедельник утром  Тоотс просыпается рано, старательно скребет щеткой
свои кавалерийские брюки, бархатную куртку и шляпу с  пером, быстро выпивает
кофе и часов около шести уже взбирается на телегу чтобы вместе с отцом ехать
в  древний достославный город  Тарту. Хозяину  Заболотья  нужно  привезти из
города  много  всякой  всячины: косы к приближающемуся сенокосу,  вилы --  к
вывозке навоза, лемех для плуга  -- ко вспашке паров. Старик не прочь  бы  и
новым  плугом обзавестись, но  на  очереди еще  куча всякой  мелочи, которая
потребует немалых расходов и которую никак нельзя не купить. Нужны ремни для
починки  упряжи, кожа  для постолов, пастушонок пристал  как  репей, умоляет
купить ему шапку; надо и синьки купить, и мыльного камня, а главное, бочонок
салаки  к сенокосу. Между тем фунтов  десять масла, несколько десятков  яиц,
петух и  пара кур, которые  он везет  на продажу, сулят  не  бог весть какую
выручку.
     У  сына  нет  в городе  почти никаких  дел,  он  едет  просто так, ради
собственного удовольствия и развлечения. Дело молодое!
     По дороге и отец и  сын внимательно присматриваются к хлебам на полях и
ведут разговор о будущем урожае. Тоотс-младший по временам тихонько вздыхает
и бормочет про себя:
     --  Да,  к  этим полям приложить бы еще умелую, заботливую руку  -- вот
уродился бы хлеб!
     -- Оно конечно, -- откликается на эти вздохи Тоотс-старший. --  Поле  в
долгу не останется. С лихвой вернет все, что весной ему одолжишь.
     Проезжая мимо участка,  который  на вид  кажется  довольно плодородным,
управляющий не  может скрыть  своего возмущения: за  такие  вот хилые яровые
надо бы хозяина розгами драть!
     --  Эх, дали бы это поле годика на два -- на три в мои руки,  -- злится
он, -- я бы им показал, какая тут пшеница может расти да какой ячмень.
     -- Ну, -- возражает старик, --  чего тебе так далеко ходить показывать,
у нас в Заболотье нынче хлеба тоже ненамного лучше.
     -- Да нет, я просто так сказал. Не собираюсь  я ничего показывать -- ни
здесь, ни в Заболотье.
     --  В Заболотье  можно бы  и показать. А то вон  сколько лет возился  с
чужими  полями,  другим  помогал  закрома  набивать, --  пора  бы  и на себя
поработать.
     -- Можно бы,  конечно, -- глядя в сторону, отвечает  сын. -- Да разве я
на  твои  закрома  сердит,  не  потому же  меня  на  чужие  поля  тянет.  Но
попробуй-ка сделай, если нельзя. Мне одному никак наши поля на новую систему
не перевести.
     -- Как это -- одному?
     -- Конечно, одному.
     -- Ну ладно, а я, и батрак, и девка, и мать, и?..
     -- Вы другой дорогой  идете, старой  дорогой. Стоит мне сказать батраку
или девке  -- сделай то-то и то-то  по  новым  правилам,  -- они тут же зубы
скалят: "А старый хозяин, -- говорят, -- велел совсем по-другому, так мы все
время делали, и соседи так делают..." Вот и обновляй тут систему земледелия,
поднимай хозяйство.  Первое  время, когда  я  только из России вернулся, они
побаивались  открыто  тявкать, хоть и  тогда уже  моих приказаний  почти  не
выполняли.
     Сын умолкает и ждет, что на  это скажет старик. Но тот сперва ничего не
отвечает, лишь молча набивает свою трубку и посапывает.
     -- Новое можно вводить,  ежели  ты  сам себе  полный хозяин,  --  снова
заговаривает сын. -- Скажем, ты. Тебя все обязаны слушаться, ты им жалованье
платишь. А вмешается  посторонний, так  его еще и  засмеют. В России я такое
понаблюдал достаточно. Там тоже придут, бывало, помещичьи сынки -- некоторые
даже  совсем взрослые мужчины,  --  ну,  сунутся  к  управляющему со  своими
советами,  а тот  возьмет  да и пошлет их попросту, как русские  говорят, ко
всем  чертям. Конечно,  если  старый барин уже передал сыну  полную  власть,
тогда  совсем другое дело. Нет, в таком положении,  как  я сейчас  ничего  в
Заболотье не покажешь. Это можешь только ты.
     -- Мне уже  нечего  больше показывать, -- печально  усмехается  старик,
посасывая трубку. -- Мое время прошло. Скоро покажу одни холодные пятки -- и
все.
     -- Вот в том-то и беда: молодым  ничего делать не позволяют,  а  старые
сами  ничего не  делают.  Старики ногтями и  зубами цепляются  за  дедовские
способы, любого нововведения пуще огня боятся. Лишние деньжата в город везут
на проценты, и  там они  и лежат в банках,  сотенки да тысячи, а  ведь самый
большой процент дает земля!
     -- Ох, сынок дорогой, у меня и ломаного гроша в банке нету.
     -- Да не о тебе речь. Я говорю это  вообще  о наших старихах-хуторянах.
Сыновья до тех  пор хуторов  не получают, пока и  сами не состарятся. Где им
тут еще какие-то новшества затевать?
     Отец внимательно прислушивается  к  этим необычно  серьезным  и  (он не
может  этого отрицать) справедливым словам сына и,  выколотив  трубку о край
телеги, говорит:
     -- Это правда.  Так  это у нас обычно и водится. Но видывал  я  за свою
долгую жизнь и  другое. Приходилось мне в свое время по судам  ходить, и там
частенько,  бывало,  жалобы слышишь:  сын отца  избил и  с  хутора  прогнал.
Сколько  раз своими  глазами видел, как седые старики, сидя на крыльце возле
суда, со слезами  каялись --  зачем раньше  времени  передали хутор сыну или
зятю.  Совсем старых и дряхлых, у  кого  и  кормильца-то нету,  тех  хоть  в
богадельню берут, а их  и туда не пускали. Только и  оставалось, что сума да
посох. Вот те и плата за то, что весь век маялись да спину гнули.
     -- Ну,  таким сыновьям  грош  цена! -- громко  возмущается  управляющий
имением.  --  Они  и  в  самом  деле не  стоят  того,  чтоб  отцовский хутор
наследовать.
     -- Да, не  очень-то добрые сыновья. И вот когда,  бывало, такое увидишь
да услышишь, так и за свою  старость страх берет. Думаешь тоже:  не  приведи
бог  нам  со  старухой  на  старости  лет  еще  побираться  идти.  Ну,   вот
потому-то...  Понял я,  конечно, и  твой  сегодняшний разговор.  Нет,  я  не
говорю, что и ты с нами так же, безо всякой жалости обошелся бы, но... страх
этот прямо въелся в душу. Не знаю, так ли это и у других народов -- в России
или где ты там еще бывал? Или это только у нас  так, в  Эстляндии? Я человек
старый, и я так понимаю: каждое дитя должно своих родителей кормить. А у нас
тут  --  пиши на все  контрахты да еще в крепостном отделении скрепляй: так,
значит, и  так, дети твои  обязаны выдавать тебе на  год такое-то и такое-то
пособие. Подумаешь -- так хоть смейся, хоть плачь.
     -- Тоже  верно. У нас, когда я еще в приходскую  школу  ходил, с братом
одного парне такая история приключилась: написал он контракт на чужое имя, а
потом его же с хутора выгнали. Но пусть  хоть и так, а все же есть и  другие
сыновья; как им усадьбу отдадут, они как следует о родителях заботятся. Иной
готов  был бы все для родителя сделать, лишь  бы дали ему волю устроить свою
жизнь, как хочется. Всякому родные места дороже чужих, но если уж батрачить,
так каждый смотрит туда, где больше платят и где вообще условия лучше.
     -- Да, так  оно  и есть. Ясное дело, всякий,  кто  может, сам  хозяином
хочет быть. Да и тебе не стоит снова  на чужбину ехать, и  так уже долго там
пробыл,  Оставайся тут. Устроим так,  чтобы  ты по-своему  хозяйничать  мог.
Долго  ли  мне  жить-то осталось!  Как-нибудь справимся. Как  говорится,  на
лучшее надейся, а к худшему готовься. Пусть нам утешением будет, что хоть ты
доволен и все в Заболотье делаешь по-своему.
     -- Лишь бы никто другой тебя  не обидел, -- отвечает сын, --  а  с моей
стороны ничего плохого не бойся.
     Хотя  управляющий имением  еще  далеко  не уверен,  что  ему  так скоро
отдадут  Заболотье, но настроение его под влиянием разговора с отцом заметно
улучшается. Он знает, что старик довольно легок на всевозможные обещания, но
выполнение  их любит оттягивать со дня на день.  И все же лед тронулся, рано
или поздно его, Йоозепа, ожидания и надежды сбудутся!
     Наши путники останавливаются возле трактира. Лошади подвязывают торбу с
сеном, старик  снимает с  воза  котомку с припасами, отряхивает соломинки со
своей  серой  домотканой одежды и  вместе с сыном входит  в трактир. Сегодня
будний день, здесь почти пусто, только двое пожилых мужиков понуро  сидят за
столом  перед пустой  пивной  бутылкой.  За  прилавком  клюет  носом  сонный
трактирщик, изредка лениво сгоняя мух с плешивой макушки.  Мрачное помещение
трактира наполнено  кислым  запахом  пива и  дыма. Путники  садятся к столу,
невдалеке от двух унылых мужиков, и открывают свой мешок с  провизией. Чтобы
не  есть  всухомятку,  заказывают  бутылку пива.  Заметив  на  столе  полную
бутылку,  два других  мужичка  оживляются, видимо, в надежде, что и им капля
перепадет. Как  выясняется  из их слов,  они где-то здесь  поблизости копают
канавы, оба они  люди  работящие,  если  нужно, так хоть из-под  земли  себе
работу  достанут,  но  этот скареда  Тохвер  каждую  субботу путает  расчет,
стараясь заплатить меньше, чем полагается. Ну и пусть теперь сам себе канавы
копает. Они  больше и лопату в руки  не возьмут. Скорее просидят все лето за
пустой бутылкой и будут сосать пустые трубки.  Ну, а приезжие откуда  будут,
если позволено спросить?  А,  из Паунвере! Ну как  же, они  оба очень хорошо
знают  Паунвере,  они всю округу тут знают, как свои  пять пальцев. А помнят
приезжие, как в Тыукре летом сгорела Тондиская рига? Ну вот, в то самое лето
они строили в  Виспли новый погреб. Каменный амбар  и хлев на мызе  Сууремаа
тоже их руками сложены. Может, у хозяина, если будет его милость и щедрость,
найдется щепотка табаку для их  трубок? Они и  сами бы купили  табаку,  да и
многое другое, кабы не этот сатана Тохвер, чтоб ему ни дна  ни покрышки!  Ну
да,  благодарствуйте,  большое спасибо, не  перевелись еще  на  свете добрые
люди. С понимающим человеком всегда поговорить приятно, но  если кто дураком
родился  (как  этот Тохвер), так с  него и  взятки  гладки. Вот  ежели  бы у
молодого хозяина на дне бутылки еще чуточку пива  осталось, и они смочили бы
пересохшую глотку... Вообще паунвереский народ -- очень добрые, щедрые люди.
     Управляющий  имением  наполняет пивом  пустой черный  от мух  стакан, и
канавокопы жадно пьют, сдувая в сторону утопленниц-мух.
     В  это  время кто-то с  грохотом  подкатывает к  трактиру,  привязывает
лошадь к  коновязи и пыхтя и  кряхтя влезает в трактир. Вошедший оказывается
толстым  краснорожим мужчиной, по-видимому, это мясник,  едущий  по деревням
скупать скот.
     -- Пива, трактирщик, пива! -- кричит он уже в дверях. -- Не благословил
бог  ваши края кабаками, едешь будто в африканской  пустыне, хоть подыхай от
жажды. Живее, трактирщик! Ты что, не узнаешь Дюжего Антса?
     Трактирщик спешит  выполнить приказание,  канавокопы  перемигиваются  и
почтительно освобождают место  для нового гостя.  Добрые  и щедрые обитатели
Паунвере сразу  же  ими  забыты:  только  что  вошедший  посетитель, видимо,
обещает быть щедрее.
     Краснолицый толстяк бросает на стол кнут,  садится рядом с теми двумя и
наливает  себе в стакан пива. Но  после  первого же глотка снова поднимается
крик.
     -- Эй,  трактирщик, это что за пойло ты мне притащил! - орет он. - Нет,
как погляжу,  ты  еще не  знаешь Дюжего  Антса, иначе  не подал бы ему такую
отраву. Эту дрянь пускай волки за забором или за амбаром лакают, пойду лучше
к колодцу да налью себе  брюхо водой.  Она по крайней мере холодная. Ступай,
ступай в погреб, толстопузый, да принеси мне пару холодного пильзенского, не
то от твоего трактира камня на камне не останется.
     Землекопов  эти речи, видимо, очень  забавляют, мужики  хохочут во  все
горло,  пока краснолицый не обращает  на них внимания. Смерив их взглядом  с
головы до ног, он наконец произносит:
     --  А вы чего тут в рабочее время торчите за  пустой бутылкой? Пьете --
так пейте,  и марш на работу. Время -- деньги. Глядите, Дюжий Антс  носится,
как олень, по белу  свету и делами ворочает. А вы что? Киснете тут за пустой
бутылкой и таращитесь один на другого. Э, друзья, так дело не пойдет! А, вот
оно  что! Вижу, хоть и жарко  на  дворе, а у  вас кошельки  смерзлись, никак
денег  не вытащишь. Ну,  нате,  осушайте эти две бутылки, да поживее!  Живо!
Марш! Вы к этой  бурде  более  привычны, чем  я. Что? А-а, вы --  канавщики,
землю режете? А  мне  все едино,  чего  вы режете,  лишь  бы людям глотки не
резали да не воровали.
     Торговец  продолжает шумно разглагольствовать в том  же  духе,  и  лишь
после немалых усилий канавокопам  удается  втолковать  ему, что  если  они и
торчат здесь в трактире, то лишь по вине Тохвера.
     Между тем  паунвереские уже успели позавтракать;  завязав свою котомку,
они расплачиваются с трактирщиком за бутылку пива и выходят.
     -- Хозяин, есть что на продажу? -- кричит им вдогонку купец.
     -- Масло да яйца... пара кур, -- отвечает старик.
     --  С таким мусором  не  вожусь!  --  Торговец снова  поворачивается  к
землекопам и начинает тараторить.
     Поездка продолжается, и  через  некоторое  время  вдали  вырисовываются
башни    града   Таары<sup>3</sup>,   появляются    и    другие    признаки,
свидетельствующие о близости  очага культуры. Шумная компания  юнцов, едущих
навстречу в пароконной  извозчичьей коляске, вопит, чтобы мужики убирались с
дороги, хоть в самую канаву! На краю канавы у  костра сидят  двое  путников,
жарят себе что-то на ужин и разговаривают по-немецки. Урядник и еще какой-то
человек с медной  бляхой на  груди везут в город связанного по рукам и ногам
арестанта. Близость  одного из крупных городов родного края сказывается  и в
необычано  чистом и правильном  эстонском языке: в мызном парке "сапрещается
прифязывайт лошади к густам н терефьям". В  другом месте  -- снова табличка,
гласящая,  что здесь  "сдрого воспрещается делайт крязно". Вообще  прохожему
стремятся  на  каждом  шагу  доказать,  что  он находится не в  каком-нибудь
отсталом  медвежьем  углу, а  под самым  боком у большого города.  Такие  же
своеобразные надписи красуются и  в городе на  дверях магазинов и  на  углах
улиц. Может  показаться, что в городе Таары  эстонский язык терпят лишь  как
неизбежное  зло. Эстонский  язык здесь  --  это пасынок, которого заставляют
носить  воду и  дрова, чтобы  можно было сварить кофе для родного ребенка. И
если старцу  Ванемуйне еще когда-нибудь придет в голову посетить цветущий во
всей своей  красе град Таары  и  под сенью кустов затянуть  песню, то  и он,
вероятно, наткнется на грозную надпись: "Таптать траву, развешить на терефья
и густы каннель  и  друкой струнный  инструмент сапрещается". И старичку  не
останется  ничего другого,  как поплестись в  ближайший лес,  улечься ничком
где-нибудь под деревом и взяться за иностранную  азбуку,  ибо здесь услышишь
все  возможные языки,  за исключением  того,  на котором говорили в старину.
Даже нежные дочери Лесной волшебницы нарядились в шляпки с перьями и щебечут
на неведомом  наречии.  А многие из  тех,  кто должен  бы  шагать  впереди и
освещать путь, высоко держа  над  головой пылающий факел, совершают забавные
прыжки,  стремясь попасть в  "высшее общество".  Иногда кое-кому из них даже
удается, подпрыгнув вверх,  вцепиться в этот  самый  аристократизм  зубами и
повиснуть  на некоторое  время  между небом и землей. Но  обычно либо  у них
обламываются   зубы,  либо  там  наверху  что-то   обрывается,   и  человек,
болтавшийся в  вышине,  снова  падает  на  землю  с  куском  аристократизма,
издевательски торчащим из его рабьих челюстей
     Приезжие из Паунвере оставляют лошадь  на постоялом дворе "Ээстимаа", а
сами  отправляются  в город по делам.  Сначала  сын бродит вместе с отцом по
лавкам  гостиного двора, потом ему это хождение надоедает. Старик, что бы он
ни покупал,  торгуется, как еврей, а платя деньги, делает такую жалкую мину,
точно отдает свой последний грош.
     Управляющий имением роется в записной книжке, находит адрес Арно Тали и
говорит отцу, что пойдет проведать школьного товарища. Старик  не возражает;
он тоже собирается скоро вернуться на заезжий двор и будет до утра дремать в
своей телеге. Утром, когда продаст на  базаре привезенный товар, можно будет
продолжать  закупки. Домой  поедут  завтра  около полудня, если справятся со
всеми делами.  А  не удастся  сыну найти себе ночлег, так  пусть  приходит в
"Ээстимаа" -- в телеге на двоих места хватит.
     Управляющий имением  еще  раз  заглядывает  в  записную  книжку,  затем
медленно направляется  к  нужной ему улице, время от времени  останавливаясь
перед витринами магазинов.
     Сын хозяев хутора Сааре живет не очень далеко, и после пятнадцати минут
ходьбы гость из России оказывается у цели. Сначала он прохаживается  взад  и
вперед перед серым двухэтажным домом, затем открывает входную дверь и читает
таблички на дверях квартир. Но фамилии  Тали не видать. Управляющий стучится
наугад  в  первую же дверь.  Нет, говорят ему, здесь нет жильцов  по фамилии
Тали,  но если посетитель разыскивает  студента, то  пусть спросит во дворе,
там живет какой-то молодой человек, который ходит мимо их окон с книгами под
мышкой. После этого дверь захлопывают и в коридоре остается лишь едкий запах
пережженного кофе.
     Во  дворе расположены  еще  два маленьких дома.  В дверях одного из них
стоит бородатый мужчина и с  кем-то нещадно переругивается. Вначале  даже не
видать, с кем, но судя по звонкому фальцету -- это старая злая баба, которой
не терпится к вечеру высказать все, что накопилось у  нее  на душе за  целый
день.
     Тоотс подходит поближе  и  окидывает  взглядом  двор. Возле  колодца  с
насосом две женщины полощут белье. Та, что постарше,  с лицом, пылающим, как
огонь, посылает  в адрес бородача вместе  с ядовитыми  взглядами  и ядовитые
слова. Женщина  помоложе  не  принимает участия в этом  диспуте, но  в особо
острые  моменты,  когда  спорщики  словно шпарят  друг  друга кипятком, едва
слышно  про себя посмеивается. Тоотс растерянно  останавливается; увлеченные
работой  и  взаимной  перебранкой,  милые соседи  не  обращают  внимания  на
пришельца никакого внимания.  Как  раз в то  мгновение, когда  он, приподняв
шляпу, собирается обратиться к бородачу,  чтобы узнать  насчет  Тали, стычка
приобретает еще больший размах, так как к полощущей белье женщине  прибывает
подкрепление  из  дома,  выходящего  на  улицу.  Это мужчина  в  запачканном
сапожным варом  переднике и с  засученными рукавами. Он подходит к  колодцу,
намачивает в бочке с водой кусок кожи, который держит в руках, и выступает в
поддержку жены,  причем  на  бородатого обрушивается  поток таких  словечек,
каких  Тоотсу  уже  давно  не доводилось слышать.  Но  человек  в  переднике
полагает,  что  и  этого мало;  чтобы придать своим  словам больший  вес, он
грозится  принести  шпандырь  и  большой  молоток и до тех  пор  лупить  ими
бородача по голове, пока тот не возьмется за ум.
     -- Нечего меня пугать! -- кричит в ответ бородач. -- Шпандырь и молоток
я уже и раньше видывал; но если вы и впрямь задумали мне их  снова показать,
так  и  я вам  кое-что  покажу. Моя новая острога,  думаю,  хватает подальше
вашего шпандыря и молотка.  К тому же у  нее есть прекрасное свойство -- как
воткну ее в рыбину, той уже не так-то легко соскочить. С рыбалки на Порийыги
и  то я никогда с пустыми  руками не возвращался, так долго  ли мне на вашем
дворе какую-нибудь  щуку  на  острогу подцепить!  Хороший  рыбак везде  рыбы
наловит, любой снастью.
     В ответ на это обладатель передника разражается сочными ругательствами,
в  то  время как  жена его  считает более  уместным припомнить  бородачу его
старые грехи.
     -- Все добрые  христиане, -- трещит она,  засучивая рукава  повыше,  --
сколько  мне  доводилось  видеть,  трудятся,  честно   свой   хлеб  насущный
зарабатывают, а он изо дня в день дома валяется,  как старый гриб, да только
и знает, что  с жильцами ругаться.  Стыдно  здоровому мужику дома  сидеть  и
куски в чужом рту считать. Никак  не пойму, к чему этот скудент у себя лакея
держит? Нужен ему  денщик -- так  пусть возьмет такого человека, чтобы  хоть
ногами шевелил. Тьфу!
     --  Милейшая мадам,  а  может  быть, у вас  и не бывает во  рту столько
кусков, чтоб их  можно было считать?  -- ядовито  спрашивает бородатый. -- А
что  касается  студента, так он вправе держать хоть  шесть  лакеев, до этого
никому дела нет. Вы поменьше беспокойтесь о других и не ломайте  себе голову
над тем,  что они едят, что пьют и во  что одеваются. Пусть  каждый  в своем
дому прибирается, свой  порог чистит и не сует свой нос  куда не следует. Но
если вы, почтенная мадам, все же испытываете потребность каждый день кого-то
грызть,  я  вам лучше кость с  базара принесу,  может быть,  хоть  ненадолго
прекратится во дворе этот вой и скрежет зубовный.
     -- Ей-богу, притащу сейчас шпандырь, -- снова злобно грозится человек в
переднике.
     -- Несите, несите шпандырь, -- уже  более спокойно  отвечает бородатый.
-- Давно жду вашего шпандыря, но  что-то все  его не видать. Моя  острога во
всяком случае у меня под рукой.  Не  верите --  можете собственными  глазами
убедиться.
     С этими словами  бородатый сдвигает  шапку  на затылок, быстро зажигает
потухший во  время ссоры  огрызок  сигары,  на  мгновение исчезает  и  затем
появляется в  дверях с новехонькой острогой в руке.  Так стоит он там, точно
Нептун с трезубцем, и, насмешливо улыбаясь, поджидает вооруженного шпандырем
врага.
     -- У остроги этой, -- словно для пояснения говорит он, -- восемь зубцов
и  на каждом  зубце по две  зазубрины. Если  всадить  кому-нибудь  в  мягкое
местечко все  восемь  зубцов с шестнадцатью  зазубринами, то мягкое местечко
это с багра уже не снимешь, даже если б захотел.
     Заметив, что бородач заговорил  более  спокойным  тоном, Тоотс выбирает
подходящий момент, снова приподнимает шляпу и приближается еще на шаг.
     -- Здравствуйте! -- отвечает владелец остроги.
     --  Простите, что помешал, -- вежливо  говорит Тоотс. -- Я, собственно,
хотел спросить -- господин Тали здесь живет?
     -- Студент?
     -- Да.
     Женщина, полоскавшая  белье, вся превратилась в слух, и не успевает еще
бородач что-либо ответить, как со стороны колодца уже доносится:
     --  Здесь, здесь, молодой человек. Этот вот,  в дверях, с острогой,  --
это его  окудант.  Он  вам  все  про  скудента скажет. Он  и  сам,  глядишь,
скудентом заделается, один раз уже шлялся по двору в скудентовой шапке.
     Бородач бросает в сторону колодца презрительный взгляд, однако опасения
Тоотса, что ссора разгорится с новой силой, оказываются  излишними. На  этот
раз господин, прозванный  "окудантом", довольствуется лишь  несколькими едва
слышными репликами.
     Как  видите, --  говорит  он, обращаясь к управляющему имением  и  тыча
большим  пальцем  в  сторону,  --  как  видите,  люди  эти  унаследовали  от
европейской  культуры  далеко не львиную  ее  долю. Изо  дня  в день треплют
языком, словно у них челюсти  чешутся. Вы хотите видеть  господина Тали,  --
продолжает он, ставя острогу в  передней, -- его сейчас нет дома. Но  если у
вас найдется чуточку свободного времени, подождите: думаю, он скоро придет.
     -- Ах, вот как, -- растягивая слова, произносит Тоотс.
     -- Да,  если есть время, будьте любезны, зайдите. Извините, пожалуйста,
вы, как видно, издалека?
     -- Да, из деревни... Из Паунвере.
     --  Из  Паунвере?  --  восклицает  бородач.--  Господин  Тали  тоже  из
Паунвере.
     -- Тали -- мой соученик. Мы вместе в приходскую школу ходили.
     -- Так, так, -- постепенно оживляется бородач, -- значит, пришли своего
однокашника проведать.  Отлично.  Вы  обязательно должны его дождаться: Тали
мне ни за что не простит, если позволю его школьному приятелю уйти
     С этими словами он провожает  управляющего в какое-то помещение, скорее
напоминающее чулан,  чем  жилую  комнату.  Маленькое  оконце скупо  освещает
комнату с толстыми балками на низком потолке. У окна стоит дряхлый столик на
трех  ножках, покрытый вместо  скатерти  грязной  газетой,  В этой  странной
комнате  нет  ни единого стула, вместо них по обоим концам  стола поставлены
ящики, накрытые потертой клеенкой. Любезный бородач  чуть отодвигает один из
этих ящиков от стола и приглашает гостя  присесть. Сам  он садится на другой
ящик и, скрестив вытянутые ноги,  внимательно вглядывается  в  гостя, словно
ожидая,  что  тот  сообщит  ему  какую-то  важную  новость.   Тоотс  вежливо
благодарит и кладет свою украшенную пером шляпу на стол  рядом с закопченной
кастрюлей. Сидя  на  ящике, он мельком оглядывает комнату. У стены  за кучей
пустых ящиков  виднеется постель хозяина комнаты; кажется, будто лежащее  на
ней пестрое одеяло пытается спрячься за  ящиками, стыдясь своего преклонного
возраста и жалкого вида. На печке сушится пара  болотных сапог.  Бросается в
глаза обилие  рыболовных снастей.  На крючьях висят связки сетей из  белых и
синих нитей,  по углам и  у  стены разместились верши и  почтенные  мережи с
широкими обручами. Под потолком на каких-то особых жердях разложены удилища.
     -- Вы, должно быть,  увлекаетесь  рыбной ловлей? -- улыбаясь спрашивает
Тоотс.
     -- Да, -- отвечает бородач, -- это мое любимейшее занятие и спорт, но я
--   не  профессионал.  Видите  ли,  господин...  ах,   мы   не  успели  еще
представиться  друг  другу...  моя   фамилия  Киппель!  --   Новые  знакомые
протягивают  друг  другу  руки. Тоотс называет  себя,  и  оба в  один  голос
произносят: "Очень  приятно!" --  Ну так  вот, видите ли,  господин Тоотс, у
некоторых людей  жизнь  складывается  так,  что в их деятельности  случаются
более  или менее долгие  перерывы, иными  словами, такие промежутки времени,
когда им  приходится бросать свое  основное  занятие и они вынуждены так или
иначе чем-нибудь  заполнять эту  пустоту.  Такое  время сейчас наступило и в
моей  жизни.  А поскольку  рыбная  ловля интересует меня еще  с  детства, то
понятно, что сейчас, когда я свободен от службы, я больше времени провожу на
воде,  чем на суше. Правду говоря, я и сейчас немного  занимаюсь коммерцией,
но и это для меня скорее спорт, я не стремлюсь при этом получить  какую-либо
особую выгоду.
     Тоотс  внимательно прислушивается к словам господина Киппеля.  В паузах
он кивает головой и бормочет: "Ах, вот как".
     -- Скажите, господин  Тоотс, вы,  наверно,  знали, -- с новым  подъемом
продолжает господин Киппель,  --  вы, наверно, знали  торговый  дом Носова в
Тарту? По крайней  мере слышали о существовании этой фирмы?  Мне кажется, на
все три  прибалтийские  губернии едва  ли найдется десяток  взрослых  людей,
которые не слышали бы о Носове.
     --  Носов,  Носов...  --  Тоотс  устремляет  взгляд в  потолок,  словно
стараясь вспомнить.
     -- Ну вот, у этого самого Носова я двенадцать лет прослужил управляющим
магазином.  Знаете, что  я вам скажу, господин Тоотс, все эти двенадцать лет
мы держали в руках все три губернии: все крупные торговцы заказывали товар у
нас. Первосортную крупчатку  мы получали  прямо  из Саратова,  от  Шмидта  и
Рейнеке.
     -- Шмидта и Рейнеке я знаю, - говорит Тоотс, -  с  их предприятием  мне
приходилось вести дела в России.
     -- Ну видите, тогда вы можете себе представить, какой у нас был годовой
оборот. Да что там говорить, Носов безусловно  был крупнейшим коммерсантом в
Прибалтике. А я у него, так сказать,  правой  рукой. Но беда не по камням да
по пням  ходит, а по людям.  Как  только старик Носов  скончался, налетело в
магазин  полным-полно  всяких  сынков  да кузенов,  и  каждый норовил  стать
хозяином. Ну,  а в таких условиях служить стало невозможно. Тогда вспомнил я
про свои  старые мережи  и в  один прекрасный  день откровенно выложил  этим
господам все, что я  о них думаю. "Если  молодые хозяева, -- сказал я им, --
ничего другого делать не намерены, как только заглядывать сначала в кассу, а
потом на  дно рюмочки, то у меня  с такими личностями ничего общего быть  не
может. Командовать и гавкать всякий умеет, но чуть дело коснется работы, так
вы  все такие лодыри, что  вам и почесаться лень". Разумеется, как  опытному
коммерсанту, мне сразу же предложили  несколько новых мест, но я уже занялся
своими сетями и послал  всех решительно,  с ихними предложениями,  подальше.
Скорее  Гамлет  начнет  старым  железом торговать,  чем  бывший  управляющий
магазином Носова станет за прилавок  где-нибудь в гостином дворе.  Ни в коем
случае!
     -- Ах, вот  как, --  снова бормочет Тоотс.  -- Еще я хотел  спросить --
Тали живет в этой же комнате?
     -- Тали живет напротив, через колидор, -- отвечает господин Киппель. --
Я думаю, он скоро придет, тогда перейдем в его  комнату. Я понимаю, конечно,
у меня здесь мрачновато, но...
     -- Нет, нет,  -- протестует Тоотс, -- я  спросил  не потому, что  здесь
мрачновато.
     -- Да нет же, я и сам прекрасно понимаю, помещение далеко не блестящее,
но  я  утешаю  себя  мыслью,  что  все  это временно. Я уже присмотрел  себе
довольно приличное местечко, возможно, в ближайшее время переберусь  отсюда.
Ну  да,  Тали...  Тали,  как  вы изволили  сказать,  ваш  однокашник... Его,
вероятно, уже давно ждут не дождутся дома, в деревне?  Не правда ли? Да, да,
об  этой  поездке  в  деревню  говорится очень  часто,  но,  видать,  дальше
разговоров дело не двигается.
     -- Почему? Ведь сейчас каникулы.
     --  О да, университет уже давно закрыт, там ему  делать  сейчас нечего,
но... Видите ли, кто-то, говорят, когда-то сказал:  "О легкомыслие, имя тебе
-- юность!" Или, может  быть, наоборот: "О юность, имя тебе -- легкомыслие".
Смысл,  во всяком  случае,  один  и тот  же.  А главное,  поехать  в деревню
хочется, и все же не едут.
     -- Но почему? -- делая наивное лицо, снова спрашивает Тоотс.
     -- Почему?  Хм...  Вы  его  школьный  друг...  Надеюсь,  разговор  этот
останется  между нами,  хотя, по правде  говоря, ничего особенного тут нету.
Ну, видите ли, я знаком с Тали уже давно и сколько раз по-дружески советовал
ему  бросить эту пляску с поцелуйчиками, которой не видать ни конца ни краю.
А если и наступит конец, то  весьма  печальный. Вместо  того,  чтобы плясать
танец поцелуев, говорил я ему, пусть бы лучше он заставил девушку  поплясать
танец слез.
     --  Так-так,  --  кивает головой Тоотс  с таким видом, будто ему вполне
ясно, о чем идет речь.
     В  это  время  из  передней  доносятся  шаги и чьи-то голоса. По другую
сторону "колидора" отпирают дверь.
     -- Вот и они, -- поспешно вскакивает Киппель. -- Говорил же я, он скоро
придет.
     Он открывает дверь в переднюю и кричит:
     -- Господин Тали, к вам гость из Паунвере!
     -- Из Паунвере? -- переспрашивают из коридора.
     -- Да, да, из Паунвере. Ваш школьный товарищ, господин Тоотс.
     -- Тоотс! -- громко восклицает уже чей-то другой голос.
     Управляющий  имением медленно встает  и от волнения начинает искать  по
карманам папиросы.  Долгие  годы  не видел он своего однокашника, интересно,
какой будет их встреча!
     -- Где он? -- нетерпеливо спрашивает кто-то. -- Здесь? В вигваме?
     -- Здесь,  здесь, --  отвечает Киппель и, посторонившись,  дает  дорогу
худощавому, голубоглазому юноше,  который  стремительно  влетает  в комнату.
Какое-то  мгновение он  с изумлением смотрит  на Тоотса,  потом всплескивает
руками.
     --  Вот так  штука! -- восклицает  он. --  И в  самом деле Тоотс! Арно!
Арно!  Иди  сюда,  посмотри на  Тоотса!  Не  призрак, не мираж,  не  сон,  а
настоящий,  живой  Тоотс  из  плоти  и крови, такой, каким был в  приходской
школе. Только ростом гораздо выше и шире в плечах. Ай, ай, ай!
     При этом голубоглазый молодой  человек  так  крепко трясет руку Тоотса,
словно хочет ее оторвать от туловища.
     --  Извините, -- бормочет Тоотс в ответ на  это бурное излияние чувств,
-- я, право, не узнаю...
     -- Да ну тебя, дурень, не хочешь  узнавать старого приятеля. А как же я
тебя сразу узнал? Ого-го-го, Тали, Тоотс меня не узнает!
     В эту  минуту Тоотсу вдруг вспоминается малыш, шагающий через церковный
двор  с  книгами под мышкой.  Малыш за  эти годы невероятно вытянулся  и вот
сейчас стоит перед ним. Ну да,  те же знакомые  черты  лица... Теперь Тоотсу
ясно,  кто перед ним, но ему  почему-то хочется еще немножко подурачиться, и
он продолжает смотреть на молодого человека вытаращенными глазами.
     -- Да это же Леста! -- произносит  кто-то в дверях. Тоотс оборачивается
к говорящему.
     -- Гляди-ка, Тали! Ну, черт возьми, теперь я и  Лесту узнаю. Вы оба так
выросли и изменились, что... Здравствуй! Здравствуй! Ну, как живете?
     -- Ничего, -- отвечает Леста. -- Потихонечку. Но скажи, какими судьбами
ты сюда попал и давно ли в Паунвере?
     Тоотс  вкратце  описывает свои похождения.  Затем  в разговор  вступает
господин Киппель.
     -- Как я вижу,  здесь сошлись  уже не двое  школьных товарищей, а целых
трое.  Такое  исключительное  событие  следует  и как-то  особенно отметить.
По-моему, не плохо  будет, если я принесу с ледника две щуки, которые  утром
выловил, сварю уху. Жарить их, чертей, не стоит, тогда надо еще и сковородку
у  кого-нибудь просить.  А  эти дьяволы там во  дворе на меня  озлились, как
цепные псы,  вместо сковородки еще дадут молотком  по  башке. Нет, уж  лучше
сварим  уху, а  потом можно  вскипятить чай,  добавить "Сараджева" и  выпить
немножко грогу. Не так ли, молодые люди?
     Видя, что никто против такого  предложения не возражает, бородач, бодро
тряхнув  головой, добавляет: "В порядке!" -- и исчезает, не то в ледник,  не
то еще куда-то.
     -- Пойдем к Тали в комнату, -- обращается к Тоотсу  Леста. -- А Киппель
в своем вигваме будет уху варить и готовить грог.
     -- В вигваме? -- с удивлением переспрашивает Тоотс.
     --  Да,  да,  в вигваме. Комнату  Киппеля мы  называем  вигвамом. Стоит
повесить на  стену  несколько  томагавков,  лук  со  стрелами  и  три-четыре
приличных скальпа  -- и  это помещение  ни в чем не уступит вигваму. Да, да,
безусловно, как говорит Киппель. Но оно может и так, без скальпов,  сойти за
вигвам. Возможно,  скоро  появятся и скальпы,  Киппель  часто  грозится, что
начнет скальпировать жильцов соседнего дома.
     Друзья проходят через "колидор" в комнату Тали. Выясняется,  что у Тали
их даже  две: первая  -- большая, солнечная, с письменным столом  и книжными
полками, вторая поменьше,  служащая  ему спальней. В  первой,  кроме  прочей
самой необходимой мебели, стоят еще кожаный диван, два мягких обитых красным
бархатом кресла и много комнатных цветов. Обстановка эта действует на Тоотса
гораздо  более  успокаивающе,  чем  тот   старый  чулан,  который  с  полным
основанием назвали  вигвамом. Управляющий  имением с  огромным удовольствием
устраивается на диване и, закурив папиросу, предлагает и приятелям.
     --  Нет,  спасибо  большое,  --  смеется  Леста, --  мы  с  Тали вполне
добропорядочные молодые люди, один лишь недостаток у нас обоих  -- не курим.
Редко-редко бывает, что закурим, но и то больше кашляем, чем дымим.
     -- Ну да, -- замечает Тоотс, -- бывает, что и кошка сено ест.
     --  Вот-вот,  --  смеется  Леста.  -- Кури  ты  сам  сколько хочешь  да
рассказывай новости и о чужих краях, и о нашем Паунвере.
     --  О  чужих  краях  есть  что порассказать,  --  начинает  управляющий
имением, -- и вообще это разговор долгий, лучше, пожалуй, начать с Паунвере.
Ах да, тебе, Тали, большой привет из Паунвере.
     -- От кого? -- спрашивает Тали краснея.
     -- Да оттуда... из-за кладбищенской  горки. Ждут  тебя  в родные места.
Мне  и адрес  твой там  сказали. Но это еще не самое  главное.  Погодите-ка,
закурю вторую папироску, тогда расскажу что-то позабавнее. Ну вот. Видите ли
друзья мои, дела в Паунвере обстоят так,  что Кийр - Георг Аадниэль  Кийр...
хм, да... ну да, этот самый Кийр, рыжеволосый нюня, здорово метит на раяскую
Тээле.
     Тоотс неожиданно замолкает и многозначительно поглядывает на приятелей,
загадочно покачивая головой.
     --  Крест святой? --  испуганно восклицает Леста, что  не  мешает  ему,
однако, тотчас же разразиться хохотом. -- Кийр!
     Тали еще пуще краснеет и молча смотрит в окно.
     --  Да, да, Кийр. Не дальше как вчера  мы все были в гостях у  кистера.
Имелик был и Тиукс, и... А потом Кийр пошел провожать Тээле,  так  и понесся
наверх, на горку, -- одним  боком, правда,  вперед, но это  не  беда. Да-да,
дело  там серьезное, рыжий теперь  совсем  другой  человек,  словами  так  и
пуляет. Вчера заявил мне, будто я свой сюртук украл в России!
     -- Ха-ха-ха!  -- Леста хохочет  так, что слезы наворачиваются на глаза.
-- Кийр! Кийр! Кто бы мог подумать? Откуда у него такая прыть?
     -- Так вы ходили к кистеру в гости? -- спрашивает Тали, стоя у окна. --
Ну н как?
     --  Да ничего.  Принял нас очень любезно, ели, пили, речь держали. Кийр
говорил, я  тоже... Очень было  весело,  если бы  не этот дурень, Кийр... Ну
вот,  это  и есть  сейчас  самая  большая  паунвереская новость.  А  так все
живы-здоровы, Либле звонит в колокол, у него уже дочка есть... Да вы все это
лучше меня знаете. Ах да, притащил я с собой  из России  ишиас,  но принимаю
ванны, теперь  уже  лучше  стало.  Познакомился  с аптекарем, на  мельнице с
подручным пиво пили...  и  вот  в  общем все, что сейчас  на  ум  пришло. Со
стариком своим  грызусь иногда.  Старик говорит: оставайся  дома, берись  за
работу в Заболотье. А я говорю: что за нужда мне в Заболотье батрачить, если
в  России у  меня  место управляющего есть.  Другое дело, если бы старик мне
хутор отдал.  Ну, вот и все. Теперь рассказывайте вы, что  тут в родном краю
поделывали и как дальше думаете жизнь устраивать.
     --  Дай  раньше  в себя прийти,  --  отвечает Леста.  -- Никак не  могу
свыкнуться  с мыслью, что Кийр стал вдруг таким бравым мужчиной. А что нам о
себе  рассказать, Тали? У Тоотса --  совсем другое дело! Он много  поездил и
действительно многое повидал. А наша жизнь, по крайней мере моя, такая серая
и  будничная, что ее можно в  нескольких словах описать.  Ну... служу  тут в
аптеке.  Толку лекарства, продаю  их, вожусь  с  ними.  Целыми  днями занят,
свободного времени мало. А если  выдается свободный часок,  прихожу сюда,  к
Тали; сидим и вспоминаем старое  -  милые  школьные годы.  А что еще? Больше
ничего и нету!
     -- Значит, ты аптекарь? -- спрашивает Тоотс.
     -- Аптекарь -- это не основное его занятие, -- отвечает за Лесту  Тали,
-- главное -- он писатель.
     --  Ах, какой там писатель!  --  машет рукой Леста, слегка  краснея. --
Таким  писателем  каждый  может  стать. Сам видишь,  ни  один черт  не хочет
печатать мою писанину.
     -- Это неважно, --  возражает Тали, -- достаточно того, что у тебя есть
свой круг почитателей.
     -- Ха-ха-ха! Да и этот круг почитателей состоит из одного-единственного
лица.
     -- Как это -- писатель? -- недоумевает Тоотс. -- Значит, кроме службы в
аптеке, Леста еще где-то работает писарем? Так что ли?
     -- Да нет! -- восклицает Тали. -- Не писарь, а писатель. Леста сочиняет
стихи и пишет рассказы.
     --  Ах  так!  Ах  вот  как!  Ну,  это  тоже  кое-что  дает  вдобавок  к
аптекарскому  жалованью. Слыхал  я -  за  стихи  и  рассказы  хорошо платят.
Некоторые с того только и живут, что книги пишут.
     -- Верно, --  говорит  Леста, --  иному писателю  действительно  платят
столько, что он может прожить литературным трудом. Но это больше встречается
у других народов.  Я  еще не  видел и  не  слышал,  чтобы  у  нас в  Эстонии
кто-нибудь жил только литературным заработком. Возможно, какой-нибудь  чудак
и перебивается с хлеба на квас писательским трудом, но это уже  другое дело.
Страшно жалею,  что с  самого  начала не  стал  записывать,  сколько в общем
литература  принесла мне денег. Тали,  может быть, ты знаешь, сколько  я уже
заработал своими писаниями?
     -- Тебе следовало бы нанять бухгалтера или кассира.
     --  Пожалуй, ты прав, но я,  видишь ли, не настолько догадлив. А сейчас
все  перепуталось  и можно  подсчитать только приблизительно. Все-таки,  мне
кажется, я не особенно ошибусь, если скажу: две пары ботинок.
     --  Две  пары  ботинок,  --  таращит глаза  Тоотс.  --  Разве за  стихи
ботинками платят?
     -- Нет, не платят, -- отвечает  Леста. -- Мне, по крайней мере, ни один
издатель до сих пор ботинок не предлагал. Но я сам не менее двух пар ботинок
износил, бегая по издателям и книготорговцам и предлагая свои произведения.
     --  Ага, теперь  мне  понятно, --  медленно  произносит управляющий. --
Значит,  твоих  стихов и  рассказов  никто  не хочет  покупать.  Так  тебе и
бухгалтер не нужен, чтобы доходы записывать.
     -- Примерно так.
     -- Но ты мне все-таки объясни, Леста, почему они не хотят покупать твои
сочинения? Они же на книгах зарабатывают?
     -- Зарабатывать-то зарабатывают, но знаешь, дружище, что они говорят...
Они говорят... они говорят: не  пойдет.  Не-е-е пойдет. Это "не пойдет"  мне
приходилось слышать так  часто, что эти два коротеньких  словечка даже ночью
гудят у меня в ушах. Они так ко мне  пристали, что я и сам часто говорю: "не
пойдет".
     -- Почему же твои сочинения не идут?
     --  А  кто  его знает,  почему.  Возьмет  этакий толстяк  с  лоснящейся
физиономией,  какой-нибудь  книготорговец   или  издатель,  твою   рукопись,
полистает, подымет свое рыло с таким видом, будто уже все прочел,  и скажет:
"Не пойдет, не пойдет".
     -- Ты бы снес свои работы  в газетную контору, -- советует  управляющий
имением,  выпуская  через нос густую струю дыма. -- Может,  там  примут и  в
газете напечатают. Потом очень приятно будет почитать.
     -- Да разве я туда  не ходил! Знаешь,  как отвечают в  редакциях газет?
Там не говорят: не пойдет. Там говорят: зайдите через недельку.
     -- Ну, что ж, можно зайти и через недельку.
     -- Само собой разумеется. Люди и приходят через неделю.
     -- Ну и что?
     -- А им опять говорят: приходите-ка через неделю. В одну редакцию я так
ходил, неделю за неделей, целые шесть месяцев.
     -- Ну а потом? Потом сказали, что не пойдет?
     --  Нет.  Потом  сказали, что  рукопись  затерялась.  А  когда  я  стал
протестовать, что так все  же дело  не пойдет... видишь, я снова говорю  "не
пойдет", у меня теперь за каждым словом это "не пойдет"... Ну  так  вот... я
сказал, что  так  дело не  пойдет, разве можно,  чтобы  в редакции  рукописи
терялись?  А мне  заявили -  это, видите ли,  моя собственная вина, почему я
раньше не пришел за рукописью. К счастью, у меня оставалась  копия и  я смог
ее предложить другой редакции.
     -- Хм... -- бормочет  Тоотс. -- Черт возьми,  оказывается, писательская
доля не такая уж легкая. А  знаешь, Леста, что тебе следовало бы сделать? --
восклицает он вдруг.-- Ты познакомился бы с каким-нибудь старым писателем, с
таким,  у которого, так  сказать,  уже есть почва под ногами. Он мог бы дать
тебе хороший совет, да и в газетной конторе его слово  кое-что  значило  бы.
Черт  побери, да неужели  в Тарту нет  ни одного  человека,  чьи  стихи  или
рассказы уже покупают и печатают? Ну, а если такой фрукт имеется, так он уже
прошел огонь, воду  и  медные  трубы и сможет  тебе подсказать, как это  ему
удалось. Ведь верно?
     -- Верно, дорогой Тоотс! -- улыбается  Леста. -- Удивляюсь, как ты,  не
имеющий ничего общего с книгоиздательством, смог дать  такой умный  совет. Я
долго думал и ломал себе голову, прежде чем набрел на такую мысль -- пойти к
старому писателю, у которого, как ты говоришь, уже есть почва под ногами.
     -- Так ты уж побывал у такого?
     -- Конечно, Мысль  сама  по себе была неплохая. Но должен тебе сказать,
что старые писатели имеют  обыкновение вдруг  заболевать, как  только  к ним
приходят  молодые,   начинающие  авторы.  Старый  писатель  поступает  таким
образом. Старый писатель  велит сразу  же узнать,  что  за посетитель к нему
явился и  с  какой целью. Узнав,  что у дверей  дожидается молодой автор, он
тотчас же испытывает  сильнейшую головную  боль и вообще так расхварывается,
что ему приходится  слечь в постель и  он уже не в состоянии никого принять.
Ах да, мне  все-таки однажды удалось попасть на прием к старому,  почтенному
писателю.  Он  был очень любезен и разрешил мне прочитать ему целых два моих
стихотворения.  "Да,  да, --  сказал  он, --  это  прекрасные  стихи,  мысль
оригинальная, но со стороны формы их надо еще чуточку отшлифовать.  Оставьте
рукопись, я  ее просмотрю на  досуге. Может быть, заскочите  через некоторое
время,  тогда обсудим  ваши  произведения  подробнее"...  В  порядке! -- как
говорит  Киппель.  Большое  спасибо  и  так далее...  сердечное рукопожатие,
отеческая благожелательная улыбка...
     -- Ну, а дальше? -- допытывается Тоотс.
     --  Дальше... Дальше,  несмотря  на все мое  нетерпение, я  дал старому
писателю достаточный срок, чтобы  просмотреть мою рукопись. Я решил  не быть
назойливым,  так как считал, что старый писатель, имеющий уже твердую  почву
под ногами, действительно не может уделять много времени чужим рукописям. Но
в  один прекрасный день  я уже  не  смог совладать со  своим нетерпением  и,
затаив дыхание, "заскочил" к своему коллеге и  доброжелательному  советчику.
Старого писателя не было дома, но  меня на всякий случай спросили, по какому
делу я пришел.  Так и так, говорю...  я недавно принес  сюда рукопись...  на
просмотр.  "Ах вот что, да-да,  мой  муж говорил об этом".  Через  несколько
мгновений мне с любезной улыбкой вручили через  дверь мою рукопись. "Мой муж
очень  просит  извинить  его, ему  не удалось  прочесть вашу рукопись  из-за
недостатка  времени". -- "Ах вот как", -- говорю я и вежливо поясняю, что  я
был далек от мысли своим  приходом торопить  уважаемого господина такого-то,
что  я  просто, проходя мимо,  зашел узнать,  ну, короче говоря, что  я могу
ждать  сколько угодно.  "Ах нет, -- отвечают  мне, -- мой муж сказал, что он
вообще не сможет прочесть рукопись,  так  как почерк слишком мелкий для  его
старых глаз".  -- "Ах вот  как, -- снова  говорю я,  в  душе  проклиная свой
мелкий  почерк,  который,  кстати,  самому  мне  казался  очень  красивым  и
разборчивым. --  В таком  случае, -- цепляюсь я за последнюю  надежду,  -- я
готов переписать рукопись  более крупным почерком". -- "Ах нет, -- улыбаются
мне  в ответ,  --  зачем вам  тратить столько  труда и времени. Может  быть,
отнесете  рукопись --  так, как она, есть, кому-нибудь другому. К тому же, я
уже говорила, у  моего мужа очень мало свободного времени. --  "Ах вот как",
--  говорю  я в  третий и последний раз, раскланиваюсь и пячусь из  передней
своего собрата по искусству. Черт знает, отчего это некоторые люди, попав  в
неловкое положение, совершенно забывают следить за своей походкой?
     -- Кийр в таких случаях выпячивает один бок вперед, -- замечает Тоотс.
     Тали улыбается и начинает перелистывать какую-то пухлую книгу.


        XVII

     Через   открытое   окно,  врываясь  в   разговор  приятелей   доносятся
раздраженные голоса. Какой-то  мужчина, стоя у колодца, рассказывает другому
о каком-то событии, приправляя свою речь смелыми эпитетами по адресу некоего
третьего лица. Голоса становятся все громче, тон беседы все резче. Видимо, в
нее включаются  новые участники, так  как вдруг в этом хоре голосом начинает
выделяться чей-то пронзительный дискант. Часто на все лады произносится одно
и то же слово: щука. Друзья прислушиваются.
     -- Опять этот Киппель ругается, -- сердито произносит Тали.
     --  Э,  обычная история. Киппель сводит счеты с соседями, --  улыбается
Леста.
     Тоотс  подходит  к окну  и, вытянув шею, выглядывает  во двор.  Киппель
стоит  у  колодца лицом к  лицу  с обладателем  измазанного варом фартука и,
размахивая в воздухе рыбой, отчаянно бранит кого-то. Чуть подальше с  мокрой
тряпкой   в  руке   стоит  женщина,  полоскавшая  белье.  Из   окна  домика,
расположенного во дворе, выглядывает молодая  женщина с младенцем на руках и
что-то выкрикивает.  А  в  доме,  примыкающем  к  улице,  на  крыльце  стоит
краснощекая толстая  особа в  очках и, нервно перебирая связку ключей, время
от  времени  бросает  крикунам  укоризненные  замечания.  Со  второго  этажа
выглядывает седой старик в военной форме. Маленький котенок, встав на задние
лапки и вцепившись в штанину Киппеля, тянется к хвосту его щуки.
     Вдруг  обладатель  замызганного фартука извлекает из-за  спины какой-то
ремень  и  вытягивает им Киппеля по  ляжке.  Котенок  пронзительно  мяукает,
задирает  хвост   и  бросается  наутек.  В  то  же   мгновение  достается  и
нападающему: звонкий  удар  рыбьим  хвостом  оставляет  на его  лице мокрый,
склизкий  след. В следующий же момент мокрая тряпка шлепается на шею Киппеля
и повисает у него на плече.
     -- Хм-хм, пум-пум! -- хохочет Тоотс.
     -- Что там происходит? -- спрашивает Тали. -- Дерутся?
     -- Это ничего,  --  отвечает управляющий имением, еще больше  вытягивая
шею: угол дома мешает ему наблюдать веселую сценку.
     Вскоре Киппель со щукой в руках покидает поле битвы.
     -- Ну и хулиганье у нас во дворе! -- кричит он, появляясь па пороге. --
Мерзавцы этакие, слямзили у меня из ледника одну щуку -- вот и вари уху  или
готовь  второе  блюдо!  Ну,  я в память покойницы  тоже  припечатал  хорошую
оплеуху  кому полагалось. Черт их разберет! Один валит на другого, другой на
третьего.  А тот  кричит, будто у меня  вообще  второй щуки  не было. И  это
называется порядок в доме! Будь я здесь хозяин, так, безусловно, разогнал бы
всю эту чертову свору, чтобы порядочным людям было спокойнее жить.
     -- Ох, ну чего вы  так кипятитесь? -- говорит Тали. -- Для ухи и  одной
щуки хватит.
     -- Вот как! И одной, говорите, хватит? И половины щуки хватит, тоже уха
получится, но  это  уже будет  не уха!..  Не знаю что,  но во всяком  случае
никакая не уха. Я бы, безусловно,  приготовил  вам прекрасный ужин,  но этот
проклятый двор кишмя  кишит  жульем, стоит только  отвернуться  -- ничего на
месте не оставят. Попытаюсь все же хоть из одной щуки что-нибудь состряпать,
раз обещал.
     Господин  Киппель,  рассерженный,  удаляется   в  вигвам  и  с  треском
захлопывает за собой дверь. Через несколько минут  слышно, как он рубит один
из ящиков, чтобы развести огонь и приготовить ужин.
     -- И  так каждый день, -- говорит Тали. -- А  потом ко мне приходят  на
него жаловаться.
     --  Почему  же к  тебе приходят  жаловаться,  ведь  дерется-то  он?  --
спрашивает Тоотс.
     -- Киппель  состоит у Тали мажордомом, экономом, адъютантом...  словом,
он живет у Тали на квартире, -- объясняет Леста.
     --  Он мне  рассказывал, будто был раньше заведующим магазином не  то у
Тосова, не то у Носова, -- замечает Тоотс. -- Ну да ладно,  мы с тобой так и
не договорили.  Неужели никак нельзя добиться, чтобы  твои сочинения пошли в
печать?
     --  Все испробовал.  Теперь  ничего  другого не  остается,  как  охать,
вздыхать да разводить руками.
     --  Ну, ну,  --  подбадривает  его управляющий  имением.  Закинув  свою
пораженную ишиасом ногу  на колено,  он опирается о спинку дивана. --  Дело,
наверно,  не так уж плохо. Выход можно найти, если хорошенько поискать.  Кто
умеет барахтаться, тот из самого трудного  положения выкарабкается.  Да-а...
Один  только вопрос никто, наверное, не  смог  бы решить  --  ни я,  ни  кто
другой. Я  человек довольно-таки  бывалый. В  России много кое-чего  видел и
слышал,  частенько  и  туго приходилось и все же, как видите, вернулся цел и
невредим.  А  вот с  этим паунвереским портняжкой,  будь он  трижды неладен,
просто не знаю, что делать. Ну, да это -- дело десятое. Как вы, наверно, оба
помните,  я  в  свое  время   много  читал...  всякие  книжки...  истории  о
привидениях, сказки про Старого беса, рассказы про индейцев. Стихов, правда,
не  читал.  Это  верно.  Стихи начну читать,  когда  из печати  выйдет  твоя
книжонка. И сейчас мне  вспоминается --  на обложках этих книг  часто бывало
написано:  издано за счет такой-то и  такой-то  книжной  торговли. Например:
издано за счет Лаакмана.  Ну так  вот: "издано за  счет" --  это значит, что
Лаакман  купил  у какого-то писателя рукопись, напечатал ее  за свой  счет и
книги продал. Так?
     -- Так.
     -- Ну, а если бы ты,  Леста, взял да издал свою . рукопись сам, за свой
счет? Тогда расходы будут твои, а печатать  будет типография, куда  рукопись
сдашь. Так?
     Леста утвердительно кивает головой.
     -- Но  в  таком случае ты, как издатель,  несущий  все издержки, имеешь
право сам и продавать эти книги. Тогда  ты, так  сказать, сам  себе хозяин и
сможешь всем издателям показать кукиш.  Нет,  выходит даже,  что ты сам себе
издатель. Главное -- расходы, а кто печатает -- это неважно.
     --  Ох, Тоотс, Тоотс!  -- с сияющим  лицом восклицает Леста. --  Это же
блестящий совет. Но, представь себе, этот  план  мы с Тали  высидели  еще до
тебя.
     -- Ну, и чем же плох этот план?
     -- План этот не плох. План этот -- я уже сказал -- блестящий. Но... но,
дорогой  друг,  скажи  мне, где  взять  столько  денег, чтобы  заплатить  за
печатание? Ответь на этот вопрос, и мы сегодня  же отнесем  мою  злополучную
рукопись в типографию.
     -- Ага! -- покачивает головой Тоотс. -- Ну да -- деньги. О них я совсем
забыл. У тебя нет  таких денег... Но скажи мне, сколько может стоить издание
твоей рукописи?
     -- Если включу все вещицы, которые мы с Тали считаем наиболее удачными,
--  отвечает Леста, -- а некоторые менее важные отложу, то напечатать тысячу
экземпляров книжки обойдется приблизительно рублей в триста.
     -- Хм, триста рублей... -- бормочет Тоотс.
     В  комнате  наступает  тишина. Леста беспомощно смотрят себе под  ноги;
Тали, подперев голову руками, видимо, погрузился в раздумье. Зато в  вигваме
шум становится все громче. Киппель продолжает колоть доски для варки ухи, со
скрежетом извлекая из ящиков гвозди.
     -- А стоит ли вообще печататься? -- задумчиво произносит наконец, Тали,
как бы обращаясь больше к самому себе, чем к другим.
     Леста резко поднимает голову и смотрит на него с недоумением.
     -- Как  так? --  спрашивает  управляющий имением.  -- К  чему  же тогда
писать, если не стоит печататься? Для того и пишут, чтобы печататься.
     Тали  молчит.   Снова  наступает  тишина.  Леста,  улыбнувшись,   робко
замечает:
     --  Каждый  пишущий  мечтает  видеть свои  произведения  напечатанными.
Конечно,  если  судить с точки зрения их  художественной  ценности,  то один
имеет на  это  больше  прав,  другой  меньше.  Но  желание у  всех одинаково
сильное.
     --  Пиши  и  сам  читай, --  угрюмо  отвечает  Тали.  --  Можно  н  еще
кому-нибудь  дать  почитать...  но  почему ты  думаешь, что обязательно  все
должны прочесть твои стихи?
     -- Все?.. -- оторопело улыбаясь, повторяет Леста.
     --  Да нет же, черт возьми,  -- приходит ему на помощь Тоотс, -- никого
же не  заставляют читать. Кто  хочет, пусть покупает  книгу и читает;  а  не
захочет -- пусть не покупает.
     -- Говорят, будто писать стихи  -- это значит обнажать  свою  душу,  --
говорит Тали. -- Что за удовольствие -- стоять нагишом. Это же самоунижение.
     --  И  несмотря  на  это,   все  гении   мира  подвергали  себя  такому
самоунижению, -- уже решительнее возражает Леста.
     -- А может быть, и не все. Но нет! Я и не собираюсь спорить. Престо так
подумалось, когда  я  слушал ваш  разговор. Точка. Сейчас мое самое  сильное
желание -- поскорее увидеть, как ты понесешь свои труды в типографию.
     И Тали продолжает перелистывать свою пухлую книгу.
     -- Тоотс  безусловно прав,  -- не успокаивается Леста.  --  Всякий, кто
пишет, пишет в  надежде когда-нибудь увидеть свое произведение напечатанным.
Иначе очень  многие следовали бы совету того книготорговца, который... да, я
забыл вам рассказать, что в Тарту все же нашелся один книготорговец, который
вместо обычного "не пойдет" ответил мне нечто другое. Этого  книготорговца я
могу понять.  Среди  всех  тартуских  книготорговцев  он, несомненно,  самый
приятный человек и желал мне  лишь  добра. Суровыми словами он хотел уберечь
меня, легкомысленного юношу, от скользкого писательского пути. Так же, как и
другие  его  коллеги,  он тоже чуточку  покопался в моей  рукописи, а  потом
сказал:  "Молодой человек! Вы извели несколько  десятков  листов  прекрасной
плотной бумаги.  Неужели вы  думаете что фабрики изготовляют бумагу лишь для
того, чтобы  желторотые юнцы, вроде вас, могли  на ней писать всякую чепуху?
Бумага эта, когда  была  чистой, стоила около семидесяти пяти копеек, теперь
же  за  нее  не дадут и  ломаного гроша,  так как вы  ее испортили. Даже для
обертки  эти четвертушки уже  не  годятся.  А вы  еще, помимо  всего  этого,
хотите,  чтобы я, старый человек, продолжал эти ваши глупости, то есть  взял
бы еще несколько тысяч листов этой прекрасной бумаги и напечатал на ней вашу
галиматью?  Нет! Возьмите-ка  лучше  эту стопку испорченной бумаги, ступайте
домой,  покайтесь в  своем  легкомыслии и  в  будущем не тратьте  попусту ни
вашего  времени,  ни  драгоценного  материала, который  можно  употребить  с
гораздо  большей пользой".  Да, так он сказал.  Я вышел из книжной  лавки  и
почему-  то про  себя назвал  эти слова  золотыми. Ну  вот... И  если бы все
писатели предвидели, что их  произведения ждет только такая критика, не знаю
-- взялся бы кто-нибудь из них за перо, чтобы писать?..
     -- Это единичный случай, он еще ничего не значит, -- говорит Тали.
     --  Само собой разумеется.  Я и  не говорю,  что  этот старик --  некий
верховный  судья, который должен вершить судьбами  литературы, я привел этот
случай лишь для  примера. Но, между прочим, старик заслуживает благодарности
за откровенность: он высказал мне прямо в лицо все, что другие книготорговцы
думали втайне.
     -- Ну, ла-адно, -- тянет  Тоотс. -- Все  это очень  хороню.  Но  что же
тогда будет с твоей рукописью?
     -- Ничего,  -- отвечает  Леста. --  Надо идти  домой и  каяться в своем
легкомыслии.
     -- Гм...  -- произносит управляющий имением. -- А между тем ты убежден,
что рукопись твою стоит печатать... гм... гм...
     Друзья еще долго болтают о всякой  всячине, пока в дверях не появляется
Киппель; он снимает  сдвинутую  на затылок шапку,  комично  раскланивается и
приглашает "молодых господ" в свой  вигвам на  ужин. Уху  запивают грогом, и
веселая  беседа   продолжается   до   полуночи.   Затем   Тоотс,  утомленный
путешествием, растягивается на диване у Тали, желает самому себе всех благ и
спокойно засыпает до следующего утра.


        XVIII

     На  другой  день Тоотс случайно  на  улице встречается с Лестой  -- тот
выбежал по какому-то делу и должен сразу же вернуться на работу в аптеку. Он
обещает в обеденный перерыв  зайти на  минутку  к Тали, тогда  им удастся до
отъезда Тоотса еще немного поболтать.
     На  ступеньках  гостиного  двора  управляющий имением встречает  своего
"старикана",  выходящего  из  шорной   лавки  вместе   с  каким-то   молодым
крестьянином. Гость  из России тотчас же  подходит  к ним: дюжий хуторянин с
красным затылком  -- не  кто  иной, как  его  бывший соученик  Тыниссон.  А,
здорово, здорово!  Он  только  сегодня  утром приехал  на  чугунке  в город,
собирается сегодня же  вечером и уехать. Тут  в шорной  лавке повстречался с
земляком,  который  приехал   на  телеге;  теперь  ему,  Тыниссону,  удастся
отправить с ним свой бочонок салаки, а завтра или  послезавтра он приедет за
ней на лошади  в Заболотье. Конечно, особой нужды в ней  не было, но уж если
земляк тут с лошадью и соглашается взять поклажу,  то  можно и купить;  а то
вдруг салака еще подорожает.
     -- Да уж где ей дешеветь, -- замечает старик из Заболотья.  -- Ездить в
город не  так-то  просто: все дорого -- прямо страх, покупай точно в аптеке.
Весь карман изотрешь, только и знай, что кошелек вытаскивай. Кабы можно было
дома  взвалить на  спину мешок с  деньгами,  вот тогда  кое-чего и купил  бы
здесь.
     -- Да, так оно и есть, -- подтверждает Тыниссон.
     -- Ты, Тыниссон, покупай,  покупай что  нужно, -- говорит Тоотс, -- а в
обед пойдем к Тали и Лесте и до отъезда еще поболтаем. Ты их давно не видел,
они  тебя  тоже.  Я познакомлю  тебя там с  господином Киппелем.  Это бывший
управляющий лавкой то ли Тосова, то ли Носова, забавный мужик.
     -- Можно и так, -- соглашается Тыниссон.  --  Мне больше и  покупать-то
почти нечего, кожа  и косы уже есть, надо бы еще  дрожжей да  салаки  взять.
Потом хозяин из Заболотья заедет с лошадью и захватит бочонки. Аблаката дома
нету,  уехал  на  дачу,  будет только на  той  неделе. Хотел  еще в  глазную
клинику, у меня, видно, ячмень на глазу, больно  чешется. Но туда можно  и в
другой раз, когда к аблакату поеду. Ну что ж, можно и к Тали и Лесте, только
сначала салаку выберем.
     Земляки  медленно  шагают  дальше.  Из  открытых  дверей  лавок  плывут
всевозможные запахи, в  особенности  дают  себя  чувствовать  лавчонки,  где
торгуют кожей и  селедками.  В  дверях караулят  бойкие  приказчики, большей
частью в  кожаных  передниках. Они  не пропускают ни одного проходящего мимо
крестьянина:  "Ну, хозяин,  ну,  хозяюшка,  чего  изволите?". Салаку,  соль,
селедку, железо,  кожу для постолов, ситец, шелковые платочки -- все это они
сулят продать дешевле, чем  в других лавках; все, кто проходит мимо, для них
"хозяева"  и "хозяйки",  а батраков и служанок  словно вообще не существует.
Среди хуторян  шныряют  маленькие  еврейские мальчишки.  Выполняя  поручения
хозяев, они находят  время и  для всевозможных  шалостей; благодаря этому не
один  медлительный  крестьянин расхаживает с  пришпиленной  сзади к  пиджаку
бумажкой или пестрой тряпицей. Торговки наперебой предлагают булки различных
сортов; в корзинах -- и сладкие, и соленые булочки, и тминные,  и шафранные,
и  французские, и баранки.  Здесь  всего вдоволь и все  жаждут одного: сбыть
свой  товар.  В  скобяных  лавках  покупатели пробуют серпы  и косы,  звенят
лопатами,  лемехами,   покупают,   торгуются.   На  улице,   около  лошадей,
переругиваются  поссорившиеся  мужички,  грозя  друг  другу  кнутовищами.  У
кого-то украли деньги... плач, крик, полиция... Толстая торговка гоняется за
разбежавшимися курами.  Старый  нищий  бредет  от  телеги к телеге и  просит
милостыни:  одни дают кусок хлеба или  копейку,  другие встречают руганью --
иди, кричат ему, работай! Тогда робкий старикашка отходит подальше и, словно
утешая себя этим,  подбирает с  земли  какую-нибудь бумажку  или  коробку от
папирос.
     От всего этого шума и  гама у привыкшего к  тишине деревенского  жителя
начинает звенеть в голове, он старается поскорее выбраться из этой толчеи  и
потом, уже по дороге домой, удивляется, как вообще люди могут жить в городе.
     Но тут же, через дорогу, имеется  лавка с  зеленой вывеской, куда никто
никого  не  зазывает  и не  заманивает, никто не обещает продать свой  товар
"дешевле,  чем  у  других". И  несмотря на  это лавка полна народу,  очередь
тянется даже на улицу. Перед лавкой важной поступью прохаживается человек  с
шашкой.  В  такт его шагам Тоотс  начинает мысленно подпевать: "Готовься,  о
душа моя..."
     Наконец салака  закуплена и Тыниссон  приглашает обоих Тоотсов в пивную
-- спрыснуть приезд в город. Вообще Тоотс-младший замечает,  что его толстый
однокашник держит себя как заправский хозяин. В этот день базар  большой, из
деревень  понаехало в город  много  народу, и паунвереские земляки  с трудом
наконец  находят свободный  столик  в углу пивной.  Тыниссон заказывает пару
пива и пачку  папирос. Пьют, закуривают. Но разговор тянется медленно, точно
вол на пахоте: кажется, будто крестьяне даже слова стараются беречь. Толкуют
больше  о дороговизне, о предстоящем сенокосе  и жатве. Управляющий  имением
замечает,  что  многие  посетители  пивной с  любопытством  разглядывают его
необычный костюм и тихо между собой перешептываются. Собственно,  Тоотсу  от
этого ни холодно ни жарко, он уже привык к тому, что здесь, в родных местах,
на  него обращают внимание, провожают  его любопытными  взглядами.  Он и сам
тоже умеет подметить все, что происходит вокруг. Вон там, например, какой-то
хуторянин уже давно сидит перед  полной бутылкой пива и о чем-то размышляет.
Он сделал  было даже такое движение рукой, точно хотел  отхлебнуть  прямо из
бутылки,  но  потом  передумал. Взгляд Тоотса падает на стакан хуторянина, и
ему становится ясно, почему человек этот не  пьет.  Стакан  такой  грязный и
противный,  что даже  нетребовательный  мужичок не решается из него  выпить.
Наконец он медленно поднимается, подходит со стаканом к прилавку и виноватым
тоном говорит:
     -- Хозяюшка, стакан этот вроде бы не вымыт...
     --  А что  в нем  плохого? --  спрашивает  трактирщица, сердито  хватая
стакан.  Она протирает  его  раза  два  краем  своего  грязного передника  и
возвращает посетителю, а тот произносит обрадовано:
     -- Ну вот, теперь вижу, что чистый.
     Кое-где  за  столами примостились  и жены хуторян,  они  торопят мужей,
уговаривая скорее ехать домой. "Да, да, -- соглашаются мужья -- Выпьем вот и
сразу  поедем..." Но  перед тем как покинуть  трактир, осушают одну бутылку,
затем вторую, поспешно заказывают и третью, а потом мужья заводят уже совсем
другую речь. Господи боже  мой, дома ведь  не горит, а ежели и горит, то все
равно  вовремя  не поспеть.  Пусть лошади  поедят  и  отдохнут, зато быстрее
довезут домой. "Чудной ты  все-таки человек, Кадри, сама видишь --  в кои-то
веки  встретился  со старым  знакомым, надо  же потолковать. Небось  бобылка
поможет дома коров  подоить,  а  вечером по холодку  и  ехать  лучше,  не то
лошадям от  слепней житья не будет. Нам бы, хозяюшка, еще пару пива!" Скамьи
в трактире словно смолой вымазаны, никак  мужика от  них не оторвешь. И лишь
после  того как жены, окончательно  потеряв терпение, грозятся  уехать одни,
сопровождая  эту угрозу еще  целым рядом  других,  мужья с  большой неохотой
встают и направляются к дверям.
     Вскоре выходят на улицу и земляки из Паунвере.
     Ну  так вот, не будет ли хозяин  из Заболотья так добр,  не  возьмет ли
бочонок  с  салакой на свое попечение;  он, Тыниссон, завтра или послезавтра
либо сам  за ней приедет, либо пошлет батрака  в Паунвере подковать лошадей,
тот  и  захватит  тогда  бочонок из Заболотья.  Ну,  прощайте,  стало  быть,
счастливого пути и... кланяйтесь вашим и... ну да...
     Ладно,  ладно,  они все  сделают,  передавай и ты поклон своим  дома...
Пусть  Йоозеп  поскорее  придет сюда же,  где салаку  покупали,  им  ведь  в
"Ээстимаа" заезжать больше  незачем. А здесь  они сядут  и  поедут. Вот так,
значит...
     --  Ты  теперь,  наверно,  в  Заболотье  и  останешься?  --  спрашивает
Тыниссон, когда они направляются к Тали. -- Больше в Россию не поедешь?
     -- Не знаю, -- отвечает Тоотс. -- Может быть, и подамся опять в Россию.
Там  вроде  бы  дело уже привычное. А тут возись на клочке  земли.  Конечно,
можно бы и здесь остаться, но... А ты, видать, уже полным хозяином стал?
     --  Ну  да, -- тянет Тыниссон. -- От старика уже толку  почти нет. Иной
раз,  правда,  посоветует,  когда  сеять  и  все  такое... Но  вообще-то  не
вмешивается.
     -- Хм-хм! -- бормочет про себя Тоотс. -- Да, да, тогда конечно...
     Приятели    обнаруживают   господина   Киппеля    на   пороге   домика,
расположенного во дворе. Но на этот раз бывший управляющий  торговлей Носова
стоит спиной к  двору  и, прислонившись к дверному косяку, ведет  разговор с
кем-то  находящимся  в доме. Тоотс улавливает лишь несколько  заключительных
фраз.
     -- Боже милосердный, -- говорит управляющий торговлей. --  Не  мог же я
допустить,  чтобы ваше  белье  сожгли хлорной  известью. Я  ей очень вежливо
сказал, что если она будет употреблять  больше хлорки, чем  мыла, то студент
вообще не даст ей свое белье в стирку. Мало ли что она сердится! Если каждой
прачки бояться, то и на свете жит нельзя.
     -- Вот  еще  один  наш  школьный  товарищ,  -- произносит Тоотс,  когда
управляющий торговлей, услышав шаги,  оборачивается. -- Это хозяин хутора из
наших мест, его фамилия Тыниссон. Будьте знакомы -- господин Киппель.
     --  Очень  приятно! --  Киппель пожимает гостю руку. --  Очень приятно.
Значит,  теперь уже встретились четверо школьных друзей.  Страшно  жаль, что
сегодня у  меня  даже мелкой плотвы  нет,  а то можно  бы опять немного  ухи
сварить.
     В  комнате кто-то кашлянул, в  коридоре появляется Тали и здоровается с
Тыниссоном.
     Между  тем над  городом  неожиданно нависла  темная грозовая  туча,  от
громкого  раската в домике звенят окна.  Взглянув  на  небо, Киппель  спешит
закрыть  окно. Вслед за  ним в вигвам устремляются  и  школьные  приятели. В
стекло стучат первые крупные  капли  дождя, от  черных  туч  в  вигваме  еще
темнее,  чем  вчера,  мережи, глядящие из угла, кажутся просто  страшными. С
каждой  минутой все  чаще  сверкает  молния. Под  окном пробегает  ребенок с
криком: "Ай, ай!  Молния в ногу ударила!". Какой-то испуганный старик спешит
ему  навстречу...  "Где  молния? Какая  молния?"  -- кричит  он,  потом оба,
спасаясь от  дождя, вбегают в переднюю дома, выходящего на  улицу.  Женщина,
вчера полоскавшая белье, завернув себе на голову верхнюю юбку и шлепая,  как
утка, по лужам своими большими, в мозолях, ногами, добирается до водосточной
трубы и ставит под нее ведро. Через двор, подняв воротник, пробегает Леста и
с шумом  вскакивает  в коридор. Сначала он  заглядывает в комнату  Тали, но,
увидев, что там никого нет, поворачивается на каблуках и входит в вигвам.
     -- Ну вот! --  весело возглашает  Киппель.  - Теперь весь  консилиум  в
сборе! Чертовски обидно, что свежей рыбки не оказалось, неплохо бы похлебать
ухи при свете молнии.
     -- О-о,  уха! -- произносит Леста.  -- Уха  с  неба падает. Здравствуй,
Тыниссон,  как это ты,  такой  редкий гость, сюда забрел? Удивительное дело!
Паунвереские  налетают  в  город  стаями: разом пусто,  разом густо. В  моем
распоряжении  всего один час, в крайнем случае час  с четвертью;  не думал в
такой дождь приходить, но обещал. К тому же, надо Тоотсу хотя бы счастливого
пути пожелать.
     -- Замечательно, что  пошел дождь, -- рассуждает  Тоотс, -- старик  мой
теперь  так  скоро  лошадь  запрягать  не  станет,  можно  и  подольше здесь
посидеть. Что это я хотел сказать? Ах, да...
     -- Простите! -- вмешивается в разговор  Киппель. --  Простите, господин
Тоотс, что  помешал. Собственно, я хотел спросить... ну да, с ухой все равно
ничего не выйдет... а  не купит ли нам вскладчину один Сараджев? Как молодые
господа на это смотрят? Время терять  не стоит --  я  слышал, кто-то из  вас
спешит. Если возражений нет, так я живо  смотаюсь, не сахарный я, дождь  мне
нипочем.
     -- Безусловно! -- восклицает Леста.  -- Выдастся ли  еще  второй  такой
денек, когда  почти вся  паунвереская  приходская школа  в сборе.  Деньги на
бочку, друзья!  Выпьем  по  рюмочке  вина за  здоровье школьных  приятелей и
старого Юри-Коротышки.
     -- Верно, верно! -- поддерживают остальные.
     -- Ну что ж, -- отвечает  Киппель, --  на Сараджев у меня самого  денег
хватит,  но  если  и  вино требуется,  то придется  устроить  небольшой сбор
пожертвований.
     -- Конечно, -- замечает Тоотс. -- Отчего это вы  должны нас каждый день
угощать? Сегодня наш черед. Тыниссон, Тали - а карбл, а карбл!<sup>4</sup> -
при этом он протягивает Киппелю два серебряных рубля, а тот, позвякивая  ими
на  ладони,  с комическим  видом отвешивает  перед каждым из  присутствующих
низкий поклон: "А карбл, а карбл, а карбл!"
     Получив с каждого его пай,  Киппель приглашает  всех  присесть где кому
заблагорассудится, набрасывает себе на плечи дырявую клеенку и убегает.
     --  Только про вино  не забудьте!  -- кричит ему вслед  Леста. --  Этот
проклятый Сараджев чересчур крепок для меня.
     -- Безусловно! -- доносится из коридора.
     --  Смотрите, чтоб молния и  вам в  ногу  не ударила, -- в свою очередь
предупреждает  Тоотс,  но  ответа  уже  не  слышно:  управляющий  торговлей,
подпрыгивая, пересекает двор.
     -- Ну  так вот,  -- обращается  Тоотс  к  друзьям,  -- мне  уже  раньше
хотелось вам  кое-что  сказать, но потом заговорили  о Сараджеве и  прервали
меня. А теперь садитесь и слушайте внимательно, что я вам скажу.
     С   этими  словами   Тоотс  взбирается  на   штабель  ящиков,   кое-как
усаживается,  отыскав более  или менее  прочную опору  для ног,  и  начинает
сверху  своего рода нагорную проповедь. Тыниссон  и Леста садятся на ящики у
стола.  Тали  стоит,  прислонившись  спиной  к печке.  Все  трое  собираются
слушать.
     -- Видите ли,  -- откашлявшись, начинает управляющим имением, -- прежде
всего я обращаюсь к тебе,  дорогой друг Тыниссон, имей  это  в  виду.  В  то
время,  когда  я бродил по  России,  а ты, как примерный  пчеловод и  хозяин
хутора, копил деньги и относил их в банк под проценты...
     --  Стой!  --  восклицает  Тыниссон.  -- Откуда  ты знаешь, что я копил
деньги и отдавал их на проценты?
     -- Во-первых, заткнись, --  отвечает ему  Тоотс,  --  и дай  мне молоть
дальше. Когда я замолчу, тогда ты будешь говорить -- хоть до самого вечера.
     --  Ладно!  --  добродушно  улыбаясь,  соглашается Тыниссон.  -- Давай,
заводи!
     -- Ну так вот... -- снова начинает Тоотс. -- Пока я бродил по России, а
ты копил  деньги, остальные наши  приятели  тоже не баклуши  били. Тали, как
видишь, -- студент, Леста -- аптекарь... и так далее.  Но,  кроме того, этот
самый Леста, который был когда-то маленький, как мальчик с пальчик, а теперь
вытянулся,  как  жердь,  помимо  своих  аптечных  дел,  насочинял  еще  кучу
стихотворений  и  рассказов.  Эти   рассказы  и  стихи  позарез   необходимо
напечатать, и  так  уже  много времени ушло попусту.  Дальше. Так  вот.  Ты,
Тыниссон, вероятно, и раньше слышал, да и сам  понимаешь,  что издание любой
книги требует затрат. Так  вот значит, затрат... Но дело в том, что у самого
Лесты сейчас нет таких денег, чтобы одному  нести все  расходы по печатанию.
Вот  тут-то и  обязаны  ему помочь  его  школьные товарищи, если они  вообще
вправе  называть себя  товарищами. Обрати  внимание,  Тыниссон,  сама судьба
свела нас  с тобой  сегодня  на ступеньках  то  ли еврейской,  то ли русской
лавки. Я возблагодарил этот счастливый случай и  мысленно  сказал себе: "Вот
мы и есть те  люди,  которые это дело  сделают".  Ты человек толковый и  сам
теперь понимаешь, о чем речь, гм, а?
     -- Да-а,  -- отвечает  Тыниссон, глядя  в окно. -- Ну и  дождь зарядил!
Этот Сарачев, или как его там, будет мокрый, как ряпушка.
     -- Пусть, пусть идет  дождь,  -- закуривая папиросу, говорит Тоотс,  --
это  очень хорошо, грибы будут  расти,  да и мой старик не рискнет с лошадью
высунуться из "Ээстимаа". Напечатать книгу Лесты  обойдется в триста рублей.
За триста рублей Лаакман согласен  в своей типографии отпечатать Лесте книгу
в  тысячу экземпляров. Само  собой  понятно, что триста рублей  -- это  куча
денег. Они  на земле  не валяются,  но если мы, четверо парией, сложимся, то
соберем эту сумму. Как ты полагаешь, Тыниссон?
     -- Да-а, можно бы и собрать.
     -- Ну вот! -- радуется управляющий имением. -- Это уже слово настоящего
мужчины. На, возьми,  закури папиросу, тогда продолжим разговор. Да бери ты,
черт возьми...
     В это время кто-то, пробегая под самым окном, громко чихает.
     -- Будьте здоровы! -- откликается Тоотс и продолжает: -- Так вот, через
некоторое  время  Леста  станет  продавать  свои  книги  и  вернет  нам  все
одолженные ему  деньги. Ты не бойся, деньги твои не  пропадут, я знаю --  на
книгах  хорошо  зарабатывают.  Не видал ты,  что  ли,  как торговцы  книгами
сначала с  узелками по деревням  бродят, книги разносят. А потом  приедешь в
город, глядишь -- у них уже большая лав