ка и брюхо толстое... -- Да нет, чего ж тут бояться...-- бормочет Тыниссон. -- Бояться нечего, -- подбадривает его Тоотс. -- А теперь скажи, Леста, сколько у тебя самого-то денег, а потом и подсчитаем. Или, может быть, у тебя, кроме рукописи, вообще ничего за душой нет? -- Я уже скопил на печатание пятьдесят рублей, -- отвечает Леста. -- Пятьдесят рублей, -- повторяет Тоотс. -- Прекрасно. Тали, ты стоишь внизу, возьми карандаш и запиши на печке -- пятьдесят рублей. Тали берет карандаш и пишет. -- Так, -- командует со штабеля ящиков управляющий. -- Леста -- пятьдесят рублей. Фундамент заложен, начало сделано. Теперь ты. Тали. Ты хотя еще н в студентах ходишь, сам не зарабатываешь и доходов никаких у тебя нет, но зато ты -- лучший друг писателя и первый почитатель его таланта... Живете, бываете вместе... Ну, словом, сколько ты сможешь одолжить Лесте, чтобы и самому на бобах не остаться? -- Ну... -- улыбается в ответ Тали. -- Тоже рублей пятьдесят -- от человека, который еще в студентах ходит. -- Есть! Отмечай: Тали -- пятьдесят рублей. -- Нет, у Тали не стоят брать, -- горячо вмешивается Леста, -- у него у самого ничего нет. -- Это не твое дело! -- слышится с груды ящиков.-- Мне думается, Тали свои дела сам знает лучше всех. Если даже у него сейчас этих денег нету, так он пошлет со мной записочку в Паунвере, скажем, на хутор Сааре, и дело будет в шляпе. Тс-сс! Тихо! Прошу не мешать! Не трать, Леста, время понапрасну, ты же прекрасно знаешь: как только дождь пройдет, мой старик сразу же будет с лошадью возле еврейских лавок. Дальше. С Тыниссоном нужен совсем другой расчет: он сам хозяин, несколько лет хутор держит. Одного лишь боюсь: возьмет да и одолжит всю остальную сумму, а на мою долю ничего не останется. Правда, Тыниссон, а? -- Двадцать пять, -- отвечает Тыниссон, бросая на пол окурок н наступая на него ногой. -- Что значит двадцать пять? -- с изумлением глядит на него Тоотс. -- Ну... двадцать пять рублей. -- Двадцать пять рублей! Не валяй дурака, Тыниссон! Времени у нас мало, разговор серьезный, и ты не шути, дорогой друг. Говори по-серьезному, сколько даешь. -- Да, да, -- отвечает Тыниссон, -- больше двадцати пяти не могу. -- Вот те а раз! -- восклицает Тоотс, нагибаясь вперед, насколько позволяет его шаткое сиденье. -- Знаешь, Тыниссон, что я тебе скажу? Когда мы шли сюда, я отстал от тебя шага на два и поглядел на твою толстую красную шею. Шея эта нисколько не похудеет, если ты в нужную минуту поможешь своему школьному приятелю и дашь столько, сколько полагается. Я же не говорю и не требую, чтобы ты целиком взял на себя остальные двести рублей, -- это было бы несправедливо. Но двадцать пять рублей -- это никак не годится для владельца такого большого хутора. Прибавь, прибавь, Тыниссон, не торгуйся, не жадничай, как еврей! Подумай, как чудесно -- у тебя дома на столе будет книга и ты сможешь каждому сказать: эту книгу написал мой школьный товарищ. Если ты поступишь сейчас как разумный человек и одолжишь для разумного дела кругленькую и подходящую сумму, то потом и мы тебе поможем, подыщем тебе такую же толстую жену, как ты сам. Вот и будете шагать по жизни рука об руку, а если где-нибудь начнут мостить дорогу, то не понадобится ни железного катка, ни пресса: вам достаточно будет вдвоем пройтись разок туда и обратно -- и дело в шляпе. Еще когда мы сюда шли, я боялся: вдруг ты куда ни ступишь, там и яму вдавишь. -- Ха-ха-хаа! -- хохочет Тыниссон. -- Ну и Тоотс! Такой же бес, каким в школе был! А помнишь, Тоотс, как один раз... Но ему приходится остановиться на половине фразы: из передней доносится усердное шарканье -- кто-то счищает грязь с обуви, -- и в комнате появляется Киппель с обвисшей бороденкой. Он ставит на стол бутылки и швыряет в угол измокшую клеенку. -- Проклятый дождь! -- бранится он. -- Нитки сухой не осталось. Небесный потолок совсем продырявился, всю воду пропускает, скоро можно будет по улицам разъезжать на лодках и рыбу ловить. Насквозь промокший управляющий торговлей снимает с бутылок раскисшую бумагу, обтирает их, проводит тем же самым буроватым полотенцем по своему заросшему щетиной лицу и заявляет с гордостью: -- Видите -- настоящий Сараджев, три звездочки. Принес-таки. Эти болваны там предлагали мне с двумя звездочками, но я им сказал - пусть сами пьют, коли время и охота есть. Теперь, господин Тали, будьте любезны, принесите сюда ваши стаканы, так как в моем хозяйстве их всего два. Здесь где-то на печке должна еще и щербатая кружка, но для приличного общества такая не годится. Суетясь, управляющий торговлей разносит по всему вигваму мокрые следы. После небольшой подготовки бутылки наконец откупорены и драгоценную влагу разливают по стаканам. Лесте вовремя удается налить себе в стакан вино; остальные должны сначала глотнуть свою порцию горького Сараджева, а потом уже могут пить что хотят. Тоотсу подают стакан наверх; паунвереские ребята чокаются с управляющим торговлей и кричат "ура!". Да здравствует старая паунвереская школа, да здравствует Юри-Коротышка, да здравствует учитель Лаур, все бывшие школьники и школьницы, коммерсант Киппель и Кристьян Либле! Ур-ра! -- Пей, пей, Тыниссон, -- ворчит сверху Тоотс. -- Может быть, станешь щедрее. А то ты каждую копейку в длину растягиваешь, прежде чем из рук выпустить. Налейте ему скорее вторую порцию, а то я ужасно боюсь, как бы он тут же не начал копейки на кусочки дробить. -- Ишь ты, дьявол! -- отвечает Тыниссон. -- Сидит себе наверху, как старый Ваал, и только и знает, что командовать. Подавай ему все наверх да прислуживай, как тогда в школе, когда его в реку спихнули, а потом он одежду сушил. Даже за стаканом и то лень ему спуститься. -- О чем, собственно, разговор? -- спрашивает Киппель. -- Копейки дробят? Кто это копейки дробит? -- Разговор этот дороже золота, -- откликается Тоотс. -- Лесте дозарезу нужны деньги, чтобы напечатать книгу. Каждый одалживает столько, сколько может, -- подсчеты там, на печке. Только вот толстяк этот уперся, выставил рога -- и ни в какую. Киппель подходит к печке и разглядывает запись. -- Ох, какая жалость! Почему же вы мне вчера не сказали, что нужны деньги? Вчера был в Тарту один из прежних клиентов Носова, я мог бы у него занять денег, сколько душе угодно. Безусловно! А сегодня... сегодня поздно. Сегодня у меня только и было, что четыре целковых, и часть из них ушла на Сараджев. -- Не беда, господин Киппель, -- утешает его Тоотс. -- Как-нибудь справимся. Я не сойду с этих ящиков до тех пор, пока все не будет в порядке, пусть старик мой хоть целых две недели караулит у еврейских лавок. Налейте-ка в стаканы еще немного этого самого Сараджева и подайте мне сюда наверх двадцать капель с сахарной водичкой, я хочу сказать Тыниссону пару теплых слов. Так. Подойди-ка поближе, Тыниссон, не стесняйся и не качай головой: бог знает, когда мы еще с тобой свидимся, да и вообще свидимся ли? -- Ты же помирать еще не собираешься, -- медлительным тоном отвечает Тыниссон и со стаканом в руках подходит к ящикам. -- Ну, в чем дело? В то время, как у стола Киппель описывает Тали, Лесте коммерческую жизнь и тонкости финансовых операций, Тоотс, вытянув шею и наклонившись вниз, вполголоса вразумляет Тыниссона: -- Будь же мужчиной, Тыниссон, а не старой бабой, будь человеком, а не чертом. Я, по сравнению с тобой, гол как осиновый кол, но когда ближний в беде, готов отдать и то единственное, то единственное... как сказал в воскресенье Юри-Коротышка. Будем же теми людьми, которые это дело сделают, ибо сама судьба устроила нашу встречу с тобой сегодня утром. "Чем горше беда, тем ближе помощь..." Ну так вот, пусть хоть изредка сбываются поговорки и слова священного писания. Деньги на адвоката у тебя все равно остались, не тащить же их обратно домой. А когда в следующий раз поедешь, откроешь ящик письменного стола и вытащишь новую пачку. Да не качай ты головой, сделай милость, не качай головой, мне делается грустно, когда я вижу -- человек головой качает. Давай примем быстро последние капли, дай мне руку, и я скажу тебе, что ты, как добропорядочный христианин и друг, должен сделать. За твое здоровье! Так. А теперь дай мне свою медвежью лапу -- гляди, какая у тебя лопата; ну да, конечно, это все от великих трудов да оттого, что деньги копишь... И выслушай, как говорится с открытым сердцем все, что я тебе напоследок скажу. Управляющий имением чуть переводит дух, быстро подносит спичку к потухшей папиросе и, снова вытянув шею, шепчет приятелю прямо в ухо: -- Тыниссон, чертов пень, если не сделаешь так, как я говорю, мне будет страшно жаль, что я тебя в школе мало лупил. Разделим остальные двести рублей пополам, ты -- сто, я -- сто, и тогда кончится этот плач и скрежет зубовный, как говорит Киппель. Идет? -- Ладно! -- после некоторого раздумья медленно выговаривает Тыниссон. -- Кто с таким цыганом, как ты, справится? -- В порядке! -- бьет Тоотс кулаком по ящику. -- Эй, Тали, ты там внизу, бери карандаш и отмечай: Тыниссон -- сто рублей. -- Ого! -- с изумлением восклицают у стола. Тали берет карандаш и пишет. -- Так, -- раздается сверху. -- Тыниссон -- сто рублей. Теперь прочти мне, сколько там уже набралось. -- Леста -- пятьдесят рублей, -- читает Тали, -- некий студент -- пятьдесят, Тыниссон -- сто рублей. Итого двести. -- Ладно. Теперь бери снова карандаш. Запиши: Кентукский Лев -- сто рублей. И быстренько подсчитай. -- Ур-ра! -- доносится снизу. -- Триста! -- В порядке! -- снова гремит голос Тоотса. -- Теперь я могу с миром спуститься с этой горы Синайской и направиться к еврейским лавкам. Управляющий имением шарит ногой, ища дороги вниз. В это мгновение раздается оглушительный раскат грома, ящики с грохотом рушатся и от Тоотса не остается ничего, кроме голубого облачка табачного дыма, реющего под потолком. С минуту стоит жуткая тишина, как будто несчастного управляющего имением сразила молния. Наконец Леста робко спрашивает: -- Тоотс, где ты? -- Здесь, -- слышится голос из-за груды ящиков. -- Что ты там делаешь? -- Ничего. А что мне еще делать особенного. Что надо было сделать -- сделано. А сейчас совсем не плохо отдохнуть, только кровать чуточку коротковата. Управляющий торговлей и одноклассники лезут через груду ящиков на помощь потерпевшему крушение. Обнаруживается, что Тоотс действительно возлежит на постели Киппеля и протягивает к потолку свои длинные тощие ноги. -- Ушибся? -- спрашивает Леста. -- Да, ужасно, -- отвечает Тоотс с жалкой миной. -- Сейчас из меня дух вон. Собирайте скорее на гроб. Тали, теперь ты наверху, а я внизу, бери карандаш и пиши: сам усопший -- пять рублей пятьдесят копеек. Хе-хе-хе, пум-пум-пум... -- Дурака валяет, сатана! -- грохочет густой бас Тыниссона. -- Вишь, зубы скалит. -- Да ну, -- все еще лежа, поясняет Тоотс. -- Как я мог ушибиться, если бухнулся прямо в постель. А если боялись, что ушибусь, так могли мне сюда соломки подстелить. Кряхтя и пыхтя, Тоотс пробирается к столу, наливает себе немножко "лекарства от испуга" и говорит: -- Все это очень приятно и умилительно, но я еще не слышал, чтобы человеку можно было помочь одними обещаниями. А ну, Тыниссон, вытаскивай кошелек! Сам он вынимает из-за пазухи большой потертый "портвель" и выкладывает на стол четыре двадцатипятирублевых бумажки. Тыниссон вздыхает, растерянно озирается по сторонам и отступает в угол комнаты, к мереже с большим обручем. Он так тщательно запрятал от воров куда-то внутрь почти все свои деньги, что сейчас ему приходится основательно повозиться, расстегивая множество пуговиц, прежде чем он добирается до своих капиталов. Дважды внимательно пересчитав обещанную сумму и засунув оставшиеся деньги на прежнее место, он снова подтягивает свои одеяния до нужной высоты и медленно застегивает пуговицы. -- Ну, вот они, -- говорит он, выкладывая пачку на стол. -- Хочешь, пересчитай. -- Спасибо, -- отвечает Леста. -- Большое спасибо! -- Так, -- берет слово Тоотс. -- Теперь добавь сюда еще свои пятьдесят, потом и Тали добавит свои пятьдесят, и ты сможешь передать от меня привет Лаакману и сказать ему, что Тоотс сам скоро откроет типографию и наложит свою лапу на все печатные заказы всех трех губерний. Налейте-ка мне побыстрее еще чуть-чуть, я вижу, небо проясняется, сейчас засуну полы за пояс и задам стрекача. Особой охоты ехать домой у меня нет, но что поделаешь: старик будет ворчать -- обещал, скажет, прийти и не идет. У Тыниссона еще время есть, он у нас барин, разъезжает на этом... ну, как его... на котле или на чугунке. А мне, прогоревшему опману, только и плестись на кляче, а если дорога в гору, то и пешечком. Ничего не поделаешь: всем в малиннике не уместиться, кое-кому и на выгоне оставаться. Так вот и богач и бедняк: стоят друг против друза, а обоих их бог создал. А когда приеду в следующий раз, чтоб книга была готова! Один экземпляр захвачу с собой в Паунвере, или в Россию, или черт его знает -- куда придется. Однако пора и честь знать, короче говоря, я ухожу: "Денек разгулялся, кругом благодать, пусти меня в люди, родимая мать". Котомку возьму, на чужбину пущусь и к мастеру там на работу наймусь, -- подхватывает Киппель и настежь распахивает окно. -- Да, дождь прошел, -- говорит он, -- редкие капельки еще падают с тучи. Жаль, очень жаль, что господину опману некогда, а то съездили бы с ним вдвоем на речку, при факелах рыбу половить. -- В другой раз, -- отвечает опман. -- В другой раз и я приеду на чугунке, тогда старик не будет за мной, как хвост, тащиться. Останусь тогда денька на два -- на три. И на рыбалку можно будет съездить, и в городе осмотреться. А на этот раз -- будьте здоровы, желаю вам всяческих благ. -- Будь здоров, всего наилучшего! -- Друзья и управляющий торговлей с чувством пожимают Тоотсу руку. -- Счастливого пути! Благополучно добраться к дому! -- Бес его знает, как еще дело сложится с этой поездкой, -- направляясь к дверям, с сомнением в голосе замечает опман. -- На возу -- бочек с салакой целая куча, примащивайся на них вместе со стариком, точно мартышка на шарманке... еще, чего доброго, ось поломается или кляча дух испустит -- черт знает, мало ли что может в пути приключиться. До Паунвере добираться долго -- как от праздника до праздника, да еще дорога после дождя раскисла... бог знает, увидимся ли мы с вами еще на этом свете. Как вы думаете, ежели я оттуда, с груды бочонков, грохнусь и бочонок мне на живот свалится -- лопну тогда, как дудка или как гриб-ноздряк, разрежет меня надвое, точно фалды на пиджаке у этого... как бишь его, портного Кийра. А все-таки хорошо, что я тут подучился, как сидеть на ящиках, и падать уже умею, только вот не везде на дороге кровать найдешь. Но одно могу сказать тебе, Тыниссон: как увижу, что мерин из сил выбивается, так возьму твою салаку и выброшу на дорогу. Можешь потом проехать по этой самой дороге и подобрать уже селедку: кто посеет ветер - пожнет бурю, а кто посеет салаку, тот пожнет селедку. -- Ох, пустомеля! -- укоряет его Тыниссон. -- Да уходи ты наконец. -- Сейчас уйду, чудак, -- отвечает Тоотс и возвращается к столу. -- Не оставаться же мне здесь, раз старикан ждет. Но вот что я еще хотел сказать -- чуть не забыл... Тали, ты же обещал передать записку на хутор Сааре? -- Не нужно. Скажи сам, без записки: пусть пришлют денег. -- Ну хорошо, а сколько? Может хочешь, чтобы отец твой продал хутор Сааре и все деньги тебе послал? -- Ну... скажи рублей сто. -- Ладно! А что мне передать... там... сам знаешь... чуть подальше... на хуторе Рая или в этом роде?.. -- Ничего. Передай привет. -- А если спросят -- когда домой приедешь или же в этом роде?.. -- Скажи, что... что скоро приедет. Отлично. XIX Дома Тоотс узнает от матери новость, которая, как говорится, ни в какие ворота не лезет. Оказывается, мать вчера, то есть во вторник, была в Паунвере в лавке и там хозяйки судачили о том, что Тээле с хутора Рая собирается замуж за старшего сына портного Кийра. Правда, сначала этому Жоржу якобы придется поехать в Россию поучиться на опмана, но помолвка будто бы назначена уже на следующее воскресенье. Конечно, ей-то, матери Йоозепа, неведомо, сколько тут правды, сколько вранья, но бабы судачили именно так и еще при этом добавляли: вишь ты! Управляющий имением, раздув ноздри, растерянно выслушивает эту невероятную новость; у него сейчас такое чувство, словно ему накинули на шею просмоленный канат и затягивают мертвым узлом. Все могло случиться, даже воры могли за это время побывать в Заболотье, но это известие... это просто дико. -- Ну да, ну и что, -- пытается он наконец собраться с мыслями, -- будет на белом свете одной портняжной мадам больше. -- Да нет, -- отвечает мать, -- не портняжной, а опманской, ведь Жорж едет в Россию. Ах да, еще и это! Пораженный первым ударом, Тоотс как-то н внимания не обратил, что Кийр собирается в Россию учиться на управляющего. Кийр -- управляющий! Кийр -- управляющий имением. Кийр -- помещик! Кийр -- министр, Кийр -- король! Нет, ей-богу, если уж Кийр годится в опманы, то с таким же успехом он может годиться и в короли. Все может стрястись -- и пожар, и кража, даже, в конце концов, и то, что Тээле выходит замуж за Кийра, -- поди знай, что женщинам может взбрести в голову! Но то, что Кийр хочет стать управляющим, это, конечно, только шутка; глупая, нелепая, но все же шутка. Первой отчаянной мыслью Тоотса было "ринуться" к Тээле и спросить у нее самой, есть ли в этих сплетнях хоть зерно истины. Но он тут же отказывается от своих намерений: как знать -- удастся ли ему под первым впечатлением этой новости держать себя в рамках, вдруг еще начнет в разговоре с Тээле пыхтеть да кряхтеть или вытворять езде какие-нибудь глупости. Конечно, можно сделать вид, что ты холоден, как лягушка, и; этак... обиняком, исподволь расспросить ее, этак... между прочим, сторонкой... тем более, что он должен передать ей привет от Тали... Но что если в разговоре у него вдруг плаксиво вытянется физиономия, тоже... как бы между прочим? Нет! Нет и нет! Мысль эта не годится. Он передаст ей привет, но уже после того, как придет в себя; а сейчас у него в черепе все вверх дном, в мыслях сумбур, все перепуталось, все шиворот-навыворот. С такой башкой нельзя шататься кругом, лучше посидеть на пороге сарая и пожевать щавель. Расскажи ему эту новость кто-либо другой -- можно было бы подумать, что над ним хотят посмеяться. Но это же его собственная блаженной памяти... ну что ты скажешь! Тьфу! Попробуй еще с таким котелком пойти что-то выяснять... Так вот, его собственная родимая матушка только что сказала ему, что дело обстоит так-то и так-то. Правда, мать узнала это в лавочке от деревенских баб... но не с потолка же деревенские бабы берут свои новости, во всяком случае, такую вещь они сами не выдумали бы. За эти два дня, пока он был в городе, здесь что-то произошло. Но что именно -- один черт знает. Сидя на пороге сарая, управляющий имением жует по очереди щавель, смолку, клевер, трясунку, полевицу, лопух, ромашку и вообще все травы, цветы и листья, какие он может достать рукой, не вставая с порога. Грызет и мурлыкает песенку: "Готовься, о душа моя..." В голове его вертится, наподобие водяного колеса, какая-то мощная машина, она сметает и путает любые возникающие у него мысли и планы. Тоотс не слышит трелей жаворонка, не замечает, как щебечут и резвятся в воздухе ласточки. Его не трогает ни жужжащая музыка в цветах, ни летние ароматы, которые приносит ветерок. Видит ли он хоть бы ту жизнь, что движется у самых его ног, среди цветов и трав? Готовься, о душа моя... Чуть поодаль в кроне векового дуба виднеется гнездо аиста. Аистиха стоит в гнезде и ждет возвращения супруга. Ей скучно: сегодня аист-папаша в поисках добычи залетел, видимо, слишком далеко. Аистиха переступает на другую ногу и начинает прихорашиваться к прилету мужа. Ага, вот и он. Клап-клап-клап... Меж ветвей этого же дуба кто-то прикрепил улей. Этот смекалистый сладкоежка хочет таким способом изловить бездомный пчелиный рой. Невдалеке от дуба у подножия холма начинается болото, от которого и получил, вероятно, свое название хутор Тоотсов -- Заболотье. На краю выгона у изгороди растут старые ивы. Весной на их ветвях выступает с концертами дипломированная певица, высокочтимая мадемуазель Соловей, гипнотизирующая слушателей больше своей славой, чем искусством пения. Сейчас знаменитая певица уже отбыла или, во всяком случае, уже запаковала свои ноты; здесь остался лишь певец, распевающий свои беспечные и жизнерадостные песенки без рекламы и без крикливого пафоса. Вдруг наш мыслитель вскакивает с порога и выплевывает стебелек полевицы; теперь он знает, куда и к кому идти. Он быстро входит в избу, берет в горнице свой хлыст и через несколько минут уже шагает по дороге к Паунвере. Когда он проходит мимо домика портного Кийра, лицо его приобретает злобное выражение. Тайком взглянув па дом, он находит, что жилище Аадниэля сегодня выглядит как-то особенно празднично. Чем омерзительнее становится в глазах путника это "змеиное гнездо" -- так он мысленно называет обиталище Кийров, -- тем быстрее ему хочется отсюда убраться. Живо передвигая свои длинные, тощие ноги, управляющий имением вскоре приближается к другому маленькому домику. Но этот, наоборот, кажется ему приятным и уютным. Либле в это утро оказывается дома и очень сердечно встречает редкого гостя. Но Тоотс отвечает на эти изъявления радости довольно холодно и немедленно приступает в делу. Нет, Либле "эдакой" новости еще не слышал и надеется, что никогда и не услышит. Но он ни есть ни пить не будет, пока не внесет в дело полную ясность. Сегодня же, еще до обеда, нет, сию же минуту он отправится на хутор Рая и спросит у самой Тээле, известно ли ей, что за молва по селу идет. Ну конечно, еще бы, молодой барин Тоотс останется совсем в стороне, он, Либле. даже имени его ни разу не назовет за все время разговора. Скажет: просто он, Либле, ходил в лавку и там слышал толки -- так-то и так-то обстоят дела. Да чего там, он же не мальчишка, чтобы не знать, как такие дела вести. Пусть молодой барин Тоотс не беспокоится, все будет сделано честь честью; а ежели господину управляющему не хочется тут ждать, пока Либле сбегает в Рая, -- ладно, он сам забежит потом в Заболотье и расскажет обо всем, что видел и слышал. Неужто все другие парни на свете вдруг "окочурились", так что хозяйской дочке из Рая не найти лучшего спутника жизни, чем этот недотепа? Ну вот, теперь господин управляющий и сам видит, каково оно, это семейное счастье... Подойди-ка поближе, Мария, да не бойся. Подойди, дай чужому дяденьке ручку и скажи "здравствуйте". Вот так. -- Славная девчурка! -- замечает Тоотс. -- Когда в другой раз приду, принесу конфет. -- Ну вот еще! Конфеты такой большой девочке, зубы портить... Ничего, глядишь, пролетит еще годика два-три, и у господина Тоотса тоже будет такой карапуз, скажет: отец, или папа, или как его там научат. Вы не вздыхайте, господин управляющий, небось мы все дела в порядок приведем: слухи эти -- просто бабьи сплетни и больше ничего. Кийр -- жених Тээле! Да где такое видано! Уж ежели это окажется правдой, так я... прямо не знаю, что тогда сделаю... усы обрежу и голову наголо остригу! А может, и еще что похуже с собой сотворю, потому что не могу такого дела вытерпеть. Так вот, коли вам неохота ждать меня здесь, то я с хутора Рая -- стрелой прямо в Заболотье и все вам расскажу. Наперед знаю, что Тээле меня на смех поднимет и с позором из дому выпроводит. Ну и пусть -- с меня как с гуся вода. Тоотс выходит от Либле и в раздумье останавливается у обочины канавы: можно бы и в Паунвере обождать, побыть у аптекаря, пока Либле вернется. Но нет! Сегодня ему не хочется никого видеть и слышать, во всем теле какая-то расслабленность, душу грызет недоброе предчувствие. Когда он проходит мимо хутора Супси, ему чудится, будто крыша на домике портного приподнялась с одного края и стропила, насмешливо оскалившись, глядят на шоссе. Но в самом домике -- таинственная тишина; даже во дворе ни живой души. Вдруг занавеска в окне словно зашевелилась, выглянула чья-то рыжая голова... Дома управляющий на некоторое время успокаивается, зато к вечеру он со страшным нетерпением ждет Либле. А Либле все нет. Видимо, с этим человеком, умеющим держать слово, случилось нечто необычное, иначе он давно был бы здесь. В нетерпении Тоотс несколько раз даже выходит на дорогу, напряженно вглядывается в даль, но ни на проселке, ни на шоссе не видать никого, кто походил бы на звонаря Либле. Солнце уже склоняется к закату, у векового дуба и гнездо аистов, а Либле все нет. Стадо пригоняют домой, сгущаются сумерки -- а Либле все нет. В этот день Либле так и не появляется. Ночью Тоотс беспокойно ворочается в постели и до самого рассвета не может уснуть. То его пугает какое-то жуткое видение, то кусает блоха или клоп. Управляющий имением пытается успокоиться, считает до ста, чтобы поскорее заснуть, клянется притащить завтра из аптеки целую коробку порошка от блох -- все напрасно. Пусть Тээле выходит замуж хоть за помощника аптекаря, хоть за лесного волка, пусть справляет свадьбу с домовым и рожает детей от лешего -- только пусть гонит прочь этого рябого портняжку! Только под утро откуда-то забредает странствующая по свету дрема и останавливается на отдых в горнице Заболотья. XX Утром обитатели Заболотья видят у себя на хуторе некое диковинное существо, некую личность, которой никто и нигде не встречал, но голос которой всем кажется удивительно знакомым. Таинственный пришелец просовывает голову в окно и спрашивает хозяйского сына Йоозепа. Тот в это время как раз одевается, в одной жилетке выбегает он в переднюю комнату и с изумлением глядит на чужака. Тоотс как будто бы и узнает этого человека, и не узнает; узнает -- и в то же время не узнает. -- С добрым утром, молодой барин Йоозеп! -- произносит пришелец. -- Чего это вы так уставились да всматриваетесь в меня -- я же тот самый Кристьян Либле, каким и вчера был, и испокон веку. Выйдите-ка на минутку, выйдите, есть дело до вас. -- Подумать только -- Либле! -- изумляется теперь вся семья. -- Что за комедию ты разыгрываешь? Лицо бритое, голова как яйцо голая. -- Так я на барина больше смахиваю, -- отвечает звонарь, исчезая за окном. Управляющий имением быстро выходит во двор. В коленях он ощущает вдруг мелкую дрожь. Либле стоит во дворе у забора и крутит цигарку. -- Ну, молодой барин Тоотс, -- начинает звонарь, -- сбегал я вчера туда, как и обещал. -- Ну? -- затаив дыхание, спрашивает Тоотс. -- Все правда! Все в точности так, как люди говорят. -- Чего ты мелешь! -- заикаясь лепечет Тоотс. -- Быть не может! -- Ей-богу, правда, не сойти мне с этого места. Мне и самому никак не хотелось верить, хоть кол на голове теши, но раз человек сам говорит и уверяет, тогда уж... -- Какой человек? -- Да Тээле. При этих словах Тоотс чувствует, как сердце его твердеет -- хоть режь им стекло. То, что он потерял Тээле -- еще полбеды. Саое нелепое то, что хозяйская дочь с хутора Рая достанется Кийру. -- Да, таковы дела, дорогой друг, -- продолжает Либле. -- И башка у меня сейчас голая, как телячья морда, да и вообще все сделано так, как вчера условились. При этом звонарь снимает шапку и отвешивает управляющему имением низкий поклон. Действительно, наголо обритая голова его напоминает брюкву и ни в чем теперь не уступает головам аптекаря и старого Кийра. Несмотря на все свои душевные терзания Тоотс не может сдержать улыбку. -- Я бы дал совсем ее снять, голову эту, -- продолжает Либле, -- ежели б знал, что это поможет. Но дела таковы, что и этим уже не поможешь. Ну да, молодой барин спросит, конечно, почему я вчера не пришел обо всем рассказать? Вчера... -- Отойдем подальше, -- взглянув на окно горницы, говорит Тоотс, -- там поговорим. Пойдем на выгон, к сараю, там никто нас не увидит и не услышит. -- Ну так вот, вчера... -- рассказывает Либле, направляясь к выгону. -- Вчера уходил это я оттуда -- сердце так щемило, хотел было прямо сюда помчаться, а как до перекрестка добрался, тут дьявол меня и попутал. Ступай, говорит, старый осел, в кабак, да опрокинь для куражу пару шкаликов, не то еще заревешь по дороге. Ну, я туда-сюда, топтался долго у перекрестка, думал: "Ждет же тебя человек, хочет правду знать", -- Да куда там! Подался все-таки под эту самую длинную крышу, дернул две-три чарки горькой -- будь что будет! И сразу ушел. Обратите внимание, господин управляющий, -- сразу же ушел. Да вот какое дело: откуда ни возьмись -- арендатор и мастер с шерстобитни, цап меня за хвост! "Куда бежишь, Либле, за каким ветром гонишься, пойдем, садись-ка сюда, поговорим толком". Я им в ответ: "Ну вас к лешему с вашими толковыми разговорами, некогда мне со всякими пьяницами в кабаке лясы точить, у меня дела поважнее". А те опять: "Ишь ты, какой! Так скажи и нам, какие такие дела могут быть поважнее, чем с друзьями стакан пива выпить". А я им: "Ну и сидите себе, пейте свой стакан пива хоть до завтрашнего вечера, а я пойду велю себе усы сбрить и голову наголо остричь..." Бес его знает, зачем я им это сказал, но так и выпалил: голову наголо остричь. Сам не знаю, видно, зашумело в голове от тех стопок, что в спешке да на пустой желудок выпил. Такая у меня беда: уж ежели разойдусь, так мне и море по колено. Ну, как услышали это арендатор да чесальщик - оба уже сильно под сухой, бес их знает, кто их там вчера свел, - так арендатор сразу мне в ответ: "Слушай, Либле, коли дашь себе усы и голову обрить - ставлю корзину пива". - "А я - вторую!" - добавляет чесальщик. Ну, молодой барин Тоотс... две корзины пива как с неба валятся! Хм, что тут поделаешь! Думаю, думаю... обрить голову все равно придется... а тут тебе нежданно-негаданно две корзины пива... хм... "Ладно! Ставьте пиво, -- говорю, -- а я через полчаса вернусь". А сам думаю: не умрет же господин управляющий из-за этого одного дня. Будь это бог знает какая радостная весть, тогда бы еще... Успеет и завтра узнать, что собаке колбасу на шею повесили, а свинье седло на спину надели. Ну, я и давай бегом к мельникову ученику: "Снимай, -- говорю, -- с моей дурацкой головы всю шерсть, какая на ней ни есть". Тот бритву наточил... и через полчасика я фьюить -- обратно в трактир! Там, конечно... "хо-хо-хо!" да "ха-ха-ха!" Там мы и прокуковали за двумя корзинами пива до поздней ночи. Тоотс и звонарь усаживаются на пороге сарая, звонарь попыхивает цигаркой, выпуская в воздух мощные клубы дыма. -- Ну, а про Кийра, -- спрашивает после короткого молчания Тоотс, -- о том, что Кийр едет в Россию на управляющего учиться, ты тоже что-нибудь слышал? -- А как же, золотко мое! Сразу же после помолвки Жорж сложит свои пожитки и уедет. Уедет немедля. Ах да, и рекомендательные письма уже заготовлены. -- Что за рекомендательные письма? -- А вот когда вы в воскресенье к кистеру в гости ходили, вы же видали там молодую барышню, не то Эркья, не то Эрнья, не знаю уж, как ее там звать. Отец этой барышни или же ихний папаша -- так у господ-то именуется -- служит, говорят, где-то в России управляющим большого имения. Ну вот, эта самая барышня и дала Жоржу письмо к папаше, чтобы тот взял Жоржа к себе и сделал из него толкового земледельца или управляющего. -- Ах так, -- задумчиво говорит Тоотс. -- Значит, эти разговоры тоже правда. -- Правда, правда! Сущая правда! -- Ну да, за портного выходить негоже, так перекраивают его в опманы. Но, черт подери, какой из Кийра управляющий! Я-то знаю, как тяжело мне вначале пришлось, разве Кийр все это выдержит? Вообще непонятно, кто такой план придумал - ехать в Россию и учиться на управляющего? -- Я тоже не знаю. Хоть я теперь лысый и, значит, должен бы поумнеть, ведь говорят, все лысые -- мудрецы, но этого никак не могу понять. Видно, кто-то башковитый придумал, еще умнее, чем я. -- Нет, -- рассуждает Тоотс. -- Умный такого совета не даст. Это был остолоп и остолопом останется, так и помрет остолопом. Ну ладно, а когда же помолвка? -- Вот этого Тээле и сама точно не знает, но думает -- пожалуй, в будущее воскресенье. -- Гм... в будущее воскресенье. А что она сейчас делает, эта самая Тээле? -- Ничего. А чего ей делать невесте-то. Наверно, будет приданое готовить. Нет, она все же славная девушка, прямодушная, все, что думает, то и выложит откровенно. Всем хороша, только вот за такого обормота замуж идет... Ну, так вот я и говорю: "В лавке болтали такие удивительные вещи..." А она сразу же: "Какие удивительные вещи? Ах, о том, что я замуж выхожу? А что в этом удивительного? Все девушки стараются непременно выйти замуж". А я ей: "Ну да, это-то верно, тут ничего удивительного нет. Но женишок этот... в лавке говорили, будто..." А Тээле снова: "Женишок, ну... женишок как женишок. Не станешь же ты, Либле, моего жениха хулить?" -- "Ну нет, говорю. Чего мне его хвалить или хулить, не мне с ним жить, барышня Тээле сама знает, чего он стоит, раз она Жоржу этому и сердце свое и хвост -- ох, да что я говорю! -- сердце и руку отдала". А она мне: "Ну вот, это другой разговор. А то некоторые тут норовят жениха моего охаять -- мол, рыжий он... и портной... А другие и такое говорят, будто у рыжих всегда дурной нрав и все они страшные злюки. Но я знаю -- у Жоржа золотое сердце. А портным он тоже не на всю жизнь останется: скоро сложит свои пожитки и поедет к папаше барышни Эркья или Эрнья ландвиртшафту обучаться". И все она с этакой усмешкой, а сама видать, радуется, словно невесть какое сокровище ей выпало. Вот и пойми этих женщин, особливо молодых. Нет, вообще-то она девушка толковая, богатая, образованная, любезная... да вот только... Звонарь растерянно пожимает плечами и крутит себе еще одну здоровенную, как палка, цигарку. -- Ну да, -- добавляет он под конец, -- попробовал я еще повести разговор эдак сторонкой. В Паунвере, говорю, найдутся и готовые управляющие, а тут жди еще, когда из Кийра толк выйдет. А девушка тут же в ответ: "У этих готовых управляющих далеко не такое доброе сердце!". Подумать только -- далеко не такое доброе сердце! Тоже -- нашла себе золотой самородок! Ну да, "ради сердца золотого можно годик подождать..." -- М-м, -- бормочет Тоотс, -- золотое сердце... А в воскресенье у кистера об этом сердце были совсем другого мнения. Но все равно! Безразлично! Если эта кантсе5 история так обстоит, значит, так и должно быть. Ну и черт с ними, ну их к дьяволу со всеми их золотыми сердцами! -- Да, -- отзывается звонарь, -- дела не поправишь. Со стороны дома доносятся голоса, кто-то громко что-то кому-то разъясняет и упоминает про выгон. Управляющему кажется, будто он узнает голос Авдотьи, вернее Мари, но с кем там девушка объясняется -- из-за деревьев и кустов не видать. Спустя несколько секунд на тропинке появляется "Тотья" в сопровождении какого-то молодого человека и показывает рукой в сторону сарая. -- Кто бы это мог быть? -- с удивлением спрашивает управляющий. -- Не знаю, -- отвечает звонарь. -- Я так далеко не вижу. -- Это... это... -- шепчет вдруг Тоотс, -- это же Кийр. Что этой культяпке здесь нужно? -- Ну вот, легок на помине! XXI С добрым утром, -- вежливо говорит Кийр, приподнимая свою узкополую шляпу. -- Доброго здоровья, мастер-портной, -- отвечает Либле. -- Что слышно хорошенького? -- Что слышно хорошенького, -- усмехается рыжеголовый. -- Живешь так вот, день за днем. Да я уже больше не портной, теперь я Йоозепа товарищ по должности. Раньше мы с ним были только товарищи по школе, а теперь и по работе, так что вдвойне товарищи. -- Вот те на! -- изумляется Либле. -- Как же это так вдруг вышло? Как это вы сразу бросили свое портняжное ремесло и заделались управляющим? Это прямо-таки новость, в первый раз слышу. Так вот что значил мой сон ночью! Я сразу Мари сказал: "Попомни мое слово, сегодня мы обязательно услышим про какое-то диво". Гляди-ка, так оно и есть! Жорж уже, выходит, и не портной вовсе, а опман. -- Ну, -- недоверчиво ухмыляется Кийр, -- неужели все эти новости еще до вас не дошли? В деревне, куда ни пойдешь, всюду об этом трещат. -- Ничего не слыхали, -- покачивает головой звонарь. -- Может, вы что-нибудь знаете, господин Тоотс? Тоотс тоже пожимает плечами и трясет головой. Кийр, опершись на тросточку, пристально следит за сидящими на пороге. Эти две обезьяны там, у сарая, явно притворяются простачками, на самом деле они, конечно, все уже знают. Невероятно, чтобы этот пройдоха Либле еще ничего не знал о сватовстве. Но все равно, пусть поступают как хотят, дела это не меняет; если это им доставляет удовольствие, он готов и сам рассказать. -- А чему тут, правду говоря, удивляться, -- начинает он, -- скоро поеду в Россию и стану управляющим. Ведь для этой должности никакого особого волшебства не нужно. Школьного образования у меня тоже хватит, даже с излишком. Иной и такого образования не имеет, а глядишь - уже управляющий; и ничего, что только год в школу ходил. -- Оно будто и так, -- рассуждает Либле, -- оно конечно, чего тут еще про ученость говорить, но все же -- как это так вдруг получилось? Сразу -- утюг побоку и айда в опманы? -- Ну, как бы там ни получилось, -- втягивает Кийр голову в плечи, -- а так оно и есть. Рыжеволосый с явным удовольствием разглядывает хмурую физиономию своего школьного приятеля и вдруг выпаливает: -- Приходите в воскресенье в Рая, там и услышите, как вес произошло. Приходите под вечер, ну так... часам к пяти, тогда и потолкуем подольше обо всем этом. 3а стаканом вина и бутылкой пива разговор лучше спорится. Да-да. -- В Рая?.. -- таращит глаза Либле. -- За стаканом вина и бутылкой пива?.. -- Да, да, -- пищит Кипр. -- В Рая, в Рая. -- Ну нет, -- отвечает Либле, -- что за стаканом вина и бутылкой пива, это для меня дело понятное, это ясно, но почему в Рая?.. Шутками пробавляетесь, шутите, конечно, а думаете другое: чтобы мы к вам пришли, в дом вашего папаши, портного. Верно? -- Нет, нет, в Рая. -- Хм... Ну вот, разве не говорил я утром женушке: сдается мне, узнаем сегодня диковинные вести. Так око и есть. Она, чудачка, еще не верила: "Ах, да какие там могут быть диковинные вести!". А теперь на тебе -- шагай в воскресенье в Рая, вино да пиво хлебать! Нет, ты мне хоть кол на голове теши, а с первого разу ничего не пойму. В Рая... хм... Может, господин Тоотс смекает, о чем тут речь? Но Тоотс по-прежнему пожимает плечами и усердно грызет стебелек полевицы. -- А не будет ли в этом самом Рая, -- продолжает, лукаво подмигивая, звонарь, -- ну да, не будет ли в этом Рая... что-нибудь эдак вроде сватовства или помолвки? А? У меня в голове вроде бы проясняется. -- Как знать, -- краснея, ухмыляется портной. -- Может, и так. -- Ага-а! -- вскрикивает звонарь. -- Вон откуда ветер дует! Ну, теперь и я понял -- почему в Рая. Чего ж вы сразу не сказали? А то заставляете сначала голову ломать, прямо кровавый пот на лбу выступает. Эге-ге! Вот оно что! Слыхали, господин Тоотс, какими делами однокашник ваш заворачивает? -- Отчего же не слыхать, -- мрачно говорит управляющий. -- Поздравляю! -- Да, да, поздравляем, желаем счастья! -- добавляет звонарь. -- Очень вам благодарен! -- вежливо приподнимая шляпу, отвечает рыжеволосый. -- Ну да, еще бы! -- все больше оживляется звонарь. -- Счастья -- прямо целый воз... и да плодятся у вас рыженькие, как мошкара. А впрочем, поди знай, будут ли детишки рыжеволосые: Тээле, она скорее русая... светловолосая. Да эти и неважно, это потом увидим, когда начнут они на свет появляться и хоть один уже будет налицо. Кийр краснеет по самые уши и глядит в сторону на вековой дуб. -- Да, да, -- продолжает звонарь, -- гляди-ка, вон там и аист наготове, только приказа ждет. Теперь вы, господин Кийр, уже, так сказать, одной ногой в супружестве, дайте-ка быстренько этому самому аисту заказ, тогда вовремя готово будет: только и знай, что бери, будто тебе кто старый долг уплатил. -- Ха-ха-ха! -- смеется Тоотс, отворачиваясь к сараю. -- Вы слишком далеко заходите, Либле, -- с укоризненной улыбкой замечает Кийр. -- Господи помилуй, как это я слишком далеко захожу? Ведь детей на свет производить -- это же тебе не шалость какая или фокус, самим человеком выдуманный; так уж сам бог раз н навсегда устроил, и определил, и Адаму повелел. Да и с чего бы, на самом деле, мне, старому хрычу, далеко заходить -- у меня у самого дочурка дома, скоро женихов дожидаться станет. Этой дорогой всем нам идти, как сказала одна старая дева, глядючи на свадебный поезд. Стесняться тут нечего! Уж мы с господином Тоотсом заявимся в воскресенье в Рая, как часы, а там и подольше потолкуем -- так ведь вы сами сказали. А сейчас у меня одна забота -- пойти домой да жену как следует пробрать, чтобы не была такой умной и в другой раз не говорила: "Какие там еще диковинные вести!" -- Пожалуйте, пожалуйте в воскресенье, -- повторяет рыжеволосый. -- Но вот о чем мне хотелось попросить школьного приятеля: не будет ли он так любезен написать мне рекомендательное письмо в Россию. Он говорил, что служил там в нескольких имениях, что у него есть знакомые помещики... и меня вроде бы лучше примут, если Тоотс даст мне с собой письмецо. Если это ему не трудно... -- Можешь получить, -- отвечает Тоотс, морща лоб. -- Если есть время подождать, хоть сейчас напишу письмо Иванову. -- Нет, нет, -- возражает Кийр. -- К Иванову этому я не хочу, у него в голове исиас, начнет еще дубинкой лупить... -- Ишиас, а не исиас! -- поправляет его управляющий имением. -- Ну, разумеется, триумфальных ворот он к твоему приезду строить не станет, на этот счет будь спокоен, но служить у него можно, ежели кто действительно хочет работать, а не едет лишь для того, чтоб называться опманом. -- Нет, к Иванову я не хочу. -- А других таких хороших знакомых у меня нету. -- А что, -- вмешивается в разговор звонарь, -- разве у молодого барина Кийра не заготовлено рекомендательное письмецо? -- Есть, конечно, -- отвечает Кийр, -- но чем больше, тем лучше; одно не поможет, так другое. -- Ну, раз у тебя уже есть, -- растягивая слова, замечает Тоотс, -- чего ж ты еще и у меня просишь. Одной хорошей рекомендации вполне достаточно. -- Чем больше, тем лучше, -- улыбается Кийр, втягивая голову в плечи. -- Когда уезжаешь из дому так далеко, надо быть предусмотрительным. Ведь когда тебе больше не захотелось учиться в приходской школе и ты в Россию уехал, были же у тебя какие-то бумажечки в кармане? Если не ошибаюсь, ты говорил о каком-то своем родственнике в России, о дядюшке или... -- Лучшая рекомендация дельному человеку -- это он сам, -- подчеркивая слова, отвечает Тоотс. -- А если ты лодырь, так тебе и дюжина писем не поможет. И с другой стороны: как я могу тебя рекомендовать? Ведь я знаю только, что ты портной и умеешь шить пиджаки с разрезом сзади. -- Верно, верно! -- подхватывает Либле. -- А мерку старик всегда снимает сам, сам и кроит тоже, парням остается только на машинке сострочить. Молодой барин Жорж, может быть, уже умеет и мерку снять и раскроить ежели потребуется; однако это все же не земледелие. Нет, я так думаю: раз у вас уже одна рекомендация есть, так не стоит вторую клянчить. Да, а что это недавно рассказывал этот самый, как его, черта... Хиндрек из Лилле? Он тоже бродил по России и сейчас вернулся. Так вот, там, в России, внизу, значит, на южной стороне, будто бы вечно гуляет страшный ветер, так что... вас, молодой барин Кийр, такого щупленького, еще чего доброго унесет... Ежели поедете, суньте себе в карман утюг, все надежнее будет, не то попадете ненароком в бурю да и улетите к самому Черному морю. А кому потом нужен будет такой негр или арап? Тогда и детишки уже не рыжие или белобрысые пойдут, а кикиморы, черные, как чертенята. -- Ха-ха-ха! -- хохочет Тоотс. -- Да, ветер в России буйный. Но дует он больше снизу на север. Кое-каких легковесных путешественников он живо пригонит обратно в родные места и посадит на ту же самую кочку, где они и до отъезда квакали. -- Ну, -- сердито отвечает Кийр, -- если эти рекомендации надо так выпрашивать, то не нужно мне их вовсе. Обойдусь и без них. Никто не сможет потом попрекать, что помог. А ветер пускай себе дует. Если его не испугались те, что всего одну зиму проучились, так мне и подавно нечего бояться. Пусть дует божий ветер, куда ему угодно, как бы он не унес кое-кого в Сибирь или на Сахалин. -- Ну-ну,-- рассудительным тоном возражает Либле, -- это уж самый свирепый ветрище, храни нас бог от такого. Уже и тот, что к Черному морю дует, ни к чему. Я вот ломаю, ломаю себе голову, а все в толк не возьму... -- Что? -- спрашивает Кийр. -- Да вот что -- вернетесь вы оттуда черный как уголь... будут ли тогда дети и впрямь черные или же глиняного цвета? Тээле, я уже говорил, она светловолосая... Белая, черный, черный и белая... Нет, дети все-таки получатся серые, как чертенята, или глиняного цвета ведь прежняя-то рыжая голова... -- Бросьте вы наконец, Либле, своих детей! -- надувает губы рыжеволосый. -- Боже милостивый, -- делает невинное лицо Либле, -- я же не о своих детях говорю. Своего ребенка я уже бросил, вернее, ребенок бросил меня. Стоит мне переступить порог и снять шапку -- малышка Мари начинает кричать, точно ее режут, и меня и близко не подпускает. Теперь не добьюсь с ней толку, пока борода и волосы не вырастут. Я о ваших детях говорю, молодой барин Кийр. Будь я уверен, что вы вернетесь из России таким же рыжим, как сейчас перед нами стоите, на душе было б куда спокойнее. Пускай себе снуют карапузы, как огненные шарики, между Рая и Паунвере -- никто ничего не скажет, потому оно естественно. А вдруг покатятся оттуда, с кладбищенского холма... черные, глиняно-серые или бог знает еще какого цвета, может даже зеленые, тогда... Хуже всего, что они будут лошадей пугать, никто больше не решится через Паунвере ездить. -- Вот что, Либле, -- говорит серьезным тоном Кийр, -- если хотите знать, так волосы у меня вовсе не рыжие, а каштановые. С возрастом они еще больше потемнеют, так что ваши насмешки совсем некстати. И будь они хоть рыжие, хоть даже синие, умный человек никогда не станет издеваться над внешностью своего ближнего. Не то важно, что на голове, а то, что в голове. А если уж разговор зашел о внешности, так никто из жителей Паунвере не выглядит сейчас так смешно и дико, как вы сами. -- Ну нет, извините! -- хочет Либле возразить, но умолкает на полуслове: с холма по направлению к сараю идет еще кто-то. -- Гляди-ка, нашего полку прибывает, -- говорит он, -- этак у сарая скоро целое собрание будет, вроде волостной думы. Ну да, господин Кийр, чего мне тут насмехаться или же своим видом хвастаться! Разве могу я, старое корыто, еще хвастаться! Моя песенка спета. Хорошо, коли отец небесный мне еще годков десять--пятнадцать подарит, а там пора и па покой. Я все за молодыми наблюдаю, как они живут, и радуюсь, когда им везет, желаю им долгих лет жизни. А вы смотрите на меня и разговаривайте, как со старой теткой, которая изредка навещает своих племянников и желает им только добра. А ежели порой чуть и поворчит эта тетка, так не ставьте лыко в строку, старому человеку прощать надо. Мужчина, направлявшийся к ним с холма, оказывается Тыниссоном. Гляди-ка, уже спозаранку столько мужиков собралось, будто военный совет. Хороню, что он, Тыниссон, по голосу узнал, а то бы никак не догадаться, что это наш звонарь у сарая сидит. Вот ведь до чего усы и борода человека меняют! Ну вот он, Тыниссон, и приехал за салакой, отвезет ее домой; к сенокосу хорошо будет иметь в запасе. Но о чем же все-таки здесь совет держат, если позволено будет спросить? Тыниссон протягивает однокашникам и звонарю руку и останавливается перед сараем, словно ожидая, что его толстые ноги крепко уйдут корнями в почву. Вся его дюжая фигура как бы черпает жизненную силу из самой земли. При взгляде на него каждый невольно испугается -- как бы на этом туго налитом теле вся одежда не лопнула по швам. Его толстые икры и плотные шерстяные брюки не умещаются даже в разрезанных сзади голенищах; сапоги его кажутся кожаными чехлами, натянутыми на бревна. -- Доброго здоровья, -- отвечает Либле. -- Да когда нам еще совет держать, как не сейчас. -- Разве не слышал ты новость -- школьный твой товарищ Кийр уже почти что женат и опманом заделался? -- Это что за новость? Ничего не слыхал. -- Ну вот, сам толстый как бык, хоть обручами стягивай, чтоб не лопнул, а таких важных вещей не знаешь. Ступай, ступай домой, возьми календарь и отметь себе: в следующее воскресенье раяская Тээле обручается с портным. Да нет, с каким портным! С управляющим имением! Как помолвку справят, так он сразу же полным ходом в Россию, р-раз! -- и плюх прямо в Черное море или на берег моря, или кто его знает, куда... Но опять-таки на опмана учиться. -- Кийр? Но ведь это же Тоотс оттуда, из России, а не Кийр, -- широко разинув рот, недоумевает Тыниссон. -- В Россию каждый может поехать,-- замечает Тоотс, ковыряя в зубах. -- Дорога никому не заказана. Проходит немало времени, прежде чем Тыниссон наконец уясняет себе смысл сказанного Либле. -- Ну, а теперь полагалось бы новость эту и спрыснуть, -- предлагает в заключение звонарь. -- Как вы думаете, молодой барин Кийр, не податься ли нам всем в Паунвере, не выпить ли пару стаканов пива за здоровье молодой барыни? -- Нет! -- трясет головой Кипр и поворачивается, собираясь уходить. -- Приходите в воскресенье, тогда и спрыснем. Ты, Тыниссон, тоже приходи, вот тогда... Рыжеволосый приподнимает шляпу и удаляется, что-то бормоча про себя. А Либле вполголоса напевает ему вслед: Не нашел портной коня и уселся на козла. Хвост козлиный в зубы взял, по деревне поскакал. XXII На другое утро Либле спозаранку снова в Заболотье. Его бритый подбородок и верхняя губа успели уже покрыться редкой черной щетиной, а макушка стала синеватой от первой темной поросли. -- После веселья слез не миновать, кто же этого не знает! -- говорит он управляющему имением. -- Помолвки-то нету! -- Как это -- нету? -- переспрашивает управляющей. -- Нету. Жена моя ходила вчера в Рая и своими ушами слышала, как Тээле говорила Жоржу: "Никакой помолвки не будет". -- Ото! Это что значит? -- таращит глаза Тоотс. Это лаконичное сообщение ему весьма по вкусу: где-то в глубине души его вспыхивает искорка надежды. -- Поди знай, что это значит, но так Тээле и сказала. Ну, конечно, рыжий давай перечить: я, говорит, уже на воскресенье приятелей позвал. Как же я теперь скажу им, чтобы не приходили? Но девушка ни в какую, знай твердит: "Можешь звать кого угодно, только не сюда, а к себе домой. Если мне кто нужен будет, так я сама его позову, без посредников". Вот те и на! Затевай после этого помолвки, зови пиво да вино распивать! -- Черт побери! -- грызет себе ногти управляющий. -- Неужели... неужели женитьба эта и замужество совсем-таки разладились? -- Вот этого я не знаю. Об этом вчера разговора не было. Поживем -- увидим. Я, конечно, считаю, что после веселья слез не миновать, из такого дела толку не будет. Но одно я твердо знаю: рыжий еще до воскресенья сюда притащится и скажет -- не приходите! Но, знаете что, господин Тоотс, вы тогда ему на глаза не показывайтесь, Удирайте все равно куда, пусть рыжий в собственном соку варится. -- Как это? -- спрашивает Тоотс. -- А вот... Звонарь умолкает на полуслове и так и остается с разинутым ртом: в эту самую минуту со двора доносится голос Кийра - тот спрашивает Йоозепа. -- Тьфу, нечистая сила! -- отплевывается Либле. -- Точно проклятие какое, будет за тобой плестись до самой могилы, до небесных врат и то дойдет. Давайте удерем! -- Куда? -- растерянно спрашивает управляющий. -- Через окно... Звонарь подталкивает управляющего к окну, а сам шепчет в приоткрытую дверь передней комнаты: -- Скажите, что дома нету! Скажите -- ушел в Паунвере через болото! Затем оба они стремительно выскакивают в окно горницы и мчатся по направлению к болоту. У самого болота Тоотс, тяжело дыша, останавливается и раздувает ноздри; он и сам не знает, почему он бежал. Топ-топ-топ! Его догоняет далеко отставший Либле, бросается на траву и хохочет во все горло. -- Ох и здорово получилось! Пусть ищет своих приглашенных, пока пятки не протрет. А мы, как полагается почетным гостям, пойдем в воскресенье в Рая, станем, растопырив ноги, и потребуем вина и пива... ха-ха-хаа! -- Ага-а! -- тянет Тоотс. -- Ну да-а! -- Тыниссон живет далеко, к нему Кийр со своей весточкой не сунется, так что тот все равно прибудет, ежели вообще надумает идти. Вот бы еще кого-нибудь позвать -- скажем, Имелика из Тыукре... Приходи, мол, будет чем поживиться. Да, собственно, на кой черт оно так уж нужно -- вино это или пиво. Зато потеха одна чего стоит! -- Еще бы! Управляющий опускается на траву рядом с Либле, оба закуривают и дымят так, словно на болоте жгут подсеку. Вокруг на поблескивающих ночной росой цветах жужжат бархатистые лесные пчелки. Над гороховым полем порхают поодиночке и парами белые и разноцветные бабочки. Одна из них, пестрокрылая, летит к краю болота, чтобы взглянуть на странных гостей, и опускается на украшенную пером шляпу Тоотса. Звонарь снимает шапку и глядит вверх, на синеющее небо. -- Может, на солнышке, -- говорит он, -- волосы вырастут скорее, опять с моей малышкой Мари подружусь. Старая изба хутора Заболотье подслеповатыми глазами смотрит из-за пашен, вызывая у хозяйского сына невеселые размышления. В ярком солнечном свете, среди весенней природы ветхий дом кажется еще более жалким и неприглядным, чем в другое время года. Старые рябины у ворот грустно покачивают ветками, как бы спрашивая: "Что же это будет? Давний друг наш с каждым годом все больше горбится, словно клонясь к земле под тяжестью прожитых лет: Долго ли он еще выдержит?". Над гумном белеют жерди обрешетины, напоминая выгоревшие кости животных на пастбище. Местами крышу покрывает густой зеленый мох, рядом с трубой выросли две маленькие березки. Прорехи в кровле кто-то пытался заткнуть пучками соломы... Еще плачевнее обстоит дело с хлевом. За то время, что Тоотс отсутствовал, это лишенное каменного фундамента убогое строение совсем покосилось и угрожает рухнуть и задавить скотину. Отовсюду глядят беспомощность и убожество. А обитатели дома дряхлеют вместе с постройками, они не могут не видеть, как все вокруг них разваливается, но ничего не делают, чтобы предотвратить разрушение, как будто все это в порядке вещей. Но, может быть, они и не замечают, как гниет их жилище и остальные постройки? Этот процесс умирания происходит так медленно, что следы разрушительной работы времени бросается в глаза лишь тому, кто долго здесь не был. А возможно, люди и замечают разницу между прошлым и настоящим, но силы их убывают и они уже не в состоянии бороться с этим медленным тлением? Или забота о завтрашнем дне отнимает у них последние остатки сил? Как бы там ни было, скоро они исчезнут с лица земли вместе со своей ветхой избой, и океан времени поглотит еще один человеческий век! -- Знаешь, Либле... -- Управляющий вдруг приподнимается и садится. -- Ну их к дьяволу со всеми ихними помолвками! Походил я вчера по своему двору, поглядел кругом и надумал так... кое-какие маленькие планы. Дело в том, что постройки скоро развалятся. Нижние бревна подгнили -- одна труха, уже стен не держат. Что-то надо сделать, хоть подпорки поставить, что ли. От старика уже никакого толку, еле-еле душа в теле. Все равно -- останусь я здесь или опять уеду в Россию, но в таком запустении тут все бросить нельзя. -- Это верно! -- Да, да, -- в раздумье добавляет Тоотс. -- Одними приказами да окриками в Заболотье ничего не сделаешь. Здесь нужно руки приложить, а не командовать. Да, черт побери! -- оживляется он опять. -- Я тут в родных местах уже пошатался немного, пора и за дело браться. А работать я привык, без хлопот и жить скучно. Человек родится на белый свет не для того, чтоб небо коптить, как Иванов говаривал. -- Правильно, правильно! -- поддерживает его звонарь. -- На этом хуторе работы хватит, была бы силенка. Вы теперь земледелец, можно сказать, со всех сторон отшлифованный, многое сумеете в Заболотье сделать. Управляющий имением медленно поднимается, потягивается и глядит вниз, на болото. Работы везде непочатый край. Ну их к лешему со всеми их помолвками к сердечными муками -- тут есть дела поважнее. И гость из России сразу загорается новой мыслью, как это с ним обычно бывает: перед его круглыми совиными глазами, словно выплывая из тумана, возникают осушенные болота, хорошо возделанные поля и красивые строения. Часть вторая I Тоотс и Либле еще некоторое время стоят молча -- на краю болота, потом управляющий говорит: -- Н-да, раньше я думал сразу же поставить новый добротный хлев, честь то чести, а как подсчитал, так ясно стало: большим куском подавишься. У старика за душой и ломаного гроша нет, да и у меня самого не густо... Как ты думаешь, что если мы возьмем да подведем под старый хлев каменный фундамент? Еще несколько лет выдержал бы, пока настанут лучшие времена и можно будет взяться за новый. Как ты считаешь? Ты когда-то работал каменщиком и в этом деле разбираешься лучше меня. -- Ну что ж! -- живо откликается Либле. -- Задумано дельно. И правда -- какая спешка новый строить? Не бог весть какое большое стадо, не помещики. Этот же самый хлев починим в аккурате, на чей хочешь век хватит. Пару-другую нижних бревен долой, вместо них каменный фундамент, сверху тоже кое-какие трухлявые бревна заменить, крышу новую -- и полный порядок! К тому же, и с виду будет хорош. Да, господин Тоотс, толковую речь вы повели. -- Так-так, -- откашливается Тоотс. -- Считаешь, что дело выйдет? -- Бог ты мой, чего ж ему не выйти! Никакого тут фокуса нет, многие так делают. Но за эту перестройку можно взяться, только когда навоз вывезут и хлев пустой будет. -- Вот-вот, я так и думал, -- отвечает управляющий. -- Я вчера прикинул: до вывозки навоза будем на паровом поле камни дробить и домой возить. А как с навозом покончим, примемся за хлев. За это время и можно будет известь подбросить и песок... Но прежде всего камни. -- По мне, хоть завтра. Сразу двух зайцев убьем: и поле от камней очистим, и материал для фундамента получим. Правильно, господин Тоотс! Меня, правда, звали в Сааре на вывозку навоза и на сенокос, но ежели вы твердо решили хлев чинить, так я все брошу и приду в Заболотье. Отзвонить на похоронах или за упокой -- Мари и сама справится. Да и кому сейчас, перед самой страдой захочется помирать. -- Решение должно быть твердое, -- задумчиво отвечает управляющий. -- Ничего не поделаешь. Хлев вот-вот на голову свалится. -- Верно, верно! -- поддакивает звонарь. -- По мне, начнем хоть завтра. Время тянуть незачем -- скоро навоз возить. Надо бы сегодня же сходить в Рая, буравы взять, чтоб камни сверлить, у них после постройки дома должны были остаться. Оттуда надо к кузнецу забежать, буравы наточить. Господин управляющий пусть пороху достанет, и ежели полагает, что с этим делом справится, пусть приготовит носилки для камней, знаете, такие вот... два бревнышка потоньше рядышком. -- Знаю, знаю, -- отвечает управляющий. -- С этим я справлюсь. Жаль чертовски, что не захватил пороху из города. Ну ничего, где-нибудь раздобуду. Если здесь не достану, придется опять в город слетать. -- Завтра суббота, -- рассуждает Либле, -- суббота... Ну, ладно, суббота... Но ежели мы порешили всерьез, нельзя ни одного дня терять. Начнем завтра же с утра. Не забудьте, господин Тоотс, нас только двое. На батрака рассчитывать не приходится, ему картошку окучивать надо, да и всякой другой работы на одного человека хватит. Может, когда и подсобит нам часа два-три, на большее надеяться нечего. Хорошо хоть то, что сейчас в работе вроде бы перерыв, на хуторах народ дух переводит после весенней спешки, а потом опять горячка начнется -- и вывозка навоза, и сенокос, и жатва, еще и нас заставят работать, не дадут спокойно хлев чинить... Ладно, завтра с утра я с буравами тут как тут, а сейчас надо пойти поглядеть, ушел ли портной. Либле нахлобучивает шапку и бросает испытующий взгляд в сторону дома. -- Ха-ха-ха! Портняжка прямо в беде с этой помолвкой, словно девица с ребенком. Хоть бери да городи забор вокруг раяского господского дома, чтоб гости не пробрались. Ох, и горе же с этими сердечными делами! Но, черт побери, неужто он заполучит когда-нибудь барышню из Рая... Не знаю, это и впрямь будет седьмое чудо света. А верховодить, ясное дело, будет жена. Ежели она и сейчас уже этого рыжего так прижимает, что ж она потом ему запоет? Нет, вообще вся эта история, такая путаная и непонятная, что, как говорится, и кистеру в ней не разобраться. -- Ну их ко всем чертям! -- машет рукой управляющий и снова смотрит на болото. -- После сенокоса, -- говорит он, -- надо будет здесь канаву прорыть и спустить лишнюю воду. А потом поперечными канавами и трубами болото совсем осушим. -- Как бы там ни было, -- отзывается Либле, -- а перво-наперво с хлевом покончим, там видно будет, что дальше делать. -- Правильно, -- подтверждает Тоотс.-- Прежде всего хлев. А не лучше бы все-таки сразу новый строить? -- Нет, -- качает головой Либле. -- Тише едешь -- дальше будешь. Немного деньжат надо на другие работы приберечь. Имейте в виду, господин Тоотс, начнете здесь хозяйничать, так и увидите, что много есть дел более спешных, чем новый хлев. Не стоит! Сами же говорили: большим куском подавишься. -- Ладно! Сперва починим старый. Поднявшись на холм, они узнают, что Кийр уже исчез. Мари, вышедшая навстречу, чтобы сообщить им эту весть, добавляет, что у портного было очень кислое, прямо-таки перекошенное лицо. Ах да, верно, он еще говорил -- пусть Йоозеп зайдет к ним, если завтра или в воскресенье будет в Паунвере. -- Скорее у них порог сорняком зарастет, -- бормочет Тоотс, -- чем я туда ногой ступлю. Проводив звонаря, Тоотс вместо бархатной куртки надевает красную русскую рубашку, подпоясывается ремнем и начинает мастерить носилки для камней. Красную рубаху управляющий приобрел в Тамбове в честь знаменитого русского писателя и называет ее про себя "толстовской блузой". Обтесав несколько жердей, он замечает, что ладони покрылись волдырями, а спина начинает так страшно ныть, что даже трудно выпрямиться. Управляющему становится ясно, что самая пустячная работа, самое малое начинание на первых порах оказывается гораздо труднее, чем ты предполагал раньше. А тут еще, как назло, у батрака все время находятся какие-то дела к управляющему и парень всякий раз окидывает его ироническим взглядом. Тоотс делает вид, что и не замечает таинственных усмешек Михкеля; не хотел батрак раньше слушаться - не нужна его помощь и сейчас. Пусть себе идет и делает, что хозяин прикажет. А он, Йоозеп, и сам справится с этой работой, хоть и руки уже в волдырях, и спину не разогнуть. Разумеется, лучше было с самого начала оставить в покое батрака и батрачку, но кто мог думать, что они тут такие строптивые, даже приказа не слушаются. Нет, в Заболотье сколько ни приказывай, сколько ни командуй -- ничего не сделаешь, это ему надо было сразу понять. В этом запущенном хозяйстве работники нужны, а не указчики. Но под вечер, когда батрак, не говоря ни слова, тоже берется сбивать носилки, управляющий принимает эту помощь. В то же время барин из России замечает, что в руках у батрака дело спорится куда лучше, чем у него самого. Эта на первый взгляд простая, нехитрая работа требует известной сноровки. Родителям Тоотс до конца дня ничего не говорит о своих планах. Вообще после поездки в город он целыми днями молчит и словно бы не замечает своих домашних. Он молчит, но зато и не говорит ничего лишнего. Вечером отец сам подходит к сыну, разглядывает носилки и, попыхивая трубкой, спрашивает: -- Что это ты, Йоозеп, -- камни надумал таскать? -- Да, -- заканчивая работу, отвечает сын. -- Мы с Либле решили камни дробить, подведем под хлев каменный фундамент. -- Охота тебе возиться, -- замечает старик. -- Мы и сами починим. Похвальба эта злит и возмущает Тоотса-младшего. Он даже готов ответить какой-нибудь колкостью, но в разговор вовремя вмешивается мать. -- Гляди, какой починщик нашелся! -- бросает она, проходя мимо. -- Ты который уже год обещаешь хлев поправить? -- Да я и не перечу, -- уступает хозяин. -- Пускай чинит, коли хочет. II На паровом поле Заболотья начинается кипучая работа. Первый камень выкапывает из земли до половины сам Либле; он принимается с таким усердием дробить его, что и высморкаться некогда. Управляющий тоже выкапывает камни, он идет с того края поля, что примыкает к дороге, и все больше расширяет круг. Вчерашние волдыри на ладонях лопаются один за другим и сильно болят, но управляющий не обращает на это внимания. Перед глазами его все еще маячит язвительная усмешка батрака, а в ушах гудит многозначительная фраза отца: "Пускай чинит, коли хочет". Ясно, что старик хотел этим сказать: ремонтный азарт у сына скоро минует. Но как бы не так! Раз дело неотложное и взялись за работу серьезно, то надо ее довести до конца. Тоотс обвязывает платком пылающую от боли ладонь и продолжает копать землю, тихо мурлыча про себя песенку: "Готовься, о душа моя...". Оба трудятся без передышки до самого завтрака. Либле изредка на скорую руку свертывает цигарку и, сунув ее в рот, продолжает долбить камни с еще большим усердием. К завтраку на многих камнях уже виднеются более пли менее глубокие дыры, смотря по тому, какой величины камень. Управляющий решил копать весь день. В понедельник утром он раздобудет еще один молоток и будет помогать Либле. Лишь перед завтраком, по дороге домой, работникам удается переброситься словом-другим. -- Ах да, -- накидывая на плечи пиджак, говорит Либле. -- Между прочим, господину Тоотсу передавали привет из Рая. Просили зайти, когда времечко выпадет. -- Хм-м! -- бормочет в ответ Тоотс. -- Ну да, говорят -- пообещали вы к ним заглянуть, как из города вернетесь. Теперь каждый день ждут. -- Хм-м! Может, и пойду, когда время будет. -- Ну да, завтра бы. За один заход два дела сделаете. -- Три. На хутор Сааре тоже надо заглянуть. Арно просил передать, чтобы прислали денег. -- Ага. Значит, и с Арно повидались? Ну, что он говорил и чем так занят, что и домой не едет? -- Обещал скоро побывать в Паунвере. -- Ну, а об этой самой... сердечной истории ничего не известно? -- Да нет, об этом разговора не было. Не хотелось расспрашивать. -- Ясное дело. К полудню пошел дождь. Красная "толстовская блуза" Тоотса темнеет и облипает тело. Хозяйка приносит сыну пиджак на поле, но тот, свернув его, кладет на камень и продолжает работать в рубахе. После обеда копать становится еще труднее: земля раскисает, тяжелые комья грязи липнут к лопате и сапогам. Управляющий идет домой, находит где-то маленький топорик, который и пользуется затем вместо молотка, долбя камни. Разумеется, обухом топорика много не сделаешь, но управляющий трудится так ревностно, что от спины прямо пар валит. Время дорого, даже в обед не отдыхали, а переделывали носилки: Либле остался ими не совсем доволен. Чтобы укрыться от дождя, звонарь приладил с наветренной стороны старую рогожу, и теперь непогода ему не страшна. Вечером оба довольны тем, что сделано за день. С огромным наслаждением парятся они в баньке Заболотья, причем так усердно поддают пару, что, того и гляди, волосы на голове сами в кудри завьются. Время от времени, когда от жары им становится уже дурно, то один, то другой выбегают из бани, чтобы отдышаться, и всякий раз поглядывают на поле -- диковинный зонтик, который смастерил Либле, все еще стоит около камней, словно в карауле. Жаркая баня оказывает свое действие: управляющий чувствует себя приятно разморенным, на душе становится веселее. Еще больше поднимается у него настроение, когда он думает об ужине, который по субботам -- так уж повелось издавна -- бывает вкуснее, чем обычно в будние дни. Выйдя в предбанник, Тоотс роется в карманах брюк, обнаруживает там огрызок карандаша и пишет на входной двери бани стишок, как бы в назидание и молодым и старым. Хоть до дыр себя протри -- не отмоешься внутри. Но тогда хоть не ленись И снаружи крепче трись. Затем нагой поэт еще раз медленно перечитывает стихи и, склонив голову набок, к первой строке добавляет еще вторую, а потом и третью: Поддай жарку и мойся и веника не бойся, а коль березовым не впрок -- тащи крапиву на полок. Слышно из бани шлепок за шлепком. Спасибо! спасибо! С полка кувырком. Грешное тело получит сполна. Спасибо за баньку! До чего хороша! Словно в благодарность за собственное рифмоплетство, наш купальщик, хлестнув себя еще раз веником по голым ляжкам, возвращается в баню. После ужина беседуют о том о сем, и наконец Либле собирается домой. -- Ну, молодой барин Йоозеп, -- говорит он Тоотсу, -- завтра пойдем в церковь и помолимся богу, чтобы ниспослал нам в понедельник погодку получше. А вечерком пойдем, конечно, на помолвку -- ведь нас приглашали. -- Идет! -- отвечает управляющий, давая звонарю на дорогу папиросу. x x x Поравнявшись с домом портного, Тоотс в изумлении останавливается -- со двора кто-то кричит ему: "Тоотс, Тоотс! Погоди!". Калитка с треском распахивается, и на шоссе выбегает Жорж, перепуганный, без шапки. -- Ну, что случилось? -- хмуро спрашивает управляющий. -- Ты... идешь в Рая, да? -- пыхтя и отдуваясь начинает рыжеволосый. -- Ах да, здравствуй! Уф, уф... Видишь ли, милый друг, лучше не ходи туда сегодня, потому что... потому... Ну да, я уже позавчера приходил в Заболотье предупредить, что сегодня идти не стоит, так как Тээле больна и... -- Не знаю, -- резко обрывает его школьный товарищ, -- больна она или, может быть, уже умерла и похоронена. Я знаю только одно: не дальше как вчера она мне передала привет и просила зайти. -- Просила зайти? Уф-уф-ф... Кто просил? -- Кто просил... -- недовольно ворчит Тоотс, -- Бес рогатый, старый бес просил. Я, говорит, жиром уже объелся, теперь подайте-ка мне в котел какого-нибудь костлявого портняжку. -- Ах, будь так добр, Тоотс, -- умоляет Кийр, -- брось свои шутки! Зайдем лучше к нам, у нас пиво есть, посидим, поболтаем. А Тээле, правда, очень тяжело больна, поэтому помолвки не будет. Послушайся меня, не ходи сегодня туда, не тревожь ее. -- Хм... -- Управляющий на миг задумывается. -- Чертовски жаль, что я не захватил сегодня свой хлыст, -- говорит он наконец. -- И надо же было именно сегодня такой беде случиться -- как это я его дома забыл! -- Вот как. А что бы ты этим хлыстом сделал? -- настороженно спрашивает Кийр. -- Шкуру бы твою выдубил. -- Ах, так? А я, думаешь, спокойно стоял бы и ждал, пока ты мою шкуру выдубишь? -- озлившись, спрашивает рыжеволосый. -- Не знаю, что бы ты делал, но взбучку получил бы. После порки я бы тебе еще и объяснил, за что она полагалась. А сейчас иди и благодари судьбу, что мой хлыст дома остался. Свой керосин сам можешь пить. Мне еще с того раза хватит. Сказав это, управляющий сует в рот папиросу и быстро удаляется. Кийр, полный ненависти и презрения, смотрит ему вслед. Больше всего портному обидно, что он сам ходил приглашать Тоотса. Разумеется, он сделал это лишь для того, чтобы похвастаться перед Тоотсом, сам Тоотс никогда ему не был нужен, ни раньше, ни теперь, не понадобится и в будущем. Нет, в будущем Георг Аадниэль никогда больше не сделает подобной глупости. Пусть это будет ему уроком! Но сейчас прядется немедленно последовать за этим гнусным типом: как бы тот за его спиной не натворил чего-нибудь в Рая. Правда, школьный приятель сначала поворачивает к хутору Сааре, но Кийру ясно, что это лишь хитрая уловка Кентукского Льва; у этого приехавшего из России мерзавца, конечно, нет на хуторе Сааре никаких дел, даже на ломаный грош, он просто пытается таким образом замести следы. Тоотс сейчас прекрасно знает, что за ним вслед крадутся, но намеренно не оборачивается. Хозяева Сааре принимают гостя очень радушно, предлагают закусить, хотят сварить кофе. К сожалению, управляющему сегодня некогда, надо сходить еще в Рая, оттуда завернуть в лавку, а потом как можно быстрее домой, чтобы спозаранку приступить к работе -- в Заболотье сейчас идет очистка поля от камней. Ну так вот, Арно собирается приехать домой, но ему нужны деньги, просит выслать. Если угодно, деньги можно передать через него, Тоотса, -- во вторник или в среду он собирается в город за порохом. -- Значит, все-таки скоро приедет? -- переспрашивает саареская бабушка. -- Да, да, скоро... -- Ну и хорошо, пусть приезжает. А то мы уже боялись, что не приедет. Давно его не видели. Из Сааре управляющий прямо по меже шагает к хутору Рая. Примерно на полпути, там, откуда больше не виден скрывшийся за холмом хутор Сааре, а с другой стороны вырисовывается уже раяский жилой дом, растут кусты ивы. Сюда много лет свозили камни с полей обоих хуторов, и земля в этой низине осталась нераспаханной. Меж камней мелькают редкие кустики малины, листочки земляники, качает ветвями одинокая черемуха. Отсюда, из этого кустарника, неожиданно появляется Кийр и преграждает управляющему дорогу. С минуту они стоят молча друг против друга, затем рыжеволосый начинает визгливым голоском: -- Я же тебя просил не ходить сегодня в Рая, а ты все-таки идешь. -- Ты чего тут в кустах разбойника разыгрываешь? -- спрашивает Тоотс, слегка напуганный внезапным появлением Кийра. -- Не смей сегодня ходить в Рая. Пойди завтра, если так уж захотелось. -- А какое, собственно, ты имеешь право мне запрещать? Ох, мой хлыст! Ох, если б какая-нибудь неведомая сила сунула его сейчас мне в руки! -- Ты свои шутки брось, -- мрачно перебивает его Кийр. -- Все равно я тебя не пущу. Круглые глаза управляющего угрожающе расширяются. Поведение однокашника просто возмутительно, правда, от этого рыжего можно было всего ожидать, но это уж чересчур! На изрытом оспой лице российского гостя появляются пунцовые пятна. В последнюю минуту ему все же удается овладеть собой. Он старается казаться спокойным. -- Ну хорошо, а каким образом ты можешь меня не пустить? Не думаешь ли драку затеять? -- Мне все равно. Я готов на все, -- твердо заявляет рыжеволосый. -- Хм... -- Да, да, делай что хочешь, но в Рая я тебя сегодня не пущу. -- Да ну, -- урезонивает его управляющий. -- Зачем нам с тобою драться, мы же старые школьные товарищи, Кроме того, сегодня воскресенье. Будь еще будний день, тогда можно бы устроить маленькую потасовку. А то новый костюм на плечах -- как тут будешь драться? Ты еще, чего доброго, порвешь мне сзади сюртук, будет такой же разрез, как на твоем пиджаке. Но если тебе так уж не терпится, так давай отойдем чуть подальше от камней и поборемся по-приятельски. Тот, кто другого на обе лопатки положит, тот получит... -- Ну, ну! -- настаивает Кийр. -- Кто другого на обе лопатки положит, тот получит... что же он получит? -- Кто другого уложит на обе лопатки, получит себе в жены раяскую Тээле. -- Скотина! -- Ну вот! -- восклицает управляющий. -- Опять плохо. Чего ты ругаешься, милейший соученик? -- Как ты смеешь так говорить! Тээле моя невеста! Может быть, где-нибудь там в России и борются из-за невест, а у нас таких вещей не делают. У нас за такие слова дают по морде. -- Ого-о, брат! Тебя, Жоржик, надо бы прямо в дворянское звание возвести. Ладно, давай тогда бороться так: уложу я тебя на обе лопатки -- так пойду сегодня на хутор Рая, а если ты -- меня, так не пойду. -- Это можно. -- Ну что ж, отойдем туда в кусты, померяемся силой. Соученики направляются к кустарнику и выбирают для борьбы подходящую площадку. Главное -- не налететь во время драки на камни, а то ходи потом с разбитой башкой, либо с синей шишкой на лбу или на затылке. Тоотс еще раз окидывает взглядом арену состязаний и наскоро закуривает папиросу, чтобы перед борьбой сделать еще две-три добрых затяжки. Но он даже не успевает сунуть коробку папирос в карман, как его обхватывают тонкие, но цепкие руки Кийра. -- Погоди ты, погоди! Не валяй дурака! -- кричит управляющий. -- Дай хоть папироску изо рта вынуть, а то еще глаза тебе выжгу. -- Нечего, нечего тут! -- отвечает рыжий, изо всех сил пытаясь свалить приятеля с ног. -- Постой, постой! -- умоляет управляющий, с ужасом чувствуя, как ноги его отрываются от земли. -- Пусти же ты, обожди, дьявол, чего ты так с налету! Дай сначала сюртук снять. -- Нечего, нечего! -- твердит Кипр, бодаясь головой; он почти уверен в своей победе. У него с самого начала был такой план -- напасть на школьного приятеля внезапно и первым натиском еще свежих сил повергнуть противника наземь. -- Нечего, нечего! Уф, уф! А где ты раньше был? Мог бы хоть и рубашку снять. А сейчас борись! Борись, сволочь! Уф! уф! Рыжеволосый несколько раз вертит беднягу управляющего в воздухе, а потом с таким остервенением кидает наземь, словно хочет вбить в землю растопыренные ноги приятеля. Падая на колени, Тоотс сейчас являй собой весьма жалкую фигуру. Что бы сказали бывшие паунвереские школьники, если бы увидели эту картину! Рыжеволосый Кипр вбивает гордого Кентукского Льва в землю, точно кол! Тоотс роняет коробку с папиросами и беспомощно дрыгает ногами, но движения эти не дают никаких результатов, если не считать растоптанной в прах той же самой коробки. А Кийр продолжает давить на него всей тяжестью, словно кошмар какой-то Управляющий еще несколько минут барахтается, то припадая на колени, то ползая на корточках, но тут Кийр дополняет свое мастерство борца еще и ловкой подножкой и ему удается сперва посадить противника наземь, а затем и вовсе повалить. Победа Кийра была бы просто блистательной, если бы соперник, падая, не прижал его так тесно к своей груди. Последнее дружеское объятие -- и горящая папироса Тоотса попадает победителю прямо в ноздрю. Кийр по-кошачьи отфыркивается и с молниеносной быстротой вскакивает. -- Ах, ах, апчхи! Апчхи! Ай, ай, ай! Рыжеволосый отступает на несколько шагов от повергнутого на землю Тоотса, чихает, сморкается и вытирает глаза. -- Ох ты, скотина, всюду со своей папиросой, -- брыкается он. -- Знал бы, как это больно! Еще и сейчас в ноздре шипит. Ай, ай, ай! Апчхи, апчхи! -- Будь здоров, будь здоров, дорогой мой школьный товарищ! -- невозмутимо отвечает Тоотс. Продолжая возлежать на земле, он подпирает щеку одной рукой, а другой ищет в раздавленной коробке целую папиросу. -- Гадина! Вытирая все еще слезящиеся глаза, Кийр приближается к Тоотсу и пинает его ногой. От ненависти и боли рыжий жених потерял всякий контроль над своими поступками и словами. Злоба, которую он так долго сдерживал и таил в себе, рвет сейчас все плотины. В то же время сравнительно легко одержанная победа толкает его на неосмотрительное движение: он снова пинает ногой развалившегося на земле Тоотса, на этот раз уже более чувствительно. Но невозмутимость и спокойствие побежденного просто трогательны. -- Лежачего не бьют, -- произносит он, закуривая папиросу. -- Сам во всем виноват. Чего прешь, сломя голову. Еще скажи спасибо, что папироса не угодила тебе в глаз, не то был бы ты сейчас слепой, как Сота. А теперь нужно вставать, не то сюртук так изомнется, что стыдно будет и показаться в Рая. -- В Рая? Как же это ты собираешься в Рая, когда я тебя уложил на обе лопатки? -- вытаращив глаза, спрашивает Кийр. -- Тоже мне, уложил! -- усмехается управляющий, поднимаясь. -- Ты так налетел, что даже не дал мне опомниться. Черт возьми, неужели ты и впрямь думаешь, что ты сильнее меня? -- Конечно, сильнее, если бросил тебя на землю. -- Ладно! Ну и будь сильнее, а я все равно пойду в Рая. И заруби себе на носу: еще одна взбучка тебе причитается за то, что ногой меня ударил. Н-да, придется сюртук снять, не то опять исподтишка набросишься и изомнешь мне одежду. Как бы в подтверждение этих слов, Тоотс действительно начинает стаскивать сюртук, искоса поглядывая на все еще чихающего приятеля. Но его, видимо, одолевает недоброе предчувствие, так как он быстро всовывает руку обратно в рукав и таинственно кивает головой. И он оказывается прав: не проходит и мгновения, как взбешенный портной снова набрасывается на управляющего. На этот раз нападающему уже не так везет, как раньше. Гость из России выплевывает папиросу и с огромным наслаждением обхватывает туловище рыжеволосого: оно такое тощее, что если бы понадобилось, Тоотс мог бы связать свои руки узлом на спине противника. Но -- черт его знает! У рыжеволосого руки тоже оказываются цепкими, как плющ. За то время, что Тоотса здесь не было, этот вечный плакса неожиданно окреп и духовно и физически. Несколько минут противники безрезультатно топчутся на месте. Кийр старается себе подсобить то одной, то другой ногой, но эти его повадки знакомы Тоотсу еще со школьных времен. От недавнего ожога у рыжеволосого глаза слезятся, из носу течет. Уф, уф, уф! Оба так пыхтят, словно катят к меже неимоверно тяжелый камень; воротнички их и галстуки съехали набок, шляпы на затылок, на лбу блестят капли пота. Р-раз! на ком-то разорвалась одежда, оторванная пуговица падает и сразу же втаптывается в землю. В это время Кийру, который, пыхтя, открыл рот, влетает в горло комар; рыжеволосый задыхается от кашля и выплевывает прямо на черный сюртук противника длинную струйку слюны. Управляющий использует этот случай в своих интересах. Он изо всех сил сжимает рыжеволосого, поворачивается к нему боком, взваливает его себе на правое бедро и швыряет на землю. Кийр сначала совсем оглушен ударом. Когда он приходит в себя, Тоотс принимается его поучать. -- Ну вот, разве я не говорил, -- начинает он, натирая школьному приятелю уши, -- давай бороться по-товарищески. А ты исподтишка набрасываешься, точно волк. А теперь видишь! Теперь ты растянулся тут, как салака, и черт знает, сможешь ли ты вообще подняться. -- Ай, сатана! -- визжит рыжеволосый. -- Не рви ты мне уши! -- Ну нет, -- отвечает Тоотс. -- Как же мне не рвать тебе уши, раз ты меня ногой пинал. Погоди, погоди, я тебя еще чуточку крапивой угощу. Вот так. -- Ай, ай! Перестань! -- Ну нет! Это только начало, дорогой приятель. Я спокойно терпел все, что ты надо мной вытворял, сейчас твоя очередь. Терпенье, терпенье, милый мой. За терпенье бог дает спасенье. Верно, хм, а? -- Перестань, Тоотс! -- орет Кийр так, словно его подвергают адским пыткам. А Тоотс в это время довольно бесцеремонно обрабатывает крапивой его лицо и шею. -- Нечего, нечего тут! -- повторяет управляющий недавние слова рыжеволосого. -- Нечего тут! Пара-другая волдырей -- подумаешь, экая беда для мужчины! Терпи брат. А-а, так? Ты царапаться? Ого-го! Ну нет, тогда и нам придется перевернуть страничку и припечатать тебе за свой счет. Так... так... так... Ага! Не мытьем, так катаньем! Ага! На здоровье, дорогой однокашник! Ну, чего нюни распустил? Вот будь со мной хлыст, тебе куда хуже пришлось бы. То, что мы сейчас делаем, -- это только поцелуйчики да нежный разговор. Черт побери, тут еще где-то торчал кустик крапивы... Куда он к бесу девался? Ага, вот, вот, вот -- еще сюда, теперь сюда! Чего-чего только не проделывает управляющий над своим рыжеволосым противником! Он теребит его за уши, давит ему на ребра, щекочет его, таскает по земле, как мешок, и, что убийственнее всего, снова и снова хлещет этой проклятой крапивой. Несчастная жертва вопит и ругается, но это не производит ни малейшего впечатления. Наконец Кийру удается вцепиться в фалды черного сюртука Тоотса. Рыжеволосый знает, что для управляющего это одно из наиболее уязвимых мест, и если этот прием не спасет его, Кийра, то пытке не будет конца. -- Погоди, сволочь, -- хрипит рыжеволосый, -- сейчас сюртук твой... -- Попробуй только... -- угрожающе начинает барин из России. Но уже поздно: крак-крак-крак -- трещат фалды сюртука. В эту минуту из-за кустов раздается знакомый женский голос: Ого-о, что здесь происходит! Здравствуйте, бог в помощь! III Тоотс оборачивается, кивает головой и растерянно улыбается. Затем противники медленно поднимаются на ноги. Они стоят сейчас перед молодой девушкой такие же смущенные, как бывало стояли перед кистером, когда он заставал их врасплох за какой-нибудь проделкой. -- Я не помешала? -- спрашивает наконец Тээле, улыбаясь и подходя поближе. -- О нет! -- отвечает Тоотс, искоса поглядывая в сторону межи: там стоит младшая сестра Тээле и удивленно озирает поле битвы. -- Нет. Мы так, просто... вспомнили школьные годы. Поборолись чуточку. Заспорили, кто из нас сильнее, вот и решили попробовать. -- Ну и кто же оказался сильнее? -- Трудно сказать, -- отвечает управляющий. -- Силы примерно равные. Сначала он меня на обе лопатки уложил, потом я его. -- Вот как. На вид вы сильнее Кийра. Но почему у нашего школьного приятеля лицо такое красное и все в волдырях? -- Он нечаянно упал в крапиву, -- говорит Тоотс, сочувственно поглядывая на рыжеволосого, -- и обжег себе лицо. Но это пройдет. Кийр громко сопит и чихает. -- У него еще и насморк, -- насмешливо замечает Тээле и думает про себя: "И такой хочет ко мне свататься! Чихает, лицо жалкое, весь в волдырях... и такой хочет ко мне свататься!" -- Да, -- отзывается Тоотс, соболезнующе покачивая головой. -- У бедняги еще и насморк. Всегда ведь так: беда не приходит одна. Со стороны может показаться, будто разговор здесь идет о каком-то ребенке: "Да, всем хорош маленький, только хворенькнй, хилый, никак силы не наберется". Наступает тишина. Кийр утирает свой больной нос и слезящиеся глаза. Девушка с хутора Рая понимает, что тут случилось нечто далеко не похожее на простую борьбу. Она заводит речь о другом. -- Ждала вас сегодня к нам, но вижу -- вас нет, мы решили с сестренкой прогуляться. Может быть, отправимся теперь все вместе в Рая? Как вы считаете? -- Да, -- отвечает гость из России, -- вначале я так и думал сделать, но... Н-да, столько временя ушло тут на разговор со школьным приятелем, что, пожалуй, уже не удастся к вам пойти. Утром надо рано вставать, браться за работу. Мы сейчас как раз камень дробим; хотим хлев починить, да и вообще... одно-другое в порядок привести. При этом управляющий незаметно ощупывает рукой сзади свой разорванный сюртук и с испугом обнаруживает, что рыжеволосый потрудился весьма основательно. Но ответ Тоотса, видимо, вовсе не удовлетворяет хозяйскую дочь. -- Ах, да ну вас, с вашей работой! Уже сейчас о работе беспокоитесь, а где еще завтрашнее утро! Без лишних разговоров, пошли! -- Да... нет... к сожалению... -- вежливо раскланиваясь, бормочет Тоотс. -- Никак невозможно. Когда-нибудь в другой раз -- с большим удовольствием. -- Ах, да ну вас! -- злится Тээле. Снова наступает короткая пауза. Теперь Тээле окончательно убеждена, что между однокашниками произошло что-то серьезное. Кийр торжественно чихает, затем высказывает и свое мнение: -- Да, сегодня, пожалуй, пойти не удастся, это верно. Наши туалеты не в порядке. -- Туалеты? -- Да-да, именно туалеты. Когда мы боролись, с Тоотсом случилась маленькая неприятность: он порвал себе сзади сюртук. -- Да подите вы! -- восклицает девушка. -- Как же это произошло? Покажите! И не успевает управляющий понять, что, собственно, собираются с ним делать, как девушка смелым движением хватает его за плечи и поворачивает к себе спиной. -- О, этот пустяк ничего не значит, -- говорит она. -- Дома зашьем! -- Э-э, -- с сомнением в голосе замечает Кийр, -- это не пустяк. С порванными фалдами в гости не ходят. И вообще этот сюртук сшит из весьма недоброкачественного, может быть, даже гнилого материальчика. Допускаю даже, что наш школьный приятель купил себе в России старый поношенный сюртук и дал его перелицевать. Иначе он не рвался бы так быстро, чуть притронешься! -- Кийр, Кийр! -- укоризненно говорит девушка. -- Вы никак не можете обойтись без издевки. Оттого, что вы на других наговариваете, вы нисколько не выигрываете в глазах окружающих. Ах да, я совсем забыла -- ведь этот разорванный сюртук прежде всего имеет отношение к вам! А ну-ка берите сейчас же иголку с ниткой и зашивайте! -- Я? -- таращит глаза рыжеволосый. -- Да, именно вы. Вы лучше всех это сумеете сделать. -- Не буду я такой работой заниматься. -- Будете. Не теряйте времени. -- У меня и иголки с собой нет. -- Есть. -- Нету. -- Кийр! Тээле строго смотрит на рыжеволосого, из ее лукавых глаз, видимо, изливается какая-то особенная сила, заставляющая портного повиноваться. Аадниэль опускает взгляд, лицо его заливается густой краской, отчего бледные волдыри на нем проступают еще резче. Он отворачивает полу пиджака и вытаскивает из подкладки иглу. -- Так, -- говорит Тээле. -- Сейчас мы с сестренкой отойдем, а вы почините сюртук и затем пойдете вслед за нами. Сестры исчезают в кустарнике, а Тоотс говорит приятелю: -- Ну, теперь поскорее докажи, что ты настоящий господский портной. -- Хм, -- бурчит в ответ Кийр, -- господский портной! Какой тут господский портной нужен для этого старого тряпья. А ну-ка, нагнись! Тоотс мельком через плечо взглядывает на приятеля и делает то, что велят. Кийр, сопя, приступает к работе. -- Курить можно? -- спустя несколько секунд спрашивает управляющий. -- Стой спокойно, не топчись, не то брошу тебя вместе с твоим разорванным хвостом. -- Я спрашиваю, можно ли курить. Вместо ответа Кийр втыкает ему иголку в такое место, куда никакой необходимости не было ее втыкать. Управляющий рычит и отскакивает от портного на несколько шагов вместе с торчащей иголкой и ниткой. -- Ага-а! -- угрожающе говорит он. -- Раз так -- я сейчас же позову Тээле. -- Хи-хи-хи! Кто же может так шить! Сними сюртук, тогда зашью. -- Ну, смотри ты у меня! Тоотс сбрасывает сюртук. Кийр взбирается на огромный валун, усаживается на нем, скрестив ноги, и зашивает порванные фалды. На хуторе Рая они встречают многих своих старых знакомых. Прежде всего, здесь, разумеется, Либле; он страшно поражен тем, что двое однокашников пришли вместе, как друзья. Тот же Либле, оказывается, поймал на церковном дворе и одного приезжего из Тыукре -- и теперь Яан Имелик здесь, с лошадью и повозкой, совсем как свадебный гость. Толстошеий Тыниссон ведет во дворе разговор с хозяином хутора. Увидев такое множество гостей, Тээле сначала немного смущена, но вскоре к ней возвращается прежнее веселое настроение. Либле, согнувшись перед нею в три погибели, долго пожимает ей руку и от всего сердца поздравляет, желает счастья... в этот знаменательный день... когда... и так далее... -- С чем вы меня поздравляете? -- удивляется Тээле. -- И какой такой знаменательный день? -- Ладно, -- отвечает Либле, -- чего мне еще пускаться в объяснения, вы сами лучше всех все знаете. Я здесь в Паунвере только звонарь и не для того сюда явился, чтоб разглагольствовать. Для речей здесь найдутся люди поумнее меня, например, хозяин Заболотья господин Тоотс. Господин Тоотс, одним ухом прислушивающийся к этому разговору, тут же быстро подходит, вежливо раскланивается и говорит: -- Ах да, извините меня, школьная подруга, совсем позабыл, что у вас сегодня такой знаменательный день. Поздравляю! -- И вы туда же! -- всплескивает руками хозяйская дочь. -- Что все это значит? Нет у меня сегодня никакого знаменательного дня. -- Вот так диво, будто мы не знаем! -- лукаво улыбается звонарь. На мгновение Тээле задумывается, затем отводит обоих в сторонку. -- Ну и хорошо, если знаете, -- говорит она. -- Я-то сама не знаю, но догадываюсь. Но если вы хотите мне сделать приятное, то будьте добры, не напоминайте больше об этом "знаменательном" дне. -- Раз барышня Тээле не желает, зачем же тогда говорить. Но ведь мы-то не сами придумали, ваш будущий супруг нам сказал, что дела обстоят так-то и так-то и что именно сегодня... ну да... все равно... Тээле оставляет их и идет здороваться с другими школьными друзьями. Либле обменивается с Тоотсом многозначительным взглядом. В куда более щекотливом положении оказывается рыжеволосый. С багровым лицом, весь в волдырях, сжимая в холодной, влажной руке тросточку с блестящим набалдашником, он беспокойно бродит с места на место. Кийр -- и жених, и не жених; он не жених -- все-таки жених. Несколько раз пытается он что-то объяснить Тээле, но так и остается с разинутым ртом, потому что хозяйская дочь вообще не удостаивает его вниманием. На затылке у него выглядывает уголок манишки, что вызывает у Либле язвительное замечание. -- Гляди, -- говорит он управляющему, -- портной выбросил белый флаг: сдается. Гостей приглашают в комнату, но прежде чем войти, Тоотс вместе с хозяином обходит яблоневый сад, осматривает раяский плодовый питомник. Потом заглядывает в хлев, на конюшню, расспрашивает обо всем хозяина, всем интересуется, хвалит, восхищается, а там, где замечает что-либо, что ему не нравится, дает и добрый совет. Он, Тоотс, тоже скоро наладит порядок у себя в Заболотье, ведь хозяйство за долгие годы пришло в упадок: сначала починят хлев, а потом, пожалуй, возьмутся и за жилой дом. Стадо надо бы улучшить, болото осушить, поля по новейшей системе обработать -- да, работы непочатый край, лишь бы сил хватило! Раяскому хозяину куда легче, у него уже твердая почва под ногами; но и его хозяйство можно бы поднять еще выше, если бы... -- Ну да, почему ж нельзя, -- соглашается хозяин Рая. -- Поднять, конечно, можно бы, да только стар я... сыновей в семье нет... Вот и бейся тут как хочешь с чужими-то людьми. Далеко ли так уедешь' -- Да, так, конечно, трудновато. -- А тут еще Кийры пристают -- чтоб, значит, Тээле за этого Жоржа вышла... А что портной в земледелии смыслит? Ну, поедет в Россию или куда там еще, подучится, да что с того. Сама Тээле мне об этом ничего не говорила, Жорж тоже, да вот старый Кийр тут все крутит. -- Да, довольно печальная история, -- медлительно произносит управляющий. По его мнению, пока достаточно этих слов. Теперь он знает то, что хотел знать: ясно, старик далеко не в восторге от будущего зятя, да и сама Тээле относится к рыжеволосому весьма скептически. Наши земледельцы входят в горницу, где уже собрались остальные гости. Либле как раз в это время обходит гостей с бутылкой в руке, предлагая выпить пива. За ужином звонарь все же не может удержаться и, несмотря на данный им обет молчания, начинает "разглагольствовать". -- Да-а, -- говорит он, -- время бежит, а счастье не минует. Давно ли они под стол пешком ходили, а сейчас уже вон какие большие выросли... У одного своя усадьба, заправский хозяин, свиней откармливает, скот выращивает, сам пузатый, как пивной чан, и богатую невесту себе подыскивает. Другой опять же -- мызный управляющий, господин опман, как их называют, ученый хлебороб, прямо скажем, мастер своего дела, работяга, не стесняется и сам руки приложить, где потребуется... Но чего это я тут распелся?.. Ах да, прежде всего -- вот что: давно ли она была крошка-малышка, топает бывало на горку мимо часовни, топ-топ-топ, а сейчас уже взрослая барышня, замуж собирается. Да нет, ничего я про это не скажу, одно только -- дай бог! Так вот, быстро это самое времечко летит, скоро такому, как я, пора и в дорогу собираться! А все-таки душа радуется, когда видишь, как они растут да растут, как елочки, высокие, стройные. Имелик тоже -- с лица будто и не очень изменился, но все же видать, что взрослый мужчина, никто уже, глядя на него, не скажет, что перед ним мальчишка. Правда, борода у него, как видно, и вовсе не вырастет, но не всякому мужчине борода к лицу. Я раньше и сам павианом этаким ходил, а сейчас, как бороду сбрил... Впрочем, я и теперь лучше не стал... Одним словом, нечего мне, старому хрычу, к молодым со своими речами соваться и тому подобное, но поглядите вы на Жоржа, в честь и славу которого мы сегодня здесь собрались! Кто бы мог подумать, что из этой веснушчатой фигуры когда-нибудь толк выйдет! А кто сейчас в Паунвере более знаменит, чем Жорж-Каабриэль Кийр? Кто, будь то в городе или в деревне, лучше его сошьет пиджак с разрезом? И разве видел кто более приличного молодого человека -- не пьет, не курит, ходит в церковь каждое воскресенье, а то и в царские дни! Не зря, видно, ему такое счастье привалило, что смог он приблизиться к розанчику алому; видно, стали его здесь уважать за вежливость и примерное поведение. А рыжая голова ничего не значит, не сам же он ее выкрасил в рыжий цвет. Таким его господь бог создал, чтоб показать, что и среди рыжих бывают хорошие, приятные люди. Ну так вот, все они вытянулись, стали рослыми да крепкими, а я могу спокойно под сенью их горбиться и ежиться, как старый гриб под высокими соснами в дремучем лесу. И ничего больше не надо -- лишь бы дитя было, росточек малый, а человек из него и сам вырастет. И вот все они теперь уже взрослые люди, женятся, замуж выходят... Одним словом -- за их здоровье! Позднее Тоотс, узнав из разговора с Тыниссоном, что тот завтра или послезавтра собирается в город к адвокату, передает однокашнику деньги, полученные для Арно Тали, а также просит купить несколько фунтов хорошего пороха -- камни дробить. Тогда ему, Тоотсу, не нужно будет самому ехать и бродить по городу, терять драгоценное рабочее время; а в следующий раз он снова возьмет к себе на телегу тыниссоновскую салаку -- словом, надо же выручать друг друга. Но пусть будет осторожен, не подходит со свертком пороха близко к огню, не то стрясется беда. То есть, с самим Тыниссоном ничего не случится, слишком он крепок, но могут пострадать другие, кто случайно окажется поблизости. -- Ладно, -- отвечает толстяк, -- я это дело устрою. IV В понедельник рано утром Тоотс и Либле снова принимаются за работу на поле Заболотья и усердно трудятся до самого вечера. На следующий день звонарь приводит еще одного помощника -- рослого мужика, в котором управляющий узнает Дурачка-Марта. Ему прежде всего дают плотно поесть, а затем ставят на работу -- калить на поле камни. Март подкапывает камни со всех сторон и разводит под ними костры из сухих чурок; когда на раскаленном камне появляются трещинки, он бьет по нему кувалдой, пока валун не расколется. Целый день этот силач прямо чудеса творит своим мощным молотом, а вечером страшно доволен, когда ему вручают плату -- новенький серебр