яный
рубль. Работа подвигается успешно. Тоотс часто останавливается возле Марта и
наблюдает,  как тот постоянно  поддерживает  огонь под камнем  с наветренной
стороны, а потом снова орудует своим волшебным молотом.
     Вскоре Тыниссон привозит порох, и у Либле целый день  уходит  только на
то,  чтобы закладывать  в  камни  заряды.  В этот  день  звонарь  необычайно
серьезен и больше не заводит с Мартом разговоров о всяких машинах, маховиках
и винтиках. Лишь за обедом он коротко упоминает о рыжеволосом и замечает при
этом, что Тээле очень странная девушка. Даже он, сторонний наблюдатель, и то
не в состоянии объяснить все "эти дела", так где же понять их бедному Жоржу,
который по уши погряз в муках любви; а если  уж  кто любит так  тяжко, то не
слышит и не замечает многого, что вокруг делается.
     Незадолго до захода  солнца Либле начинает поджигать фитили.  Тоотс,  с
папиросой во рту, стоит поодаль у межи и следит за ним. Рядом топчется Март,
дрожа всем  телом  и  бормоча  от  страха  какие-то  непонятные  заклинания.
Несмотря  на  свое богатырское  телосложение, Март  боится ружей,  пороха  и
всего, что имеет к ним какое-нибудь отношение.
     Либле  с  горящей  головешкой  в  руке  подходит к  одному камню, затем
перебегает к  другому, поджигает  фитиль и здесь,  спешит к  третьему  а тут
проделывает  то  же  самое.  Возле  четвертого камня  он  останавливается  и
оборачивается. Над первым камнем возникает облако дыма, внезапно, словно  от
подземного  толчка, камень в ямке подскакивает, раздается громкий взрыв -- и
камень  разваливается.  Куски покрупнее остаются тут же у края  ямы,  мелкие
разлетаются по сторонам, а осколки со свистом летят еще дальше.
     --  Хорошо! -- восклицает  по-русски Либле  и машет Тоотсу  головешкой;
затем он поджигает следующий фитиль  и принимается  бегать по  полю  вдоль и
поперек,  подпаливая  один шнур за другим. Бум, бум, бум! -- гремит на  поле
Заболотья, словно  здесь идет артиллерийская перестрелка.  Камень  за камнем
рассыпаются на куски, в вечерней  тишине взрывы отдаются далеким эхом. Тоотс
оглядывается -- Март  исчез. Он  снова переводит взгляд на Либле. Звонарь  в
эту минуту подбегает к очередному камню, но  вдруг резко останавливается как
вкопанный  и застывает  на месте:  прямо  перед  ним  разваливается  камень.
Видимо, зажигая фитили, Либле что-то перепутал и по ошибке подбежал к камню,
где запальный шнур уже был подожжен.
     --  Ай,  ай! -- испуганно вскрикивает управляющий, видя,  как  звонарь,
прикрыв глаза  ладонью, поворачивается спиной к рассыпающемуся камню. -- Что
с тобой, что с тобой? -- кричит он, подбегая к Либле.
     --  Ничего!   --  махнув  рукой,  отвечает  Либле  по-русски  и   опять
принимается за работу.
     Управляющий с  облегчением  вздыхает.  Ему  начинает  казаться, что  он
крупный полководец и  руководит сейчас  сражением. Но вдруг совсем близко от
него взрывается камень и осколок больно ударяет его в правую ногу.
     --  Ну,  --  бормочет он. --  Это еще что  такое?  --  Прихрамывая,  он
ковыляет к меже и садится на землю.
     Да, здорово его шлепнуло, но кто же велел ему совать нос прямо к камню!
Пыхтя  и  кряхтя, он с  трудом  стаскивает сапог  и  разглядывает  ногу.  Ну
конечно, голень красная  и быстро опухает. "Да, да, само  собой  разумеется,
как любит говорить старый Кийр",-- мысленно повторяет он.
     Либле  со  своим  факелом  уходит  все  дальше  и  дальше.  Над  каждым
разваливающимся  камнем  какое-то  время еще реет легкое облачко дыма, потом
оно постепенно рассеивается  и, сливаясь с другими облачками, прядями тумана
заволакивает  все  поле.  Домочадцы  один  за  другим  выбегают во  двор,  к
изгороди,   и   с   интересом   наблюдают   необычайное   зрелище.   Услышав
приближающуюся  канонаду, стадо  свиней, хрюкая  и  толкаясь, устремляется с
дороги во двор; маленький поросенок,  с которым, как видно, во время бегства
случилась неприятность, визжит  громче всех. На пастбище  заливается  лаем и
воем Кранц, словно и ему обязательно нужно высказать свое мнение.
     Затем Либле  медленно подходит к управляющему,  по  дороге  разглядывая
взорванные  камни. Видимо, он считает, что работа  удалась на  славу, и  еще
издали кричит:
     -- Завтра возить начнем.
     --  Ясно,  начнем,  --  болтая  в  воздухе  больной  ногой,  отзывается
управляющий. -- Ой, Либле, если  бы ты  знал, как она болит! Не  везет мне с
этой проклятой правой ногой: то в нее ишиас залезет, то камень попадет. Черт
ее знает, что это за нога такая и почему с ней такое делается. А может быть,
ишиас как услышал такой тумак, так и  удрал со страху. Ой, Либле, ой, Либле,
если б ты знал...
     Испуганный звонарь хочет тотчас  же  отвести больного домой. Но больной
сам  не спешит --  он сначала  осматривает развалившиеся  камни и лишь после
этого  уходит.  Дома запрягают лошадь,  и  Тоотс с Либле едут  за  помощью к
аптекарю. А старик из Заболотья, видевший все это и слышавший, смотрит вслед
отъезжающим и обращается к хозяйке:
     -- Говорил  же  я, незачем всю эту возню затевать, подправили бы хлев и
без него.
     -- Да уж от тебя дождешься!
     Аптекарь ощупывает ногу Тоотса и находит, что кость сейчас даже крепче,
нежели была  до удара; а опухоль очень скоро пройдет, если положить  хороший
компресс.
     -- Да, -- жалуется больной. -- Но если бы вы знали, как она болит!
     -- Тут уж ничего не поделаешь, -- успокаивает его аптекарь.  -- Большое
дело  --  большие  издержки;  лес  рубят  --  щепки  летят. Время --  лучший
исцелитель, и бог не без милости.
     На больную ногу накладывают  компресс, кроме  того, Тоотсу дают с собой
бутыль жидкости  для компрессов. И управляющий уезжает  домой. Он лишний раз
убеждается  в  том,  что  даже самое скромное начало  самого  скромного дела
иногда связано со значительными трудностями.


        V

     Утром управляющий снова  ковыляет на поле, несмотря на  боль. Он словно
решил  победить какого-то незримого врага, пытающегося помешать его  работе.
До  завтрака он и Либле  возятся  с  камнями вдвоем:  могучий  помощник Март
куда-то исчез. Когда загрохотали взрывы, кто-то из домочадцев видел, как он,
насмерть перепуганный, мчался через  поле; где он сейчас, никто не знает. До
обеда  помогает  таскать  камни батрак, но  затем  исчезает  и он, и на поле
по-прежнему остается полтора человека, ибо  Тоотс с сегодняшнего дня считает
себя как работника "дробной величиной".
     -- Это грустная и  трогательная история в поучение и молодым и  старым,
-- говорит он, когда боль в ноге мешает ему работать.
     После полудня  на  поле  Заболотья появляется  аптекарь  --  он  пришел
проведать  больного. С ноги снимают бинты, аптекарь смазывает больное  место
какой-то  мазью  и  снова накладывает повязку.  Либле сидит  рядом  и  молча
наблюдает за этой процедурой.
     --  А  теперь,  --  говорит  аптекарь, закончив  работу,  --  наружными
средствами  мы эту ногу  уже порядком подлечили. Пора применить и внутреннее
лекарство. Наружное вытягивает,  внутреннее выталкивает: дня  через  два-три
они  эту  хворь  из  вашей  ноги  окончательно  вышибут, тогда  хоть в  пляс
пускайтесь, если до той поры новая беда не привяжется.
     При этих словах  фармацевт подмигивает Тоотсу и вытаскивает из  кармана
плоскую бутылку с надписью "Внутреннее".
     --  Да, -- соглашается  Тоотс,  осматривая  бутылку, --  это  лекарство
внутреннее.
     --  Ну  да,  оно  выталкивает.  Ну-ка, глотните.  Управляющий  подносит
горлышко ко рту и делает глоток.
     -- Угу, -- говорит он, -- совсем недурное лекарство.
     -- Какое бы оно  там ни было, но выталкивает, --  еще  раз подтверждает
аптекарь. -- А теперь и вы, звонарь, попробуйте.
     Звонарь вопросительно смотрит на аптекаря, бросает взгляд на свои ноги,
обутые в болотные сапоги, и замечает:
     -- А мне-то чего пробовать, у меня ноги здоровые.
     -- Еще здоровее станут.
     -- Ну, ежели господин аптекарь так думает, можно и попробовать.
     -- Так, -- говорит  аптекарь, после  того как Либле глотнул внутреннего
лекарства, -- теперь и  мне надо  бы принять капельку. У меня ноги хоть и не
очень больные, но у них другой недостаток: старые они. Помимо всего прочего,
мое лекарство имеет еще одно хорошее свойство -- оно  и старым ногам придает
новую силу. Желаю здоровья и всяческого благополучия!
     Аптекарь вливает в свои старые ноги свежую силу, удобно устраивается на
камне и снимает шляпу. При виде его лысой  головы, поблескивающей капельками
пота, управляющий не может удержаться от улыбки.
     -- Ага,  --  тотчас,  же  замечает  это фармацевт,  -- опять моя лысина
кому-то доставила удовольствие. Но я хотел бы  вам, молодой человек, кое-что
рассказать, пока не забыл.
     --  Не беда, господин аптекарь, -- говорит Либле, тоже снимая шапку, --
и у меня голоса лысая.
     -- Ну нет,  -- возражает  аптекарь. --  Это совсем другое дело. Вы себе
обрили голову, на ней со временем опять что-нибудь  вырастет, а у меня череп
голый, голым и останется. Ах да, так вот, молодой человек, обратите внимание
и запомните.  Будь лысые люди  хуже других,  Иисус Христос  не  избрал бы их
своими апостолами.  Как вам обоим известно, самые главные труженики  на ниве
господней были лысыми. И я нигде еще не читал, чтобы Иисус когда-либо ставил
им в вину сей недостаток. Но и в священном писании об этом говорится, и даже
стишок имеется о том, что
     Пророк библейский Елисей
     был пня дубового лысей.
     Но за намек на эту плешь
     пугали: зверь тебя заешь!
     То же самое и  с  Ильей-пророком. Скажите-ка, молодой человек, если  вы
только знаете, за кем еще присылали  с  небес почтовых лошадей, чтобы увезти
его из земной юдоли туда, наверх? Я не раз перечитывал Священное писание, но
другого  подобного  эпизода в нем  не  находил. И вот встает вопрос:  почему
именно лысый удостоился столь необычной поездки? Возможно, вот почему: важно
не то, что на голове, а то, что в голове! Как вы думаете, хм, а?
     Так  было в  далекие,  седые  времена.  А  теперь,  в  наши дни,  плешь
определенно   считается  признаком  культуры.  Ведь  если,  согласно  учению
натуралиста Дарвина, мы  происходим  от  обезьян,  то  самые волосатые  люди
должны быть ближе всех к своим праотцам  и  праматерям; обладатели  же лысых
макушек, по сравнению с густоволосыми, стоят уже ступенькой выше. Не так ли,
хм, а? И вообще, будущее принадлежит лысым. Их голые  черепа  из поколения в
поколение  будут становиться  все больше, желудки  -- все  меньше, ноги  все
тоньше,  руки слабее; вся сила их сосредоточится в мозге. Физическая мощь им
тогда  больше  и  не понадобится.  Благодаря  своим  объемистым  мозгам  они
выдумают  всякие  машины,  которые будут работать  вместо  мускулов;  или же
заставят работать тех, кто еще пребывает в волосатом состоянии и не способен
ничего выдумать. Неужели  вы действительно полагаете, что  человек  будущего
станет воевать с камнями, как вы вот сейчас? Нет, у него будут для этой цели
машины, которые  сами станут копать, подымать и вывозить. Нет,  мой  молодой
друг, лысые всегда были в чести, их будут почитать и в грядущие времена, ибо
сама природа отнесла их к числу избранных.
     А  теперь, после  того,  как вы  все  это выслушали и,  надо  полагать,
намотали на ус, глотните-ка еще  внутреннего  лекарства, и  вы почувствуете,
как здоровье  к вам возвращается. А когда совсем поправитесь, то  вспомните,
что человек, вас лечивший, тоже был лысый.
     --  Ясно,  ясно,  --  улыбается  Тоотс, рассматривая  бутылку. --  А не
раскиснем мы от этого внутреннего так, что не сможем потом и камни ворочать?
     --  Камни  ворочать?.. -- укоризненно повторяет  аптекарь.  --  Молодой
друг,  неужели  вы  собираетесь вечно  камни  ворочать? Неужели  это  и есть
основная цель и смысл вашей жизни? Неужели вы не жаждете отдохнуть и душой и
телом? В нотах и то после каждого такта стоит черточка,  так почему бы и вам
хоть изредка не присесть возле камня, не отереть пот со лба? Хм?
     -- У  нас  был план  такой: очистить сегодня  от  камней весь этот край
поля.
     -- А-а, план!  У вас был план! О, мне так знакомы люди, которые носятся
с планами. Я мог бы вам  и по этому поводу кое-что порассказать, благодетель
мой с больной  ногой. Я вам уже говорил в аптеке -- был  и я когда-то молод.
Мх, или  вы станете отрицать, что  у нас  был однажды такой разговор? Ну так
вот, это не просто  бахвальство,  действительно было время, когда  и  я  был
молод. Вместе со мной вступили  на  так называемый жизненный путь  еще  двое
моих друзей. У них обоих тоже были и план, и цель, и задачи в жизни, или как
это  там  еще  называется.  Ну  и что,  разве  они достигли большего, чем я,
никогда не обременявший  себя  планами? Сидят они  теперь на  своих мешках с
деньгами, кряхтят, пыхтят и  проклинают плохие  времена, а  изредка жертвуют
рублей пятьдесят на благотворительные цели,  иными словами --  в пользу тех,
кого сами они  своей  жадностью  и стяжательством превратили  в инвалидов  и
калек. При всем  том они, видите ли,  еще и недовольны,  что газеты  слишком
мелким шрифтом  пропечатали  их  пятидесятирублевую  подачку!  Голову  вечно
держат набок,  на  встречных  смотрят  исподлобья...  Вы,  молодой  человек,
вдумайтесь  и  запомните, если сами до сих пор  не заметили:  стоит  бедняку
разбогатеть  или же  богачу  еще больше  нажиться,  как  он начинает  голову
держать  набок  и  смотреть  исподлобья,  будто  гиена  какая.  Отчего   это
происходит, я вам сейчас еще объяснить не могу, но, может быть, когда-нибудь
удастся мне разгадать и эту  тайну.  Возможно, этим взглядом  исподлобья они
пытаются  определить, не представляет  ли повстречавшийся им человек  угрозы
для их богатства? Или же -- нельзя ли этого самого встречного использовать в
своих интересах?
     Так  вот  и бывает со многими, кто  намечает себе планы. Разумеется, не
стоит на все это смотреть  уж  очень трагически, ведь мы  и к событиям нашей
собственной  жизни  не  относимся  трагически. Всюду, где только  можно,  мы
стараемся  найти для себя маленькие радости,  никого мы не  презираем, ни  к
кому не  испытываем  ненависти или  зависти:  не  гонимся  мы в этом мире за
крупными выигрышами, а значит,  нам нечего и  проигрывать. Не так ли, а?  Ну
скажите, какой был  бы  толк от вашего  плана, если бы  вдруг у этого самого
камня  появился  свой план - совсем оторвать вам ногу?  Шел  как-то по улице
мужик  с  банным  веником   под  мышкой,  а   навстречу  ему  могущественный
властитель, ну, скажем, король. Властитель этот, король, значит, спрашивает:
"Куда ты  идешь?" -- "Не знаю", -- отвечает тот. "Как  это -- не знаешь?  --
удивляется король. -- У  тебя веник под мышкой, наверное,  в баню идешь?" --
"Не знаю", -- снова отвечает мужик. Тут король разгневался, как и полагается
власть имущим.  "Как? У тебя под мышкой веник, в руке  мыло, а ты не знаешь,
куда  идешь?  Это что  за фокусы? Говори немедля, куда идешь?" А мужик ему в
третий  раз: "Не  знаю".  Тут  уж  король  рассвирепел, как  бык, и  кричит:
"Заберите этого человека и бросьте в тюрьму, он издевается надо мной". И что
вы думаете -- не  нашлось, кому его  потащить? Над слабым и беззащитным всяк
готов  свою  удаль показать!  Схватили  мужичка  за  шиворот и  поволокли  к
тюремной башне.  Обернулся тут  мужик еще раз к королю и говорит: "Поглядите
сами, ваше величество. Разве мог  я знать, куда иду. Думал в баньку пойти, а
видите -- вместо бани в тюрьму угодил".
     --  Оно, конечно,  так, -- говорит Тоотс, вертя  в руке бутылку. --  Но
там, где  никакого плана  нет, там и вообще ничего  не делается.  Во  всяком
случае, эти камни сами  во двор не покатятся,  да и фундамент под хлевом сам
собой не вырастет.
     --  Глотните-ка, глотните разок и давайте больше не  спорить, -- хмурит
свои седые  брови фармацевт.  -- Терпеть не могу  споров.  Я высказываю свою
мысль и на этом ставлю точку. Можно со мной соглашаться или не  соглашаться,
это  меня не  интересует,  своих взглядов я никому  не навязываю.  Но  сам я
твердо  стою на  том, что  раз  сказал,  и нет  такой  силы,  которая сможет
поколебать  мое  мнение,  тем более не удастся  это  вашим  словам,  молодой
человек...  Берите то, что вам ради вашей же пользы предлагают, не спорьте и
не мудрите, а верьте, любите и надейтесь, тогда и будет вашим достоянием то,
чего ни моль, ни ржавчина не съест.
     --  Слушаюсь!  --  добродушно  отвечает   управляющий   и   отхлебывает
основательный глоток из плоской бутылки.  -- Пожалуй, вы  правы, нога уже не
так болит.
     --  Вот видите! Я честно дожил  до седых  волос, так  неужели теперь на
старости лет вдруг начну болтать пустое или же угощать таким питьем, которое
никуда  не годится!  А  теперь  глотните  и вы,  колокольных  дел мастер,  и
расскажите, как поживает ваш друг Рафаэль.
     -- Крепка  чертовка! Крепка чертовка! -- трясет головой Либле, утираясь
рукавом. -- Такую редко пьешь.
     Управляющий угощает гостя и Либле папиросами и закуривает сам.
     --  Друг Рафаэль... -- говорит он. -- Вы спрашиваете, как поживает друг
Рафаэль? Друг  Рафаэль  скоро причалит  к тихому  берегу  семейной жизни, До
этого  он  еще  съездит  в  Россию,  привезет  оттуда  диплом   управляющего
имением... а что он потом будет делать... этого  уж я не знаю. Что бы там ни
было,  но  он  скоро  причалит к супружеским берегам, ибо нехорошо, говорят,
человеку быть одиноким.
     -- О, вся эта история с  женитьбой пока  еще вилами по воде  писана, --
замечает  Либле. -- Кто его знает, как еще дело обернется. Я человек глупый,
но все ж таки соображаю, что эта  самая супружеская гавань другу Рафаэлю еще
и вдали не  маячит, гляди он хоть в  подзорную трубу, хоть  через  две  пары
очков. Не всякому судну, что в море выходит, суждено до причала добраться...
или как это там в песне поется...
     -- Супружеская гавань... --  бормочет про себя аптекарь, пропуская мимо
ушей  глубокомысленную  сентенцию  Либле.  --  Насчет  этой  так  называемой
супружеской гавани тоже можно бы многое сказать...
     -- Да, сказать-то, конечно,  можно, это правда, --  живо вставляет свое
словцо  Либле. --  Только  вы, господин аптекарь,  не бойтесь, что  я  начну
чего-нибудь болтать, хоть и меня эта благодать не миновала. Я человек глупый
и  уже едва ли намного  поумнею. Говорите,  говорите, господин аптекарь, вас
прямо-таки приятно слушать.
     --  А почему бы и  не приятно, -- откликается на это льстивое замечание
фармацевт. -- Во-первых, я стар, как ослица Валаамская, а во-вторых, в жизни
немало повидал и себе на ус намотал. Не понимаю только, отчего  этот молодой
человек с больной ногой вечно ввязывается со мной в спор.
     -- Пусть  будет  по-вашему,  --  улыбается Тоотс,  -- больше спорить не
стану. Держу  свой рот на замке...  Представьте себе, что вместо меня  перед
вами  на камне сидит какая-нибудь шишига...  Нет,  нет,  не  шишига, а  одно
сплошное огромное ухо, которое внимательно слушает все, что вы говорите.
     -- Ах, вот как. Ну и хорошо, что больше спорить не будете, -- не терплю
возражений. Да... я уже забыл, о чем мы говорили.
     -- О супружеской гавани, -- подсказывает Тоотс.
     -- Ах да, правильно. Насчет супружеской гавани я мог  бы смело написать
толстую книгу, но вы  уже  знаете, как я отношусь  к писанию  книг. Я всегда
говорил;  у кого есть уши,  чтобы слышать,  пусть  слушает, что ему  говорят
устно.  Супружеская  гавань... Во-первых, уже  само слово  "гавань" здесь  в
корне неверно; к любому  другому положению и состоянию оно  подходит больше,
чем к супружеству. Ведь именно вступая в брак, мужчина, а значит, и ваш друг
Рафаэль,  покидает гавань и пускается в мятежное море. Обратите  внимание, я
намеренно употребил это старомодное, избитое слово "мятежное", ибо  то самое
море, которое с берега казалось таким тихим, спокойным и манящим, делается и
в самом деле мятежным, стоит только супружеской  ладье отчалить от пристани.
Я знал  несколько человек...  ох, даже многих...  Но оставим пока их  всех в
покое,  речь шла  о  вашем друге Рафаэле...  Сейчас друг Рафаэль видит перед
собою лишь рай да ангелочков и думает: какое же оно сладкое, то яблочко, что
скоро упадет ему  в руки. Но  вскоре... вскоре он  убедится,  что яблоко это
довольно кислое, если не вовсе горькое, а у ангелочка имеются свои капризы и
желания, которые не так-то легко, а порой и совсем невозможно удовлетворить.
А  потом,  спустя  некоторое  время,  он,  всплеснув руками,  спросит  себя:
"Подумать только, как  же это случилось, что дело зашло так далеко?" Да... И
если он человек разумный, то  возведет  очи к  небесам  и  скажет: "И на том
спасибо! Тут не до жиру, быть бы живу", -- как говаривал  мой покойный дядя.
Ведь могло быть  еще хуже. Где и  когда дядин ангелочек превратился в черта,
этого дядя, конечно,  не заметил. Но он  знал, что бывают духи более и менее
злые, и благодарил судьбу, что она не свела его с самым свирепым из них.
     Да,  дядя...  Покойный  дядя  мой  был  человек  разумный, каких  редко
встретишь; не думаю,  чтобы ваш друг Рафаэль был таким же толковым. Дядя был
философ.  И все же выкинул  один странный  фортель:  начал  от  добра  добра
искать. Теперь, лежа в могиле, он имеет достаточно времени, чтобы пожалеть о
своей затее. Ну так вот...
     Аптекарь  снова  вытирает  лоб,  просит  у Тоотса еще одну  папиросу  и
продолжает:
     -- Я охотно  рассказал бы вам еще одну историю  --  о молодом человеке,
который  тоже плыл  в так называемую  супружескую гавань и  даже добрался до
нее; но не забывайте,  что у меня  имеются и  другие пациенты, которые  ждут
меня дома. Поэтому, каким бы  увлекательным  и поучительным  ни был  рассказ
этот,  я вынужден  его отложить до следующего раза. Напомните мне, когда  мы
снова встретимся,  на  паровом  ли поле, или  еще где-нибудь. Но прежде  чем
распрощаться, примите последние капли внутреннего лекарства в память о  моем
покойном  дяде; он  был  философом и  безропотно подчинялся обстоятельствам,
которые  нельзя изменить.  Он довольно легко нес свой крест  и до конца дней
своих оставался  добрым человеком.  Он  тоже  находил маленькие радости  где
только можно было и не  обвинял ближних своих, когда  ему самому приходилось
туго. Не  думаю,  чтобы в могиле он ломал  себе  голову  и жалел,  что жизнь
прошла не  так, как  мечталось  в молодости: скорее он  посмеивается  себе в
бороду и говорит: "И на том спасибо". Так-то. А теперь  бутылка пуста, и вы,
молодой  человек,  благодарите  судьбу,  что  вас  начали лечить  вовремя  и
правильными методами. Между прочим, скажите мне все же: как сейчас чувствует
себя ваша нога?
     -- И правда, черт его знает, -- уже гораздо лучше! -- отвечает Тоотс.


        VI

     Наши  труженики  долго  молча глядят  вслед аптекарю, затем закуривают,
словно беря разгон перед тем как  продолжить работу. Тоотс мурлычет про себя
давно где-то услышанную мелодию и задумчиво улыбается. Забавно!  Давно ли он
скакал верхом по  российским просторам  --  и  вот  он  уже  в  родном краю,
выкорчевывает  камни  па  поле  Заболотья.  Некому  тут  приказывать,  некем
помыкать, делай все сам, своими  руками. Ох, вот бы сюда  ивановских мужиков
хоть на два-три дня!
     Но  нет  у него других помощников,  кроме Либле,  который  разглядывает
сейчас облепленные грязью голенища своих сапог и раздумывает, как бы к осени
пришить к ним новые "головки". И Март, дьявол, тоже исчез. Когда он помогал,
работа спорилась  куда  лучше.  То  "внутреннее", что  принес  аптекарь,  --
отличное  лекарство, во всяком  случае, нога болит меньше,  но  зато во всем
теле какая-то вялость, лень даже с камня встать
     Но  подняться нужно, нечего  дурака валять в  рабочее  время... Встать!
Достаточно  уже  отдыхали,  пока аптекарь  разглагольствовал  о  супружеских
гаванях. Но погоди, кто это  там появился на дороге? Какая-то  женщина? Черт
побери,  да  это же Тээле, хозяйская  дочь, с хутора  Рая! Чего  ей нужно на
паровом поле Заболотья?
     -- Либле!
     -- Хм, -- мычит в ответ звонарь. --  Давай начинать.  У  камней ноги не
вырастут, сами они домой не зашагают.
     -- Нет, ты посмотри сперва на дорогу и скажи -- что это такое? Или "что
сие означает?", как говорятся в катехизисе.
     --  Бес его знает! Гляди-ка,  на поле повернула! Управляющий  окидывает
взглядом  свою рабочую  одежду, затем пристально  смотрит на  приближающуюся
девушку.  Черт побери,  не  могла в другое  время прийти, именно  сейчас,  в
рабочий день, приспичило ей притащиться! Ну да, вот  так и получается, когда
у человека нет другого занятия, как только быть дочкой  своего  папаши. Хоть
бери да убегай от нее в лес,  в этой замаранной одежде  и разбитых отцовских
сапогах. Черт...
     --  Так  это  же та самая... барышня  Эрнья или  как ее. Ну, та, что  у
кистера была, -- произносит вдруг Либле.
     -- Кака  тебе барышня Эрнья? --  пялит глаза Тоотс. -- Это  же Тээле из
Рая.
     --<sup> </sup>Нет,  нет,  -- упрямо  возражает Либле. -- Пусть подойдет
поближе.
     -- Пусть подойдет ближе, тогда увидим.
     Оба  еще  несколько  минут  всматриваются,  вытянув  шеи,  затем  Тоотс
разочарованно замечает:
     -- Верно, это та самая... та, что у кистера.
     -- Ну, разве я не говорил.
     Девушка  подходит  еще  ближе,  Тоотс,  улыбаясь,  поднимается,  делает
несколько шагов ей навстречу и здоровается.
     -- Здравствуйте!  --  весело  отвечает  девушка.  --  Видите,  вот я  и
разыскала вас.
     -- Да, как будто так, -- отвечает  управляющий, вежливо раскланиваясь и
пожимая протянутую ему руку.
     -- Я бы не догадалась прямо сюда прийти,  но на проселке мне встретился
аптекарь, он мне я сказал, что вы здесь.
     -- Да, мы здесь, -- улыбается Тоотс, бросая взгляд на Либле.
     --  А  что  вы  здесь делаете? Камни  возите?  О,  вы  стали  настоящим
тружеником, господин Тоотс.
     -- Да... так, чтобы время убить.
     -- Замечательно,  --  хвалит его барышня  Эрнья. -- А  как  вы думаете,
господин  Тоотс,  зачем я пришла?  Я  пришла  передать вам  привет от вашего
соученика Кийра. Господин Кийр вчера уехал в Россию, мы все его провожали...
было очень  весело. А сегодня мне стало вдруг страшно скучно дома, идти было
некуда -- вот и решила посмотреть, как вы тут живете, почему у нас больше не
появляетесь.
     --  Вот  что! -- улыбается Тоотс. --  Некогда по гостям ходить, барышня
Эрнья, не то пришел бы.
     -- Умейте найти время, господин Тоотс!  Не вечно же вы камни таскаете и
работаете. По вечерам, например... Кстати, мы вчера думали, что вы будете на
вокзале, придете проводить школьного товарища, -- но нет!
     -- Я и понятия не имел, что мой друг Кийр должен был вчера уехать.
     -- Неужели? Разве он вам не гооврил об этом?
     -- Нет.  То есть я знал, конечно, что он уезжает, но когда именно -- не
имел понятия.
     -- Ой, было очень весело. Тетя была со своим мужем, ну, Тээле, конечно,
родители  и братья господина Кийра. На вокзале произносили речь. И под конец
вся семья Кийров расплакалась. И сам господин Кийр тоже. О, как весело было!
На обратном пути  мы с Тээле ужасно смеялись. Ну и Тээле эта!  Так умеет все
изобразить!
     -- Вот как, -- бормочет Тоотс. -- А Тээле... не расплакалась?
     --  Тээле  --  нет! Она  все время  хохотала,  даже  неловко сделалось.
Остальные ревут -- а она хохочет. И видели бы вы,  господин Тоотс, последний
их поцелуй!  Ха-ха-ха! Мне кажется, господин Кийр  еще ни разу в  жизни ни с
кем не целовался.
     -- Почему вы так думаете?
     -- Ах, он был такой беспомощный, такой неловкий!
     -- Так-так. Ничего, потом привыкнет. Когда из России вернется.
     Барышня  Эрнья слегка  краснеет  и  смотрит  в сторону.  Тоотс украдкой
оглядывает  кудряшки и  белоснежный лоб гостьи и, кашлянув,  вытаскивает  из
кармана коробку с папиросами.
     -- Это, конечно, некрасиво, -- продолжает гостья, снова  оборачиваясь к
управляющему, -- все это вам рассказывать, но...
     -- Но вы же ничего плохого не сказали, -- успокаивает ее Тоотс.
     --   Да,  но...  Во  всяком  случае,  это   было  забавно.   А  сегодня
повстречалась мне мамаша господина Кийра и...  угадайте,  куда  она шла? Она
шла  -- ха-ха-ха!  -- на почту или  в волостное правление справиться, нет ли
уже письма от сына.
     --  Хм...  слишком скоро.  А  может  быть,  и еще  кто-нибудь  ходил за
письмами?
     -- Кто?  Ах, вы думаете,  Тээле?  Ха-ха-ха-ха!  Нет, Тээле далеко  не в
восторге  от господина  Кийра. А вы знаете, господин Тоотс, Тээле и не нужен
господин Кийр.
     -- Ну, ну? Почему же?
     -- Она говорит, что господин Кийр стращно часто чихает.
     -- Хм...
     -- Да, да, вчера она всю дорогу, пока мы докой ехали, только  об этом и
говорила.
     -- Но это же насморк, он пройдет.
     -- Нет, вообще у господина  Кийра с носом что-то неладное. Он, говорят,
очень громко  сопит  или  что-то в этом духе. Ах, Тээле так замечательно его
передразнивает, что можно прямо лопнуть со смеху. Да, да, господин Тоотс! Вы
не верите? Но  довольно сплетничать, продолжайте работать, а я пойду. Как бы
там ни было, я передала вам привет от школьного приятеля!
     -- Да, благодарю!
     --  Ну, принимайтесь за работу. Вы же говорили, что вам всегда некогда.
Не теряйте времени. А то потом будете меня ругать, что я отняла у вас время.
Вон ваш помощник ждет, не давайте ему одному тяжелые камни ворочать.
     -- Ничего, работа не волк, в лес не  убежит, -- отвечает Тоотс,  бросая
взгляд на Либле, который, и правда, как назло, принялся за большую глыбу. --
Оставьте, Либле, время есть. Успеем.
     Но, как  видно, у Либле, этого упрямого беса,  свои причуды и  каверзы.
Шут  его знает, чего ему вдруг вздумалось хвататься за самый большой камень!
Неужели нельзя было подождать, пока он, Тоотс, освободится от своей гостьи и
придет ему на  помощь? Мог бы отойти в сторонку  и заняться другими камнями,
мало ли  здесь камней помельче.  Чтоб его черт побрал, этого старого барана,
он там  хоть и пыхтит, а уши навострил,  чтоб не  пропустить  ни слова из их
разговора.
     --  Идите, идите ему на помощь, -- настаивает девушка. -- Смотрите, как
он надрывается.
     "И  пусть к  черту  надрывается. Пусть  не будет таким любопытным",  --
думает управляющий, но все-таки идет подсобить Либле.
     --  Погодите,  я тоже  помогу, --  смеется  девушка и  тычет  в  камень
зонтиком.
     -- Бросьте, бросьте, куда  вы! -- ворчит Либле. --  Не ходите, туфельки
свои запачкаете. Отойдите-ка, барышня!
     Но  барышне,  которой  дома  страшно  скучно,  это  необычное   занятие
доставляет  явное удовольствие.  Она  так  увлеклась,  что  подкладывает под
оседающий камень свой зонтик. Разумеется, тотчас же раздается треск и зонтик
ломается пополам.
     -- Ну вот  видите! -- сердится Либле. -- Разве я не  говорил! Это же не
железный лом, чтоб его под камень, совать. Ох, барышня, барышня! Будьте хоть
теперь так любезны и  отойдите подальше, не  то упадет вам камень на ногу, а
ноги будет, конечно, больше жаль, чем зонтика.
     --  Ах, он и так уже был старенький,  --  говорит барышня,  отбрасывает
поломанный зонтик в сторону и упирается в камень руками.
     --  Этого  еще  не  хватало! -- Звонарь,  несмотря на злость,  не может
удержаться от смеха. -- Ну,  теперь  нам горя мало, за  сегодняшний день все
поле от камней очистим.
     -- Хорошо, -- отвечает девица. -- Я к вам  наймусь на поденную  работу,
сколько будете платить?
     -- Дело хозяйское, -- замечает звонарь, кивая головой на управляющего.
     Тоотс  поглядывает на тонкие,  нежные  пальчики барышни  и  ухмыляется.
Ручки эти еще белее и меньше, чем у хозяйской дочери с хутора Рая.  На одном
особенно красивом пальчике сверкает кольцо, украшенное драгоценным камнем, а
на  тыльной стороне ладони виден едва заметный шрам.  Да, таким ручкам можно
было бы платить хорошее жалованье. На работе, конечно, от них большой пользы
не дождешься, но зато...
     -- Не знаю, сколько спросят, -- отвечает он.
     -- Чтобы можно было прожить.
     -- Ха-ха-ха,  -- хохочет  Либле,-- чтобы можно было прожить! Да на этой
работе барышня себе и на зонтик не заработает.
     -- Ну ладно, -- отвечает девица Эрнья, -- я и не требую поденной платы,
мне хочется только, чтобы господин Тоотс  иногда заглядывал к нам. В награду
за  это я буду сюда  приходить и помогать, если он  вовремя  не  справится с
работой.
     -- Это другое дело.
     --  Ну,  а теперь камень  на месте,  давайте отдохнем и покурим.  Потом
возьмемся за другой!  Это же очень  веселое занятие! -- Сказав  это, девушка
усаживается на камень и протягивает Тоотсу свою маленькую ручку.
     -- Неужели... -- бормочет Тоотс. -- Неужели вы курите?
     -- Само собой разумеется. Давайте-ка сюда!
     Управляющий  подает ей  папиросу, закуривает сам  и улыбаясь  ждет, что
будет дальше. Либле трясет головой и приступает к огромному камню.
     Девица нерешительно  затягивается папироской, и отгоняет  дым как можно
дальше от себя, затем спрашивает:
     --  А скажите, господин Тоотс,  есть  у вас такой  школьный  товарищ --
Тали?
     -- Да, есть. А что?
     -- Нет, ничего. Тээле иногда вспоминает его. Он сейчас в Тарту?
     -- Да.
     -- Интересно было бы его увидеть.
     -- Вот как. Он обещал приехать сюда, в деревню... к лету.
     --  Тээле  рассказывает  иногда о  нем.  Видимо,  он  очень  интересный
человек. Ах да, чуть не забыла: Тээле тоже шлет вам привет.
     -- Благодарю!
     -- Вчера она особенно часто вспоминала вас.
     -- Да? Очень... очень приятно.
     Наступает  пауза. Либле в  это время кряхтит  и пыхтит  с  еще  большим
азартом.  Девушка  снова затягивается папиросой, резко выпускает струю дыма,
отгоняя ее подальше, и вдруг выпаливает:
     -- А мне господин Кийр не нравится.
     -- Почему? Кийр довольно бойкий малый. Только вот, что портной...
     -- Да нет, -- живо  возражает девушка, -- пусть хоть портной, хоть кто,
но  он  слишком...  слишком скучный! У  него  всегда такой  вид, точно с ним
стряслось  какое-то   несчастье.   А  в   последнее  время  это  чиханье  --
действительно  уже  слишком! Когда  поезд  тронулся,  он  хотел  еще  что-то
крикнуть  из окна вагона, но помешало  чихание.  Только и  удалось  сказать:
"Апчхи!"
     -- А это хорошая примета, -- улыбается управляющий.
     -- Возможно.
     Снова воцаряется  тишина.  Девушка  бросает  папиросу встряхивает своей
хорошенькой кудрявой головкой и с улыбкой поглядывает на Тоотса. Управляющий
не может выдержать этот взгляд, он срывает лист чертополоха  и растирает его
меж пальцев.
     -- Да-а, -- вполголоса тянет он, лишь бы что-нибудь сказать.
     -- Ну  хорошо. -- Барышня Эрнья собирается  уходить.  -- Значит, твердо
решено, вы придете. Муж моей тети очень хорошего о вас мнения и ставит вас в
пример другим молодым  людям. Да, да. Он  тоже не прочь с вами  потолковать;
недавно спрашивал, куда это вы запропастились.
     -- Ладно, приду, приду, как только смогу. Передайте от меня привет тете
и ее мужу, а также... Тээле.
     Лукаво  кивнув головой,  барышня Эрнья  снова  протягивает Тоотсу  свою
нежную ручку, берет сломанный зонтик под мышку и направляется к дороге.
     -- Только  не рассказывайте нашим, что я  здесь курила.  Не предлагайте
мне там папирос! -- кричит она уже издали.
     --  Нет,  нет!  --  кричит  в ответ  Тоотс  и  с  усмешкой глядит вслед
необычной гостье.
     -- Ну, -- ворчит после короткого молчания Либле, -- ежели такие гости к
нам зачастят, мы с работой недалеко уедем.
     Тоотс продолжает  напевать про  себя  прежнюю мелодию и отвечает только
спустя некоторое время:
     -- Конечно, далеко не уедем.
     Они отвозят домой  воз  камней, затем возвращаются на поле и  нагружают
еще один. В это время поблизости, боязливо поглядывая в их сторону, начинает
вертеться Март. Управляющий и звонарь зовут его то окликом, то жестами, но у
трусливого мужика все еще в памяти недавняя пальба.
     -- А вы сегодня стрелять не будете? -- спрашивает он под конец.
     -- Не будем! Не будем! -- отвечают оба в один голос, и таким образом им
удается  снова  заполучить  себе  в  помощники этого  работягу.  Март  опять
принимается  калить  и дробить камни, его кувалда  снова творит  чудеса.  Он
готов  раздолбить  в пух и  прах  все  камни  Заболотья,  лишь  бы  те  двое
отказались от этих ужасных взрывов.
     В обеденный  перерыв  Либле  берет Тоотса за рукав,  отводит в сторонку
подальше от окружающих и говорит вполголоса:
     -- Я  к этому вашему  разговору на  поле не особенно прислушивался,  но
так... краем уха все же кое-что слышал.
     -- Ну и что? -- Лицо управляющего выражает удивление.
     --  Да  нет,  ничего.  Я  хотел  только сказать, что  предсказание  мое
все-таки верное, не будь я Кристьян Либле, паунвереский звонарь.
     -- Какое предсказание?
     --  Да все то же  самое предсказание: у Кийра с раяской мамзелью ничего
не  выйдет.  Пусть едет  хоть  в  Германию  учиться  на  опмана -- ничего не
поможет. А ну-ка припомните,  что  эта барышня Эркья  или  Эрнья, или как ее
там, -- припомните, что она сказала?
     -- Что ж она сказала?
     -- Что  Тээле не  в таком уж восторге от этого самого Кийра,  только  и
знает, что высмеивает его.
     Тоотс с минуту молчит, потом резким тоном отвечает:
     -- Ну и шут с ними! Какое нам до всего этого дело? Нам бы фундамент под
хлев подвести...
     -- Ну да... --  Либле согласен и с этим. -- Да я не  к тому... я просто
так.


        VII

     В крепких руках работников из Заболотья дело спорится как нельзя лучше.
Паровое поле очищено от камней  -- можно приступить к  вывозке навоза. Тоотс
на глаз измеряет кучу привезенных к дому камней и решает, что для фундамента
их больше чем достаточно. Но  ничего:  что сделано, то  сделано. Когда будут
строить новый  хлев, бери их отсюда без всяких забот. Но ремонт хлева он все
же откладывает на несколько дней, пока не кончат вывозить навоз.
     С этой тяжелой работой, на которую в прежние годы уходила целая неделя,
теперь с помощью Йоозепа, Марта и Либле на хуторе справляются вдвое быстрее;
таким образом, до сенокоса остается еще  немного времени, и его-то Йоозеп  и
думает использовать для  ремонта хлева.  В сенокос, особенно в горячую  пору
уборки  сена,  им,  вероятно,  опять  придется  помогать  остальным.  Батрак
начинает вспашку паров, старик  возится во  дворе, хотя  от него  все  равно
никакой  пользы,  а  Йоозеп  со  своими "подмастерьями"  быстро приступает к
кладке фундамента. Все трое подвязывают себе вместо фартуков старые мешки  и
трудятся у хлева с утра до позднего  вечера. Время от времени пристраивают к
делу даже старика:  посылают его за  каким-нибудь недостающим материалом или
еще за  чем-нибудь, что  необходимо для ремонта.  Старикашка, правда, каждый
раз  ворчит, называя  все это  "зряшной  затеей", но приказания сына все  же
выполняет. Видимо,  бразды правления в  Заболотье -- то  ли навсегда,  то ли
временно -- перешли в руки сына.
     За  эти дни ничего  особенного не  происходит,  только  управляющий  от
работы чуть худеет, а от загара делается похожим на негра. Он уже  больше не
"дробная  величина",  как  тогда на  паровом поле,  нога у него почти совсем
здорова. "И на том спасибо",  -- говорит он самому себе, ложась по вечерам в
постель и  поглаживая  ногу.  Теперь у  него  уже совсем  нет времени, чтобы
посидеть на пороге сарая; даже вечером и то некогда поразмышлять о  жизни на
белом свете - вмиг одолевает крепкий сон. Забыта Тээле, забыт и Кийр со всей
его рыжей шевелюрой и любовными терзаниями.
     Все  же  с  Тээле управляющий  повстречался  в воскресенье у  церкви  и
поздоровался  с  нею  с  преувеличенной  учтивостью,  даже  как  бы с легкой
иронией.  Да  и  правда,  ему  следует  быть  предельно  почтительным:  ведь
как-никак  хозяйская дочь с хутора Рая -- сейчас уже не просто  его школьная
подруга, а  невеста Кийра. Конечно, Тээле заговорила  бы с ним  и, возможно,
даже пригласила  бы в гости, но  управляющий  почему-то быстро прошел  мимо.
Вернулся он в этот день домой ранее обычного и в плохом настроении.
     За работой он и не вспоминает больше своих школьных приятелей и подруг,
мысленно отправив их всех к лешему. К лешему же посылается и  все остальное,
что  так или  иначе грозит помешать его работе. Лишь  однажды  утром деловой
разговор с Либле несколько отклоняется в сторону.
     Явившись в  Заболотье, Либле,  как бы для  вступления, свертывает  себе
добрую самокрутку и, покачивая головой, заводит такую речь:
     -- Стар я, видно, становлюсь.
     -- Как так? -- спрашивает Тоотс. -- Ты что, работать больше не можешь?
     --  Да  нет,  не  о  том  разговор,  -- отвечает Либле, -- работа будет
сделана, никуда не денется, а только вот...
     -- Так в чем же дело?
     -- В голове у меня все путается. Не соображает голова, не понимает, что
к чему.
     -- Хм!
     -- Да, черт его знает,  отчего это. Видать,  старость,  никак не иначе.
Видишь ли... Ах, да ладно, что там, не выбалтывать же мне каждый пустяк.
     Звонарь недовольно машет рукой, бросает окурок на землю и сплевывает.
     -- Ну и пускай. Пусть так и остается. Не беда. Я уже не бог весть какой
молодой, что с того, если немного и поглупею.
     Тоотс искоса поглядывает на собеседника и молчит.  Этот  старый упрямец
опять что-то затаил в себе, ну и пусть его! Потом сам расскажет.
     И  действительно, после завтрака Либле сует  в рот  толстенную цигарку,
толкует о том, о сем, а потом начинает довольно путано рассказывать:
     -- Да, раз уж ты поглупел, так  поди теперь  догадайся, что к  чему, --
говорит он. -- Умный человек, тот сразу  все поймет и  увидит,  откуда ветер
дует, а дураков и  в церкви бьют. Будь на моем месте аптекарь, тот  сразу бы
все  дело разъяснил  да  еще и подобрал бы  подходящий  стишок. А я... что я
такое? Ну  так вот:  Кийрова родня уже ходит на  хутор Рая за молоком. Тээле
сама  им  отмеривает,  честь  честью...  Да   еще,  верно,  и  сверх   мерки
добавляет...  и  все приговаривает:  "Свои люди -- сочтемся,  свои  люди  --
сочтемся..." Да...  Вот тут и рассуди! И есть -- и нету, и нету  и  все-таки
есть...
     -- Вот они, твои предсказания! -- с горечью восклицает Тоотс.
     -- Ну да,  то-то оно и есть! Потому-то я и говорю,  что у меня в голове
каша  какая-то,  все перемешалось. Вот ежели бы можно было эту старую глупую
голову продать да новую купить, поумнее.
     -- А кому охота твою глупую голову покупать? Кому она нужна?
     -- То-то и оно-то.
     Оба  молча  принимаются   за  работу.  Потом  Либле  запевает  песенку:
"Уди-ви-и-тель-ное де-ело..."
     -- Эту  сторону мы сегодня  закончим, --  говорит через некоторое время
Тоотс.
     --Ясное  дело, закончим, --  отвечает Либле.  --  Закончим, ежели,  бог
даст, будем живы и здоровы.
     В  эту минуту  из-за угла  хлева появляется какой-то  молодой человек и
произносит: "Бог в помощь!" Наши работяги почти с испугом поднимают головы и
удивленно глядят на гостя. Даже Март на минуту застывает возле камня.
     -- Ого! -- изумляются оба. -- Арно! Ты как сюда попал?
     --  Не  так  уж  это  сложно,  --  отвечает Тали, здороваясь со старыми
друзьями.
     --  Как  же не так? -- с жаром возражает Либле.  -- Как это  не так  уж
сложно! Да мы уже и не надеялись больше тебя...  вас увидеть.  Здравствуйте,
здравствуйте! Ну  как, что... не знаю, даже, о  чем раньше спросить! Ну вот,
господин Тоотс, теперь я и последние остатки разума потерял, стал совсем как
помешанный. Вот чудеса, он домой приехал. Правда,  видел  я сегодня ночью во
сне,  будто  что-то случится особенное,  но кто бы  мог подумать, что именно
такое! Да н  то сказать -- сейчас в деревне самая распрекрасная пора,  можно
отдохнуть от шума городского и  от  вечного этого учения. Будь у меня сейчас
времечко, я бы домой  сбегал да скажи  бы жене: "Ну, видишь теперь,  что сон
мой означал!"  Она, негодная, никогда моим снам не верит. Да только некогда,
нужно хлев ладить.
     -- Да, вы, видно, здорово тут работаете, -- улыбается Тали. -- А вообще
какие новости?
     -- О  новостях  ты  бы должен рассказать,  -- замечает Тоотс, --  ты из
города приехал. Как с книгой Лесты?
     -- Печатается, печатается. Леста прямо счастлив, корректуру правит так,
что голова кругом идет. Что ни день, благодарит и благословляет тебя; ни  за
что,  говорит,  не поверил  бы,  что  у  тебя  такой  решительный  характер.
Разумеется, шлет тебе привет и... Ах да, Киппель тоже кланяется и приглашает
на рыбалку.
     -- Ну его к лешему с его рыбалкой -- некогда. Может, как-нибудь поближе
к осени и приеду. Но что  этот дурень Леста меня  так уж благословляет?  При
чем  тут  я? Выжал  я  из толстяка Тыниссона сто целковых, вот и все. А она,
значит, скоро выйдет, эта книга?
     -- Ну, так скоро еще не выйдет, но когда-нибудь да  появится. Первый же
экземпляр, как  только будет готов,  Леста  обещал  прислать  тебе.  У  него
большие планы: хочет сдать в печать еще одну книгу.
     -- Да,  да,  --  рассуждает  Тоотс, -- это все  же очень  хорошо, когда
человек что-то делает и сам что-то собою представляет.  А  то,  черт возьми,
тянешь лямку, дни уходят и... и одна тоска.
     -- Да,  уж какие у нас  в деревне новости, -- снова вступает в разговор
звонарь,  --  день  да ночь --  сутки прочь,  корпи над своей работенкой  да
дураком делайся -- что ни день, то больше.
     -- Ну, ну, ничего! -- улыбается Тали. -- Почему же так сразу и дураком?
     --  Как  же --  ничего? Вот и  сегодня утром: прямо  так  и видишь, что
соображения не  хватает. Спроси господина  Тоотса, я ведь не  зря говорю. Ну
так вот -- новости? Что  у нас  могут  быть за новости... Но за долгое время
кое-что  и  поднакопилось. Молодой барин  Арно,  верно,  не  слыхал еще, что
портной в Россию  уехал на  опмана учиться...  Жорж этот, или  Аадниэль, или
Кабриэль, или как его там?
     -- Да, слышал, дома говорили, но ведь это неверно.
     -- Правда, сущая правда! Уехал уже несколько дней назад.
     -- Да, это так, -- подтверждает Тоотс.
     -- Да нет  же, --  спокойно улыбается Тали,  --  Кийр  повстречался мне
сегодня на кладбищенском холме.
     -- Повстречался? Кийр? -- оторопело переспрашивает Либле. -- Что... что
за наважденье? Кийр в России, у папаши этой самой девицы... Эркья или Эрнья.
Не-ет, это другой, средний брат  вам повстречался. Они, черти, все  на  одно
лицо, их так просто не разберешь.
     -- Нет, это не был средний брат. Это был именно он, Жорж Аадниэль. Я же
своего соученика знаю. Мы даже с ним чуточку поболтали.
     Либле роняет лопату на землю и вопросительно смотрит на управляющего.
     -- Черт его знает, --  пожимает  тот плечами, -- может быть, по холму у
кладбища бродит дух Кийра?
     --  Дух, -- повторяет Арно. -- А ты  все  еще веришь в духов,  Тоотс? В
школьные годы ты с ними немало повозился. Помнить, как однажды вечером?..
     -- Да что там -- в школьные годы, -- улыбается управляющий.  -- С ними,
видишь, и сейчас приходится  дело иметь. Кто же еще мог быть около кладбища,
если не...
     --  Около кладбища был самый обыкновенный наш соученик Кийр, из плоти и
крови.
     -- Ничего  не  понимаю! --  трясет головой  Либле. --  Теперь уж совсем
обалдел. Целое утро сегодня только и слышишь  -- бац, бац! -- всякие чудеса,
одно  за  другим. Сколько  же  человеческая  башка  может  выдержать!  Вы не
удивляйтесь, ежели я сейчас начну глаза  таращить, плясать и колесом ходить.
Не выносит  мой ум. Но  все же припоминается -- снилось мне сегодня  ночью и
вроде бы  предчувствие было:  случится  что-то  путаное... Эх, будь  у  меня
времечко, добежал бы до  Рая,  притворился  бы, что по делу пришел, пилу или
стамеску попросить; ну и разузнал бы, что там за дьявольская штука такая. Да
только некогда, некогда!
     --  А ну их всех к шуту! -- отвечает Тоотс.  -- Потом все равно узнаем.
Стоит еще из-за них бегать!
     Разумеется,  управляющий  и  сам сгорает  от  любопытства,  так же  как
звонарь,   но  в  присутствии  Тали  предпочитает   делать  вид  холодный  и
равнодушный. Хватит и одного дурака  в Паунвере, к чему еще и себя ставить в
смешное  положение.  Он  намеренно  переводит  разговор  на  другую  тему  и
приглашает Тали  зайти  в  горницу посмотреть  вещи,  которые он  привез  из
России. Март и Либле продолжают работать.
     Когда школьные приятели спустя некоторое время снова выходят во двор, у
хлева возится один Март.  С какой-то грустью  в голосе он говорит, что Либле
содрал  с себя фартук, бряк! --  швырнул на землю лопату  и удрал; и  сейчас
ему, Марту, тоже не охота работать одному.
     -- Куда же он побежал!
     -- Да, ежели бы он сказал, так я знал бы.
     -- Ну, не беда, -- утешает его Тоотс. -- Он вернется. А пока поработаем
вдвоем.  Тебе  из-за этого  уходить не  стоит --  скоро обед, нас хорошенько
покормят.
     Март  настороженно вслушивается в эти слова, потом,  чуть  поразмыслив,
снова принимается  за дело. Тали усаживается на камень  и следит  за работой
каменщиков.  Солнце поднимается все  выше, домой  пригоняют стадо. Маленький
теленок, первым вбежавший во двор, останавливается, широко расставив ноги, и
смотрит  на  работающих,  выпучив  глаза;  затем  показывается   все  стадо,
сопровождаемое  целой  тучей  слепней  и  оводов.  За  ним  во двор  вбегает
пастушонок,  весь  в  поту,  со своим псом; Крантс, тяжело  дыша, высовывает
слюнявый язык  чуть не до земли. Из дома  вылезает старик и начинает бранить
пастуха за то, что тот вчера пустил скот на ржаное поле.
     А Либле все нет.
     -- Портной не говорил,  отчего он  так  скоро  вернулся  из  России? --
спрашивает Тоотс у Тали.
     --  Нет, -- покачивает головой  Тали, -- у нас о России и речи не было.
Кийр разговаривал так, будто он все время оставался в Паунвере, будто никуда
и  не уезжал. Но... показался он мне чуть растерянным, как-то словно дичился
меня. Говорит, а сам в сторону смотрит...
     -- Ха-ха,  --  кивает головой Тоотс, -- верно, именно так он и  делает.
Куда-то он, конечно, ездил, это ясно, но  далеко ли -- бес его знает. А тебе
дома не рассказывали, что он помолвлен с барышней из Рая?
     -- Рассказывали.
     -- Ну?
     -- Что -- ну? -- улыбается Тали.
     -- Ну, что ты на это скажешь?
     -- Да  ничего  не скажу. Ты же еще в городе  говорил,  что дело к  тому
идет.
     -- Но ты вроде когда-то сам был...
     -- Кем был?
     -- Да ничего... я так просто...
     Тоотс снова  усердно принимается за  работу. Арно смотрит на  загорелую
шею  и лицо приятеля  и приходит  к выводу, что  Тоотс за  это  время сильно
возмужал. То, что  он  сейчас  делает, --  это  уже настоящая  работа,  а не
какой-то мимолетный  каприз. Между прочим, и разговор  теперь  с  ним  можно
вести по-серьезному, да и от него  услышишь толковый ответ; планы его уже не
напоминают воздушные замки.
     Наконец  появляется  Либле,  весь  потный,  задыхающийся  от  бега.  Он
подходит к хлеву и кряхтя растягивается на куче песка.
     -- Где ты был? -- спрашивает Тоотс.  --  Оставил  Марта одного, он тоже
чуть не удрал. Ты же сам говорил: надо бы сегодня закончить всю эту сторону.
     -- Обождите немного,  -- тяжело  дыша, бормочет  Либле.  -- Дайте  чуть
отдышаться, расскажу, где был.
     -- Да мы и сами знаем, куда ты ходил.
     -- Ну да, а почему бы вам не знать,  тайна это,  что ли? Ходил на хутор
Рая, куда же еще.
     -- Ну и что, успокоился теперь?
     -- Успокоиться-то успокоился, да поди знай,  что  еще может  стрястись.
Сегодня какой-то чудной день, новости  так  и летят... вж-жик  --  плюх!  --
будто доски  на вяндраской  лесопилке.  Ну,  что  бы там  ни  было,  а  Кийр
вернулся. Сидит себе этакой птичкой в горнице на раяском хуторе  и толкует о
чем-то с Тээле.
     -- Почему же он вернулся? -- допытывается управляющий.
     -- Ох, господин Тоотс, будто меня там кто на  пороге встретил да так  и
доложил -- вот, мол, Кийр вернулся по такой-то и такой-то причине! А ты будь
добр, слушай да запоминай. Не знаю,  золотые мои господа! Не знаю! Раяские и
сами  не  ведают,  почему их  зятек так скоро  обратно пожаловал. Сидит он в
горнице и с Тээле разговаривает -- вот и все, что я видел. А услышать ничего
не удалось: кругом двери-окна заперты,  будто запаяны. Раяскому  старику все
это дело крепко не  по душе, только и твердит:  "А все ж таки это ветрогон".
Но не  беда,  молодые  люди,  время все  распутает,  а бог милостив.  Уж  мы
разузнаем, как эти дела обстоят. Ведь в Паунвере ничего не скроешь.


        VIII

     Кийр и  в самом  деле сидит в  большой горнице  хутора  Рая, с жалобным
видом смотрит, на Тээле и говорит:
     -- Да, Тээле, вот я и снова в нашем любимом родном краю.
     Тээле вытирает с цветов пыль и отвечает лишь после долгой паузы:
     -- Да, вы здесь, это я вижу. И очень странно, что вы опять здесь.
     -- Вы... ты... -- лепечет Кийр, -- ты сердишься, Тээле, что я вернулся.
Но я  же объяснил тебе -- никак нельзя  было мне  там оставаться. Я  не мог,
Тээле, не мог. Это было страшное путешествие. Я готов принести любую жертву,
только не заставляй меня ехать в Россию.
     --  Я не  какая-нибудь рыцарская дочка, -- недовольно отвечает девушка,
-- и мне не нужны жертвы. Мне только хотелось, чтобы  вы стали земледельцем.
Но и этого моего желания вы не смогли выполнить, так зачем же еще говорить о
жертвах.  Да  и  вообще оставим этот  разговор.  По  мне, можете стать  хоть
трубочистом или же до конца дней своих  оставайтесь портным  -- какое мне до
этого дело, но...
     -- Но вы... ты... вы же согласны выйти замуж только за земледельца?
     -- Само собою  разумеется.  Только  за  земледельца.  Я не меняю  своих
мыслей  и  планов  так  быстро, как  вы.  Не  терплю  людей,  которые  вечно
колеблются, сомневаются и никогда не доводят до конца  начатое  дело. Это --
ветрогоны.
     -- Что вы, Тээле! -- Рыжеволосый надувает губы.
     -- Да, да, ветрогоны, ветрогоны!
     -- Поверьте, Тээле,  кто бы ни  был на моем  месте, всякий вернулся бы,
случись с ним такое несчастье.
     -- Так соберите свои пожитки и поезжайте снова.
     -- Снова  в Россию?  -- пугается  портной. -- Нет,  Тээле, в  Россию  я
больше ни за что не поеду. Там ужасные люди. Я готов... я поеду куда угодно,
куда бы вы меня ни послали, но в Россию я больше не ездок. Ох, Тээле, если б
вы только знали!
     -- Тогда поезжайте в Германию, -- усмехается Тээле.
     -- Ну да,  -- кисло морщит физиономию  Кийр,  -- хорошо вам  надо  мной
насмехаться!
     -- Как это  так -- насмехаться! А как  же другие могут по нескольку лет
находиться вдали от родных мест -- в России или в другой стране -- и даже не
помышляют о возвращении. Как мог, например, Тоотс...
     -- Ах, Тоотс! Тоотс такой же мошенник, как и те, что меня обчистили.
     -- Что с вами, Кийр! Стыдитесь!
     -- А вы забыла разве, что он проделывал в школе?
     -- В школе! Но ведь он  уже не школьник. Терпеть не могу людей, которые
обо всех говорят одно лишь дурное. Или, если угодно, возьмите другого нашего
соученика  -- Тали. Тали мог бы приехать.  Тали знает, что родные ждут его с
нетерпением, и все таки не едет.
     --  Ну, -- возражает Жорж, -- во-первых, он не так уж надолго уезжал, а
во-вторых, он сейчас здесь.
     -- Кто? Тали? Арно?
     -- Да, да. Я видел его сегодня.
     -- Вот как? Ну да... И все же... Он всю зиму прожил в городе. А я сама?
Разве я не училась несколько лет в городе? Тоже жила среди чужих. Только вам
вечно бы сидеть дома, под крылышком у мамаши.
     Девушка на мгновение умолкает, а затем спрашивает равнодушным тоном:
     -- Где вы видели Тали?
     -- Он мне только что повстречался.
     -- А-а. Значит, он приехал только вчера вечером или сегодня утром. А не
знаете, куда он шел?
     -- Как будто в Заболотье.
     В раяской горнице  становится  совсем тихо. Кийр  сморкается  и вздыхая
смотрит в окно. Вытянув шею, он оглядывает  веранду  и бормочет  себе что-то
под нос. Ему показалось, будто там сейчас кто-то прошел, почудился  и чей-то
знакомый голос.  Ну  да, конечно,  пойдет  теперь  опять  по всему  Паунвере
молва... Да и вообще, сколько  на свете всяких  бед и злоключений...  Помимо
всех прочих неудач, нужно же было еще притащиться сюда  этому самому Тали...
Каждую минуту тычут тебе в нос -- земледелец да земледелец... Остальные люди
-- будто и не люди, только и ест на свете, что земледельцы! Какое несчастье,
когда человек ничего общего не имеет с земледелием!
     -- О чем вы задумались, Кийр? -- спрашивает неожиданно Тээле.
     --  Я? -- оторопело отвечает рыжеволосый. -- Ни о чем не думаю. Смотрю,
какие превосходные нынче у вас хлеба.
     -- Хлеба! Что вы смыслите в хлебах! Будь бы земледелец, тогда бы еще...
Тоотс в этом разбирается, Имелик... Тали... Даже Либле знает больше, чем вы.
     -- Так что же мне делать?  -- плаксивым  тоном  спрашивает Кийр. --  Не
могу же я... Не понимаю, как можно так мучить человека?
     -- Глупости, Кийр,  кому  охота вас  мучить?  Но скажите  сами,  что вы
смыслите в земледелии? Или вы научились за те несколько  дней, что пробыли в
отъезде? Обещали  вы, правда, научиться быстро,  но так быстро едва ли можно
приобрести знания. Верно ведь?
     -- Я смогу  учиться и  где-нибудь здесь, на  родине. Ведь  не только  в
России можно поучиться земледелию.
     -- Ну, тогда нанимайтесь к Тоотсу.
     -- К Тоотсу? Почему именно к Тоотсу?
     -- Лучшего земледельца у нас в округе нет -- вот почему.
     -- Ах, Тээле, Тээле! Какой вы черствый, бессердечный  человек! Я пришел
сюда за утешением, но вижу, что... Да, да...
     Рыжеволосый покачивает головой и громко сопит. Тээле  возится у книжной
полки,  время  от времени перелистывая то  одну, то другую запыленную книгу.
Вдруг  брови  ее  поднимаются,  словно  ей попалось  в  книге  что-то  очень
любопытное, она искоса поглядывает на Кийра и с лукавой улыбкой говорит:
     -- Настоящий мужчина  не нуждается в утешении, настоящему мужчине нужен
добрый совет. И вот такой совет я вам и даю. Идите к Тоотсу учиться. Как это
мне раньше не пришло в голову!
     -- Перестаньте об этом говорить, Тээле!
     --  Нет,  Кийр, я  только начинаю об  этом  говорить. Это же прямо-таки
блестящий  плац.  Подумайте,  вам  не  надо больше  ездить ни  в  Россию, ни
куда-либо  еще, вы останетесь здесь же под  боком. Можете даже ходить  домой
обедать.
     -- В жизни не пойду к Тоотсу учиться.
     --  Не пойдете?  Ладно, как  хотите. Мне-то какая  печаль! Можете  хоть
сейчас  отправляться домой и браться за иголку, и шейте себе сколько угодно.
Но меня удивляет, что... что...
     -- Что вас удивляет? -- настораживаясь, спрашивает рыжеволосый.
     --  Да то, что человек, который  готов принести любую  жертву, не хочет
выполнить самое скромное желание. Так что все ваши клятвы и обещания -- лишь
пустые слова и ничего больше. Отправляйтесь лучше домой, садитесь за шитье и
не теряйте драгоценного времени. Теперь  я вижу вас насквозь,  мне ясно, что
вы за человек. До поездки в Россию я  была  о вас совсем другого мнения.  Но
все равно, все равно. В жизни бывает столько разочарований; одним больше или
меньше, это почти безразлично. Итак, конец! Но знайте, виноваты в этом вы, а
не я.
     -- Конец? -- с испугом  переспрашивает  портной. -- Какой  конец? Какой
конец?
     -- Конец, -- тихо повторяет  Тээле это короткое,  но столь страшное для
Кийра слово.
     --  Ох,  Тээле,  Тээле, какой  вы жестокий,  бессердечный  человек!  --
вздыхает Кийр. -- До поездки в Россию я тоже был о вас другого мнения.
     --  Ну что ж,  --  спокойно  улыбается  хозяйская дочь, --  благодарите
судьбу, что успели меня вовремя раскусить.
     -- Н-да, н-да... -- снова многозначительно покачивает головой Кийр.
     На  дворе сияет солнце, рассыпают свои трели жаворонки, на земле мир  и
божья благодать, только у Жоржа душа словно попала на шерстобитню  под самые
зубья.  Последние  недели  выдались  для  Жоржа  такими  мрачными, что он  с
наслаждением взял бы большие ножницы и вырезал эти дни из своей жизни. В его
сердце порой вонзается  не одна иголка, а целая пачка иголок, даже целых две
пачки. Они "стегают" и "стегают" его вдоль и поперек, как будто имеют дело с
воротником  куртки.  Все  мысли  и планы  в  голове перепутались, как клубок
ниток, попавший в лапы котенку; даже уверенность в  себе пропадает. А где-то
здесь же рядом  злорадно ухмыляется  над его беспомощностью чья-то противная
рожа  -- это, конечно, земледелец  Йоозеп Тоотс, вор и пропойца. И как такой
еще не провалился в пекло!
     В  первой  комнате  открывается дверь и  на  пороге появляется  хозяйка
хутора. Обращаясь к Кийру и Тээле, она произносит одно-единственное слово:
     -- Обедать!
     Кийр хватается за свою узкополую шляпу  и  пятится к двери,  ведущей во
двор.
     -- А вы не хотите? -- спрашивает Тээле.
     -- Нет, нет, мне... некогда, -- заикается Кипр.  --  Я должен  сразу же
домой... и... и... Ах да, я еще хотел  спросить, Тээле, как... как же теперь
будет?
     -- Как  будет? --  серьезно повторяет  Тээле.--  Мои условия достаточно
ясны. Сделайте так, как я сказала, тогда...
     -- Тогда, что тогда?
     -- Тогда... тогда все останется так, как было до поездки в Россию.
     -- Но, Тээле, дорогая Тээле, не могу я идти к  Тоотсу!  Подумайте сами,
что скажут в Паунвере!
     -- Не знаю... Поступайте как найдете нужным.
     Кийр  пожимает своими  тощими плечами, топчется еще с минуту на месте и
вдруг исчезает молниеносно, как человеческое счастье. Тээле молча садится за
обеденный  стол  и  делает  вид, будто не замечает  вопросительных  взглядов
сестры.
     -- Ну, жених вернулся, -- говорит наконец сестра.
     -- Вернулся.
     -- Так быстро выучился на опмана?
     -- Я его не экзаменовала.
     -- Почему  же он  так скоро  прилетел  обратно?  --  спрашивает раяский
хозяин.
     -- Кто его знает. Говорит, будто обокрали в дороге.
     --  Вот те и на! Ну и... Да что ты с  ним возишься? Пошли  его  ко всем
чертям -- какой из него земледелец!
     -- Как это вожусь? Я его сюда ни разу не приглашала, -- отвечает Тээле.
И, наклонившись к уху сестры, шепчет: -- Я тебе потом все расскажу.
     А  Кийр  несется  в это время  домой,  то и  дело  оборачиваясь, словно
опасаясь погони.  Сегодня в  руках у него  нет больше  тросточки с блестящим
набалдашником, которую он всегда носил с собой. Эта несчастная трость сейчас
в  России в руках у какого-нибудь воришки, и, должно быть, оплакивает своего
прежнего хозяина и тихую деревню Паунвере.
     -- Ну,  как  обошлось? --  спрашивает старый портной,  встречая сына во
дворе.
     -- Да как обошлось... -- вздыхает сын. -- Теперь она меня к Тоотсу шлет
учиться. А не то -- конец.
     -- К Тоотсу? Это почему?
     -- Тоотс, говорит, лучший земледелец в округе.
     -- Во всяком  случае... да... да, -- рассуждает портной. --  Земледелие
Тоотс знает, но... подобает ли тебе к нему наниматься?
     --  В  том-то и дело, -- чуть  не плача отвечает  сын. -- Лучше  сквозь
землю провалиться, чем идти к этому мазурику!
     -- Ну и капризы у этих ученых барышень! -- почесывая лысину, восклицает
старый Кийр. -- Очень жаль, что ты не поехал к господину Эрнья.
     --  Как же я  мог поехать к господину  Эрнья,  если меня в  Москве  так
обчистили, что ни туда ни сюда, -- уже в который раз начинает Жорж печальную
повесть о  своем  путешествии. В  это время  во дворе  появляются  и  другие
домочадцы. Им хочется еще раз послушать о злоключениях их  несчастного Жоржа
на чужбине.
     --  Железнодорожный  билет и  тот  украли,  -- тоскливо  начинает  свой
рассказ Жорж, --  как  же  мне было  дальше  ехать.  Все в  кошельке было: и
деньги,  и  паспорт, и билет. Как только в Москве  из  вагона вышел  -- ну и
народу было! -- так кошелек  сразу и пропал. Сначала я  не знал, что делать,
потом один господин посоветовал к жандарму обратиться. Но пока я с жандармом
разговаривал и протокол составляли, чемодан тоже пропал.
     -- Ужас какой! -- восклицает мамаша.
     --  Только и осталось у меня, что подушка, одеяло да маленький узелок с
едой,-- вот и все. Трость я забыл в вагоне.
     -- Подумать только!
     --  Ну  да, но мне кажется, чемодан стащил тот  самый господин, который
меня к жандарму послал. Обещал за чемоданом, одеялом и подушкой присмотреть,
а сам вместе с чемоданом исчез. Ну  скажи, папа, как мне было ехать  дальше?
Один  только добрый  человек нашелся  --  жандарм.  Он  по  моему  школьному
свидетельству -- оно у меня в записной  книжке оказалось -- выдал мне вместо
паспорта другое удостоверение и сказал: "Ничего, молодой человек!"
     -- А Москва --  красивый город? -- с хитрой усмешкой спрашивает младший
брат.
     -- Помалкивай!  -- кричит на него  Жорж. -- Не до того  мне было -- еще
город  осматривать! Ну да,  галоши я  тоже  в  вагоне  забыл.  После,  когда
вспомнил, и вагон тот, и весь поезд уже укатили.
     --  Ох господи,  как же это ты оказался таким  бестолковым? --  говорит
мама. -- Дома всегда был разумным, смышленым.
     -- Сердце все  время так болело,  будто огнем жгло.  Кругом чужие люди,
никто тебя  не утешит, не скажет дружеского слова. Все время  в горле комок,
плакать хотелось... А в  вагоне  все --  словно волки. А потом еще ввалилась
ватага  босяков,  стали меня  евреем обзывать. Чуть  что -- сейчас же снова:
"Ну, Берка, ай-вай,  как твои  гешефты?"  Где уж  тут было о тросточке или о
калошах помнить, лишь бы выбраться оттуда!
     -- А ты бы им сказал, что ты не еврей, что ты эстонец.
     -- Да разве я не говорил! А что толку? Чем больше я с ними спорил,  тем
больше  они  издевались. Все время только  и знай: "Таких рыжих эстонцев, --
говорят, -- не бывает. Это Йоська, а хочет себя за эстонца выдать".
     -- Показал бы паспорт! -- ехидно подсказывает младший брат.
     -- Заткнись ты! -- снова орет  Жорж,  замахиваясь  на Бенно. -- Что ты,
дермо, в путешествиях смыслишь!
     Младший брат горбится и жмурит глаза, как кошка.
     -- Жорж, зачем ты так грубо!  --  старается мама урезонить рассказчика.
--  Раньше таких слов от тебя никогда не слышали.  А ты, -- обращается она к
младшему отпрыску, -- помолчи и не вмешивайся в разговор.
     -- Ну,  ну! -- продолжает допытываться  папаша Кийр, хотя  история этой
поездки ему уже  более или менее  знакома.  -- Ну,  и как же  ты  наконец...
оттуда выбрался?
     --  Как выбрался! -- Жорж  хмурит брови, искоса поглядывая на Бенно. --
Продал одеяло и  подушку н стал  подумывать, как бы  домой попасть. Какой-то
кондуктор товарного поезда,  или кто он там был  такой, --  купил у меня все
это  и взял меня с собой до  Пскова.  Ох<b>,</b>  и растрясло же нас в этой ужасной
поездке...
     -- Хорошо еше, что штаны не  продал,  -- снова вмешивается Бенно. -- Не
то вернулся бы, как аист голоногий!
     -- Сам  ты  аист! --  вопит  окончательно взбешенный  Жорж,  кидаясь  к
насмешнику. Младший брат, видя, что дело принимает серьезный оборот, удирает
в дом. Разбушевавшиеся братья опрокидывают стоящее на пороге ведро со свиным
пойлом и  в пылу  драки,  топчась  на  одном  месте,  измазывают свою  обувь
скользкой и вонючей жижей. Тут вмешивается мамаша, она хватает Жоржа за полу
пиджака, стараясь разнять драчунов, но, поскользнувшись, сама падает, да так
и остается сидеть на залитом помоями пороге.
     -- Тише,  тише! -- кричит старый Кийр. -- Этот Бенно  в последнее время
совсем от рук отбился, такой озорник, прямо  нет с  ним никакого сладу. Это,
конечно, из-за глистов, никак от них не избавиться, хоть и лечим  его. Тише!
Тише! -- Но в это мгновение портной теряет свои очки и носится по двору, как
слепой.  Бенно хватает  в сенях  какую-то корзинку  и  швыряет  ее  вместе с
картофельной шелухой  и землей Жоржу прямо в  голову, а  средний брат в  это
время помогает мамаше подняться с порога.
     Наконец  спокойствие  восстановлено,  Бенно  за свое  наглое  поведение
получил изрядную  трепку, и Жорж продолжает в комнате свой рассказ, время от
времени выуживая из-за воротника то  кусочек картофельной шелухи, то комочек
земли.
     -- Самое  ужасное,  что я испытал в  дороге,  это  была езда в товарном
вагоне,  --  говорит он. -- Вагон,  куда меня  запер  кондуктор,  до  самого
потолка был набит всякими ящиками.  Только  возле двери оставалось еще ровно
столько места,  чтобы кое-как  стоять. И когда поезд тронулся, все эти ящики
зашатались и загрохотали --  вот-вот  раздавят тебя. Чудо еще, что они вагон
не разбили. У меня все время дух захватывало, боялся самых верхних ящиков --
вдруг какой-нибудь на голову свалится, тогда... И всю дорогу, пока тряслись,
ни разу меня не выпустили... Даже по нужде не выпускали.
     -- А как же ты?.. -- спрашивает папа, протирая очки.
     -- Да как... влез на самый верх и... Потом во Пскове меня выпустили, но
там  уже  оказался другой кондуктор, тот  и не  знал,  что  я в  вагоне был.
Расшумелся,  раскричался,  хотел  меня  к жандарму  тащить.  Но  я  ему  все
объяснил, н умоляя его, и денег дал... в конце концов он меня отпустил. "Ну,
бог с тобой, -- говорит, --  только убирайся поскорее  к черту".  А узелок с
едой я забыл в вагоне.
     --  Господи боже мой! -- восклицает  мамаша. -- Только и слышишь: забыл
да забыл.
     -- Погоди, мама, пусть говорит, -- вмешивается папаша Кийр. -- Конечно,
это халатность -- все  забывать, Ах да, когда же ты свои часы  продал? Такие
красивые часики!
     -- Вот тогда  и  продал, -- объясняет Жорж.  --  У  меня не осталось ни
копейки, последние деньги  отдал зверюге кондуктору, чтобы отпустил меня, не
то, чего  доброго,  в  кутузку засадили бы.  Семь  рублей  пятьдесят  копеек
получил  за них, а за цепочку -- два семьдесят пять,  всего  десять двадцать
пять.
     -- Десять рублей  двадцать пять копеек за такие прелестные часы и такую
прелестную  цепочку? -- покачивает лоснящейся лысой головой старый  портной.
-- Ай-ай! Ай-ай! Ну и влетела же в копеечку эта поездка в Россию.
     -- Да, два рубля я проел тут же на вокзале -- так я был истощен. Хотя в
вагоне узелок с припасами еще  был при  мне,  но в этом  страшном  грохоте и
думать  не хотелось  о еде. За рубль двадцать  пять я  купил Бенно в подарок
ножик, но потерял его...
     -- Хм...  опять! -- не  может  удержаться от нетерпеливого  восклицания
мама.
     -- Ну да, стал я  на улице рассматривать  ножик, а на том месте как раз
была такая  решетка  или...  не  знаю, как  это...  ну,  словом,  куда  вода
стекает...  нож  из рук вывалился и бац!.. туда  вниз.  Ковырял я прутом, да
разве  достанешь!  Вернулся после  этого на  вокзал,  купил  билет и  поехал
дальше... уже в пассажирском вагоне и... по-человечески.  В Валга опять поел
и  купил конфет -- обрадовался, что скоро дома буду.  Ну вот, а  когда сошел
уже на нашем вокзале, оставалось у меня еще девять копеек. На них я купил  в
Пиккъярве булку.
     -- Боже ты мой, и впрямь как аист! --  всплеснув руками,  говорит мама.
-- Бенно прав  -- как аист. Гол  как  осиновый кол! Ни белья,  ни одежды, ни
денег, ни  часов. Калоши, трость... Ох, даже думать не хочется! Слава  богу,
что хоть сам цел остался, вещи как-нибудь наживешь... постепенно. Но трудно,
конечно.
     -- Безусловно, -- поддерживает ее папа. -- Мне больше всего жаль часов.
     -- Да, да, -- Жорж склоняет голову  набок. -- Попали бы вы сами в такую
беду, просидели бы столько времени среди этого грохота... ой, ой!
     -- Ну да, -- тихонько вздохнув, начинает старый Кийр. --  Так что же ты
теперь  собираешься делать, Жорж? Пойдешь на выучку к Тоотсу или не пойдешь?
Теперь, когда мы потерпели такой убыток, нельзя  бросать дело на полпути. Ты
должен поступить так, как Тээле велит. Ничего не попишешь.
     Мамаша, уяснив себе суть дела, тоже принимается уговаривать сына идти к
Тоотсу и вообще делать все, что Тээле прикажет.
     Рыжеволосый тяжело вздыхает и трясет головой. Легче, пожалуй, вернуться
в  тот товарный вагон,  чем  идти в  Заболотье.  Удивительно, как нарушилось
такое до  сих пор спокойное течение его жизни: вынужден был  уехать из дому,
но к  месту  назначения  не добрался,  в пути  тоже нельзя  было оставаться.
Сейчас  он, правда,  уже дома,  но  тут  его снова волокут, точно на аркане,
туда, куда его тощим ногам так не хочется идти.
     --  Дала ты уже Бенно  порошок от  глистов?  -- спрашивает он, стараясь
перевести речь на другое.
     --  Бенно сегодня получил  в наказание две порции порошка, --  отвечает
мамаша, сердито поглядывая на дверь передней.


        IX

     Арно  Тали  медленно выходит  на  дорогу. Ему вспоминается один далекий
зимний день. Было это давно, он тогда еще учился в приходской школе. Однажды
после  полудня стоял  он  на  этом же  самом  месте; перед ним  расстилалось
снежное  поле.  В  кустиках  сухой  полыни  свистел ветер, печально шелестел
пожелтевший тысячелистник.  Чуть поодаль из-под снежного покрова  беспомощно
выглядывали  редкие  стебельки. На  поле  вдоль межи  тянулись  свежие следы
полозьев... Ему  не хотелось бы, чтоб тот грустный  день  когда-нибудь снова
вернулся; слава богу, что он позади и никогда больше не возвратится! А какое
богатство  красок  и  ароматов  на  меже  сейчас!  Как  волнуется рожь,  как
колышутся над ней облачка плодотворящей пыльцы! Здесь миллиарды незримых рук
несут  атомы, которые  дадут  начало  зерну.  Здесь  маленькие ангелы  ведут
хоровод, протирая глазки и прочищая уши, полные цветочной пыли.
     Арно выходит на  межу и  медленно шагает дальше.  Бредет он  без всякой
цели,  никуда ему не нужно идти, но, может быть, он таким образом  дойдет до
хутора Рая. Можно пойти на  хутор  Рая, а можно и повернуть назад -- ему это
безразлично.  Сквозь душевный хаос слышит  он тихие звуки --  музыку летнего
дня, -- и важно не то, куда он идет и что делает, нет,  радость сегодняшнего
дня заключается в том, что он снова видит и слышит окружающую его красоту.
     Можно  заглянуть и  на хутор  Рая.  Это  его  ни к  чему  не обязывает,
особенно теперь:  теперь Тээле от него  так же далека, как тот хмурый зимний
день, когда он бродил по этому же полю. А можно и повернуть назад, времени у
него много, не все ли равно, чем сегодня заняться.
     Но  вот музыка летнего дня  умолкает,  и Арно кажется,  будто солнечный
свет  потускнел  и  уже  блекнут яркие краски цветов, усеявших межу.  В ушах
звучат обрывки слов, которые он недавно слышал, вспоминается девичий взгляд,
улыбка.
     Где она теперь, та  девушка, которая умела так  улыбаться?  Может быть,
она тоже бродит где-нибудь вдоль межи и глядит на волнующуюся рожь? Ведь она
тоже уехала  в деревню,  к своим  родителям. Или, может  быть,  рядом с  ней
сейчас шагает другой  -- она же не выносит одиночества. Ей нравится бывать в
обществе, где можно блеснуть  своим остроумием и неожиданными метафорами.  С
каким нетерпением ждал он, Арно, чтобы миновала наконец эта суматошная зима,
как жаждал избавиться от томительных балов и вечеринок,  на которые он ходил
вопреки своему желанию.  Он  никак не мог оставаться дома, зная, что на этих
балах  всегда бывает та,  о ком он думает и днем и ночью. Недаром сказал ему
однажды  Леста: "Мы вечно выбираем для развлечения самые  тоскливые  места".
Тогда Леста еще не знал, отчего они ходят на эти вечера. А потом он перестал
сопровождать  своего друга  и  не спрашивал  больше, куда тот идет и  откуда
возвращается. Арно стал бывать на балах один и мысленно говорил теперь себе:
"Мне больше некого и нечего брать с собой, кроме своего креста".
     Но вот отшумела зима. Что же ему теперь -- ждать осени  и желать, чтобы
поскорее промелькнуло и без того короткое лето?
     Арно  останавливается. Совсем  малышом  приходил он сюда вместе  с Мату
собирать  малину.  Как  радовались оба  каждой  найденной  ягодке!  Ягод они
никогда не съедали тут же,  а  нанизывали их на  соломинку, чтобы можно было
похвастаться дома.  И  Арно  вспоминается,  как  он  в  детские  годы  часто
расхаживал с ниткой красного жемчуга.
     Сейчас трава возле камней примята, словно в этом тихом уголке топтались
сорвавшиеся  с  привязи  лошади.  Белеет  разорванная папиросная  коробка  и
несколько раздавленных папирос.
     Через  несколько  минут Арно  поднимается  и бредет  дальше.  Вскоре он
оказывается у раяского дома, к которому в прежние времена приближался обычно
с чувством особого почтения. А  сейчас ему кажется, что  это гордое строение
потеряло немалую долю своего былого великолепия:  во-первых, оно как будто и
не такое уж большое; во-вторых, выгоревшая и сморщившаяся краска  на стенах,
кое-где  отстающая тонкими чешуйками,  придает  ему старый,  запущенный вид.
Арно не прочь бы еще  немного  поглядеть на этот  дом и освежить связанные с
ним воспоминания,  но его уже  заметили из  окон; его  радостно встречают  и
ведут в горницу, как самого дорого гостя.
     --  А-га, -- говорит Тээле, -- наконец-то соскучился в городе, потянуло
в Паунвере. Тебя тут давно ждут, а наш Арно все не едет и не едет. Ну, разве
не чудесно здесь в деревне? А?
     -- Да, хорошо, -- отвечает Арно.  Но  пусть бы Тээле  не говорила сразу
так много, так быстро и с таким жаром. Куда она боится опоздать и что им так
уж необходимо сказать друг другу?  Может  быть, этим потоком  слов она хочет
скрыть свое смущение или какое-то другое чувство?
     -- Ты чуть не пропустил самую прекрасную пору.
     -- Не беда, лето еще впереди.
     --  А  у нас в Паунвере  много  всяких новостей. Подумай  только, Тоотс
вернулся из России.
     -- Знаю. Кийр тоже вернулся.
     -- Вот как. Значит, тебе уже известно, что и Кийр побывал в России?
     -- Конечно. Я знаю даже больше того. Да... Поздравляю.
     -- Ну да, дома тебе, разумеется, успели сказать. Благодарю. Правда, все
это очень неожиданно? -- спрашивает Тээле и краснея отводит взгляд.
     -- Ничуть, -- отвечает Арно. -- Что же тут неожиданного. Всякое бывает.
Отчего это должно быть неожиданным? Кийр -- славный парень.
     -- В самом деле?
     Тээле испытующе смотрит  на школьного товарища, словно стараясь  что-то
прочесть в его взгляде. Но школьный товарищ сохраняет холодный и равнодушный
вид;  ни  искорки  не  блеснуло  в  его  глазах.  Этот спокойный,  ничем  не
омраченный взгляд больно задевает Тээле. Девушке вдруг становится ясно,  что
вместе с прежними временами навсегда ушли и прежние чувства: ведь Арно не из
тех  людей,  которые  умеют  скрывать свои  переживания. Он  и  в самом деле
безразличен  теперь к судьбе своей школьной подруги, это  видно по тому, как
он сказал, словно желая ее ободрить: "Кийр  -- славный парень". Может  быть,
ей  только  показалось или  действительно Арно вздохнул с облегчением, когда
Тээле  сама подтвердила дошедшее до него известие? Если так, то  значит, она
была для  него  лишь  обузой и теперь он эту  обузу  с  какой-то легкостью и
естественностью сбросил с себя. Значит, так. Всего этого можно было ожидать,
всего этого можно было опасаться, и все же  до  сих  пор теплилась в ее душе
хоть какая-то надежда!
     --  В самом  деле? --  снова спрашивает девушка.  -- В самом деле  Кийр
славный парень?
     -- На  мой взгляд -- вполне,  -- отвечает Арно. Лишь в это мгновение он
улавливает  горечь  во  взгляде  и  интонации  своей  школьной  подруги;  он
понимает, что сказал больше, чем следовало бы.
     --  Возможно,  -- произносит Тээле. -- Я  не  нахожу  в нем  ничего  ни
особенно хорошего, ни особенно плохого. Но у него  есть одна приятная черта:
он не мечется из  стороны в сторону, как некоторые другие, а  остается верен
раз и навсегда задуманным планам. Он... не знаю, как это получше выразить...
волевой, что ли. Во всяком случае, настроения  его не меняются от  малейшего
дуновения ветерка.
     Арно едва заметно краснеет, но отвечает с тем же спокойствием:
     -- Да, это тоже в нем есть.
     -- Правда? Ты это тоже заметил? Еще в школе...
     -- Да, -- соглашается с ней Арно.
     -- Я не люблю ветреных людей. Пусть они будут и умные, и  остроумные, и
образованные,  но  рядом  с  решительным, надежным  человеком они смешны. Не
правда ли? Да и я ведь уже не девчонка, которая ищет внешнего лоска.
     В этих  словах  Арно чувствует еще большую  горечь. Он медленно обводит
взглядом  комнату,  стараясь  вспомнить,  где и когда  он мог  внушить  этой
девушке какие-то  надежды относительно себя. Нет, ему не следовало приходить
в Рая, эти посещения  никогда не приносили  ему  радости. Девушка пристально
смотрит на юношу и как будто угадывает его мысли.
     -- Оставим этот разговор,  -- говорит она резко. -- К чему толковать об
этих скучных вещах. У каждого своя дорога. Расскажи мне  лучше, что нового в
городе, там, конечно, жизнь куда интереснее, чем в деревне.
     -- В  городе  тоже  ничего  особенного.  Леста  просил  кланяться  всем
знакомым, а значит,  и  тебе.  Вот  почти  и  все.  Сам он  тоже  собирается
ненадолго приехать в деревню отдохнуть.
     --  Вот  как. Да-а...  Мне Тоотс говорил, будто  он стал писателем. Это
правда.
     -- Правда. Его книга сейчас печатается.
     -- Смешно!  Леста -- писатель! Никогда бы не поверила, скорее уж ты мог
стать писателем.
     -- Почему?
     -- Ты уже в школьные годы любил фантазировать.
     -- А! -- машет рукой Арно. -- Из меня ничего не выйдет.
     --  Как так? --  удивляется девушка.  Она хочет еще что-то  сказать, но
вдруг начинает прислушиваться. За дверью кто-то кашляет, затем слышен робкий
стук. -- Да, войдите.
     В приоткрытую дверь просовывается рыжая голова Кийра.
     -- Входите, входите! -- повторяет Тээле.
     -- Нет... Я... -- попискивает с порога Кийр.  -- Я... я боюсь помешать.
Я... заглянул лишь на минутку. Здравствуйте! Мне нужно тебе... вам... что-то
сказать. Не знал, что здесь чужие.
     -- Проходите. Здесь нет чужих. Вы же знакомы с Тали.
     -- Знаком, конечно,  -- бормочет портной, теребя в руках свою узкополую
шляпу.
     -- Так входите и садитесь, не разыгрывайте комедию.
     Рыжеволосый делает  еще  несколько  шагов  и присаживается  на  краешек
ближайшего стула.
     -- Ну, что слышно хорошего? -- спрашивает Тээле.
     -- Ничего. Жара страшная.
     -- У Тоотса были?
     -- Что? -- пугается Жорж. -- Ах, у Тоотса? Нет, не был еще.
     -- А почему?
     -- Не... не было времени. Потому я и пришел сюда... может быть, вы сами
поговорите с Тоотсом об этом деле... Я не хочу туда идти. Может быть, лучше,
если бы вы сходили...
     -- Я? И не подумаю  идти к Тоотсу! Это дело ваше -- пойти или не пойти.
Вы же не маленький мальчик, которого надо взять за  ручку и отвести в школу.
Нет,  Кийр,   свои  дела   решайте  сами,  у   вас   достаточно  для   этого
предприимчивости и энергии.
     -- Да, но...
     Однако  хозяйской дочке надоедает  нытье жениха.  Она  поворачивается к
Тали  и заводит  речь  совсем  о другом,  рассказывает о  барышне Эрнья,  об
Имелике, о том, как, однажды в погожий воскресный день все они были в гостях
у кистера.  Арно, вероятно, пробудет здесь до осени?  Вот теперь их компания
станет больше, можно веселее проводить время. Правда?
     -- Да, -- отвечает Арно. -- Я тут побуду немного.
     Когда Тали собирается уходить, Кийр быстро вскакивает с места.
     -- Я тоже пойду. Мне нужно с тобой поговорить. -- И, обращаясь к Тээле,
добавляет запинаясь: --  Завтра... я снова  приду сюда, тогда и весточку вам
принесу.
     -- Какую весточку?
     -- Да нет... Так просто... я... мне хотелось вам что-то сказать,
     -- Удивительно! Вечно вам  нужно  всем  что-то  сказать, со всеми нужно
поговорить, и так ничего и не говорите. Что это вы чешетесь?
     -- Да нет, как это чешусь? Завтра принесу  весточку. Затем оба школьных
товарища покидают горницу  хутора Рая  так же тихо,  как и  появились. Тээле
продолжает стоять  посреди комнаты и в  раздумье смотрит  прямо перед собой.
Красивые брови  ее хмурятся, в  уголках рта  залегают горькие  морщинки. Она
резко  срывает  с цветка  листок и  раздирает  его на мелкие  кусочки. Затем
озирается вокруг,  словно ищет, что бы еще разорвать. Взглянув в  окно,  она
видит, как школьные товарищи медленно шагают по проселку к шоссейной дороге.
Один  из них, к которому она совсем равнодушна, завтра вернется сюда и снова
"принесет свою весточку", а другой, которого она так ждала, да и сейчас  еще
ждет, может быть, никогда больше не вернется; сегодня она сама отпугнула его
своими  безрассудными  речами.  Какая  опрометчивость  с ее  стороны,  какая
глупость! Разве так отвоевывают потерянные сердца?
     Нет, она не может больше оставаться в бездействии.  Она должна наказать
самое себя  и в то же время отомстить тому, другому. Тээле быстро  выходит в
другую комнату,  возвращается оттуда с фотографией и пачкой  писем и рвет их
на  мелкие  клочки,  держа  высоко  перед  окном: ей  словно  хочется, чтобы
удаляющийся по  дороге  юноша видел ее  поступок. Так  будет  порвана всякая
связь с прошлым.  Пусть  все идет  прахом. Все,  что  когда-то было дорого и
мило.  Смотри!  Смотри,  Арно!  Вот она,  твоя  фотография,  и  твои  лживые
письма... На полу, в пыли. Ты сам этого хотел.
     Девушка отбрасывает ногой  клочки бумаги и  в  гневе произносит  слова,
которые должны остаться здесь, в этих стенах, слова, которых никто не должен
слышать.  Потом  взгляд ее падает  на обрывок письма,  где  можно разглядеть
удивительные  слова,  кусочек  фразы,  шутливой, но  в  то  же  время  такой
ласковой,  что  Тээле  невольно  тянется поглядеть поближе. Да, так писал он
когда-то...  Но такие  слова  встречаются и на  других листочках,  она  ясно
помнит.  Верно,  они  есть  и  еще  где-то,  надо только  поискать.  Девушка
наклоняется еще ниже к  листочкам, разглядывает,  нежно касается  их руками,
как  ребенок, сломавший любимую игрушку, и  чувствует,  как  глаза  ее вдруг
застилает пелена, как сливаются все слова и фразы...
     На  разорванные листочки  падает  слеза, девушка тщательно подбирает  с
полу клочки бумаги и снова относит их в другую комнату.
     Между тем школьные товарищи  успели уже отойти довольно далеко и сейчас
как раз сворачивают с проселочной дороги на шоссе.
     -- Да, Тали, -- после некоторого вступления говорит Кийр. -- Не окажешь
ли мне по старой дружбе услугу?
     -- Например?
     -- Не пошел  бы ты к этому старому Кентукскому Льву и не поговорил бы с
ним об одном деле?
     -- Я прежде всего должен знать, что это за дело.
     -- Ну да...  -- нерешительно  продолжает Кийр, втягивая голову в плечи.
-- Во всяком случае... Я сейчас тебе скажу... Но это должно остаться тайной,
дорогой Тали. Об этом никто не должен знать, ни одна душе, понимаешь?
     -- Как тебе угодно, дорогой Кийр.
     -- Ну так  вот... -- Рыжеволосый постепенно оживляется. --  Дело в том,
что я решил научиться земледелию. К этому есть  различные  причины, о них  я
тебе как-нибудь потом расскажу. А во всей округе здесь никого, кроме Тоотса,
нет. Хи-хи, да и Тоотс сам -- не ахти какой знаток, но где лучшего взять. Не
мог бы ты сходить к Тоотсу и сказать, что я хочу у него поучиться? А?
     -- Вот как. А не лучше ли тебе самому с ним поговорить?
     -- Нет, дорогой Тали. Ты же  знаешь, Тоотс  ужасный насмешник,  а кое в
чем у него вроде бы винтиков  не достает. А теперь еще этот Либле там...  Не
хочется с ними канителиться.
     -- Но если ты пойдешь  в Заболотье  учиться, все равно  придется с ними
канителиться.
     --   Ну,   тогда-то   я   как-нибудь  справлюсь.  Главное   --  сначала
договориться.  Будь добр,  сходи. Видишь ли,  после того, как  ты пойдешь  и
принесешь мне  оттуда весточку, я  тебе расскажу такую забавную вещь,  какая
тебе и во сне не снилась. Пойдешь?
     -- Могу и пойти, -- улыбается Тали.
     -- Ну вот, большое тебе спасибо! Теперь эта забота у меня с плеч долой.
Видишь ли, дело в том, что Тоотс... хи-и... Тоотс метит к раяским хозяевам в
зятья. Смешно, а?
     Тали пожимает плечами и задумчиво смотрит в сторону Паунвере.
     -- Ну как же не смешно! -- продолжает рыжеволосый. -- Я ему сколько раз
говорил: "Не выставляй себя  на посмешище, Тоотс. Так Тээле и пошла за тебя,
старого Кентукского Льва!  У Тээле  есть  за кого  выходить, Тали  ведь  еще
жив-здоров..."
     -- Ах, оставь, оставь, дорогой Кийр! -- машет рукой Арно.
     -- Как это -- оставь? Ты что, раздумал на Тээле жениться?
     -- Оставим этот  разговор. Поговорим о  чем-нибудь другом. Пусть  Тоотс
женится на ком хочет.
     --  Вот  как! Значит,  ты  не против того, чтобы Тээле  вышла замуж  за
кого-нибудь  другого?  А?  Не  против?  Скажи,  скажи,  приятель,  я  другим
разбалтывать не пойду, это не в моих привычках. Ты, значит, не против?
     -- А что я могу иметь против? -- хмуро отвечает Тали.
     -- Ага-а. Это я и хотел  знать. Да и как ты можешь быть против,  если у
тебя уже другая есть,  даже лучше, чем  Тээле. Да и Тээле эта -- тоже не бог
весть какое сокровище.  Правду говоря... Ну да ладно, что об этом толковать.
Но  для  Тоотса  она все-таки  слишком  хороша.  Тоотс  пускай достает  себе
индианку какую-нибудь из  Америки или же в России  ищет  себе невесту. Хи-и!
Правильно, Тали?
     Тали улыбается и вдруг произносит:
     -- Ведь Тээле -- твоя невеста.
     -- В  самом деле? --  оторопело спрашивает Кийр. --  Ну да, ну да... Но
кто это тебе сказал?
     -- Сама Тээле.
     -- Ах, вот что... Да, такой уговор у  нас был, но сначала мне  придется
пойти к  Тоотсу  на  выучку --  вот  в  чем  беда. А Тээле  тебе раньше тоже
говорила, что выйдет замуж только за земледельца?
     -- Не знаю, -- покачивает Тали головой. -- Не помню.


        X

     Тем временем ремонт хлева  в Заболотье  подвигается к концу. По просьбе
Тоотса Либле  привел из  Каньткюла еще одного  помощника -- Краави-Яана; тот
вначале  помогал в плотницких работах, а  сейчас его поставили крыть  крышу.
Теперь  это будет  вполне добротный  хлевок,  даже  окна  вставлены  и  ясли
сделаны. Управляющий,  подбоченившись, прохаживается по двору, радуется делу
рук своих и бормочет про себя: "И на том спасибо".
     В этот знаменательный день,  когда Тоотс  с  удовлетворением смотрит на
почти  завершенную работу,  в Заболотье снова появляется Тали и заводит речь
об  их  школьном  товарище Кийре.  Управляющий  и  Либле  таращат  глаза  от
удивления. Это что за разговор? Кийр собирается учиться в Заболотье? Вот так
штука! Неужели... Нет,  этого Либле никак не может понять,  хоть кол ему  на
голове теши. То, что рыжеволосого начисто обобрали в России, в  Паунвере уже
не  было ни  для кого  секретом.  Но что он станет  навязываться в ученики в
Заболотье -- этого еще никто не знал, никто и предположить не мог.
     -- Ну что ж, -- заявляет наконец Тоотс после длительных переговоров, --
пусть приходит, раз ему охота.
     -- Да, пусть приходит, -- подтверждает Либле. -- Нам люди нужны. Работы
хватит.
     Арно прощается с друзьями и отправляется домой. Сперва он медленно идет
по дороге, потом вдруг, что-то вспомнив, ускоряет  шаг. Он не сворачивает на
тропинку,  ведущую к кладбищу, даже не смотрит в  ту сторону, а шагает прямо
по направлению  к  Паунвере.  С  тех пор,  как  они  расстались,  прошло уже
довольно много времени -- он  наверняка должен  получить  сегодня письмо.  С
каким увлечением будет он, шагая по пыльному шоссе,  читать  это  письмо, ее
письмо! Потом он возьмет письмо с собой,  когда пойдет  гулять вдоль межи, и
снова прочтет его,  сидя  на  краю  ржаного  поля. Сегодняшнее  письмо будет
первым, а за ним  последуют другие, еще много  писем, -- ведь она обещала. И
так, отправляя свои и получая ее  письма, он скоро дождется осени, когда они
снова встретятся в городе.  Ее  слегка побледневшее за  зиму лицо посвежеет,
она загорит  на  солнышке,  а  характер за эти месяцы, прожитые  в  деревне,
станет серьезнее, она не будет больше так часто стремиться на балы и вечера.
Да! Сегодня он обязательно получит письмо -- такое у него чувство.
     Но письма не оказывается. Волостной рассыльный и сожалением  покачивает
головой  я  снова  перебирает все письма,  хотя  прекрасно  знает, что этого
письма среди них нет.
     Нет,  нету такого письма. А если бы  оно впрямь пришло, так неужели он,
старый волостной рассыльный Митт, допустил бы, чтоб оно тут  валялось? Он не
мешкая  сам  отнес  бы письмо на  хутор  Сааре пли передал бы  с кем-либо из
знакомых.  Таковы,  значит,   дела.   Пусть  молодой  саареский   барин   не
беспокоится: если со следующей  почтой письмо придет, так он,  Митт, вовремя
его доставит.
     Арно рассеянно  слушает старика.  Едкий  дым  от  трубки  рассыльного и
запахи,  просачивающиеся  из  расположенной  рядом  камеры  для  арестантов,
вызывают  у него тошноту. Единственная мысль, которая сейчас мелькает у него
в голове, -- это обидное сознание, что письма той, далекой, вынуждены  будут
проходить  такой грязный путь. Письмо, которого он с таким нетерпением ждет,
будет  брошено   сюда,  на  этот  замызганный  стол;  на  чистом   конверте,
надписанном  ее тонким почерком, появятся  жирные, темные пятна,  из  трубки
рассыльного упадет на него  пепел. Чувство отвращения,  охватившее Арно, еще
больше усиливается, когда  он слышит, что  в  камере кто-то  зашевелился  и,
бранясь, требует воды.
     -- Ага-а, воды, -- говорит  рассыльный. --  Подойдите-ка  сюда, сударь,
поглядите,  что  за  птица у  меня  в клетке сидит.  Теперь ей  еще  и  воды
захотелось. Видать, в клюве пересохло.
     Но  с  Арно всего  этого  достаточно. Он  быстро  выходит из комнаты, и
рассыльный  провожает его  уже  во  двор полным недоумения взглядом.  Чудной
парень! И чего это  он убежал, даже  в  камеру  не  заглянул.  Немало народу
приходит поглазеть  на эту  редкостную птицу,  а он убегает!  Не  виноват же
старый Митт, что сегодня не  было  письма на хутор Сааре.  Во всяком случае,
письмо это, вероятно, очень интересное, раз его с таким нетерпением ждут. Ну
ладно... старый Митт помнит не только адреса писем, прибывающих в  Паунвере,
но и содержание некоторых из них. Посмотрим...
     Арно в это время шагает домой и по дороге говорит себе: "Порой молчание
интереснее,  чем  переписка. Все равно... Может быть,  со  следующей  почтой
получу хоть несколько слов".
     Дома он берет скрипку и долго  играет грустную мелодию, такую грустную,
что у бабушки слезы наворачиваются на глаза.
     -- Брось, Арно, -- говорит старушка, -- сыграй что-нибудь повеселее.
     -- Веселые песни сейчас в поле, -- отвечает он.
     -- Ну да, верно, в поле. Но отчего ты играешь такое печальное? Мальчик,
мой мальчик, тебя опять что-то гложет. Поди  сюда, сядь рядом с  бабушкой, я
расскажу тебе старую сказку.
     -- Это  дело  другое,  -- улыбается Арно, подходит к  старушке и  нежно
гладит ее морщинистую руку. Так, сидящими рядышком, и  застает их Кийр -- он
рысцой притрусил под вечер на хутор Сааре.
     -- Иди  с миром  в Заболотье, -- говорит  своему  рыжеволосому товарищу
Арно. -- Грехи твои тебе отпущены. Тоотс ждет тебя.


        XI

     И действительно -- на следующее утро Кийр уже спозаранку оказывается на
месте. Он в простой рабочей одежде, даже свою соломенную шляпу  оставил дома
и  надел  вместо  нее  картузик. Сопровождаемый благословениями родителей  и
насмешками  Бенно,  отправился он  в  путь,  и  вот  теперь  стоит  во дворе
Заболотья,  готовый преодолеть любые трудности,  лишь  бы  достичь  желанной
цели.
     --  Ага! -- произносит Либле -- он как раз в это время вышел из дома во
двор с  самокруткой в  зубах. -- Вот  у нас и еще,  одним помощником больше.
Здорово, портняжный мастер!
     -- Да  уж не знаю,  -- улыбается Кийр. -- Если примете, так будет одним
больше, если нет, то не будет.
     -- Ну, почему ж не принять. Еще  вчера уговор был. Но скажите все-таки,
какого черта вы так скоро из России удрали?
     -- Ох, Либле, -- вздыхает рыжеволосый, --  поставь меня  лучше сразу на
работу,  только  не спрашивай. Так с этой  поездкой  не повезло -- всю жизнь
помнить буду.
     --  Неужто?  Гляди-ка --  не повезло,  значит!  А разгон взяли немалый,
когда  в  путь-то  отправлялись. Да-а... А что  касаемо  работы  --  тут  уж
управляющего надо спросить. Он и укажет. Да вот и сам молодой барин Йоозеп.
     -- Здравствуй,  Йоозеп,  -- приветливо  обращается Кийр  к  подошедшему
Тоотсу. Как бы там ни было, теперь  он вынужден заискивать перед этим плутом
и подлаживаться  к его настроениям. А может быть, и не  так уж трудно будет,
ведь  доброе слово  и  вражью  силу  ломит.  Терпение, терпение! Если и  эта
последняя попытка провалится, Тээле будет потеряна для него навсегда.
     -- Здорово, здорово,  приятель,  -- отвечает  управляющий.  --  Ну, как
дела? Как прошла поездка в Россию?
     -- В России не повезло. Пришел к тебе  с просьбой, дорогой Тоотс. Скажи
мне от чистого сердца, возьмешь  ты меня  в ученики? Тали вчера тебе об этом
говорил. Жалованья  мне  не  нужно, не нужно даже  харчей, я  на обед  домой
ходить буду. Только научи меня, как обрабатывать поля и скотину разводить.
     -- Ладно, -- спокойно  отвечает Тоотс. --  Можешь приходить, но сначала
ты должен пройти испытательный срок.
     -- Какой еще такой испытательный срок? -- недоумевает Кийр.
     -- А  как  же иначе,  дорогой  приятель?  -- в свою очередь  удивляется
управляющий. -- Разве ты этого не знал? Сначала человека берут на испытание,
а потом уж  в ученики. Я сам  тоже прошел испытание.  Как же я  иначе  смогу
узнать, выйдет ли из  тебя  толк и вообще стоит  ли с тобой  возиться?  Нет,
испытание обязательно. Недаром русская пословица говорит: семь раз отмерь --
один раз отрежь.
     -- Не-ет, -- склоняет набок  голову К.ийр, -- я таких  вещей не слышал.
Правда, сапожников и портных берут на пробу, но...
     -- Ну вот видишь! То-то и оно! Как ты думаешь -- ведь сапоги тачать или
портняжить легче, чем землю  пахать? И если уж сапожников и портных берут на
испытание, так учеников опмана и подавно.
     -- А  я  опять же так рассуждаю, -- вмешивается звонарь. -- Испробовать
-- оно, конечно, тоже нужно, это верно, но перво-наперво, еще до пробы, надо
бы  это  дело спрыснуть. Я так рассуждаю.  Одно другому не  помешает.  Проба
пробой, а спрыски -- само собой.
     -- Постой, постой, Либле, -- отстраняет звонаря рыжеволосый. -- Дай нам
сначала поговорить по-деловому. Я хотел  бы знать -- что это  за испытание и
как его проходят?
     -- Сам увидишь. Этой дорожкой все будущие опманы топают.
     -- Ну ладно. А долго ли придется быть на испытании?
     --  Долго ли... --  бормочет про себя  Йоозеп. --  Ну, скажем, недельки
две. Какой ты, право, смешной парень, Кийр. Без пробы я не знаю даже, хватит
ли у тебя силенок для работы в поле.
     -- Силенок у меня хватит, -- самоуверенным тоном заявляет портной.
     -- Это мы еще посмотрим.
     -- Я не такой слабый, как кажусь.
     -- Возможно, возможно. Но  сначала скажи мне -- нет, испытать тебя  все
равно придется,  --  ну  так  вот,  сначала  скажи  мне,  зачем  тебе вообще
захотелось в земледельцы податься? Ты же, чудак, не  думаешь, что земледелие
-- это так себе, пустяковое дело, захотел -- и давай работать?
     -- Нет, дорогой Йоозеп, я так не думаю. Если  б я так думал, не  пришел
бы сюда  учиться. Дело, видишь ли, в  том... Н-да... так вот... я не знаю...
Но  раз уж мы  с  тобой так  по-товарищески будем вместе трудиться...  Разве
лучше будет, если деревенские бабы начнут об этом судачить?.. Лучше уж я сам
скажу  тебе откровенно,  почему  мне захотелось стать  земледельцем. То есть
мне-то  самому все  равно  -- портной  я или земледелец,  но... Тээле хочет,
чтобы я был земледельцем.
     -- Ага-а... -- медленно  и  торжественно  произносит  Либле.  --  Тогда
другое дело.
     -- Хм, хм!  Тогда, конечно, другое дело, -- подтверждает Тоотс. -- Чего
ж ты раньше не сказал?
     --  Ну,  -- пожимает  плечами  Кийр,  --  это  же  такая  вещь...  сами
понимаете. Но теперь,  когда я вам все откровенно выложил, будьте так добры,
не обижайте  меня.  Или не то что не обижайте,  а... относитесь  дружески...
Словом, будем друзьями,  забудем все плохое, что было раньше... А спрыснуть,
конечно, спрыснем,  об этом уж  позаботится мой старик. Приходите к нам хоть
сегодня же вечером.
     -- Послушайте,  господин Кийр, от  ваших слов прямо слеза прошибает, --
восклицает Либле. -- Скажите на милость, кто вас когда-нибудь обижал?
     -- Нет,  нет, -- уклончиво отвечает  Кийр. -- Я этого  и  не говорю, но
так... перебранки иногда бывали.
     -- Главное, чтобы кость выдержала, -- вставляет Тоотс. --  И чтобы тебе
кое-какие работы не показались слишком трудными.
     --  Нет, дорогой  Йоозеп, --  лукаво  усмехается рыжеволосый. -- Не это
главное.  С  трудностями я  справлюсь,  что  бы  там ни  было.  А главное --
хи-хи-хи! --  чтобы ты  мне какую-нибудь старую обиду  не припомнил. Знаешь,
как мы бывало -- иногда и поругаемся чуть-чуть... Понимаешь?
     -- Да какие там еще обиды! Не будь дураком. Главное -- кость.
     -- Ну, раз обиды нет, так  и  кость выдержит. А сейчас ставь меня сразу
же на работу. Увидишь, какой я сильный. Нельзя без пробы -- так давай пробу!
Мне никакая работа не страшна.
     --  Ладно,  -- соглашается Тоотс. -- Работы в Заболотье хватит.  Берись
сразу  же  и откатывай  эти  вот  оставшиеся камни  от хлева на  дорогу. Там
сделаем каменный забор, чтобы посевы оградить.
     --  Ага, -- кивает  головой  внимательный ученик. -- Тогда  скотина  не
забредет на поле, когда с пастбища пойдет.
     --  Вот-вот,  --  подтверждает  управляющий.  -- Хорошо,  что ты  сразу
вникаешь  в дело.  В  том-то и  вся суть, чтобы  не только руки, но и голова
работала. Ну  хорошо, начинай: удачное начало -- половина победы. Да обожди,
я тебе вот что еще  скажу: знаешь  ты, зачем я  вообще велел тебе эти  камни
откатывать?
     Кийр склоняет голову набок, на минуту задумывается, как он бывало делал
это в школе, затем с улыбкой отвечает:
     -- Не-ет, этого  я не знаю. Зачем  их вообще откатывать  -- этого  я не
знаю.
     --  Ну, вот видишь. А ведь в том  и весь фокус: каждый шаг должен иметь
свой смысл. Вообще  камни эти надо отсюда откатить по  нескольким  причинам.
Или ты думаешь, что мне  так уж до зарезу нужна каменная ограда? Да  нет же,
чудак. Ограда  здесь дело десятое. Ограду можно сколотить и  из жердей, если
понадобится. Но ты послушай и запомни, что я тебе сейчас скажу. Прежде всего
ответь  мне на вопрос: могут  ли вообще  эти камни остаться там,  где сейчас
лежат?
     --  Не знаю! -- жалобно скулит Кийр  и, моргая  глазами, вдруг поспешно
добавляет:  -- А  почему  бы  и нет.  А почему бы и-и... ведь  кушать они не
просят.
     -- Нет,  дорогой Кийр,  -- тоном школьного учителя отвечает Тоотс. -- В
том-то и дело, что они именно просят кушать.
     -- Просят кушать... камни! Чего ты мелешь!
     -- Да, да-а, ты сейчас узнаешь или, вернее, только  начнешь разбираться
в том, что такое сельское хозяйство. Нет, брат, это тебе  не шутка. И не зря
тем  людям,   которые   хотят  ему   обучаться,  устраивают  пробу.   Слушай
внимательно. Камни нужно отсюда обязательно убрать, не  то скотина может  на
них налететь и  поломать  себе  ноги.  Сегодня,  когда стадо  придет  домой,
посмотри,  как  животные  ринутся  спасаться от оводов и  слепней; при  этом
многие легко могут покалечиться. Это -- во-первых. А  во-вторых, что  скажут
люди, если заглянут в Заболотье и увидят груду камней возле хлева! Они сразу
же скажут:  что  за нерадивые хозяева на  этом хуторе!  Лень  им  даже камни
прибрать.  Да-а,  так  и  скажут: