м  сидит
кучка  молодых  писателей,  поэтов  и  художников,  модная  группировка,  не
признающая  никаких кумиров, кроме себя самих. Они тоже начали  с  осуждения
всего, что было  создано  до них,  но  ничего  нового  и лучшего  взамен  не
придумали. Но в их среде бывают и  одаренные люди, и собственным творчеством
они завоевали бы большой авторитет, чем ополчаясь против других.
     -- Их тут довольно много, -- говорит Тоотс, поглядев на молодых людей.
     --  Да, сравнительно много. После осеннего дождя  растут грибы, а после
весеннего -- поэты. И сила их -- в единении.  Расхваливая друг друга и черня
всех,  кто не  принадлежит  к  их группировке,  они сами  уверовали  в  свое
избранничество. И, удивительное дело, -- мне это только сейчас пришло на ум,
--  именно те,  кто считает  себя  избранными, более  всего  непримиримы  по
отношению  ко всем другим,  за исключением  того  единственного, который  не
презирал никого. Вспомни, например, народ израильский в  библии, там  Иегове
то и дело  вкладываются  в уста такие повеления: "Иди побей амалекитян,  иди
побей филистимлян,  побей и истреби всех, кто тебе не по нраву!" Все убей да
убей, порази острием меча! А разве не приличествует  избраннику идти вперед,
к намеченной цели? Тогда недостойные сами собой отстанут и исчезнут.
     Друзья  еще несколько раз прохаживаются по веранде  из конца  в  конец,
причем Тоотс  уголком  глаза  поглядывает на  выдающихся  деятелей духовного
центра. За некоторыми столиками оживленная беседа и звон бокалов  становятся
все  более шумными -- здесь, видимо, музыку вовсе и не слушают. Иногда из-за
груды шелухи от раков чья-нибудь раскрасневшаяся физиономия поворачивается в
сторону  эстрады,  словно  спрашивая:  "Когда  они  наконец  перестанут  там
греметь?"
     Затем паунвереские земляки снова возвращаются на аллею и  смешиваются с
толпой  гуляющих.  Проходя  по  дорожке,  которая граничит с улицей,  Леста,
взглянув  на противоположную  сторону, останавливается  и  трогает школьного
приятеля за плечо.
     --  Посмотри-ка туда, -- произносит он, -- там стоит сатрый писатель  и
слушает музыку... Это тот самый старичок,  которому достался такой нелбычный
гонорар. Подожди чуточку, стой здесь, я сейчас вернусь.
     Леста покупает в кассе билет  и относит его своему старшему коллеге. Он
приглашает его  войти в сад,  оттуда будет лучше  слышно, чем здесь у стены.
Билет ему посылает "Ванемуйне".
     Но старик с недоверием относится к торопливым словам Лесты; ничего,  он
и отсюда  послушает... сколько захочет.  Здесь,  опираясь о  стену, он  и  в
прошлые  годы слушал музыку, пусть так все я останется; да и одет он не так,
чтобы можно было появиться в саду, среди "приличных" людей.
     Под конец старый писатель все же надвигает низко, на самые глаза,  свою
старую шляпу,  чтобы скрыть большую синюю  шишку на  лбу, и  медленно, робко
входит  в ворота  "Ванемуйне". Словно  сирота, смотрит он на яркие  огни, на
движущуюся мимо толпу  и  находит,  что здесь ему нисколько не лучше, чем на
прежнем,  привычном месте.  Правда, звуки музыки доносятся туда слабее, зато
он там  наедине со своими  мыслями, там никто не посмотрит на  него,  как бы
спрашивая: "Человече, а ты как сюда попал?".
     -- Ну вот, -- говорит Леста, когда  они  возвращаются с концерта домой,
--  если ты завтра побываешь еще  в Эстонском народном музее,  то и хватит с
тебя для начала.
     -- Хм-хм-хм! -- бормочет в ответ школьный товарищ.


        XVIII

     На другой день приятели прежде всего относят в комиссионный склад книги
Лесты,  затем отправляются в  кредитное учреждение "деньги  загребать",  как
говорит Тоотс по дороге.
     -- К сожалению, -- сообщает чиновник, -- ссуда вам выдана не будет.
     --   Почему?   --   широко   раскрыв  глаза  от  удивления,  спрашивает
управляющий.
     -- Таково решения совета.
     -- Хм, странное решение! Но должна же быть какая-то причина!
     -- Поручители недостаточно солидные, а вас самого мы не знаем.
     Тоотс многозначительно  поглядывает на Лесту  и  глубокомысленно качает
головой.
     -- Этого-то я  и опасался, -- горько усмехается  Леста, -- нас  слишком
мало знают в  деловом мире. Здесь  получают кредит лишь те, у кого уже более
или менее твердая почва под ногами.
     --  Ладно,  --  начинает  Тоотс  повышенным тоном,  и  рябое  лицо  его
покрывается красными пятнами, -- ладно, скажем, поручители ненадежные и меня
вы не знаете, но будьте так любезны, господин чиновник, скажите мне, что мне
делать, чтобы получить у вас ссуду? Чтобы вообще получить у вас ссуду?
     -- Ну,  -- отвечает  чиновник, вскинув голову, -- ваш  раздраженный тон
здесь безусловно  неуместен.  Все, что вы  можете  сделать,  --  это достать
надежных поручителей.
     -- Вот  как, -- после короткого молчания замечает управляющий. --  А не
скажете ли мне, кто может быть надежным поручителем?
     --  Это вам должно быть  само собой понятно, -- улыбается чиновник.  --
Надежный  поручитель  -- это прежде всего человек, у которого есть известное
имущество,  главным  образом недвижимое, скажем, земля или  дом.  Во-вторых,
надежным  поручителем  может  быть  и  человек,  не  имеющий  состояния,  но
занимающий   прочное   служебное   положение,   располагающий   определенным
жалованьем.  Поймите,  мы  не  можем строить  наше  предприятие  на песке  и
выдавать ссуды каждому желающему. Мы должны веста дело осторожно и с толком,
все   рассчитывать   на   основе  точных   данных;   мы   не   имеем   права
руководствоваться настроением. Финансы -- это дело более серьезное, чем  вам
кажется, молодой человек.
     --  Ладно, ладно,  -- быстро  возражает Тоотс. -- Не думайте,  что и  я
пришел сюда шутки шутить. Ведите себе свои дела осторожно и с толком, пока я
не вернусь с более  надежными поручителями. А сейчас будьте любезны дать мне
бумагу,  на которой эти самые надежные  поручители могли бы расписаться, что
они за меня отвечают. А  то придется еще раз  ездить туда и обратно. Вы ведь
понимаете: сейчас горячая пора. Так, спасибо.  Когда в другой раз приду, уже
буду вам чуточку известен, да и поручители будут понадежнее. Захвачу с собой
и все  свои  бумаги и удостоверения,  начиная  со школьного свидетельства  и
кончая  железнодорожным  билетом,  с  которым в  город  приехал.  Справка  о
прививке  оспы,  надеюсь,  не  понадобится; и  так  всякий  видит, что  я ею
переболел.
     --  К чему эти лишние разговоры? -- спрашивает служащий, побагровев. --
Не моя вина, что вам ссуды не дали, это дело совета.
     --  Разумеется,  разумеется. Передайте  этому совету от меня  привет  и
скажите ему, чтобы ко всем своим твердым условиям  он добавил еще одно: тот,
кто желает получить ссуду, обязан быть честным человеком. Это тоже гарантия,
что долг будет когда-нибудь уплачен. А про этот пункт вы совсем забыли. Этак
иному должнику, пожалуй, покажется, что доброе  имя  и порядочность  в ваших
глазах  ничего  не  стоят. Так.  А  теперь  желаю  вам  пребывать  в  полном
благополучии и вести свои дела осторожно и с толком!
     Служащий хочет что-то  ответить  на эти дружеские  пожелания, но Тоотс,
вежливо раскланявшись, быстро покидает кредитную кассу.
     -- А теперь скажи мне, Леста, --  обращается он на улице к приятелю, --
зачем вообще держат такое заведение?
     --  Ну  как же, --  отвечает  тот,  -- я ведь  тебе сразу сказал, что в
деловом  мире тебя  никто не  знает. Вот если ты  уже будешь,  так  сказать,
прочно стоять на собственных ногах и  обзаведешься своей лавчонкой и круглым
брюшком,  --  вот тогда  дадут  немедленно.  В  сущности, и  название  этого
учреждения не совсем точное: вернее было бы сказать -- не кредитная касса, а
касса для толстосумов. Здесь редко кто получает помощь, чтобы стать на ноги,
зато здесь помогают многим стоять на ногах.
     -- Это  трогательная и грустная история в назидание и молодым и старым,
-- замечает после некоторого молчания  управляющий.  -- Но не беда, белье не
только моют, но  и катают.  Не мытьем -- так катаньем. Видишь, Леста, сейчас
была бы моя очередь  поскулить, но я этого делать не  стану.  Скорее подамся
опять в Россию, чем буду скулить. Раз мне на родине не дают жить как следует
-- мне только и остается, как ты говоришь, снова броситься в лоно необъятной
России. Верно, а?
     В эту  минуту со стороны Каменного моста  показывается  ватага  мужчин,
сопровождаемая свистом уличных мальчишек. Все это общество  движется посреди
улицы и,  видимо, чем-то очень взбудоражено. Школьные  друзья уже привыкли к
разным уличным происшествиям, поэтому  вначале даже не  обращают внимания на
весь этот шум.  Но  затем  взгляд  Тоотса  случайно останавливается на  лице
человека, шагающего в центре толпы.
     -- Леста!  Леста!  --  испуганно вскрикивает Тоотс.  -- Смотри,  это же
ведут управляющего торговлей Киппеля!  Черт побери, что это с ним стряслось?
Он весь в грязи!
     С этими словами гость из России подбегает к толпе и пытается разузнать,
в чем дело.
     --  Да ведь это  конокрад, -- говорит, указывая на  бородача,  один  из
сопровождающих. -- Мы схватили его ночью около речки.
     -- Неправда! Человек этот  не ворует  лошадей, это известный коммерсант
Киппель. Вы ошибаетесь. Отпустите его!
     Но мужички и не  думают  освобождать несчастного  купца. Они уж отведут
его куда следует! Услышав знакомый голос, Киппель  оборачивается, смотрит на
управляющего и, горько усмехнувшись, бормочет:
     -- Бесовы дети! Видите, господин опман, что делают.
     Школьные  товарищи  решают,  что лучше  всего пойти вместе  с  толпой в
полицейский  участок.  Там  после  долгих   объяснений  им  наконец  удается
доказать, что друг их -- безвреднейшая и невиннейшая личность. Собственно, у
мужичков  нет  прямых доказательств вины задержанного, они ссылаются лишь на
два обстоятельства, вызвавшие у них подозрения против Киппеля.  Во-первых, в
прошлую  ночь в  их  деревне украли лошадь;  во-вторых, на  берегу  реки был
обнаружен подозрительный незнакомец, не имевший при себе никакого документа,
удостоверяющего его личность. В противовес этому бывший управляющий торговым
предприятием Носова выставляет массу доводов, не позволяющий заподозрить его
в  краже.  Во-первых,  вот  эти  два молодых господина давно  его  знают как
человека  безупречной  честности.  Во-вторых  во  время  кражи,  то  есть  в
позапрошлую  ночь,  он  был  в  Тарту, что  могут подтвердить  Леста  и  еще
несколько свидетелей. У реки Пори он находился на  рыбалке, что доказывается
наличием остроги и двух щук. Тут один из  полицейских чиновников внимательно
смотрит  на него и  с улыбкой заявляет, что теперь и он узнает эту личность.
Единственная вина Киппеля -- то, что у него  не оказалось при себе паспорта,
но это не столь важно. Разочарованные мужички уходят, переругиваясь; ведь за
то время, когда они тут возводили напраслину на честного человека, настоящий
вор, должно быть, уже удрал далеко.
     --  Ну разве я не говорил, --  замечает Леста,  обращаясь к измазанному
грязью управляющему торговлей, лицо  которого на  рыбалке успело  украситься
багровым  рубцом, -- разве не говорил я вчера, что  с  вами вечно что-нибудь
случается, куда  бы  вы ни пошли. С вами прямо-таки опасно ходить рядом: бог
знает, какую беду вы еще накличете на себя и других.
     --  Ничего, -- отвечает  Киппель. --  Этой  банде  разбойников мозги не
вправишь, пока не отдубасишь  каждого как  следует. Видали бы вы это побоище
на реке Пори!
     Несмотря  на  утреннее происшествие,  к  управляющему  торговлей  скоро
возвращается  отличное настроение; он варит уху, приносит  "три звездочки" и
рассказывает  чудеса о славной битве  на  реке Пори, пока  Тоотс с Лестой не
уходят на вокзал, чтобы ехать в Паунвере.
     В  присутствии Лесты Тоотс  не чувствует особенной горечи  при мысли  о
своей  неудаче   с  денежной  ссудой:  приятели   перебрасываются   шутками,
подтрунивают друг над другом, и это поддерживает  настроение. Но когда Леста
удаляется  по шоссе, а Тоотс остается один  у  проселка,  он вдруг ощущает в
груди тихую щемящую  боль. С одной стороны, коротенькое письмецо, полученное
от Тээле, подстегивает его, побуждая действовать еще решительнее, а с другой
стороны -- из-за безденежья  ему  придется  даже  нынешние работы сократить,
если не вовсе отказаться от них. Тут уж нельзя ни  в чем винить ни Кийра, ни
кого-либо другого, во  всем виновата лишь  собственная его нищета  да жалкая
никчемность Заболотья. Единственной надеждой был заем, но  черт знает, какие
еще поручители для этого потребуются. И  откуда ему  этих поручителей взять?
Может быть, действительно лучше всего заткнуть фалды за пояс и -- обратно  в
Россию? Ну тебя к  лешему, родной край, со всеми твоими банками и кредитными
кассами!
     Добравшись  до  хутора, Тоотс  даже не заходит  в дом, а  решает  сразу
направиться к Либле,  который, наверно,  сейчас выкорчевывает  пни на лесной
вырубке, если  только его  не позвали на сенокос. Либле и Март могут с миром
идти  домой  -- скажет он им, -- мужик из Каньткюла тоже пусть заканчивает и
отправляется на  все четыре стороны. Дальше вести работы нельзя: нет у него,
Тоотса, того самого важного, что крутит все колеса.
     Либле действительно  оказывается на  вырубке;  присев  на корточки,  он
возится  у  огня  и  в тот момент,  когда  появляется  управляющий,  как раз
закуривает цигарку. Очищаемая  от пней площадка успела еще немного раздаться
вширь.  Тоотс вдыхает изрядный глоток дыма  пожоги и  вдруг  чувствует,  как
теплеет у  него на сердце.  Здорово  подвигается работа. С каждым  днем  все
просторнее становится  Заболотье... и кто только выдумал такую чепуху, будто
он намерен  все это  бросить и сам удрать?  Нет, милый человек, так  дело не
пойдет, берись-ка лучше да помогай Либле, солнце еще высоко.
     Под  вечер управляющий идет к болоту и следит за  работой  Марта: все в
порядке,  все  подвигается успешно, только  он сам, Тоотс, по  дороге  домой
чуточку развинтился. Какое счастье, что он не  поведал Либле своих страхов и
сомнений: во-первых, звонарь не такой  уж любитель держать язык за зубами, а
во-вторых, он,  Тоотс,  тогда  уронил бы в  глазах Либле  свой авторитет. До
самого вечера  управляющий так и  не приходит к определенному решению -- что
предпринять   дальше.   Но  он  доволен:  он  преодолел   минутную  слабость
собственными усилиями, без всякой поддержки со стороны.
     На  другое  утро  управляющий  снова  принимается  за  своего  старика,
стараясь убедить его, что без ссуды дальше работать невозможно. А  работу ни
в коем случае  нельзя приостанавливать -- это было  бы величайшей глупостью;
затраченное время и деньги оказались бы выброшенными на ветер, и соседям это
послужило бы новой  пищей для  шуток и насмешек. Надо  шагать дальше по  раз
проложенному пути -- награда не заставит себя ждать.
     -- Да, -- слышит он  неожиданный ответ  отца, -- бери  и делай, как сам
хочешь, доколе я буду тебе перечить. Жить мне осталось недолго  -- так стоят
ли себе заботы прибавлять? Сидел я тут как-то  вечером,  когда тебя не было,
да раздумывал: надо и впрямь  все это обзаведение тебе передать  -- делай  с
ним, что хочешь.
     -- Это дело терпит, -- говорит сын. -- Для меня не так важно тут полным
хозяином стать, как это самое Заболотье в порядок привести. Сейчас для этого
лучшая пора: я молод, кое-чему подучился, а главное -- хочу работать. До сих
пор все на чужих полях трудился и  совсем  не знал, что значит  работать  на
себя самого,  а теперь, когда  начало  положено и  так удачно, жаль было  бы
опять отсюда уезжать... Так вот, значит, прежде всего -- эта самая ссуда.
     --  Да нет, -- отвечает  старый хозяин,  -- ты уж все  как есть бери на
себя. Я собирался  сам тебе это  сказать, когда  ты  из  города вернулся. Не
хочу,  чтобы  потом  говорил, будто  я  до  последнего часа зубами за  хутор
держался и тебе помехой был. Я за свой долгий век немало наслушался, с какой
злостью дети своих родителей поминают, когда  те  уже в могиле. Я  такого не
хочу. Лучше  с миром отойти от дел  и в мире покоиться.  Давай хоть и завтра
поедем в  город и в крепостном перепишем хутор на твое имя. Так  будет лучше
всего.  Мать  тоже за это  стоит. А ты нас до конца  наших дней  корми, нам,
кроме хлеба да библии, больше ничего и не надо.
     На эти речи сын хотел бы  ответить отцу более  пространно, но наступает
удивительная минута,  когда у  него  не хватает нужных  слов.  Так же, как и
вчера, в дыму пожоги,  управляющий чувствует прилив тепла  в  душе, а  глаза
словно застилает пелена тумана. Старик  сегодня совсем не такой, как раньше,
странный какой-то...  серьезный и полный достоинства, словом,  довольно-таки
славный старикан.
     -- Ну да,  -- произносит  наконец  сын,  -- делай, как находишь нужным.
Хлеб...  Я  же не  волк, и  ты  не лесному зверю  хутор  отдаешь. О хлебе не
тревожься, коли другой заботы на сердце нету.
     Так,  значит.  Сегодняшние  слова  старика --  это  уже  совсем  другой
разговор. Это уже разговор  настоящий. Теперь гораздо легче будет вести дела
Заболотья, между  прочим,  и заем  получить.  И  все-таки,  несмотря на  эту
неожиданную новость, необходимы надежные поручители. И их нужно подыскать --
чем раньше, тем лучше.
     Йоозеп выходит из дома и останавливается посреди двора. Куда идти? Кого
взять в поручители?
     У  изгороди дочесываются и повизгивают  в  ожидании  пойла купленные  у
хуторянина поросята. Один из них, самый храбрый, подняв кверху свой пятачок,
вопросительно смотрит на молодого хозяина  и  медленно  приближается  к нему
вперевалку, поджидая  в то же время остальных. Видя, что вожака их никто  не
думает обижать, а наоборот, ему даже почесывают спинку, вся тупорылая братия
окружает управляющего в ожидании своей очереди. Жирные тельца с наслаждением
растягиваются  на брюшке, глазки слипаются, и  в ответ  на  хозяйскую  ласку
слышится тихое  похрюкивание.  Но вот  вожак,  чего-то пугается, с хрюканьем
вскакивает,  за ним  остальные.  Спеша и  толкаясь, пробегают они  несколько
кругов  по  двору, потом, видимо, заключив, что все в  полном порядке, снова
подставляют свои спинки -- пусть их снова почешут.
     -- Дурашки! -- улыбаясь бормочет Тоотс.
     Двор полон шума и жужжанья, всевозможные жучки и букашки так суетятся и
хлопочут,  как  будто и они  боятся  запоздать  с  летними  работами. Желтые
головки  ромашек наполняют воздух  сладким  ароматом,  старые рябины у ворот
тихо  шелестят,  словно радуясь,  что их давний друг, хуторской  дом,  обрел
наконец  новое одеяние. Из палисадника выглядывают  огненно-красные  головки
маков. А еще  подальше  -- буйно  разросшийся горох и  пышная пшеница совсем
заглушили несколько ягодных  кустов  --  напрасно  ждут солнышка  их зеленые
холодные ягоды. Растут  и наливаются  соками чудесные плоды земли,  заполняя
сады  и поля. Зато с лугов сорваны все их  таинственные покровы, и с грустью
глядят теперь березы на скошенную траву.
     На выгоне убирают сено в сарай. Оттуда из низины ясно доносится звонкий
визг  Мари  и  грубоватое  ворчание  Михкеля. Временами  слышно,  как старая
хозяйка поучает  их:  глядите  вы,  окаянные,  не тяните время  попусту,  не
дурачьтесь, вот-вот дождь хлынет.
     Куда идти? Куда идти?
     Если бы как-нибудь обойтись до осени, можно бы и не брать ссуды. Осенью
можно будет уже кое-что продать, потихоньку  опять начнут капать денежки. Но
в том-то и беда, что до осени никак не продержаться.


        XIX

     Тоотс вытаскивает из кармана сложенное вдвое  долговое обязательство  и
смотрит на то место, где должны стоять подписи надежных поручителей. Он ведь
не требует  денег или бог знает каких еще ценностей  -- ему нужна всего лишь
подпись. Естественно поэтому, что с такой пустячной просьбой он прежде всего
направляется  к ближайшему  соседу. В жизни всякое может случиться, в другой
раз и он, Тоотс, пособит соседу.
     Но,  как  и  следовало  ожидать,  на  соседнем хуторе Лепику  никого из
взрослых дома  не  оказывается,  кроме полуслепой  бабушки,  которая моет  у
колодца  подойники;  все остальные  на сенокосе.  Вокруг  старушки  с визгом
скачут,  почти  совсем нагишом, ребятишки и пытаются, несмотря на  бабушкины
запреты, плюнуть в колодец. Один такой обладатель рваной рубашонки, усеянной
следами блох,  ложится грудью на сруб, дрыгает ногами, отбиваясь от бабушки,
и, вытянув шею, смотрит на дно колодца, откуда на него глядит такой же точно
озорник. Другой с разбегу попадает в крапиву,  обжигает себе руки и ноги и с
громким  воплем  бежит  жаловаться той же бабушке.  Третий,  которого только
сейчас удалось  отогнать  от сруба, уже  успел побывать в  сенях  и вытащить
затычку из бочонка с квасом.
     Тоотс покачивает головой и уходит на луг к хозяевам хутора.
     Гляди-ка,  и молодой  хозяин Заболотья  забрел  в  кои  веки!  Здорово,
здорово!  Ну  как сенокос-то? Или уже  справились --  ведь  на хуторе народу
куча?
     Да  нет,  еще  не  справились, где тут  поспеть  так скоро, только  еще
убирают. Не найдется ли у соседа времечко,  в сторонку бы отойти, поговорить
надо.
     Сосед,  в одной рубашке и подштанниках, втыкает грабли в землю рядом  с
прокосом и отходит с Тоотсом в сторону.
     -- Дело вот в чем, -- без всякого предисловия начинает Тоотс, -- я хочу
занять денег... в городе, в кредитной кассе...  Ну так вот, не смогли бы вы,
как сосед, быть мне поручителем?
     Сосед делает рукой отстраняющий жест и с испугом поглядывает на жену --
та не сводя глаз следит за собеседниками.
     -- Да нет, -- объясняет управляющий, -- дело это проще, чем вы думаете.
Вам  не придется  платить  ни копейки. Вы  даете лишь свою подпись,  как  бы
подтверждаете, что к назначенному времени я верну ссуду. И больше ничего.
     -- Все  это, может, и так... -- И хозяин снова  беспомощно озирается на
жену.  -- Да только мне в жизни не приходилось с  этим дела иметь... боюсь я
этих подписей и всякого такого...  Обождите-ка, позовем сюда Лизу. Лиза! Иди
сюда, Лиза!
     Лиза не заставляет себе повторять это приглашение. Она вмиг оказывается
рядом с  мужчинами и  враждебным взглядом меряет  Йоозепа  с ног до  головы.
Как-то  инстинктивно  она  сразу  почувствовала,  что  появление  соседа  не
предрекает ничего доброго, а скорее грозит обернуться неприятностью.
     -- Ну чего еще? Чего еще нужно?
     -- О, ничего не нужно, -- спокойно отвечает Тоотс. -- Разве люди всегда
приходят за  чем-нибудь? Я пришел только сказать, чтобы вы  за  детьми лучше
присматривали. Проходил сейчас мимо вашего дома, они там все лежат пузом  на
срубе колодца, прямо смотреть страшно.
     -- Э, ничего им  не сделается, бабушка дома. Раньше в колодец не падали
-- не упадут и теперь. За заботу спасибо, да только напрасно беспокоитесь.
     -- Дело ваше. Я бы побоялся их оставлять без присмотра.
     -- Ничего не  поделаешь, дорогой  сосед. Ежели и я дома останусь  ребят
нянчить, кто же тогда сено уберет? Ничего не поделаешь, У меня тоже иной раз
душа болит, да что поделаешь!
     -- Ну  что  ж,  -- пожимает плечами  Тоотс. -- Это верно.  Идите  себе,
соседушки, опять сено сгребать, не  теряйте времени, вдруг сегодня еще дождь
польет.
     -- Ну, а как с этой самой подписью?.. -- удивляется хозяин.
     -- О-о! -- машет рукой управляющий. -- Это было сказано просто так, для
разговору. Бывайте  здоровы!  А хорошо  бы все же кому-нибудь  пойти  домой,
помочь бабушке.
     Управляющий  приподнимает шляпу и  быстро шагает  к проселочной дороге.
Первая  попытка  была  неудачной   --  тут   дело   сорвалось.   "Сорвалось,
сорвалось..." -- вполголоса повторяет он про себя.
     -- Что сорвалось, дорогой  приятель? -- спрашивает  вдруг кто-то  из-за
кустов.
     -- М-м? -- испуганно мычит Тоотс каким-то странным голосом и  застывает
на месте. -- Кийр! Какого черта... откуда ты  взялся? Чего  ты там  в кустах
делаешь? Вечно караулишь за кустом и пугаешь меня.
     -- Хи-и, --  улыбается  школьный  приятель краснея,  -- ты  тоже  везде
оказываешься, куда ни пойди. Не даешь даже...
     Рыжеголовый неуклюже вылезает из-за куста, поправляя подтяжки.
     -- Странно,  -- замечает управляющий -- он уже преодолел свой испуг. --
Чего это ты так далеко от дома ходишь свои дела справлять?
     -- Хи-и,  я-то сюда не дела справлять пришел, я иду лепикускому батраку
костюм примерять -- видишь, вот костюм. А чего ты по чужим лугам шляешься --
ума не приложу.
     -- Я... У меня тоже здесь свои дела, раз я пришел. Лепикуские ребятишки
на колодезном срубе барахтаются -- вот я и  пришел сказать, чтоб присмотрели
за ними. Упадут еще в колодец и утонут.
     -- Хм... А какое такое дело у тебя сорвалось?
     -- Сорвалось...  сорвалось...  А  разве я  говорил, что  у меня  что-то
сорвалось?
     -- Говорил. Шел и  повторял: "Сорвалось,  сорвалось..." Может быть, это
"сорвалось" относится к Тээле, осмелюсь спросить?
     -- К Тээле! Ну  и потеха  же с тобою, Кийр! Что  мне за  дело до Тээле?
Ведь Тээле -- твоя невеста. Всюду ты суешься со своей Тээле... Неужели кроме
нее других девушек и на свете нет? Если хочешь знать, так имеется еще... как
ее там... барышня Эрнья еще имеется.
     --  Барышня  Эрнья!  -- торжествующе  улыбается  Кийр. -- Хи-и, барышня
Эрнья! Чья  бы  невеста ни была Тээле, но барышни Эрнья не видать тебе,  как
ушей своих, дорогой приятель.
     -- Как так? Ты что, решил сразу на двух жениться?
     -- Да нет. Может быть, ни  на одной  не женюсь.  Но если у тебя с Тээле
сорвалось, так с Эрнья и подавно ничего не выйдет. Сидишь ты на своем болоте
и даже не знаешь, что барышня Эрнья -- уже невеста.
     -- Чего ты мелешь! Барышня Эрнья -- невеста! Невеста да  невеста.  Черт
побери!  В Паунвере за каждым словом только и слышишь -- невеста. Чья же она
невеста? Смотри не ври.
     -- Чего мне врать. Невеста Имелика.
     -- Невеста Имелика, -- задумчиво повторяет Тоотс. -- Хм, забавно!
     -- Да-а, вот так, -- склоняя голову набок, поясняет Кийр. -- Не знаю --
забавно это или, может, кое для кого и очень грустно, но так оно получается.
Возможно,  кое-кому теперь  только  и  остается,  что  податься  в Россию да
привезти себе оттуда какую-нибудь Авдотью.
     Тоотс таращит глаза, раздувает ноздри и так с минуту пристально смотрит
на  Кийра.  Предчувствуя  недоброе,  Кийр  пятится  назад. Но  вдруг  совсем
неожиданно настроение управляющего резко меняется.
     -- Чертов жук ты, Кийр! -- восклицает Тоотс. -- Хм-хм-хм-пум-пум-пум...
Правду  сказать,  ты иной  раз и пошутить горазд.  Авдотья! Да знаешь ли  ты
вообще, какая она, эта русская Авдотья? Она весит... пудиков этак двенадцать
-- конечно, я-то ее не взвешивал, но...
     -- Ладно, ладно, -- попискивает Кийр, -- какая она там  ни есть, но раз
у тебя с Тээле дело лопнуло, так придется Авдотью привозить. Да-а, ничего не
поделаешь.  Хоть ты вообще  парень крепкий, ученый  земледелец  и  на всякие
выверты мастер, но  вот  с девушками тебе не везет.  Это дело тонкое  --  не
камни таскать.
     -- Хм-хм-хм-пум-пум-пум... А ты почему бросил камни таскать? Разве я не
говорил, что у тебя силенок не хватит, а? Это, брат, тоже дело непростое, не
иголкой ковырять.
     -- Да-а, дело непростое, спору нет. Но знаешь, что я тебе скажу, Тоотс?
Если я  кому-то нужен, пусть меня принимают таким, как  я есть. Переделывать
себя из-за чужих капризов я не собираюсь.
     -- Вот это уже  мужской  разговор.  Второй раз сегодня  слышу  толковую
речь. Конечно, жаль мне лишиться такого хорошего помощника, но, черт побери,
прикажи мне кто-нибудь, чтоб  я бросил земледелие и заделался портным,  -- я
бы его живо послал куда следует.
     -- Вот именно, вот-вот, --  оживляется Кийр. -- Потому-то  я и  сказал:
"Оставьте меня в покое!" Может, через несколько лет захотят,  чтобы я изучил
еще какую-нибудь другую  профессию -- только и делай, что учись да  учись да
проходи испытания... А еще где ты сегодня толковый разговор слышал?
     -- А, это не так уж важно, -- машет рукой управляющий.
     --  Нет,  все-таки.  Ты  все-таки  скажи.  Мы  хоть  иногда с  тобой  и
переругиваемся, но это еще не значит, что я все разболтаю.
     -- Это  неважно.  Но  если  уж тебе  обязательно хочется  знать...  ну,
словом,  отец  отдает  мне хутор. Завтра  или послезавтра  едем в крепостное
писать контракт на мое имя.
     -- Ого-го! Так это же большая новость! Что ж  ты рукой машешь, милейший
Йоозеп? Я только не понимаю...
     -- Чего ты не понимаешь?
     --  Как это  у  тебя  с  Тээле  могло  дело сорваться,  если  ты ученый
земледелец да еще и хозяин хутора вдобавок?
     -- А я не понимаю, как тебе вообще могло прийти  в голову, что у меня с
Тээле дело сорвалось? Я за Тээле не гонялся. Тээле твоя невеста, а не моя.
     -- Но ты же сказал "сорвалось", три раза сказал.
     -- Бог троицу любит. Но откуда ты взял, что мое "сорвалось" относится к
Тээле? А может быть, я вспомнил что-нибудь из моих приключений в России.
     -- Э-э,  нет,  Тоотс, --  говорит Кийр, беря  свой  узелок и  собираясь
уходить. -- Не ври, это относилось к Тээле.  Ты  хитрец и никогда правды  не
скажешь.
     -- Ну  ладно!  -- снова  машет рукой Тоотс. --  Верно, это относилось к
Тээле.  У тебя дьявольский  зоркий  глаз  и тонкий нюх,  от тебя  ничего  не
скроешь.
     -- Хи-хи! -- хихикает Кийр, удаляясь. -- Я же сразу сказал, я же  сразу
сказал!
     Ну, опять этот  конопатый ибис  к нему привязался! Хорошо, если  хозяин
Лепику  не разболтает  насчет  разговора  о  поручительстве, а  то  по всему
Паунвере пойдет звон: вот, мол, заболотьевские "опять" деньги занимают.
     Второй ближайший сосед Тоотса  оказывается  дома, но в таком состоянии,
что просить у него подпись совсем неудобно. Хозяин Лойгуского хутора лежит в
постели, и  хозяйка  смазывает ему деревянным маслом ногу, ужаленную  змеей.
Мальчонку послали в аптеку за каким-нибудь другим, более сильным лекарством,
но он еще не вернулся.
     -- Водки! Водки! -- кричит  управляющий,  разглядывая опухшую ногу.  --
Лучшее лекарство -- это водка. Есть  у вас дома  водка? Дайте-ка хозяину как
следует глотнуть -- чем больше, тем лучше.
     К счастью, на дне бутылки обнаруживают немножко "живой водицы" и сейчас
же дают ее больному. Тоотс присаживается на край постели, утешает соседа как
умеет, болтает о  том  о сем. Больной  --  видимо, человек нетерпеливый,  он
никак не хочет покориться  обстоятельствам, которых нельзя изменить. Сейчас,
в самую горячую  пору сенокоса,  валяйся  тут в  постели,  как старая шваль!
Неужели  ничего  лучшего бог  не  придумал, как  создавать  гадюк  и  прочих
ядовитых  тварей?  Гляди,  нога как  колода.  Пускай  теперь  ангелов  своих
посылает мое сено сгребать!
     --  Терпение, терпение!  --  уговаривает его управляющий. -- Беда не по
деревьям, камням да пням шагает, она больше людей выискивает. Не надо никого
проклинать, лойгуский хозяин, потерпите -- пройдет и эта беда, как  проходят
все беды на свете.
     В это время в комнату вбегает мальчонка с бутылочками лекарств.
     --  Велели  сразу  же принять, -- кричит  он уже  с порога.  -- Сначала
половину, а через  два часа -- вторую. Во второй бутылочке -- что-то черное,
как деготь, им велели сверху смазывать.
     -- Ну вот, видите, -- говорит Тоотс, рассматривая бутылочку.  -- Ну  да
--  внутреннее.  Подождите-ка,  я  раньше  сам  попробую.  Хм-хм,  то  самое
лекарство,  которым он и мне ногу  лечил. Замечательнейшее лекарство, быстро
вылечит  вам ногу. Нет,  наш аптекарь -- знающий человек, ничего не скажешь.
Примите  поскорее  первую  половину. Второе  лекарство --  йод, этим  смажем
снаружи. Внутреннее  выталкивает,  а наружное  тянет --  дня через два  нога
будет здорова, если какая-нибудь новая беда не приключится. Так.
     Тоотс  принимается  лечить соседу ногу точь-в-точь так же, как аптекарь
лечил  ногу ему самому и при этом даже пользуется словечками, услышанными от
аптекаря.  У   нетерпеливого  больного  настроение  значительно  улучшается,
утихает и боль. Спасибо молодому хозяину Заболотья за совет  и помощь -- как
только он, лойгуский, поправится и  встанет на ноги,  это дело  придется как
следует спрыснуть.
     --  Пустяки какие, --  улыбается  управляющий и хочет уже  вытащить  из
кармана долговое обязательство, но  в последнюю минуту  передумывает  --  не
стоит беспокоить  больного человека. Надо идти в  Паунвере,  может  быть, по
дороге вспомнится кто-нибудь более подходящий.
     Во  дворе  его ожидает новый сюрприз. У ворот стоит  Кийр; под мышкой у
него  узелок, узкополая  шляпа сдвинута  на затылок.  Он таинственно  кивает
Тоотсу головой. Тьфу, пропасть! Школьный товарищ начинает уже действовать на
нервы!
     -- Ну как Йоозеп, достал тут подпись?
     -- Что ты сказал?
     -- Я спрашиваю, достал ты у Лойгу подпись?
     -- Какую подпись? Ты сегодня все утро болтаешь что-то несуразное.
     -- Да нет... подпись, подпись, -- чтобы ссуду получить, -- подпрыгивает
Кийр на своих тощих ножках. -- Подпись, дорогой приятель! В Лепику сорвалось
-- интересно, здесь дали или нет...
     -- Не  понимаю, о чем ты  говоришь.  Будь любезен,  зайди к  хозяевам и
спроси, говорили мы о подписи или о чем-либо подобном.
     -- А как же не говорили!
     -- Да зайди, спроси.
     --  Хорошо,  я зайду и  спрошу, но давай  сначала на пари --  ударим по
рукам! Хочу, чтобы ты сам признался.
     -- Не  в чем мне признаваться.  Ну давай  на пари, ударим по рукам.  По
мне, хоть по ногам.
     -- Ладно! Давай руку. На пять рублей.
     -- Хоть на десять.
     -- Но  имей  в виду, Тоотс, если  только ты  здесь говорил  о ссуде или
поручительстве --  сейчас  же  платишь  мне  пять  рублей. Смотри  потом  не
отбрыкивайся!
     -- Не буду.  Но и ты  имей в виду: немедленно платишь мне пять  рублей,
если разговора о займе или поручительстве не было.
     -- Не  бойся. Я еще  никогда в жизни  никого не  обманывал, -- отвечает
Кийр, входя в дом.
     Управляющий  остается   во  дворе,   закуривает  папиросу  и   тихонько
посмеивается.  Вскоре  рыжеволосый  выходит из  избы; лицо  у  него  кислое.
Поправив  узелок  под  мышкой,  он  пытается  молча  пройти  мимо  школьного
товарища.
     --  Н-ну! -- И  управляющий потягивает руку  прямо под нос Кийру. --  А
карбл, а карбл!
     -- Черт  тебя  разберет!  --  злобно  кричит рыжеволосый. --  Ты и сам,
наверно,  не знаешь, чего ты  ищешь  и  чего кругом бродишь. То тебе подпись
нужна, то ты людей лечишь... точно аптекарь какой.
     --  Это к делу не относится, дорогой соученик. А карбл, а, карбл! Ты же
за всю жизнь еще ни единого человека не обманул. Неужели тебе хочется, чтобы
я стал первым?
     -- Отстань, у меня нет с собой денег.
     -- Это ничего не значит. У меня есть вексельный бланк, подпиши.
     -- Этого я никогда в жизни не сделаю.
     -- Ну а как же будет? Небось, не забыл, что говорил только что?
     -- Мало ли что! Это была шутка.
     --  Вот  как, шутка? Нет, ты действительно иногда умеешь  пошутить, это
верно. Только смотри,  не  шути так с другими:  налетишь на горячего мужика,
который  таких  шуток не понимает,  начнет  своего требовать,--  тогда  дело
плохо. Ладно, иди себе домой и кончай  костюм лепикускому батраку. Батрак --
парень дюжий, смотри, чтобы пиджак под мышками не жал.
     -- А ты куда идешь?
     -- Пойду куплю себе на твою пятерку водки и пива, да и загуляю.


        XX

     Тоотс смотрит вслед  школьному товарищу  и бормочет  про  себя:  "Опять
сорвалось. Сорвалось, сорвалось..." Куда же теперь? В Рая, что ли?
     Нет,  никакая  сила не  заставит его  пойти  с таким намерением  в Рая:
во-первых,  хозяйская дочь тогда сразу убедится, как  беден на самом деле ей
щеголеватый  соученик,  а  во-вторых,  эта  же  самая  хозяйская  дочь может
подумать,  будто  он увидел  в записочке, оставленной  на столе  в  каморке,
проявление  бог весть какого сочувствия  и симпатии. Нет! И в Сааре не стоит
идти  --  по-видимому,   имя  Тали  не  очень-то  много  весит  в  кредитных
учреждениях.  Но  постой-ка,  ведь  в  самом Паунвере  живет богатый  старый
холостяк, которого в народе  называют Ванапаганом -- Старым бесом. Что, если
пойти  к нему  и  рассказать  о своем  деле?  Подпись такого лица  уже будет
чего-то  стоить. Правда, с  Ванапаганом  он лично  незнаком, но  если старый
холостяк  вообще способен уважать опытных земледельцев, он не откажет Тоотсу
в этой незначительной помощи. По слухам, он иногда одалживает людям деньги.
     --  Решено! --  хлопает управляющий себя  по ляжке. -- Пойду к  Старому
бесу и отдам ему три капли крови из указательного  пальца, если ничто другое
не поможет.
     Ванапаган  живет  недалеко  от волостного правления в маленьком домике,
который  вместе  с  фруктовым  садом  отгорожен от  остального  мира высоким
забором. Посреди людной деревни усадьба  эта напоминает маленькую  крепость;
без  разрешения хозяина  туда никто не  проникнет. Ворота здесь  на запоре и
днем и  ночью,  кроме того, дом сторожит  свирепый  пес,  известный по  всей
округе  своими хищными клыками.  Говорят, будто Ванапаган  все  свои  деньги
держит дома  и сторожит их, как черт грешную душу.  Может быть, именно из-за
такой молвы отшельнику этому и дали прозвище Ванапаган.
     Тоотс  подходит к  воротам  и прислушивается. Во  дворе тихо, как возле
церкви в  будний  день.  Высокие деревья  у  большака  таинственно шелестят,
словно  предостерегая от  вторжения в царство Ванапагана. Но вот слышно, как
во дворе открывают дверь и кто-то кличет кур: цып-цып-цып-цып! В то же время
по ту сторону ворот, зевая, поднимается какое-то животное и трясет лохматыми
ушами. "Так,  теперь в самый раз", --  думает управляющий и стучит в ворота.
Кроме  сердитого  урчания  собаки,  никакого  ответа.   Тоотс  выжидает  еще
несколько минут, затем стучит снова, уже погромче. Ответа все еще не слышно,
только пес продолжает ворчать  все более  угрожающе. "Забавно, -- рассуждает
Тоотс, чтобы как-то скоротать время. -- Обычно всюду приходится  стучать три
раза, прежде чем тебе откроют. Почему именно три?"  Но как раз в ту  минуту,
когда он собирается постучать в третий раз, со двора доносится покашливание;
кто-то еще несколько минут разговаривает с курами и только потом спрашивает:
     -- Кто там?
     -- Ага, -- отвечает Тоотс, -- это я, сын хозяина из Заболотья, Йоозеп.
     -- Чего тебя носит?
     -- Зайти к вам нужно. Мне бы с хозяином поговорить.
     -- Чего тебе надо?
     -- Не могу же я, стоя за воротами, объяснять. Это разговор длинный.
     -- Обожди.
     Кто-то  опять заговаривает  с  кудахтающими  курами  и звякает  дверью.
Собака стала  на задние лапы  и  царапает ворота  когтями. Наконец кто-то во
дворе, сопя и кряхтя, подходит к воротам.
     -- Но ежели собака тебе нос откусит -- не моя вина.
     -- Гм... а вы заприте ее в доме, пока мы поговорим.
     -- Ишь ты...  Запереть  в  доме, говоришь. Иди-ка сюда,  Плууту, я тебя
запру в доме.
     Слышно, как Ванапаган оттаскивает собаку и как та со злобным ворчанием,
пытаясь, видимо, укусить хозяина, сопротивляется.
     -- Иди, иди, Плууту. Марш!
     Затем  снова звякают  дверной  задвижкой, колотят камнем  по  какому-то
железному предмету и бормочут непонятные слова. Наконец ворота отпирают.
     --  Ну,  входи, ежели ты  из Заболотья. Управляющий проходит  в ворота,
зорко  осматриваясь  по сторонам,  нет  ли  где  собаки, затем  разглядывает
стоящего перед ним низенького, толстого человека, известного в  Паунвере под
именем Ванапагана. Он совсем еще не так стар, этот Ванапаган, на вид ему лет
сорок пять. Это  тучный человек  с красным лицом, седеющими волосами и тупой
бородкой. Одного глаза -- какого именно, этого  управляющий  не  может сразу
сообразить, -- у  него нет, но тем  пристальнее глядит  на пришельца второй.
Густые седые брови придают отшельнику если не злой, то, во всяком случае, не
особенно приветливый вид; из ноздрей тоже  торчат  такие  длинные  и  густые
волосы, что их можно было бы под носом завязать узелком.
     -- Ну, чего тебе? Собаки не бойся, я ее запер в  сарай. Тоотс старается
медленно и  спокойно  объяснить,  зачем  он  пришел.  Ванапаган  слушает, не
произнося  ни слова, только маленький глаз его,  зорко глядящий из-под седой
брови, дает понять, что хозяин его все слышит и замечает.
     -- Кто  ж вас  прислал именно  сюда,  ко  мне? -- спрашивает Ванапаган,
выслушав  гостя,  и  почесывает  виднеющуюся  из-под   расстегнутой   рубахи
волосатую грудь, покрытую блестящими каплями пота.
     -- Сюда? Кто меня сюда прислал?.. Кийр. Портной Кийр.
     -- Гм... Кийр.  Что  ж он  вам сказал?  Ванапаган подтягивает штаны и в
упор смотрит на Тоотса.
     --  Что  он  сказал?  Ну-у,  что  вы  человек  зажиточный  и  что  ваше
поручительство много значит. Ах  да,  еще  сказал, что вы и раньше некоторым
помогали.
     -- Да-да, Кийру я один раз одолжил денег, но это было давно. Подписи я,
конечно, никому  не дам,  за этим  не стоит  ко мне и  ходить; денег  рублей
двести можете получить под вексель, ежели покажете бумагу, что хутор записан
на ваше имя... Заткни глотку, Плууту, он скоро уйдет!
     Управляющий  бросает взгляд в сторону сарая,  как  бы  извиняясь  перед
Плууту, что вынужден еще немножко его задержать, и спрашивает:
     -- А сколько процентов хотите?
     -- Процентов... -- Ванапаган топчется на месте  -- два шага вперед, два
назад, -- толстый и красный, как  кровяная колбаса, потом опять  подтягивает
на  себе  штаны  и  пристально  смотрит  Тоотсу  в  лицо.  -- С  земляка  --
двенадцать.
     --  Много,  --  улыбается  Тоотс.  --  Кроме  того, двести  рублей  мне
маловато.
     -- Ну можно бы еще сотнягу подбросить. Но процент процентом и остается.
Тут ничего не поделаешь.  Время  сейчас дорогое, за все плати чистоганом  --
шутка ли! Скажем, к примеру, этот самый Плууту  -- он за двоих мужиков жрет.
Совсем меня обожрал. Теперь на старости лет научился еще и яйца есть, цыплят
тоже жрет, дьявол. Скажем, к примеру... Когда-нибудь и меня  самого слопает,
это  как пить дать, -- тогда конец роду Сабраков  на земле.  Заткни  глотку,
Плуту!
     -- Зачем же такого обжору держать.
     --  Да, попробуй не держать!  Скажем, к  примеру, сейчас лето и бояться
нечего. А осенью, когда темно? Разве  услышишь,  ежели кто через  ворота или
через забор полезет?
     -- И то правда, -- поддакивает Тоотс. -- Значит, в поручители вы ни под
каким видом не пойдете?
     -- Нет. В  жизни такими  делами не  занимался.  Денег  можете  получить
рублей триста, когда хутор будет на ваше имя записан.
     -- Ладно, я подумаю. Не раздобуду нигде подписи -- тогда вернусь сюда.
     Тоотс  отступает к воротам, в последний раз окидывая взглядом двор. Под
забором валяется яичная скорлупа, селедочные головки и еще какие-то объедки.
Рядом с  сараем сушится грубое, словно сшитое из мешковины белье. Ванапаган,
наверное, сам  его  выстирал и  залатал: кажется, будто заплаты  эти  словно
издалека брошены на  разорванные  места. Из  сарая струится вонючая  жижа --
по-видимому, последний представитель рода Сабраков держит там поросят.
     -- Ну что ж, тогда -- будьте здоровы, до свидания!
     Управляющий слышит, как у  него за спиной  запирают на засов ворота,  и
весь  вздрагивает.  Действительно, страшно  здесь  все --  и усадьба,  и  ее
хозяин.  Если  Плууту  в  самом  деле  намерен  когда-нибудь сожрать  своего
хозяина,  то, по мнению Тоотса, пусть делает это хоть сегодня; Тоотс  ничего
не  имеет против  того,  чтобы  род  Сабраков навсегда  исчез с  лица земли.
Ванапаган уверяет,  что  за все  должен "платить чистоганом", -- а  во дворе
полно  кур  и петухов, в загородке  хрюкает  свинья, на огороде картофель  и
капуста --  хорош чистоган! Но, в конце концов,  все  это  его,  Тоотса,  не
касается, ему нужно раздобыть поручительство. Уже в третьем  месте он терпит
неудачу. Черт  его знает,  почему все -- и хорошее  и плохое -- случается по
три раза? Почему  три?  В  четвертом месте все  же  должно  повезти,  не  то
сегодняшний день совсем пойдет насмарку. Но где же это четвертое место?
     -- Боже милосердный! -- раздается в  эту минуту чей-то  голос со  двора
волостного  правления.  -- Мне, видимо, померещилось? Это,  наверное, не вы,
Тоотс, а  ваш  дух?  Погодите, остановитесь,  а то боюсь,  что вы  мгновенно
превратитесь в воздух, пар или синий дымок!
     -- А-а,  --  оборачивается  управляющий, --  это  вы,  Тээле!  А  я  уж
подумал... Здравствуйте!
     -- Здравствуйте!  --  говорит  девушка,  проворно  выходя  на  шоссе  и
протягивая ему руку. -- Ну, слава богу, теперь я вижу, что это в  самом деле
вы, мой соученик Йоозеп Тоотс из Заболотья. Вы сказали: "А я уж подумал..."
     --  Да, я подумал было, что это опять  Кийр за мной гонится. Он сегодня
весь день меня преследует: куда ни пойду, везде он передо мной.
     --  Как  же это  получается? Нечего  ему  делать, что ли?  Ах да, между
прочим: он все еще ходит к вам учиться?
     -- Нет! Он побыл в Заболотье всего один день.
     -- Вот как. А я думала, он уже скоро станет настоящим опманом.
     Управляющий  с  улыбкой   качает  головой.  Глаза  его   встречаются  с
пристальным взглядом девушки -- этот взгляд он все время чувствовал на себе.
     -- Так, так...  --  Тээле чуть  краснеет и опускает глаза.  -- А теперь
разрешите поблагодарить вас за страничку из Книги откровения. Я прочла ее от
начала до конца, все искала какое-нибудь слово или фразу, которые относились
бы ко мне, но  не нашла. Не знаю, послали  вы эту страничку  с  какой-нибудь
скрытой мыслью или нет, я ничего в ней не нашла.
     Теперь уже краснеет и управляющий.
     -- Простите меня! Надеюсь, вы не обиделись?  Никакой скрытой мысли нет,
и вообще это была  довольно глупая выходка -- я и сам потом понял. Какая там
скрытая мысль могла быть:  в комнате  уже стало так темно,  что я  и  сам не
видел, что на листке написано.
     -- Ах, да ну вас,  -- смеется хозяйская дочь. -- Чего я буду обижаться.
Не такая уж  я нежненькая, как  вы  думаете. Сначала я, конечно,  была очень
удивлена: что бы это могло значить? А потом вспомнила, что я написала, когда
была в Заболотье, и все  стало ясно. Нет, это ничего, это просто милый ответ
на  мою записочку.  Но  разрешите спросить, откуда  вы сейчас  идете  и куда
направляетесь?  Вас  давно нигде  не видно. Я собиралась на  днях сходить  в
Заболотье поглядеть,  не заболели ли вы, не случилось ли какое  несчастье. А
сегодня мне почему-то пришло в голову, что  вы, может быть, уехали обратно в
Россию. Извините мое любопытство -- женщины все любопытны, -- не идете ли вы
сейчас оттуда... от Ванапагана? Со двора конторы было слышно, как он гремел,
открывая ворота; вообще-то он так легко к себе во двор не пускает.
     -- Да-а, -- запинаясь отвечает Тоотс. -- Я... действительно был там.
     -- Ну да, так я и думала. Но странно, что вас туда привело?
     -- Так просто... -- Тоотс  пытается ответить  как можно непринужденнее.
-- По делам ходил.
     На это девушка сперва ничего не отвечает. Она  чертит зонтиком по песку
большака и бросает недоумевающий взгляд на хутор Ванапагана.
     После небольшой паузы хозяйская дочь спрашивает:
     -- И куда вы сейчас идете?
     -- Сейчас... сейчас... пойду дальше. Путь далекий.
     -- Куда же именно? Не будьте таким загадочным, дорогой соученик.
     -- Туда... туда, --  говорит  Тоотс, указывая в направлении Каньткюла и
мучительно ломая себе голову -- как бы сейчас более  или менее правдоподобно
соврать. -- Туда-а... в эту самую... как ее... ну  да,  туда... к Тыниссону,
-- придумывает он наконец хоть одно имя.
     -- Так далеко? -- удивляется Тээле.-- И тоже по делам?
     -- Да, почти.
     --  Ну  хорошо, если вы ничего не имеете против, я чуточку провожу вас.
Можно?
     -- Отчего же нет,  -- улыбается управляющий. -- Будьте  так  любезны...
Очень приятно.
     -- Да-а, --  начинает по  дороге  Тээле,  --  что я  хотела  сказать...
значит, Заболотье теперь почти в полном порядке. Смотрите, как быстро.
     --  О нет! -- усмехается  Тоотс. -- Заболотье далеко еще не  в порядке.
Это только начало. Там еще добрых  несколько лет  придется потрудиться, пока
все наладим. Сделано лишь то, что поважнее. Но, -- добавляет он медленно, --
потихоньку все сбудется, если сил и здоровья хватит. Теперь это уже вроде бы
свое собственное... постараюсь.
     -- Как это -- свое собственное? Оно же всегда было свое?
     -- Ну  да... это верно.  Но  сейчас -- еще больше. Теперь вроде  бы сам
полный хозяин... Старик собирается хутор на мое имя переписать, так что...
     --  В  самом деле? Поздравляю!  Ну, тогда  вам  пора  жениться, дорогой
соученик.  Не  теряйте времени. Женитесь  поскорее,  а то меня  иногда страх
берет -- так же, как сегодня, -- что вы здесь заскучаете и снова отправитесь
в чужие края. Нет, в самом деле, теперь вам самая пора жениться.
     -- Ну,  -- усмехается управляющий, поглядывая в сторону леса, -- это не
к спеху... Да и  где так сразу  возьмешь жену. Поблизости нет  никого... Вот
и...
     -- Ну что вы! Неужели перевелись в Паунвере девушки на выданье? Вы сами
не  искали, никого себе не присматривали, -- вот в чем дело. Живете в  своем
Заболотье,  как рак  в норе,  даже не  показываетесь  на людях --  разве так
молодой  человек подыскивает себе  невесту...  которая полюбила бы  его!  Не
думаете ли вы, что какая-нибудь девица сама сделает вам предложение?
     -- Да нет... -- Управляющий хочет возразить, но  его  школьная  подруга
только перевела дух и собирается продолжать свои наставления.
     -- А если вы и впрямь  в  этих  делах  такой беспомощный и неумелый, то
позвольте хотя бы дать вам добрый совет и порекомендовать кого-либо. А?
     -- Да кто его знает... Ну хорошо, так и быть -- рекомендуйте.
     Тоотс  закуривает папиросу и с интересом ждет -- кого же ему собираются
предложить в жены.
     --  Да-а,-- говорит  школьная  подруга,  чуть  потупив взор.--  Обещать
легче, чем  советовать. Но ладно.  Только не смейтесь и не издевайтесь, если
услышите  нечто  совсем  неожиданное.  Дело, видите  ли,  в  том,  что...  я
рекомендую вам прежде всего себя.
     Услышав эти слова, управляющий поперхнулся --  он  так неудачно глотнул
дыма, что  его,  опытного  курильщика, начинает  долго и  мучительно  душить
кашель. Он швыряет  папиросу  на землю, вытирает выступившие слезы, пытается
улыбнуться и произносит:
     -- Я думал, вы после такого вступления скажете  что-нибудь серьезное, а
вы... вы только шутите. Кх, кх... проклятый дым!
     -- Отчего вы  думаете,  что это штука? Я совсем не шучу,  просто я чуть
смелее других девушек и прямо говорю то, что  думаю. Но если вы не хотите ко
мне свататься, я могу посоветовать и другую.
     -- Да  нет... Кх, кх, кх... ведь  вы...  Ну  да, как же не шутка --  не
можете же вы сразу за двоих выйти замуж, вы же невеста Кипра.
     -- Я -- невеста Кийра! Кто вам сказал?
     -- Кийр. Ваш будущий муж.
     -- Ха-ха-ха! -- звонко хохочет хозяйская дочь. -- Мой будущий муж! Кийр
-- мой будущий муж! Знаете, Тоотс, все, что относится  к Кийру, в самом деле
шутка, но то, что я сейчас вам сказала, -- это  серьезно. Можете мне верить.
Но я уже  вам  говорила -- если вы не  захотите ко мне  свататься, я  охотно
посоветую вам другую.  Почему вам не быть таким же прямым и откровенным, как
я? Это же так просто: да или нет. По-моему, среднего пути тут быть не может.
Ну,  видите -- вы  уже смеетесь.  Так я  и  думала. Удивительная вещь: когда
шутишь или лжешь, верят каждому твоему  слову, а скажешь правду -- принимают
ее за шутку.
     --  Нет,  нет, -- отвечает  Тоотс, в первый раз за все  время разговора
внимательно взглянув в лицо девушке. -- Постойте, Тээле, дайте опомниться, у
меня голова кругом идет. Дайте, как говорится, прийти в себя. Минутку,  одну
минутку. Позвольте раза два затянуться, и я  вам отвечу,  по-настоящему, как
следует. Не умею говорить без папиросы, такая уж привычка.
     -- Ну,  --  возражает  Тээле.  --  Раз вам,  чтобы  ответить, надо  еще
закурить да поразмыслить, -- тогда ясно, что я вам не по душе.  У вас просто
не хватает мужества сразу сказать. Никогда бы не подумала,  что мой школьный
товарищ Тоотс такой трус.
     -- Гм...  А  я никогда  б  не  подумал,  что  моя  соученица  Тээле так
нетерпелива. Только две-три затяжки... Вот... Раз и... кх, кх... два. Так...
     Управляющий забавно сжимает рот "в сборочку", проводит по губам тыльной
стороной ладони и пытается выжать из себя хоть какую-нибудь фразу.
     -- Ну, ну? -- Девушка смотрит на него испытующим взглядом.
     -- Да, да, одну минутку. Черт... гм... гм... Забыл начало. Очень  милое
словечко в голове промелькнуло и пропало. Поди поймай. Видите, и папироса не
помогает -- это уже третья затяжка.
     -- Ну, что ж, -- вздыхает Тээле. -- Садитесь у канавы л курите, пока не
выкурите всю коробку. А я сяду около  другой канавы  и буду ждать, к  какому
решению вы придете... скажем, к вечеру...
     -- Постойте, Тээле, скажите мне сначала, в каком ухе звенит?
     -- Да ну вас! В левом.
     -- Правильно! Теперь скажите мне скорее, как объясняются в любви.
     -- Для чего вам это знать?
     -- Хочу объясниться... но начало забыл.
     -- Кому же вы хотите объясниться в любви?
     --  Да пропади я пропадом!  Пропади  я  трижды пропадом! Конечно,  вам!
Тебе!
     -- Так бросьте дурачиться, но и не будьте таким высокопарным, как Кийр.
Скажите просто: да или нет.
     -- Кх-кх-кх! Дым  проклятый, до чего  же сегодня в глотку лезет! Хм-хм!
Тээле! Да! Если  вы не шутите, то это замечательно, а  если шутите, то... на
свете одной шуткой больше  стало.  Тогда мы с Кийром  два сапога  --  пара и
только на свалку годимся.
     -- Славу богу! -- снова вздыхает Тээле,  на этот раз уже с облегчением.
-- Наконец-то добилась от вас... нет,  теперь уж -- от тебя, окончательно --
от тебя... добилась от тебя этого несчастного "да"!
     -- Нет, Тээле, -- смеется Тоотс, -- это "да" было совсем не несчастное,
это  "да" было счастливое.  Я  готов  был сказать его тебе в  первый же день
приезда в Паунвере, но... Правда, старик, подручный аптекаря, говорил мне...
а  это  очень умный человек...  он  сказал:  верь, люби и  надейся, но... Я,
значит,  любить-то любил,  но надеяться не смел,  особенно после  того,  как
приятель Кийр заявил во  всеуслышание, что  вы... что ты достанешься ему. Да
ну, хорошо, что так обошлось!
     Теперь улыбается и Тээле, она снимает с пиджака только что завоеванного
жениха белую ниточку, которая  где-то к нему прицепилась. Тоотс глядит вслед
уносимой ветром ниточке,  потом  бросает  почти испуганный  взгляд в сторону
Паунвере и говорит:
     -- Хорошо, но почему, черт возьми, мы так далеко отошли от Паунвере?
     -- Ты же сам хотел идти туда... к Тыниссону.
     -- Верно.  --  Управляющий  хлопает себя по лбу. -- Сказал же  я, что у
меня  голова идет кругом.  Ну ясно, к Тыниссону! А ты как --  пойдешь дальше
или повернешь назад?
     -- Это не важно.  Главное -- что за дела такие у  тебя с  Ванапаганом и
Тыниссоном?
     -- А, просто так... Как-нибудь  расскажу. Вообще, это  длинная история,
сейчас не стоит начинать. Когда-нибудь потом...
     -- Ну ладно. Тогда иди. Но смотри теперь каждый день показывайся в Рая,
чтобы не приходилось мне опять за тобой бегать.
     --  По вечерам,  по вечерам, -- отвечает Тоотс.  -- Днем  некогда, сама
знаешь.
     -- Ладно, ладно.
     -- Тогда до свидания!
     -- До свидания!
     Они  кивают   друг   другу  головой  и  обмениваются   почти   холодным
рукопожатием. Но отойдя  несколько  шагов, оба  разом  оборачиваются и густо
краснеют.
     --  Да...  --  говорит Тоотс, лицо его выражает беспомощность. --  Я-то
буду приходить. Что я  еще хотел сказать... Ах да... Нет, я  ничего не хотел
сказать, просто так оглянулся.
     При  этом  Тоотс еще больше смущается  и  делает несколько  неуверенных
шагов  к  Тээле. Тээле стоит на  месте, опустив глаза, и чертит  зонтиком по
земле.
     -- Да,  да,  -- снова  повторяет  Тоотс, приближаясь  к девушке  еще на
два-три шага. Тээле тоже  делает шаг вперед  и выжидающе  смотрит на Тоотса.
Несколько  неловких  мгновений они  стоят друг против друга, не произнося ни
слова.  Потом гость  из России словно испытывает  какой-то толчок и, сам  не
отдавая себе отчета, что с ним происходит, с силой обнимает девушку за плечи
и запечатлевает на ее губах крепкий, мужественный поцелуй.
     --  Наконец-то!  --  восклицает Тээле  после  всего этого  и  добавляет
по-русски: -- Догадался!
     -- Догадался, да, -- с улыбкой отвечает Тоотс и быстро удаляется.
     Но  не успевает  он  сделать  несколько  десятков шагов, как  его снова
окликают. Хозяйская дочь торопливо догоняет его и машет ему зонтиком.
     -- Стой! Стой! Подожди!
     --  Что  такое?  --  Спрашивает управляющий,  раздувая ноздри.  --  Что
случилось?
     --  Подожди, Йоозеп,  я  должна тебе что-то сказать, Это, правда, прямо
меня не касается, но все-таки... Дело,  видишь ли, в том, что... Ты, правда,
сказал,  что  идешь  по делам, но...  Если тебе нужно  занять  денег,  то не
давайся в руки таким грабителям,  как Ванапаган. Это же известный ростовщик.
Вот  это я и  хотела  тебе сказать, чтобы предостеречь от такого человека. А
кроме того... если тебе понадобятся деньги, ты можешь в любое время получить
их в Рая -- столько, сколько нужно. Будь умницей, не  делай глупостей --  ты
ведь уже не в приходской школе.
     --  Нет, нет!  -- яростно протестует управляющий.  -- Это совсем другие
дела.  Нет,  черт возьми,  этого еще не хватало! Спасибо, очень  благодарен,
но...  нет... Иди себе  спокойненько домой, не вчера же  я родился,  не  дам
любому дураку меня околпачить.
     -- Ладно, иди тогда, но будь умницей.
     -- Непременно! Безусловно!


        XXI

     Слегка  сгорбившись и  наклонившись вперед, управляющий прибавляет шагу
и,  не  оглядываясь больше, устремляется  по  дороге в  Каньткюла.  Время от
времени он закуривает  новую  папиросу, пожимает  плечами  и делает до  того
глупое  лицо,  что  другого такого не  сыщешь. Значит, это и было  четвертое
место!  Черт его знает, сегодняшний  день чуть  было совсем не пошел прахом,
как сенокос у  того выруского  мужика. Ой, ой,  ой,  он же теперь вдруг стал
женихом, как  Кийр в свое время! Конечно, на  Тээле жениться  можно, лишь бы
тут  не было какого-нибудь  подвоха, как в истории  со сватовством Кийра. На
Тээле жениться можно, даже больше чем "можно". Однако отупелый мозг его не в
состоянии сразу оценить,  какой  сладкий  кусок  сегодня ему  прямо  с  неба
свалился. Более  того  -- в этой одурелой  голове словно бы  еще живет страх
перед будущим. Безнадежный болван! Болван из болванов.
     Ага-а, верно,  она  уже  и деньги  предложила...  Эх-хе, не так-то  это
просто. Он  скорее пойдет к тому же самому Ванапагану  и займет денег хоть и
под тридцать  шесть процентов, чем  станет просить помощи в  Рая. Во  всяком
случае, со стороны Тээле было очень мило проявить такое сочувствие и  заботу
о нем, это еще больше сблизило их... у них уже появились общие интересы... И
все-таки  --  не  годится!  Снова  попасться  паунвереским  на  язык,  чтобы
злорадствовали: Тоотсы из Заболотья "опять" деньги занимают?
     Жених он Тээле или не жених, но одна  хорошая сторона у сегодняшнего их
свидания  все  же  есть: он может  теперь воспользоваться  своей вынужденной
ложью. Удивительное дело, как  это ему  сразу Тыниссон  не пришел в  голову!
Именно с  Тыниссона надо  было начинать, а не кончать им. Этот толстяк сидит
себе на своем давно выкупленном хуторе и знай  загребает  денежки;  ничего с
ним не сделается, если он поможет своим бедным товарищам по школе,
     Тыниссон сидит на пороге амбара и чинит зубья граблей. Красное лицо его
от загара еще больше покраснело, нос шелушится. Соломенная шляпа сдвинута на
затылок, на ней повис кусок паутины.
     -- Здорово, мешок с деньгами! -- восклицает Тоотс. -- Бог в помощь!
     -- Здорово, здорово! Спасибо. Гляди-ка, паунвереские пожаловали, может,
на подмогу -- сено убирать?
     --  Еще  чего  --  сено  убирать.   Будто  у   меня  дома  возни  мало.
Развязывай-ка опять свою мошну и проветривай свои сотенные, а  то моль в них
заведется и все погрызет. У Лесты уже книга готова, он их продает, с него ты
скоро долг получишь. Теперь будь добр, вызволи и меня из беды.
     -- Что же с тобой? приключилось? Садись-ка, расскажи толком.
     -- Чего там садиться да рассказывать, дело простое: денег нету.
     --  Куда  же  ты свои  деньги девал, милый  человек? Ты ведь  из России
добрую пачку их привез, как же они так скоро кончились?
     -- Ничего  не  поделаешь,  за все  приходится  чистоганом платить,  как
говорит Ванапаган. Да и какую уж такую пачку я из России привез! А Заболотье
-- сам знаешь, такая прорва, знай только  пихай в нее, а  обратно ни копейки
не получаешь.
     -- Скажи на милость! Ну, а что вообще нового?
     --  Нет ничего нового. Какие там еще новости в такую жару. Ах да, был я
в  городе, бродил там  по  всем  углам и закоулкам,  даже  в университетской
библиотеке побывал и в "Ванемуйне".
     -- Ну, и что ты там видел?
     -- Все, что видел,  было очень интересно. Леста всюду меня  водил,  все
устраивал -- приятно ходить было. Сейчас  Леста приехал  вместе  со  мной  в
деревню отдохнуть. Скоро принесет тебе книгу.
     -- Вот как.
     --  Так, так, дорогой мой однокашник.  А теперь будь молодцом и дай мне
поручительство,  хочу  в  кредитной кассе  немного  денег  занять.  Вот  тут
подпишешься  --  и  дело  в  шляпе,  и  не  надо  будет долго  рассуждать  и
торговаться.
     -- Да-а, -- отвечает Тыниссон, продолжая возиться с зубьями граблей, --
оно, конечно, так, но... не нравятся мне такие дела.
     -- Черт побери, ты думаешь -- мне они нравятся? Но ничего не поделаешь.
Сейчас  на  хуторе  трое наемных,  кроме  постоянного  батрака  -- один  пни
корчует, другой канаву  копает, третий дом чинит, --  и всем платить надо. И
рассчитать никого нельзя: все работы до зарезу нужные.
     -- Н-да, так оно так, но... Знал бы, что ты придешь, так я из дому ушел
бы.
     -- Вот чудак, уйти сможешь и тогда, когда подпишешь,
     Тыниссон  с минуту озадаченно  смотрит  на школьного  приятеля и, поняв
наконец шутку, начинает громко хохотать.
     -- На  кой же шут мне тогда  из  дому  уходить, раз я уже  подписал? --
говорит он. -- Однако  ты и  жук! Бес  тебя знает, ты такой  же точно, как в
школе был. Ну,  конечно, повыше стал да  в  плечах раздался.  Но проделки  и
шуточки те же, что в школе.
     --  Ну, а ты чудак,  разве переменился? Дай  тебе сейчас  в руки добрый
кусок мяса -- подбородок так же заблестит от жира, как и в школьные годы.
     -- Не городи чушь, никогда у меня подбородок не блестел.
     -- Хэ-э! Да чего мы попусту спорим, бравые парни мы оба,  только я чуть
победнее, лучше давай подписывай, скорее от меня избавишься. Я все равно без
подписи не уйду, об этом и не помышляй.
     --  Ты же  слышишь  -- не буду я  подписывать. Боюсь таких дел. Я лучше
денег дам, тогда хоть буду знать, что счет ясный.
     -- Ладно, давай денег.
     -- Гм... Денег тоже  вроде бы не  хочется давать. По  правде говоря,  и
нету их. Немного, конечно, есть, но мне и самому понадобятся.
     -- Не болтай ерунду. Не греши! Бог тебя накажет, если будешь такие вещи
говорить.  Видишь ли,  я завтра со стариком в  город еду, в крепостное. Если
хочешь, опять  привезу  тебе салаки. Вообще, если ты  дашь подпись, я берусь
тебе  круглый год салаку  возить.  Тогда  у тебя только  и будет заботы, что
передать в  Заболотье:  "Тоотс,  салаку!" И я уже, как на  крыльях, несусь в
город, бочку -- на плечи и мигом сюда, прямо к воротам твоего амбара.
     -- Сколько же, ты думаешь, мне нужно этой салаки?
     --  Много, много.  Или, может  быть, тебе  коса понадобится,  серп, или
сеялка, или... Все тебе доставлю, хоть памятник Барклая.
     --  Нет, я бы  и впрямь удрал, кабы знал, что такой искуситель  явится.
Вообще-то я не прочь с тобой повидаться, поговорить, но вот то, что ыт вечно
денег клянчишь, мне совсем не по нутру.
     --  Вечно  денег  клянчишь!  Побойся  бога, Тыниссон,  не  греши против
восьмой заповеди, пузан несчастный. Единственный  раз ты  Лесте дал сотенную
-- и это значит, что я вечно денег клянчу?  Сейчас ты молодой, а что из тебя
еще  получится, когда  постарше станешь,  -- черт знает.  Будешь,  наверное,
настоящий  Плюшкин,  из которого  никакая  сила  и  копейки  не вытянет.  Не
жадничай, не то прежде  времени состаришься. Будь порядочным человеком, живи
сам и  жить  давай другим, чтоб и овцы были целы  и волки сыты,  как старики
говорят.
     --  Да-а, говорить ты умеешь  --  это точно, тебе адвокатом быть,  а не
землеробом. Ну  так вот,  велю накормить тебя  и дам хорошего свежего квасу,
только брось ты этот разговор насчет подписи.
     -- Хм-хм-хм... Ты большой шутник, Тыниссон. Уж на что Кийр шутник, а ты
дашь ему  этак... очков десять  вперед. Если б  ты только знал,  как  сейчас
обстоят мои дела, ты не дал бы мне говорить и пяти минут -- сразу сделал  бы
то,  о чем прошу, но... Жаль, что  сейчас еще  не могу  тебе ничего сказать.
Жизнь меня крепко обломала и научила не выбалтывать все с пылу -- с жару. Но
ты еще услышишь обо мне, еще услышишь... Время бежит, а счастье не минует.
     Проходит порядочно  времени, пока  наконец, как говорится, доброе слово
вражью силу ломит. В конце концов Тыниссон уступает нажиму и, кряхтя и охая,
дает  свою подпись.  После  этого  Тоотс  быстро заканчивает  беседу, кладет
долговое  обязательство  себе  в  записную  книжку  и молниеносно  исчезает.
"Везет, везет, везет!  -- говорит он себе по дороге в Паунвере. -- Раньше не
везло,  а  потом повезло и везет до сих пор.  Гм,  теперь и шагается  как-то
увереннее.  Человек никогда не должен  отчаиваться! Верно, Йоозеп Андреевич,
гм, а?"
     В Паунвере на мельничном мосту встречаются ему два однокашника -- Леста
и Кийр.  Георг Аадниэль уже переоделся в  воскресный  костюм и, по-видимому,
тоже занят какими-то делами.
     -- Опять  кийр! Ох черт! --  восклицает управляющий  еще  издалека.  --
ВУсюду, куда ни пойдешь, перед  тобой  Кийр. Ты словно  побывал у Лаакмана и
дал  себя отпечатать  в тысяче экземпляров, как Леста свою  книгу.  Кийр  да
Кийр! Нцу прямо-таки спасения нет от Кийра!
     -- А тебе-то что, дорогой соученик? Разве я тебе так мешаю и везде тебя
беспокою? Скажи-ка лучше, раздобыл подпись?
     -- Да, -- отвечает Тоотс, скривив шею. -- Раздобыл, раздобыл, женишок!
     -- Ну, тогда хорошо.
     -- Конечно, неплохо, женишок.
     -- Что  за женишок  такой? Затвердил свое.  Я тебе уже  сказал,  что не
позволю собой играть.
     -- Ты  и не знаешь, Леста, --  упрямо твердит  свое Тоотс. --  Ведь это
жених.  Ездил в Москву  сельскому  хозяйству  обучаться... Потом  еще у меня
доучивался... Земледелец хоть куда, только пуп да кости слабые.
     -- Судишь обо мне, как о быке или лошади, -- презрительно бросает Кийр.
     -- Да-а, женихов  в Паунвере хоть пруд  пруди, --  замечает Леста. -- Я
только что был у одной своей школьной подруги, там тоже речь шла о женихе, о
замужестве и...
     --  У  какой  школьной  подруги  ты  был?  --  настороженно  спрашивает
рыжеволосый.
     -- Да у раяской  Тээле. О-о, это  чудесная  девушка,  тот, кто  на  ней
женится,  может   благодарить   судьбу.  Между   прочим,  я  отнес  ей  свою
"знаменитую" книгу.
     Леста улыбается и обменивается с Тоотсом многозначительным взглядом. Но
их приятеля Кийра охватывает вдруг страшное волнение.
     --  Ах  так,  ах  так? --  допытывается  он.  -- Ах,  значит,  там  уже
заговорили о замужестве?  Хю-хю... Вот видишь, я же тебе говорил, Тоотс, чем
больше  ты  показываешь характер, тем больше тебя уважают. Хи-хи-и, девчонка
перепугалась,  как бы я совсем ее не бросил.  А  я и не собирался бросать, я
только так... постращал ее чуточку, чтоб немножко поумнела. Ах  так, значит?
Ну вот, а то пляши  под  ее  дудку и  выкидывай  всякие штуки... Теперь сама
видит.
     -- Да нет, ведь... -- Лесте хочется  что-то сказать, но  Тоотс  трогает
его за плечо, покашливает  и, подмигивая, подает знак, чтобы он не спорил  с
Кийром; пусть рыжеволосый уверяет  себя,  что своим грозным  выступлением он
отчаянно испугал Тээле, ибо лажены те, кто не видят и все же веруют.
     В  это  время из  аптеки  выходит  аптекарь;  держа  в руках  трость  и
завернутый  в  газетную бумагу пакетик, он  медленно направляется  к  мосту.
Подойдя к  приятелям,  он  пристально  смотрит  на  Тоотса,  снимает  шляпу,
кланяется и говорит:
     -- Будьте здоровы, господин Тоотс, я желаю вам всяческого благополучия!
     -- Как? --  удивляется управляющий, протягивая старому господину  руку.
-- Куда же вы?
     --  Куда...  --  отвечает  аптекарь. -- Этого я  никак не могу сказать.
Разве вы уже забыли историю о человеке, который шел по улице с куском мыла и
веником под мышкой?
     -- Но вы еще вернетесь в Паунвере? Не уходите же вы отсюда навсегда?
     -- Все может быть, но по моим  собственным расчетам я,  видимо, вернусь
сюда нескоро. Во всяком случае, моя служба здесь кончилась.
     -- Вот как! Жаль! Очень жаль. Ну, а ваши вещи,  ваше имущество остается
пока здесь?
     -- Почему вы так  думаете? Я никогда своих вещей не разбрасываю. У меня
хозяйство не такое большое, чтобы я не мог держать его в порядке. Взгляните!
Omnia mea mecum porto!<sup>12</sup> Если вы  учили латынь,  то должны знать,
что это значит.
     Аптекарь вертит  завернутым в газету пакетиком и  тростью  перед  самым
лицом Тоотса.
     --  Вот это, --  добавляет  он, --  это трость, а  в газете --  табак и
гильзы.  Так  какую  же из этих вещей мне  следовало бы, по-вашему, оставить
здесь, чтобы потом за ней вернуться?
     -- Ах, ну тогда  -- конечно,  -- извиняется Тоотс. -- Я  не знал, что у
вас так мало вещей.
     -- Мало? -- переспрашивает аптекарь, подняв свои седые  брови. -- Мало?
Как на чей взгляд. Для меня  этого на первых порах больше чем достаточно.  А
вообще, чем меньше  у человека  разного хлама и рухляди,  тем он счастливее;
это особенно чувствуешь в  поездках. Обратите  внимание и запомните, молодой
человек:   на   любом  вокзале   всегда  найдется   какой-нибудь  ребеночек,
какая-нибудь там  малышка  Индерлин, которую  мне  придется взять  на руки и
внести в  вагон:  а таща большой  чемодан, я, чего  доброго, мог бы нечаянно
толкнуть  этого ребеночка к стенке вагона и сделать ему больно. Кроме  того,
мне не нужно возиться с багажными квитанциями и бояться, что поезд уйдет как
раз тогда, когда я пью на вокзале свою бутылку пива. Я хочу путешествовать и
пить свое пиво в полном покое, в полком покое... а покой -- самое  главное в
этом мире. Или, может быть, я не прав, а?
     -- Нет, против этого мне нечего возразить.
     -- Ну, вот видите. Если  у вас сейчас нет каких-либо планов, как  тогда
на  поле  в  Заболотье, неплохо  было бы  нам пойти распить  рюмку-другую на
прощанье. Не бойтесь, я не опоздаю на поезд, я никогда никуда не опаздываю.
     -- Это можно, -- соглашается управляющий, поглядывая на Лесту и Кийра.
     --  Я не  пойду,  мне некогда, -- говорит  портной, втягивая  голову  в
плечи. -- У меня сегодня еще много дел.
     --  Да-да,  --  невозмутимо  отвечает  управляющий,  -- беги да  смотри
принеси  мои  пять  рублей, иначе я подам на  тебя  в суд и велю  продать  с
молотка свою швейную машину, если добром не уплатишь.
     -- Хи-и! -- насмешливо попискивает Кийр. -- А где у тебя свидетели? Кто
знает, что мы держали пари на  пять  рублей? Теперь можешь что угодно врать,
можешь выдумать даже, что я тебе сто рублей проиграл.
     --  Вот  как? Ну  что  ж, делать  нечего. Тогда  доставь  мне хоть одно
удовольствие -- не попадайся мне сегодня больше на глаза. Черт знает, у меня
правая рука чешется, а  это  всегда предвещает приличную  потасовку... почти
дружеский разговор, примерно такой, как тогда на раяском лугу.
     С   этими  словами  Тоотс   поворачивается  к  рыжеволосому   спиной  и
представляет старому господину Лесту.
     -- И не  надо, --  говорит он, -- пусть  друг Рафаэль отправляется куда
хочет. Вместо него с нами пойдет мой школьный товарищ Леста... Ваш коллега и
писатель.
     --  Вот  как? Коллега? -- снова  приподнимает брови аптекарь.  -- Очень
приятно! Хотелось бы на прощанье и вам сказать несколько назидательных слов.
     -- Я полагаю, -- говорит Тоотс, беря на себя почин,  -- лучше всего нам
пойти к  подручному мельника,  это мой старый знакомый. Там  и каннель есть,
Леста  потешит  нам душу  музыкой.  А-а, вот и он  сам,  парень  с мельницы.
Здравствуй! Как живешь?
     Компания   направляется   в   комнату   Мельникова   ученика  и   здесь
рассаживается  за  столом и на кровати. Парень, разумеется, готов  выполнить
все,  что  пожелают господин  аптекарь  и  господин  Тоотс. Сию  минутку! Не
успевают они сосчитать  до ста, как он  уже снова  здесь.  Вскоре к обществу
присоединяется и арендатор  с церковной  мызы; при  виде  старых знакомых  и
друзей  его удивлению  и  радости нет  границ. И в этот  предвечерний час на
паунвереской  мельнице снова  произносится немало назидательных слов, немало
припоминается давних, милых сердцу воспоминаний.

        x x x

     В это время Кийр,  полный  радужных  мыслей, семенит но дороге  в  Рая.
Ага-а! Так-так! Девица, значит, уже всполошилась! Да-да,  в другой раз пусть
будет умнее,  пусть  не ломает комедию  с солидным мужчиной. Хи-хии,  Тоотс!
Тоотс "опять"  в беду попал,  как  цыган в лужу,  пускай  бродит  теперь  по
деревне  и подписи  собирает!  Да  кто  такому  мошеннику  и  пропойце  даст
поручительство! Не жаль,  что ли,  паунвереским  людям  своих денежек, чтобы
давать  подпись  и  одалживать свои  кровные  рублики  какому-то  прохвосту,
явившемуся  из России! Как знать... может  быть, хутор Тоотса скоро пойдет с
молотка... Да-а, а что  если  взять да и откупить его? Двести рублей у него,
Георга  Аадниэля, положены  на  свое  имя в банке, у старика есть еще  около
пятисот...
     С такими широкими  планами в голове Кийр добирается до  Рая и врывается
прямо в горницу с видом победителя.
     -- Ну, Тээлечка, -- начинает  он, снимая свою узкополую шляпу,  --  как
поживаешь? Здравствуй! Давно с тобой не виделись, так можно и совсем друг от
друга  отвыкнуть.  Так  когда  же мы  собираемся  замуж  выходить  и свадьбу
справлять?
     Несколько  минут  Тээле  молча,  испуганно  смотрит  на  Кийра,  потом,
медленно чеканя слова, спрашивает:
     -- Что с вами? Вы пьяны, что ли?
     --  Хи-хии,  --  смеется  рыжеволосый. --  Пьян, конечно,  но  пьян  от
счастья, а не от водки и пива. Да, Тээле, теперь ты сама видишь, много ли ты
выиграла от этой канители, все равно получилось то же самое.
     -- Ничего не понимаю, --  покачивает головой хозяйская дочь. -- Если вы
не пьяны, то, наверно, стукнулись, и притом довольно крепко.
     -- Нет, нет,  -- мило  улыбается Кийр.  -- И не стукнулся  я.  Я принес
весточку...
     --  Опять  весточку!  Вы  все  время  приносите  весточки,  целое  лето
приносите весточки. Что за весточка? Откуда? От кого?
     -- Хи-хии, конечно же, от самого себя, от кого же еще мне приносить. Да
ну,  не будь такой  сердитой,  Тээле,  я  пришел  с  тобой  мириться.  Давай
поговорим  по-серьезному: когда  ты думаешь справлять свадьбу?  Забудем наши
прежние  ссоры, давай  жить  дружно. Чего нам цапаться! Я, правда, во многом
мог бы тебя упрекнуть -- ну  да ладно! У каждой девчонки свои фокусы, но мы,
мужчины, должны быть умнее и вовремя уступать. Давай по-деловому -- когда ты
хочешь играть свадьбу?
     Тээле снова покачивает головой.
     -- Нет, вы все-таки стукнулись. Вы так крепко стукнулись, что и сами не
помните. Но....  если вас  так  уж  интересует, когда я собираюсь  справлять
свадьбу, то... может быть, очень скоро.
     -- Ну вот! -- весело произносит Кийр, выпрямляясь.
     -- Да, но только не с вами, Кийр.
     -- Н-не... н-не... не со мной? А с кем же?
     -- Это мое дело.
     На несколько  мгновений рыжеволосый совсем немеет. Потом он смахивает с
бровей муху, глядит на стенные часы и запинаясь спрашивает:
     -- Не... не с Тоотсом же?
     -- Именно с Тоотсом. Он -- земледелец.
     --  Х-хэ!  --  с невыразимым презрением восклицает Кийр. -- Тоже мне --
земледелец! Тоотс  сейчас ловит по всей деревни  копейки и клянчит  подписи,
чтобы опять занять денег, не то хутор с молотка пойдет.
     -- Ну, из этой беды его выручу я.
     -- Да, выручите! Гм... Кроме того, он еще я  мошенник. Мы с ним сегодня
пошли на пари,  он  проиграл мне  пятерку, а теперь отказывается,  не  хочет
платить.
     -- Тогда я заплачу. Постойте, вот вам пять рублей,
     -- Ну  да... пятерка  пятеркой, но...  он  ведь еще  и пьяница. Что  вы
будете с таким забулдыгой делать? Сначала Заболотье пропьет,  а потом и Рая.
Идите посмотрите, что он там творит на мельнице, в каморке у батрака.  Пьют,
буянят с аптекарем, прямо смотреть страшно.
     --  Такие  привычки  он  скоро  бросит,  дорогой  Кийр.  Долго  это  не
продлится. И все-таки он -- земледелец, а не чучело гороховое, как вы.
     -- Как вы смеете так говорить!
     Кийр выпячивает грудь и таращит глаза.
     -- А как вы смеете бранить моего жениха?
     -- Так он же мошенник  и вор. Не помните разве, что он в школе  с моими
пуговицами проделал?
     Лицо  девушки  заливается пунцовой  краской  и,  подыскивая  слова  для
ответа, ока беспомощно озирается вокруг.
     --  Лийде, иди ты наконец сюда, --  зовет  она обернувшись к дверям, --
избавь меня от этого субъекта!
     --Что  случилось?   --  испуганно  спрашивает  младшая   сестра  Тээле,
появляясь на пороге.
     -- Ничего не  случилось,  -- бурчит себе под нос Кийр, хватает со стола
пятирублевку и удаляется, с треском захлопнув за собой дверь.
     -- Боже милостивый! --  всплескивает руками Тээле. -- И  откуда  только
такой взялся!


        XXII

     Письмо Арно

     Получил, Вирве, твой  короткий  привет и  каждый  день перечитываю  эти
строки.  И у  меня  такое чувство,  будто я каждый день получаю от  тебя все
новые письма, все новые приветы.
     Несколько дней подряд я страстно ждал от тебя новых вестей и, видя, что
не  приходит ни единой строки, ощущал острую  душевную боль. Теперь я уже не
жду -- ничего больше не придет. Я не хочу в  этом письме  допустить ни одной
фальшивой  нотки, ведь ты все  равно рано или поздно увидела бы, как я теряю
пестрые перья, которыми украсил себя, страстно стремясь к чему-то.
     Я теперь  вижу  яснее, чем когда-либо  раньше:  я обречен страдать  всю
жизнь. Правда, одна частица  моего "я" понимает, что  на  свете есть дорогие
тебе  существа,  ради которых стоит жить, близость  которых  даже доставляет
радость; я люблю,  например, своих родителей, еще нежнее люблю свою бабушку,
которая мне рассказывает чудесные сказки;  но  другую,  более требовательную
частицу моего "я" это не удовлетворяет, она жаждет большего счастья, которое
вознесло  бы мою душу к солнечным высотам. Тщетность  исканий и  ожиданий  и
составляет трагедию моей жизни; впрочем,  это  могли  бы  сказать  о себе  и
многие другие. Я  совсем не рисуюсь,  говоря: возможно,  я кончу  свою жизнь
очень печально. Это  у  меня  совсем  не  показное,  я не  собираюсь  ничего
доказывать, не думаю ни в чем винить ни людей, ни обстоятельства, и если это
действительно  так  случится,  то   пусть  это  отнесут  полностью   на  мой
собственный счет, так же, как я сам это отношу на свой собственный счет.
     Часто гляжу я  на  заходящее солнце, которое золотит березы на лугу, --
это  всегда  была близкая  моей  душе картина, ею я любовался  еще ребенком.
Теперь я любуюсь ею, как  милым  воспоминанием детских лет, и чувствую,  как
вместе с заходящим солнцем  исчезает надежда,  так же, как с  годами исчезла
радость жизни. Иногда, как бы в утешение, я говорю себе: "Быть может, солнце
закатилось  лишь  для  того,  чтобы  с  восходом  принести  тебе неожиданное
счастье". Иной раз мне кажется -- малейшая нежность с твоей стороны могла бы
отогнать  мою  печаль,  но  тут  же охватывает меня предчувствие:  капля эта
утолила бы мою душевную жажду лишь на одно мгновение, а потом снова ждали бы
меня разочарование и муки.
     Так и  живу я --  тяжелый  крест для самого  себя, а  возможно,  и  для
окружающих.
     Иногда вспоминаются мне дни, когда мы мечтали о будущем, вернее, мечтал
один я,  а  ты  слушала, улыбаясь  мягко,  а порой и насмешливо. Помнишь, мы
хотели отправиться  в  далекое путешествие, повидать чужие страны к. народы,
пожить  на берегу  Средиземного  моря,  побывать на родине  Жан-Жака  Руссо,
повинуясь  только  собственным настроениям.  Наш багаж мы  представляли себе
таким же легким, как легко было у нас на сердце. Нам ничего не  стоило  бы в
течение десяти минут покинуть  место,  где мы поселились на десять  лет. Эта
последняя  мысль  принадлежала тебе, и ты очень часто ее повторяла. А потом,
помнишь, мы воображали, что ты -- знаменитая певица, которую я сопровождаю в
ее триумфальном шествии по свету. С той поры я растерял немало своих пестрых
перьев.  Может быть, придется  их терять и в будущем. Я не  мечтаю  больше о
далеком путешествии вместе с тобой, но  часто думаю, о еще более дальнем пут
и... где я буду один. Много всяких мыслей бродит у меня в голове в последние
дни, но зачем говорить обо  всех, выскажу лучше одну, наиболее ясную, причем
нисколько не хочу тебя в чем-либо упрекать.
     Предположим,  наступит  день,  когда  мы  пойдем  по   жизненному  пути
вместе... Не буду ли я  и тогда шагать рядом с тобой, неся тот же крест, что
и до сих пор?  Ты же знаешь, я  презираю  те маленькие радости, к которым ты
так стремишься. Тебе  это  было  известно и  раньше, но ты  не  в силах была
отказаться от них ради меня. Так расходятся  наши пути. Повторяю, я далек от
мысли упрекать тебя в чем-либо; может быть,  здесь  ясно заявляет о себе мой
собственный эгоизм.
     Я не  в силах жить ни с тобой, ни без тебя. Вирве. Я знаю, что для меня
значит  расстаться  с  тобой, но я чувствую:  еще ужаснее  было бы  мучиться
бесконечно, следуя за тобой, как тень.
     Что мне еще сказать тебе, Вирве? Или тебе уже из этих строк понятно мое
душевное состояние? Я не хотел превращать  это  письмо в  последнюю исповедь
или рассказывать свою биографию; чтобы выяснить наши отношения, достаточно и
того, что  уже сказано, а  мою жизнь  ты  знаешь  с моих  слов. Как  видишь,
характер мой в своем развитии не делал внезапных скачков, а повторял все тот
же мотив, который помнится мне еще со школьных лет.
     И  все-таки... закончить  это письмо  мне труднее, чем было его начать.
Мне кажется, будто  вместе с последней  написанной строчкой я расстаюсь п  с
тобой. Снова, вижу  я березы, сияющие в лучах заходящего солнца, и чувствую,
как  словно коварный паук, приближается ко  мне тяжелая меланхолия. Раньше я
сказал:  я  больше  ничего  не  жду... Нет!  Все-таки  жду.  Хотя бы  твоего
последнего привета. Только что  скрипнула  дверь, кто-то  вошел  в дом,  мне
послышались  знакомые шаги. Мое шальное воображение шепнуло мне на ухо: "Это
пришла она!  Именно поэтому она  и не  писала тебе больше, она хотела прийти
сама и звонким, шаловливым смехом отогнать твои  тяжелые мысли". Конечно, ты
не пришла  и не  придешь никогда. Я не знаю, откуда послышались шаги; в доме
нет никого, кроме меня,  и дверь, очевидно, не открывалась.  Лишь  последний
луч солнца играет на полу, как резвое дитя,  которому неведомы ни печали, ни
мучительные раздумья.
     Скоро наступит ночь  --  все короче  становятся летние дни, -- тогда  я
уйду  на  межу, на край ржаного  поля и буду смотреть на  сверкающие звезды.
Иногда  я спрашиваю их,  не видят  ли  они  оттуда с высоты, где  сейчас моя
Вирве; иногда обманываю их, зову  спуститься пониже и  говорю: "Я только что
получил от Вирве письмо, не  посветите ли вы  мне,  пока я прочту его;  я не
стану долго вас беспокоить, здесь всего несколько коротких строчек..." Потом
я вынимаю из кармана твое письмо,  твой привет, и лгу  звездам,  лгу  самому
себе: "Это письмо и правда прибыло только сейчас, очень интересно, что пишет
Вирве теперь".  Как-то раз я взял с собой  в поле скрипку и долго играл твою
любимую мелодию. Моими единственными слушателями были звезды, ржаное поле  и
коростель. Может быть, слушателей было  и больше, но  я их  не  видел;  ночи
делаются все темнее. Я снова и снова повторял мелодию, которую ты так охотно
слушала, и у меня было одно желание, чтобы ты тоже услышала меня.
     Может быть, ты услышала, Вирве?
     Я не вернусь больше в город, как возвращался  каждую осень. Хочу уехать
подальше  от  родных  краев; может  быть, новые впечатления  заглушат  боль,
которую здесь я не в силах терпеть. Может быть, когда-нибудь вернусь и жизнь
моя растворится  в серой обыденщине, и не будет никакого трагического конца.
Все возможно, ибо я наверняка растеряю в  странствиях свои пестрые перья. Но
что бы со мной ни случилось, пусть это считают  только моим личным делом. Не
думай, что этим письмом я хочу вызвать в тебе сочувствие. Нет, письмо это не
просит  о сочувствии ко мне, так  же, как и  не  упрекает ни в чем тебя; оно
лишь должно  правдиво рассказать тебе о  том,  что  происходит сейчас в моей
душе. Вот и все.
     Сожги это письмо,  Вирве, все равно - прочтешь ты его до конца или нет.
Это письмо - только для тебя.
     Будь здорова!
     А. Т.


        XXIII

     Хозяева  Заболотья  --  старый  и  молодой  --  отправляются  в  город,
переписывают хутор на имя Йоозепа, получают ссуду и покупают сеялку, которую
младший  Тоотс  уже заранее присмотрел.  Между прочим, управляющий  покупает
также некую золотую вещицу для Тээле.  "Вроде бы пригодится", -- говорит  он
себе  с  усмешкой  и бережно прячет  подарок во внутренний карман. Навестить
Киппеля ему в этот раз некогда, зато он проводит часок со стариком в пивной,
толкует с ним о том, о сем и как бы мимоходом говорит:
     --  Ну,  если  попутный  ветерок  еще  продержится  и  никакой штуки не
выкинет, скоро приведу тебе в дом сноху.
     -- Откуда ты ее раздобыл? -- резко спрашивает отец, отставляя недопитый
стакан с пивом.
     -- Да оттуда же... с горки... из Рая.
     -- Так, так... Уже и уговор, значит, есть?
     -- Почти.
     -- Хм, хм. Девушка славная, ничего не скажешь. У старика деньжата  тоже
водятся.  Постой-ка, возьмем  еще бутылку, оно ведь все едино -- выехать  на
полчаса  раньше  или позже. Дайте-ка  нам, хозяюшка, еще одну... Н-да, Тээле
эта или как ее там... она девка хоть куда. С  этим делом я согласен. Но  она
же, кажется, просватана за сына старого Кийра... бабы говорили.
     -- Была просватана, а теперь уже нет.
     -- Гм-гм... Быстро  же у  девчат  это  делается -- то одно,  то другое.
Ничего не скажешь. Матери тоже расскажи эту новость, когда домой вернемся.
     -- Ну да, матери можно, а другим ни слова не скажу, пока дело совсем не
уладим.
     Дома Тоотс принимается  за работу с еще большим рвением, чем раньше. От
загара он  становится  черным, как бес,  и о России больше и  не  помышляет.
Теперь  он в Заболотье  полный хозяин, приказания отдает  уже без колебания,
работу ведет твердо и уверенно.  С сенокосом давно покончено, сейчас убирают
хлеб, и урожай обещает быть  если и не очень  богатым, то во  всяком  случае
приличным. Породистые  поросята  выросли и отъелись. Правильный уход  сделал
свое: коровы  стали давать больше молока;  не  один жестяной  бидон  катится
теперь в  "молочную крутилку"  в Рая,  принося добавку  в  хозяйскую  кассу.
Вообще Тоотс может быть вполне доволен своими летними трудами. Соседи уже не
поглядывают  в  сторону  Заболотья  с презрительной  усмешкой,  а покачивают
головой, говоря:
     -- Да-а, там  работают как полагается. Из этого парня со временем будет
толк.
     Так приближается осень.  Старый хозяин день ото дня все больше дряхлеет
и в дождливую погоду даже, во двор не выходит. Теперь он сидит  целыми днями
на  толстом березовом чурбаке, посасывая свою  трубку и подбрасывая в  плиту
хворост.  Иногда берет со стены  доску и режет на ней листовой табак. Вот  и
почти вся его работа.
     А молодой хозяин, как только выпадет свободное время,  корчует вместе с
Либле пни. Время  от  времени из  Рая приходят  "страшные" письма, в которых
угрожают прекратить с ним всякое знакомство, если он сегодня же не покажется
па  горизонте. Таких писем у него  уже собралось  в записной книжке  немало.
Иногда  в обеденный  перерыв он вытаскивает их из кармана,  раскладывает  на
столе в своей комнатушке и загадочно усмехается.
     -- Чудачка! Только мне и дела, что бегать в Рая.
     Однажды молодой хозяин --  так теперь в  Заболотье называют  Йоозепа --
трудится  вместе с  Либле на  лесной вырубке. Звонарь  закуривает  от костра
цигарку и  хитро подмигивает Тоотсу. Молодой  хозяин это прекрасно видит, но
продолжает, тяжело отдуваясь, работать. Через некоторое время повторяется та
же история.
     -- Что это значит? -- спрашивает наконец управляющий.
     -- Ну, --  отвечает Либле, --  кое-что да  значит. А молодой хозяин сам
все скромничает да помалкивает, будто ничего и не случилось.
     -- А что ж такое случилось?
     -- Н-да... время бежит, а счастье не минует.
     -- Ладно, не минует, ну и что?..
     --  Новостей в Паунвере -- хоть отбавляй, по всей  деревне звон идет, а
сам-то молодой хозяин как в рот воды набрал.
     -- Это почему? -- спрашивает улыбаясь Тоотс.
     -- Откуда я знаю, почему.  Может, загордился. Не верится, правда, чтобы
господин Тоотс чваниться  стал, но... поди знай! Да-аа... Ну что  ж, дело-то
обернулось так, как  ему и следовало.  Разве я... Разве  зря  я  столько раз
говорил...
     -- Очень интересно, -- с невинным видом произносит Тоотс, -- что это за
новость такая? Вечно у тебя такой разговор -- вокруг да  около,  не поймешь,
что ты, собственно, хочешь сказать.
     -- Да чего там понимать, -- посмеивается Либле. -- Дело простое, ясное.
Вот  женка  моя никогда не  верит  тому, что я  говорю. Сама болтает всякое,
мелет  что попало, а  как  я  чего-нибудь  такое же  скажу --  так только  и
слышишь:  вранье!  Сегодня утром схватился было  за  хворостину  -- терпенье
лопнуло, дай,  думаю, всыплю ей  разок, А она сразу  на попятный: "Все может
быть, и чего тебе из-за этого драться".
     -- Смешно!
     -- Ничего смешного тут нету.  Есть  другие дела, и впрямь  смешные. Вот
хоть  насчет  барышни  Эркья или Эрнья, той, что здесь на нашем поле  зонтик
свой сломала...
     -- Ас ней что?
     --  Никак  ее  из Паунвере  не  вытащить,  сам папаша  за ней из России
приехал.  Сперва было ей все скучно да скучно, а как с  тыукреским  Имеликом
подружилась, так скучать и  забыла. Черт его знает, вон какая силища  у этой
самой любви!
     -- Ну хорошо, а далеко ли это дело двинулось?
     -- Далеко! Все  в том же самом Паунвере.  Девушка уперлась  -- и  ни  в
какую,  об отъезде в Россию больше и  слышать не хочет.  Пускай, мол, старик
берет с собой Имелика -- тогда и она поедет.
     -- Гм... Это и в самом деле смешно.
     -- Ну, а старик-то,  старый господин  Эрнья, пошел, говорят, один раз в
Тыукре.  "Оставь,  --  говорит,  --  девчонку  в покое!"  А  Имелик ему: "Не
оставлю! Выдавай дочь за меня!"
     -- Ну, ну?
     -- Да ничего. Долго они будто бы меж собой толковали,  да  я же при том
не был, не знаю. А  дома -- это кистерова  кухарка рассказывала, -- так вот,
дома как  обхватила барышня папашу за шею, и плачет, и просит, и  ластится к
нему! Даже кухарку за дверью слеза прошибла: и чего. Думает, старик этот так
ее мучает! Барышня  ведь хорошая такая: то на чай даст, то другим чем одарит
кухарку, все готова  отдать, что есть за душой. Ну,  тут кухарка одним духом
-- к кистерше:  "Подите хоть  вы  помогите барышне, пусть бы исполнилось ее,
бедненькой, желание.  Чего  вы  ее мучаете,  послушайте,  до  чего  жалостно
плачет". Ну, у кухарки после этого глядишь, опять новое платье, и все такое.
     -- Уломали, значит, старика?
     -- Видать, что  так. Барышня  потом, говорят, и прыгала и визжала,  как
ошалелая, и папашу своего целовала, и тетку, а больше всего -- кухарку.
     -- Да, да, --  покачивает головой Тоотс, --  Имелик --  парень крепкий.
Славный парень, ничего не скажешь!
     -- Парень, известно, крепкий,  гляди,  как  сумел  барышню в свои  сети
заманить, -- только  держись! Вот  я и говорю -- как пойдут здесь в Паунвере
все эти свадьбы, так мне  с  ними со всеми и не справиться. В колокол  звони
без передышки, пей да гуляй без конца, без краю! А впрочем, как знать -- все
ли меня на  свадьбу-то  позовут, этакого старого  крота... Н-да... что это я
хотел  сказать...   Ну,  уж  господин  Тоотс,  думаю,  позовет,  по  старому
знакомству и дружбе.
     -- Гм-гм,  --  бурчит Тоотс, -- вот куда ты  метишь все время. Ему уже,
видите ли, все известно.
     -- Господи боже  мои,  все  Паунвере  гудит, так как же мне  не  знать!
Пасторова Лийза да служанка из корчмы мечутся по деревне,  как собаки, снуют
туда-сюда,  будто  ткацкие челноки,  всех  пытают:  "Слышали, слышали?"  Эх,
молодой хозяин, да разве в Паунвере что-нибудь  утаишь! В Паунвере разведают
тайну даже  там, где ее вовсе и не было! А  этого ведь надо  было ожидать. С
Имеликом могло по-всякому обернуться, а ваше дело было верное.
     --  Думаешь,  верное.  Ну,  если  уж  в Паунвере все как на ладони,  не
скажешь ли мне, что поделывает теперь Георг Аадниэль Кийр?
     --  Георг Аадниэль Кийр... -- покачивает головой Либле. -- Этого  парня
наши глаза,  пожалуй, и не увидят больше.  Как этакий стыд да горе пережить?
Кому этот погорелый  жених посмеет на глаза показаться? Я  его  давно уже не
видел и, может, до самой смерти так и не увижу.
     -- Н-да... -- бормочет Тоотс, окидывая взглядом вырубку.
     На  несколько минут воцаряется тишина, затем  молодой хозяин вытягивает
шею, пристально смотрит в сторону хутора и вдруг разражается смехом:
     -- Хм-хм, пум-пум-пум, смотри, кто идет.
     Либле сдвигает шапку на затылок, вытаскивает изо рта цигарку и смотрит.
     -- Тьфу, пропасть! -- сплевывает он.  --  Это же  Кийр.  Вот тебе -- до
смерти не увижу! А он тут как тут! Ну, теперь прямо не терпится узнать,  что
ему тут  надобно. Смотри-ка,  даже на вырубку за нами приперся. Дело, видно,
спешное.
     --  Ну,   здравствуйте!  --  неожиданно   звонким   голосом  восклицает
рыжеволосый, подходя к ним. -- Бог в помощь!
     --  Спасибо,  дорогой  портняжных  дел  мастер. Вы,  верно,  опять  нам
помогать пришли, как летом, камни катать?
     -- Нет, -- улыбается  Кийр. -- Нет, дорогой звонарь. Корчуйте сами свои
пни и  делайте  с ними что  хотите,  мне теперь  некогда. Мне  бы немного  с
дорогим однокашником потолковать.
     -- Чего тебе еще? -- угрюмо спрашивает Тоотс.
     -- Как это -- еще? -- хихикает Кийр. -- Когда это мне "еще" чего-нибудь
от тебя было нужно?  И  сейчас мне  ничего не  нужно, наоборот,  я  сам тебе
принес...  хорошую штуку.  Вот, возьми, дорогой мой соученик  Йоозеп  Тоотс.
Здесь,  в  этой книжке, описаны все твои похождения  в школьные годы.  Всего
тут, конечно,  не  найдешь,  но если я  когда-нибудь встречусь  с этим самым
Лутсом, расскажу ему  еще немало всяких  вещей -- пусть запишет. На, возьми,
дорогой мой соученик, читай! Один экземпляр я послал в Рая.
     -- В Рая! --  восклицает молодой хозяин, робко беря в  руки книгу. -- А
туда зачем?
     --  Хи-хии!  -- усмехается Кийр. -- Пусть все Паунвере читает и  знает,
какой  пакостник  ты  был в  школе. Хи-и, у  меня их тут еще штук  пять, все
раздам по деревне.
     --  Чертов  подлец,  --  злится  Тоотс. -- Либле, будь  добр,  дай  ему
хорошенько головешкой.
     -- Ну-у,  зачем же? -- пятится Кийр. --  Зачем?  Тут же  очень забавные
историйки... Кентукский Лев...  История с пуговицами... Как  плот затонул...
Как  Тээле  заманили  в  речку...  хи-хи...  насчет  Либле  тоже  там  есть.
Почитайте, почитайте, сами увидите. Больше  всего  там про Тали, но о нем --
только  хорошее.  Про  Тыниссона  тоже  гворится....  Но  самый  главный  --
Кентукский Лев. Хи-хи, Кентукский Лев!  Посмотрим, что Тээле  об этой  штуке
скажет.
     --  Верно,  черт  его  дери,  есть  тут  мое  имя,  --  говорит  Тоотс,
перелистывая  книгу. --  Гляди, Либле! Читай:  "История  с Йоозепом  Тоотсом
кончилась тем, что его все же оставили в школе, но с условием, что он бросит
свои приказы, сколько бы их  у него  ни было в  запасе и  будет  вести  себя
по-человечески". Видишь,  видишь,  смотри-ка  дальше!  "Тоотс обещал сделать
все,  что будет в его силах. На другой день  в школе  он не смог как следует
сидеть  па парте". Вот черт, ну и  рассказ! Постой,  постой, час  от часу не
легче. "Он вертелся и извивался, словно червяк  на крючке. И когда  товарищи
стали расспрашивать  его, в чем дело, он  сказал  им,  что  на  заду  у него
вскочил здоровенный чирей".  Смотри, смотри, Либле! А вообще-то интересно...
хоть бери  да сам читай.  Ну да, я  знал, что такая книга печатается,  но не
думал, что  там такое наворочено.  А ты Кийр,  пес  этакий, рад стараться --
разносишь их повсюду. Кидай сейчас же всю связку в огонь!
     --  Хи-хи,  --  отскакивает  подальше  Кийр.  --  Не  брошу, они  стоят
шестьдесят копеек штука.
     -- Смотри, Либле, -- читает Тоотс дальше. -- "Но тут нашлись злые языки
-- кое-кто  готов  был даже поклясться,  положив руку на индейский  лук, что
чирей этот --  не что иное, как  узоры, которыми старик Тоотс разукрасил зад
своего сына.  Как  бы там ни  было..."  Ой, ой, ой!  Ну его к лешему,  этого
Лаакмана и все это печатное дело! "...разукрасил зад своего сына!" Сейчас же
брось связку в огонь, Кийр!
     -- Хи-хи-хи! -- прыгает Кийр вокруг  костра  со связкой книг. --  Узор!
Узор! Посмотрим, что Тээле скажет?
     -- Вот,  вот,  вот!  -- Тоотс,  перелистывая  книжку, наталкивается  на
другую  главу:  --  Хм-хм-пум-пум-пум... "Звонарь  паунвереской  церкви  был
довольно странный  человек. Вечно он что-нибудь  продавал;  если нечего было
продавать, разыгрывал что-нибудь в  лотерее". Хм, хм, пум-пум! "...а когда и
для лотереи ничего под рукой не оказывалось, он уходил в кабак, напивался  и
лез в  драку.  Один глаз ему во время драки уже выбили, другой, правда,  был
еще цел, но кое-кто говорил: "Долго ли он у Либле удержится, скоро вылетит и
этот.  Либле  дай  хоть  сотню  глаз,  все  равно через  год  ни  одного  не
останется". Ой,  ой,  ой! Ну, Либле, вот так  книжка! Я и не знаю,  что  нам
теперь делать. Не знаю,  поможет ли это, если мы тут же убьем Кийра. Как  ты
думаешь?
     --  Да  что  вы!  --  говорит Кийр, продолжая прыгать.  --  Зачем  меня
убивать, не я же эту книгу написал. Подите убейте Лутса.
     Либле берет книгу и рассматривает ее со всех сторон.
     --  "Весна", часть первая... Книжка как  книжка... Часть первая...  Вот
как, часть первая... Значит, он еще и вторую напишет, дорогой хозяин.
     -- А ну покажи!
     -- Да,  да, часть  первая, -- поясняет Кийр, -- мы прочли  ее  дома  от
корки до корки. Интересно, успела уже Тээле ее прочесть?
     --  Пропали мы с  тобой,  Либле, -- грустно покачивая головой, замечает
Тоотс.
     -- Ну-ну, как же это  мы пропали, когда мы уже  в книге пропечатаны, --
рассуждает Либле. -- Мы,  значит, довольно-таки  важные люди вроде Яннсена и
Якобсона, ежели про нас уже книги пишут.  Ничего, пускай пишет, только бы не
очень завирался. Узоры... Ну и что ж такого?  Узоры-то у нас у всех на  заду
когда-то были. А что одного глаза у меня нет -- это правда. И выпиваю я тоже
-- и тут никакого вранья. Насчет драки -- так в последнее время я особенно в
драку не лезу. Ну да ладно, пускай пишет!
     Вскоре  Кийр,  хихикая  и  выпячивая  один бок,  удаляется, то  и  дело
оглядываясь на  остающихся: рассерженный Кентукский Лев, чего доброго, может
и впрямь запустить ему в спину горящей головешкой. Но опасения его напрасны,
Тоотс с озабоченным видом сидит на  пне  и даже не смотрит  вслед  школьному
приятелю.
     Ух,  дьявольщина! Сейчас, когда  дело уже, так сказать, на мази, именно
сейчас  припуталась  эта трижды проклятая книга со своими  узорами! Так  вот
она,  седьмая  книга Моисеева, которую он разыскивал!  Кто знает, что  Тээле
скажет  и  как поступит, когда прочтет  все  эти двадцать три  главы; весьма
возможно,  что она  в последнюю минуту  откажется от  этакого разрисованного
узорами  жениха.  Тогда и будут они -- Тоотс  да Кийр -- два сапога пара.  И
смогут  они  друг  над  другом  подтрунивать  и  злорадствовать сколько душе
угодно.  Но,  разумеется,  он,  Тоотс,  не вынесет  такой  комедии.  Тут  же
навострит  лыжи, подается  в  Россию и больше  никогда  уже  не  покажется в
Паунвере.

        x x x

     Сказав, что у него есть дела  дома, Тоотс  оставляет<sup> </sup>звонаря
на вырубке,  а сам быстрым шагом направляется в Заболотье. Но в Заболотье он
не  задерживается,  шагает   прямо   в  Паунвере,  а  оттуда  дальше,  через
кладбищенский  холм,  по  дороге, ведущей к хутору Рая.  Здесь  ему начинают
лезть в голову самые мрачные мысли: а может быть, он  вообще в последний раз
идет сейчас на хутор Рая. С сильно бьющимся сердцем останавливается он перед
дверью горницы и несколько  секунд прислушивается. В  комнате  кто-то читает
вслух, и чтеца  то и дело разбирает  смех; кто-то другой, видимо, слушатель,
тоже все время фыркает.
     -- Будь что будет, -- бормочет Тоотс и распахивает дверь.
     Его  встречают  раскаты звонкого смеха. Тээле сидит на диване  и читает
своей сестре "Весну", часть первую.
     -- Ну! -- смеясь восклицает Тээле. -- Ты вовремя поспел, Йоозеп! Мы как
раз сейчас читали такую смешную книгу, что...
     -- Знаю... -- нехотя отвечает Тоотс.
     -- Знаешь? Откуда ты так быстро узнал? Неужели Кийр...
     -- А то  кто  же, конечно,  Кийр.  Кийр раздает эту книгу  бесплатно по
всему Паунвере.
     -- Вот дурак! -- Хозяйская дочь снова прыскает со смеху.  -- Неужели он
и  в самом деле думает, что этим кому-нибудь  насолит? Ха-ха-ха! Я ему очень
благодарна за этот подарок. Иди сюда, Йоозеп, что ты такой надутый? Подумай,
Лийде, Кентукский Лев недоволен, что о нем пишут! Ха-ха-ха! Не будь чудаком!
Иди  сюда, садись  рядом  со  мной, я тебе  почитаю. Мы уже  почти всю книгу
прочли, но готовы начать сначала. Иди сюда!
     Тээле  усаживает своего  все еще хмурого жениха  рядом  с собой, кладет
левую руку ему на плечо и, держа  книгу  в правой, начинает заново с  первой
страницы:
     --  "Когда  Арно  с  отцом  вошли  в  школу, оказалось,  что уроки  уже
начались..."



     Примечания:

     1 - Опманами называли в народе управляющих баронскими имениями.
     2  -  Народное поверье гласит: измученные непосильным трудом, эстонские
крестьяне  от усталости засыпали в  церкви во время молитвы; сатана  пытался
возможно большее число  спящих  записать в  свой список, а так  как их  было
много, то черту  приходилось  растягивать  лошадиную  шкуру, на  которой  он
записывал имена "грешников".
     3 - Таара - божество древних эстонцев. Городом Тары называли Тарту.
     4 - А карбл (еврейск.) - рубль.
     5 - Искаженное немецкое ganze - вся.
     6 -  Здесь Тоотс,  видимо,  перепутал  эпоху,  в  которую жил и  творил
известный  эстонский  писатель Юхан  Лийв,  с эпохой  религиозного  писателя
Георга Мюллера (он же Моллер, 1575-1608).
     7 - Jaw