с большой дороги, продавший душу дьяволу, надежно закован по рукам и ногам, охраняем денно и нощно, дабы никакие демоны, пусть даже сама Исаис Черная, идолица поганая, не смогли его освободить. Над кандалами было трижды произнесено "Apage Satanas", цепи щедро окропили святой водой и осенили крестным знамением. Теперь же остается лишь уповать на Господа, да исполнится наконец пророчество Св. Дунстана и да настигнет карающая десница также и второго осквернителя священного праха -- быть может, того самого нечестивого Джона Ди? Амен! Подпись тайного агента " +" Следующая подшивка тетрадей, которую моя рука на ощупь извлекает из наследства Джона Роджера, оказывается -- я это понимаю с первого взгляда -- дневником нашего предка сэра Джона Ди. Как ни странно, но по времени дневниковые записи почти полностью соответствуют посланию тайного агента. Отрывки из дневника Джона Ди, баронета Глэдхилла, начатые в день его посвящения в магистры. Праздник Св. Антония, 1549. ...Отмечу мое магистерское звание грандиозной попойкой. Хоэ! Ох, и повеселимся! Лучшие умы старой доброй Англии осветят торжественный вечер своими сиятельными лысинами и красными носами! Но уж я им покажу, кто здесь главный! ...о, проклятый день! Проклятая ночь!.. Нет, благословенная ночь, если только мне не померещилось! До чего отвратительно скрипит перо... А как же, ведь моя рука все еще пьяна, несомненно пьяна! Но мой дух? Кристальная ясность! Сколько тебе еще повторять: ступай в койку, пьяная свинья, и не куражься! Но как он сверкнул!.. Ярче солнца!.. Я первый среди потомков! А потом -- бесконечная цепь: короли!.. Короли на тронах Ангелланда!.. Моя голова снова ясна. Однако, когда вспоминаю вчерашнюю ночь, кажется, она вот-вот лопнет! Итак, точность и трезвость... Когда мы обмывали магистерское звание Гилфорда Талбота, меня приволок домой -- Бог весть каким образом -- слуга. Ну а вчера... Если это не самая лихая пьянка со дня основания Англии, то... Ладно, достаточно сказать, что я в жизни так не напивался. Настоящий потоп, но мой ковчег не сошел с курса! Уж в чем, в чем, а в искусстве навигации я кому угодно дам сто очков вперед, ну а ветхому Ною и подавно... Не иначе как промозглая дождливая ночь придала вину особую крепость. До дому я, скорее всего, добирался на карачках, судя по более чем красноречивому виду моих одежд. Оказавшись в спальне, я первым делом послал к дьяволу слугу: тут отражаешь атаку за атакой демонов Вакха, а с тобой обращаются как с малым дитем или -- вот уж точно! -- как с дряхлым Ноем, страдающим от морской болезни, и все время запихивают под одеяло. Короче: я исхитрился разоблачиться! Свершив сие, шагнул, довольный собой, к зеркалу. Оттуда мне ухмыльнулась самая жалкая, самая презренная, самая грязная физиономия, какую мне только доводилось видеть: какой-то тип с высоким лбом, который, однако, таковым не казался, ибо локоны, уже давно не каштановые, свисали до бровей и почти полностью закрывали его, словно намекая на низменные страсти, порожденные этим выродившимся мозгом. Глаза синие, но не холодного властного оттенка, а масленые и заплывшие в пьяном угаре и оттого какие-то вызывающе наглые. Широкая, губастая пасть пьянчуги, дополненная снизу грязной козлиной бороденкой, вместо тонких, созданных для приказов губ потомка Родерика; толстая шея, согбенные плечи -- в общем, отвратительная карикатура на Джона Ди Глэдхилла! Холодная ярость охватила меня; я выпрямился и крикнул этой роже в зеркале: "Кто ты есть? Свинья! Грязная свинья -- вот ты кто! Скот, извалявшийся с головы до ног в дерьме! И тебе не стыдно предо мною? Тебе что, неведом стих: будьте как боги? Взгляни на меня: есть ли у тебя хоть малейшее сходство со мной -- со мной, потомком Хоэла Дата? Нет, и быть не может! Ты неудачная, уродливая, грязная пародия на благородного сэра Ди. Ты -- пугало огородное под видом magister liberarum artium! И еще смеешь ухмыляться мне в лицо! Тысячью осколков этого зеркала должен ты валяться у меня в ногах, разбитый раскаяньем!" И я поднял руку для удара. Тогда тот, в зеркале, тоже поднял свою -- странно, он словно простер ее, моля о пощаде, по крайней мере мне, в моем воспаленном состоянии, так показалось. Внезапно глубокое сострадание к этому несчастному охватило меня, и я сказал: "Джон, если ты, свинья, еще заслуживаешь, чтобы тебя так именовали, заклинаю колодцем Святого Патрика, приди в себя! Если тебе еще дорога моя дружба, ты должен стать лучше -- должен воскреснуть в духе! Восстань же, проклятый забулдыга!.." И вдруг отражение в зеркале в самом деле расправило плечи, приосанилось, в его облике появилось даже что-то похожее на достоинство; любому, в том числе и мне, будь я в здравом уме, сразу бы стало ясно, что это обман зрения, однако под влиянием винных паров я принял внезапную перемену в двойнике за его пробудившуюся совесть и продолжал в крайнем волнении: "Теперь-то, похоже, и ты понял, братец свин, что дальше так продолжаться не может. Я рад за тебя, дорогой, что ты стремишься к духовному воскресению, ведь... -- и слезы глубочайшего сочувствия хлынули у меня из глаз, -- ведь нельзя же так". Мой зеркальный собеседник тоже проливал обильные слезы, его искреннее раскаянье подвигло меня на еще больший идиотизм -- мне вдруг захотелось произнести что-то очень значительное, и я торжественно воскликнул: "Не иначе как само небо, мой падший брат, явило тебя в горе твоем пред очи мои. Проснись же наконец и трудись над собой не покладая рук, ибо истинно говорю тебе, недолго осталось мне быть с тобой, я... я..." -- выпитое вино подкатывалось к горлу, и удушливая судорога перекрыла мои голосовые связки. И тут раздался -- о, ледяной ужас! -- голос моего двойника, нежный, но доносившийся, казалось, с другого конца какой-то длинной-длинной трубы: "...не буду знать ни секунды покоя до тех пор, пока нога моя не ступит на побережье Гренланда, пока эти земли, над коими сияет полярное сияние, не покорятся моему могуществу. Короной Ангелланда может владеть только тот, кому отдан в плен Гренланд, королевство по ту сторону моря!" И голос замолчал. Каким образом я, пьяный до невменяемости, добрался до постели, не помню. Безудержный вихрь мыслей бушевал где-то вне меня. Это был какой-то сквозняк, который проносился, не задевая моего сознания. И тем не менее я его из виду не упускал. Но вот от зеркальной поверхности отделился луч -- первой моей мыслью было: метеорит! -- этот луч, пронзив меня насквозь, прошил, следуя своей будущей траектории, одного за другим всех моих предков! Итак, импульс задан на века! Впечатление было настолько сильным, что даже в беспамятстве я что-то уловил и неверной рукой внес в дневник. Потом образ этой длинной цепи королей -- все они были каким-то загадочным образом вложены в меня, в мою кровь -- я забрал с собой в сон. Сегодня мне понятно: если я стану королем Англии -- а что может мне помешать осуществить это чудесное, сверхчувственное и тем не менее снизошедшее до моих чувств откровение? -- если я стану королем Англии, то мои сыновья, внуки и правнуки будут восседать на троне, на который первым взойду я! Хоэ! Отныне у меня есть святая цель! Клянусь штандартом Св. Георгия, я даже путь вижу! Я, Джон Ди. В день Се. Павла, 1549. Серьезно взвесил мои шансы на корону. Среди ветвей моего генеалогического древа есть и Грей и Болейны. В моих жилах течет королевская кровь. Король Эдуард совсем плох. Его конец не за горами. Когда он докашляется до могилы, на трон будут претендовать две женщины. Вот он, перст Господень! Мария? В лапах папистов. А мне со святыми отцами во веки веков не сойтись. Кроме того, Марию точит тот же червь, что и ее брата Эдуарда. Кашляет она. Тьфу, дьявол! Ее ладони вечно влажные и холодные. Итак, и Бог, и Судьба, одно к одному; Елизавета! Ее звезда на восходе, несмотря на козни антихриста! Что мы имеем? Я с ней знаком, мы встречались. Два раза в Ричмонде. Один раз в Лондоне. В Ричмонде я сорвал ей кувшинку, измарав себе при этим в тине и туфли, и чулки. Ну, а в Лондоне я только хотел поправить бант у нее над бедром -- ничего больше! -- и тут же вместо благодарности получил пощечину. Что ж, для начала неплохо... Послал надежных людей в Ричмонд. Необходим повод... Хорошие вести! Настроение леди Елизаветы самое благоприятное: она сыта по горло бесконечной зубрежкой, экзаменами, постными физиономиями придворных и ищет развлечений. Сейчас бы сюда этого московита Маске! Сегодня из Голландии пришла выписанная мною карта Гренланда, начертанная рукой моего друга и знаменитого картографа Герарда Меркатора. В день Св. Доротеи. Маске как с неба свалился и прямо с порога: "Не изволите ли чего, сэр?" Хвастался новыми диковинными курьезами из Азии. Странно, ведь только на днях я справлялся о нем... Умолял, чтобы его посещение осталось в тайне. Теперь не до шуток, присутствие его в доме может стоить головы. У епископа Боннера повсюду соглядатаи. Показывал удивительные шары из слоновой кости, красный и белый, каждый из двух половинок, столь великолепно пригнанных, что линии соединения почти не видно. Впрочем, ничего особенного. Сам не знаю почему, но я их у него купил: то ли к делу думал перейти побыстрее, то ли потрафить ему хотел... Как бы то ни было, но по мере сил своих он обещал посодействовать. Еще просил его раздобыть крепкий фильтр. Сказал, что достать достанет, но приготовить... По мне -- как угодно. Я иду кратчайшим путем. Лишь бы побыстрее достигнуть цели. Что же касается шаров из слоновой кости, то я неизвестно для чего пометил их, а потом под влиянием охватившего вдруг меня какого-то необъяснимого ужаса -- вот странно-то! -- выбросил в окно! Маске, магистр царя (?), попросил для приготовления зелья волосы, кровь, слюну и... Тьфу!.. Ладно, теперь у него есть все необходимое. Какая все же гадость! Но это кратчайший путь! В день Св. Гертруды, 1549. Сегодня поймал себя на том, что мысли мои все время возвращаются к леди Елизавете. Влюблен? Это уже что-то новое. Дело в том, что до сих пор леди Елизавета была мне совершенно безразлична. Итак, пророчество зеркала начинает сбываться! Сомнений нет, все без обмана. Раскаленная реальность видения так глубоко прожгла мою душу, что кажется, это было вчера. Но сегодня все мои мысли о ней -- клянусь Св. Георгием, сейчас я это напишу, -- о моей невесте! Елизавета!!! Что знает она обо мне? Видимо, ничего. Разве что про мои промокшие ноги, когда я выуживал для нее кувшинку; а может, про подаренную мне пощечину. Не густо. А что известно мне о леди Елизавете? Странное дитя. Тверда и нежна одновременно. Честна до крайности, но замкнута как старинный фолиант. А что она вытворяла со своей прислугой и подругами?! Иногда не могу избавиться от мысли, что под женским платьем скрывается отчаянный сорванец-мальчишка. Но мужественные и смелые глаза ее нравились мне. Думаю, дороги она не уступит никому, а уж святым отцам, наверное, давит на мозоль при каждом удобном случае. Однако, когда нужно, и подластиться умеет не хуже кошки. Полез бы я иначе в болото! И хотя пощечина была далеко не символична, но наградила меня ею самая нежная в мире кошачья лапка. In sutnma, как говорят логики: царственна! Сдается мне, охочусь я отнюдь не за домашней птицей; при одной мысли о ней меня охватывает жар. Маске снова исчез. Узнал от верного человека о проделке принцессы в день Св. Гертруды. А ведь именно в этот день я впервые задумался о ней! Принцесса со своими приближенными заблудилась в Эксбриджском лесу, и магистр Маске указал им путь к матери Биргитте на болотах. Елизавета выпила любовный эликсир! Боже милостивый, благослови мою авантюру! Клянусь спасением, леди Элинор из Хантингтона спит и видит, как бы расстроить нашу свадьбу: сочтя поведение Елизаветы предосудительным, она пыталась выбить бокал у принцессы из рук. Слава Богу, промахнулась. Ненавижу эту ледяную, надменную Элинор. Скорей бы в Ричмонд! Ох уж эти дела, а тут еще осложнения с... Как только все улажу -- сразу в Ричмонд! А повод найдется! Ну а пока... до свидания, Елизавета! В день скорбящей Богоматери. Тревожно! Очень мне не нравятся последние вылазки ревенхедов. В день Св. Квирина. Отказываюсь понимать нерешительность лорда-протектора Уэльса. Почему ничего не предпринимается для защиты или хотя бы для пополнения ревенхедов? Выходит, с евангелическим движением покончено и лорд-протектор попросту предал верных ему людей?! Ну а с моей стороны было очень глупо связываться с плебсом. Грязь на чулках прощают только победителю. И все же: при более зрелом размышлении мне не в чем себя упрекнуть. Насколько мне известно -- а сведения у меня из лагеря реформаторов абсолютно надежные, -- для них тоже пути назад нет! Лорда-протектора... (в этом месте лист оборван)... для завоевания Гренланда. Кто еще кроме этих отпетых разбойников и бездомных ландскнехтов беспрекословно пойдет за мной, когда пробьет час для отчаянной конкисты Арктики?! Я следую за своей звездой! И нет смысла морочить себе голову бесполезными сомнениями. В страстной четверг. Проклятый страх! С каждым днем его хватка все крепче. Воистину, будь человек абсолютно свободен от страха -- и прежде всего от внутреннего, который изначально таится в нем, -- думаю, он бы действительно стал венцом творения и сама преисподняя подчинилась ему. ...По-прежнему никаких вестей от ревенхедов. По-прежнему никаких вестей от "магистра царя". И -- будь все трижды проклято! -- никаких вестей из Лондона! Последние взносы в военную кассу Бартлета Грина -- о, только бы мне никогда в жизни больше не слышать этого имени! -- сверх всякой меры истощили мой кошелек. Без поддержки из Лондона мне не устоять! Сегодня прочел об одном из самых дерзких налетов, когда-либо совершенных Бартлетом на папистское гнездо. Видно, сам дьявол заговорил его от ран, а вот об остальных ревенхедах он явно не позаботился! Оплошность -- и очень досадная! Если победа будет за Бартлетом Грином, то чахоточная Мария на трон не взойдет. Елизавета! И тогда одним махом на самый верх! В страстную пятницу. Эта свинья в зеркале снова проснулась? Опять пьяная харя глазеет на меня? Чем это ты так упилась, грязная тварь? Бургундским? Ну нет, признайся, ничтожество, ты пьян от страха! Господи, Господи! Мои предчувствия! Ревенхедам конец. Они окружены. Губернатор, я плюю, я харкаю вам в рожу, милорд!!! А ну-ка, дружище, соберись! Ты сам поведешь ревенхедов в бой. Ревенхеды, дети мои! Хоэ! Хоэ! Смелее, старина Джонни, смелее! Вперед! Воскресение Христово, 1549. Что же делать?.. Сегодня вечером, когда я, склонившись над столом, изучал карты Меркатора, дверь моего кабинета словно сама собой открылась, на пороге стоял какой-то неизвестный. Ничего: ни оружия, ни знаков различия, ни верительных грамот -- у него не было. Он подошел ко мне и сказал: "Джон Ди, пора! Обстоятельства складываются для тебя неблагоприятно. Все дороги перекрыты. Цель твоя вскружила тебе голову. Открытым остался лишь один путь, он ведет через воды". Не прощаясь, неизвестный вышел; я сидел как парализованный. Потом вскочил -- вдоль по коридорам, вниз по лестнице: мой таинственный гость исчез бесследно. Я спросил кастеляна на входе: "Кого же это ты, приятель, пускаешь ко мне в столь поздний час?" Тот ответил: "Никого, господин, что вы!" Не говоря ни слова, я поднялся к себе, теперь сижу и думаю, думаю... Понедельник по Воскресению Иисуса Христа. Никак не могу решиться на побег. "Через воды"?.. Значит: прочь из Англии, прочь от моих планов, надежд... скажи лучше: прочь от Елизаветы! Предупреждение было своевременным. Ходят слухи, что ревенхеды разбиты. Итак, возмездие все же настигло осквернителей мощей Св. Дунстана! Вот уж католики ликуют! Ну а мне -- готовиться к несчастьям?! Да хоть бы и так! Только не терять присутствия духа! Ну кто осмелится утверждать, что я имел тайные связи с бандитами? Я, Джон Ди, баронет Глэдхилл?! Согласен, все это -- бравада... нет, приятель, ослиная глупость! Так-то оно будет точнее! Только не поддавайся страху, Джонни! Ты сидишь у себя в замке и занимаешься himaniora , как и подобает всеми уважаемому джентльмену и ученому! Сомнения терзают меня по-прежнему. Сколь многолик демон страха! Не разумнее ли на некоторое время покинуть Острова? Проклятье, я слишком поиздержался с этими последними субсидиями! И все же! А что, если обратиться к Гилфорду? Он меня выручит. Решено! Завтра же с утра я... Ради всего святого, что это... там, снаружи?.. Кто там?.. Что означает этот железный лязг перед моей дверью? Капитан Перкинс? Или я ослышался и это не его голос командует там? Капитан Перкинс из полиции Кровавого епископа! Стискиваю зубы: писать, писать до самой последней минуты. Колотят чем-то тяжелым в дубовые двери моего кабинета. Спокойно, так легко они не поддадутся, я хочу, хочу... я должен писать до конца... Здесь следует приписка рукой моего кузена Джона Роджера о том, что наш предок Ди был арестован капитаном Перкинсом, как явствует из следующего оригинала. Рапорт капитана епископальной полиции Перкинса Его преосвященству епископу Боннеру в Лондоне. Дата неразборчива. Извещаю Ваше преосвященство, что Джон Ди, баронет Глэдхилл, схвачен в своем замке Дистоун. Мы застали его врасплох, с пером в руке сидящим над географическими картами. Однако никаких рукописей не обнаружено. Приказ о доскональнейшем обыске дома отдан. Еще ночью арестованный был препровожден в Лондон. Я поместил его в No 37, так как это самая надежная и глухая камера в Тауэре. Полагаю, что там узник будет самым надежным образом изолирован от своих многочисленных и высоких связей, выявление коих связано с трудностями чрезвычайными. На всякий случай эта камера будет значиться у нас под номером 73, так как влияние некоторых друзей узника простирается слишком далеко. Да и на стражу особенно полагаться не следует -- ввиду того, что она чересчур падка на деньги, а арестованный еретик богат несметно. Связь Джона Ди с гнусной шайкой ревенхедов можно считать почти доказанной, строжайший допрос с пристрастием посодействует выявлению всего остального. КОЛОДЕЦ СВ. ПАТРИКА И тут же, едва я прочел последние слова из дневника Джона Ди, в прихожей раздался звонок. На пороге стоял оборванный мальчишка и протягивал мне записку. Так и есть -- от Липотина. Терпеть не могу, когда меня отрывают от дела, вот тут-то я и совершил то, что может быть приравнено только к государственному преступлению: в раздражении забыл про чаевые! Что прикажете делать? Как ни редки подобные послания Липотина, но всякий раз он прибегает к услугам нового сорванца. Должно быть, располагает обширными связями в среде малолетних городских бродяг. Ладно, что там в записке? 1 мая. В день Святого Социуса. Михаил Арангелович благодарит Вас за врача. Ему явно лучше. A propos, совсем запамятовал: он просит вас расположить серебряный ларец по меридиану -- и как можно точней! Причем китайский орнамент, выгравированный в виде волны на крышке ларца, должен быть параллелен меридиану. Извините, но это все, что я могу вам сообщить, так как сейчас у Михаила Арангеловича начался новый приступ кровохарканья и дальнейшие расспросы, видимо, придется отложить. От себя добавлю: этот старый серебряный сибарит, очевидно, не склонен пересекаться с меридианом и наиболее комфортно чувствует себя в параллельном положении. Доставьте же ему, пожалуйста, это удовольствие! Извините, может быть, это звучит несколько странно, но тот, кто подобно мне всю свою жизнь общался с предметами старины, хоть немного, а знаком с их привычками и сразу чувствует тайные склонности и благоприобретенную с годами ипохондрию этих убежденных холостяков и старых дев. Наш брат, антиквар, знает, что лучше им не перечить, и всегда идет навстречу их маленьким причудам. Вы, конечно, спросите, как же они жили раньше, ведь ни ваша прежняя, ни тем более сегодняшняя Россия особой душевной деликатностью не отличается. Само собой разумеется, так надругаться над своим отечеством могли только те, кто начисто лишен каких-либо духовных ценностей. Однако о старых произведениях искусства, рожденных в России, этого не скажешь, они тонки и чувствительны. Кстати, известно ли вам, что упомянутый мною китайский орнамент в виде волны, бегущей вдоль крышки ковчежца, является древним таоистским символом бесконечности, в известных случаях он может означать и вечность? Впрочем, все это так, ерунда. Преданный Вам Липотин". Я скомкал записку и швырнул ее в корзину для бумаг. Этого еще не хватало, "подарок" умирающего барона Строганова начинает показывать характер. Разыскав компас -- а это стоило немалых усилий, -- я, предчувствуя недоброе, тщательно устанавливаю направление меридиана: ну разумеется, мой письменный стол стоит поперек. Спрашивается, почему моя почтенная мебель, несмотря на преклонный, прямо-таки музейный возраст, еще ни разу не осмеливалась претендовать на параллельность меридиану, мотивируя это своим подорванным здоровьем! До чего, в сущности, самоуверенно все, что идет с Востока!.. Итак, я, гостеприимный хозяин, расположил тульский ковчежец по меридиану... И есть же еще идиоты -- я, например, -- которые утверждают, что человек -- господин своих желаний! Что же в результате дала эта моя благодушная уступчивость? Все, что стояло и лежало на письменном столе, он сам, кабинет со всем его привычным, устоявшимся порядком, -- все-все мне кажется теперь каким-то косым. Конечно, тон в этом доме задаю отныне не я, а многоуважаемый меридиан! Или тульский ларец. Все стоит, лежит, висит косо, криво, неправильно по отношению к проклятому завоевателю из Азии! Сидя за письменным столом, я смотрю в окно -- и что я вижу?.. Вся улица расположена -- "наперекосяк". Нет, так дальше не пойдет, беспорядок действует мне на нервы. Либо этот басурман исчезнет с моего письменного стола, либо... Боже! Но не могу же я переставлять всю обстановку в комнате, потакая какой-то безделушке с ее меридианом! Сижу, тупо взирая на серебряного кобольда, и вдруг... Клянусь колодцем Святого Патрика, как же так: ковчежец "ориентирован", у него есть свой "полюс", а мой письменный стол, кабинет, все мое существование беспорядочно разбросано, никакого осмысленного направления оно не имеет, и до сегодняшнего дня я даже не задумывался над этим! Однако это уже какая-то умственная пытка! Необходима серьезная, стратегическая перегруппировка всей обстановки кабинета -- мысль эта с такой настойчивостью буравит мой череп, что я уже готов на капитуляцию, только -- не сейчас... Я судорожно хватаюсь за бумаги Джона Роджера и извлекаю один-единственный листок; заголовок, выведенный строгим почерком моего кузена, гласит: "КОЛОДЕЦ СВ. ПАТРИКА". Стоп! Тут только до меня доходит, что всего лишь несколько минут назад с моих губ слетели именно эти слова. Что за колодец? А ведь я, кажется, даже поклялся этой до сего дня совершенно неизвестной мне клятвой! Понятия не имею, откуда она взялась! Хотя!.. Какой-то проблеск: это... это... я поспешно листаю лежащий передо мною дневник Джона Ди... Вот оно: "Джон... заклинаю колодцем Святого Патрика, приди в себя! Если тебе еще дорога моя дружба, ты должен стать лучше -- должен воскреснуть в духе!" -- обращается новоиспеченный магистр к своему двойнику... "Заклинаю колодцем Святого Патрика, приди в себя!" Странно. Больше чем странно. Что же я -- отражение Джона Ди? Или свое собственное, и смотрю я на себя из собственной неприкаянности, скверны и пьяного забытья? А разве это не опьянение, если... если комната стоит -- не по меридиану?! Что за сумасбродные грезы средь бела дня! Или запах тлена, исходящий от бумаг моего кузена, вскружил мне голову? Но что там с колодцем Святого Патрика? Я начинаю читать запись Джона Роджера -- конспект какой-то древней легенды. Перед тем как покинуть Шотландию и вернуться в Эрин, Святой епископ Патрик взошел на некую гору, дабы предаться там посту и молитве. Бросив взор свой окрест, он увидел, что местность кишит змеями и другими ядовитыми гадами. И воздел он посох свой кривой и пригрозил им, и отступили порождения сатаны, шипя и истекая ядом. Засим явились к нему люди и насмехались над ним. Увидев, что обращается к глухим, попросил он Бога явить чрез него знамение, дабы убоялись неверующие; и стукнул он посохом своим в скалу, на которой стоял. И разверзлась в скале той дыра, колодцу подобная, извергая наружу дым и пламя. И открылась бездна до самого нутра земного" и слышен стал скрежет зубовный и проклятия -- осанна осужденных на вечные муки. И убоялись неверные, видевшие сие, ибо признали, что разверз пред ними Св. Патрик врата преисподней. И сказал Св. Патрик: вошедшему туда никакого иного покаяния уже не понадобится и, что есть в нем от самородного золота, все переплавит геенна огненная с восхода до восхода. И многие сошли туда, да немногие вышли. Ибо пламя Судьбы облагораживает либо испепеляет: каждому по природе его. Таков колодец Св. Патрика, здесь всяк испытать себя может, еще при жизни пройдя крещение адом... В народе и поныне живо предание, что колодец все еще открыт, вот только видеть его может единственно тот, кто рожден для этого -- сын ведьмы или шлюхи, появившийся на свет первого мая. А когда темный диск новолуния повисает прямо над колодцем, тогда проклятья осужденных из нутра земного восходят к нему, подобно страстной молитве, извращенной дьяволом, и падают вниз каплями росы, которые, едва коснувшись земли, тут же превращаются в черных призрачных кошек. Меридиан, шепчу я, орнамент в виде волны! Китайский символ вечности! Беспорядок в кабинете! Колодец Св. Патрика! Предостережение моего предка, Джона Ди, зеркальному двойнику, "если тебе еще дорога моя дружба..."! И "многие сошли туда, да немногие вышли": Черные призрачные кошки! Все эти разрозненные, по тревоженные обрывки мыслей сбились в стаю, которая бешеным умопомрачительным вихрем закружилась в моем мозгу. И вдруг в этом смерче проблеск -- короткий, болезненный, как солнечный луч из-за рваных зловещих туч. Но стоило мне только сконцентрировать сознание на этом сигнале, как на меня нашло странное оцепенение, и я вынужден был смириться... Итак, да, да, да! Если так надо, Бог свидетель, утром я кабинет "расположу по меридиану", лишь бы обрести наконец покой. Ох и разгром будет в квартире! Проклятый тульский ящик! Навязался на мою голову! Снова запускаю руку в свое наследство: тонкая книжица в сафьяновом переплете ядовито-зеленого цвета. Переплет гораздо более поздний, конец семнадцатого века. Характерные детали почерка соответствуют дневниковым, -- итак, рука Джона Ди. Книжечка изрядно попорчена огнем, часть записей утрачена полностью. На форзаце обнаруживаю надпись, сделанную незнакомым бисерным почерком: Сожги, если заметишь, что Исаис Черная подглядывает в щель ущербной Луны. Заклинаю спасением твоей души, сожги! Должно быть, весь ужас этого предостережения поздний неизвестный (!) владелец рукописи испытал на себе. Вот откуда следы огня... Но кто же, кто в таком случае выхватил рукопись из пламени и не дал сгореть дотла? Кто он, тот, кому она жгла пальцы, когда "Исаис Черная" следила за ним сквозь "щель ущербной Луны"? Ни указаний, ни знаков -- ничего. Одно ясно, предостережение написано не Джоном Ди. Должно быть, кто-то из наследников оставил его, обжегшись сам. Надпись на зеленом сафьяновом переплете не разборчива, но тут же подклеена справка Джона Роджера: Личный журнал Джона Ди, датированный 1553 годом -- следовательно, на три-четыре года позднее, чем "дневник". "СЕРЕБРЯНЫЙ БАШМАЧОК" БАРТЛЕТА ГРИНА Все нижеследующее записано мною, магистром Джоном Ди -- тщеславным щеголем и самонадеянным шарлатаном, -- по прошествии долгих дней заключения, дабы зерцало памяти моей не потускнело от скорби, а также в назидание тем, в чьих жилах будет течь моя кровь после того, как меня не станет, тем, чьи головы увенчает корона -- предсказание сбудется, сегодня я в этом уверен более чем когда-либо! Но тяжесть короны согнет их гордые шеи, и будут они, подобно мне, повергнуты в прах, если в легкомыслии и высокомерии своем не сумеют распознать козни ворога лукавого, ежечасно злоумышляющего против рода человеческого. Воистину: Чем выше трон, тем глубже преисподней злоба. С соизволения Всевышнего, начну с Великого Воскресения Христова, которое праздновалось в последних числах апреля 1549. Вечером того дня, когда тревога и сомнения мои достигли апогея, в замок ворвался капитан Перкинс с вооруженной стражей Кровавого епископа -- как с полным на то основанием называют это чудовище в образе человеческом, которое под видом епископа Боннера беснуется в Лондоне, -- и наложили на меня арест именем короля -- именем Эдуарда, чахоточного мальчишки! Мой горький смех только вывел из себя стражников, и я с большим трудом избежал побоев. Дверь кабинета уже трещала, однако тетрадь, которой я поверял свои мысли и думы, мне удалось спрятать; туда же, в надежный тайник, устроенный прямо в стене, были заблаговременно сложены все документы, которые могли бы изобличить меня как сообщника ревенхедов. Какое счастье, что я тогда выбросил шары из слоновой кости! Вздох облегчения вырвался из моей груди, когда по неуклюжему вопросу капитана Перкинса я понял, что главной уликой являются эти самые шары. Итак, с "азиатскими курьезами" Маске надо держать ухо востро; а на будущее наука -- не следует столь безоглядно доверять магистру царя. Душная гнетущая ночь... Казалось, вот-вот грянет гроза. А тут еще грубый эскорт, сумасшедшая скачка -- раннее утро застало нас уже в Уорвике. Не буду описывать короткие дневные остановки в зарешеченных башнях, скажу только: сумерки уже сгустились, когда накануне первого мая мы въехали в Лондон и капитан Перкинс препроводил меня в полуподвальную камеру. По тем предосторожностям, которые предпринимались, дабы сохранить в секрете мою этапировку, было видно, сколь сильно опасались конвоиры вооруженной попытки моего освобождения, -- вот только ума не приложу, кто бы это мог осмелиться на такое? Итак, капитан собственноручно втолкнул меня в подземелье, двери захлопнулись, загремели замки, и -- мертвая тишина. Опустошенный, без сил, лежал я на влажном заплесневелом полу, кругом -- кромешная тьма... Мог ли я раньше вообразить, что уже нескольких минут, проведенных в застенке, достаточно, чтобы непомерная тяжесть безысходной обреченности раздавила человеческое сердце? То, чего я никогда раньше не слышал -- шум крови в ушах, -- оглушило меня сейчас, подобно прибою, прибою одиночества. И вдруг я вздрогнул: твердый, насмешливый голос, донесшийся от противоположной, невидимой во мраке стены, прозвучал как приветствие этой ужасной тьмы: -- С благополучным прибытием, магистр Ди! Добро пожаловать в темное царство подземных богов! Ох и славно же ты летел через порог, баронет! Исполненная иронией приветственная речь захлебнулась резким, каким-то нечеловеческим смехом, оттененным глухими грозовыми раскатами, но тут сильнейший удар грома, от которого чуть не полопались мои барабанные перепонки, сотряс стены и поглотил этот жуткий хохот. И вот уже тьма разорвана в клочья, но то, что я успел увидеть при ослепительной вспышке молнии, пронзило меня сверху донизу подобно ледяной игле: напротив железных дверей камеры, прямо на каменных квадрах стены, висел человек, распятый на тяжелых цепях в форме андреевского креста!.. Уж не померещилось ли мне? Ведь я видел его всего мгновение, при свете молнии, и тотчас же тьма снова накрыла камеру. Быть может, обман зрения? Страшная картина, выжженная на сетчатке моих глаз, стояла предо мной -- казалось, вне меня она никак не могла стать реальностью, скорее это был глубинный внутренний образ, который каким-то чудом всплыл в верхние слои сознания... Разве мог бы живой человек, из плоти и крови, распятый столь чудовищным способом, так спокойно и насмешливо говорить и так иронично смеяться? Снова вспышка молнии; теперь они с такой частотой следовали друг за другом, что своды камеры были подернуты нервно подрагивающей зыбью бледного, мертвенного света. Клянусь Всевышним, там действительно висел человек; с лицом, почти закрытым огненными -- прядями волос, с большим, безгубым ртом, полуоткрытым, словно готовым к очередному взрыву смеха, с рыжей спутанной бородой -- он удивительно походил на петуха. В выражении лица ни малейшего намека на страдание -- и это при такой-то пытке, когда закованные в железные кольца руки и ноги растянуты в разные стороны! Я смог лишь неуверенно пролепетать: "Кто ты, человек на стене?" -- как новый удар грома прервал меня. -- Тебе следовало бы узнавать меня с закрытыми глазами, баронет! -- донесся до меня насмешливый голос. -- Говорят, тот, кто ссужает деньгами, узнает должника по запаху! Страшное предчувствие заставило меня содрогнуться: -- Должно ли это означать, что ты?.. -- Именно. Я -- Бартлет Грин, ворон ревенхедов, патрон неверующих Бридрока, победитель этого святого бахвала Дунстана, а в настоящее время здесь, под вывеской "У холодного железа" или, если тебе больше нравится, "У пылающего костра", гостеприимный хозяин для таких вот поздних заблудших пилигримов, как ты, весь из себя всемогущий покровитель Реформации! -- И распятый затрясся всем телом в бешеном хохоте, самое удивительное, что при этом он, казалось, не испытывал ни малейшей боли. -- Теперь мне конец, -- прошептал я и, заметив узкие, покрытые плесенью нары, обреченно рухнул на них. Снаружи неистовствовала гроза. Даже если бы я хотел, вести разговор при таком грохоте было невозможно. Да и о чем тут говорить, когда впереди неизбежная смерть, к тому же не легкая и быстрая, так как уже наверняка известно, что это я -- тайный сообщник ревенхедов! Слишком хорошо осведомлен я о хитроумных способах Кровавого епископа, коими он подводит к раскаянью свою жертву, так что та "еще при жизни созерцает райские кущи". Безумный страх душил меня. Я не трус, но одно дело честная рыцарская смерть на поле брани, другое... При одной мысли о жутком профессиональном ощупывании палача перед пыткой, когда окружающий мир расплывается в неверном кровавом тумане, меня охватывал неописуемый, умопомрачительный ужас. Страх боли, которая предшествует смерти, -- это как раз то, что загоняет каждое живое существо в ловчую сеть земной жизни: если бы этой боли не было, не было бы больше страха на земле. Гроза бушевала по-прежнему, но я ее не слышал. Время от времени моего слуха достигал воинственный клич или дикий хохот, грохотавший со стены, которая черной зловещей громадой вздымалась напротив; но и это не могло вывести меня из оцепенения. Весь во власти страха, я перебирал в уме какие-то сумасбродные проекты спасения, о котором нечего было и помышлять. О молитве я даже не вспомнил. Когда же раскаты грома замерли вдали -- впрочем, не знаю, быть может, с тех пор уже прошли часы, -- мои мысли стали спокойней, разумнее, хитрее... Итак, моя судьба -- в руках у Бартлета, если только он уже не сознался и не выдал меня. Моя ближайшая задача -- выяснить, что он намеревается делать: говорить или молчать. И только я собрался со всей возможной предусмотрительностью прощупать, не удастся ли склонить Бартлета к молчанию, ведь ему-то терять уже нечего, как произошло нечто до того неожиданное и ужасное, что все мои хитроумные планы рассыпались как карточный домик. Бартлет Грин, извиваясь, словно в каком-то кошмарном танце, всем своим гигантским телом, стал медленно раскачиваться на цепях, казалось, ему вздумалось размяться. Амплитуда постепенно увеличивалась, ритм колебаний становился все более размеренным -- в неверных предрассветных сумерках майского утра распятый разбойник качался на своих цепях с тем же удовольствием, с каким мальчишка взлетает на качелях к верхушкам весенних березок, с той лишь разницей, что все его кости и суставы трещали и скрипели словно на сотне самых кошмарных дыб. В довершение всего Бартлет Грин -- запел! Сначала его голос был довольно благозвучен, однако очень скоро он стал пронзительным, напоминая звучание шотландских пиброксов, и пение превратилось в захлебывающийся от грубого животного восторга рев: Эх, было дело той весной -- хоэ-хо! -- после линьки в мае! -- Кошачьи свадьбы, пир горой... Ничто не вечно под луной, все кончилось однажды. В мае, котик? -- Мяу! Стал ворон паче снега бел -- хоэ-хо! -- после линьки в мае! -- Сошедший в бездну, как в купель, воскреснет для бессмертья. Взлетит жених на вертел! В мае, котик? -- Мяу! Повешенный на мачте -- хоэ-хо! -- после линьки в мае! -- плыву за горизонт в серебряном ковчеге сквозь огненный потоп. Хо, Мать Исаис, хоэ! Утратив дар речи, слушал я это дикое пение, совершенно уверенный, что главарь ревенхедов сошел от пытки с ума. Еще и сейчас, когда я пишу эти строки, кровь леденеет у меня в жилах при одном только воспоминании... Потом вдруг загремели запоры на окованных железом дверях, и вошел надзиратель с двумя стражниками. Замки, которыми цепи крепились к вмурованным в стену кольцам, были отомкнуты, и распятый, как подкошенный, во весь рост рухнул на каменные плиты. -- Ну вот, и еще шесть часов минуло, мастер Бартлет! -- с издевкой осклабился надзиратель. -- Ничего, скоро у вас будут качели получше. Еще разок покачаетесь на этих, уж коли вам это доставляет такое удовольствие, ну а уж потом, как Илия Пророк, взлетите на огненной колеснице до самого неба. Вот только сдается мне, что повезет она вас прямехонько в колодец Святого Патрика, где вы и сгинете на веки вечные! Удовлетворенно ворча, Бартлет Грин дополз на своих вывернутых в суставах конечностях до охапки сена и ответил с твердостью необыкновенной: -- Давид, ты, благочестивая падаль в обличье тюремщика, истинно говорю тебе, еще сегодня будешь со мною в раю, если только моя милость соблаговолит тронуться в путь не мешкая! Но: оставь надежды всяк туда входящий, ибо там все будет совсем по-иному, чем ты себе воображаешь в своей жалкой папистской душонке! Или, может быть, чадо мое возлюбленное, мне сейчас на скорую руку крестить тебя?! Я видел, как стражники, эти здоровые грубые парни, в ужасе осенили себя крестным знамением. Надзиратель отшатнулся в суеверном страхе и, сложив пальцы в древний ирландский знак от дурного глаза, крикнул: -- Не смей смотреть на меня своим проклятым бельмом, ты, исчадие ада! Мой покровитель, Святой Давид Уэльский, именем которого я наречен, знает меня еще с пеленок. Он отведет от своего крестника и злой наговор, и сглаз! И все трое, спотыкаясь, бросились к дверям, сопровождаемые бешеным хохотом Бартлета Грина. На полу осталась коврига хлеба и кувшин с водой. На некоторое время воцарилась тишина. В камере стало светлее, и я смог наконец разглядеть лицо моего товарища по несчастью. Его правый глаз мерцал какой-то призрачной, молочно-опаловой белизной. Этот неподвижный взгляд, казалось, жил сам по себе, созерцая недоступные бездны порока. Это был взгляд мертвого, который, умирая, встретился глазами с дьяволом. Слепой белый глаз. Здесь начинается целый ряд опаленных страниц. Текст изрядно подпорчен, тем не менее логика повествования прослеживается достаточно ясно. -- Вода? Мальвазия это! -- пророкотал Бартлет и, зажав в локтевом суставе тяжелый кувшин, припал к нему с такой жадностью, что я невольно вздохнул о тех нескольких глотках, которые по праву принадлежали мне, тем более что меня очень томила жажда. -- Вот это попойка! ук... я никогда не знал, что такое боль... ук... и страх! Боль и страх -- близнецы! Хочу тебе, магистр Ди, кое-что поведать по секрету, этому тебя ни в одном университете не научат... ук... я буду свободен, когда сброшу с себя мое тело... ук... до тех пор, пока мне не исполнится тридцать три, я заговорен от того, что вы называете смертью... ук... но сегодня мой час пробил. Первого мая, когда ведьмы отмечают свой кошачий праздник, отпущенный мне срок истекает. И что бы матери еще с месяц не подержать меня при себе, смердел бы я никак не меньше, зато было бы время свести счеты с Кровавым епископом, с этим невеждой, за его профанические потуги! Ты ему... ...(На документе следы огня.)... ............................................. ...после чего Бартлет Грин ощупал мое плечо чуть ниже ключицы -- камзол мне порвали стражники при аресте, и грудь моя была открыта -- и сказал: -- Вот она, магическая косточка! Ее еще называют вороний отросток. В ней скрыта сокровенная соль жизни, поэтому в земле она не истлевает. Евреи потому и болтают о воскресении в день Страшного суда... однако это следует понимать иначе... мы, посвященные в таинства новолуния... давным-давно воскресли. А откуда я это знаю, магистр? Мне не кажется, что ты преуспел в искусстве, хотя из тебя так и прет латынь и прописные истины! Послушай, магистр: эта косточка излучает свет, который профаны видеть не могут... ...(Следы огня.)... ...Легко понять, что от таких речей разбойника меня охватил ледяной ужас; с трудом совладав со своим голосом, я спросил: -- Следовательно, я являюсь носителем знака, которого мне никогда в жизни не суждено увидеть? На что Бартлет очень серьезно ответил: -- Да, магистр, ты отмечен. Отмечен знаком Невидимых Бессмертных, они никого не принимают в свои ряды, ибо звенья этой цепи не выпадают. Да человек со стороны никогда и не найдет пути... Только на закате крови... так что будь спокоен, брат Ди, хоть ты и от другого камня, и наши круги вращаются в противоположных направлениях, я тебя ни за что не выдам этой черни, которая прозябает у нас под ногами. Мы оба изначально стоим над этими людишками, которые смотрят -- и не видят, которые от вечности до вечности -- ни холодны, ни горячи! ...(Следы огня.)... ...признаюсь, при этих словах Бартлета я не мог сдержать вздоха облегчения, хотя в глубине души мне уже было стыдно за свой страх перед этим неотесанным парнем, который глазом не моргнув взвалил на себя эдакую муку и готов был на еще большую ради моего спасения. -- ...я -- сын священника, -- продолжал Бартлет Грин. -- Моя мать благородного сословия. Малютка Нежные Бедра... Понятное дело, это лишь кличка, а настоящее ее имя -- Мария. Откуда она, до сих пор мне неведомо. Должно быть, была соблазнительной бабенкой, пока не сгинула благодаря моему отцу. ...(Следы огня.)... Тут Бартлет расхохотался своим странным гортанным смехом и после небольшой паузы продолжал: -- Мой отец был самым фанатичным, самым безжалостным и самым трусливым святошей из всех, которых мне доводилось когда-либо видеть. Он говорил, что держит меня из милосердия, дабы я мог расплатиться за грехи моего отца, якобы бросившего нас с матерью. Он и не подозревал, что мне все известно, и растил из меня церковного служку, мальчика с кропилом... ...Потом он мне велел творить покаяние, и из ночи в ночь я в одной рубашке на жутком холоде часами замаливал грехи моего "отца", преклонив колени на каменных ступенях алтаря. А если от слабости и постоянного недосыпания я падал, он брался за плеть и сек до крови... Закипая, поднималась во мне безумная ненависть против Того, Кто там, над алтарем, висел предо мною распятым, и против литаний -- не знаю, как это происходило, но слова молитв сами по себе оборачивались в моем мозгу, и я произносил их наоборот -- справа налево. Какое обжигающее неведомое блаженство я испытывал, когда эти молитвы-оборотни сходили с моих губ! Отец долгое время ничего не замечал, так как я бормотал тихо, про себя, но однажды ночью он все же расслышал, какие славословия возносил к небесам его "приемный" сын. Яростный вопль, полный ужаса и ненависти, раздался под сводами храма; прокляв имя моей матери и осенив себя крестным знамением, святой отец схватился за топор. Но я оказался проворнее и расколол ему череп до самого подбородка, при этом его правый глаз выпал на каменные плиты и уставился на меня снизу вверх. Вот тогда-то я понял, к кому были обращены мои перевернутые молитвы: они проникали в самое нутро матери-Земли, а не восходили к небесам, как слезливое нытье благочестивых евреев... Забыл тебе сказать, возлюбленный брат Джон Ди, что незадолго до того, как-то ночью, от внезапной вспышки пронзительного света -- не знаю, может, то был отцовский хлыст, -- ослеп мой правый глаз. Итак, когда я размозжил ему череп, исполнился закон: око за око, зуб за зуб. Вот так-то, приятель, мой "белый глаз", который приводит в ужас эту трусливую чернь, честно заработан молитвой!.. ...(Следы огня.)... ...мне как раз исполнилось четырнадцать лет, когда я оставил моего дорогого родителя лежать с раздвоенной головой в луже крови перед алтарем и сбежал в Шотландию, где поступил в ученики к мяснику, полагая, что мне, столь мастерски раскроившему родительскую тонзуру, не составит труда вышибать мозги телятам. Но ничего из этого не вышло, так как стоило мне замахнуться топором -- и перед моим глазом подобно укору совести вставала ночная картина в храме, и рука моя опускалась: не мог же я убийством животного осквернить такое великолепное воспоминание! Я отправился дальше и долгое время скитался по горным шотландским деревушкам, зарабатывая себе на жизнь тем, что играл на краденой волынке заунывные пиброксы, от которых у местных мороз шел по коже -- а они и не подозревали почему. Но я-то хорошо знал, в чем дело: мелодия ложилась на слова тех перевернутых литаний, которые я в свое время бормотал перед алтарем и которые по-прежнему звучали в моем сердце справа налево... Но и ночами, когда бродил по болотам, я не расставался с волынкой; особенно в полнолуние меня тянуло к пению, я почти ощущал, как звуки моих извращенных молитв стекали по позвоночнику и через израненные в кровь ступни впитывались в земное лоно. А однажды в полночь -- опять было первое мая, друидический праздник, и полная луна уже пошла на ущерб -- какая-то невидимая рука, вынырнув из черной земли, схватила меня за ногу с такой силой, что я и шагу не мог ступить... Я как оцепенел, и тотчас смолкла моя волынка. Потянуло каким-то нездешним холодом, казалось, он шел из круглой дыры прямо у меня под ногами; этот ледяной сквозняк пронзил меня с головы до пят, а так как я чувствовал его и затылком, то медленно, всем моим окоченевшим телом, обернулся... Там стоял Некто, похожий на пастуха, в руке он держал длинный посох с развилкой наверху в виде большого ипсилона. За ним стадо черных овец. Но откуда он взялся, ведь ни его, ни овец я по пути не видел? Должно быть, я прошел мимо него с закрытыми глазами, в полусне, ибо он никоим образом не походил на призрак, как могло бы показаться, -- нет, он был так же телесен, как и его овцы, от шкур которых шел характерный запах мокрой шерсти... ...(Следы огня.)... ...он указал на мой белый глаз и сказал: "...ибо ты призван"...(Следы огня.)... Видимо, здесь речь шла о какой-то страшной магической тайне, так как чья-то третья рука прямо через всю обугленную страницу написала красными чернилами: Ты, который не властен над своим сердцем, оставь, не читай дальше! Ты, который не доверяешь своей душе, выбирай; здесь -- отречение и спокойствие, там -- любопытство и гибель! Далее -- сплошь обугленные страницы. Судя по тем обрывочным записям, которые каким-то чудом уцелели, пастух раскрыл Бартлету Грину некоторые тайные аспекты древних мистерий, связанных с культом Черной Богини и с магическим влиянием Луны; также он познакомил его с одним кошмарным кельтским ритуалом, который коренное население Шотландии помнит до сих пор под традиционным названием "тайгерм". Кроме того, выясняется, что Бартлет Грин до своего заточения в Тауэр был абсолютно целомудрен; звучит по меньшей мере странно, так как разбойники с большой дороги, скажем прямо, не очень строго блюли аскезу. В чем причина столь необычного воздержания: сознательный отказ или врожденное отвращение к женскому полу, -- из этих отрывков установить не удалось. Урон, причиненный остальным страницам журнала, был менее значителен, и дальнейшие записи поддавались прочтению достаточно легко. ...Сказанное пастухом о подарке, который со временем сделает мне Исаис Черная, я понял лишь наполовину -- да я и сам был тогда "половинка", -- просто никак не мог взять в толк, как возможно, чтобы из ничего возникло нечто осязаемое и вполне вещественное! Когда же я его спросил, как узнать, что пришло мое время, он ответил: "Ты услышишь крик петуха". Этого я тоже никак не мог уразуметь, ведь петухи в деревне поют каждое утро. Да и подарок... Ну что тут особенного: не знать более ни боли, ни страха? Подумаешь! Ведь я и без того считал себя не робкого десятка. Но когда настало время, я услышал тот самый крик петуха; конечно же, он прозвучал во мне... Тогда я еще не знал, что все сначала происходит в крови человека, а уж потом просачивается наружу и свертывается в действительность. Отныне я созрел для подарка Исаис, для "серебряного башмачка". Но период созревания проходил болезненно, странные знаки и ощущения преследовали меня: касания влажных невидимых пальцев, привкус горечи на языке, жжение в области темени, как будто мне выжигали тонзуру каленым железом, что-то свербело и покалывало в ступнях ног и ладонях, время от времени мой слух пронзали дикие кошачьи вопли. Таинственные символы, которых я не понимал, -- похожие я видел в древних иудейских фолиантах -- подобно сыпи, проступали у меня на коже и снова исчезали, когда на них падали солнечные лучи. Иногда меня охватывало страстное томление по чему-то женственному, таившемуся во мне; это казалось тем более удивительным, что я, сколько себя помню, всегда испытывал глубокий ужас перед бабами и тем свинством, в которое они втравливают мужчин. И вот, когда я наконец услышал крик петуха -- он восходил по моему позвоночному столбу к головному мозгу, и я услышал его каждым позвонком, -- когда исполнилось предсказание пастуха и на меня, как при крещении, с абсолютно ясного безоблачного неба сошел холодный дождь, тогда в ночь на первое мая, в священную ночь друидов, я отправился на болота и шел, не разбирая дороги, пока не остановился перед круглым отверстием в земле... (Следы огня.)... ...со мной была тележка с пятьюдесятью черными кошками -- так велел пастух. Я развел костер и произнес ритуальные проклятия, обращенные к полной Луне; неописуемый ужас, охвативший меня, что-то сделал с моей кровью: пульс колотился как бешеный, на губах выступила пена. Я выхватил из клетки первую кошку, насадил ее на вертел и приступил к "тайгерму". Медленно вращая вертел, я готовил инфернальное жаркое, а жуткий кошачий крик раздирал мои барабанные перепонки в течение получаса, но мне казалось, что прошли многие месяцы, время превратилось для меня в невыносимую пытку. А ведь этот ужас надо было повторить еще сорок девять раз! Я впал в какую-то прострацию, помнил только -- этот душераздирающий вопль не должен прекращаться ни на секунду. Предощущая свою судьбу, кошки, сидевшие в клетке, тоже завыли, и их крики слились в такой кошмарный хор, что я почувствовал, как демоны безумия, спящие в укромном уголке мозга каждого человека, пробудились и теперь рвут мою душу в клочья. Но во мне они уже не оставались -- один за другим, по мере того как менялись на вертеле кошки, выходили у меня изо рта и, на мгновение повиснув дымкой в прохладном ночном воздухе, воспаряли к Луне, образуя вокруг нее фосфоресцирующий ореол. Как говорил пастух, смысл "тайгерма" состоит в том, чтобы изгнать этих демонов, ведь они-то и есть скрытые корни страха и боли -- и их пятьдесят! Но этот экзорцизм мучительнее всякой пытки, редко кто выдерживает чудовищное аутодафе пятидесяти черных кошек, священных животных Богини. Ритуал прямо противоположен идее литургии; ведь Назарянин хотел взять на себя страдания каждой креатуры, а о животных забыл. Так вот, когда "тайгерм" выпарит страх и боль из моей крови вовне -- в мир Луны -- туда, откуда они происходят, тогда на дне моего сердца останется лишь истинное бессмертное "Я" в чистом виде и смерть со своей свитой, в которую входят великое забытье всей прежней жизни и утрата всякого знания, будет побеждена навеки. "Должно быть, потом, -- добавил пастух, -- твое тело тоже будет предано огню, ибо закон Земли необходимо исполнить, но что тебе до того!" Две ночи и один день длился "тайгерм", я перестал, разучился ощущать ход времени; вокруг, насколько хватал глаз, -- выжженная пустошь, даже вереск не выдержал такого кошмара -- почернел и поник. Но уже в первую ночь стали прорезаться во мне сокровенные органы чувств; я начал различать в инфернальном хоре голос каждой кошки. Струны моей души подобно эху откликались на "свой" голос, пока одна за другой не лопнули. Тогда мой слух раскрылся для бездны, для музыки сфер; с тех пор я знаю, что значит "слышать"... Можешь не зажимать ушей, брат Ди, так ты все равно не услышишь музыку сфер, а с кошками покончено. Им сейчас хорошо, должно быть, играют на небесах в "кошки-мышки" с душами праведников. Огонь потух, высоко в небе стояла полная Луна. Колени мои подгибались, я шатался, как "тростник, ветром колеблемый". Неужели землетрясение, подумал я, так как Луна стала вдруг раскачиваться подобно маятнику, пока мрак не поглотил ее. Тут только я понял, что ослеп и мой левый глаз -- далекие леса и горы куда-то пропали, меня окружала кромешная безмолвная тьма. Не знаю, как это получилось, но мой "белый глаз" внезапно прозрел, и я увидел странный мир: в воздухе кружились синие, неведомой породы птицы с бородатыми человеческими лицами, звезды на длинных паучьих лапках семенили по небу, куда-то шествовали каменные деревья, рыбы разговаривали между собой на языке глухонемых, жестикулируя неизвестно откуда взявшимися руками... Там было еще много чего диковинного, впервые в жизни сердце мое томительно сжалось: меня не оставляло чувство чего-то давно знакомого, уже виденного, как будто я там стоял с самого сотворения мира и просто забыл. Для меня больше не существовало "до" и "после", время словно соскользнуло куда-то в сторону... ...(Следы огня.)... черный дым... на самом горизонте... какой-то плоский, словно нарисованный... Чем выше он поднимался, тем становился шире, пока не превратился в огромный черный треугольник, обращенный вершиной к земле. Потом он треснул, огненно-красная рана зияла сверху донизу, а в ней с бешеной скоростью вращалось какое-то чудовищное веретено... (Следы огня.)... наконец я увидел Исаис, Черную Матерь; тысячерукая, она сучила на своей гигантской прялке человеческую плоть... кровь струилась из раны на землю, алые брызги летели в разные стороны... попадали и на меня, теперь я стоял, крапленый зловещей экземой красной чумы, видимо, это и было тайное крещение кровью... (Следы огня)... ...на оклик Великой Матери та, что спала во мне подобно зерну, проснулась, и я, слившись с нею, дочерью Исаис, в единое двуполое существо, пророс в жизнь вечную. Похоти я не ведал и раньше, но отныне моя душа стала для нее неуязвимой. Да и каким образом зло могло бы проникнуть в того, кто уже обрел свою женскую половину и носит ее в себе! Потом, когда мой человеческий глаз снова прозрел, я увидел руку, которая из глубины колодца протягивала какой-то предмет, мерцающий подобно тусклому серебру; но, как я ни старался, мои земные руки никак не могли его ухватить, тогда дочь Исаис, высунув из меня свою цепкую кошачью лапку, взяла его и передала мне... "Серебряный башмачок", который отводит страх от того, кто его носит... ...и прибился к бродячим жонглерам, выдавая себя за канатоходца и дрессировщика. Ягуары, леопарды и пантеры в диком ужасе, шипя и фыркая, разбегались по углам, стоило мне только глянуть на них "белым глазом"... (Следы огня.)... ...и хотя никогда не учился, но, неподвластный благодаря "серебряному башмачку" страху падения и головокружению, танцевал на канате без всякого труда, кроме того, моя сокровенная "невеста" брала на себя тяжесть моего тела. Вижу по тебе, брат Ди, что ты сейчас спрашиваешь себя: "Почему же этот Бартлет Грин, несмотря на свои редкостные способности, не придумал ничего лучшего, как стать жонглером и разбойником?" Вот что я тебе на это отвечу: свободу я обрету только после крещения огнем, когда "тайгерм" проделают со мной. Тогда я стану главарем невидимых ревенхедов и с того света сыграю папистам такой пиброкс, что у них в ушах будет звенеть еще лет сто; и пусть себе палят на здоровье из своих хлопушек, в нас они все равно не попадут... Да ты, жалкий магистеришка, никак сомневаешься, что у меня есть "серебряный башмачок"? Смотри сюда, Фома неверующий! -- и Бартлет уперся носком своего правого сапога в пятку левого, собираясь его стащить, и вдруг замер, оскалив острые зубы, и, широко, как хищный зверь, раздув ноздри, с силой втянул воздух. Потом насмешливо бросил: -- Чуешь, брат Ди? Запах пантеры!" Я затаил дыхание, и мне показалось, что мои ноздри тоже уловили пряный опасный запах. И в то же мгновение снаружи, перед дверью камеры, раздались шаги и загремели тяжелые железные засовы... На этом месте я словно споткнулся. Посидев растерянно с минуту, я отложил зеленый сафьяновый журнал и крепко задумался. Запах пантеры!.. Где-то я читал, что над старинными вещами может тяготеть проклятие, заговор или колдовство, которые переходят на их нового владельца. Казалось бы, ну что страшного -- посвистел какому-то бездомному пуделю, который перебегал тебе дорогу во время вечерней прогулки! Взял его к себе из сострадания, в теплую квартиру, и вдруг, глядя на черную курчавую шерсть, встретился глазами с дьяволом... Неужели со мной -- потомком Джона Ди -- происходит то же самое, что в свое время приключилось с доктором Фаустом? Или я, вступив во владение этим полуистлевшим наследством, оказался в магическом круге древних преданий? Быть может, я приманил какие-то силы, потревожил какие-то могущества, которые спали в этом антикварном хламе, затаившись подобно окуклившимся личинкам в дереве? Что же все-таки произошло? Что заставило меня прервать чтение записей Джона Ди? Признаюсь, это стоило мне известных усилий, так как странное любопытство овладело мной незаметно для меня самого. Мне не терпелось узнать, как иному заинтригованному любителю романов, дальнейшие события в подземной камере Кровавого епископа Боннера, и прежде всего: что имел в виду Бартлет Грин, когда сказал: "Запах пантеры!"?.. Ладно, хватит ходить вокруг да около, с самим собой надо быть откровенным до конца: уже несколько дней я не могу избавиться от ощущения, что во всем, имеющем отношение к наследству Джона Роджера, нахожусь под чьим-то постоянным контролем. Теперь я до кончиков ногтей прочувствовал, что значит слепо повиноваться. Но ведь я сам решил отказаться при составлении жизнеописания моего английского предка от цензуры авторского сознания и последовать наставлению "Януса" или, если угодно, "Бафомета": "Читай то, что я вложу в твои руки". Так что лучше вопросов не задавать и беспрекословно подчиняться... И все же: эта маленькая заминка в моей работе произошла с "высшего соизволения" или случайно? Я хотел было продолжить, но едва взял перо в руки... Странно, очень странно! С того момента, как я воспроизвел на бумаге разговор Бартлета Грина и Джона Ди, прошло не более получаса. Но то ли я не совсем точно и достоверно помню некоторые мои чувственные восприятия за этот короткий промежуток времени, то ли они все равно что галлюцинации, тени пережитых событий, легко и эфемерно скользящие между пальцев моего полусонного сознания... Так или иначе, внезапно в мой кабинет проник "запах пантеры"; точнее: мои органы обоняния зафиксировали неопределенный запах хищного зверя -- в моей памяти всплыл образ цирковой арены с клетками, и там, за частыми прутьями решетки, от которых рябило в глазах, беспокойно и сосредоточенно расхаживали из угла в угол огромные черные кошки. Я вздрогнул. В дверь моего кабинета настойчиво постучали. И не успел я пробурчать свое, скажем прямо, не очень любезное "Войдите" -- о моем отношении к неожиданным визитам я уже упоминал, -- как дверь резко распахнулась настежь. Мелькнуло растерянное, смущенное лицо старой, так хорошо вышколенной мною экономки, но туг же, проскользнув мимо нее, в кабинет упругим, энергичным шагом ворвалась высокая, очень стройная дама в темном искрящемся платье. Но что это я -- ворвалась?! Сказать такое о даме, особе явно аристократичной, непоколебимо уверенной в силе своих чар! Тем не менее, несмотря на несколько излишнюю, свойственную романтизму экспрессию, именно этот глагол наиболее точно передает первое, непосредственное впечатление от этой совершенно незнакомой мне женщины. Словно что-то отыскивая, ее прекрасная точеная головка на тонкой гибкой шее тянулась вперед. В стремительном порыве дама чуть было не проскочила мимо меня; подобно слепым, которые умеют читать кончиками пальцев, она, словно в поисках опоры, вытянув вперед руку, нервно ощупывала край письменного стола. Но вот ее пальцы замерли, и все тело незнакомки сразу как-то расслабилось, успокоенно опершись, словно приклеившись, ладонью о стол. Совсем рядом стоял тульский ларец. С неподражаемой, врожденной естественностью, научиться которой невозможно, она двумя-тремя шутливыми фразами -- славянский акцент прозвучал в них довольно отчетливо -- сняла несколько необычное, я бы даже сказал, шокирующее напряжение ситуации и тут же пустила мои беспорядочно растекшиеся мысли по интересующему ее руслу: -- Сударь, буду краткой -- у меня к вам просьба. Могу ли я рассчитывать на вашу любезность? Воспитанный человек на подобный вопрос красивой благородной дамы, которая, несмотря на свою природную гордость, снисходит до какой-то смехотворной просьбы, может дать лишь один-единственный ответ: "К вашим услугам, сударыня, если только в моих силах помочь вам". Разумеется, нечто в этом роде я бы и ответил, так как быстрый, необычайно нежный взгляд уже коснулся меня -- как бы случайно, невзначай -- и скользнул мимо. Но незнакомка меня опередила, и легкая, располагающая улыбка коснулась ее губ: -- Благодарю вас. Не беспокойтесь, ничего особенного в моей просьбе нет, она очень проста. Все дело -- исключительно -- в вашем -- искреннем -- желании, -- дама сделала многозначительную паузу. Я поспешно вступил: -- В таком случае, если вы соблаговолите сообщить... Тотчас, уловив неуверенность в моем голосе, она вновь опередила меня: -- Ах, но ведь моя визитная карточка лежит на вашем письменном столе еще с... -- И снова любезная ускользающая улыбка. Немало удивленный, я посмотрел в направлении ее руки (отнюдь не хрупкая птичья лапка -- гибкая, сильная и в то же время мягкая, великолепно сформированная кисть) и в самом деле увидел по соседству с русским ларцом какой-то белый прямоугольник. Вот только каким образом он там оказался? Я недоуменно разглядывал глянцевую карточку с причудливой княжеской короной, на карточке значилось: Асайя Шотокалунгина. Да, да, что-то припоминаю: на Кавказе, юго-восточнее Черного моря, еще сохранились, не то под русским, не то под турецким покровительством, остатки черкесских племен, старшины которых обладают правом на княжеский титул. Лицо княгини с характерными восточноарийскими чертами было той ни с чем не сравнимой строгой чеканки, которая напоминает одновременно греческие и персидские идеалы женской красоты. Итак, я еще раз вежливо поклонился моей гостье, которая уютно устроилась в кресле рядом с письменным столом; время от времени ее тонкие пальцы рассеянно касались тульского ларца. От мысли, что эта изящная ручка может ненароком сместить ковчежец и нарушить его меридиональную ориентацию, мне вдруг стало не по себе. -- Ваша просьба, княгиня, для меня закон. После этих слов дама слегка приподнялась, подалась всей своей гибкой фигурой вперед, и вновь отсвечивающий золотыми искрами, неописуемо нежный, электризующий взгляд как бы ненароком задел меня. -- Дело в том, что Сергей Липотин мой давний знакомый. В свое время он приводил в порядок коллекцию моего отца в Екатеринодаре. Любовь к старинным, редкой работы предметам пробудил во мне тоже он. Я коллекционировала кружева, ткани, изделия различных кузнечных ремесел, особенно -- оружие. Но оружие совершенно определенное, которое у нас, позволю себе утверждать, ценится как нигде. Среди прочего у меня имеется... -- Ее мягкий воркующий голос, с каким-то странным, чуждым музыкальному строю немецкого языка акцентом, постоянно запинался, рождая во мне ритмическое ощущение набегающих волн -- они все катились и катились по жилам, увлекая за собой мою кровь, и вот едва уловимое эхо далекого прибоя коснулось наконец моего слуха. То, что она говорила, было мне совершенно безразлично, по крайней мере вначале, но ритм ее речи завораживал... Впоследствии я понял: этот тонкий, неуловимый наркоз -- мне кажется, я чувствую его до сих пор, -- он один повинен в том, что многие слова, жесты и даже мысли, которыми мы обменялись во время нашего разговора, как будто приснились мне. Внезапно княгиня прервала описание своей коллекции и перешла прямо к делу: -- Меня к вам направил Липотин. От него мне стало известно, что вы обладаете одной... одной очень ценной, очень редкой, очень... древней вещью -- копьем, я хотела сказать, наконечником копья уникальной работы, с инкрустацией драгоценными камнями. Как видите, Липотин информировал меня точно. Скорее всего, благодаря его посредничеству вы его и приобрели. Как бы то ни было, -- она отвела жестом готовый слететь с моих губ недоуменный вопрос, -- как бы то ни было, а я хочу обладать этим наконечником. Вы мне его уступите? Я прошу вас! Пожалуйста! Последние фразы этой странной, сумбурной речи, словно выйдя из-под контроля, бежали наперегонки, обгоняя друг друга. Княгиня сидела подавшись всем телом вперед, -- словно изготовилась к прыжку, невольно подумал я и внутренне усмехнулся, изумившись этой поразительной алчности коллекционеров, которые, завидев или только почуяв вожделенную добычу, могут подолгу таиться в засаде, пока не настанет время хищно изогнуться подобно охотящейся пантере... Пантера! Вновь этот образ заставляет меня вздрогнуть! Да, теперь я понимаю, Бартлет Грин в жизни Джона Ди не самый последний персонаж: его характеристики точны и врезаются в память намертво! Что касается моей черкесской княгини, то куда делась ледяная светскость -- она едва не подпрыгивала на краешке кресла, а по ее прекрасному лицу пробегали волны прямо-таки неподдельных эмоций: ожидания, готовности отблагодарить, нервного, до дрожи, беспокойства и самой что ни на есть неприкрытой льстивости. Я был раздосадован так сильно, что мне не сразу удалось найти слова извинения, которые могли бы передать всю искренность моего огорчения. -- Княгиня, вы просто не представляете, в какое отчаянье повергаете меня. Ваша просьба столь незначительна, а представившаяся мне счастливая возможность услужить такой очаровательной, благородной, великодушно доверившейся мне даме столь уникальна, что разочаровать вас -- выше моих сил, но что прикажете делать: у меня не только нет описанного вами оружия, но я и в глаза-то его никогда не видел. Против всех моих ожиданий княгиня нимало не расстроилась; усмехнувшись самым естественным образом, она перегнулась ко мне и с терпеливой снисходительностью юной мамаши, выговаривающей своему завравшемуся любимцу, проворковала: -- О том, что копье, получить которое я так страстно желаю, у вас, знает Липотин, знаю я. Решено, вы мне его -- продадите. И заранее благодарю вас от все го сердца. -- Мне ужасно жаль, но я вынужден вам сказать, милостивая сударыня, что Липотин. заблуждается! Здесь какое-то недоразумение! По всей видимости, Липотин меня с кем-то перепутал и... Княгиня резко выпрямилась и встала. Подошла ко мне. Ее походка... да, да, -- ее походка! Внезапно я вспомнил эти движения. Ее шаг был беззвучен, упруг -- она двигалась словно на носках, почти кралась, и кралась необычайно грациозно... Впрочем, что это я? Взбредет же такое... Княгиня продолжала почти нежно: -- Возможно. Даже наверняка Липотин что-то перепутал. Разумеется, копье попало к вам не от него. Ну и что из того? Ведь вы обещали подарить... его... мне... Я почувствовал, как от отчаянья шевельнулись мои волосы. Взял себя в руки, стремясь как можно мягче объясниться с этой невероятной женщиной, -- вся нетерпеливое ожидание, стояла она передо мной с широко распахнутыми, отсвечивающими чудесными золотыми искрами глазами и усмехалась с неотразимым очарованием; я едва удержался, чтобы не схватить эти божественные руки и не покрыть их поцелуями и слезами бессильной досады -- ведь я, уже готовый ради нее на все, не мог, не мог исполнить даже такого ничтожного желания! Я судорожно вытянулся во весь рост и, глядя прямо в эти лучистые глаза, обреченно простонал: -- Княгиня, последний раз повторяю, что не являюсь владельцем разыскиваемого вами копья или наконечника, что я и не могу им быть, ибо никогда в жизни, несмотря на мою слабость к тем или иным безделушкам, не коллекционировал ни оружия, ни деталей оружия, ничего, имеющего отношение к молоту, наковальне или плавильной печи... Голос мой становился все тише и наконец совсем угас, зато на щеках вспыхнул предательский румянец... Эта удивительная женщина и бровью не повела -- она по-прежнему мило улыбалась, и только ее правая рука, словно намагничивая, непрерывно скользила по великолепному серебряному литью тульского ларца, и он, этот редкостный образец кузнечного, почти ювелирного мастерства, неопровержимо свидетельствовал, что все мои уверения -- чистейшая ложь. Какой позор! Необходимо подыскивать слова. Однако княгиня небрежно отмахнулась: -- Полноте, сударь, не мучайтесь, я нисколько не сомневаюсь в вашей искренности. И тайну ваших слабостей как коллекционера вовсе не собираюсь вызнавать. Определенно Липотин что-то напутал. Да и я могла ошибиться. И все же еще раз прошу вас войти в мое положение... прошу, понимая всю обреченность своих слишком... наивных... надежд, об оружии, о котором Липотин мне... Я рухнул перед ней на колени. Сейчас мне самому стыдно за эту нелепую театральность, но тогда я просто не видел другого, более сильного и одновременно мягкого выражения моей яростной, невыносимой беспомощности. Я собрался с мыслями, намереваясь произнести наконец неотразимо убедительную речь, уже открыл рот -- и тут она с легким, нежным и, должен здесь признаться, обворожительнейшим смехом скользнула мимо меня к дверям, еще раз обернулась и сказала: -- Сударь, я вижу, как вам трудно сломить себя. Поверьте, я вас очень хорошо понимаю. Но еще одно маленькое усилие! Найдите решение, которое бы сделало меня счастливой. А я на днях зайду. И тогда вы исполните мою пустяковую просьбу и подарите мне... наконечник копья. И княгиня исчезла. Теперь она неуловимо присутствует в любой точке моего кабинета: тонкий, сладкий, летучий, доселе неизвестный мне запах подобен аромату экзотического цветка, однако есть в нем и что-то острое, странно будоражащее, что-то -- я не могу найти другого слова -- хищное. И вообще этот визит -- нечто абсурдное, блаженное, гнетущее, щекочущее нервы, вихрем уносящее все надежды прочь, оставляющее после себя какое-то тяжелое, неприятное чувство и -- признаюсь откровенно -- страх! Да, ни о какой дальнейшей работе сегодня не может быть и речи. Пойду прогуляюсь, а заодно зайду к Липотину в Верейский переулок. И тут меня словно ужалило: когда княгиня Шотокалунгина входила в кабинет, дверь находилась в глубокой тени, так как плотные, темные шторы на окне за письменным столом были полузадернуты. Значит, это не иллюзия и не обман зрения, значит, глаза входившей действительно на долю секунды полыхнули в сумерках фосфоресцирующим огнем ночного хищника? Но ведь этого не может быть! Да, конечно, мир сей полон загадок, но... И еще: насколько я могу судить, платье княгини было из черного шелка с серебряной нитью. При малейшем движении струйки и волны приглушенного металлического мерцания разбегались по платью... И мой взгляд невольно соскользнул на тульский ларец. Черненое серебро -- думаю, именно таким было ее платье. Стоял уже поздний вечер, когда я вышел из дому, чтобы навестить Липотина. Напрасный труд: лавочка в Верейском переулке была закрыта. На спущенных жалюзи листок бумаги с надписью "В отъезде". Однако это меня не удовлетворило. Находившиеся рядом ворота вели в темный внутренний двор, куда выходили окна квартиры Липотина, располагавшейся за лавочкой. Я вошел во двор, мутные липотинские окна были плотно зашторены, многократный стук привел лишь к тому, что открылась соседняя дверь и какая-то женщина спросила, что мне нужно. Она тут же подтвердила, что русский еще утром уехал. Когда вернется, она не знает; он говорил что-то о похоронах -- да, да, скончался какой-то русский барон, и господин Липотин взялся уладить его дела. Этого мне было вполне достаточно; итак, вместе с дымом последней папиросы барон Строганов воскурил к небесам свою душу! Так что все вполне естественно, просто печальный долг связан для Липотина с какими-то разъездами... Да, не повезло! Только сейчас, перед закрытыми окнами, я понял, что привело меня к старому антиквару -- настоятельная необходимость поговорить с ним о княгине и получить разъяснения, а возможно, и совет относительно проклятого наконечника. Вероятнее всего, либо Липотин просто перепутал меня с кем-то другим, либо этот таинственный наконечник находится у него самого, а он по своей всегдашней рассеянности считает, что продал его мне. Однако и в том и в другом случае не исключена возможность поправить дело и выкупить эту редкость; должен признаться, даже самая несуразная сумма не остановила бы меня, лишь бы подарить это оружие княгине Шотокалунгиной. Поразительно, до какой степени сегодняшний визит взбудоражил меня. Со мной определенно что-то происходит -- это, к сожалению, единственное, что я сейчас со всей определенностью могу себе сказать. Спрашивается, почему меня никак не покидает мысль, что Липотин никуда не уехал, а сидит спокойно в своей лавке, обдумывая вопрос о наконечнике, который прозвучал в моей душе, когда я стоял у окна его квартиры, он даже что-то мне ответил... Вот только что?.. В конце концов, может, я даже был у него в лавочке и мы обстоятельно толковали? А о чем, уже не помню... И мне вдруг кажется, что нечто подобное уже было со мной много-много лет -- а может, столетий? -- тому назад, когда я жил совсем в другом мире... Домой я возвращался по Старому валу, откуда открывалась чудесная панорама полей и холмов. Вечер был сказочный, ландшафт, раскинувшийся у моих ног, утопал в серебристом мерцании. Было до того светло, что я невольно поискал глазами лунный диск и обнаружил его затерявшимся в гигантских кронах каштанов. Но вот Луна, все еще полная -- если бы не маленький, едва уловимый изъян, ее окружность была бы идеальной, -- выплыла из-за темных стволов, и мертвенно-зеленоватое, окольцованное красной аурой сияние воцарилось над валом. Пока я в изумлении рассматривал это сумрачное свечение, не в силах отделаться от образа сочащейся кровью раны, странная неуверенность вновь овладела моей душой. Что это, реальность или ожившее воспоминание? Мерцающий диск пересек темный хищный силуэт какой-то необычайно стройной женщины. Значит, это ее сливающаяся с сумраком фигура струилась меж каштанов по параллельной аллее -- да, да, именно струилась! Я вздрагиваю: из ущербной Луны появляется княгиня в своем платье черненого серебра и шествует мне навстречу... Потом видение вдруг исчезло, а я, как безумный, все носился по валу и успокоился только тогда, когда набил шишку и обругал себя последним идиотом. Встревоженный, продолжал я свой путь. В такт шагов тихо напевал себе под нос и вдруг прислушался к тем словам, которые бездумно сходили с моих губ и сами по себе ложились на эту унылую, тягучую мелодию: Ущербная Луна. Ночь шита серебром. Ты смотришь на меня. Ты помнишь обо мне. Как крошечен ущерб отточенным серпом, но как бездонна щель, как пристально узка... Монотонный мотив сопровождал меня до самого дома. С трудом стряхнул я с себя навязчивую литанию, и только сейчас до меня дошло, каким темным, зловещим смыслом были пропитаны ее строки: Как крошечен ущерб отточенным серпом, но как бездонна щель, как пристально узка... Эти слова предназначены мне -- они ластятся ко мне, как... как черные кошки... Вообще все, с чем я сейчас сталкиваюсь, оказывается каким-то многозначительным, странным... Или мне только кажется? А началось это, сдается мне, с тех самых пор, как я стал заниматься бумагами своего кузена Джона Роджера. Но какое отношение может иметь ущербная Луна... и я замираю, застигнутый врасплох внезапной догадкой: ведь именно эти два слова вписала чья-то неизвестная рука в журнал Джона Ди!.. Предостережение в зеленой сафьяновой тетради! И все же: что общего между таинственным предупреждением какого-то суеверного фанатика семнадцатого века, черными мистериями шотландских горцев с их ужасными инициациями и моей вечерней прогулкой по валу нашего доброго старого города при свете живописно мерцающей Луны? Какое отношение все это имеет ко мне и что мне за дело до всего этого, человеку, живущему как-никак в веке двадцатом? После вчерашнего вечера все тело, как свинцом налито. Спал я отвратительно, какие-то путаные, обрывочные сны мучили меня всю ночь. Благородный дед, позволив мне оседлать свое колено, непрерывно нашептывал на ухо какое-то сложное слово, которое я забыл, помнил только, что по смыслу оно было как-то связано с "копьем" и "кольцом". Мой "другой" лик -- я снова его видел -- хранил какое-то напряженное, можно даже сказать, предостерегающее выражение. Вот только никак не могу вспомнить, о чем он меня предупреждал. А потом из него (из лика!) вышла княгиня -- именно она! -- но в какой связи, не помню, хоть убей! Впрочем, о какой логической связности может идти речь в подобных фантасмагориях! В общем, с такой ватной головой, как сегодня, единственное, на что я способен, -- это копаться в старых манускриптах; я был даже рад, что есть занятие, которое займет мои мысли и не даст мне витать в облаках. Настроение мое заметно улучшилось, когда, раскрыв журнал Джона Ди на том месте, где вчера остановился, я обнаружил, что рукопись до самого конца находится в сносном состоянии. Ну что ж, продолжаю свой перевод. "СЕРЕБРЯНЫЙ БАШМАЧОК" БАРТЛЕТА ГРИНА Какой-то одетый во все черное человечек в полном одиночестве вошел в нашу камеру, слабо освещенную первыми утренними лучами. Был он ниже среднего роста и, несмотря на свои округлые формы, чрезвычайно подвижен. В ноздри ударил острый запах, исходящий от его черной сутаны, полы которой развевались в разные стороны. Воистину, пахло хищным зверем! Этот круглолицый, розовощекий пастырь -- ни дать ни взять безобидный пивной бочонок, если бы не особая неподвижность затаенно-надменных глаз, -- этот невзрачный слуга Божий без каких-либо отличительных знаков и без сопровождения -- если оно и присутствовало, то до поры до времени оставалось невидимым -- был, это я понял сразу, Его преосвященство сэр Боннер, Кровавый лондонский епископ собственной персоной! Бартлет Грин сидел нахохлившись напротив меня, ни один мускул не дрогнул на его лице, и только глазные яблоки медленно и спокойно двигались, ловя каждое движение опасного посетителя. И вдруг весь мой страх куда-то испарился, теперь и я, следуя примеру истерзанного главаря ревенхедов, хладнокровно выжидал, не обращая ни малейшего внимания на мягко расхаживавшего взад и вперед епископа. Внезапно резко повернувшись, тот подошел к Бартлету и, легонько толкнув его ногой, грубо прорычал: -- Встать! Бартлет и бровью не повел. Его косой, исподлобья, взгляд, направленный снизу вверх на мучителя его тела, смеялся, а голос, идущий из глубины широкой грудной клетки, насмешливо передразнил начальственный рык: -- Вот он, трубный глас! Только слишком рано, мой пузатый архангел, еще не пробил час Воскресения мертвых. Ибо, как видишь, мы еще живы! -- Вижу, вижу, исчадие ада, и зрелище сие наполняет душу мою отвращением! -- ответствовал епископ кротким, елейным голосом, который резко контрастировал как со смыслом его слов, так и с грозным рычаньем пантеры, прозвучавшим вначале. Его преосвященство вкрадчиво заурчал: -- -- Послушай, Бартлет, неисчерпаемо милосердие Господне, как и неисповедимы пути Его, быть может, и тебе предопределено высшим промыслом обращение и -- покаяние. Облегчи душу твою чистосердечной исповедью, и отсрочено будет низвержение твое в пылающие смоляные озера ада, а возможно, и вовсе отменено. Времени, чтобы покаяться, у тебя в обрез. В ответ раздался приглушенный, характерно гортанный смех Бартлета Грина. Я видел, как епископ содрогнулся от сдерживаемой ярости, однако своими эмоциями Его преосвященство владел великолепно. Он только сделал один маленький шажок к этому изуродованному пыткой комку человеческой плоти, которая на скользких от плесени нарах содрогалась в приступе почти неслышного смеха, и продолжал: -- Кроме того, я вижу, Бартлет, что у вас хорошая конституция. Суровое дознание почти не отразилось на вас, на вашем месте смердящие душонки очень и очень многих уже давным-давно распрощались бы со своей бренной оболочкой. Положитесь на Всевышнего, и толковый цирюльник, в крайнем случае врач в два счета подштопает вас. Покайтесь -- милости моей, равно как и строгости, доверять можно! -- ив тот же час вы покинете эту дыру вместе... -- и епископ окончательно перешел на доверительное, сладкое мурлыканье, -- вместе с вашим близким другом и товарищем по несчастью Джоном Ди, баронетом Глэдхиллом. Первый раз епископ вспомнил о моем существовании. И теперь, когда он так внезапно назвал меня по имени, я вздрогнул, как будто очнувшись от глубокого сна. Все это время я словно издали наблюдал за происходящим, как смотрят на потешную комедию, которая не имеет к тебе никакого отношения, теперь же с привилегией праздного зрителя было покончено, и слова епископа легко, но неумолимо вовлекли меня в число актеров на эти кошмарные подмостки. Стоит только сейчас Бартлету признать, что он знаком со мной, и я погиб! Однако, едва мое сердце справилось с ужасом, мгновенный укол которого поверг меня в трепет, и очередным сокращением погнало кровь по онемевшим жилам, Бартлет с неописуемым самообладанием обернулся в мою сторону и заржал: -- Баронет?! Здесь, со мной, на соломе?! Какая честь, брат епископ! А я-то думал, что мне тут какого-то портняжку за компанию подсадили, которому вы собрались преподать в вашей знаменитой школе, как душа от страха уходит в штаны вместе с поносом. Оскорбления Бартлета, прозвучавшие для меня громом средь ясного неба, настолько точно разили мою такую ранимую тогда гордость, что я тотчас вскочил и встал в позу, яростно пожирая глазами разбойника; выглядело все это чрезвычайно естественно, что, конечно же, не ускользнуло от всевидящего ока епископа Боннера. Но в ту же секунду мои обостренные чувства уже уловили истинное намерение бравого главаря ревенхедов, и в мою душу снизошло великое нерушимое спокойствие, так что теперь я наилучшим образом подыгрывал комедии: то Бартлету, то епископу, сообразно роли каждого. Вот и на сей раз прыжок пантеры не достиг цели, и Его преосвященству не оставалось ничего лучшего, как скрыть свою досаду в брюзгливом ворчании, которое и в самом деле поразительно напоминало недовольную зевоту гигантской кошки. -- Итак, ты не желаешь признавать его ни в лицо, ни по имени, мой добрый мастер Бартлет? -- подступился епископ с другой стороны. Однако Бартлет Грин лишь глухо прорычал: -- Хотите, чтобы я признал за своего этого труса, которого вы мне подбросили в гнездо прямо из пеленок, еще необсохшим, мастер кукушка! Ничего не имею против, чтобы пропустить вперед через ваши закопченные от горящей смолы райские врата этого скулящего щенка, вот только я не вы, папаша Боннер, и не надо в обмен на такую пустячную услугу вешать мне на шею всяких дерьмовых баронетов под видом закадычных друзей! -- Заткни свою поганую пасть, проклятый висельник! -- рявкнул внезапно епископ, терпению коего пришел конец. И вот уже за дверями камеры многозначительно позвякивает оружие. -- Смола и дрова -- это недостойно такого, как ты, порождения Вельзевула! Тебе бы надо соорудить костер из ковриг серы, дабы ты еще здесь, на земле, вкусил от тех радостей, кои уготованы тебе в доме отца твоего! -- вопил красный как рак епископ, скрежеща от ярости зубами с такой силой, что слова буквально застревали в его ощеренной пасти. Но Бартлет лишь рассмеялся своим резким гортанным смехом и, уперев в нары не знающие покоя изуродованные руки, от одного вида которых мне стало не по себе, принялся раскачивать свой корпус взад и вперед. -- Брат Боннер, ты ошибаешься! -- посмеиваясь, поддразнивал он. -- В моем случае с серой, на целительные свойства коей ты, мой дорогой эскулап, возлагаешь столь большие надежды, делать нечего. Серные ванны хороши для французов; при этом я вовсе не хочу сказать, что сей источник здоровья может повредить такому любителю прекрасного пола, как ты, хо-хо, но заруби себе на носу, мой цыпленок, там, куда тебя вознесут, когда придет твой час, запах серы ценится не меньше, чем мускус или персидский бальзам! -- Признавайся, свинорылый демон, -- ревел епископ Боннер голосом льва, -- этот баронет Глэдхилл -- твой сообщник по убийству и грабежу, или... -- ...или? -- откликнулся Бартлет Грин насмешливым эхом. -- Тиски для пальцев сюда! -- прошипел епископ, и вооруженная стража ворвалась в камеру. Тогда Бартлет с жутким смехом поднял правую руку, показал ее всем, затем сунул оттопыренный большой палец глубоко в рот и одним сокрушительным сжатием своих мощных челюстей откусил его у самого основания; потом, вновь разразившись издевательским хохотом, выплюнул его епископу в лицо, так что кровавая пена забрызгала щеки и сутану остолбеневшего священнослужителя. -- На! -- проревел Бартлет Грин, захлебываясь своим инфернальным смехом, -- забирай, сунь его себе в... -- И тут он изверг на епископа такой поток площадной брани и оскорблений, что воспроизвести их здесь, даже если бы моя память была в состоянии удержать хоть малую толику этих проклятий, просто не представляется возможным. Суть их в основном сводилась к тому, что Бартлет во всех подробностях описал Его преосвященству, как по-братски будет заботиться о нем "с того света", вот только вознесется вместе с пламенем костра к "Зеленой земле". (Что за землю имел он в виду?) И отблагодарит его не смолой, не серой -- о нет, за зло он воздаст добром и пошлет ему, сыну своему возлюбленному, дьяволиц самых благоуханных и неотразимых, ради прелестей которых сам император не побрезговал бы французской болезнью. И будет ему уже здесь, на земле, каждый час то дьявольски сладок, то дьявольски горек, ибо там... -- ...там, мой птенчик, -- примерно так закончил свое мрачное пророчество Бартлет, -- там ты запоешь по-другому -- воем завоешь и в своей адской трясине будешь смердеть в угоду нам, принцам черного камня, коронованным абсолютным бесстрастием! Мое перо бессильно передать игру коварных мыслей, шквал бушующих страстей или хотя бы тени панического ужаса, которые во время этого сизигийного прилива проклятий, сменяя друг друга, пробегали по широкой физиономии епископа Боннера. Этот крепкий мужчина, казалось, врос в землю; за ним жалась по темным углам кучка стражников и подручных палача; все они были охвачены суеверным ужасом: "белый глаз" мог навести порчу и сделать несчастным на всю жизнь. Наконец сэр Боннер пришел в себя, медленно отерся шелковым рукавом и произнес почти спокойно, даже как-то устало, однако в голосе его слышалась нешуточная угроза: -- Старо как мир. Я вижу, методы злого ворога и прародителя лжи не меняются! Ничего нового ты мне не открыл, проклятый колдун. Но теперь по крайней мере мне ясно, что тянуть дальше нет смысла: светило небесное не должно марать свои лучи о такое исчадие ада. -- Пшел вон, -- коротко и предельно брезгливо бросил Бартлет, -- прочь с глаз моих, ты, пожиратель падали! Воздух, которым ты дышишь, смердит! Епископ властно взмахнул рукой, и стражники двинулись на Бартлета. Тот, однако, сжался в комок, откинулся на спину, а свою обнаженную ногу выставил им навстречу... Стража резко отпрянула назад. -- Смотрите, смотрите, -- цедил он сквозь зубы, -- вот он, "серебряный башмачок", который подарила мне Великая Мать Исаис. Пока он у меня на ноге, ни страх, ни боль не властны надо мной! Я не подвержен этим недугам карликов! С ужасом я увидел, что на его ноге отсутствуют пальцы; голый обрубок действительно напоминал тупой металлический башмак: серебристая лепра, сверкающая проказа, разъела ступню. Как у прокаженной из Библии, о коей сказано: "Покрылась проказою, как снегом..." -- Проказа! -- завопили стражники и, побросав копья и наручники, без ума от страха, устремились к узким дверям камеры. Епископ Боннер стоял белый от ужаса, колеблясь между гордостью и страхом, так как серебристая лепра почитается учеными специалистами за болезнь чрезвычайно заразную. И вот медленно, шаг за шагом, стал отступать тот, кто пришел насладиться своей властью над нами, несчастными заключенными, перед Бартлетом, ползущим на него с вытянутой вперед заразной ногой и непрерывно изрыгающим хулу на высшее духовенство. Конец этому положил епископ -- особой храбрости тут не потребовалось; поспешно шмыгнув к дверям, он прохрипел: -- Сегодня же зараза должна быть выжжена семикратным огнем. Ты тоже, проклятый сообщник, -- это уже предназначалось мне, -- попробуешь пламени, которое избавит нас от этого чудовища; мы предоставим тебе возможность хорошенько попытать свою погрязшую в грехе душу, быть может, хотя бы костер отогреет ее и поможет вернуться на праведный путь. Не вешай носа, у тебя еще все впереди, с нашей стороны было бы величайшей милостью, если б мы предали тебя огню как простого еретика! Таково было последнее благословение, которым напутствовал меня Кровавый епископ. Признаюсь, эти слова в считанные мгновения провели меня через все бездны и адские лабиринты страха, на которые только способно человеческое воображение; ибо если о Его преосвященстве говорят, что он владеет искусством убивать свою жертву трижды: первый раз -- своей усмешкой, второй -- словом, третий -- палачом, то это в полной мере соответствует истине, так как уже дважды он меня подверг мучительнейшей казни, и лишь необъяснимому чуду обязан я своим спасением от третьей смерти, в руках заплечных дел мастера... Едва мы с Бартлетом Грином остались одни, как наступившую тишину вновь разорвал неистовый смех этого неустрашимого человека; насмеявшись вволю, он почти благосклонно обратился ко мне: -- Беги отсюда, брат Ди. Я же вижу, что все твое существо зудит от страха, словно тысячи блох и клещей кусают тебя. Но не бойся, все кончится благополучно. Не веришь? Признайся, все-таки я со своей стороны сделал все, чтобы выгородить тебя!.. Ну, будет, будет, еще бы тебе этого не признать! Это так же ясно, как и то, что ты выйдешь из этой западни целым и невредимым, разве что мой огненный ковчег, проплывая мимо, слегка подпалит твою бороду. Но уж это горе ты как-нибудь переживешь. Недоверчиво качнул я усталой головой, в которой после всех перенесенных потрясений и страхов болезненно пульсировало тупое отчаянье. Внезапно -- как это бывает, когда чрезмерные переживания исчерпывают наконец душевные силы, -- меня охватило полное безразличие, и все тревоги разом рассеялись; меня даже развеселил тот неподдельный ужас, с каким епископ со своими подручными смотрел на серебряный башмак проказы, и я с каким-то упрямым вызовом придвинулся почти вплотную к клейменному лепрой. Это не ускользнуло от Бартлета, и он усмехнулся с явным удовлетворением: я сразу понял той особой, обостренной интуицией людей, коим довелось по-братски делить выпавшие на их долю страдания, что этого человека, принадлежащего к какой-то иной, полярно противоположной природе, быть может, впервые коснулось нечто, отдаленно напоминающее земное человеческое участие. Что-то осторожно нащупав за пазухой своего кожаного колета, из-под которого выглядывала его волосатая грудь, он коротко обронил: -- Еще ближе, брат Ди. Не беспокойся, дар моей повелительницы такого свойства, что каждый должен заслужить его сам. При всем моем желании я не могу передать его тебе по наследству. И вновь жуткий глухой смех обдал меня ледяным холодом. А Бартлет уже продолжал: -- Итак, я сделал все зависящее от меня, чтобы отбить охоту у этих церковных крыс вынюхивать связывающие нас интересы; но это отнюдь не из любви к тебе, мой добрый собрат, -- просто так повелевал мне мой долг, и тут уж ничего не поделаешь. Ибо ты, баронет Глэдхилл, -- истинный наследник короны Зеленой земли и повелительница трех миров ожидает тебя. Эти слова, слетевшие с губ разбойника, пронзили меня как удар молнии; с большим трудом я сохранял самообладание. Однако, быстро соотнеся возможное с вероятным, я мгновенно понял, в чем тут дело: скорее всего, Бартлет, прирожденный бродяга и колдун, был связан с ведьмой Эксбриджского болота, а возможно, и с Маске. Бартлет словно угадал мои мысли: -- Да, конечно, мне хорошо известна сестра Зейра из Эксбриджа, да и магистр московитского царя тоже. Будь осторожен! Он только посредник, а направлять его должен ты, брат, -- силой знаний твоих и воли! Те шары, красный и белый, которые ты выбросил из окна... Я недоверчиво хмыкнул: -- У тебя хорошие осведомители, Бартлет! Значит, Маске шпионит и на ревенхедов? -- Что бы я тебе ни ответил, умней ты от этого не станешь. Но кое-что все-таки скажу... -- и Бартлет Грин по минутам перечислил все мои действия в ту ночь, когда меня схватили стражники епископа, и даже назвал место и во всех подробностях описал устройство тайника, в который я с величайшими предосторожностями прятал бумаги, настолько секретные, что и по сю пору не могу доверить их содержание этому дневнику. Он с хохотом дразнил меня, вдаваясь в самые мельчайшие детали, да так точно, словно перевоплотился в меня или же присутствовал в моем кабинете как призрак, ибо ни один человек в мире не мог этого ни знать, ни выведать. Этот искалеченный разбойник и еретик с таким пренебрежительным смехом, с такой аристократической небрежностью демонстрировал свои поистине феноменальные способности, что я, баронет древнего знаменитого рода, к моему изумлению и скрытому ужасу, застыл перед ним, по-идиотски раскрыв рот, а потом, тупо уставясь на него, залепетал: -- Ты, не ведающий боли, победивший самые ужасные страдания плоти, пользующийся, по твоим словам, покровительством своей госпожи Исаис Черной, -- ты, видящий все, даже самое сокровенное, ответь мне: почему же ты лежишь здесь в оковах, с искалеченными руками и ногами, уготованный в жертву пламени, а не рушишь с помощью чудесной силы эти стены, дабы целым и невредимым выйти на свободу?! Бартлет снял на это висевший у него на груди маленький кожаный мешочек, раскачал его подобно маятнику у меня перед глазами и, посмеиваясь, сказал: -- Разве не говорил я тебе, брат Ди, что по нашим законам срок мой истек? Семнадцать лет назад мною были принесены в жертву пятьдесят черных кошек, теперь точно так же, на огне, я должен принести в жертву самого себя, ибо этой ночью исполнился тридцать третий год моей жизни. Сегодня я еще Бартлет Грин, сын шлюхи и святоши, которого можно пытать, рвать на куски, жечь, но утром с этим будет покончено и сын человеческий воссядет как жених в доме Великой Матери. Тогда настанет мой час, и вы все, брат Ди, сразу почувствуете начало моего правления в вечной жизни!.. Но чтобы ты помнил обо мне и всегда мог найти меня, завещаю тебе мое единственное земное сокровище и... И вновь пробел, кусок текста уничтожен явно намеренно, похоже на то, что на сей раз это сделал сам Джон Ди. Однако какого свойства был подарок Бартлета Грина, явствует с первых же оставшихся нетронутыми страниц журнала. (Следы огня.) ...что около четырех часов пополудни все приготовления, до которых могла додуматься разве что распаленная ненасытной мстительностью изуверская фантазия Кровавого епископа, были закончены. Бартлета Грина увели, и я уже более получаса томился в полном одиночестве. Чтобы как-то отвлечься от тревожных мыслей, я извлек невзрачный подарок и принялся напряженно вглядываться в кусок черного каменного угля величиной с крупный грецкий орех, не появятся ли в его сверкающих гранях -- кристалл был великолепно отшлифован в форме правильного додекаэдра, -- как в зеркале, видения событий, происходящих в данную минуту в самых отдаленных местах, или же образы будущей моей судьбы. Но, как и следовало ожидать, ничего похожего не произошло, ведь Бартлет предупреждал, что с душой, замутненной тревогой и житейскими заботами, пользоваться кристаллом нельзя. Лязг засовов заставил меня быстро убрать таинственный камень в кожаный мешочек и спрятать в подкладке моего камзола. Вошел эскорт тяжеловооруженных ландскнехтов, и я в приступе страха решил, что не иначе меня хотят казнить на скорую руку, без суда и следствия. Однако задумано было хитрее: дабы моя строптивая душа отмякла и стала более уступчивой, меня намеревались только подвести к костру, но так близко, чтобы я во всех подробностях мог наблюдать, как будет гореть Бартлет Грин. Должно быть, сам Сатана присоветовал епископу воспользоваться оказией, так как либо Бартлет в предсмертных муках, либо я, устрашенный кошмарным зрелищем, могли проговориться, и тогда, как полагал Его преосвященство, выжать признание о нашем компаньонаже или даже склонить к предательству труда бы не представляло. Он, однако, просчитался. Не буду здесь многословно описывать картину, каковая и без того запечатлелась в моей памяти надежней огненного тавра. -- Потому отмечу лишь, что епископу Боннеру не удалось насладиться лицезрением пышного аутодафе