зами увидел продолжение истории Джона Ди с того момента, на котором обрывался дневник. Видение столь яркое, словно я вспоминал эпизод из собственной жизни. А может, я, еще не рожденный, прожил вместе с Джоном Ди его жизнь? Ну что я говорю: вместе с Джоном Ди! Я воплотился, я стал Джоном Ди! Я видел... глазами Джона Ди, я воочию переживал те события, узнать о которых мне было неоткуда, ибо все, что известно из документов, добросовестно записано мною на этих страницах. Как только я идентифицировал мое "я" с Джоном Ди, меня пронзил неописуемый ужас; кошмар, который преследовал меня во сне, становился явью: на моем затылке, который сразу словно занемел, прорастало второе лицо... Янус... Бафомет! И пока я сидел, в бесстрастном и мертвом оцепенении вслушиваясь в самого себя, в ощущение моего "я", претерпевшего столь головокружительную метаморфозу, в моем кабинете была разыграна в лицах сцена из жизни Джона Ди. Передо мной, между окном и письменным столом, возникнув прямо из воздуха, стоял... Бартлет Грин -- на поросшей рыжим волосом груди полурасстегнутый кожаный колет, на мощной шее опутанная огненной бородой гигантская голова мясника, широкая дружеская ухмылка которой производила жуткое впечатление. Невольно я протер глаза, потом, когда миновал первый страх, в глубокой задумчивости принялся их массировать с той основательностью, какая должна была исключить малейшую возможность обмана зрения. Однако человек, стоявший передо мной, упорно не желал растворяться в воздухе, -- не оставалось ничего другого, как признать: это Бартлет Грин собственной персоной... Тут-то и произошло самое непостижимое: я был уже не я, и тем не менее это был я, я находился по ту и по сю сторону, присутствовал и отсутствовал -- и все это одновременно. Я был "я" и Джон Ди; ожившие и ставшие реальностью воспоминания заполнили меня, но невытеснили мое сознание современного человека, и то и другое существовало во мне как бы параллельно. По-другому выразить такое смещение словами я не могу. Да, пожалуй, это наиболее удачное определение: пространство и время одинаково сместились во мне, то же самое бывает, если долго и сильно давить на глазное яблоко, а потом посмотреть на какой-нибудь предмет, он покажется странно деформированным -- реальным и нереальным одновременно. Но какой из двух глаз видит "правильно"?.. Подобно зрению, сместились и ощущения органов слуха. Насмешливый голос Бартлета Грива доносился из глубины веков -- и звучал непосредственно рядом: -- Все еще в пути, брат Ди? Ведомо ли тебе, мой дорогой, как он долог? Ты мог бы достичь цели гораздо проще. "Я" хочет говорить. "Я" хочет изгнать призрак словом. Но мое горло заложено, мой язык распух, какое-то отвратительное ощущение во всем теле; я не говорю, а думаю чужим, не моим голосом через века, проникая сквозь акустический фон, который фиксируется моими внешними органами слуха: -- А ты, Бартлет, и здесь становишься у меня на пути, не хочешь, чтобы я достиг своей цели. Посторонись и освободи мне путь к моему двойнику в зеленом зеркале! Рыжебородый призрак, то бишь Бартлет Грин, навел на меня свой мертвый белый глаз и ухмыльнулся. Это скорее походило на зевок огромного кота. -- Из зеленого зеркала, так же как и из черного угля, тебя приветствует лик юной девы ущербной луны. Ты же знаешь, брат Ди, той самой доброй госпожи, которой так хочется обладать копьем! В немом оцепенении уставился я на Бартлета. Нахлынувший на меня с такой устрашающей силой поток чужих мыслей, желаний, покаянных и агрессивных образов в мгновение ока был сокрушен, отброшен на второй план одним-единственным проблеском, сверкнувшим из моего собственного, спящего летаргическим сном сознания: "Липотин!.. Наконечник копья княгини!.. Значит, копье и здесь требуют от меня!.." И все... Что-то во мне переключилось, и я впал в какую-то мечтательную прострацию, в которой словно под наркозом пережил ту лунную ночь заклинания суккуба в саду Мортлейка. То, что я прочел в дневнике Джона Ди, воплотилось в какую-то сверхотчетливую реальность; та, которую Джон Ди принял в угольном кристалле за призрачный образ королевы Елизаветы, явилась мне сейчас в облике княгини Шотокалунгиной, и стоявший передо мной Бартлет Грин сразу исчез, вытесненный страстью моего предка к демоническому фантому своей возлюбленной... Вот и все, что еще могу я воспроизвести из фантастических переживаний вчерашнего вечера. Остальное -- непроницаемый туман, кромешная мгла... Итак, наследство Джона Роджера обрело вторую жизнь! Играть и далее роль безучастного переводчика я уже не могу. Каким-то загадочным образом я теперь ангажирован, причастен ко всем этим вещам, бумагам, книгам, амулетам... к этому тульскому ларцу. Стоп, ларец не имеет никакого отношения к наследству! Это подарок покойного барона, и принес его мне Липотин, потомок Маске! Человек, который ищет у меня наконечник копья для княгини Шотокалунгиной!.. Все, все взаимосвязано! Но каким образом? Что это -- кольца дыма, соединенные в цепи, нити тумана, свитые в веревки, которые пронизывают столетия и вяжут мое сознание, сковывают мои мысли, лишают меня свободы?! Сам я со всем, что меня здесь окружает, уже живу "по меридиану"! Мне совершенно необходимо отдохнуть и собраться с мыслями. Валы бушующего хаоса прокатываются надо мной, обдавая холодом. Чуть что -- и мое сознание начинает колебаться. Это неразумно и опасно! Стоит только на секунду утратить контроль над этими видениями, и... Меня в жар бросает, когда думаю о Липотине, о его непроницаемом лице циника, или о княгине, этой непредсказуемой женщине!.. Следовательно, рассчитывать мне не на кого, я действительно совсем один и совершенно беззащитен перед -- ну же, произнеси наконец, -- перед порождениями моей фантазии, перед... призраками! В общем, необходимо держать себя в руках. Вторая половина дня. Никак не могу решиться на вторжение в выдвижной ящик за очередной тетрадью. Конечно, нервы мои все еще сверх всякой меры возбуждены, и это понятно, но есть и другая причина: в полдень почта преподнесла приятный сюрприз, и мне теперь в предвкушении нежданной встречи не сидится на месте. Какое-то особое напряжение всегда примешивается к чувству радости от свидания с другом юности, которого полжизни не видел, -- и вот сейчас, кажется, вместе с ним к тебе вернется прошлое, такое же счастливое и безоблачное. Такое же? Разумеется, это всего лишь иллюзия: конечно, он тоже изменился, как и я сам, никто из нас не в состоянии остановить время! Но как легко на смену иллюзии приходит разочарование, порожденное ею же! Нет, лучше не воображать себе бог весть что, и мои ожидания останутся необманутыми. Итак, ближе к делу: сегодня вечером мне нужно встретить Теодора Гертнера, моего старинного университетского друга, который в поисках приключений отправился в Чили и там, совсем еще юным химиком, снискал почет, богатство и уважение. И вот теперь эдаким "американским дядюшкой" возвращается на родину, чтобы в покое и довольстве проживать свои за тридевять земель нажитые сокровища. Вот только досадно, что именно сегодня, когда я ожидаю гостя, моя экономка, без которой я как без рук, уезжает в отпуск в родную деревню. И, увы, никак невозможно просить ее отсрочить свой отъезд. Если разобраться, я ведь уже третий год обещаю ей этот отпуск! Постоянно что-нибудь мешало: то ее не в меру щепетильная совестливость, то мой закоренелый эгоизм -- вот и на сей раз он уже готов был вновь заявить о себе во весь голос... Нет, ни в коем случае! Уж лучше довольствоваться тем, что есть, и, смирившись, как-нибудь приспособиться к временной прислуге, с которой она договорилась и которая явится завтра. Любопытно, как я уживусь с этой "госпожой доктор", которая должна заменить мою экономку?.. Наверняка какая-нибудь разведенная "мадам", оказавшаяся без средств и вынужденная искать места в приличном доме, -- во всем, конечно, виноват деспот муж!.. Ну и прочая, прочая... В общем, более преданной кастелянши мне, разумеется, не найти!.. Не исключено также: "Приодевшись поутру, Ленхен ловит на уду", как поет Вильгельм Буш... Итак, надо быть начеку! Хотя мысль о том, что я, старый холостяк, попадусь на приманку, ничего кроме смеха вызвать не может! Впрочем, зовут ее не "Ленхен", а Иоганна Фромм! Но, с другой стороны, этой "госпоже доктор" всего двадцать три года. Короче, бдительность и еще раз бдительность! Зорко следи, дорогой мой, за всеми вылазками и обеспечь надежную защиту своих холостяцких бастионов. Господи, если бы она по крайней мере яичницу умела готовить!.. Вот и сегодня до наследства Джона Роджера руки, видимо, так и не дойдут. Мне бы сначала разобраться с впечатлениями и событиями вчерашнего вечера. Судя по всему, каждому потомку Джона Ди вместе с кровью и гербом переходит по наследству и привычка вести дневник. Если и дальше так пойдет, я буду вынужден ежевечерне вести протокол о случившемся со мной за день! Признаться, сейчас меня как никогда одолевает навязчивое желание поскорее проникнуть в странные тайны Джона Ди, его затерявшейся во мгле веков жизни, ибо чувствую, что где-то именно там должен скрываться ключ не только к лабиринту его судьбы со всеми мыслимыми тупиками и ловушками, но и -- как это ни парадоксально -- к тем хитросплетениям, в коих я сам сейчас оказался запутанным. Лихорадочное любопытство подавляло все другие желания и мысли, у меня так и чесались руку схватить очередную тетрадь либо еще лучше -- взломать этот серебряный тульский ларец, стоящий на письменном столе. Сказывалось перенапряжение прошедшей ночи! Другого средства успокоить расходившиеся нервы, кроме как со всей возможной тщательностью и аккуратностью зафиксировать на бумаге происшедшее, я не нашел. Итак, вчера, вечером -- ровно в шесть часов -- я стоял на Северном вокзале, ожидая прибытия скорого поезда, которым мой друг Гертнер, согласно телеграмме, должен был приехать. Я занял наиболее удобный наблюдательный пункт у выхода с перрона, рядом с турникетом, так что ни один из покидающих вокзал пассажиров меня никак миновать не мог. Экспресс прибыл точно по расписанию, я спокойно и внимательно оглядывал вновь прибывших, процеженных сквозь фильтр турникета, -- моего друга Гертнера среди них не было. И вот уже последний пассажир нокинул перрон, уже отогнали состав на другой путь, а я все ждал... Наконец, порядком раздосадованный, я направился к выходу. Тут объявили, что с минуты на минуту должен прибыть еще один скорый, идущий почти по тому же маршруту, только не из-за границы. Я не поленился вернуться на прежний наблюдательный пункт и дождаться и этого поезда. Напрасный труд! Как видно, прежняя пунктуальность и обязательность моего университетского друга, подумал я не без горечи, относятся как раз к тем свойствам, которые с течением лет меняются отнюдь не в лучшую сторону. В общем, вокзал я покинул сильно не в духе и направился домой, льстя себя надеждой застать по крайней мере телеграмму с извинениями. У турникета проторчал я почти целый час; было уже около семи, начинало смеркаться, когда, бездумно свернув в какой-то случайный переулок, который никоим образом не приближал меня к дому, я наткнулся на Липотина. Внезапная встреча со старым антикваром почему-то настолько меня поразила, что я, застыв на месте, довольно неуместно ответил на его приветствие нелепым вопросом: -- Как вы здесь оказались? Настал черед удивляться Липотину -- очевидно, он заметил мое замешательство, и тотчас характерная саркастическая усмешка, которая меня всегда сбивала с толку, появилась на его лице; оглядевшись с подчеркнутой озадаченностью, он сказал: -- А что в этой улице особенного, почтеннейший? Примечательна она, пожалуй, лишь тем, что, как по линейке, пересекает город с севера на юг, напрямую соединяя кафе, в котором я обычно сижу, с моим домом. Вам, конечно, известно: прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками... А вот вы, мой благодетель, похоже, идете обходным путем, так как ума не приложу, что вас могло занести в этот переулок! Влияние луны? Неужели в самом деле сомнамбулизм? И Липотин преувеличенно громко расхохотался. Его шутовской смех болезненно задел меня. С отсутствующим видом, глядя куда-то мимо, я пробормотал: -- Совершенно верно, он самый. Я... я хочу домой. Липотин снова засмеялся: -- Поразительно, оказывается, лунатик может заблудиться даже в собственном городе! Ну что ж, если вы хотите домой, мой друг, то вам нужно у следующего перекрестка направо и назад... впрочем, если позволите, я вас немного провожу. Тут только я наконец стряхнул свою дурацкую скованность и смущенно сказал: -- У меня такое ощущение, Липотин, словно я в самом деле спал на ходу. Хорошо еще, что хоть вы меня разбудили! И... и это вы мне позвольте в знак признательности сопровождать вас. Липотин с готовностью кивнул, и мы двинулись в сторону его дома. Дорогой он по собственному почину рассказал, что княгиня Шотокалунгина на днях весьма подробно расспрашивала обо мне, по всей видимости я ей чем-то приглянулся, так что могу теперь записать на свой счет еще одно сраженное сердце, покорить которое было бы лестно любому мужчине. Я же довел до сведения Липотина, что не являюсь "покорителем сердец" и никогда не собирался коллекционировать победы над слабым полом. Однако Липотин только поднял, шутливо сдавшись, руки и засмеялся; потом вскользь, без видимого намерения меня подразнить, добавил: -- Кстати, о наконечнике копья она с тех пор не обмолвилась ни словом. В этом вся княгиня! Сегодня упорствует, завтра забыла. Таковы все женщины, не правда ли, мой друг? Должен признаться, от этого сообщения у меня на душе сразу как-то полегчало. Итак, всего-навсего обычный женский каприз! Поэтому, когда Липотин предложил в один из ближайших дней захватить меня с собой к княгине -- видимо, та намекнула ему, что после своего, надо сказать, довольно бесцеремонного вторжения ждет ответного шага с моей стороны, -- такой визит вежливости мне показался вполне уместным; заодно положу конец этому антикварному недоразумению. Между тем мы подошли к дому, в котором находилось липотинское логово -- крошечная лавочка с жилым помещением на задах. Я хотел было попрощаться, но мой спутник внезапно сказал: -- Кстати, вчера я получил посылочку с довольно милыми безделушками из Бухареста; вы, конечно, в курсе, именно таким кружным путем доходят до меня время от времени кое-какие антикварные вещицы из Совдепии. К сожалению, ничего выдающегося, однако, быть может, что-нибудь все же окажется достойным вашего внимания. Как у вас со временем? А то заскочим на минутку? Мгновение я колебался: дома меня, возможно, ждала телеграмма от Гертнера с коррективами дня и часа его приезда, однако мысль о непунктуальности бывшего однокашника вызвала во мне новый прилив раздражения, и я поспешно, стараясь заглушить трезвый голос рассудка, сказал: -- Конечно найдется, пойдемте. Липотин извлек из кармана какой-то допотопный ключ, замок недовольно огрызнулся, дверь лавки со скрипом, но приоткрылась, и я, спотыкаясь, вступил в темноту. При свете дня я неоднократно бывал в тесном закутке старого антиквара; что касается романтики запустения, то лучшего и желать нельзя. Не будь этот изъеденный вековечной сыростью полуподвал, с точки зрения любого мало-мальски состоятельного европейца, непригодным для обитания, вряд ли Липотин мог бы претендовать на эту нору при том дефиците жилья, который сложился в послевоенное время. Щелкнула зажигалка, и хозяин при свете крошечного огонька принялся копаться в дальнем углу. Проникающего из переулка сумрачного освещения было явно недостаточно, чтобы мои глаза могли сориентироваться в развалах заплесневелой рухляди. Бензиновый язычок в руках Липотина дрожал и метался подобно блуждающему огню над густо-коричневой трясиной, из которой выглядывали отдельные детали мебели, какие-то крестовины, багеты, обломки полузатонувших вещей... Наконец в углу через силу затеплился огарок свечи, осветивший вначале лишь самые ближние предметы, и прежде всего жуткого, непристойного идола из полированного, жирно лоснящегося стеатита, в кулаке которого вместо отсутствующего фаллоса была зажата свеча. Липотин все еще стоял перед ним согнувшись, видимо снимая нагар, но выглядело это так, словно он исполнял перед идолом какую-то таинственную церемонию. В конце концов он зажег керосиновую лампу, огонь которой через зеленый стеклянный колпак относительно сносно осветил помещение. Все это время я стоял, боясь пошевелиться, в ужасающей тесноте, и только теперь облегченно перевел дух. -- У вас, как при сотворении мира, таинство под названием "Да будет свет" происходит поэтапно! -- сказал я. -- До чего тривиальным и обыденным в наше время, после такого троекратного откровения священного огня, кажется прозаическое нажатие электрической кнопки! Из угла, где Липотин все еще с чем-то возился, донесся сухой, по-стариковски ворчливый голос: -- Ваша правда, почтеннейший! Тот, кто слишком резко меняет благодатную тьму на сияние дня, рискует испортить зрение. Такова роковая ошибка вас всех, европейцев! Я не выдержал и рассмеялся. Вот оно, снова то самое азиатское высокомерие в чистом виде, которое изо всего умудряется извлечь превосходство и даже убогую нищету жалкой городской дыры как по мановению волшебной палочки превращает в ее достоинство! Меня так и подмывало затеять налепый спор о благодати и проклятии столь популярной ныне электрификации, поскольку я хорошо знал, что в подобных случаях Липотин всегда может щегольнуть парой странно остроумных и едких замечаний, но тут мой рассеянно блуждающий взор остановился на отсвечивающем тусклой позолотой контуре рамы: искусная старофлорентийская резьба обрамляла потемневшее от времени, местами и вовсе слепое зеркало. Подойдя ближе, я сразу признал в великолепной работе старательную и тонко чувствующую руку семнадцатого века. Рама понравилась мне исключительно, и мною тотчас овладело страстное желание обладать этой вещью. -- Да, да, оно как раз из того, что поступило вчера, -- подошел ко мне Липотин, -- только эта вещь далеко не самая лучшая. За нее и деньги-то просить стыдно. -- Вы имеете в виду стекло? За него -- конечно. -- Да и за раму тоже, -- сказал Липотин. Он энергично запыхтел своей сигарой, и огненный отсвет, казалось, передернул его зеленоватое в мерцании лампы лицо. -- За раму?.. -- Я в нерешительности умолк. Липотин считает ее неподлинной. Дело его! Но мне тотчас стало неловко за эту свойственную всем коллекционерам алчность. Грешно обманывать такого нищего бедолагу, как Липотин. Он не сводил с меня своего острого взора. Заметил ли он мое смущение? Странно: на лице его мелькнуло что-то очень похожее на разочарование. Недоброе предчувствие кольнуло меня. С некоторым усилием я закончил фразу: -- Но, на мой взгляд, с ней все в порядке. -- В порядке? Разумеется! Если не считать того, что это копия. Петербургская копия. Оригинал я много лет назад продал князю Юсупову. Поднеся зеркало к лампе, я принялся внимательно рассматривать его. О качестве петербургских подделок я знаю все. В искусности русские могут вполне потягаться с китайцами. И все же эта зеркальная рама -- подлинник!.. Совершенно случайно я обнаружил скрытое глубоко в резьбе пышно разросшихся завитков, полузамазанное старым болюсом флорентийское клеймо. Инстинкт коллекционера и охотника яростно сопротивлялся, запрещая поделиться моим открытием с Липотиным. С превеликим трудом я подавил в себе искус и честно сказал: -- Даже для самой совершенной копии рама слишком хороша. Убежден в ее подлинности. Липотин раздраженно пожал плечами: -- Ну если это оригинал, то князь Юсупов получил копию. Впрочем, это не имеет значения -- я получил за нее как за оригинал, а князь, его дом и коллекция все равно пали жертвой взбунтовавшейся стихии. Таким образом, наш спор можно считать решенным, и каждый остался при своем. -- А старинное, явно английского происхождения стекло? -- спросил я. -- Подлинное, если вам так угодно. Это родное стекло зеркала. В свою раму Юсупов велел вставить новое венецианское, так как покупал зеркало, а не коллекционный экспонат. Кроме того, он был суеверен: говорил, что в это зеркальное стекло заглядывало слишком много людей. А это может принести несчастье. -- Итак?.. -- Итак, можете оставить эту вещь у себя, если она вам нравится, дорогой покровитель. И ни слова больше о цене. -- Ну а если рама все же окажется подлинной? -- Копия или оригинал -- она оплачена. Позвольте мне поднести вам в подарок этот привет с утраченной родины. С упрямством русских я уже знаком. Сказал -- значит, быть по сему: копия или оригинал -- хочешь не хочешь, а подарок принимай, в противном случае -- смертельная обида. И на клеймо вроде неудобно ему указывать: заденешь профессиональную честь -- опять обида... Вот так я и стал обладателем чудесной рамы -- великолепного образца раннефлорентийского барокко! Про себя же я решил незаметно возместить щедрому дарителю его потери, купив что-нибудь еще по выгодной для него цене. Однако все, что он мне показывал, не вызывало у меня ни малейшего интереса. Увы, осуществить добрые намерения гораздо сложнее, чем следовать на поводу у собственного эгоизма; в общем, через полчаса, несколько смущенный, я отправился домой с липотинским подарком, так и не оставив ничего взамен, унося с собой благое намерение при первой же возможности сполна рассчитаться с ним покупками. Домой я пришел около восьми, на письменном столе -- ничего, кроме короткой записки от моей экономки, в коей она извещала, что ее преемница заходила сразу после шести с просьбой перенести вступление в должность на восемь вечера, дескать, по не зависящим от нее причинам. Экономка уехала в семь, следовательно, "смутное время" домашнего междуцарствия я очень кстати и не без пользы провел у Липотина и в ближайшие несколько минут мог рассчитывать на появление моей новой опоры, в случае если эта доктор Фромм умеет держать слово. Хотя чего ждать от незнакомой женщины, если даже мужчина, старый приятель оказался столь необязательным! И чтобы отвлечься от неприятных мыслей, я развернул пакет с подарком русского, который все еще держал под мышкой. В беспощадно ярком электрическом свете совершенная красота старинного зеркала нисколько не поблекла. Напротив, в глубокой зелени стекла с редкими опаловыми пятнами даже появилось какое-то изысканное очарование древности; в своей раме, покрытое тончайшим налетом оксидированного серебра, оно напоминало скорее филигранную шлифовку туманного, "мохового" агата -- а может, гигантского смарагда? -- чем мутную поверхность полуслепого зеркала. Завороженный этой внезапно открывшейся мне благородной красотой, я поставил зеркало перед собой и погрузился в изумрудную бесконечность его пронизанной таинственно мерцающими переливами бездны... Но что это? Мне внезапно померещилось, что я уже не у себя в комнате, а на Северном вокзале, у турникета, и меня омывает поток прибывших экспрессом пассажиров. А из этого водоворота меня приветствует, размахивая шляпой, доктор Гертнер! Преодолевая течение, я с трудом пробираюсь к моему другу, который, улыбаясь, идет навстречу. Мельком подумалось: он что же, приехал совсем без багажа? Должно быть, прибудет позже, решаю я и тут же забываю об этом не совсем понятном обстоятельстве. Радость от встречи переполняет нас, вряд ли стоит упоминать, что мы не виделись много-много лет. У вокзала берем извозчика и после необычайно плавной, совершенно бесшумной, какой-то летящей езды поразительно быстро оказываемся у меня. Дорогой и уже на лестнице оживленно вспоминаем прошлое, поэтому все второстепенные детали этой поездки, такие, например, как расчет с извозчиком, ускользают от моего внимания. Все как-то молниеносно, само собой улаживается и в следующее мгновение начисто стирается из памяти. И даже когда мне показалось, что некоторые предметы в моей комнате стоят не совсем так, это вызвало у меня лишь рассеянное, мимолетное и какое-то безразличное недоумение. Первое, что мне бросилось в глаза, был вид из окна: ничего похожего на городскую улицу -- далеко простершиеся луга с незнакомыми силуэтами деревьев и какой-то непривычной линией горизонта. "Странно!" -- подумал я как-то вскользь, ибо эта панорама мне уже казалась знакомой и естественной, а тут еще Гертнер отвлек меня, пустившись в воспоминания о разных забавных проделках студенческой поры. Однако потом мы перешли в кабинет и удобно расположились в старинных, с высокими спинками и толстыми мягкими подушками, креслах, которых у меня... никогда не было... Я уже готов был изумленно вскочить и лишь усилием воли заставил себя сидеть как ни в чем не бывало. Такое прежде привычное окружение внезапно повернулось чужой, неведомой стороной; и тем не менее даже сейчас прежнее ощущение чего-то близкого, успокаивающе знакомого не покидало меня! Удивительно, но все эти копившиеся во мне наблюдения, размышления, чувства ничем вовне не проявлялись, ни единым словом не обмолвился я о моем беспокойстве, со стороны наш разговор -- а он ни на миг не обрывался -- казался обычной беседой двух давно не видевших друг друга приятелей. Изменения, которые произошли в квартире, не ограничивались меблировкой кабинета: окна, двери, даже стены словно слегка сместились и выглядели как-то массивней и основательнее, наводя на мысль о куда более фундаментальной архитектуре, чем это принято в современном строительстве. И хотя повседневные предметы быта никаких модификаций не претерпели, но на фоне загадочных метаморфоз, в бескомпромиссно ярком свете шестирожковой электрической люстры смотрелись отчужденно и жутковато. Каким привычным уютом повеяло в этом настороженно затаившемся интерьере от крепкого экзотического аромата табака и русского чая, поставляемого мне Липотиным по баснословно низкой цене! Только теперь, прежде все время что-нибудь да отвлекало, мой взгляд остановился на Гертнере. Он сидел напротив в таком же кресле с высокой спинкой, как и у меня, и, не выпуская из пальцев сигары, со спокойной улыбкой прихлебывал чай в паузе нашего разговора -- по-моему, первой с того момента, как мы встретились на вокзале. И тут я разом припомнил все, что было между нами сказано, и наш разговор показался мне глубже и значительнее. Конечно, речь шла в основном о нашей юности, о совместных планах, намерениях, которым уже никогда не суждено сбыться, о напрасных надеждах, о том, что было отложено до лучших времен и так и осталось навеки упущенным... Пауза затянулась, что-то невыносимо тягостное сгущалось над нами и вдруг разрешилось во мне каким-то щемящим, похожим на ностальгию чувством. Я невольно вскочил и, словно проснувшись, посмотрел на моего друга как бы со стороны, чужим, беспристрастным взглядом. Тут только до меня дошло, что весь разговор, который воспринимался мною как диалог, я вел с-самим собою. Чтобы убедиться окончательно, я быстро, подозрительно и намеренно отчетливо спросил: -- Расскажи мне о своей жизни в Чили! Что ты там делал как химик? Характерным, таким знакомым по прежним временам движением повернув ко мне голову, он, дружески улыбнувшись, вопросительно посмотрел мне в глаза: -- А что?.. Тебя что-то беспокоит?.. Поборов мимолетное смущение, я прямо выложил все то, что несколько минут назад начало меня мучить: -- Дорогой друг, между нами сейчас действительно происходит что-то странное... Конечно, мы очень долго не виделись... самым простым было бы все списать на это... Да, мы не виделись давно... Ну и что?.. Многое из того, что... когда-то было... я думаю, узнаю... так сказать, обнаруживаю в тебе неизменным... И все же... все же: извини меня... ты действительно Теодор Гертнер? Ты... ты сохранился в моих воспоминаниях другим; нет, ты не Теодор, которого я знал прежде... это... это я вижу, отчетливо чувствую... но все равно, почему-то ты мне не кажешься менее знакомым... менее... как бы это сказать... менее близким, менее расположенным ко мне... Гертнер придвинулся еще ближе, усмехнулся и сказал: -- Не бойся, вглядись в меня лучше, быть может, ты все же вспомнишь, кто я! Удушливый комок подступил к горлу. Однако я взял себя в руки, принужденно засмеялся и чуть громче, чем следовало бы, воскликнул: -- Как тебе не стыдно насмехаться, ведь я откровенно признался, что с той самой секунды, как ты вошел в... в мой дом, -- и я почти робко огляделся, -- на меня что-то нашло... Все здесь как будто обычно -- обычно, да не совсем. Но тебе, конечно же, трудно меня понять. Я имею в виду... Короче, ты тоже кажешься мне не совсем тем Теодором Гертнером, верным моим другом в стародавние времена... Разумеется, много воды утекло с тех пор, ты уже не тот, извини!.. Но и повзрослевшим Теодором, химиком Гертнером, пусть даже чилийским профессором Гертнером, я тебя не воспринимаю. Мой визави невозмутимо прервал меня: -- Ты совершенно прав! Чилийский профессор Гертнер давным-давно утонул в волнах мирового океана...-- Он сделал широкое, неопределенное движение рукой, и тут я, кажется, наконец-то его понял. Что-то кольнуло меня в самое сердце. "Вот оно что", -- пронеслось в моем мозгу, и я, должно быть, слишком уж по-идиотски уставился на гостя, так как он внезапно разразился хохотом, с видимым удовольствием покачал головой и предупредил дальнейший ход моих мыслей: -- Нет, нет, мой дорогой! Думаю, привидению было бы сложно оценить по достоинству эти великолепные сигары и чай, тем более столь превосходного сорта. Но все же, -- и его лицо и голос обрели прежнюю серьезность, -- дело обстоит именно так, как я сказал: твой друг Гертнер... приказал долго жить. -- А кто в таком случае ты? -- спросил я еле слышно, но совершенно спокойно и даже с некоторым облегчением, так как томительная неопределенность наконец кончилась. -- Повторяю: кто ты?.. "Незнакомец" как бы для того, чтобы выразительнее подчеркнуть свою принадлежность к этому миру, взял из ящика свежую сигару, размял, понюхал с видом знатока, аккуратно обрезал кончик, зажег спичку и, медленно проворачивая в пальцах, умело раскурил; первые, столь ценимые всеми гурманами затяжки он сделал с таким неподдельным наслаждением, что даже у еще более подозрительного, чем я, мигом бы улетучилось всякое сомнение в материальности и бюргерской добропорядочности моего гостя. Потом он вытянулся в своем кресле и, закинув ногу на ногу, изрек: -- Я сказал, что Теодор Гертнер умер. Так вот, можешь мне поверить, для того, кто хочет дать понять, что порывает со своим прошлым и, становясь другим человеком, начинает новую жизнь, в такой манере выражаться нет ничего необычного, хотя на первый взгляд она и кажется несколько высокопарной. Запомни раз и навсегда: Теодор Гертнер мертв. Я перебил его с таким пылом, что даже сам втайне подивился себе: -- Нет, это не так! Твоя сокровенная сущность бессмертна и не могла измениться! Просто она мне незнакома, так как не имеет ничего общего с прежним Теодором Гертнером, тем ревностным позитивистом, исследователем материи и заклятым врагом всего таинственного, который сразу пускался в рассуждения о гнилом суеверии и о безнадежной глупости, стоило только оппоненту предположить хоть малейшую возможность существования в природе чего-то иррационального, не поддающегося учету разума или даже рискнуть утверждать, что непознаваемое заложено в саму сущность мироздания. Но взор сидящего сейчас напротив меня тверд, и неотступно созерцает он первопричину, да-да, первопричину вещей, а все сказанное тобой лишь выдает твою любовь к тайне! Это не ты, Теодор Гертнер, не ты, и все же ты -- друг, мой старый добрый приятель, которого я просто не могу назвать по имени. -- Ничего не имею против такой версии, -- ответил спокойно мой гость. Его взгляд впился в мои глаза и стал погружаться в них глубже и глубже... И вот во мне робко шевельнулось и с мучительной медлительностью стало всплывать какое-то воспоминание о давно и бесследно забытом прошлом. Я даже не мог с уверенностью сказать, не болезненный ли это рецидив фантастических переживаний прошлой ночи, иди, быть может, жизнь моя пытается сняться с якоря и память постепенно, звено за звеном, выбирает на палубу ржавую цепь событий многовековой давности. А Гертнер как ни в чем не бывало подхватил мои мысли: -- Думаю, раз ты сам стараешься помочь мне решить назревшие для тебя сомнения, это значительно облегчит мою задачу и мы обойдемся без долгих преамбул. Мы старые друзья! Это так. Вот только "доктор Теодор Гертнер", твой университетский товарищ бесшабашных студенческих лет, имеет мало отношения к нашей дружбе. Поэтому мы по праву можем о нем сказать: он мертв. Ты совершенно прав: я -- другой. Кто я? Я -- Гертнер. "Ты сменил профессию?" -- чуть было не сорвалось у меня, но я сразу понял глупость моего вопроса и вовремя прикусил язык. Мой собеседник продолжал, не обращая внимания на мой смущенный кашель: -- Профессия садовника научила меня обращению с розами, я умею их облагораживать. Мое искусство -- окулировка. Твой друг был здоровый дичок; тот, кого ты сейчас видишь перед собой, -- привой. Время дикого цветения дичка миновало. Тот, кого родила моя мать, был обрезан и давно канул в океан превращений. Я же был привит черенком на его корневую систему; так что тот, кого ты когда-то знал как студента химии по имени Теодор Гертнер, -- это всего лишь видимость, маска, рожденная матерью дичка, незрелая душа коего прошла через могилу. Ужас охватил меня. Загадочная, как и его речи, сидела передо мной прямая фигура моего гостя. Сами по себе мои губы спросили: -- А зачем ты здесь? -- Ибо пришел срок, -- как нечто само собой разумеющееся ответил мой визави. И, усмехнувшись, добавил: -- Я охотно откликаюсь, если во мне нуждаются! -- Значит, ты, -- начал я, не замечая, что мои слова звучат вне всякой связи, -- значит, ты теперь... больше не химик и не?.. -- Я был им всегда, даже когда твой друг Теодор, как и подобает дичку, снисходительно поглядывал сверху вниз на таинства королевского искусства. Сколько себя помню, я был и есть -- алхимик. -- Не может быть! Алхимик? -- вырвалось у меня. -- Ты, который раньше... -- Который "я" раньше?.. Я немотствовал, не в силах свыкнуться с мыслью, что прежнего Теодора Гертнера больше нет. Однако неизвестный на мое смущение и бровью не повел. -- Возможно, ты когда-нибудь слышал, что всегда, во все времена мир делился на профанов и мастеров. Так вот, алхимия средневековых шарлатанов и суфлеров -- это из полушария профанов. Из их профанической лженауки и развилась хваленая химия современности, прогресс которой внушал твоему другу Теодору такую детскую гордость. Шарлатаны мрачного средневековья в нашем светлом настоящем возвысились до профессоров химии и преподают в университетах. Наша же "Золотая роза" произрастает в другом полушарии, и мы никогда не занимались разъятием материи, не собирались побеждать смерть и разжигать проклятую жажду золота. Мы остались теми, кем были всегда: лаборантами вечной жизни. И вновь почти болезненное ощущение зыбкого, недосягаемо далекого воспоминания; но ни за что на свете я не смог бы сказать, почему и куда оно меня зовет. От вопросов я воздержался и лишь согласно кивнул. Мой гость это заметил, и вновь странная улыбка мелькнула на его лице. -- А ты? Что за все эти долгие годы вышло из тебя? -- Его взгляд скользнул по письменному столу. -- Вижу, ты стал... писателем. Угораздило же тебя! Значит, ты теперь грешишь против Священного писания? Мечешь бисер перед... читателями? Копаешься в старых, истлевших документах -- впрочем, ты всегда был к этому склонен -- и надеешься позабавить пресыщенную чернь таинственной экзотикой прошедших веков? Напрасный труд, ибо этим миром и этим временем практически утрачен... смысл жизни. Он замолчал, и я снова почувствовал, как гнетущая тяжесть стала сгущаться над нашими головами; я собрался с силами, хотя удалось мне это не без труда, и попытался стряхнуть с себя этот гнет, принявшись рассказывать о моей работе над наследством Джона Роджера. Я говорил все более раскованно и откровенно, мне очень помогало то, с каким вниманием слушал Гертнер. От него исходило какое-то непоколебимое спокойствие отрешенности, но по мере того, как я рассказывал, во мне крепло чувство, что в случае необходимости он всегда готов прийти на помощь. Когда я закончил, он вдруг поднял глаза и прямо спросил: -- Итак, временами тебе кажется, что над твоей работой летописца или, если угодно, над твоей литераторской деятельностью довлеет какой-то тяжкий морок, грозящий навеки приковать тебя к мертвому прошлому? Мне вдруг страстно захотелось открыть ему душу, и я рассказал все, что выстрадал и пережил с тех пор, как мне в руки попало наследство от Джона Роджера; все, начиная со сна Бафомета... Не забыл ничего. -- Пропади оно пропадом, это наследство, лучше бы мне его никогда не видеть! -- воскликнул я в заключение моей исповеди. -- Ничего бы меня сейчас не беспокоило, даже пресловутое писательское честолюбие -- уж можешь мне поверить! -- я бы охотно принес в жертву душевному спокойствию. Посмеиваясь, мой гость взглянул на меня сквозь клубы табачного дыма; на мгновение мне померещилось, что его лицо стало зыбким и неверным, как туманная дымка, готовая вот-вот раствориться. Мою грудь словно обручем стянуло: неужели мой друг сейчас меня покинет; мысль была настолько невыносима, что я невольно протянул к нему руки... Гертнер, наверное, это заметил, и, пока рассеивался табачный дым, я слышал, как он засмеялся и сказал: -- Благодарю за искренность! Но разве я так докучаю тебе моим визитом, что тебе уже не терпится отделаться от меня? Ты же понимаешь, едва ли я сидел бы здесь, у тебя, если бы твой кузен Джон Роджер... сохранил наследство. Я так и подскочил: -- Тебе известно что-то еще о Джоне Роджере! Ты знаешь, как он умер! -- Успокойся, -- последовало в ответ, -- он умер так, как должно. -- Он умер из-за этого проклятого наследства Джона Ди?! -- Во всяком случае, не так, как ты, по всей видимости, полагаешь. Кроме того, на нем нет никакого проклятья. -- Почему же он тогда не завершил эту работу -- эту бессмысленную, никому не нужную работу, которая теперь тяжким бременем легла на мои плечи?.. -- И которую ты сам, мой друг, добровольно взвалил на себя! Ибо: сожги или сохрани, не так ли?! Этому человеку, сидящему передо мной в кресле, известно все, абсолютно все! -- Я не сжег, -- сказал я. -- Но был близок к этому! -- Он читал мои мысли. -- А почему не сжег Джон Роджер? -- спросил я тихо. -- Видимо, как исполнитель завещания он оказался несостоятельным. Настырное упрямство, подобно лихорадке, овладело мной: -- Но отчего? -- Он умер. Я вздрогнул от ужаса, так как уже догадался, почему умер мой кузен: его убила Исаис Черная! Гертнер отложил сигару и перегнулся к письменному столу. Небрежно поворошив лежащие там кипы бумаг, он как бы случайно извлек какой-то лист, который до сих пор по неизвестной причине не попадался мне на глаза -- быть может, был спрятан в переплете дневника Джона Ди или где-нибудь еще... Заинтригованный, я придвинулся поближе. -- Знакомо тебе это? Похоже, что нет! -- сказал Гертнер и, пробежав глазами текст, передал мне. Я покачал головой и погрузился в чтение -- знакомый твердый почерк моего кузена Роджера... Давно уже подозревал, что так оно и будет! Еще в самом начале, когда только приступил к работе над кошмарным наследством нашего предка Джона Ди, я уже ждал "этого". Судя по всему, я не первый, кто сталкивается с "этим". Я, Роджер Глэдхилл, наследник герба, являюсь одним из звеньев цепи, которую создал мой предок. Я причастен, причастен совершенно конкретно, ко всем этим вещам, отмеченным печатью дьявола, которые мне пришлось потревожить... Наследство не умерло!.. Вчера "она" впервые посетила меня. Невероятно гибка и ослепительно прекрасна, от ее туалетов исходит пикантный, едва уловимый запах хищного зверя. Со вчерашнего дня мои нервы возбуждены так, что я не могу думать ни о чем другом, кроме как о ней... Назвалась леди Сисси, но не думаю, что это ее настоящее имя! Она шотландка, по крайней мере так утверждает. Желает получить от меня какое-то загадочное оружие! То, которое фигурирует в древнем гербе глэдхиллских Ди. Я уверял, что у меня нет такого оружия, но она только смеялась... С тех пор в меня словно бес вселился! Я буквально одержим желанием достать для леди Сисси, не важно, настоящее это ее имя или нет, пресловутое оружие, которым она так жаждет обладать, пусть бы мне пришлось пожертвовать ради этого моею жизнью и спасением души... О, мне кажется, я понял, кто такая "леди Сисси" в действительности... Джон Роджер Глэдхилл. Лист выскользнул из моих пальцев и, метнувшись пару раз из стороны в сторону, задумчиво спланировал на пол. Я поднял глаза на моего гостя. Он пожал плечами. -- Мой кузен умер из-за этого?! -- спросил я. -- Думаю, что ради желания "таинственной незнакомки" он позабыл обо всем на свете, -- ответил тот, кого я уже не решался назвать Теодором Гертнером. Темный вихрь спутанных, обрывочных мыслей пронесся в моей голове: леди Сисси? Кто она?! Княгиня Шотокалунгина, кто же еще! А кто тогда княгиня? Исаис Черная, не иначе! Исаис Бартлета Грина! Итак, разверзся потусторонний мир демонов, с которым заключил пакт сначала Джон Ди, после него преследуемый страхом неизвестный, вписавший в дневник Джона Ди то пронизанное несказанным ужасом предупреждение, потом... потом мой кузен Роджер и наконец я -- я, который тоже просил Липотина сделать все возможное, чтобы исполнить странное желание княгини! Мой визави медленно выпрямился в своем кресле. Лицо просветлело, зато тело стало еще более расплывчатым и зыбким, чем прежде. Голос утратил свою реальность и вещественность, локализовать его в пространстве и времени было невозможно. Это был уже шепот вечности: -- Теперь ты последний наследник герба! Лучи зеленого зеркала сфокусированы на твоем темени. Сожги или сохрани! Но не расточай! Герметическая алхимия повелевает: трансмутация или смерть. Выбирай... Сумасшедший грохот, как будто изо всей силы колотили ружейными прикладами в дюймовой толщины дверь, заставил меня вскочить, -- я был в кабинете один, передо мной стоял липотинский подарок -- старинное, подернутое зеленым налетом зеркало в флорентийской раме; ничего не изменилось в привычной обстановке комнаты, однако в дверь постучали вторично, правда, стук был на сей раз крайне деликатен и ни в коей мере не походил на прежний грохот. На мое приглашение войти дверь открылась, на пороге возникла, робко переминаясь с ноги на ногу, незнакомая молодая женщина и смущенно представилась: -- Иоганна Фромм. Я с трудом стряхнул с себя оторопь. Дама понравилась мне сразу, во всем ее облике было что-то очень располагающее, трогательное... Наконец я протянул ей руку и машинально посмотрел на карманные часы. Госпожа Фромм отнесла этот взгляд, наверное со стороны и вправду не совсем вежливый, на свой счет и еле слышно проронила: -- Я просила передать вам мои извинения за сегодняшний полдень; обстоятельства не позволили заступить мне на службу раньше восьми вечера. Надеюсь, мои слова не разошлись с делом. Не разошлись... На моих часах было без восьми восемь. Итак, с тех пор как я вернулся домой, прошло менее десяти минут... Записывая вчерашние события, я старался быть предельно точным. Все глубже заглядываю я в бездну и обнаруживаю там, по крайней мере мне так кажется, все больше сложных, прежде неведомых связей, существующих между моими собственными переживаниями и судьбой Джона Ди. Теперь даже то "зеленое зеркало", о котором я читал в дневнике моего предка, каким-то чудом оказалось у меня в руках. Но почему чудом? Хорошо, поставим вопрос так: откуда оно у меня? Из антикварной лавки, подарено мне Липотиным как "привет с утраченной родины". С какой родины? Из необъятных владений русского царя Ивана Грозного? Как дар далекого потомка Маске, таинственного магистра царя?! Но кто такой Маске? Нет ничего проще ответить на этот вопрос, если хладнокровно перелистать дневник Джона Ди: Маске -- это злой демон отрядов восставших простолюдинов-реформаторов, которые называли себя "ревенхедами"; он был посланцем нечестивого главы ревенхедов, осквернителя могил, бессмертного убийцы-поджигателя Бартлета Грина, сына Исаис, Красной Бороды в кожаном колете, которого я только вчера видел у себя за письменным столом! Итак, с ним по-прежнему необходимо считаться, с этим Бартлетом Грином, заклятым врагом и искусителем Джона Ди, который отныне переходит ко мне по наследству и становится моим врагом! Он, и только он, через Липотина подсунул мне это зеленое зеркало!.. Но я сумею оградить себя от тех опасных флюидов, которые исходят из этого магического стекла; страшно лишь то, что первым из зеркала появился Теодор Гертнер. Ведь он пришел как друг, чтобы предупредить об опасности! Выходит, я и в нем должен теперь сомневаться? Что же это за силы, которые так стремятся сбить меня с толку?! Положиться не на кого, все против меня, я один на этом остром, как лезвие ножа, горном хребте сознания, и по обеим сторонам -- зияющие бездны безумия, которые, стоит мне сделать лишь один неверный шаг, поглотят меня навеки! Все глубже погружаться в тайны наследства Ди, которые, как выяснилось, имеют ко мне самое непосредственное отношение, постигать их темный смысл, каким-то загадочным образом стимулирующий меня, поистине становится моей насущной потребностью. Вот и сейчас она с новой силой овладевает мной. Я чувствую, как эта опасная любознательность перерастает в настоящую одержимость, противопоставить которой мне фатально нечего. И пока этот роковой аспект не будет разрешен, покоя мне не видать; я должен мою жизненную влагу смешать с грунтовыми водами древнего рода, подземный ток которых стремится ко мне как к магниту, бьет ключом у меня из-под ног и требует своей доли... В общем, я принял свои меры. Госпожа Фромм получила строгий наказ в ближайшие дни любыми средствами избавить меня от визитов. Друзей я не жду: у одинокого друзей нет. А все остальные... гости? Я прямо кожей ощущаю их близость, чувствую, как они толпятся у моего порога! Но мои двери для них закрыты! Слава Богу, мне известно, что они от меня хотят. Я подробно проинструктировал госпожу Фромм и снабдил исчерпывающими описаниями: господин Липотин, такой-то и такой наружности, -- не принимать; дама, назваться может любым именем, например: "княгиня Шотокалунгина", -- не принимать! Когда я описывал внешность княгини, мне бросилось в глаза следующее: мою весьма робкую и невероятно скромную экономку вдруг стало трясти как в лихорадке, а ноздри ее миленького миниатюрного носика затрепетали, словно она уже сейчас реально почуяла приближение нежелательной гостьи. Педантично подчеркнув каждое слово, она уверила меня, что строжайшим образом исполнит все мои указания; отныне она будет начеку и сумеет твердо и решительно отразить любого самого назойливого визитера. Такое необычное рвение заставило меня поблагодарить ее и приглядеться к моей новой помощнице повнимательнее. Была она среднего роста, скорее по-детски грациозна, чем женственна; тем не менее в глазах и во всем существе присутствовало нечто, мешающее назвать ее внешность инфантильной или даже моложавой. Взгляд был мудр, как у человека, прожившего долгую и трудную жизнь, подернут странной поволокой и витал где-то далеко, очень далеко... Такое впечатление, словно он постоянно убегал от себя самого или от того, на что в данный момент был направлен. И тут ко мне вернулось смутное ощущение вчерашнего вечера, когда я впервые с такой болезненной остротой почувствовал свою беспомощность и одиночество среди всех этих потусторонних влияний и зловещих ревенантов, подобных призрачному Бартлету Грину... Стоило мне только подумать о нем, как я сразу ощутил его пугающе близкое присутствие, и подозрение укололо меня: а эта госпожа Фромм не из тех же масок? Что, если какой-то призрак перевоплотился в эту молодую женщину, чтобы под видом экономки внедриться в мой дом? Возможно, мой долгий и пристальный взгляд был слишком суровым испытанием для женской скромности: госпожа Фромм густо покраснела и нервно поежилась. На меня она смотрела с таким испуганным выражением, что мне, когда я представил примерный ход ее мыслей, стало стыдно. Отбросив глупые подозрения, я постарался как можно быстрее сгладить невыгодное впечатление -- с несколько театральной рассеянностью провел рукой по волосам и забормотал что-то не очень членораздельное о нехватке времени, о вынужденном затворничестве, еще раз умоляя ее войти в мое положение и оградить от нежелательных помех. Глядя куда-то мимо, она монотонно, без всякого выражения пробормотала: -- Да, конечно. Ради этого я и явилась. Этот ответ насторожил меня: вновь такое чувство, словно тут кроются какие-то "связи". Невольно я спросил резче, чем мне бы хотелось: -- Вы устроились ко мне с каким-то намерением? Вам что-нибудь известно обо мне? Она едва заметно качнула головой: -- Нет, о вас я ничего не знала. Очень может быть, что я здесь совершенно случайно... Просто иногда мне снится... -- Вам кажется, -- перебил я, -- что вы меня видели во сне? Ну что ж, такое бывает. -- Нет, тут другое. -- И что же? --У меня приказ: помочь. Я вздрогнул: -- Что вы имеете в виду? Она страдальчески посмотрела на меня: -- Прошу вас, извините меня. Несу какой-то вздор. Иногда мне приходится бороться с моими фантазиями. Но не беспокойтесь, на моей работе это никак не скажется. И, пожалуйста, извините, что отняла у вас время. Она быстро повернулась и хотела выйти, однако я машинально схватил ее за руку. Мои пальцы, пожалуй, слишком резко сжали ее запястье, это, казалось, сильно напугало госпожу Фромм. Она вздрогнула, словно коснулась обнаженного провода, и, вся сразу как-то обмякнув, застыла передо мной. Рука ее безжизненно замерла в моей, выражение лица странно изменилось, взгляд соскользнул в пустоту... Я не понимал, что с ней происходит, но какое-то необычное состояние овладело и мною: все это, до мельчайших деталей, я уже однажды пережил... Вот только когда... когда?.. Не совсем соображая, что делаю, я легко подтолкнул ее к креслу у письменного стола. Я крепко держал ее за руку, и слова как бы сами собой срывались с моих губ: -- С фантазиями, госпожа Фромм, все мы когданибудь встречаемся лицом к лицу. Вы сказали, что хотите мне помочь. Давайте лучше поможем друг другу взаимно. Видите ли, в последнее время меня, к примеру, тоже преследует одна фантазия: будто я -- мой собственный предок, старый англичанин из... Она слабо вскрикнула. Я поднял на нее глаза. Неподвижно, словно в трансе, смотрела она на меня. -- Что вас встревожило? -- спросил я и отвел глаза: взгляд ее, казалось, пронизывал насквозь, на мгновение меня даже кинуло в дрожь. С отсутствующим видом госпожа Фромм кивнула своим мыслям и ответила: -- Я тоже когда-то жила в Англии. Я была замужем за одним старым англичанином... -- Вот как! -- Я принужденно усмехнулся и, сам не знаю почему, почувствовал облегчение; про себя же подивился: как, такая молодая женщина и уже успела дважды побывать в браке? -- Так, значит, до замужества с доктором Фроммом вы жили в Англии с первым вашим супругом? Она качнула головой. -- ...или доктор Фромм сам был?.. Извините меня за назойливость, но мы с вами ведь ничего не знаем друг о друге. Она резко, словно защищаясь, вскинула руку. -- Доктор Фромм совсем недолго был моим мужем. Он умер вскоре после того, как мы расстались. Наш брак был ошибкой. Кроме того, доктор Фромм не англичанин и даже никогда не бывал в Англии. -- А ваш первый муж? -- Доктор Фромм взял меня в жены из родительского дома, когда мне исполнилось восемнадцать лет. Второй раз замуж я не выходила... -- Не понимаю, любезная госпожа Фромм... -- Я и сама не понимаю, -- с мукой вырвалось у нее, и, словно ища у меня помощи, она повернулась ко мне, -- я знала еще до того... до того дня, когда стала женой доктора Фромма, что... принадлежу другому. -- Какому-то старому англичанину, как вы сказали. Хорошо. Он что, друг вашей юности? Первая любовь? Она энергично закивала, однако тотчас снова впала в нерешительность. -- Это не то, что вы думаете. Все совсем по-другому. С величайшим напряжением она выпрямилась в своем кресле, высвободила руку, которую я по-прежнему сжимал, и заговорила быстро и однообразно, короткими рублеными фразами, как вызубренный наизусть урок. Я записал здесь лишь самое основное. -- Мой отец -- земельный арендатор из Штирии. Росла я единственным ребенком в семье, в хороших условиях. Потом с моим отцом случилось несчастье, и мы обеднели. В детстве я много путешествовала, но это были совсем короткие поездки, только по Австрии. До замужества я была один раз в Вене. Это мое самое большое путешествие. В детстве мне часто снился какой-то замок и незнакомая местность, которую я никогда не видела наяву. Но я почему-то уже тогда знала, что и замок, и ландшафт этот находятся в Англии. А откуда это знала, сказать не могу. Легче всего было бы отнести все это к игре детского воображения, но я не раз описывала снившуюся мне местность нашему далекому родственнику, который практиковал у моего отца, а прежде у наших английских друзей; сам он, наполовину англичанин, говорил, что мне снятся, скорее всего, горные области Шотландии, а иногда окрестности Ричмонда, места эти в точности походят на мои описания -- вот только многое там изменилось и не выглядит таким древним, как в моих видениях. Подтверждение этому, если можно так сказать, поступило и с другой стороны. Еще мне часто снился один старый и сумрачный город, который я запомнила с такой точностью, что со временем могла бродить по нему и уверенно отыскивать нужные мне улицы, площади и дома; вряд ли то был просто сон. Города этого наш английский родственник не знал, он даже сказал, что ничего похожего в Англии нет. Скорее всего, этот древний город находится где-нибудь на материке. Раскинулся он по берегам небольшой реки, а старинный каменный мост, по обеим сторонам которого возвышались мрачные оборонительные башни, связывал две городские половины. Над левым берегом, тесно застроенным домами, меж пышно зеленеющих холмов возвышалась огромная неприступная крепость... Однажды мне сказали, что это Прага, однако многое из того, что я описывала, либо уже не существует, либо изменилось, хотя на старинных городских планах все в точности соответствует моим описаниям. До сих пор мне так и не довелось побывать в Праге, и слава Богу, я боюсь этого города. Никогда, никогда в жизни нога моя не ступит на его каменные мостовые! Когда я вспоминаю о нем, меня охватывает дикий ужас и перед моим взором возникает человек, от внешности которого -- не знаю почему -- у меня кровь застывает в жилах. У него нет ушей: они отрезаны, на их месте зияют страшные дыры с кроваво-красными шрамами по краям. Для меня он злой демон этого кошмарного города. А город этот, я знаю точно, сделает меня несчастной и разобьет мою жизнь! Когда она говорила о человеке с отрезанными ушами, ее голос дрожал от исступленной ненависти; в устах этого невинного создания она казалась настолько противоестественной, что мне стало не по себе. Я быстро провел рукой у нее перед глазами, и это как будто вывело ее из столбняка: черты лица разгладились, взгляд стал осмысленным; она провела ладонью по лбу, словно хотела смахнуть навязчивое видение. Вся она как-то сникла; помолчав, утомленно и невнятно забормотала: -- При желании я и наяву могу переселяться в тот древний замок в Англии. Если пожелаю, могу в нем жить -- часами, сутками; и чем дольше, тем лучше глаза мои привыкают к тамошнему освещению. Тогда я воображаю... "воображать" -- это значит "входить в образ", не правда ли?., воображаю себя в том замке, с моим мужем, пожилым господином. Я вижу его очень хорошо, только все там тонет в каком-то зеленоватом свечении. Как будто смотришь в старинное зеленое зеркало... Мне кажется, госпожа Фромм снова впала в транс. Я опять резко провожу рукой у нее перед глазами и случайно задеваю липотинское зеркало, которое стоит на письменном столе. Однако она, по-прежнему глядя в одну точку, продолжает: -- Недавно я узнала, что ему угрожает опасность. -- Кому? Выражение отрешенности на ее лице сменилось страхом. Она пролепетала: -- Моему мужу. -- Вы хотите сказать: доктору Фромму? -- Я нарочно назвал это имя, надеясь, что в бессознательном состоянии она наконец проговорится. -- Нет! Ведь доктор Фромм мертв! Опасность угрожает моему настоящему мужу... Человеку, который живет в своем английском замке... -- Он что же, и сейчас еще там живет? -- Нет. Он жил там много, много лет назад. -- А все же когда? -- Не знаю. Это было очень давно. -- Госпожа Фромм! Она встрепенулась, словно стряхивая с себя остатки сна: -- По-вашему, я не в себе? Не зная, что ей ответить, я лишь качнул головой. Извинившись, она смущенно пролепетала: -- Когда я пыталась поделиться с отцом моими необычными ощущениями, он просил меня "прийти в себя". Он и слышать не хотел "весь этот бред". Для него это была "болезнь" -- и точка. С тех пор я стараюсь об этом не говорить. Ну вот, а вам в первый же день все рассказала! Теперь и вы будете думать так же: ненормальная, да еще скрывает свою болезнь, чтобы не отказали от места, но... но я же чувствую себя здесь как раз на месте, я здесь необходима!.. В возбуждении она вскочила. Напрасно пытался я успокоить несчастную женщину. С большим трудом удалось мне заверить госпожу Фромм, что ни в коей мере не считаю ее больной и что до тех пор, пока не вернется из отпуска старая экономка, место, разумеется, остается за ней. Наконец она, похоже, успокоилась и благодарно улыбнулась. -- Вот увидите, я справлюсь. Могу я уже сейчас приступить к работе? -- Конечно, госпожа Фромм, только сначала опишите мне, пожалуйста, хотя бы приблизительно, как выглядел тот пожилой господин... ну, тот, который жил в окрестностях Ричмонда. Или, может быть, вы знаете его имя? Она задумалась, потом на лице ее появилось недоуменное выражение: -- Имя? Нет, не знаю. Мне и в голову никогда не приходило, что у него должно быть какое-то определенное имя. Про себя я называла его "он", и мне этого было достаточно. А вот как он выглядел? Он... он очень похож на вас. Ну ладно, мне надо многое у вас привести в порядок! -- И она исчезла за дверью. Бог с ней, с этой госпожой Фромм, невесть каким ветром занесенной в мое жилище, я не испытываю ни малейшего желания ломать себе голову над ее шарадами. Несомненно одно: она подвержена так называемым альтернированным состояниям сознания. Для специалиста ее случай не представляет никаких трудностей: истерия пубертатного периода, ничего больше. Фиксированный галлюциноз. Драматизированный бред. Раздвоение личности. Очевидно, в данном случае alter ego проецируется в далекое прошлое. Ничего особенного во всем этом нет... Но Ричмонд? И мое сходство с этим пожилым английским джентльменом?.. Впрочем, подобные феномены тоже известны медицине. Интересно, есть ли на этом свете хоть что-нибудь неизвестное нашей медицине!.. Такие больные если уж находят среди своего окружения кого-нибудь, кто вызывает у них доверие, то буквально прикипают к нему душой. Личность, вызывающая доверие? Выходит, я для нее являюсь такой личностью? Конечно, так оно и есть; не я ли только что ей сказал: "Поможем друг другу взаимно"? Если бы я только знал, что означают эти ее слова: "Мне надо многое у вас привести в порядок!" Это что, сомнамбулический бред? Ладно, поживем -- увидим, хотя... ей бы сначала с собой разобраться, ведь, очевидно, у нее временами не все в порядке с головою. И тем не менее внутренний голос предостерегает меня от поспешных выводов; но и ему я не могу слепо доверять, иначе рискую запутаться в себе и потерять свое "я". Мне слишком хорошо известны страшные последствия такой потери. Ради того, чтобы личная судьба обрела высший смысл, можно пожертвовать многим, и "гордый человеческий разум" далеко не самая большая плата, примером тому судьба большинства наших "нормальных" сограждан, увы, начисто лишенная какого-либо смысла, за исключением, естественно, "здравого", но утратить собственное "я" -- это катастрофа, полная и окончательная. Итак, не теряя времени, за работу! Передо мной уже лежит туго перетянутый шпагатом пакет, который я, следуя полученному во сне предписанию... гм, Бафомета, только что выудил вслепую из выдвижного ящика. Быть может, в нем я найду ключ к загадочным событиям последних дней? Твердый, черный, цельнокожаный переплет с надписью: "Личный дневник" На титульном листе почерком Джона Ди выведено: Ныне со всей очевидностью явствует, что мои сомнения, связанные с Гренландом, который я полагал найти здесь, на земле, и подчинить земной светской власти королевы Елизаветы, были справедливы и вполне обоснованны. С первого же дня, как я в тщеславном ослеплении связался с ревенхедами, этот бродяга и шарлатан Бартлет Грин стал водить меня за нос, посредством изощреннейших дьявольских ков сбивая с пути истинного. Видно, уж такова натура человеческая: люди в поте лица своего хлопочут о земном, ибо не ведают, что искать надо не здесь, а по ту сторону; не понимают они всей страшной глубины проклятья грехопадения! Не дано им знать, что в юдоли земной можно лишь искать, а обретать надо "по ту сторону". Мне же Бартлет Грин уготовил путь духовной погибели, а дабы я не обнаружил, что корона находится "по ту сторону", убеждал набраться терпения и ждать, когда плоды моих честолюбивых замыслов созреют здесь, на земле. Мой путь должен был стать стезею лишений, разочарований, горя и измены, чтобы, убеленный преждевременными сединами, я пресытился жизнью и сдался на милость победителя. Великая опасность нависла не только надо мной, но и над всем родом Ди, призванным снискать высшее, что уготовано ему чрез блудного сына, вернувшегося после грехопадения в отчий дом, ибо Бартлет Грин хотел воспрепятствовать исполнению этого предначертания. Его совет -- искать извилистую тропинку к земной короне -- был изначально ложен. Ныне у меня нет и тени сомнений в том, что Гренланд, моя Зеленая земля и мое королевство, находится "по ту сторону" и что иного смысла, как найти его, моя жизнь не имеет. Там, "по ту сторону", ждут своего короля "девственная королева" и такая же "девственная" корона великого таинства. Сегодня третий день, как мне в предрассветной мгле был явлен "лик", и это наяву, в ясном уме и твердой памяти! Раньше я и не подозревал, что есть нечто, лежащее по ту сторону бодрствования, сна, забытья или одержимости -- нечто пятое, непостижимое: какие-то загадочные символы, кои не имеют ничего общего с нашей земной жизнью. Это был мой второй лик, но он совсем не походил на тот, который мне когда-то открылся в угольном кристалле Бартлета, -- на сей раз видение было явно пророческим. Предо мной гордо, как на гербе Ди, возвышался зеленый холм, я сразу понял, что это Глэдхилл, холм нашего родового поместья. Вот только в его вершине не торчал серебряный меч; словно перенесенное с другого поля герба, от нее тянулось к небу зеленое древо, из-под корней которого бил живой ключ и веселой струйкой сбегал вниз. Зрелище это вселило в меня такую радость, что я из сумрачной низины поспешил к холму, дабы освежиться у древнего источника моих предков. То, что я все, включая, казалось бы, самую незначительную деталь этого действа, воспринимал одновременно и как реальность и как символ, граничило с чудом. Стремясь поскорее достичь источника, я, вдруг обожженный догадкой, замер как вкопанный: да ведь геральдическое древо там, на холме, -- это я; его ствол, ставший моим позвоночником, словно бы пытается дотянуться до самого неба, простирая ввысь свои пышные ветви, в которые превратились сплетения и жгуты моих нервов и кровеносных сосудов. Соки весело бурлили в моих жилах, пульсировали в сложных лабиринтах ветвей, и, внимая голосу сей древней крови, я с гордостью сознавал, что наше родовое древо воплотилось во мне, в том, кто сейчас стоит в его тени. В серебряном источнике у моих ног отражалась вся бесконечная вереница моих потомков: детей, внуков и правнуков, собравшихся вместе словно в день Страшного суда. Лицо каждого из них было по-своему единственно и неповторимо, но все они чем-то походили на меня; мне казалось, что это я отметил их печатью нашего рода, навсегда избавив от гибели и смерти. Торжественная радость наполнила душу мою. Присмотревшись, я вдруг заметил на вершине древа двойной лик: одна половина -- мужская, другая женская, и обе срослись воедино. А над Двуликим парил золотой нимб короны, во лбу коей сиял лучезарный карбункул. В женской половине я сразу признал госпожу мою Елизавету и уже хотел было возликовать, но тут внезапная боль пронзила меня: мужской лик -- более юный, более свежий -- принадлежал не мне. Разочарованию моему не было предела, а изворотливый ум уже лихорадочно отыскивал спасительную лазейку, мол, этот рожденный древом и есть я, только в безвозвратно ушедшем детстве, но в сей же миг неумолимо изобличил я себя в обмане: никогда, даже в дни безоблачной юности, лицо мое не обладало чертами столь беззаботными и невинными, и тогда со всей суровой очевидностью предстала предо мной истина -- очами этого мужского лика на меня взирал кто-то далекий, недостижимый, восставший из источника у ног моих... другой!.. Бессильная ярость охватила меня, что не я, а какой-то последыш, моей крови и семени, унаследует корону и сольется с моей Елизаветой в единое нераздельное целое. В гневе слепом поднял я руку на себя самого -- на древо... И тогда оно из сокровенной сердцевины моего позвоночника столба исторгло: -- Безумец, все еще не узнаешь себя! Что есть время? Что есть превращение? Века придут и уйдут, но я -- это Я и после сотой могилы, я -- это Я и после сотого воскресения! Ты поднял руку на древо, будучи лишь моей его ветвью -- каплей в источнике у твоих же ног, не более! Потрясенный, воздел я очи к вершине древа Ди и увидел, что Двуликий шевелит губами, и донесся до меня с бесконечной высоты зов, который лишь с великим трудом достиг ушей моих: -- Первый в вере будет последним. Дорасти до меня, и я стану тобой! Переживи самого себя, и ты переживешь меня, меня -- Бафомета! Я рухнул к ногам древа и обнял ствол его благоговейно, меня сотрясали такие рыдания, что за пеленой слез видение исчезло, и снова -- трезвящий свет ночной лампы, и первые рассветные лучи сквозь щели закрытых ставень... Я еще слышал голос древа, который эхом звучал в моей душе: -- Ты взыскуешь бессмертия? Ведомо ли тебе, что магистерий требует многих процессов, связанных с водой и огнем? Materia должна претерпеть многое! Итак, сегодняшним утром мне был в третий раз явлен в лицах образ, смысл и путь. Путь, которым я при жизни или уже за гробом смогу обрести мое истинное Я, может быть пройден в двух встречных направлениях. Одно -- это путь возвращения, он ненадежен, случаен, подобен рассыпанным крошкам, которые склюют птицы небесные, прежде чем я успею по нему вернуться. И все же надобно попытаться, в случае удачи он мне когда-нибудь поможет вспомнить самого себя. А что такое бессмертие, если не память?.. Решено: магический путь письма: буду вести этот судовой журнал, внося в него все перипетии моего опасного путешествия, все открытия и наблюдения; предварительно книжица эта будет заговорена одному мне известным способом, дабы стала она неуязвима от разрушительного времени и от злых духов. Амен. Но ты, далекий, ты, другой, ты, который придешь после меня и на исходе дней нашего древа прочтешь эти записи, помни, откуда ты и где корни твои, помни, что вышел из серебряного источника, который питает древо и который рождается древом. И если слышишь ты в себе плеск родника, и если прорастают сквозь плоть твою ветви древа, то я, Джон Ди, баронет Глэдхилл, заклинаю тебя: обрати взор свой в себя, пробудись и восстань из могилы времени, и да откроется тебе: ты -- это я! Второе направление -- и оно для меня, несчастного смертного, плоть которого томится в Мортлейкском замке, -- это алхимизация тела и души, дабы они уже сейчас могли претендовать на бессмертие. Путь этот открылся мне не сегодня, вот уже третий год, как я вступил на него; и у меня есть серьезные основания полагать, что троекратное видение, описанное выше, является следствием и первой наградой моих постоянных усилий в этом направлении... Два года назад снизошло на меня озарение и открылся мне смысл истинной алхимии, уже к Рождеству 1579 года устроил я в Мортлейке лабораторию, снабдив ее всем необходимым, и даже выписал из Шросбери дельного лаборанта, который объявился у меня в том же году как раз на Рождество и с тех пор показал себя верным и добросовестным помощником, к тому же еще сверх всякого ожидания весьма сведущим в тайном искусстве и обладающим богатым опытом. Этот лаборант, по имени мастер Гарднер, пришелся мне по сердцу и, заслужив доверие, стал моей правой рукой, ибо верой и правдой соблюдал мои интересы, всегда готовый помочь добрым советом, что и следовало со всем вниманием признать и с подобающей благодарностью отметить. К сожалению, в последнее время все явственней обнаруживалось, что те высокие знания и особенно то доверие, которые я дарил ему, сделали его высокомерным и строптивым, посему мне все чаще приходилось сталкиваться с непокорством, непрошеными предостережениями и увещеваниями. Такой оборот меня не устраивал. Я надеялся, что мой лаборант в скором времени опомнится и вновь признает во мне своего сеньора, может, даже научится ценить мою благосклонность. Однако наши расхождения отнюдь не исчерпывались различием взглядов на методы и практику искусства алхимии, он хотел воспрепятствовать моему общению с кроткими и мудрыми духами потустороннего мира, коих мне недавно удалось заклясть самым убедительным образом. Обуянный желанием перечить мне, он настаивал на том, что инфернальные демоны и стихийные духи попросту мистифицируют меня, хотя о какой мистификации может идти речь, если всякий раз, перед тем как приступить к заклинаниям, я возносил благочестивые и страстные молитвы к Господу и Спасителю всего живого Иисусу Христу, дабы помог Он мне в работе многотрудной и позволил благополучно довести ее до конца. Голоса и духи, кои являлись мне, были столь богобоязненны и столь неукоснительно повиновались всегда приказам, провозглашаемым мною во имя Святой и Животворящей Троицы, что я просто не мог, да и не хотел, давать веры предостережениям Гарднера. К тому же их простые, толковые рекомендации касательно рецептов философского камня и соли жизни шли вразрез с теми принципами, которыми руководствовался мой лаборант. Думаю, здесь просто была задета гордыня: Гарднер ведь полагал, что преуспел в герметических науках. Все это я по моему человеческому разумению понять могу, но не в силах сносить далее его упрямые возражения, какими бы благими намерениями они ни объяснялись. Я был уверен в принципиальном заблуждении моего лаборанта, утверждавшего, что от бесчисленных коварных козней обитателей иного мира заговорен лишь тот, кто в сокровенной глубине своей души прошел весь таинственный процесс духовного воскресения, основные этапы коего: мистическое крещение водой, кровью и огнем, появление на коже различных букв и знаков, постоянный привкус соли на языке, в ушах -- непрекращающийся крик петуха и многое другое, как, например, плач младенца, который должен доноситься из чрева неофита. Как все это следует понимать, он говорить не захотел, утверждая, что клятва обязывает его к молчанию. А так как я все еще колебался, не морочит ли меня в самом деле сатанинская прелесть, то вчера, в отсутствие Гарднера, принялся заклинать духов во имя Отца, и Сына, и Святого Духа явиться мне и сказать, какими сведениями располагают они о некоем Бартлете Грине и не водят ли с ним дружбу, находя его достойным своего товарищества. В воздухе раздался странный свистящий смех, который меня вначале озадачил, однако потом духи с шумом великим стали проявлять недовольство моей подозрительностью, жуткие, как по металлу скрежещущие голоса, исходя от стен, пола и потолка, повелевали мне избегать отныне какого-либо общения с этим нечестивым посланцем Исаис Черной; позднее, в присутствии моих старых друзей Гарри Прайса и Эдмонда Талбота, они в знак всеведения своего сообщили мне тайну, которая была известна лишь мне одному и которую я скрывал даже от моей жены Яны. В заключение они запретили мне питать какое-либо подозрение касаемо обитателей иного мира и сказали, что мои мерзостные шашни с Бартлетом Грином могут быть искуплены лишь полным и бесповоротным отказом от всего, связанного с этим исчадием ада, и прежде всего от того угольного кристалла или магического зеркала, который он мне подарил в Тауэре и который я должен был в знак раскаяния собственноручно предать огню во имя Господне. Это был мой настоящий триумф над Гарднером, он лишь угрюмо молчал, когда я рассказывал ему, что повелели мне духи. Так и не проронил ни слова, но мне это было безразлично, ибо в душе я уже отказался от него. А сегодвя с утра, исполняя принесенную клятву порвать со всем, что могло напоминать Бартлета Грина или быть связанным с ним, я извлек из тайника угольный кристалл и на глазах Гарднера сжег его на сильном огне. К моему немалому удивлению, лаборант и бровью не повел -- задумчиво, с серьезной миной наблюдал, как отшлифованный уголек ярко вспыхнул зеленым пламенем и бездымно сгорел, не оставив после себя ни малейшего следа шлака или пепла. Уже на вторую ночь явилась мне издевательски ухмыляющаяся физиономия Бартлета Грина; думаю, своей ухмылкой он пытался скрыть ту ярость, которая бушевала в нем, ведь я сжег его угольное зеркало. Потом он стал медленно исчезать в клубах зеленого дыма, который настолько исказил его черты, что мне на мгновение привиделся совсем другой, незнакомый человек; волосы так плотно прилегали к щекам, что казалось, будто у него и вовсе нет ушей. Но все это, должно быть, мое воображение... Потом мне опять приснилось Глэдхиллское древо, которое изрекло: -- Прилежно содействуй благотворному процессу, суть коего -- страдание материи -- и есть исходное условие для приготовления эликсира вечной жизни. Слова эти смутили меня, и после пробуждения я надолго и столь основательно впал в черную меланхолию, что готов был даже испросить совета Гарднера; конечно, обращаться к человеку, от которого внутренне отказался, не подобает, но я как-то об этом не подумал, уж слишком тяжелым и зловещим было ощущение сгустившихся надо мною туч. Я прошел в лабораторию, однако обнаружил там лишь письмо, в котором мой лаборант сухо, но вежливо прощался со мною "на долгое, долгое время, если не навсегда"... Не в меньшей степени я был удивлен, когда около десяти утра вслед за известившим меня слугой в комнату вошел незнакомец, у которого, как я понял с первого же взгляда, были отрезаны уши. Свежие шрамы вокруг слуховых отверстий свидетельствовали, что приговор был приведен в исполнение сравнительно недавно. Возможно, какой-то деликт, нарушение государственных законов. Однако я решил отнестись к незнакомцу без предубеждений, ибо не секрет, что в Англии на такое наказание, увы, слишком часто осуждают ни в чем не повинных людей. К тому же в чертах его лица не было никакого сходства с тем человеком, который приснился мне ночью. Я склонен был скорее предположить, что в данном случае сон сыграл со мной скверную шутку. Незнакомец был выше меня ростом, а ширококостная и грубая комплекция указывала на не слишком благородное происхождение. Что до возраста, то тут было сложней, так как длинные волосы и густая, спутанная клиновидная борода скрывали его почти лишенное подбородка лицо с покатым лбом и дерзким, похожим на клюв носом. Казалось, он еще находился в летах достаточно юных-- во всяком случае, я мог ему дать разве что тридцать с небольшим. Позднее он сообщил мне, что ему пошел лишь двадцать восьмой год. Следовательно, он был моложе моей жены Яны Фромон. Несмотря на свои молодые годы, этот человек исколесил вдоль и поперек Англию, Францию и голландские провинции, бывал он и в плаваниях. Об этом говорила и вся его внешность: было в ней что-то авантюрное, тревожное, изменчивое, а изборожденное морщинами лицо лучше всяких слов свидетельствовало о том, что соха у его судьбы заточена на славу. Он подошел ближе и, понизив голос почти до шепота, сказал, что хотел бы доверить мне нечто важное, но дело не терпит чужих ушей, посему не грех бы закрыть дверь. Потом, еще раз оглядевшись, он осторожно извлек из потайного кармана своих широких одежд какой-то древний фолиант в переплете из свиной кожи, раскрыл и ткнул пальцем в титульный лист. И прежде чем я успел разобрать причудливый шрифт, который старательная рука нанесла в незапамятные времена на пожелтевший ныне пергамент, он вдруг спросил меня дрогнувшим голосом, при этом его колючие мышиные глазки странно сверкнули, не мог бы я ему растолковать, что такое "проекция"... Почему я тут же понял, что передо мной дилетант, имеющий об алхимии представление самое смутное. Я ответил, что, конечно же, знаком с этим чисто химическим термином, и по всем правилам науки объяснил ему, как осуществляется проекция. Незнакомец слушал внимательно и, казалось, был удовлетворен. Когда же он передал мне фолиант, для меня сразу стало очевидным, что в моих руках труд почти бесценный: рецепт создания философского камня для истинной алхимизации тела и для выделения эликсира бессмертия, -- бессмертия по ту и по сю сторону жизни. Я сидел как громом пораженный, не в силах произнести ни слова, но так же не в силах и совладать с моими чувствами, которые, должно быть, разыграли на моем лице настоящую пантомиму, ибо от меня не ускользнуло, как зорко следил за мной неизвестный, стараясь не упустить даже самого незначительного оттенка охватившего меня волнения. Но я и не думал таиться от него, захлопнул книгу и сказал: -- Книжонка и в самом деле славная! Что вы за нее хотите? -- Камень и эликсир, те, что в ней указаны, -- ответил он, отчаянно пытаясь скрыть буквально брызжущий из глаз страх -- не дай Бог что-нибудь при этом прогадать. -- Было бы желательно для начала, чтобы хоть один из нас расшифровал криптографию книги, -- возразил я. -- Дайте мне слово благородного человека, поклянитесь Телом и Кровью Христовой -- и книга в вашем распоряжении. Я ответил, что охотно бы так и сделал, но прочтение манускрипта еще не означает удачного исхода работы, так как существует множество книг, трактующих о приготовлении алой и белой алхимической пудры, и тем не менее все попытки воспроизвести содержащиеся в них рецепты остаются тщетными. После этих слов расходившиеся в душе моего гостя страсти почти до неузнаваемости исказили его лицо, теперь оно могло бы внушать ужас: недоверие и триумф, угрюмое сомнение и чванливая надменность сменялись на нем с быстротой разразившейся бури. Он вдруг расстегнул рубаху, и я увидел, что на его обнаженной груди висит кожаный кошель. Он развязал его и вытряхнул на ладонь... два великолепно отполированных шара слоновой кости... Те самые, что принес мне когда-то Маске! Ошибки быть не могло, так как на них сохранились знаки, которыми я собственноручно пометил их, прежде чем выбросить из окна... Это случилось незадолго до того, как ищейки епископа Боннера ворвались в мой замок, чтобы заточить меня в лондонский Тауэр. На сей раз мне удалось совладать с чувствами, и я, демонстрируя полное равнодушие, осведомился, какого дьявола он с таким таинственным видом тычет мне под нос эти шарики и что все это, собственно, означает. На что он, не говоря ни слова, развинтил белый шар и предъявил мне содержащуюся в нем тонкую, сероватую пудру. Я вздрогнул, ибо вид и цвет вещества не оставлял никаких сомнений: передо мной была столь часто и подробно описанная materia transmutationis адептов алхимии. В бедной голове моей пронесся шквал: неужели я в ту страшную ночь, когда договаривался с Маске о фильтре для Елизаветы, был настолько поглощен счастливым исходом своего нечистого предприятия, что не удосужился поинтересоваться секретом этих с такой легкостью развинчивающихся шаров? Как случилось, что, часами задумчиво глядя на полированную поверхность, я, вместо того чтобы открыть шары, высунув от усердия язык, царапал на твердой скорлупе слоновой кости какие-то идиотские знаки, а потом, объятый темным ужасом, швырнул их из окна? Быть может, мне уже тогда, более чем тридцать лет тому назад, попала в руки великая тайна бытия, а я, как ребенок, выбросил благородные камни словно гальку, как слепец, отринул бесценный дар небес, а потому л влачил жалкую жизнь, полную тягот и самых горьких разочарований из-за неверно истолкованного "Гренланда"!.. Пока я, погрузившись в невеселые думы, молчал, не сводя глаз с открытого полушария, мой гость, видимо приняв мой отсутствующий вид за скептическое недоверие, осторожно развинтил красный шар -- я невольно зажмурился: в полой лоловинке таинственно мерцала королевская пудра... "Алый Лев"! Я не сомневался ни на миг. Слишком часто встречалось мне описание этих мельчайших сланцеватых чешуек пурпурного цвета в трактатах великих посвященных, чтобы я мог ошибиться в природе сего вещества. Теперь уже напирающая со всех сторон сумятица мыслей грозила в самом деле захлестнуть бедную мою голову. Поэтому я лишь молча кивнул, когда незнакомец спросил хриплым голосом: -- Ну а что вы думаете об этом теперь, магистр Ди? Я собрал всю свою волю и задал встречный вопрос: -- Откуда у вас эти шары? Незнакомец медлил с ответом. Наконец не очень решительно пробормотал: -- Сначала я хотел бы знать ваше мнение о книге и о шарах. -- Считаю, что их подлинность следует проверить. Если содержание книги, да и шаров тоже, действительно соответствует тому, чем они на первый взгляд кажутся, то это истинное сокровище. Мой гость пробурчал нечто, выражающее, по всей видимости, удовлетворение, и сказал: -- Меня радует, что вы искренни со мной. Похоже, вам доверять можно. Вы непохожи на тех чернокнижников, которые только и смотрят, как бы обвести вокруг пальца доверившегося им богатого простака. Поэтому я и пришел именно к вам, пришел как к рыцарю и благородному человеку. Если вы мне поможете словом и делом, то мы разделим выигрыш пополам. После того как мы наметили общий контур соглашения о нашей совместной работе и обоюдном доверии, я повторил мой вопрос о том, каким образом он завладел этими уникальными вещами. На что он выдал следующую весьма примечательную историю: И книга, и шары взяты из склепа Святого Дунстана, это он знает точно. Когда ревенхеды более чем тридцать лет тому назад под предводительством некоего нечестивого Бартлета Грина вскрыли раку, то обнаружили тело епископа нетленным, как будто его только накануне похоронили; манускрипт он держал в сложенных на груди руках, а шары были особым образом укреплены во рту и на лбу святого. Еретики-мародеры пришли в страшную ярость, не обнаружив в крипте никаких обещанных им Бартлетом сокровищ, и, разочарованные, швырнули тело епископа в пламя горящей церкви. Однако книга и шары были выкуплены у злодеев за весьма малую сумму каким-то пришлым русским. "Как же, как же, Маске, старый знакомый!" -- подумал я и продолжал расспросы: -- А вы? Как они попали к вам? -- До меня ими владел один старик, бывший тайный агент давным-давно умершего в безумии Кровавого епископа Боннера; он держал в Лондоне бордель, который я частенько посещал, уж больно сладко там спалось, -- мой гость цинично ухмыльнулся. -- Однажды я увидел у него эти реликвии и сразу решил, что они должны стать моими, ведь, как мне доподлинно известно, Святой Дунстан был великим адептом, посвященным в таинства алхимии. Завладеть ими мне удалось как раз вовремя, ибо в ту же ночь тайный агент... в общем, он скоропостижно скончался, -- быстро поправился незнакомец. -- От одной жившей в борделе шлюхи я узнал, что старый сводник еще на службе у Кровавого Боннера занимался поисками этих вещей, и он их таки нашел, но находку свою утаил и оставил реликвии у себя. Шары каким-то необъяснимым образом на некоторое время у него исчезли, а потом не менее загадочно вернулись на место. "Поистине чудесны дела Твои, Господи!" -- подумал я, совершенно отчетливо вспомнив, как бросил шары из окна. -- И вы откупили их у тайного агента, когда он уже лежал на смертном одре? -- допытывался я. -- Н-нет. -- Незнакомец отвел глаза в сторону, явно избегая моего испытующего взгляда, однако быстро собрался и как-то неестественно громко сказал: -- Он их мне подарил. Я понимал, что этот человек лжет, и уже начал раскаиваться в заключенном соглашении. Неужели убийство? Жизнь старого сводника или книга с шарами? Мои сомнения и колебания стали еще сильней, когда мне внезапно открылось, что то ночное видение человека с отрезанными ушами могло быть и предостережением. Но уже в следующий миг я успокоил себя тем, что все мои подозрения не имеют под собой никакой реальной почвы, а незнакомец эти реликвии в самом худшем случае просто украл, да и украл-то у того, чья совесть была далеко не безупречна. К тому же искушение стать совладельцем этих сокровищ было слишком велико, и я не смог себя заставить без лишних слов указать незнакомцу на дверь, как и следовало, по всей видимости, мне, ученому и дворянину, поступить. Я же уговаривал себя тем, что само провидение послало мне в дом человека, дабы приобщился я благодати Камня бессмертия. Кроме того, и мои пути в юности не всегда бывали так уж прямы и безгрешны, посему нет у меня прав вставать в позу судьи перед этим отчаянным малым. В общем, не мудрствуя лукаво, порешил я судьбу не искушать и просил незнакомца, который представился под именем Эдварда Келли, быть желанным гостем в доме моем, а в знак того, что не только заключение об истинности и ценности реликвий, но и сами испытания, коим подвергну их, будут честными и непредвзятыми, протянул ему руку. Как я узнал от него, начинал он каким-то полулегальным нотариусом в лондонских трущобах, потом странствующим аптекарем и шарлатаном обошел чуть не всю Европу, уши же были у него публично отрезаны за подделку документов. Теперь же промыслу Божьему было угодно послать его в мой дом! Пути Господни неисповедимы, и я принял его таким, каков он есть, несмотря на возражения моей любимой жены Яны, которая с первых же минут почувствовала какое-то инстинктивное отвращение к этому бродяге с отрезанными ушами... Через несколько дней я в его присутствии произвел в лаборатории первую пробу обеих пудр -- результаты превзошли самые смелые ожидания: при совсем мизерной проекции мы получили из двадцати унций свинца почти десять унций серебра, а из того же количества олова -- немногим менее десяти унций чистого золота. Мышиные глазки Келли сверкали как в лихорадке, и ужаснулся я, завидев, во что превращает человека алчность. Он, конечно, предпочел бы тут же, на месте, превратить все содержимое шаров в золото и серебро, поэтому мне пришлось напомнить ему, что пудру следует расходовать предельно бережливо, особенно "Алого Льва", которого и так было немного. Для себя же я решил твердо и свято -- и объявил это ему прямо -- никогда и ни при каких обстоятельствах не использовать ни грана драгоценной пудры ради земного обогащения, но направить все помыслы мои лишь на то, чтобы извлечь из книги Святого Дунстана тайну приготовления философского камня, и единственно в том случае, если мне когда-либо будет суждено узнать, как осуществляется проекция алой тинктуры для трансмутации в нетленное, реально воскресшее тело, я употреблю ее на это святое действо. На что у Келли лишь презрительно дрогнули уголки рта... А червь сомнения по-прежнему точил мою душу, отделаться от него я не мог, ведь, в конце концов, сокровища эти приобретены нечестным путем; кроме того, меня мучила мысль, что над реликвиями, похищенными из могилы адепта, наверняка тяготеет тайное проклятье, к тому же у меня самого рыльце в пушку, ведь это я являюсь хоть и невольной, а все же причиной тех давнишних бесчинств ревенхедов. Вот что подвигло меня принести по крайней мере обет -- употребить попавшие ко мне ценности лишь на цели высокие и благородные. Как только я проникну в тайну алхимического процесса, наши пути с Келли разойдутся сами собой; пусть тогда он, сколько его душе угодно, припудривает "Алым Львом" неблагородные металлы и гребет золото лопатой, чтобы, став богатым как царь Мидас, пропивать его в трущобных борделях с продажными девками, -- мне от этого не будет ни жарко ни холодно, равно как и ему от того, что я в поисках философского камня преследую совсем иные цели и лишь малую часть пудры использую для дистилляции бессмертия, дабы дожить до "химической свадьбы" с моей королевой, когда Бафомет воплотится в меня и корона вечной жизни увенчает мое двойное чело. Этот "Лев" выведет меня на дорогу к моей высочайшей невесте!.. Интересно, с тех пор как этот бродяга Келли вошел в мой дом и делит теперь со мной и дневную и вечернюю трапезу -- при этом он чавкает и рыгает как свинья, -- мне с каждым днем все больше и больше не хватает верного лаборанта Гарднера, покинувшего меня. Много бы я дал, чтобы узнать его мнение об этом приживале, который так или иначе, несмотря на явную абсурдность такого допущения, напоминает мне бессознательного медиума Бартлета Грина! Не потому ли, подобно сказочному неразменному грошу, вернулся ко мне этот дар из оскверненной могилы святого?! Не был ли его первым дарителем зловещий Маске, тайный союзник Бартлета Грина, неуловимый посланец судьбы? Но постепенно эти опасения без следа уходили, как и дни, которые тянулись ленивой серой чередой. И вот все уже кажется мне вполне обыденным, и я с удивлением спрашиваю себя, что, собственно, меня так настораживало: ни Маске, ни Келли, конечно же, не являются агентами Бартлета, они просто слепые орудия всемилостивого провидения, которое ведет меня чрез все препоны и ловушки темных сил к моему грядущему спасению. В противном случае разве оказались бы дары святого в руках отверженного?! И неужели же священные реликвии могут принести в дом несчастье? И почему из потустороннего на меня должно обрушиться проклятье благочестивого епископа, -- на меня, смиренного и прилежного послушника божественного откровения? Нет, все прегрешения моей дерзкой юности искуплены, и все же свои безрассудные выходки я еще долго буду оплачивать собственной шкурой. Теперь я уже не тот недостойный восприемник даров потустороннего, который, получив от "магистра царя" высочайшую реликвию, позабавился шариками, пометил их и, как ребенок прискучившую игрушку, выбросил в окно, чтобы сейчас, через тридцать лет, признать в них сокровище и стать его благоговейным хранителем! Верный Гарднер был, конечно, прав, когда предостерегал меня от соблазнов профанической алхимии, удел коей -- превращение земных металлов. Она изначально связана с вмешательством невидимых темных сил -- по его словам, с черной магией левой руки, -- и я с ним совершенно согласен, но мне-то что! Сам я к этому отношения не имею и стремлюсь не к золоту, но к жизни вечной! И все же не вижу смысла отрицать -- без духов не обошлось; с первого же дня, как Келли поселился в моем доме, они дали знать о своем невидимом присутствии: многократные глухие стуки, как будто кто-то с размаху вонзал острую ножку циркуля в мягкое дерево, какие-то легкие трески и поскрипывания в стенах и мебели, шаги незримых посланцев, которые приближались и снова стихали вдали, и вздохи, и поспешный шепот, мгновенно замолкающий при малейшей попытке прислушаться, -- все это начиналось где-то во втором часу пополуночи и часто сопровождалось тягучими, унылыми звуками, словно ветер гулял в туго натянутых струнах. Уж несколько раз, просыпаясь среди ночи, заклинал я призраки именем Бога и Святой Троицы ответствовать, что потревожило их могильный сон или, быть может, они явились с какой-то миссией, но ответа так до сих пор и не получил. Келли полагает, что это как-то связано с манускриптом и шарами Святого Дунстана: духи стремятся сохранить хотя бы остатки приоткрытой тайны, которую уж он-то у них обязательно вырвет всю до конца. И признался, что эти звуки и голоса преследуют его с той самой ночи, как реликвии попали к нему. И снова мне не дает покоя мысль, что старый сутенер, бывший тайный агент, у которого Келли "приобрел" реликвии, поплатился за них жизнью. А в памяти всплывают слова верного Гарднера о бесплодных и опасных усилиях получить камень бессмертия химически, не пройдя до конца весь таинственный путь духовного воскресения, тот самый, на который намекает Библия. Прежде мне надо постигнуть сей путь, дабы, преображенный, не скитался я до скончания дней в заколдованном круге иллюзий и не попадал из одной ловушки в другую, как если бы моими провожатыми были неверные блуждающие огни. Терзаемый тревогой и неопределенностью, велел я позвать Келли и вопросил его, правда ли то, что он мне недавно рассказывал: будто бы явился ему Зеленый Ангел -- уж не дьявол ли то был? -- обещавший открыть нам тайну герметического магистерия. И Келли поклялся спасением своей души, что все это святая правда. Ангел известил его, что пришло время, когда я должен быть посвящен в тайну тайн. Далее мой новый фамулус поведал мне, как следует подготовиться, дабы Зеленый Ангел стал доступен нашим органам чувств. В определенный час ночи, когда луна пойдет на ущерб, в комнате с окном, выходящим на запад, должно присутствовать пять человек: нас двое, моя жена Яна -- она, как велел Ангел, будет сидеть рядом с Келли, -- еще двоих нужно найти, может быть, вызвать кого-нибудь из приятелей. Я тотчас послал гонца за моими старыми, испытанными друзьями Талботом и Прайсом с просьбой незамедлительно пожаловать ко мне: заклинание Ангела могло состояться только в назначенный Келли срок, а именно: в праздник Введения во храм Пресвятой Девы Марии, 21 ноября, в два часа ночи. ЗАКЛИНАНИЕ АНГЕЛА ЗАПАДНОГО ОКНА О ночь Введения во храм Пресвятой Девы, как глубоко запечатлелась ты в душе моей! Сейчас они уже позади -- лежат, затонувшие, на дне забвения, как будто никогда их и не было, -- эти долгие, бесконечные часы ожидания и лихорадочной надежды. Чудо, неописуемое чудо выпало на мою долю! Всемогущество трижды благословенного Ангела повергло меня в такой восторг и изумление, что я был просто не в силах совладать с моими чувствами. В глубине души я молил Келли о прощении за то, что так плохо думал о нем, поистине: "Смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь". Теперь я знаю: он -- орудие провидения, и благоговейный озноб пробегает по моему телу. Предшествовавшие этой ночи дни тянулись мучительно медленно. Вновь и вновь гонял я слуг в Лондон к ремесленникам, делавшим стол по чертежам Келли. Стол следовало изготовить из ценных пород сандалового и лаврового дерева в форме пентаграммы, на лучах которой мы пятеро: Яна, Талбот, Прайс, он сам и я -- должны были сидеть при заклинании Ангела. В середине -- большое пятиугольное отверстие. А по краям -- каббалистические знаки, сигиллы и имена, инкрустированные шлифованным малахитом и бурым дымчатым топазом. Невыносимый стыд охватывает меня, когда вспоминаю, как я, жалкий маловер, ужасался при мысли, в какую сумму обойдется сооружение этого стола! Сейчас, если бы понадобилось, я бы не задумываясь вырвал мои глаза и, как драгоценными камнями, украсил ими стол! А слуги возвращались из Лондона с одним и тем же: завтра, послезавтра!.. Стол все еще не готов, чуть не ежедневно работа, словно заколдованная, стопорилась: то одного из подмастерьев без всякой видимой причины подкашивал приступ тяжелой болезни, то другого -- в общей сложности трое, как от чумы, скоропостижно скончались от неизвестной хвори. Нетерпеливо мерил я шагами покои замка, считая минуты, оставшиеся до смутного ноябрьского утра Введения во храм Пресвятой Девы. Прайс и Талбот спали как сурки; потом они рассказали, что сновидений не было, лишь ощущение свинцовой, невыносимой тяжести. Яну тоже удалось разбудить лишь с трудом, она вся тряслась в ознобе, словно во сне ее одолела лихорадка. Один только я не находил покоя, огонь, пылающая лава пульсировала в моих жилах. А Келли еще задолго впал в какую-то сумеречную прострацию; как раненый зверь, избегал он людей; на закате я видел его в парке, он блуждал не разбирая дороги и, заслышав приближающиеся шаги, тревожно вздрагивал, словно застигнутый врасплох преступник. Дни напролет просиживал он в глубокой задумчивости на каменных скамьях и с отсутствующим видом бормотал себе под нос или, глядя в пустоту, что-то громко кричал на незнакомом языке, словно там кто-то стоял. Иногда, приходя в себя -- продолжалось это считанные минуты, -- он поспешно спрашивал, готов ли стол, и, когда я в отчаянье отвечал, что нет, обрушивал на меня поток бранных слов, который внезапно прерывался, вновь сменяясь разговором с самим собой... Наконец, сразу после полуденной трапезы -- обессиленный долгим мучительным ожиданием, я не смог проглотить ни куска, -- из-за дальних холмов появились повозки лондонских ремесленников. Через несколько часов собранный стол -- целиком он бы в двери не вошел -- стоял наверху в замковой башне, в специально отведенном круглом помещении. По приказу Келли три окна, выходящие на север, восток и юг, были замурованы и лишь стрельчатое западное окно, на высоте шестидесяти футов от земли, осталось открытым. По стенам я велел развесить потемневшие от времени портреты моих предков, к ним должен был прибавиться портрет легендарного Хоэла Дата, рожденный фантазией какого-то великого, но неизвестного мастера. Однако он был тут же у