он сидел, не сводя с  меня  неподвижного
взгляда, и  поигрывал  пустым  красным  полушарием.  Я  находился у  себя  в
кабинете, и все вокруг было таким же, как до... до...
     -- Три  минуты.  Вполне  достаточно,  --  угрюмо буркнул  Липотин  и  с
каким-то недовольным выражением лица сунул часы в карман.
     Я  никогда не забуду то загадочное разочарование,  которое прозвучало в
его голосе, когда он меня спросил:
     -- Неужели вам и в самом деле удалось уйти от когтей дьявола? Ну что ж,
это свидетельствует  о солидной  конституции. Как  бы то  ни  было,  от души
поздравляю!  Думаю, теперь-то вы  сможете  с  большим успехом манипулировать
этим антрацитом. Он заряжен, я в этом только, что убедился.
     Я обрушил на него град вопросов. Мне было совершенно ясно, что я прошел
традиционное испытание  токсичными дымами,  которое издавна получило широкое
распространение  во  всех магических  практиках. Галлюциноз  мой был  вызван
ингаляцией курений дикой  конопли, опия  или белены -- я  чувствовал  это по
легкой дурноте, которую оставили после себя ядовитые пары.
     Липотин  был по-прежнему односложен и казался необычайно ворчливым. Уже
раскланиваясь, бросил на прощанье несколько ироничных фраз:
     --  Ну что  ж,  адрес у вас есть, почтеннейший:  Дпал-бар-скид. Вас там
встретят  с   распростертыми  объятиями.  Отныне  вы  имеете   полное  право
претендовать  на пост наместника Дхармы  Раджи  из  Бутана:  только  что  вы
положили в лузу самый трудный шар, какой только может случиться в партии под
названием "человеческая жизнь". Итак, на сей раз баллотировка прошла для вас
удачно, теперь вы член самого высшего и, смею вас уверить, самого замкнутого
-- герметичного!  -- круга из всех,  коими располагает этот шарик  -- имею в
виду Землю, почтеннейший. Невероятно, черт возьми, но вам это удалось!.. мое
почтение, мастер!
     И,   подхватив   шляпу,    ретировался   с    прямо-таки    неприличной
поспешностью...
     Из  прихожей послышались голоса: Липотин с кем-то вежливо здоровался --
ага,  вернулась!  -- хлопнула входная дверь, и в следующее мгновение госпожа
Фромм со следами крайнего волнения на лице возникла на пороге:
     -- Я не должна была вас покидать! Не прощу себе...
     -- Простите,  простите,  милая...  --  При виде  того,  с  каким ужасом
отшатнулась от  меня госпожа  Фромм, слова замерли на моих губах. --  Что  с
вами, дорогая?
     --  На тебе знак! Знак! -- обреченно пролепетала  она. -- О, теперь для
меня... все... все... кончено!
     Я вовремя успел поддержать ее. Она бессильно повисла, обвив меня руками
за шею.
     Внезапно вспыхнувшее  чувство  трогательной сопричастности, проникнутое
щемящим состраданием, ощущение какой-то  темной вины,  долга и еще множество
других эмоций, уже совсем смутных  и  непонятных, но от этого никак не менее
сильных, подхватили меня и понесли...
     Сильно обеспокоенный состоянием Иоганны, я попытался заглянуть в крепко
прижатое к моей груди лицо -- и вдруг поцеловал ее, как... как после вековой
разлуки. Закрыв глаза, повиснув в полуобмороке в моих объятиях, она ответила
на   мой  поцелуй   --  так  страстно,  так  неистово,  так  самозабвенно...
Потрясенный, я не знал, что  и думать:  такая  тихая  и робкая  женщина -- и
вдруг...
     Вдруг?.. Господи, да что  я такое пишу? А как же может быть иначе? Ведь
этот взрыв не имеет ни малейшего  отношения к  человеческим чувствам, всегда
одинаково  неповоротливым  и  инертным.  Никакого  намерения,  желания, даже
ничего  похожего на "любовь с первого взгляда" здесь не было! Это  был --  и
есть! -- рок, неизбежность, долг, изначальная необходимость!..
     Итак, у нас  друг от  друга больше секретов нет:  Яна Фромон и  Иоганна
Фромм,  так же  как  я  и Джон Ди... как бы это лучше  сказать?.. мы -- одно
сплетение на предвечном  ковре,  сплетение, которое повторяется до  тех пор,
пока не будет закончен орнамент.
     Значит,  я  и есть тот самый "англичанин", которого  с  детства "знало"
раздвоенное  сознание Иоганны. Встреча эта так меня потрясла, что я и думать
не хотел  ни  о ком, кроме Иоганны,  моей жены, с которой  нас связали через
века  роковые  узы!  Ну  вот, невольно  подумал  я,  то  хорошо,  что хорошо
кончается... И  в самом деле, наш  странный парапсихологический роман мог бы
иметь вполне банальный эпилог, если бы не Иоганна...
     Когда  приступ слабости миновал, она твердо стояла на своем:  все,  что
было  между  нами,  иссякло,  ибо  было  проклято изначально. Говорила,  что
потеряла  всякую надежду, а все ее сверхчеловеческие усилия жертвенной любви
напрасны,  так как  "Другая"  сильнее.  Она,  наверное,  могла  бы  помешать
"Другой", но победить ее, а тем более отправить в небытие -- нет, нет и нет!
     Пытаясь сменить тему, она  заговорила о том, что ее так испугало, когда
она вошла в кабинет:  над моей головой висело яркое, четко очерченное сияние
-- лучезарный карбункул, величиной с кулак и прозрачный, как алмаз.
     Отметая все варианты моих "правдоподобных" объяснений этого феномена --
обман зрения  и  т.  д.,  --  Иоганна  не  давала  себя  смутить:  по  своим
"состояниям"  она  знает  этот  знак  давно и  очень  хорошо.  Якобы ей было
указано,  что  он  возвещает  конец  всем  ее  надеждам.  И  уверенность эта
оказалась непоколебимой.
     Иоганна не уклонялась от поцелуев, не  пыталась оборвать  поток  нежных
слов, льющихся из  моей  души.  Говорила, что  она моя, моей  и останется...
"Зачем нам жениться, мы ведь давным-давно обвенчаны, и нашему  браку столько
лет, что  мои  супружеские права не сможет оспорить ни одна из ныне  живущих
женщин..."  И  тогда  я  наконец отступил. Величие ее чистой,  самозабвенной
любви  повергло  меня к  ее ногам, я целовал  их  как  древнюю и вечно  юную
святыню. В эту минуту я чувствовал себя как жрец пред статуей Исиды в храме.
     И тут Иоганна вдруг отпрянула, отчаянно умоляя меня подняться; при этом
она жестикулировала как безумная, рыдала и выкрикивала сквозь слезы:
     -- На мне, мне одной вся  вина!  Я, только я должна молить о  милости и
отпущении... Только жертвой искуплю я мой грех!
     Больше от нее ничего нельзя было добиться.
     Понимая, что  такое  нервное перенапряжение ей не  по силам, я как  мог
постарался   успокоить   Иоганну  и   даже  сам,  не  обращая   внимания  на
сопротивление, уложил ее в постель.
     Она так и заснула, как ребенок, сжимая мою руку. Ну что ж, глубокий сон
пойдет ей на пользу.
     Как-то она будет себя чувствовать, когда проснется?

        ВИДЕНИЕ ПЕРВОЕ

     Мое перо едва поспевает за стремительным развитием  событий,  буквально
захлестнувших меня.
     Пользуясь  временным ночным затишьем,  я спешу хоть  что-то занести  на
бумагу.
     Уложив в  постель Иоганну -- или теперь  следует говорить:  Яну?  --  я
вернулся в кабинет и добросовестно записал в дневник -- ничего не поделаешь,
уже привычка -- отчет о встрече с Липотиным.
     Потом взял  <i>"Lapis sacer et  praecipuus manifesta tionis"</i>  Джона  Ди  и
принялся внимательно осматривать  цоколь и выгравированную на  нем  надпись.
Однако мой  взгляд все чаще соскальзывал с золотой  вычурной вязи английских
литер и подолгу задерживался на черных лоснящихся гранях кристалла. Ощущение
было сходным с тем -- не знаю, может, это мне задним числом  так кажется, --
какое  было  у меня при  созерцании  флорентийского  зеркала  из липотинской
лавки: тогда я впал незаметно  в прострацию и увидел себя стоящим на вокзале
в ожидании моего друга Гертнера.
     Как бы то ни было, а через некоторое время я уже глаз не мог отвести от
зеркальных плоскостей  магической  буссоли.  Потом  я увидел...  нет,  не со
стороны --  в  этом-то  и  заключается  весь  фокус!  -- а  словно  втянутый
стремительным водоворотом в кромешную ночь внезапно разверзшейся в кристалле
бездны, увидел  вокруг  себя табун летящих бешеным  галопом лошадей какой-то
необычайно  бледной буланой масти;  под копытами --  темная,  почти  черная,
колышущаяся зелень...  Первой  мыслью -- надо  сказать,  совершенно  ясной и
отчетливой  -- было: ага, зеленое  море моей Иоганны! Но уже через несколько
минут, когда глаза привыкли  к сумраку, я понял, что предоставленный  самому
себе  табун, подобно  неистовому  воинству Вотана,  сломя голову  мчится над
ночными,  колосящимися жнивьем  нивами.  И тут  меня  осенило: это души  тех
многих миллиардов людей, которые мирно почивают в своих постелях, в то время
как их расседланные,  оставшиеся  без  всадников скакуны, повинуясь  темному
сиротскому инстинкту,  ищут далекую неведомую родину, о которой  они, вечные
странники,  ровным счетом ничего не  знают  и даже не представляют,  где она
находится, -- только смутно догадываются, что потеряли ее и тщетны отныне их
поиски.
     Подо мной была белая как снег  лошадь, которая по сравнению  с другими,
булаными, казалась более реальной...
     Дикие хрипящие  мустанги, предвестники шторма,  катились они пенящимися
гребнями волн  по  изумрудному  морю,  проносясь над  поросшей лесом  горной
грядои.  Вдали поблескивала серебряная лента какой-то прихотливо  извилистой
реки...
     Внезапно  открылась обширная впадина, прошитая  цепями  пологих холмов.
Призрачный табун с головокружительной  быстротой приближался к водной глади.
Вдали   стал  виден  какой-то  город.  Очертания  скачущих  лошадей   как-то
смазались, стали  зыбкими и размытыми, и табун вдруг исчез,  превратившись в
бледно-серые слои густого тумана, таинственно стелющиеся над самой землей...
     Потом сияло солнце, было чудесное  августовское утро, я проезжал сквозь
строй  величественных  окаменелых  фигур:  статуи святых  и  королей грозной
чередой высились справа  и  слева от меня  по  парапету широкого,  мощенного
булыжником моста. Впереди, вдоль берега -- настоящий хаос древних невзрачных
домишек,  теснящихся  вплотную  друг  к  дружке,  выше,  оградившись от этой
плебейской  толчеи  зеленью парков, красовались  роскошные дворцы, но  и эта
кичливая  знать находилась  под  пятой:  там, на  вершине холма, над пышными
кронами деревьев, в гордом одиночестве парили неприступные крепостные  стены
в сумрачных зубцах башен, крыш и шпилей собора. "Градчаны!" -- шепнул во мне
какой-то голос.
     Итак,  я  в  Праге?!  Кто  в  Праге? Я! Кто  это  --  я? И вообще,  что
происходит?  Разберемся  по  порядку:  я  еду верхом  через  каменный  мост,
связывающий  берега  Мольдау,  направляясь  на  Малую  Страну;  вокруг снует
простой люд, спешат по своим делам солидные бюргеры, и никто  не обращает на
меня никакого внимания; рядом  проплывает статуя  Святого Непомука.  Я знаю,
что  мне назначена аудиенция  у  императора Рудольфа Габсбурга в Бельведере.
Меня  сопровождает какой-то человек на соловой  кобыле;  несмотря на  то что
утро  ясное  и солнце  уже ощутимо начинает припекать, он кутается  в  меха,
роскошь  которых заметно побита молью. Меховая накидка явно из его парадного
гардероба,  и ее  присутствие на плечах  моего  попутчика продиктовано легко
понятным  желанием  последнего  предать   своей  сомнительной  персоне  хоть
сколь-нибудь достойный вид в глазах Его Величества.  "Элегантность бродяги",
-- проносится у меня в сознании. На мне тоже старинное платье, и это меня не
удивляет. А как же иначе! Ведь сегодня день Св. Лаврентия, десятое августа в
лето от Рождества  Господа нашего 1584!  Этот кочующий табун  занес  меня  в
далекое прошлое, и ничего чудесного в этом я не нахожу.
     Человек с мышиными  глазками,  покатым лбом и  срезанным подбородком --
Эдвард Келли; с большим трудом мне удалось убедить его не останавливаться на
постоялом  дворе  "У  последнего  фонаря", где обычно  проживают в  ожидании
императорской   аудиенции  могущественные  и  сказочно  богатые   бароны   и
эрцгерцоги. Он распоряжается нашей общей казной и чувствует себя по-прежнему
преотлично,  как   и  подобает   истинному  ярмарочному  шарлатану!  Да  еще
умудряется  наполнять  наш  кошель,   действуя  бесстыдно,  нахраписто  и  с
неизменным  успехом там, где подобный мне скорее бы дал отсечь себе руку или
издох  под забором... Итак,  я -- Джон  Ди, мой собственный  предок, и  все,
происшедшее с нами с  тех пор, как я вынужден был, бросив на произвол судьбы
Мортлейк, оставить  родину, отчетливо запечатлелось в  моей памяти!  Я  вижу
наше утлое суденышко,  которое в Канале  нещадно треплет  жестокий  шторм, и
снова  чувствую  смертельный ужас моей Яны, судорожно  вцепившейся  в  меня,
слышу ее жалобный  стон: "С  тобой, Джон,  мне  не  страшна смерть.  Умереть
вместе!..  О, какое это счастье!  Только не дай мне захлебнуться в одиночку,
не отпускай меня  в зеленую бездну, из которой  нет  пути назад!" Потом  эта
отвратительная поездка через Голландию, ночевки в  гнусных притонах, лишь бы
хватило  на  дорогу  наших  скудных денежных  запасов. Голод и холод, убогая
бродячая  жизнь с женой и ребенком,  а тут еще ранняя  зима,  в прошлом 1583
году как  никогда снежная и суровая...  В общем, без пронырливого  аптекаря,
без  его  ярмарочных  фокусов  нам  бы никогда  не  добраться до  германских
низменностей.
     Чудом  не  замерзнув  в лютые морозы,  мы  прибыли наконец в  Польшу. В
Варшаве Келли удалось  щепоткой белой пудры Святого Дунстана, растворенной в
бокале сладкого вина, в три  дня вылечить от падучей тамошнего воеводу,  так
что мы могли продолжать  дальнейший путь к князю Ласки с приятной тяжестью в
карманах.  Тот  принял   нас   с   величайшими   почестями,   расточительное
гостеприимство этих восточных варваров поистине не  знает  границ.  Почти  в
течение года отъедался Келли на  хозяйских хлебах и не угомонился бы  до тех
пор, пока, подделываясь  под голоса духов, не наобещал бы тщеславному поляку
все европейские короны, не  положи я конец его шулерским  проделкам, настояв
на немедленном отъезде в Прагу. Но только когда Келли спустил почти все, что
мы -- вернее, он -- нажульничали, мы покинули  Краков и двинулись в Прагу, к
Рудольфу  Габсбургу, к  которому  у  меня  были  рекомендательные письма  от
королевы  Елизаветы.  В  Праге  я с  женой,  ребенком  и  Келли поселился  у
знаменитого императорского лейб-медика Тадеуша Гаека, в его солидном доме на
Староместском рынке.

     Итак, этот  день  наступил, сегодня состоится моя  первая,  чрезвычайно
важная аудиенция у короля адептов и адепта королей, императора Рудольфа, чей
загадочный образ внушает подданным  страх, ненависть и восхищение! Рядом  со
мной, гордо подбоченясь,  пританцовывает на своей  лошадке Эдвард  Келли; он
невозмутим  и самоуверен, словно собрался на очередную пирушку -- сколько их
у него было  за последний год! -- в деревянные хоромы поляка Ласки. А у меня
на   сердце  неспокойно:  слишком  хорошо  я  наслышан  о  сумрачной  натуре
императора; черная  тень  тучи,  которая там,  наверху, пересекает роскошный
фасад замка,  только усиливает тревожное  предчувствие.  Цокот  копыт  наших
лошадей гулким эхом отдается под сводами угрюмой сторожевой башни, в  ворота
которой, как  в  зияющую  пасть, мы  въезжаем  в конце моста; где-то  далеко
позади, словно отрезанная  невидимой стеной,  остается  веселая повседневная
суета беззаботного люда. Хмурые, молчаливые  переулки согбенных, затаившихся
в  страхе домишек уходят  ввысь. Темные,  фантастические дворцы вырастают на
пути  грозными стражами той  неуловимой тайны, которой  здесь, на Градчанах,
пронизан каждый  камень. К королевскому Граду ведет величественный  подъезд,
прорубленный  смелыми императорскими  архитекторами  в поросшем лесом горном
массиве.  Выше,  словно  бросая  вызов  небу,  вздымаются  строптивые  башни
какого-то   монастыря.   "Страгов!   --  догадываюсь  я.  --   Страгов,  чьи
несокрушимые стены заживо погребли тех,  кто  имел несчастье навлечь на себя
черную  молнию  рокового  императорского  взгляда;  и  это  еще  удача,  ибо
Далиборка  рядом... А  путь  в нее  никому не заказан  --  это узкий,  круто
сбегающий вниз переулок...  Сколько  несчастных по ночам  спотыкалось на его
горбатой брусчатке,  равнодушно глядя на звезды -- все  еще не понимая,  что
видят их последний раз в жизни... Дома императорских слуг громоздятся друг у
друга на головах, крыша одного служит изножием следующего, так и лепятся они
в  два, а то и  в  три яруса на склонах, словно ласточкины гнезда: Габсбурги
чувствуют  себя спокойней в  окружении  своей  немецкой  личной  охраны,  не
доверяя чужому  народу, живущему  внизу, на противоположной стороне Мольдау.
Готовые в  любую  минуту отразить удар,  настороженно  ощетинясь бастионами,
башнями, крепостными  стенами, угрюмо нависают Градчаны над  городом; здесь,
наверху, оружие  бряцает во  всех  воротах  и проходных дворах. Наши  лошади
медленно поднимаются по круто уходящей вверх улице; на протяжении всего пути
нас  ощупывают подозрительные  взгляды  из  маленьких,  исподлобья  глядящих
оконцев;   уже   в  третий  раз  останавливает  стража  и,  узнав,  куда  мы
направляемся,  долго и  недоверчиво рассматривает  императорский пропуск. Мы
выезжаем  на  широкую  площадку,  с  которой  открывается  чудесная панорама
простершейся внизу  под тончайшей  серебристой вуалью Праги.  А я  сам  себе
кажусь  пленником,  взирающим  на волю  сквозь узкое  тюремное  окно.  Здесь
наверху  все  время  ощущаешь  на  горле  чьи-то  незримые  пальцы,  которые
контролируют  каждый  твой   вздох.  Вершина  горы,  превращенная  в  душный
застенок! Подернутое дымкой, мреет усталое августовское светило. И  вдруг на
сероватой, как будто  пыльной  голубизне  неба появляются  легкие серебряные
штрихи:  голубиная  стая  делает  круг   --  белый,  трепещущий  лоскуток  в
неподвижном  воздухе  --  и  снова  исчезает   за  башнями  Тынского  храма.
Беззвучно,  нереально...  Но  мне  при  виде  этих  белых  птиц  над  Прагой
становится  как-то легче: серебряная стая --  предзнаменование  явно доброе.
Чуть ниже,  на  соборе Св. Николая, колокол  отбивает десятый час; где-то  в
замке  четко и  повелительно  вторят куранты...  Самое  время! Император  --
фанатик часов, он привык,  чтобы  на его аудиенции являлись  с точностью  до
секунды,  и  горе тому,  кто окажется непунктуальным! &bdquo;Еще  пятнадцать
минут, -- мелькает мысль, -- и я предстану перед Рудольфом".
     Мы уже у цели, улочки здесь, на вершине, не так круты, и  можно было бы
перейти на рысь, но на каждом шагу преграждают  путь алебарды:  проверкам не
видно конца. И вот  под копытами наших лошадей  грохочет  мост  через Олений
ров, мы  огибаем тихий  тенистый  парк  монарха-затворника. Напоминая  своей
зеленоватой медной  крышей перевернутое килем вверх корабельное днище, перед
нами  из-за   древних  дубов  возникает   ажурное  строение  Бельведера.  Мы
спешиваемся.
     Первое, что мне бросается  в  глаза, --  это каменный барельеф, который
тянется вдоль  цоколя великолепной аркады,  огибающей лоджию дворца. С одной
стороны  изображен  поединок  Самсона  со львом, с другой -- Геракл, который
душит немейского льва. Неудивительно, что  именно этим символическим сюжетам
доверил император  Рудольф самый ответственный пост --  охрану входа в  свои
личные  покои:  как  известно,  лев  его  любимый  зверь, он  даже  приручил
огромного берберского льва,  который теперь  ходит за  ним  по пятам подобно
домашней собачке и, к великому удовольствию своего  августейшего повелителя,
до смерти пугает приближенных...
     Вокруг ни  души. Тишина. Неужели нас никто не встречает? Но вот пробило
четверть одиннадцатого. И здесь часы!
     Открывается простая деревянная дверь, выходит седой слуга  и, не говоря
ни слова, жестом приглашает нас войти. Возникшие как из-под земли конюшенные
уводят  наших  лошадей.  Мы  стоим  в  длинной,  прохладной   зале.  Дыхание
перехватывает от  сильного запаха камфоры: это  помещение, по сути, является
настоящей  кунсткамерой.  Кругом  все  заставлено  стеклянными  ящиками   со
странным экзотическим содержимым:  чучела туземцев в  натуральную  величину,
застывшие в самых невероятных позах, оружие,  гигантские звери, всевозможные
приборы, индийские и китайские знамена  -- невозможно охватить  взглядом все
редкости   Старого  и   Нового  Света,  собранные  здесь.  По  знаку  нашего
провожатого мы  останавливаемся; рядом с нами -- огромный, поросший волосами
орангутанг  с сатанинской  ухмылкой низколобого черепа. И  куда только делся
самодовольный кураж Келли! Должно  быть, забился  под подкладку его мехов, а
сам он, робко озираясь,  бормочет что-то о злых духах. Я невольно усмехаюсь:
этого  ярмарочного  шута  нисколько  не  страшит  собственная  совесть --  и
повергает в ужас набитое трухой чучело обезьяны!
     Но  вдруг  у  меня  самого  леденеет  кровь:  черный  призрак беззвучно
появляется из-за витрины с орангутангом. И вот уже  невероятно худая высокая
фигура стоит перед нами. Пергаментные тощие пальцы беспокойно теребят ветхий
черный  суконный  плащ, поигрывая  скрытым в  его  складках оружием,  видимо
коротким кинжалом; маленькая птичья голова с бледным лицом, на котором тлеют
желтые орлиные глаза, -- император!
     Верхняя губа его почти  уже беззубого рта аскетично тонка, а вот нижняя
--  тяжелая, голубоватая  --  вяло  свисает к  твердому подбородку. Взглядом
хищной птицы окидывает он нас. И молчит...
     Мы медленно опускаемся на колени; он делает вид, что не замечает этого,
и,   лишь  когда   мы,  смиренно   склонив   головы,  замираем   перед   ним
коленопреклоненные, делает небрежный жест:
     --  Чепуха! Поднимайтесь,  если  вы  чего-нибудь  стоите.  А  нет,  так
убирайтесь сразу и не заставляйте меня расходовать понапрасну время!
     Таково было приветствие великого Рудольфа.
     Моя ответная  речь составлена  загодя,  в  ней  продумано  и  тщательно
отобрано  каждое  слово, но  едва я дошел  до  упоминания о рекомендательных
письмах  моей  могущественной королевы, как  император нетерпеливо прерывает
меня:
     --  Покажите, что вы  умеете!  Велеречивыми рекомендациями  влиятельных
особ я благодаря моим послам  сыт  по горло. Так вы  утверждаете, что  у вас
есть тинктура?
     -- Гораздо больше, Ваше Величество.
     -- Что значит:  гораздо больше?  -- фыркнул Рудольф. -- Дерзости у меня
не проходят!
     -- Покорность,  а не высокомерие, подвигла нас искать убежище под сенью
мудрости высочайшего адепта...
     --  Оставьте  праздную  лесть!  Немногое   доверено  мне,  но  и  этого
достаточно, так что лукавить не советую!
     --  Мне, Ваше Величество, лукавить не к чему,  ибо не богатство ищу, но
истину.
     -- Истину?! --  Император закашлялся в злом старческом смехе. -- Я что,
по-вашему, такой же болван, как Пилат, чтобы толковать с первым встречным об
истине? Мне важно одно: у вас есть тинктура?
     -- Да, Ваше Величество.
     . -- Сюда ее!
     Келли выходит вперед. Белый шар из склепа Святого  Дунстана он носит  в
кожаном кошельке, спрятанном глубоко под камзолом.
     -- Всемогущий  монарх просто хочет  нас испытать! -- грубо  и бестактно
объявляет он.
     -- Это еще что за птица? Никак ваш лаборант и духовидец?
     -- Мой помощник и друг, магистр  Келли, -- отвечаю я  и в  глубине души
чувствую,  что  ирония, явственно  прозвучавшая в вопросе императора, задела
меня за живое.
     --  Магистр!  Шарлатан ему имя, как я погляжу, -- шипит монарх.  Мудрый
зоркий  взгляд  коршуна,  усталый  от зрелища  человеческих  душ, лишь  едва
царапнул лекаря. Тот сразу рухнул на колени, как пойманный с поличным мелкий
уличный воришка, и смиренно притих.
     -- Ваше Величество,  окажите  милость  и выслушайте меня! --  вступаю я
вновь.
     Рудольф неожиданно взмахивает рукой. Седой слуга несет жесткое походное
кресло. Император садится и слегка кивает мне.
     -- Ваше  Величество спрашивали о тинктуре алхимиков. Она у нас есть, но
цель наша -- и мы надеемся, что достойны ее, -- выше.
     --  Что  может быть  выше философского камня? --  император  недоуменно
щелкнул пальцами.
     -- Истина, Ваше Величество!
     -- Да вы никак отцы-проповедники?
     -- Мы  надеемся  стяжать вечнозеленые  лавры  адептов, коими,  как  нам
известно, увенчан Его Величество император Рудольф. Этой высшей для смертных
награды мы и добиваемся.
     -- Это у кого же вы ее добиваетесь? -- поддразнил император.
     -- У Ангела, который наставляет нас.
     -- Что еще за Ангел?
     -- Ангел... Западных врат.
     Опустив веки, Рудольф погасил свой мерцающий призрачный взгляд:
     -- Чему же наставляет вас сей Ангел?
     -- Алхимии двух начал: трансмутации  тленного в нетленное. Путь пророка
Илии.
     -- Вы  что, как  этот  старый  еврей,  собрались вознестись  на  небо в
огненной   колеснице?   Один   субъект   мне   это   уже   однажды   пытался
продемонстрировать. При этом он, правда, свернул себе шею.
     --  Подобные жонглерские  фокусы не  по нашей части,  Ваше  Величество.
Ангел учит  нас прижизненной  алхимизации  плоти,  так чтобы тело  пребывало
нетленным и за гробовым порогом. И  я могу доказать это, призвав в свидетели
адептат Вашего императорского Величества.
     -- И это все, что вы можете? -- Император, казалось, засыпал.
     Келли встрепенулся:
     -- Мы  можем еще  многое. Пудра, которой мы обладаем,  тингирует  любой
металл...
     Император резко его оборвал:
     -- Доказательства!
     Келли извлек свой кошель.
     -- Приказывайте, всемогущий, я готов.
     --  Сдается мне, ты и  в самом деле малый не  промах! По крайней мере у
тебя на плечах голова, в отличие от твоего компаньона! -- и император кивнул
в мою сторону.
     От  такого оскорбления  я  едва  не  задохнулся.  Император Рудольф  не
является адептом! Он хочет увидеть приготовление золота! А лицезрение Ангела
и его свидетельства,  тайна пресуществления бренной плоти ему глубоко чужды!
Или  это насмешка? Быть может,  он идет путем левой руки?.. Но тут император
добавил:
     --  Тот,   кто  на  моих  глазах  превратит   неблагородный   металл  в
благородный, может потом болтать о чем угодно, даже об ангелах. Прожектер же
не нужен ни Богу, ни дьяволу!
     Сам  не знаю  почему,  но эти слова меня укололи еще больнее. Император
резко вскочил, чего было трудно ожидать, глядя на его изможденную старческую
фигуру. Шея вытянулась  вперед.  Голова коршуна,  словно  в  поисках добычи,
дернулась в одну сторону, в другую, потом кивнула на стену.
     Внезапно открылась драпированная ковром потайная дверь.
     Мгновение  спустя  мы  стояли  в  святая  святых  императора  Рудольфа:
лаборатория маленькая, но оборудована  хорошо и со знанием дела.  И вот  уже
угли  раскалены, тигель  ждет... Все остальное подготовлено так же  быстро и
умело. Император сам, своей опытной  рукой ассистирует в качестве лаборанта.
Любая  попытка   помочь  тут   же   пресекается   его   грозным   ворчаньем.
Подозрительность его беспредельна. Любой,  самый прожженный мистификатор тут
пришел  бы  в  отчаянье.  Всякая возможность  каких-либо  шулерских трюков в
присутствии  августейшего адепта  просто  исключена.  Из-под потайной  двери
доносится приглушенный лязг  железа. Так,  смерть  уже на страже... Судебный
процесс, который вершит Рудольф над заезжими артистами, рискнувшими морочить
ему голову, более чем краток.
     Келли   становится  белым  как  мел,  руки  дрожат,  взгляд  беспомощно
цепляется  за  меня... Я читаю в нем как в открытой книге: а что, если пудра
вдруг  откажет?  Панический  ужас  бродяги,  попавшего  в капкан  на золотую
приманку...
     Свинец в тигле уже шипит... Келли, ни  жив ни мертв, развинчивает  шар.
Император настороженно следит  за  каждым его движением. Властно протягивает
руку... Келли медлит... Удар орлиного клюва настигает его:
     -- Успокойся, бродяжка, я не вор, торговцев вразнос не граблю!
     Долго, чрезвычайно тщательно Рудольф исследует серую пудру. Ироническая
гримаса медленно сползает с его лица. Голубоватая нижняя губа падает чуть ли
не  на подбородок. Голова  коршуна задумчиво склоняется набок. Келли, затаив
дыхание, старательно --  дрожащие  пальцы не  слушаются  --  отмеряет  дозу.
Император  ассистирует  подчеркнуто  четко  и беспристрастно, как  послушный
лаборант:  все   условия  должны   быть   соблюдены,  чтобы  не  было  потом
отговорок...
     Свинец расплавлен... Пора... Рудольф тингирует сам.  Проекция исполнена
мастерски --  металл начинает кипеть...  Император погружает оплодотворенную
"матрицу" в холодную водяную ванну. Закатав  рукав,  собственноручно достает
из  купели  плод  и  поднимает  слиток на свет:  нежное мерцание  чистейшего
новорожденного серебра...

     Знойное полуденное солнце  сияет над парком,  через который, радостные,
словно слегка  под  хмельком,  проезжаем  мы, Келли  и я.  Келли позвякивает
серебряной цепью,  пожалованной ему  императором. Накидывая ее  на  преданно
склоненную  шею,  Рудольф  многозначительно произнес:  "Серебро  к  серебру,
золото к  золоту,  господин магистр  балаганных наук.  Не знаю, откуда у вас
пудра,  в  следующий раз посмотрим, сумеете ли вы  ее приготовить. И  помни:
корона для адептов, а цепи... всегда только цепи!"
     С таким напутствием, в котором угроза прозвучала весьма недвусмысленно,
мы  и  были  отпущены из  Бельведера;  на сей  раз  нам  не пришлось сводить
знакомство с лязгающими железом заплечных дел мастерами.

     Из окна уютной квартирки, которую я занимаю с  женой и ребенком в  доме
господина  Гаека  на Староместском  рынке,  открывается  прекрасный  вид  на
широкую  площадь;  справа --  причудливо  зазубренные  шпили Тынского храма,
слева -- нарядная ратуша, оплот строптивого пражского бюргерства. Целый день
здесь  снуют императорские посыльные. Если  они  одеты  в  сукно  и  бархат,
значит,   их   господин  в   градчанском  гнезде   нуждается  в  деньгах  --
заимообразно,  под большие проценты. Если же они при оружии,  значит, хищник
вознамерился  взять  свое  силой  и  лучше  отдать  добром.  Деньги  --  это
единственное, что связывает Габсбургов и Богемию.
     Приближается  странная кавалькада:  разодетый  в  шелка  вельможа  -- и
закованные в  сталь стражники. Какие невзгоды  сулит это необычное сочетание
бургомистру? Но что это?  Почему всадники не  сворачивают к  широким воротам
ратуши? Они едут через площадь прямо к дому господина Гаека!
     Передо  мной императорский  посланец, тайный советник  Курциус. Вот оно
что! Речь идет о  выдаче  "доказательств",  подтверждающих  явление  Ангела:
протоколов и книги Святого Дунстана! Я решительно отказываюсь:
     -- Его Величество отверг  мои  попытки завязать разговор  об Ангеле. Он
требовал доказательств наших  возможностей в  сугубо  практической алхимии и
хотел получить от меня рецепт магистерия. Надеюсь, Его Величество не изволит
гневаться и отнесется с  должным  пониманием к тем  причинам,  кои вынуждают
меня  ответить отказом, ибо  вот так,  без всяких гарантий,  без  каких-либо
обещаний, я не могу исполнить высочайшее желание.
     -- Приказ императора! -- звучит в ответ.
     -- Сожалею, но я обязан поставить условия.
     -- Приказ...  Его  Величество добр,  но...  --  лязг оружия в  каменной
прихожей.
     -- Прошу  не  забывать, что я британский подданный!  Баронет английской
короны! Верительные грамоты моей королевы переданы императору официально!
     Тайный советник Курциус несколько поумерил свой пыл. Алебарды за дверью
притихли. Жалкий торг. Каковы мои условия?
     -- Все зависит от исхода повторной аудиенции, о коей я осмелюсь просить
Его Величество... Меня убедит только личное слово императора.
     Тайный советник  угрожает, блефует,  заискивает... На карту  поставлена
его  репутация. Он, разумеется, обещал императору  поймать английского зайца
за уши и доставить прямо на кухню. И вдруг вместо зайца ему приходится иметь
дело с волком, который огрызается и показывает зубы.
     Хорошо, что трусоватый Келли где-то шляется.
     Шелково-стальная  кавалькада  проезжает  мимо  знаменитых  курантов  и,
свернув за угол ратуши, исчезает.
     На  площадь  вступает  Келли;  своей  кичливой  ходульной  походкой  он
напоминает цаплю,  которая  вот-вот  покинет  грешную  землю и вознесется  в
небеса. Шествует, конечно же, со  стороны городских борделей. Вскарабкавшись
по лестнице, вваливается в комнату:
     -- Император прислал приглашение?
     --  Прислал.  В  Далиборку! Но с ним тебя пропустят  и в Олений ров  на
аудиенцию  к императорским  медведям, вот уж  будут приятно  удивлены, когда
обнаружат,  что  и среди адептов встречаются  особи  солидной, благообразной
комплекции! Уж кто-кто,  а они сумеют  по достоинству  оценить твои филейные
части!
     Келли мгновенно трезвеет.
     -- Измена?!
     -- Какая еще к черту измена! "Всемогущий просто хочет нас испытать!" --
так,  если мне не  изменяет память, сформулировал ты  в свойственной тебе на
редкость  деликатной  манере  намерения императора и, как  всегда,  оказался
прав, ибо на сей раз  Рудольфу вздумалось всего-навсего взглянуть... на наши
мортлейкские записи и криптограммы Святого Дунстана.
     Келли топнул ногой, как невоспитанный мальчишка.
     -- Ни за что! Да я скорее книгу Святого  Дунстана проглочу, как апостол
Иоанн на Патмосе книгу Откровения!
     --  С  твоим аппетитом это не мудрено, боюсь только, с  усвоением будет
туговато... Ну так что там с расшифровкой?
     -- Ангел обещал мне открыть ключ послезавтра.
     Послезавтра!..  О,  это  вечное,  сосущее  мою  кровь, мозг,  жизнь  --
послезавтра!!!
     Мне кажется, я сплю.
     И все же это  не сон. Блуждая  по старинным пражским переулкам, я вышел
на  поросший  деревьями  вал, ведущий к Пороховой башне.  Шуршат  под ногами
опавшие листья.  Зябко.  Должно быть,  конец октября. Я прохожу под  сводами
башни  и сворачиваю на  Целетную улицу, намереваясь  пересечь  Староместский
рынок и  выйти к Старо-новой синагоге и еврейской ратуше. Я хочу --  нет,  я
должен  --  побывать   у  "великого  рабби"   Лева,  знаменитого   пражского
каббалиста.  Недавно  благодаря   посредничеству  моего  любезного  хозяина,
доктора  Гаека,  состоялось наше  знакомство.  Мы  перекинулись  двумя-тремя
фразами о таинствах королевского искусства...
     По мере  приближения к еврейскому гетто внешний вид улиц меняется прямо
на  глазах.  Во сне я или  наяву?.. Наверное, так  бродила  по Праге Иоганна
Фромм...
     Иоганна Фромм?.. А кто это, собственно?  Разумеется, моя экономка!  Что
за  вопрос! Но ведь я...  Джон Ди?! Значит, сейчас для меня Иоганна Фромм --
это Яна Фромон, моя жена, а я  -- Джон Ди, который  в данный момент собрался
посетить рабби Лева, друга императора Рудольфа!
     И вот  мы  уже  беседуем  с рабби  в  его  низкой  бедной каморке,  всю
обстановку которой составляют плетеное кресло да колченогий стол  из грубого
оструганных досок. В стене, довольно высоко от пола, неглубокая  ниша, в ней
сидит    или   скорее    стоит,   прислонившись   спиной,   рабби   --   так
полустоят-полусидят  мумии  в  катакомбах,  --  не  сводя  своего  взора   с
противоположной стены,  на которой  начертан мелом "каббалистический арбор".
Когда я вошел, он даже не взглянул на меня.
     Человек необычайно высокого роста, рабби сильно горбится. Какая тяжесть
пригнула его к земле: снежно-белая  старость или массивные, черные от копоти
балки низкого  потолка?..  Желтое,  изборожденное  лабиринтом  морщин  лицо,
голова  хищной птицы, такая же, как  у  императора,  только  еще  меньше,  а
ястребиный профиль еще острее. Крошечный,  с кулачок,  лик пророка  обрамлен
ореолом  до  того  спутанных  волос,  что уже непонятно, то  ли  это  пышная
шевелюра, то  ли борода,  растущая  и на щеках, и на шее. Маленькие, глубоко
запавшие  бусинки глаз почти весело сверкают из-под белых  кустистых бровей.
Длинное  и   невероятно  узкое  тело  рабби  облачено  в  опрятный,   хорошо
сохранившийся кафтан из черного шелка. Тощие  плечи высоко вздернуты. Ноги и
руки,  как у  всех иудеев  Иерусалима,  не знают  ни  секунды покоя,  каждое
движение удивительно пластично и выразительно.
     Разговор  заходит  о тернистом  пути неофита,  жаждущего  приобщиться к
таинствам Всевышнего.
     --  Небеса  надо  брать  приступом, -- говорю  я, ссылаясь  на  Иакова,
решившего померяться силами с Ангелом.
     Рабби вторит:
     -- Ваша правда. Бога можно принудить молитвой.
     --  О, сколь  долго,  надрывая  сердце,  молюсь  я всею  страстью своей
христианской души!
     -- О чем, ваша честь?
     -- О Камне!
     Медленно,  меланхолично, взад-вперед, как  египетская  болотная  цапля,
покачивает головой рабби.
     -- Молитве надо учиться!
     -- Что вы хотите этим сказать, рабби?
     -- Вы  молите о Камне. И вы правы, ваша честь: Камень стоит того! Самое
главное, чтобы молитва ваша дошла до ушей Бога!
     -- А как же иначе? -- вскричал я. -- Разве не направляет ее вера моя?
     -- Вера? -- качнулся вперед рабби. -- Что такое вера без знания?
     -- Естественно, ведь вы еврей, рабби, -- вырвалось у меня.
     Насмешливо сверкнули бусинки.
     -- Э-э,  еврей...  Ваша  правда.  Только зачем вы  тогда,  ваша  честь,
спрашиваете еврея о... таинстве?! Молитва, ваша  честь, она во всем мире  --
искусство.
     -- Вы,  безусловно, правы, рабби, -- сказал  я и  поклонился,  мне было
стыдно за мое проклятое христианское высокомерие.
     А бусинки знай себе смеялись.
     --  Вы,  гоим,  стрелять   горазды  лишь  из  арбалетов  и  пушек.  Уму
непостижимо,  как вы целитесь  и попадаете  в  цель!  Ваша  стрельба --  это
искусство! Но умеете ли вы так же метко  молиться? Уму непостижимо, до  чего
вы плохо целитесь и до чего редко... попадаете!
     -- Рабби! Молитва все же не пушечное ядро!
     -- Пусть так, ваша честь! Но молитва -- это стрела, летящая в ухо Бога!
Попадание  в  цель  означает,  что молитва  услышана.  Каждая  молитва будет
услышана --  должна  быть услышана,  ибо молитва неотразима...  если выстрел
меток.
     -- А если нет?
     -- Тогда  считайте,  что стрела  пропала; иногда,  правда, она поражает
совсем не  то, что надо, обычно же падает на  землю подобно семени  Онана...
или же ее уловляет "Другой" и его слуги. Ну,  эти  слышат молитву... на свой
манер!
     -- Кто это -- "Другой"? -- спросил я дрогнувшим голосом.
     -- "Другой"? -- эхом  откликнулся  рабби. --  Тот, кто всегда на страже
между Верхом и Низом. Ангел Метатрон, владыка тысячи ликов...
     Я понял, и  мне становится страшно: а что, если я в самом деле... плохо
целюсь?..
     Глядя куда-то поверх моей головы, рабби продолжает:
     -- Не следует молиться о Камне, если не знаешь, что он означает.
     -- Камень означает истину! -- откликаюсь я.
     -- Истина? -- усмехается рабби точно  так  же,  как император.  Я почти
слышу: "Я что, по-вашему, такой же болван, как Пилат?.." -- хотя уста адепта
сомкнуты.
     -- Что же в таком случае означает Камень? -- неуверенно допытываюсь я.
     -- Ответ на этот  вопрос,  ваша честь, нельзя  получить извне, он может
прийти только изнутри!
     --  Да,  конечно,  я понимаю:  Камень  находят в  сокровенных  глубинах
собственного Я. Но... но потом-то он должен быть приготовлен, явлен вовне, и
тогда, когда он произведен на свет, имя ему -- эликсир.
     --  Внимание,  сын  мой,  --  шепчет  рабби, и тон его  голоса внезапно
меняется, теперь он  пронизывает меня  до мозга  костей.  -- Будь осторожен,
когда молишься о ниспослании Камня! Все внимание на стрелу, цель и  выстрел!
Как бы тебе не получить камень вместо Камня:  бесцельный  труд за бесцельный
выстрел! Молитва может обернуться непоправимым.
     -- Неужели это так сложно -- правильно молиться?
     -- Ваша правда: сложно, очень сложно! О, как это сложно -- попасть Богу
в ухо, ваша честь!
     -- Кто же научит меня правильно молиться?
     -- Правильно  молиться... Это может лишь тот, кто  при  рождении принес
жертву и... сам  был  принесен  в жертву... Тот, кто не только обрезан, но и
понимает, что должен быть обрезан...  кроме того,  ему ведомо имя по ту и по
сю сторону...
     Раздражение поднималось во мне: еврейская гордыня светилась  в прорехах
многочисленных пауз.
     -- Должен вам заметить, рабби,  что я слишком  стар  и  слишком глубоко
погрузился в учение мудрых, чтобы прибегнуть к обрезанию.
     Из непостижимой бездны его глаз усмехнулся адепт.
     -- Вы считаете, что  нож  Садовника не про вашу честь! Это  так!  Дичок
яблони, ваша честь, тоже не хочет прибегать к обрезанию. А знаете,  чего ему
в конце концов не избегнуть?! Кислых, как уксус, яблок!
     Я чувствую  в  словах рабби какой-то  второй смысл. Смутно понимаю, что
ключ где-то здесь, совсем близко, надо только ухватить...  Однако самолюбие,
уязвленное высокомерными речами еврея, берет верх.
     -- Моя молитва творится не  без указаний свыше и мудрых поучений. Сам я
могу плохо  положить стрелу на  тетиву, но Ангел поправит мой лук и направит
мой выстрел.
     Рабби Лев насторожился:
     -- Ангел? Что за Ангел?
     Я описываю ему Ангела Западного окна -- это не легко, но я стараюсь, --
который послезавтра обещал нам наконец открыть ключевую формулу.
     И вдруг лицо  рабби сморщивается в какую-то безумную гримасу смеха. Да,
да, это, конечно, смех, я не ошибся, только он совсем не похож  на привычное
выражение человеческой  радости:  так  египетский  ибис, завидев  поблизости
ядовитую змею, весь трепещет и неистово бьет крылами. В серебристо мерцающем
облаке  спутанных волос маленькое желтое личико рабби  съеживается  лучиками
морщин в  какую-то звездочку,  в середине которой  черное круглое  отверстие
смеется,  смеется,  смеется...  В  этом  отвратительном  провале в  одиночку
пляшет,  пляшет, пляшет  длинный желтый  зуб...  "Сумасшедший! -- проносится
мысль. -- Сумасшедший!"
     Беспокойство...  Беспокойство, от которого я никак  не могу избавиться,
гонит меня к замковой лестнице. Здесь,  наверху,  в  немецком квартале, меня
знают как английского алхимика, имеющего  доступ  ко двору. И хотя за каждым
моим шагом по-прежнему следят, тем не менее на  Градчанах  я волен идти куда
мне  заблагорассудится. А  я уже не могу без этих кривых переулков, без этих
тенистых  аллей; мне  необходимо ненадолго  побыть одному, вдали  от  Келли,
этого вампира, присосавшегося к моей душе.
     Заплутав  в  лабиринте  узких  улочек,  я останавливаюсь  у  одного  из
прилепившихся к  градчанской стене домишек,  пытаясь рассмотреть вырубленный
над  стрельчатым входом  рельеф: Иисус перед самаритянкой  у  источника.  На
желобе источника можно разобрать надпись:

        "Deus est spiritus".

     Да, воистину, Он -- Дух, а не золото!  Золота хочет Келли, золота хочет
император, золота хочет...  а разве  я  не  хочу золота?!  Укачивая на руках
Артура,  Яна сказала: "В  кошельке  несколько талеров, а что потом?..  Как я
буду кормить твоего ребенка?.." А я смотрел на  ее по-детски тоненькую шею и
никак  не  мог  понять,  почему она  сегодня  кажется мне  какой-то особенно
трогательной, беззащитной... Как будто чего-то не хватало...
     Ах  да, бусы...  Дошла очередь и до них... Вещь за вещью распродала Яна
свои украшения, чтобы спасти нас от долговой башни, от позора, от гибели.
     <i>Deus est spiritus.</i> Я молюсь, молюсь  всеми силами души и тела. Попадает
ли моя стрела в ухо Богу? Прав ли рабби?.. Разве сам он не сидит у источника
вечной  жизни  и не поучает  черпальщицу,  усталую  душу? Золото  не  течет,
молитва о золоте не летит... Мне вдруг хочется запомнить этот переулок, и я,
задумчиво глядя на рельеф, спрашиваю женщину, которая выходит из дверей:
     -- Как он называется?
     Она, проследив направление моего взгляда, отвечает:
     -- "У золотого источника", сударь, -- и идет своей дорогой.
     Бельведер. Император Рудольф  стоит, прислонившись к высокой стеклянной
витрине,  за которой  в  экстатической  позе  застыл северный  человек;  его
закутанное в  меха тело вдоль и  поперек стягивают  кожаные ремни, увешанные
крошечными колокольчиками. Восковая кукла с раскосым маслянистым взглядом, в
маленьких  ручках  --  что-то вроде  треугольника и еще какой-то  непонятный
предмет. "Шаман", -- догадываюсь я.
     Рядом  с Рудольфом  возникает  высокая  фигура  в  черной  сутане. Явно
пересиливая  себя,  неизвестный   склоняется   перед   императором,  отдавая
обязательные, предусмотренные этикетом почести. Прикрывающая макушку красная
шапочка выдает кардинала.  Я  догадываюсь,  кто этот человек с  застывшими в
усмешке  вздернутыми   уголками  рта:  папский   легат  кардинал   Маласпина
собственной  персоной.  Кардинал  начинает  говорить, подчеркнуто  обращаясь
только  к  императору; острые,  как  створки раковины, губы  то  и  дело  на
секунду-другую смыкаются,  и эти  паузы  делают его и  без того бесстрастную
речь еще более холодной и размеренной:
     --  Вы,  Ваше Величество,  сами даете повод  неразумной толпе, склонной
упрекать  вас  в  благоволении  чернокнижникам,  подозреваемым  --  и вполне
обоснованно!  --  в пособничестве дьяволу, ведь Ваше Величество позволяет им
беспрепятственно передвигаться -- не говоря уж о тех  милостях, коими вы  их
осыпаете! -- по вверенным вам католическим землям.
     Орлиный клюв делает мгновенный выпад.
     -- Чепуха!  Англичанин -- алхимик, а алхимия, мой  друг,  -- это  наука
естественная. Вы, святые отцы, не удержите человеческий дух, который, познав
нечистые  тайны   матери-природы,   с  тем  большим  благочестивым  трепетом
приобщается Святых Божественных тайн...
     ...дабы уразуметь смиренно,  что милость сия  велика есть, --  закончил
кардинал.
     Желтые  глаза  императора  потухли,  скрывшись  под  морщинистой  кожей
усталых век. Лишь тяжелая нижняя губа подрагивала от скрытой насмешки.
     Уверенный  в  своем превосходстве кардинал  еще  выше  вздернул  тонкие
уголки рта:
     -- На  алхимию  можно смотреть по-разному:  сей  английский  джентльмен
вместе со своим  компаньоном, явно авантюрного склада, публично признал, что
ему  нет дела до золота и  серебра, но что цель его --  добиться колдовскими
чарами  пресуществления  тленной  плоти  в нетленную  и победить  смерть.  Я
располагаю неопровержимыми свидетельствами. А посему во имя  Господа  нашего
Иисуса  Христа  и  Святого  Его  наместника на земле обвиняю Джона Ди и  его
ассистента в дьявольском искусстве, богопротивной черной магии, занятия коей
караются  не только смертью тела, но и вечными муками души. Светский меч  не
должен уклоняться от своих  обязанностей. Это было бы позором в глазах всего
христианства. Вашему Величеству отлично из вестно, что поставлено на карту!
     Рудольф,   побарабанив   костяшками  пальцев  по   стеклянной  витрине,
проворчал:
     --  Что  же, я  должен  гоняться за всеми  сумасшедшими  и язычниками и
поставлять их  в ватиканские  застенки и  на  костры,  черное пламя  которых
делает ваше невежество еще  более беспросветным? Его Святейшество знает  мою
преданность,  ему известно,  сколь ревностным защитником веры я  являюсь, но
ему бы не следовало  превращать меня в прислужника  его ищеек, которые всюду
следуют за мной по пятам. Скоро до того дойдет, что мне  моей же собственной
рукой придется подписать смертный  приговор  Рудольфу  Габсбургу, императору
Священной Римской империи, по обвинению в черной магии!
     -- Ну что  ж,  вам видней. Светская власть  пребывает  в ведении Вашего
Величества.  Вам судить и ответствовать пред  ликом Всевышнего, чего достоин
Рудольф Габсбург...
     -- Не забывайся, священник! -- прошипел император.
     Кардинал  Маласпина всем телом  резко дернулся назад, как змея, задетая
орлиным клювом. Его поджатые губы скривились в бескровной усмешке:
     -- Владыка  Небесный учит своих слуг даже в тяжкий час испытаний, когда
будут  их оплевывать и  побивать  каменьями,  хранить  на  устах своих хвалу
Господу.
     -- И предательство в сердце! -- закончил император.
     Кардинал медленно склонился в глубоком поклоне:
     -- Мы  предаем только  то, что  можем: тьму --  свету,  ничтожество  --
величию,  мошенника  --  бдительности  праведного  судии.  Джон  Ди со своим
подручным плодит еретичество в его самой опасной и извращенной форме. На нем
стигма  кощунственного  святотатства, осквернения священных  могил,  связи с
изобличенными  приспешниками  дьявола.  Едва  ли  Его  Святейшеству  в  Риме
придется  по  нраву  медлительность  светских  властей,  коя  вынудила  его,
предвосхитив их действия, самому чинить <i>forma funs</i> процесс против сего Джона
Ди, принижая тем  самым императорский авторитет в глазах всего христианского
мира.
     Император метнул в кардинала пылающий ненавистью взгляд. Ударить клювом
он  уже  не решился. Орел  выпустил  змею из  когтей.  Недовольно  шипя,  он
втягивает шею в черные плечи.

     И снова квартира доктора Гаека. Я стою  в задней комнате, прислонившись
к плечу Келли; по моим щекам текут слезы.
     -- Ангел... Ангел помог! Хвала нашему спасителю!..
     Келли  держит в руках  половинки  шаров Св.  Дунстана; обе наполнены до
краев алой и серой пудрой. Вчера ночью, ничего мне не сказав, Келли вдвоем с
Яной заклинали Зеленого Ангела. И вот  оно -- новое богатство, но бесконечно
важнее другое: Зеленый Ангел сдержал  слово! Не обманул, внял моей молитве у
золотого источника! Выстрел был точен, и стрелы  мои не пали на землю, нашли
свою  запредельную  цель  --  сердце  Ангела Западного  окна!  О,  радостная
уверенность  от  сознания того, что  путь твой был не  бесцелен, что  ты  не
заблудился!  И сжимаешь в  дрожащих руках бесценные свидетельства истинности
твоего союза с Небом!..
     Теперь  конец суетным заботам о  хлебе насущном! Настало  время утолить
голод душевный! На мой вопрос о тайне создания Камня Келли ответил, что и на
сей  раз  Ангел  ничего не  сказал; ладно, после  такого дара было бы просто
грешно еще что-то требовать... Вера окупается сторицей, и, будем  надеяться,
в  самом ближайшем  будущем  нам воздастся по заслугам. А пока -- терпение и
молитва! И Бог не забудет нас, Ему ведомы наши самые сокровенные желания!..
     Бледная, не произнося ни слова, стоит Яна с ребенком на руках.
     Осторожно интересуюсь ее впечатлениями... Подняв на  меня отсутствующий
взгляд, она устало роняет:
     --  Не  знаю, ничего  не знаю...  Единственное,  что могу сказать:  это
был... кошмар...
     Удивленный, перевожу я взгляд на Келли:
     -- Что с Яной?
     Едва заметная заминка и торопливый ответ:
     -- Ангел явился в нестерпимо жгучем огненном столпе.
     "Господь  Бог в неопалимой купине!.." -- разумеется, думаю я и молча, в
приливе нежности, ласково обнимаю мою бесстрашную жену.

     Смутные  образы   проплывают  перед  моими  глазами  подобно  туманным,
полузабытым воспоминаниям. Много шума, суеты, кутежи, поздравления, братание
со  знатными вельможами, со звенящей шпорами знатью, с разодетыми в  шелка и
бархат  дипломатами и учеными  мужами. Хмельные процессии  по узким  улочкам
Праги...  Келли всегда во главе;  подобно безумному  сеятелю, он пригоршнями
черпает из открытой сумы деньги и разбрасывает в ликующую толпу. Мы -- чудо,
скандал,  сенсация  Праги.  Рой  самых сумасбродных  слухов, облетая  город,
доходит  даже  до наших  собственных  ушей.  Нас  считают  сказочно богатыми
англичанами, которые  развлекаются тем, что мистифицируют двор  и бюргерство
Праги, выдавая себя за адептов алхимии... И эта байка еще самая безобидная.
     По ночам,  после обильного застолья, -- долгие, утомительные  выяснения
отношений  с Келли.  Тяжелый  от вина  и излишеств богемской  кухни,  Келли,
шатаясь,  бредет  в  постель. Уже  не  в  силах  переносить  это  ежедневное
бессмысленное  мотовство,  я хватаю его за  воротник, трясу  что есть мочи и
кричу:
     -- Свинья!  Пролет! Ты, вылезший из лондонской сточной канавы трущобный
адвокатишка! Опомнись! Приди в  себя!  Сколько это  будет  еще продолжаться?
Серая пудра на исходе! От алой осталась только половина!
     --  П...  пжалста, 3...  3...  Зеленый Ангел  пришлет  мне  новую по...
порцию, -- утробно отрыгивает патрон.
     Самодовольное бахвальство, похоть, тупая ослиная блажь сорить деньгами,
глупое и грубое плебейское чванство -- вот она, потревоженная золотом Ангела
стая  ночных  птиц,  которая,  трепеща крылами, устремилась на свет Божий из
темных  смрадных  уголков  души  человека с  отрезанными ушами.  Во  времена
безденежья  веселый нищий  бродяга,  всеми  правдами  и  неправдами  умеющий
раздобыть себе кусок хлеба и  не вешать  нос  в  самых  тяжелых  переделках,
теперь, в богатстве и довольстве, не зная удержу в хвастливом угарном кураже
мотовства, он дошел до прямо-таки скотского состояния.
     Но, как видно, в планы Всевышнего не входило, чтобы золото валялось  на
земле, как навоз. Хотя мир сей всего лишь большой свинарник.

     Хочу я или нет, но меня неудержимо влечет в тесные переулки  еврейского
города, к Мольдау, поближе  к рабби, который, заходясь сумасшедшим  хохотом,
насмеялся над моей верой в Ангела -- смехом изгнал меня из своей каморки.
     Я стою перед одним  из  древних,  высоких, как башня, домов  сумрачного
гетто, не зная, какой путь  избрать,  и тут из-под темных  сводов проходного
двора доносится шепот:
     -- Сюда! Здесь путь к намеченной вами цели!
     И я иду на голос невидимого советчика.
     В  мрачном  сводчатом  проходе  меня окружают  черные  маски...  Сбоку,
исподтишка вывернулся  корявый коридорчик... Шепот... Обитая железом  дверь,
потом какой-то  ход, конец которого тонет во мраке; гнилые доски скрипят под
нашими  шагами... Все  время  под  уклон...  Свет  проникает  сквозь редкие,
расположенные  высоко  над  головой  щели.  Только  этой ловушки мне  еще не
хватало! Останавливаюсь:  чего от меня хотят? Люди, которые теснятся вокруг,
вооружены. Один, по всей  видимости предводитель, снимает  маску --  честное
солдатское лицо -- и говорит:
     -- Приказ императора.
     У меня слабеют колени.
     -- Арестован? Но почему?  Не  забывайте, я подданный королевы Англии, у
меня есть рекомендательные письма!
     Офицер качает головой:
     --  Это не арест, сэр! Просто у  императора есть основания считать, что
ваш визит лучше сохранить в тайне. Следуйте за нами!
     Осклизлая,  илистая  земля  под ногами --  доски давно кончились -- все
круче уходит в  глубину. Меркнут последние проблески дневного света.  Сырые,
распространяющие запах плесени  стены... И  вдруг -- стоп! Тихий шепот  моих
проводников.  Настраиваюсь  на  самое  худшее...  Мне  уже  понятно, где  мы
находимся: это  тот  самый  тайный  подземный  ход,  проложенный  ниже русла
Мольдау,  который,  если верить  молве, связывает Старый город с Градчанами.
Рабочие, выкопавшие  его по приказу  Габсбурга, по окончании работы были все
до единого утоплены и унесли с собой на дно Мольдау тайну входа и выхода...
     Вспыхнул один факел, другой, третий... Вот их уже не меньше дюжины... В
трепещущем пламени становится видна уходящая вдаль штольня, похожая  на  те,
какие прокладывают  для  добычи горных  руд.  Через  правильные интервалы из
темноты выплывают массивные балки, подпирающие вырубленные в скальной породе
своды. Время  от времени доносятся глухие раскаты. Но это как будто  выше...
Долго,  очень  долго  идем мы  так,  задыхаясь от невыносимой  вони гниения.
Бесчисленные  крысы шмыгают  у  нас из-под ног.  Мириады мерзких  насекомых,
напуганные  светом,  прячутся  в  трещины   и  оползни  стен,  летучие  мыши
проносятся у нас над головами, обжигая перепончатые крылья  о пламя коптящих
факелов.
     Наконец подземная  галерея заметно пошла вверх. Вдали  мелькнуло что-то
голубое. Факелы потухли, и в наступившей темноте я смутно различаю,  как мой
грозный эскорт закрепляет их в железные кольца, врезанные  в стены.  И снова
скрипящее дерево под ногами. Все круче в гору, перемежаясь ступенями, уходит
шахта.  Одному  Богу известно,  где  мы вынырнем на  поверхность.  Но  вот и
дневной  свет... Остановка!  Мы на  дне колодца.  Двое провожатых  с  трудом
поднимают  металлический  люк.  По  одному  мы  протискиваемся  в   него  и,
согнувшись, вылезаем из... очага  в  какую-то  убогую кухоньку... Крошечное,
словно для карликов, помещение, низенькая дверь,  через которую мы проникаем
в такую же карликовую прихожую, и сразу  за ней -- другая тесная комнатушка;
в нее я вхожу уже один: эскорт бесшумно исчезает за моей спиной...
     В  огромном  высоком  кресле,  занимающем  чуть  не  половину  комнаты,
сидит... император Рудольф, как всегда в черном.
     Рядом с ним  заросшее  левкоями окно,  сквозь которое  проникает теплый
золотой  отсвет мягкого  послеполуденного  солнца. Ничего не скажешь, уютное
гнездышко.  С  первого же мгновения возникает ощущение покоя, умиротворения,
расслабленности...  После  сумрачной жуткой  штольни под руслом Мольдау, где
каждый  шаг может  оказаться последним,  я, оглядевшись  в  этой приветливой
светелке, в которой только щегла в клетке не хватает, едва сдерживаю нервный
смех.
     Император  молча кивает и небрежным движением худой руки обрывает поток
моих  почтительных  приветствий.  Указывает  на   стоящее  рядом  кресло.  Я
повинуюсь... Повисает  тишина,  нарушаемая  лишь вкрадчивым шелестом листвы.
Взгляд,  мимолетно  брошенный  мною  из  окна,  окончательно  запутал  меня:
какое-то  совершенно неизвестное мне место  Праги. Где  я? Крутые стены скал
вздымаются над кронами вековых деревьев, едва достигающих высоты окна. Итак,
мы  в  доме,  расположенном  на  дне  какой-то узкой  расщелины  или горного
провала... "Олений ров!" -- подсказывает внутренний голос.
     Император медленно выпрямляется в кресле.
     -- Магистр Ди, говорят,  ваша золотая нива дала  столь обильный урожай,
что теперь вы  засеваете золотом пражские мостовые.  Думаю, нам  есть  о чем
потолковать, если только вы со своим компаньоном не отъявленные мошенники...
     Я не  проронил  ни слова,  давая  понять,  что оскорбления из  уст,  от
которых  не   вправе  потребовать  удовлетворения,  для  меня  пустой  звук.
Император понял и досадливо мотнул головой.
     -- Итак, вы преуспели в  королевском искусстве. Отлично. Таких  людей я
давно ищу. Так о чем вы хоте ли просить меня?
     Я по-прежнему хранил молчание, невозмутимо глядя на императора.
     -- Экий вы, право... Ладно, зачем вы явились ко мне в Прагу?
     Ответ мой был таков:
     --  Вашему  Величеству  хорошо известно, что  я  --  Джон  Ди,  баронет
Глэдхилл,  и  у  меня,  в  отличие от ярмарочных  зазывал  и  суфлеров,  нет
тщеславных   амбиций  позолотить   свое   жалкое   нищенское   существование
алхимическим  золотом. От августейшего  адепта я хотел  услышать указания  и
мудрые советы. Что же касается философского камня, то он нам нужен для того,
чтобы трансмутировать тленную плоть.
     Рудольф  склонил голову набок. Сейчас  он  и  в  самом деле походил  на
старого беркута, который, нахохлившись, с непередаваемой, внушающей почтение
скорбной  обреченностью  меланхолично смотрит  в  недосягаемое  небо  сквозь
прутья решетки... "Плененный орел"-- сравнение напрашивается само собой.
     Наконец император бросает:
     -- Ересь, сэр! Единственная святыня, коей надлежит пресуществлять  нас,
христиан,  находится в руках  наместника  Сына Божьего  на  земле, и имя ей:
Святые Дары.
     Слова эти прозвучали как-то двусмысленно: угрожающе и в то же время как
скрытая насмешка.
     -- Истинный Камень, Ваше Величество, по крайней мере  я так осмеливаюсь
предполагать, равно как  и облатка после  освящения,  -- материя  не от мира
сего...
     -- Это все теология! -- устало отмахивается император.
     -- Это алхимия!
     -- В  таком  случае Камень должен являться магическим injectum, который
трансформирует состав нашей крови, -- задумчиво шепчет Рудольф.
     --  А  почему  бы  и  нет,  Ваше  Величества?  Ведь  и  aurum  potabile
употребляется как напиток, коим мы очищаем нашу кровь!
     --  Не  будьте  идиотом,  сэр,  -- грубо  обрывает  меня император,  --
смотрите, как  бы в один прекрасный день  этот столь  вожделенный  Камень не
оказался слишком тяжелым для вашего тела и не утянул вас на дно!
     Странно,  почему при  этих  словах  в  моих  ушах  внезапно  отозвалось
предостережение   рабби  Лева   о   летящей  мимо  цели   молитве?..   После
продолжительной паузы я ответил:
     -- Кто  недостойно ест  и пьет, тот ест и  пьет суд свой! Так, кажется,
говорил Господь.
     Император Рудольф  резко  повел головой.  Я  почти  слышу,  как щелкнул
орлиный клюв.
     -- Помните мой добрый совет, сэр: не есть и не пить ничего того, что до
вас не попробовал кто-то  другой. Мир сей полон коварства  и яда.  Откуда  я
знаю, что мне подносит каналья священник  в  потире?  Разве  не может  Плоть
Господня желать... моего вознесения? Было ведь и  такое... Ничто не ново под
луной!..  Зеленый Ангел и.  Черный  Пастух --  все  это помет  одного кубла.
Будьте осторожны, сэр!..
     Мне становится не по себе.  В памяти оживает то, что шептали мне уже на
пути  в Прагу и что я  мог почерпнуть из намеков, крайне осторожных  намеков
доктора  Гаека: сознание  императора  не всегда  безупречно... он, возможно,
безумен...
     Ловлю на себе косой, настороженный взгляд.
     --  Вот  вам  мой  совет, сэр:  если  вы  собирались  превращаться,  не
откладывайте --  превращайтесь  скорее.  Святая инквизиция  очень настойчиво
интересуется  вашим... пресуществлением. А вам, думаю,  вряд ли придется  по
вкусу ее заботливый интерес! Дай Бог, если  мне удалось  предостеречь вас от
ненавязчивого внимания  сей  благотворительной институции...  Да  будет  вам
известно: я одинокий больной старик, мне и сказать-то уже почти нечего...
     Орел,  похоже,  засыпает... Тяжкий  вздох  невольно вырывается из  моей
груди: император  Рудольф, могущественнейший  человек на этой земле, монарх,
пред которым дрожат короли и прелаты,  называет  себя бессильным  стариком?!
Это что -- лицедейство, коварная ловушка?
     Сквозь  полусомкнутые  веки  император  читает  мои  мысли.  Насмешливо
кашляет:
     -- Превращайтесь в короля, сэр! И вы сразу поймете, как тяжела  корона.
Тот, кто не обрел  самого  себя и не стал двуглавым, как орел нашей империи,
тому не следует тянуть руки к короне -- будь то земной королевский венец или
тиара адептата.
     И император  погружается в  сон,  как давным-давно  выбившийся  из  сил
путник.  Голова моя шла  кругом...  Ну  откуда  знать  этому фантастическому
старику, сидящему передо мной в выцветшем кресле, о моем самом сокровенном?!
Как он мог догадаться?.. И мне сразу вспомнилась королева Елизавета: разве и
с ее губ не слетали порой слова, явно внушенные свыше, которые она лишь, как
медиум,  повторяла?!  Слова из  мира  иного,  бросить якорь в  потусторонних
бухтах  которого  надменная  английская  королева,  занятая  сугубо  земными
делами, никогда бы не помыслила!.. И вот теперь: император Рудольф! Он тоже!
Какая все же странная аура окружает тех, кто восседает на троне! Быть может,
они  -- тени,  проекции каких-то  абсолютных  существ, коронованных  "по  ту
сторону"?!
     Император внезапно вскидывает голову:
     -- Ну так как же порешим с вашим эликсиром?
     -- Как пожелает Ваше Величество.
     --  Хорошо. Завтра в  это  же время, -- коротко бросает император. -- О
нашей встрече -- никому. Это в ваших же интересах.
     Я молча кланяюсь... Свободен? Как будто да... Император вновь  начинает
клевать  носом...  Я  подхожу  к  низкой  двери,  открываю   --  и  в  ужасе
отшатываюсь: угрожающе  обернув  ко  мне жуткий  зев,  за порогом вскакивает
какое-то огненное чудовище. Демон, явившийся из преисподней? Присмотревшись,
я понимаю, что передо  мной гигантский лев, но  мне от этого не легче. Зверь
близоруко  и  зло   щурит   на  меня  свои  зеленые  кошачьи  глаза,  потом,
оскалившись, с  голодным  видом облизывается... Шаг за шагом я отступаю пред
этим  стражем порога, который  бесшумно и лениво протискивается в дверь. Вот
он по-кошачьи  выгибает  спину,  явно  готовясь к  прыжку...  Парализованный
смертельным  ужасом,  я  вдруг  понимаю:  это  не  лев!  Дьявольский  лик  в
огненно-рыжей гриве... он ухмыляется... скалит зубы  в свирепом смехе... это
-- лицо Бартлета Грина! Я хочу закричать, но язык не повинуется мне...
     Тогда  император  как-то  особенно  цокает   языком,   рыжее   чудовище
поворачивает   голову,   послушно  подходит   к  креслу  Рудольфа  и,  урча,
вытягивается   рядом;  в  прихожей  что-то  зазвенело,  когда  могучее  тело
опустилось  на  пол.  Слава Богу,  это  все  же  лев!  Гигантский  экземпляр
берберского льва с огненной гривой.
     Снаружи, за окном, Олений ров шелестит кронами деревьев...
     Император кивает мне:
     -- Видите,  какая у  нас  надежная  стража. "Алый лев" всегда на пороге
тайны. Для пущего устрашения самозваных детей доктрины. Ступайте!

     В  мои уши врывается дикий шум.  Дым коромыслом...  Гремит разухабистая
танцевальная  мелодия...  Какое-то огромное помещение... Ах,  ну  да: это же
пир, который мы  с  Келли даем в честь славного  града  Праги в большой зале
ратуши.  В  голове гудит от грохота  и топота хмельной толпы,  от заздравных
криков, которые одновременно вырываются из множества  глоток. Келли, качаясь
как в сильнейший  шторм, бредет ко мне с братиной, полной пенного богемского
пива.  Выражение  лица  самое вульгарное... Омерзительно  пошлое... Крысиную
физиономию  бывшего  продувного  стряпчего  сейчас  не  скрывают  начесанные
волосы. Отвратительные пунцовые шрамы пылают на месте отрезанных ушей.
     -- Братан,  -- брызжет  слюной  мой  подгулявший  компаньон,  --  бр...
братан, до... доставай алую пу... пудру... Э-эх, до дна, г... говорю я тебе,
все р... равно н... ни гроша, бр... братан!
     Брезгливая тошнота подступает к горлу -- и страх...
     -- Как? Уже все спустил? То, что я, надрывая душу, месяцами вымаливал у
Ангела?!
     -- Ч...  что  мне до  т... твоей р... рваной  души,  бр...  братан?  --
лепечет блаженно пролет. -- Д... давай пудру и с... сматываемся отсюда!
     -- И что дальше?
     --  Д... дальше? Обер-бургграф им...  императора Урсин  граф Розенберг,
п... придворный дурак, уж... жо не откажет нам в монете...
     Слепая  ярость  вскипает  во  мне.  Ничего  не  видя  перед  собой, бью
наудачу...  Братина с  грохотом  летит на пол,  забрызгав  мой лучший камзол
вышгородским  пивом.  Келли изрыгает  проклятия.  Дрожащее жало ненависти то
здесь,  то  там  мелькает вокруг  меня в  пелене кутежа.  А  музыка  в  зале
наяривает:
     Три гроша, три кружки,
     три шлюхи -- и хва...
     -- Строишь из себя, аристократишка?! -- вопит шарлатан. -- Пу... пудру,
тебе говорят!
     -- Пудра обещана императору!
     -- Пусть ваш император меня...
     -- Молчать, негодяй!
     -- Ты, баронет с большой дороги! Кому принадлежат шары и книга?
     -- Интересно, что бы ты без меня с ними делал?
     -- А кто свистит Ангелу: апорт?! Э?..
     -- Ничтожество!
     -- С... святоша!
     -- Прочь с моих глаз, мерзавец, или...
     --  Чьи-то руки обвиваются  сзади вокруг плеч  и  парализуют  удар моей
обнаженной шпаги... Яна, рыдая, повисает у меня на шее.

     На  мгновение  я снова  тот, кто сидит за письменным  столом,  не сводя
завороженных  глаз  с  черного  кристалла,  --  но  лишь  на  один  краткий,
мимолетный  миг,  потом мое  Я,  как  влага  в  сообщающихся  сосудах, опять
переливается  в причудливую емкость по имени  Джон Ди и меня вбирает в  себя
самый  древний и  запущенный  квартал  средневековой  Праги. Иду  куда глаза
глядят...  Чувствую смутную  потребность  занырнуть в  самую глубину мертвых
стоячих вод,  зарыться  с  головой в  донный  бархатный ил  той  безымянной,
бессовестной,  бесчестной   черни,  которая  заполняет   тупое   однообразие
беспросветных  будней   удовлетворением  своих  чадных  инстинктов:  утроба,
похоть...
     Что   есть  конец  всякого   устремления?  Усталость...   Отвращение...
Разочарование...  Дерьмо аристократа ничем не  отличается  от дерьма плебея.
Процесс пищеварения у императора такой же, как у золотаря. Какое заблуждение
взирать на свитое на вершине Градчан императорское гнездо как на  небеса! Да
и небеса...  Чем,  собственно, одаривают они  нас? Дождь,  промозглый туман,
бесконечная слякоть  грязного,  мокрого  снега...  Часами  хлюпаю  я  в этих
небесных  экскрементах,  которые  мерзкой липкой массой  -- нечего  сказать,
манна  небесная!  --  обрушиваются   со  свинцовой   высоты...  Ангелическая
перистальтика -- отвратительно, отвратительно... Тут только я  замечаю,  что
меня опять занесло в гетто. К отверженным из отверженных. Ужасная вонь царит
здесь,  где обитает по  чьей-то злой воле  скученный на нескольких переулках
целый народ,  который совокупляется, рожает, растет  и умирает слоями  -- на
кладбище настилая мертвых на истлевшие останки  своих предшественников, а  в
сумрачных жилых  башнях --  живых над живыми, как сельдь в бочках...  И  они
молятся и  ждут, стирают  себе колени в кровь, но -- ждут, и ждут, и ждут...
век за веком... ждут Ангела. Ждут исполнения Завета...
     Джон Ди,  что твои  молитвы  и ожидание, что твоя  вера  и  надежда  на
обещания Зеленого  Ангела рядом с ожиданием, верой, молитвой и надеждой этих
несчастных евреев?! А Бог  Исаака и Иакова,  Бог Илии  и Даниила -- разве Он
менее велик и менее тверд в своих обещаниях, чем Его слуга Западного окна?..
     И  ноги  сами несут меня к  дому  великого  рабби,  мне  непременно  --
непременно! -- нужно поговорить с ним о тайнах ожидания Бога...
     И вот я уже в низенькой каморке  каббалиста... Мы ведем беседу о жертве
Авраама, о неотвратимой жертве,  которую Бог требует от тех, с  кем Он хочет
породниться кровно... Темные, таинственные речения о жертвенном ноже, узреть
который дано лишь  тому,  чьи  очи отверзлись для невидимых простым смертным
вещей  не  от мира сего, но куда более действенных и действительных,  чем их
жалкие земные подобия; намекнуть на эти  потусторонние реалии  могут слепому
пилигриму лишь символы  -- буквы и  числа  традиционного алфавита.  До мозга
костей  пронизывает  меня  завораживающая энигматика  этих  боговдохновенных
глаголов, которые как  призраки выходят из беззубого рта безумного старца!..
Безумного?.. Безумного, как и  его августейший друг  на той стороне Мольдау,
который сидит нахохлившись в своем фантастическом градчанском гнезде. Монарх
и еврей из  гетто -- братья,  связанные одной  тайной... И  тот и другой  --
боги, явленные в этот мир в шутовских обносках земной иллюзии... Какая между
ними разница?
     Потом каббалист вобрал мою душу в  свою... Я долго упрашивал его, чтобы
он помог мне прозреть, но рабби отказывался, говорил,  душа  моя не выдержит
страшного зрелища. Поэтому  он притянет ее к своей  душе, находящейся  по ту
сторону этого бренного мира. О, как отчетливо вспомнил я при этих словах все
то,  что мне  рассказывал в  свое время Бартлет  Грин!..  Рабби Лев коснулся
моего плеча, чуть ниже ключицы... В том же месте... что и главарь ревенхедов
много лет назад  в  подземелье  Тауэра...  И  я увидел,  увидел  спокойными,
невозмутимыми, безучастными глазами старого адепта: моя жена Яна стоит перед
Келли на коленях...  Она унижается  ради меня... Все это  происходит  в доме
доктора Гаека на рынке... Келли хочет  взломать  сундук,  в котором хранятся
книга и шары Святого  Дунстана, и под  покровом ночи вместе со своей добычей
исчезнуть из  Праги, бросив меня на произвол судьбы. Стоя на коленях, Яна не
дает ему подойти к сундуку, ключ от которого вне досягаемости  грабителя: он
всегда  при мне.  Она  торгуется  с  этим подонком, умоляет его,  бессильная
предпринять что-либо иное...
     Я... усмехаюсь!
     Келли  приводит  самые  немыслимые  доводы.  Грубые  угрозы   сменяются
коварной  хитростью,  холодный расчет -- попытками  разжалобить... Он ставит
условия.  Яна  соглашается  на  все.  Предатель бросает жадный взгляд на мою
жену... Она по-прежнему на коленях, платок на груди сбился... Яна  хочет его
поправить, но  Келли останавливает ее руку... Заглядывает за вырез...  Огонь
вспыхивает в его мышиных глазках...
     Я... усмехаюсь.
     Келли  подхватывает  Яну на руки. Его объятия  похотливы и бесстыдны...
Яна слабо сопротивляется: страх за меня парализует ее волю.
     Я... усмехаюсь.
     Келли поддается на уговоры:  все дальнейшее -- как решит Зеленый Ангел,
и заставляет Яну поклясться, что  так же, как и он, до и после  смерти будет
беспрекословно подчиняться  любым приказаниям  Ангела.  Лишь в этом  случае,
угрожающе  говорит  он,  есть  хоть  какая-то  надежда  на  спасение...  Яна
клянется. Страх делает ее лицо мертвенно-бледным...
     Я...  усмехаюсь;  но  быстрый  пронзительный   сквозняк  боли,   словно
отточенный как  бритва  жертвенный нож, полоснул меня  вдоль артерии  жизни.
Надрез сделан... Это почти приятно, как... как щекотка смерти...
     Потом  я снова прихожу в себя и, хоть в глазах у  меня все  еще  темно,
что-то  уже  различаю:  надо  мной  парит  древнее,  изборожденное морщинами
крошечное детское личико рабби Лева. Доносятся слова:
     --  Исаак,  нож  Господень приставлен к  горлу твоему. Но в  терновнике
трепещет  агнец. Если согласен ты  принести вместо себя в жертву агнца  сего
невинного,  будь  милостив отныне,  как Он, будь  милосерден,  как Бог  моих
отцов...
     И  мрак полчищами непроглядных  ночей проносится  мимо...  Господи, что
было  бы  со мной,  если бы я все это увидел не глазами души рабби, а  моими
собственными?..  И  чувствую я,  как  воспоминание об  увиденном тускнеет  и
улетучивается... Остается лишь ощущение кошмарного сна.

     Поросшая лесом  горная  гряда вздымается  предо мной.  Брезжит холодное
утро. Усталый, стою я на  скальном выступе и зябко кутаюсь в темный походный
плащ. Здесь мой ночной проводник --  не то угольщик, не то лесник -- покинул
меня...  Мне  надо  подняться  туда,  к  той  серой  полоске  стен,  которая
проглядывает сквозь обрывки  густого туманй  на  фоне безлиственных замшелых
деревьев.  Сейчас,  мощные  зубчатые  стены,  двойным  кольцом  опоясывающие
крепость, становятся  отчетливей: готический  замок... Перед  ним,  прямо на
голых  скалах, -- сторожевой бастион, а уже дальше --  приземистая массивная
башня, на которой гигантским флюгером вращается двуглавый орел Габсбургов из
потемневшего  от  времени  железа.  А надо всем, за декоративным  парком, --
мрачная  семиэтажная  башня   с  узкими  щелями   стрельчатых  окон.  Не  то
неприступный  каземат, не  то  скрывающий драгоценные реликвии храм -- одним
словом,  Карлов Тын, как назвал эту башню  угольщик,  сокровищница Священной
Римской империи...
     Я поднимаюсь по узкой горной тропинке. Там, за этими стенами, меня ждет
император Рудольф. Ночью от его имени явился проводник и велел мне следовать
за ним -- все было, как  всегда, тайно, внезапно, без каких-либо объяснений,
но с соблюдением самых немыслимых мер предосторожности... Зловещий безумец!
     Боязнь измены,  болезненное недоверие ко всем без исключения подданным,
презрение к людям и отвращение к миру --  от всего этого старый орел, поправ
заповеди  любви  и   естественное   благородство  своей  королевской  крови,
запаршивел  и  одряхлел... Каков  император!..  И что  за странный  адепт!..
Неужели ненависть к миру и есть высшая мудрость?  Оплачивать свое посвящение
постоянным страхом перед  отравителями?! Такие мысли  обуревают меня по мере
приближения к  горному провалу, через который на головокружительной высоте к
Карлову Тыну переброшен подъемный мост.

     Стены и  потолок  искрятся золотом  и драгоценными камнями: часовня Св.
Креста  --  святая святых  "цитадели". За алтарем, в  нише,  --  вмурованный
реликварий с коронационными регалиями.
     Император, как  всегда, в своем поношенном,  черном  плаще; в роскошных
королевских покоях  контраст между той властью, коей  облечен  этот странный
человек, и его обличьем особенно режет глаза.
     Я  передаю  Рудольфу  протоколы  наших ночных  церемоний  в  Мортлейке,
содержащие подробное  описание  тех <i>"action",</i> которые мы проводили с Зеленым
Ангелом  с первого до последнего дня. Каждый  протокол удостоверен подписями
участников.  Император скользнул взглядом по подписям:  Лестер, князь Ласки,
польский король Стефан...
     Нетерпеливо поворачивается ко мне:
     -- А остальные? Быстрее,  сэр, место и время не  таковы, чтобы мы долго
могли оставаться неуслышанными. Ядовитые гады преследуют меня даже на пороге
священного реликвария моих предков.
     Я извлекаю отвоеванные у Келли остатки алой пудры и передаю императору.
Подернутые прозрачной пленкой глаза блеснули.
     -- Непорочное дитя, облаченное в королевский пурпур! -- вырывается стон
из страдальчески приоткрытого рта. Голубоватая нижняя губа, словно сдаваясь,
бессильно падает  на  подбородок. Острый взгляд  адепта мгновенно определил,
какой аркан попал к нему в руки. Быть может, впервые в жизни... Сколько было
в  ней  разочарований, к каким только  немыслимым попыткам надувательства не
прибегали   наглые  и   глупые  шарлатаны,   чтобы  обмануть   озлобленного,
отчаявшегося старателя!..
     -- Как вы добыли это? -- голос императора дрогнул.
     -- Следуя указаниям мудрой книги Святого  Дунстана, как Ваше Величество
могли уже давно заключить из речей моего компаньона Келли.
     -- Книгу сюда!
     -- Книга, Ваше Величество...
     Желтая   шея   императора   вытягивается   вперед,  точь-в-точь  как  у
египетского коршуна.
     Книга! Где она?
     -- Книгу я не могу  вручить Вашему Величеству, хотя  бы уже потому, что
не имею ее при себе. Не думаю, чтобы карман одинокого ночного путника служил
ей надежным пристанищем в богемских лесах.
     -- Где книга? -- шепчет император.
     Я не даю вывести себя из равновесия.
     --  Криптограммы книги,  Ваше  Величество, мы пока  что сами не  смогли
расшифровать полностью...
     Император чует обман... Как заставить  его поверить в  помощь  Ангела?!
Ясно одно:  до  поры до  времени  я  не могу  дать  Рудольфу... взглянуть на
манускрипт; он его увидит только тогда... когда мы проникнем в тайну.
     -- Где  книга?  -- Зловещий вопрос императора вторично  прерывает поток
моих быстрых, как молнии, мыслей. Угроза уже тлеет во взоре коршуна.
     -- Ваше  Величество, книга в надежном месте. Открыть замок, за  которым
она хранится,  я могу только вместе с Келли. Один  ключ у меня, другой  -- у
него; лишь два  ключа могут открыть кованый ларь.  Но даже если бы Келли был
здесь, все равно... Ваше Величество, кто мне поручится...
     -- Бродяга! Мошенник! Висельник! -- клюет император.
     Я с достоинством уклоняюсь:
     -- Прошу Ваше Величество вернуть мне алую пудру. Для вас она, очевидно,
ни на что  не годная  дорожная пыль, ибо каким образом  может попасть в руки
бродяги,   мошенника  и  висельника   высочайшая   тайна   тайн   --   Lapis
transformationis?
     Рудольф поперхнулся, недовольно заворчал... А я быстро добавил:
     -- Моя оскорбленная честь, честь английского баронета, не делает  чести
первому  дворянину  империи,  ибо  Ваше  Величество  отлично  понимает  свою
недосягаемость.
     Эти неслыханные по  своей дерзости слова оказывают  именно то действие,
которого я  и добивался.  Император еще  крепче когтит в своих тощих пальцах
коробочку с алой пудрой, медлит, потом бросает:
     -- Сколько мне еще повторять, что я не вор?! Когда книга будет у меня?
     Мой мозг сверлит одна мысль: только бы выиграть время!
     -- Когда  Ваше Величество вызвали  меня сюда, Келли  как  раз собирался
отбыть по  делам,  не терпящим  отлагательства. Как только  он  вернется,  я
уговорю его показать книгу Святого Дунстана Вашему Величеству.
     -- А когда вернется ваш Келли?
     Была не была!

     -- Через неделю, Ваше Величество. -- Итак, слово произнесено!
     --  Будь по-вашему. Через десять дней дайте знать бургграфу Розенбергу.
А  я подумаю о дальнейшем. Только не надейтесь, никакие отговорки вам уже не
помогут! От святой церкви вы  уже отлучены, сэр Ди! Моя власть, к сожалению,
кончается  у  границ  Богемии...  И  за  их  пределы  вы  будете  немедленно
выдворены, если  я  не  увижу  в указанный срок  книги Святого Дунстана и не
услащу  слух  мой  вашими  мудрыми  поучениями  относительно  ее содержания.
Похоже, мы друг друга поняли? Отлично...
     Часовня кружится у меня перед глазами. Вот  он -- конец! За десять дней
мне следует расшифровать криптограммы  Святого Дунстана, иначе все  пропало:
как лжецов и шарлатанов нас вышвырнут  за пределы Богемии и  мы будем тут же
арестованы  шпионами инквизиции!.. В течение этих десяти  дней Ангел  должен
помочь!  Через  десять  дней  я  должен  знать,  что  означают темные  места
пергаментной рукописи!.. Лучше  бы этим страницам никогда не  покидать тихой
крипты епископа! По крайней мере хоть бы мне на глаза не попадались!..
     Но кто ограбил склеп Святого Дунстана?  Кто же,  как  не  я, посылавший
ревенхедам деньги и провоцировавший их на новые кощунства?!
     Всякий грех зачтется, и исполнится правый суд. Так помоги  же мне,  ты,
единственный, кто может мне помочь, спаситель чести моей, трудов и жизни, --
Ангел Господень, чудесный страж Западного окна!

     Тусклый светильник едва теплится. Одолевает сон; дни и ночи напролет --
отчаянные  попытки  расшифровать  книгу  Святого   Дунстана...  Мои   глаза,
обожженные  бессонницей, воспалены и так же, как моя измученная душа, жаждут
одного -- покоя...
     Наконец Келли  вернулся. Позевывая,  лениво развалился в кресле, в  том
самом, в котором я, прикованный как к пыточному стулу, в течение шести суток
самозабвенно истощал мой мозг. Введя его в курс дела, я постарался как можно
красноречивей изобразить ему нашу дальнейшую судьбу  в случае, если не будут
выполнены условия императора.
     Лицо Келли вытянулось, глаза трусливо забегали за полузакрытыми веками,
не  суля ничего хорошего. О чем думает,  что  замышляет этот человек?  И что
делать мне? Меня знобило как в лихорадке, обдавая то жаром, то холодом...
     Голос мой прозвучал глухо и хрипло:
     -- Теперь тебе  известно во всех подробностях, как обстоят дела. На то,
чтобы проникнуть в криптографию Святого Дунстана  и извлечь  из книги рецепт
тинктуры, осталось  немногим более  трех суток; если нам это не удастся, нас
сначала  объявят  еретиками  и  ярмарочными  шарлатанами,  а  потом  выдадут
инквизиции.  И гореть  нам тогда  ярким  пламенем, как... как... --  язык не
поворачивался  произнести  проклятое имя, --  как Бартлет Грин в  лондонском
Тауэре.
     -- Ну так не тяни и передай книгу императору!
     Непробиваемая тупость  Келли  выводит  из себя  похлеще самой  ядовитой
насмешки.
     -- Как я передам ему книгу, которую не могу прочесть и расшифровать!
     Мой крик заставляет  Келли приподнять голову. Плотоядный взгляд  питона
выжидающе останавливается на мне.

     -- А спасти нас из этой ловушки, в которую мы угодили по твоей милости,
по всей видимости, должен я?
     Мне оставалось лишь молча кивнуть...
     -- И каково же будет вознаграждение... трущобному адвокатишке, которого
сэр Джон Ди благородно извлек из лондонской клоаки?
     --  Эдвард!! -- вскричал  я.  --  Эдвард,  побойся Бога,  разве  мы  не
побратимы?! Или это не я делил с тобой все,  как с родным братом, более того
-- как с частью себя самого?!

     -- Не все, -- угрюмо покашливает Келли.
     Меня бьет озноб.
     -- Что ты хочешь от меня?!
     -- Я от тебя... брат? Ничего, брат...
     -- Плата! Плата!.. Какую плату ты требуешь, Эдвард?
     Келли клонится вперед, поближе к моему уху.
     -- Тайны Ангела непостижимы. Я -- его уста -- знаю гибельное могущество
моего повелителя. Мне ведомо, что грозит тому, кто клялся ему в послушании и
ослушался... Я больше не буду призывать Ангела...
     -- Эдвард! -- это уже кричит во мне страх.
     --  ...я больше не  буду  его призывать,  Джон,  ибо послушание  должно
следовать  за приказанием, как отражение в зеркальной глади озера следует за
солнечным лучом,  пробившимся  сквозь  облака... Согласен ты, брат  Джон Ди,
повиноваться приказам Зеленого Ангела Западного  окна так же беспрекословно,
как подчиняюсь им я?
     --  Какого черта! Я что, когда-нибудь отказывался?! -- взыграло  во мне
ретивое.
     Великодушие Келли не знает предела; он протягивает мне руку:
     -- Ладно, так и быть. Клянись в послушании!
     Моя  клятва  заполнила  комнату,   как  клубящийся   дым,   как   шепот
бесчисленных  демонов, как  шорох  зеленых...  да,  да,  зеленых  ангельских
крыл...

     Проходя сквозь витраж высокого готического окна, лучи, окрашенные всеми
цветами  радуги, падают на пол... Какой-то человек  расхаживает передо мной,
недоуменно пожимая плечами. Так, это бургграф Розенберг. И я  сразу понимаю,
где нахожусь:  главный  неф  собора  Святого Вита в Граде.  До  чего все  же
странные  места  для встреч  умудряются  выбирать  император  Рудольф и  его
доверенные  лица, дабы избежать слежки коварных шпионов кардинала. Здесь,  в
этом  величественном соборе,  поверенный  императора  полагает, что  его  не
подслушают.
     Наконец  бургграф останавливается, смотрит  на меня  долгим  задумчивым
взглядом;  его  глаза, серьезные,  беззащитно  мечтательные,  располагают  к
откровенности.
     --  Сэр Ди, я полностью доверяю вам.  Мне  кажется, вы  не из  тех, кто
гоняется за серебряными  талерами  между виселицей и  колесом.  В  Прагу,  в
небезопасную  близость к императору Рудольфу,  вы прибыли  по доброй  воле в
искренней  надежде  преуспеть в таинствах натуры. Я  еще  раз хочу дать  вам
понять: близость императора Рудольфа  ни для кого не является тихой гаванью,
даже для  его друзей.  Но  меньше всего  -- для  сподвижников, для тех,  кто
разделяет с ним его самую большую страсть... гм... алхимию...  Короче: у вас
есть какой-нибудь ответ на приказ императора?
     С неподдельным уважением я склонился перед бургграфом.
     -- К сожалению, Ангел,  коему  мы повинуемся,  пока что не  снизошел  к
нашим  горячим  мольбам.  До сего дня он хранит  молчание. Но  он заговорит,
обязательно  заговорит,  когда настанет  время,  и  позволит  нам  исполнить
высочайшее повеление...
     В  глубине души я поразился самому себе, с какой легкостью спасительная
ложь сходит с моих губ.
     -- Итак, если  я вас правильно понял, мне  следует довести  до сведения
монарха,  что все зависит от... так называемого  "Ангела"? Если он позволит,
то  вы  вручите  Его Величеству  рецепт Святого  Дунстана.  Хорошо,  но  кто
поручится, что ваш "Ангел" согласится на это? Или что он вообще когда-нибудь
заговорит? Еще раз хочу обратить ваше внимание, сэр  Ди: с императором шутки
плохи!
     -- Ангел даст свое согласие, граф, я это знаю; ручаюсь императору...
     Только  бы  выиграть  время!  Оттягивать  срок  --  это  все,  что  мне
остается...
     -- Слово чести?
     -- Слово чести!
     -- Думаю,  мне  удастся убедить  императора,  сэр,  отнестись  к  вам с
пониманием  и не торопить. Да  будет вам  известно, что речь идет также и  о
моем благополучии, сэр! Но я помню об обещании вашего друга посвятить меня в
таинства Западного окна. Дадите ли и вы мне в этом свое честное слово?
     -- Мое слово, граф!
     -- Хорошо, попробую помочь вам, сэр. Господи, что это?!
     Розенберг резко повернулся... За  ним,  из полумрака  одной из  боковых
часовен,  расположенных  вдоль  хоров,  возникла черная  ряса; проскальзывая
мимо,  она  подобострастно  изогнулась  в  глубоком поклоне.  Враз  побелев,
бургграф проводил монаха глазами.
     -- Гадюки! Гадюки,  куда ни  ступи! И когда только будет уничтожено это
гнездо измены?! Теперь у карди нала есть чем поживиться...
     Дважды  ударил колокол на башне  Тынского храма. Гневный гул бронзового
титана прибойной волной разбился в ночном неподвижном  воздухе  в мельчайшую
пыль, которая еще долго висела там, в высоте, медленно  оседая шипящей пеной
резонанса  сквозь  крышу и  стены  дома  императорского лейб-медика  доктора
Гаека.
     Мы  стоим  в погребе, перед  массивным люком;  Келли достает  ключ; как
всегда перед появлением Зеленого Ангела, лицо его начисто лишено какого-либо
выражения -- оно пусто...
     Держа в руках  смоляные факелы, мы по очереди  начинаем  спускаться  по
железной лестнице,  уходящей  вертикально вниз, в  жуткую  зияющую пропасть.
Келли впереди,  Яна -- за мной. Лестница крепится к стене толстыми стальными
скобами,  врезанными в  скалу,  --  да,  да, это не  кладка --  естественный
кратер,  по  всей  видимости  реликтовое  образование,  вымытое  в  сплошном
скальном монолите  каким-то мощным  доисторическим водоворотом. Впоследствии
подземный  поток устремился  в другое русло и покинул свою прежнюю гранитную
оболочку, подобно змее, сбрасывающей во время линьки старую  кожу... Так вот
на  каком  фундаменте покоится  дом доктора  Гаека!  Однако воздух здесь,  в
отличие  от  влажной  и  плотной  атмосферы  гротов, чрезвычайно сух  --  он
какой-то мертвый и  разряженный,  как в  пустынях;  очень скоро, несмотря на
сильный холод, который по мере  того, как мы ступень за ступенью погружаемся
в жерло,  становится все более  невыносимым, у меня  пересохло  в  горле. От
дурманящего  аромата  засушенных  растений   и   экзотических  лекарственных
препаратов, которые  лейб-медик  хранит здесь, под  сводами своей  гранитной
крипты, кружится голова и душит мучительный кашель.  Я  уже не ориентируюсь,
где  верх, где низ... Можно  лишь гадать, где  мы находимся: в непроницаемом
мраке  скудное  свечение  наших  факелов  позволяет  видеть  лишь  несколько
ближайших ступенек  и  матово-черные,  абсолютно гладкие,  словно вылизанные
стены.  У  меня  такое  ощущение,  что  я  вот-вот  повисну  в  безграничном
пространстве  космоса... Наконец, примерно  на  глубине  тридцати футов,  мы
достигаем дна -- моя нога по щиколотку погружается в черную, похожую на сажу
пыль.  Эта  тончайшая  бархатная   пудра  забвения  при  каждом  нашем  шаге
вздымается траурными фонтанами.
     Из темноты выплывают бледные привидения предметов: широкий стол, бочки,
несколько ящиков,  мешки с  растениями... Кажется,  от  них  остались только
контуры -- так  море во время отлива оставляет  иногда на  прибрежном  песке
выбеленные скелеты утопленников... Я ударяюсь  обо  что-то лбом -- невидимый
маятник со  зловещим скрипом качнулся  в сторону: фаянсовая лампа. Она висит
на железной цепи,  уходящей вверх, в непроглядную  ночь. Келли  зажигает ее,
тусклый свет освещает наши фигуры едва до половины -- нижняя тонет во мраке,
как будто мы переходим вброд какие-то черные инфернальные воды...
     Впереди смутно вырисовывается правильная геометрическая форма какого-то
небольшого -- по грудь? -- возвышения, похожего на пьедестал; подойдя ближе,
мы видим, что это не пьедестал, а совсем наоборот -- выложенное из  огромных
белых  валунов  квадратное ограждение, внутри которого  -- зияющая бездна...
"Колодец  Святого Патрика",  -- вспоминаю  я. Доктор Гаек с суеверным ужасом
рассказывал  мне об  этой таинственной шахте  и  о связанных с нею  народных
преданиях. Измерить ее  глубину  еще никому не удавалось: сколько ни бросали
туда  факелов,  все они  потухали  уже  в  самом начале  падения, задушенные
ядовитыми испарениями  темноты.  В Богемии  говорят,  этот колодец  ведет  к
центру Земли;  там простирается круглое изумрудное море,  и  в море том есть
остров, на котором обитает Гея, мать Ночи...
     Моя нога натыкается на что-то: камень величиной с кулак; я бросаю его в
колодец.  Перегнувшись  через бруствер, мы слушаем,  слушаем  долго, но  все
напрасно: ни малейшего звука, который бы свидетельствовал, что камень достиг
дна. В мертвой тишине -- бездна поглотила его, словно мгновенно  растворив в
абсолютное ничто -- было что-то противоестественное и кошмарное...
     Внезапно Яна так резко и глубоко перегнулась через край, что я вынужден
был схватить ее за руку и рвануть назад.
     --  Что  ты делаешь?  -- хотел  крикнуть я,  но  лишь еле слышный шепот
вырвался  из  моего пересохшего, сведенного спазмом горла. Яна  с искаженным
лицом не издала  ни звука -- застыла  как завороженная, не  в  силах отвести
глаз от этой черной всасывающей пустоты.
     Потом я  сидел на каком-то ящике за  ветхим столом  и сжимал руку  моей
жены; в ужасном холоде, царящем в крипте, ее тонкие пальцы словно закоченели
в смертельной судороге.
     Келли, охваченный нервным суетливым беспокойством -- так, значит, Ангел
уже на подходе! -- вскарабкался на уложенные штабелем мешки и уселся наверху
со  скрещенными  ногами; подбородок  с  остроконечной  бородой  он  выдвинул
вперед, голову запрокинул, закатил глаза, так что лишь белки мерцали подобно
двум молочным опалам.  Он  сидел  так высоко, что  тусклый свет лампы, пламя
которой, словно заледенев, неподвижно торчало призрачной  хрупкой сосулькой,
падая  на  его  лицо  снизу,  отбрасывал  на   лоб   странную  тень:  черный
перевернутый  треугольник  --  проекция  носа,  --  подобно  глубокой  дыре,
зловещим клеймом зиял чуть выше переносицы медиума.
     Теперь  надо подождать, когда дыхание Келли станет совсем редким, почти
остановится: со времен Мортлейка это служило знаком к началу заклинаний.
     Напряженно,  до  боли  в  глазах, всматривался  я  во мрак;  внутреннее
чувство  подсказывало, что  там,  где находится  бруствер шахты,  мне  будет
явлено  какое-то видение. Я ждал,  настроившись на зеленое свечение, которое
всегда  предшествовало Ангелу, но  -- ни малейшего  проблеска,  напротив  --
похоже,  что тьма над  колодцем только  еще больше сгущается. Она становится
все плотнее и  непроницаемей, в  этом уже нет никаких сомнений; сжимается  в
ком такой кромешной, концентрированной,  непостижимо ослепительной  черноты,
что  рядом с  ней  даже  самая  беспросветная  ночь  показалась  бы  светлым
полднем... Я огляделся: мрак, окружающий нас,  и  вправду  превратился вдруг
для меня  в  легкую  предрассветную  мглу.  А черный  ком  между  тем принял
очертания женской фигуры, дымным смерчем повисла она над бездной шахты... Не
могу сказать, что я ее вижу -- во всяком случае, глаза мои ее не видят, -- и
тем не менее она очевидна некоему внутреннему органу, назвать который "оком"
было  бы, пожалуй,  неверно.  Все более отчетливо  различаю  я ее, хотя свет
лампы словно пятится  перед ней; но я вижу, вижу эту женскую фигуру какой-то
хищной,  непристойной, сводящей с ума прелести яснее,  чем  что-либо земное.
Женщина  с  головой  гигантской   кошки...  Ну,  конечно   же,  произведение
искусства: статуя египетской богини Сехмет не может быть живым существом! Но
парализующий ужас уже превратил меня самого в статую, ибо мозг мой буквально
вопит, что это --  Исаис  Черная; однако  в  следующее  мгновение  даже ужас
бессильно отступает пред тем кошмарным очарованием, которое исходит от этого
фантастически прекрасного  видения.  Мне  хочется очертя  голову  ринуться в
бездонную  воронку  к  ногам  инфернальной богини... Это  какая-то  безумная
эйфория...  Я... я просто не могу подобрать имени той неистовой испепеляющей
жажде  самоистребления,  которая  погрузила вдруг  в мой  мозг  свои ледяные
когти... Потом забрезжило бледно-зеленое свечение; источник его я определить
не  мог: смутное сияние было разлито  повсюду... Видение демонической богини
исчезло...
     Дыхания Келли  уже почти не слышно.  Пора... Сейчас  я  должен начинать
заклинания; формулы, данные нам  духами много лет назад, составлены из  слов
незнакомого  варварского  языка,  но  я  их  помню,  как  "Отче  наш":   уже
давным-давно стали они моей плотью и кровью. Боже, кажется, с тех пор, как я
впервые произнес их осенней ночью в Мортлейке, прошла целая вечность!
     Я открываю рот,  но  меня вдруг  охватывает несказанный страх. Он  явно
исходит от  Яны. Ее руки дрожат -- нет,  они  ходят ходуном!  Я собираюсь  с
силами: во что бы то ни стало заклинание должно состояться! Ведь Келли утром
сказал, что ночью, после двух часов, Ангел  отдаст нам какой-то очень важный
приказ и...  и раскроет  последнюю тайну тайн,  о посвящении в которую я все
эти долгие годы молил, самозабвенно сжигая свое бедное сердце.  Первые слова
заклинаний  уже  готовы  сорваться  с  моих  губ,  и...  я вижу,  как  вдали
поднимается рабби Лев... В его поднятой руке  -- жертвенный  нож... И тут же
над  колодцем на какую-то долю мгновения вновь воспаряет  черная богиня... В
ее левой руке --  миниатюрное египетское зеркальце, а  в  правой -- какой-то
предмет, как  будто из оникса, -- не то наконечник копья, не то направленный
вверх кинжал... Резкое зеленое сияние, брызнувшее от  Келли, смывает обе эти
фигуры...  Ослепленный,  зажмуриваю   я  глаза...  Мне  кажется,   мои  веки
опустились навсегда, чтобы  никогда больше не видеть  света этой земли...  И
никакого страха -- лишь ощущение  смерти... И уже не обращая внимания на мое
умершее сердце, я громко и бесстрастно начал читать ритуальные формулы...
     Когда я поднял глаза, то обнаружил, что Келли... исчез! Нет, кто-то там
наверху  сидел,   там,  на  штабеле  мешков,  и  его  скрещенные  ноги  явно
принадлежали  Келли --  в ярком зеленом свете я  сразу  узнал грубые башмаки
бродяги,  -- но  тело, плечи, лицо были чужими.  Они претерпели  загадочную,
совершенно  необъяснимую  метаморфозу:  Ангел,  Зеленый  Ангел   сидел  там,
наверху,  со скрещенными ногами,  такой,  каким изображают мандеи  Персии...
сидящего дьявола. На  сей раз Ангел отнюдь не  подавлял своими  исполинскими
размерами  -- он был нормального человеческого роста, -- но  черты лица были
те  же,  какими они, видимо, навсегда запечатлелись  в моей памяти: грозные,
бесстрастные,  неприступно  холодные...   Его  прозрачное   тело,   подобное
какому-то потустороннему смарагду,  сияло, а раскосые глаза мерцали, как два
оживших  лунных  камня;  тонкие,  высоко  вздернутые  уголки  рта застыли  в
странной, завораживающе таинственной усмешке.
     Рука,  которую сжимали мои пальцы, была холодна как  лед. Яна мертва?..
Так же как и я, следует немедленный ответ из сокровенных  глубин моей  души.
Она, как и я, ждет -- ждет какого-то страшного приказа.
     Что это за роковой приказ? -- спрашиваю я себя.  Нет, не спрашиваю, ибо
ответ --  во мне, я  его знаю, только  это  "знание"  не  может  всплыть  на
поверхность моего сознания...
     Я... усмехаюсь.
     Тут уста  Зеленого  Ангела  начинают шевелиться,  с  них сходят  первые
слова... Но слышу ли я их?.. Понимаю ли?.. Наверное, да, ибо кровь застывает
в жилах моих: жертвенный  нож, которым рабби  Лев недавно  надсек мою плоть,
проникает  мне  в грудь,  ковыряет во  внутренностях, в  сердце,  в  костях,
рассекает  сухожилия,  кожу,  вонзается  в мозг...  Какой-то  голос, подобно
заплечных  дел  мастеру,  громко  и  медленно,  до  умопомрачения  медленно,
начинает мне на ухо считать... От одного до семидесяти двух...
     Века  или тысячелетия  пролежал  я  в  несказанно  мучительном  трупном
окоченении? И меня пробудили  только затем, чтобы я услышал кошмарные  слова
Ангела? Не знаю. Знаю одно: я  сжимаю ледяную женскую руку и молюсь молитвой
безгласной: Господи, сделай так,  чтобы Яна  умерла!.. Слова Зеленого Ангела
пылают во мне:
     --  Вы принесли мне клятву в послушании,  а потому восхотел я посвятить
вас  наконец в последнюю тайну тайн,  но допрежь того должно  вам ббросить с
себя все человеческое, дабы стали вы отныне как  боги. Тебе, Джон Ди, верный
мой  раб, повелеваю  я: положи  жену  твою Яну  на брачное  ложе слуге моему
Эдварду Келли,  дабы и он вкусил  прелестей ее и насладился  ею,  как земной
мужчина земной женщиной,  ибо вы кровные  братья и вместе с женой твоей Яной
составляете вечное  триединство  в  Зеленом  мире!  Возрадуйся,  Джон Ди,  и
возликуй!..
     И острый, как жало, жертвенный  нож вновь и вновь, не давая ни малейшей
передышки, безжалостно погружается в душу мою и в тело мое, и я надрываюсь в
молитве  безглагольной, в немом  отчаянном вопле:  спасти  меня  от  жизни и
сознания...

     Нестерпимая боль... Я вздрогнул и -- пришел в  себя: сижу скрючившись в
моем рабочем кресле и судорожно сжимаю  затекшими пальцами угольный кристалл
Джона Ди.  Значит, и  меня полоснул жертвенный нож! Рассек  на семьдесят две
части! Боль, безумная боль пульсирует  короткими ослепительными вспышками...
Эти  потусторонние  уколы,  проникая  сквозь  отмершие ткани  пространства и
времени, пронизывают меня... Инъекция боли... Игла длиною в световой год, от
одной галактики до другой... Абсолютно стерильно...
     Черт  бы  все  побрал,  но,  может,  я  слишком  долго  --  а  сколько,
собственно,  длилось  мое  магическое  путешествие?  --  сидел  в  неудобном
положении, или  это все проклятые  токсичные  дымы,  которыми  надышался  по
милости Липотина? Как  бы  то  ни было, а чувствовал я  себя  отвратительно,
когда, покачиваясь, поднялся из-за стола...  Слишком ярким было  впечатление
от тех странных и опасных авантюр, в которых я, уйдя в прострацию -- или как
еще назвать это погружение  в  бездонный черный  кристалл, это  вступление в
прошлое через  ночные врата  <i>Lapis praecipuus manifestationis?</i>  --  оказался
замешанным  отчасти как сторонний наблюдатель, отчасти как  одно из  главных
действующих лиц...
     Сейчас, чтобы  сориентироваться  в настоящем, мне надо немного посидеть
спокойно  и  собраться  с  мыслями.  Исполосованное  тело все еще пылает  от
невыносимой боли. Никаких  сомнений:  то, что я увидел... "во сне" --  какая
ерунда!  --  что я пережил  во  время  магического пилигримажа,  все это уже
происходило со мной тогда, когда я -- и телом и душой -- был... Джоном Ди.
     И  хотя  рой  мыслей,  порожденный   этим  загадочным  перевоплощением,
преследовал  меня  даже ночью,  мне  бы не  хотелось  останавливаться на нем
дольше.  Думаю,  будет  вполне  достаточно,  если  я  запишу  только   самое
существенное на данный момент.
     Мы, люди, не знаем,  кто мы есть. Самих себя мы привыкли воспринимать в
определенной "упаковке", той,  которая ежедневно смотрит на нас из зеркала и
которую нам угодно называть своим Я. О,  нас нисколько не  беспокоит то, что
нам знакома  лишь обертка пакета  со стандартными надписями: отправитель  --
родители, адресат  --  могила;  бандероль из  неизвестности в неизвестность,
снабженная различными почтовыми штемпелями -- "ценная" или... ну, это уж как
решит наше тщеславие.
     Но что  знаем мы,  пакеты, о содержимом посылки? Кажется мне, оно может
меняться по усмотрению того источника, из которого исходит наша флюидическая
субстанция.  И  тогда  сквозь нас просвечивают  совершенно  иные сущности!..
Например, княгиня Шотокалунгина?!  Конечно! Она совсем не  то,  что я о  ней
думал  в состоянии  крайней  раздражительности  последних  дней:  совершенно
понятно, что она... не призрак! Разумеется, она такая  же женщина из плоти и
крови, как и я, как любой из смертных, появившийся на свет там-то и там-то в
таком-то и таком-то году... Но потусторонняя эманация Исаис Черной почему-то
собирается в фокусе души именно  этой женщины и трансформирует ее в то,  чем
она  являлась изначально. У каждого  смертного  есть свой бог и  свой демон:
"ибо мы им живем, и движемся, и существуем", по словам апостола, от вечности
до вечности...
     Ну хорошо,  во мне живет Джон Ди. Что это означает? Кто это -- Джон Ди?
И кто я?  Некто, видевший  Бафомета, тот, который должен стать Двуликим либо
погибнуть!
     Я  вдруг,  вспоминаю  о Яне...  то  есть о Иоганне Фромм.  Странно: Яна
Фр